Бесплатный фрагмент - Аз, Буки, Веди

Аз

«Ах, Москва, с ума свела!»

Ах, Москва, с ума свела!

Ах, Москва, я твой невольник!

Колокольни, колокольни,

Колокольни, купола!

Я шатаюсь день-деньской

по старинным, по исконным:

по Ордынке, по Волхонке,

по Таганке, по Тверской.

В чем тут дело, в чем секрет —

я готов тысячекратно

поворачивать с Арбата

на Калининский проспект.

По пути ль, не по пути —

непременная отрада:

от Кропоткинской пройти

к Александровскому саду.

Ах, Москва, в полон взяла!

Я невольник добровольный.

Колокольни, колокольни,

Колокольни, купола!

Я, Москва, навеки твой.

Помолчим перед разлукой.

На прощанье Долгорукий

машет княжеской рукой…

1986, 1987

Москва, Орск

Разговор с Бахом

Поговори со мною, Иоганн.

Помилуй, Бах, нисколько я не пьян,

а только принял полконцерта на ночь…

Поговори со мною, Себастьяныч.

Прости за фамильярность, милый Бах.

Послать меня ты можешь в Айзенах

или куда подальше: ты же гений —

послать не можешь ты интеллигентней.

А я… Что я? Провинциал. Еврей.

И, выйдя из электрослесарей,

в отличие от вас, любезный кантор,

от бельмондо не отличу бельканто.

Представь себе: СССР, хрущоба,

и некий Гульд мне шпарит в уха оба —

тебя… А был еще и Пахельбель,

такого же регистра менестрель.

Прости, мин херц, но от его «Чаконы»

я с мозжечка съезжал во время оно,

когда следил, узнав из аннотаций,

чаконских двунадвадцать вариаций.

А был еще и некто Букстехуде,

что преподнес тебе орган на блюде.

А ты с ним, кстати, поступил невместно,

не клюнув на органную невесту.

Я путаюсь… Дражайший Бах, прости.

Монахом не был ты всю жизнь почти

и, сочиняя «Страсти по Матфею»,

рожал детей, страстями не владея.

Я путаюсь… Увы мне, добрый Бах,

я не могу убраться в Айзенах.

В Германии — в Аркадии твоей —

я был тому назад немало дней.

Германия! Бавария! Форель!

И есть там деревенька Байришцелль,

где монумент воздвигнут для солдат,

погибших в Russland’e сто лет назад.

И есть Швангау. Замок Нойшванштайн,

где я, дивясь созвучью шван и швайн,

легенде лебединой отдал честь…

В Баварии еще и Мюнхен есть.

Фрауэнкирхе. Твой оргельконцерт:

один — за сорок патефонных лет.

На съемки изнутри — еврозапрет.

Но на любовь — у нас запрета нет!

Я музыку снимаю наугад,

прикрыв программкой фотоаппарат,

и ходит «Никон» мой, как метроном,

в такт моему дыханью ходуном.

А в витражах запутавшийся свет

идет за партитурой, как мотет.

Вот-вот закаплет дождь, хоть слезы все

в Уральской затерялись полосе…

И был евромайдан. Мариенплац.

И, словно автоматы — клац да клац, —

давил на спуски гаджетов своих

народ честной на фоне местных кирх.

И подле ратуш рынок, как причал,

всю еврозону колой привечал.

И где-то там, в сортире ресторана,

сидела стражем девушка из Ганы

и плакала, мобильник свой включив,

под африканский видеомотив,

и бюст ее не местный ходуном

дыханью в такт ходил, как метроном…

Опять не то… Скажи мне, шпильман Бах,

допустим, ты бы жил в других краях,

в другое время, слушал бы битлов,

«Лед Зеппелин», «Дип Пёрпл» и «квинов»;

стишки кропал бы, изнуряя стол,

и от «Пинк Флойда» к Баху перешел;

читал бы книжки и, дойдя до Манна,

балдел от Леверкюна Адриана;

искал бы смыслы смыслу вопреки

от слова к слову, к строчке от строки;

не зная гармонических грамматик,

блуждал в тумане высших математик;

рехнулся бы от шёнберговских тем,

и вот когда свихнулся бы совсем —

услышал бы ты музыку тогда?..

А я услышал. В том-то и беда.

Я знаю ноты. Я не знаю нот.

Могу из трех собрать один аккорд

и взять их три-четыре в оборот.

Но три аккорда не идут в зачет,

когда ты видишь, грустью обуян,

как плотно нашпигован нотный стан;

когда ошалеваешь в шесть секунд

от слов «секвенция» и «контрапункт».

Что делать мне с твоею си бемоль,

с твоею ля, с твоими до и си?

Зарифмовать поваренную соль

с картошкой и селедкой иваси?..

А две пластинки первые мои

по буквицам внимал я в забытьи.

Пластинки две мои — Шопен и ты —

как исцеление от глухоты.

Чуть позже я едва ли не исчез

в солярисе твоих органных месс,

а вслед за тем едва ли не пропал,

забравшись в твой Ноймейстерский хорал.

А если бы я в веке жил твоем,

меня б ты взял к себе учеником?

Я бегал бы за пивом в магазин

и протирал от пыли клавесин,

и помогал настраивать орган,

а в выходной, конечно, был бы… трезв.

Шучу-шучу, ведь я не пью почти,

по крайней мере, после двадцати.

Ты хмуришься? Тебе пора домой,

в Баххаус свой на улице Мясной?

Там нынче Лютерштрассе, 35.

И кто посмел ее Мясной назвать?!

Там быть должна тринкхалле за углом:

в Германии тринкхалле — каждый дом,

где льются реки брау, а не вайн,

а на закуску — что-нибудь из швайн.

Мы там с тобой однажды посидим:

твой ученик с учителем своим.

Узнав тебя, лакей молодцеватый

поставит нам «Кофейную кантату»…

Ты вновь, любезный Бах, нахмурил брови,

остановив меня на полуслове.

Ну что ж, еще успеем поболтать.

Я помню: Лютерштрассе, 35…

Прощай, мой добрый Бах! Прощай. Прощай.

Забудешь ты, но ты не забывай.

Увидимся еще. Наверняка.

Пока, маэстро Бах! Пока, пока…

Уходит Бах. И белый свет не мил.

Поговорили. Недоговорил.

Ушел. Но продолжают разговор

прелюдия и фуга си минор…

17—19 октября 2015

Отъехавшему другу

Земля обетованная. Печаль

такая же, как и во время оно.

Сухая комариная пищаль

сочится из пазов Бен-Гуриона.

Застыла птица. Двигатель заглох

иль остановлен, что одно и то же.

Теперь за все в ответе только бог,

на Бога совершенно не похожий.

На все про все — одышка и слеза,

засохшая на сгибе мокасинном.

И чешуя козырного туза.

И жажда. И любовь к трем апельсинам.

Один — за тех, кому не повезло.

Другой — за то, что стало недоступно.

А третий — так. Наверное, назло.

Зато он самый сладкий. Самый крупный.

Сентябрь 1997 — 2 июня 1998

Несостоявшемуся другу

Со мной Вы были Моцартом, мой друг,

а без меня останетесь Сальери.

Вам, друг Сальери, было б недосуг

сдружиться даже с Данте Алигьери.

Вы не были мне другом. Никогда.

А стать моим врагом — не в Вашем стиле.

А стали бы — о счастье! — Вы тогда

меня бы непременно отравили!

Любить, а не трепаться о любви —

вот наша философия, Гораций!

Сперва влюбись, а там — хоть отрави

игрой аллюзий и аллитераций.

Ты полюби, а там — хоть отравись!

А Вы, мой друг, отравлены — собою.

Там асмодеи заползают в мысль,

где нету амадеев под рукою.

Без вольфгангов в любые времена

не обуздать ни шепота, ни грома.

Кому такая музыка нужна,

где на стакан пятнадцать капель брома?

Со мною Вы стать Моцартом могли.

Два Моцарта — не так уж это много.

Участок невозделанной земли

талантливей, чем пошлая дорога.

Но Вам любить, к несчастью, не дано.

Вам не до комплиментов и оваций.

Вам подавай элитное кино

для элитарных же интерпретаций.

Но жизнь не принимает режиссур

иных, помимо высшей режиссуры.

И не указ нам Шпет или Соссюр,

когда мы все тут шпеты и соссюры.

Поэтому, Сальери, друг мой, — нет,

не друг… но и не враг же в самом деле! —

не бойтесь: ради Вас мой пистолет

стреляет регулярно мимо цели.

И этот выстрел тоже в «молоко»

(а Вы ужалить в сердце норовите).

Признаюсь Вам, мне было нелегко

считать себя придворным в Вашей свите.

Я ведь и сам, Вы знаете, король,

лишенный, впрочем, королевской доли.

Но я привык, играя эту роль,

не выходить за рамки этой роли, —

затем что, находясь под каблучком

прекрасной, но капризной королевы,

не вижу ничего дурного в том,

что внук Адама служит внучке Евы.

Прощайте… на тринадцатой строфе.

Прощайте… на пятидесятой строчке.

За все и даже… за аутодафе

спасибо Вам. Дошедшее до точки.

12 января — 25 февраля 2000

Звезды и счастье

Кто рожден под счастливой звездой,

на земле прозябает уныло,

потому что все счастье с собой

забирает астральная сила.

Если ты не знавал никогда,

ни любви, ни хотя бы участья,

значит, в небе смеялась звезда,

задыхаясь от млечного счастья.

Если ж люди счастливы окрест

от рождения и до погоста,

значит, свой поднебесный насест

покидают несчастные звезды.

Умирают они по ночам,

искрой перечеркнув мирозданье.

С неживыми не стоило б нам

согласовывать наши желанья.

А всего несчастливей звезда,

отлетевшая днем или утром,

незаметно горя от стыда

незаметным своим перламутром.

Потому-то нам счастья и нет

в этой жизни, воистину тленной,

ибо счастья всеобщего свет

перегасит все звезды Вселенной.

Но такого не будет вовек:

мироздание к нам равнодушно,

и когда несчастлив человек,

значит, это кому-нибудь нужно.

Ну, а если счастлив невзначай,

не гордись воплощенной мечтою,

ибо твой ослепительный рай

несчастливой оплачен звездою.

2 октября 2015

Те же бесы

Истомилась мостовая,

оступаясь по холмам,

потому что вьюга злая,

заблажила сквозь туман.

Сыплет стылые кошмары

с перестуженных полей

в перетруженные фары

перепуганных зверей.

Оснежённая рулетка,

тоже русская поди:

ни разметки, ни разведки,

на запретки впереди.

И, бросаясь под колеса,

полоса за полосой,

бесы россыпью белесой

сеют смерть на мостовой.

7—14 февраля 2015

Дворовая

В этот дом со знакомыми окнами

шел не улицей я, а проулочком

и всегда замечал под балконами

одиноко стоящую дурочку.

И дымила она папироскою,

и носила нелепые платьица,

и ругалась она с недоростками,

и могла ненароком расплакаться.

Дремлют пятиэтажные тополи

в беспокойном дворе моей памяти.

Сколько троп мы под ними протопали

до того как подернулись патиной.

Нет уж ни тополей, ни родителей

в стариковских пальтишках заношенных,

нет на лавочках бабушек бдительных

и стучащих с утра доминошников.

Погрустнели пенаты облезлые,

став хрущобами и перестарками,

и захлопнулись двери железные,

и дворы обросли иномарками.

Сломан корт, где мы шайбу футболили,

и в асфальт, не расчерченный в «классики»,

смотрят только коты сердобольные

через окна из модного пластика.

Сколько нынче детей в целом городе,

столько было тогда в нашем дворике.

Не расслышать в теперешнем грохоте —

прятки, салочки, крестики-нолики.

А зимой вместо чистописания

ребятишки на улице носятся,

где красивая девочка самая

мне попала снежком в переносицу.

А когда я вернулся из армии,

целовались мы так с этой девочкой,

что порой улыбалось парадное,

грея нас радиаторной печкою.

Мы лет сорок все так же целуемся,

как когда-то юнцами зелеными,

но не бродим до света по улицам,

ведь подъезды теперь с домофонами.

В этот дом с незнакомыми окнами

я иду, как обычно, проулочком

и встречаю опять под балконами

одинокую прежнюю дурочку.

Покурить бы сейчас с ней на лавочке,

обсудить, что творится по «ящику»,

но боюсь, что старушка расплачется,

и на кой мне курить, некурящему?..

21—25 октября 2016

Город Мастеров

Баллада

Среди лесов, полей и рек,

степей и грозных скал

веселый Город Мастеров

когда-то процветал.

Далеко ото всех столиц

и крупных городов

собою горд и духом тверд

был Город Мастеров.

Трудились там и стар, и млад

совсем не задарма,

но возводили там для всех

бесплатные дома.

Аллеи, парки и сады

росли как на дрожжах,

и славный Город утопал

в деревьях и цветах.

Одежду шили Мастера,

тачали сапоги,

варили пиво и пекли

блины и пироги.

Растили хлеб, держали пчел

и ткали полотно,

ловили рыбу, скот пасли

и делали вино.

Стихи писали Мастера

и музыку к стихам,

и вечно был набит битком

театр по вечерам.

Играли свадьбы что ни день,

суля влюбленным рай.

А сколько было там детей —

поди их сосчитай.

Детей учили Мастера

лечили стариков…

Но вдруг напали Дураки

на Город Мастеров.

Им говорили Дураки:

живете вы не так,

но вас мы можем научить:

мы знаем, что и как.

Никто не ведал, не гадал

об этих Дураках,

но показалось всем тогда,

что правда в их словах.

Хоть было от таких речей

обидно Мастерам,

решили все-таки они

поверить Дуракам.

И те тотчас же принялись

рубить, крушить, ломать,

и, разом все переломав,

сломали все опять.

Лишили начисто всего

наивных Мастеров:

земля, вода и даже свет

в руках у Дураков.

Все развалили, все смели

до крошки, до глотка,

отныне в Город даже хлеб

везут издалека.

Законы пишут Дураки

вершат неправый суд,

а скажешь слово поперек —

в два счета рот заткнут.

Разбогатели Дураки

и в сладком забытьи

на ветер сыплют барыши

чужие, как свои.

А если спросишь про доход —

грозят перстом руки:

нельзя заглядывать, друзья,

в чужие кошельки.

Аллеи, парки и сады

пустили на дрова,

чтоб магазинам застить свет

не смели дерева.

Все исковеркали вконец,

одну имея цель,

чтоб все на свете превратить

в кабак или в бордель.

Теперь не ценится совсем

простой и честный труд,

и если не воруешь ты,

тебя же осмеют.

Не учат ничему детей,

не лечат стариков.

Велели всем за все платить:

не можешь — будь здоров!

Ссужают деньги Дураки

с немалою лихвой,

но если в срок не возвратишь —

ответишь головой.

И Мастерам пришлось тогда

покинуть отчий край,

а сколько с места их снялось —

поди-ка сосчитай.

И разъезжаются они

искать Фортуну там,

где жизнь испортить Дураки

не могут Мастерам.

И все, кто голову еще

имеют на плечах,

бросают дом, чтоб Дураков

оставить в дураках.

Но им на это наплевать,

известно им давно,

что все оставить край родной

не смогут все равно.

Немного в Городе детей,

но много стариков,

и остаются все они

в руках у Дураков.

Не ведает никто из них,

что впереди беда,

и скоро Город Мастеров

исчезнет навсегда.

И не оставить Дуракам

опустошенных мест,

ведь перессорились они

с Придурками окрест.

…Среди лесов, полей и рек,

степей и грозных скал

веселый Город Мастеров

когда-то процветал.

Далеко ото всех столиц

и крупных городов

собою горд и духом тверд

был Город Мастеров…

11 ноября — 1 декабря 2016

Русские руины

Орску посвящается

Рассеется, как пыль из-под колес,

непостоянной жизни постоянство,

и небо включит радужный насос,

выкачивая время из пространства.

И нолики пойдут, держа в горсти

краюшки неприкаянного края,

чтобы себе на крестик наскрести

в окрестностях расхристанного рая.

Как ростовщик, закрывший уши ватой,

чтобы вкусить оплаченный покой,

здесь повернулись небеса спиной

к земле, пред ними вечно виноватой…

Август 2005 — 9 декабря 2011

Моя книга

В пятьдесят седьмом я вышел в свет

тиражом в один экземпляр.

И хотя моей книге немало лет,

для себя я не так уж стар.

И не молод, чтоб не смежать ресниц,

понимая, что томик мой,

сам собой дойдя до последних страниц,

захлопнется сам собой.

Я был начат в лучшие времена

и рассчитан не для продаж.

Знает только Бог, какова цена

книге той, что выходит в тираж…

27 февраля 2017

«Я все оставлю вам, когда уйду…»

Я весь этот мир забираю с собой

Живите без света — и плачьте!

Г. Григорьев. Завещание

Я все оставлю вам, когда уйду.

Нет-нет, благодарить меня не надо:

я все-таки возьму одну звезду,

когда уйду тропою листопада.

Да что звезда — всего лишь уголек,

неяркий проблеск на небесной глади,

прозрачной точки призрачный кружок

в какой-нибудь заоблачной тетради.

А кто ее оставил на потом,

наверно, думал: может пригодится,

а век спустя, листая скучный том,

перечеркнет ненужную страницу.

Какая грусть! Какой счастливый час!

Какие несравненные ступени!

Какое незаметное для глаз

мгновенье безответного успенья!

И ничего. И все. И благодать.

И солнце неприступное в зените.

Мне жалко вас без солнца оставлять.

Меня вы только не благодарите.

27 сентября 2012 — 20 ноября 2016

Имя

Уходит человек во тьму,

но остается имя.

О, как не хочется ему

мерцать между живыми.

Как хочется ему вернуть

свое пустое тельце

туда, где вспомнит кто-нибудь

законного владельца.

А если в памяти пустой

он не найдет ответа,

то безымянной тишиной

растает имя это.

23 июля 2017

Азохнвей, советские евреи!

Лифшицкий венок сонетов

1

Азохнвэй, советские евреи!

И полутораглазый Бенедикт,

постигший все — от ямба до хорея —

до срока отсчитал последний икт.

Видать, стрелецкий вкрался бла́говест,

в канон прамузыки материковой,

в которой дилювическое слово

преодолел георгиевский крест.

Но на ветру трепещет волоконце

живой строки, забредшей в мертвый скит,

из топи блат взошло не волчье солнце

и снова флейта Марсия звучит.

В бессмертной мерзлоте первооснов

немало вас, талантливых жидов.

2

Немало вас, талантливых жидов,

сбежали от погромов и распятий,

чтобы возглавить вовремя и кстати

кержацкий институт иных миров.

Новосибирск и Хаймыч Исаак —

вполне себе обыденное дело,

призвавшее врача ускорить шаг

от здравоохраненья до расстрела.

Неплох был тот еврейский рядовой,

который, хоть служил у атамана

всего лишь две недели в лекарской,

ждал (не дождался) манны из нагана,

о гиппократах будущих радея,

работавших на матушку-Расею.

3

Работавших на матушку-Расею

набыченных до одури телят

вела на свет отнюдь не наугад

рука полуопального халдея.

Эстетикою лифшицких наук,

набитых ортодоксии зарядом,

палил он изо всех своих базук

по модерновым авиаотрядам.

И всяческих разумных шагинян,

подобных дневниковой Мариэтте,

брал на философический аркан,

сам далеко не будучи как эти,

кто из-за пары суверенных слов

своих пейсатых не снесли голов.

4

Своих пейсатых не снесли голов

иные синеблузники, не Шуров,

который оказался жив-здоров

для скетчей, шуток, песен, каламбуров.

Он пел, играл, хохмил и думал втуне:

«Израилевич, мать его ети!

Ну, разве плохо — Лившиц и Рыкунин?..»

Но на эстраду вновь пора взойти…

Зато теперь все Манечки в борделе,

нет «Аннушки» и масса «Главсметан»,

Касьяны пашут на своих Ульян,

а песенки зае… зае… заели…

Вы поняли, как стало все немило,

пархатые, куда вас заносило?

5

Пархатые, куда вас заносило?

Иных белобилетников — на фронт,

где Кенигсберг ломает горизонт,

но отсылает в тыл, а не в могилу.

А броненосец чьих-то лучших лет

на всех парах парит из Кохановки

туда, где нет не только остановки,

но и обратно ходу тоже нет.

И хоть неймется снять (или сыграть)

тот самый матч, хотение умерьте:

не каждому дается благодать

судьбой распорядиться в матче смерти.

Тому, кто принимал инфаркт на грудь,

каких небес хотелось досягнуть?

6

Каких небес хотелось досягнуть,

он пять минут раздумывал бывало,

когда стихов пятиминутных суть

пред ним гасила блики карнавала.

Поэт в квадрате больше, чем мираж,

будь он не Лифшиц, а напротив, Клиффорд,

и правду выдавал, пускай навыверт,

его британско-русский карандаш.

Нет-нет, поэты, вы не очерствели,

баллады ваши все еще в цене,

вы были удостоены шинели,

чтоб акростих исполнить на войне.

На краткий миг судьба забудет пусть,

какой вам вымораживала путь.

7

Какой вам вымораживала путь,

евреи, на каких полях фортуна,

вы ведали. И верили чугунно:

кто с «пятым пунктом» — про футбол забудь.

Хотя… Давидыч. Йосип. Не Кобзон.

Но первый Лiфшиць. В киевском «Динамо».

Последний — он же. Не один сезон

его ждала домой Одесса-мама.

Защитник. Рыжий. Весом пять пудов.

Под девяносто игр. Четыре «банки».

Брал «бронзу». Опасались даже баски

его подкатов, пасов и финтов.

А от серьезных травм его хранила

терновых звезд клиническая сила.

8

Терновых звезд клиническая сила

Союзу не сулила ничего,

но проверяли разве что дебилы,

крепка ль броня у русских ПВО.

«А лох ин коп! В секретном учрежденье

кого ни встретишь — вылитый аид!

Мы делаем приборы наведенья —

а рулят Лившиц, Залман и Давид!»

Но в этом «филиале синагоги»

такое вырастало ПУАЗО,

что за свое нахальное верзо

держались паверсы с большой дороги.

Тогда был крепок, несмотря на спазм,

реальности пятиконечной пазл.

9

Реальности пятиконечной пазл

в мозаике физического курса

пришелся впору в качестве ресурса,

пошедшего на атомный фантазм.

Воистину не каждому дано

ваять десятитомные скрижали

«Ландафшица», как их студенты звали,

и не упасть на клетчатое дно.

Решались уравнения Эйнштейна

и универсум ширился меж тем,

но было нечто выше теорем —

учителя любить благоговейно.

Ученые! Режимный дух струбцины

въезжал ли в ваши тришкины доктрины?

10

Въезжал ли в ваши тришкины доктрины,

маэстро, например, военный строй,

чтобы потом подвыпивший герой

ходил на пятикратные смотрины?

И — светлый путь! Фабричная Психея

слыла идеалисткой неспроста:

наивною была, как Дульсинея,

пока не стала матушкой Христа.

Такое назначенье, господа:

ведь и, помимо марафонских буден,

случается по осени беда,

которая под стать нетрезвым людям.

Кто перепутал следствие с причиной,

давая вам понять, что все едино?

11

Давая вам понять, что все едино,

жизнь и острог устроит, и окоп,

и космополитическую мину

исподтишка залепит прямо в лоб.

Ступенью первой станет маскарад,

потом — потусторонние ступени,

и выплывут клаверовские тени,