Бесплатный фрагмент - Аврора

Аврора

Вокруг профессора Цанаева царило ожидание. Все, прежде всего врачи, да и родственники, ждали его смерти — таков был диагноз, так показывали медицинские приборы. А сам Цанаев ждал совсем другое: он знал, он чувствовал, он верил, что она так или иначе даст о себе знать, выйдет на связь. Она, наверняка, знает о его состоянии и должна с ним обязательно попрощаться. Поэтому Цанаев почти не обращал внимания, как неравномерно, а порой и вовсе в замирающем ритме бьется его пульс. Он ждал звонка — телефон в руке, а увидел ее на телеэкране — сразу узнал. Но этот кадр длился мгновение: вроде выясняют личность.

А в Интернет залез… Да, это точно она. Эта ее неописуемая улыбка или усмешка, когда ее и без того, казалось бы, не совсем красивое лицо становилось еще более непривлекательным — какая-то невзрачная женщина: тонкие, жесткие губы, редкие зубы, узкие карие глаза, беспорядочные, большие веснушки — словом, какая-то бездумная простота, наивность. И только волосы — черные, густые, настоящая толстая коса, вызывающе брошенная на заманчиво-девичью грудь. Но экран на долю минуты акцентировал лишь искривленное от боли и ужаса лицо. Да, так она порою смеялась при жизни, по крайней мере, той жизни, когда он ее знал, — уже немолодой.

Он всё ещё упорно смотрел в монитор, вспоминая ее, как позвонил тот, кто с ней его познакомил:

— Видел, слышал? — у Ломаева голос понижен, глух.

Он боится назвать даже ее имя, быстро связь отключил. А сколько она ему сделала разных хороших дел?!

Видимо, то же самое вспомнил и Ломаев, вновь перезвонил:

— Гал, буквально на днях она была у меня, долг вернула. Сказала, что со всеми рассчиталась. Ведь у нее было столько долгов. Инвалиды на шее… Да благословит ее Бог! Такая девушка!

— У-у, — простонал Цанаев, хотел было что-то сказать, но его друг уже отключил телефон: мало кто из чеченцев захочет на эту тему говорить, да вот другие говорят: зашла медсестра сделать укол — действительно укол, больно! — и говорит Цанаеву:

— Опять от ваших чеченцев житья нет. Выйти боюсь, за детей боюсь. Все взрывают, себя взрывают. Теперь даже женщины этим занялись… Что за народ?! Просто кошмар.

— У-у, — опять простонал Цанаев: ведь этой медсестре ничего не объяснишь — нет времени и сил. Да и не поймет, что ни говори, потому что он сам ничего не понимает.

А медсестра, как нарочно, дверь за собой не прикрыла, и из коридора слышится:

— Понаехали! Гнать надо этих чеченов!

— Они нас взрывают, а мы чеченца в отдельную палату!

От этого и всего увиденного Цанаев был в шоке. За всю свою жизнь он о себе ничего подобного никогда не слышал. Дожил… Хорошо, что после укола все поплыло, словно в тумане — и как некое успокоение из коридора донеслось:

— Этот профессор…

— А что, у них и профессора есть?! Выучили на нашу голову.

— Да он не чеченец, не похож, — последнее, что услышал Цанаев, а потом тишина — то ли дверь прикрыли, то ли он после укола впал в беспамятство, как бы вернувшись в уже прожитую им жизнь.

…Конечно же, Цанаев — чеченец. Чеченец, рожденный в Подмосковье. И его отец, ученый, главный инженер закрытого военного завода, всегда об этом напоминал и внушал:

— Сынок, хотя бы ты уезжай на Кавказ, среди своих комфортней жить. А тут как будто интернационализм, а в решающий момент генеральным конструктором меня не избрали. Секретарь парткома во время застолья так и сказал: «Квартиру получил — довольно. А генералом чеченцу не быть».

И все равно его отец упорно трудился. И даже когда его, как он считал, преждевременно отправили на пенсию, он науку не бросил, все стремился членкором Большой академии стать — но тщетно. Это отца подкосило, и как он напоследок говорил — повезло ему только в одном: сын по его стопам в науку пошел. Да, пожалуй, еще и в том, что женил он сына на горянке из родового села — симпатичной девушке, которую Гал всего пару раз видел. По-русски она едва говорила, и то, что не смогли родители, она сумела: Гал заговорил по-чеченски, а она с годами освоилась, словно в Москве родилась, и уже с детьми общается лишь на русском, из-за чего муж ее ругает: хоть дома говори на родном, а то забудем о происхождении.

Благо, окружающие не давали забыть. Речь не о бытовых проблемах — кого только в России не ругают, речь о другом. Когда Цанаев учился в аспирантуре, объявили — кто первым диссертацию представит, поедет на стажировку в американский университет. Так ему отец такие наработки оставил, что он на год, если не на два, опережал всех — однако ему тоже в парткоме однозначно намекнули: не той национальности… Ничего, и это Цанаев пережил, зато быстро защитил не только кандидатскую, но и докторскую. Ему кафедру и лабораторию дали — чего более желать? А тут война, первая чеченская кампания. К ним домой беженцы из Чечни приехали, а вслед за ними — милиция заявилась. Нет, обысков и ничего такого не было, но все равно неприятно — все чеченцы под контролем, капли доверия нет. И тогда Цанаев выступил пару раз — не то что с протестом, а, как ему казалось, наоборот: в Чечню не армию, а интеллигенцию для возрождения надо посылать, с добром, с уважением и просвещением надо туда идти.

«Вот вы и пойдите, — настоятельно предложили ему. — Восстановите НИИ, мы вам поможем».

Его жена, все якобы грезившая родными краями, на родину теперь — ни в какую. В глубине души и он с ней был солидарен. В Чечне разруха, у них жилья нет, там даже школ нет, а он хотел, чтобы дети его учились в мирном месте, однако же сам поехал.

Провожая его, жена все время твердила, что в Чечне до науки дела нет, да и сам он там не выдержит более недели. И если бы не эти колкости, он бы действительно через день в Москву сбежал — ведь Цанаев с детства привык (да иного и не ведал) ко всем благам цивилизации. Плюс еженедельная банька с товарищами, с выпивкой прочими удовольствиями…

А Чечня образца 1999 года — это почему-то Ичкерия, тут провозглашен основным законом шариат: какое уж там пить, даже за запах спиртного палками бьют. Но все это не более чем слухи, чем агитация и устрашение на местном телеэкране. А в жизни — кто пил, тот так и пьет, правда, какой-то суррогат, от которого три дня в себя прийти не можешь. Да без этого не проживешь, можно с ума сойти от происходящего вокруг: после первой войны весь город в руинах, и даже признаков возрождения нет, наоборот, руководство республики, якобы одолевшее Россию, вновь грезит войной, все вооружены, и, конечно, им не до науки. Вот только премьер-министр — известный во всем мире полевой командир — принял Цанаева и, поглядывая на его предложения, изложенные в письменном виде, почесывая густую бороду, выдал:

— Ты на военном заводе работал?

— Я по научной части.

— Неважно… Бомбу сделать сумеешь? Ядерную… Надо. Деньги у нас есть.

Цанаев не знал, что и ответить. Ведь перед ним не просто глава правительства, это же, согласно средствам массовой информации, террорист №1 в России и в мире. Но не дикарь — по крайней мере, почти закончил высшее учебное заведение где-то в центральной России, прямо при нем неплохо изъяснялся по телефону с собеседником из Москвы, явно с начальником — деньги вымаливал, а Цанаеву, подытоживая разговор, — грубо, с издевкой:

— На бомбу все, что хочешь, дам, а на науку — зачем? Мы и так все знаем: все в руках Бога! И от одних этих слов следовало бежать, но и это сделать в Грозном нелегко — прямого сообщения с Москвой нет, кругом блокада.

Цанаев был в унынии, и уже свое грязное бельишко собирал, когда знакомый предложил попариться.

Почти в центре Грозного — частный надел, и все, как положено в бане: и пар, и веники, и стол от всего ломится, так что снова жить захотелось. Но неожиданно среди ночи премьер с сопровождающими завалился, оказывается, здесь он вовсе не впервой…

В предбаннике стало тесновато, да как говорится, изба красна не углами, а пирогами: шашлыки, плов, тосты, и вдруг — шорох на чердаке, охрана кинулась проверять — а премьер достал огромный пистолет:

— Зачем кого-то посылать, когда быстрее пулю послать? — и он жахнул в потолок всю обойму.

Еще вся штукатурка не осыпалась, как выяснилось: на чердаке сын хозяина что-то искал, к счастью, его даже не задело. Цанаев не хочет знать, пил ли террорист №1 или не пил, как велит шариат, но с тех пор в Грозном он старался не пить. А от той бани польза была — премьер дал добро на восстановление НИИ, не намекая больше ни на какую бомбу.

Правда, одно дело — устное распоряжение в какой-то бане, а другое — получить на руки документ, помещение, бюджет. И больше он премьера не видел — не подпустили, и ни за что он бы ничего не восстановил, если бы не простые чиновники, как он их до этого называл — клерки. Простые, образованные граждане Чеченской Республики, которые смотрели на него то с удивлением — мол, зачем приперся из благодатной Москвы, то с надеждой — хоть кто-то на свете такой же, как и они; то с недоумением — кому это надо? Но, тем не менее, все они, вопреки обстоятельствам, ему абсолютно во всем помогали, даже порою нарушая всякий закон, так что под НИИ получили небольшое полуразрушенное здание, старенькую машину и даже бюджет.

Но что это за бюджет — одно название. И что может выделить разрушенная республика, если экономики вовсе нет? Так и науки не будет — одна химера. Да хоть начало есть, и Цанаев с этим зародышем поехал в Москву — авось, помогут.

Он даже иллюзий не питал. Ну кто будет помогать отделяющейся с боями республике? Однако все ученые России, начиная от Президента Российской Академии наук и министра — вплоть до рядового ассистента, знали, какие процессы творятся в России, знали, что Чечня — полигон, и лишь знания, фундамент знаний, Россию спасут. А ведь и в самой России на науку лишь копейки выделяют, сами еле-еле концы с концами сводят — но нет, не пожадничали, подали мощную братскую руку молодой чеченской науке.

Цанаев уже разрабатывал проект капитального строительства: какие будут лаборатории и отделы, однако у некоторых политиков и военных был разработан свой бизнес-проект — в августе 1999 года началась вторая чеченская война…

* * *

Глядя по руины Грозного, Цанаев думал, что может представить весь кошмар первой войны. Оказывается, одно дело — представить, а другое дело — пережить, и это совсем разное состояние тела и души.

В начавшуюся вторую военную кампанию ему казалось, что он жалкая, мелкая мышь в изолированной, захламленной строительным мусором комнате, и что не одна пара здоровенных новеньких сапог с шипами, наслаждаясь игрой, пытаются его не то чтобы сразу придавить, а погонять вначале, чтобы его писк, панику, страдания и боль издыхания с местью прочувствовать, словно он до этого в их сыроварне жрал и гадил…

Сегодня все это вспоминать и не хочется, и не можется. Правда, до сих пор иногда во сне этот ужас является: он вскакивает в холодном поту, голова трещит, в ушах звон, и сердце колотится — вот-вот выскочит, как у той мышки в углу. И он до сих пор поражается, как остался жив, — знать, такова судьба. А особенно тяжело вспоминать один эпизод.

То ли он был контужен, то ли жар и болезнь до того довели. С начала войны он жил, если так можно это назвать, в здании, точнее, в подвале своего НИИ, то один, то кого-то случайно заносило. И все его помыслы — как спастись, как бежать от этого кошмара. Но кругом — шквал огня, и он вновь и вновь возвращался в свое убежище, там хоть вода самотеком сочится. Да и голод похлеще всего — о жизни не думаешь, лишь о животе; и тогда посреди ночи шел в ближайшие жилые кварталы, точнее, в те, где недавно жили люди.

Так он более двух зимних месяцев прожил на Старопромысловском шоссе. Все его белье и рубашки так изгадились и запаршивели, что их невозможно было надеть. И он уже не помнит — так тяжело болел — как в калошах и пальто на голом теле очутился под утро в самом центре шоссе.

Говорят, что даже БТРы от него шарахались, но, к счастью, проезжали местные врачи — они-то и отвезли его в больницу, и когда Цанаев пришел в себя и увидел, что творится вокруг, первая мысль была — лучше сразу смерть, чем эти изувеченные, искореженные тела даже калеками не назовешь. И сколько их?..

Потом в Москве, лаская детей, глядя на плачущую жену, он твердил: больше не поеду в Чечню, там нынче точно не до науки. А сам, целыми днями сидя перед телевизором, лазая в Интернете, только и делал, что искал новости из Чечни, жадно всматривался в кадры с изображением Грозного, а они все печальнее и печальнее: и что там его НИИ, уже от города ничего не осталось. И что дома, что улицы? Он чувствовал изнутри, как с каждым взрывом в Чечне он сам что-то самодостаточное, значимое для себя, терял. И ощущал себя лабораторной мышью… Нет, он внешне тот же, но безропотно сидя в уюте московской квартиры, чувствовал свою ничтожность — именно мышь под сапогом.

А тут, и не просто так, а в пять утра, резкий, продолжительный звонок, стук в дверь. Дети всполошились, испугались. Пять человек: двое в гражданском, трое — милиционеры при автоматах. Ничего не объясняя, не разуваясь, они прошлись по всем комнатам, в шкафы заглядывали:

— Есть ли посторонние, оружие, наркотики? А документы на жилье? Паспорта? Ваши дети? Террористов растим?

— Сами вы террористы! Я в милицию позвоню, участковому, — возмутилась жена, а сам Цанаев слова не проронил, хотя внутри все кипело, даже элементарное не потребовал: «Есть ли у вас ордер на обыск?» — потому, что знал ответ.

В тот день они детей в школу не пустили, все были подавлены, а жена вдруг выдала:

— Ты после Чечни стал как не чеченец.

— А какие чеченцы? — удивился Цанаев.

— Может, и ненормальные, но дерзкие: ноги о себя вытирать не позволяют.

Он в ответ ей нагрубил, но от этого стало еще хуже. И Цанаев уже не мог смотреть по телевизору, как «восстанавливают конституционный порядок в Чечне», эти несчастные руины. Да и не смотреть не мог… Он понял, что единственное спасение его собственного «я», его достоинства — это быть в Грозном, в своем НИИ, ведь он директор, руководитель хоть какого-то учреждения, коллектива.

— Ты что? Какая наука, какой НИИ? — возмутилась было жена, а потом резко изменилась в лице, поникла, плечи опустились. — Да, никто не сделает за нас… Береги себя.

Сказать, что Грозный разрушен, — ничего не сказать. По роду научной работы он бывал на военных полигонах — ощущение, что на город сбросили атомную бомбу.

Однако наступила весна, солнца стало много. Воробушки, на удивление, остались, чирикают. А на соснах, что во дворе НИИ, даже белки появились, видно, с удивлением смотрят, как директор на место водружает потрескавшуюся вывеску института — ведь «конституционный порядок» в республике почти что восстановлен. По крайней мере, в городе редко стреляют, но боевиков не уничтожили, может, не смогли; им, по официальной версии, дали коридор и вытеснили из столицы в горы. Правда, потери и у боевиков есть (все всем доподлинно известно). Так бывший премьер — террорист №1 — подорвался на мине, в полевых условиях ногу ампутировали (даже имя врача и сам процесс по телевизору показывали) … В общем, линия фронта ушла на юг, туда без устали авиация путь держит — грохот, земля содрогается, другие населенные пункты бомбят. Людей в городе почти не видно, а те, что остались, как тени, молчаливые, подавленные, с землистого цвета, угрюмыми лицами, тусклыми глазами, и, казалось бы, здесь не до науки и образования, но работники в институт потихоньку потянулись. Часть здания, как могли, сами отремонтировали, но проблема в ином — того убили, того ранили, там взрыв, того-то из дома люди в масках забрали, бесследно исчез. А под конец: «Зарплаты не будет?»

Какая зарплата? Какая наука? Воды, света, газа — нет. У самого Цанаева жилья нет, а теперь и снять невозможно. Сам живет в рабочем кабинете: так сказать, и сторож, и директор. И порою жалко самого себя, и его не раз спрашивали: «Ты-то что в Москву не уедешь?»

Он хотел уехать и не мог; нечто держало его здесь, и ему все казалось, что этот сапог всё его существо пригвоздил к земле — и не раздавит, но и дышать спокойно не дает. И он ждал, он знал, что вот-вот наступит развязка; бессонница и боли в сердце и желудке все более беспокоили его, и он уже сдался, уже почти окончательно сломался и собрался уезжать, как вспомнили про институт — прислали официальный документ: приглашают директора на заседание временной администрации республики.

От НИИ до Гудермеса, где все начальство — и гражданское, и военное, не более тридцати километров, а по сути — восемнадцать блокпостов. Всюду проверки, расспросы, очереди, денежные поборы.

А к администрации не подойти: вот как боятся. И хотя Цанаев в список включен, и официальное приглашение есть, все равно еще четыре раза его досматривали, ощупывали, целый час во дворе всех держали, пофамильно сверяя, кто приехал, кто нет. Потом провели в небольшой зал: камеры, вооруженная охрана и здесь стоит. В душном зале они еще с час просидели, и наконец появился президиум — руководство республики: в основном, военные, есть и штатские, с краю один чеченец.

Глава временной военной администрации, со странной фамилией, важно вышел к трибуне и стал читать доклад, смысл которого в том, что все было плохо, а стало и станет гораздо лучше. Что международный терроризм, засевший в Чечне, будет истреблен, но нужны еще и еще деньги, в том числе и на восстановление — называются астрономические суммы. В итоге: деньги выделят — мир настанет!

С чувством исполненного долга временный глава двинулся к своему месту, давая понять, что достаточно, пора, мол, заканчивать, как из зала вопрос:

— Что-то вы все о деньгах и деньгах. Скажите, сколько убито мирных граждан, сколько осталось сирот, инвалидов и сколько пропавших без вести?

Временный глава грузно опустился в кресло, поверх очков долго осматривал зал, ожидая, пока включат его микрофон:

— Да, этот вопрос очень сложный. Мы над ним скрупулезно работаем.

— Это не ответ! — крик из зала, в разных его концах раздались недовольные возгласы.

— Так, — визжит микрофон. — Давайте не устраивать балаган. Меня ждет иностранная делегация. Если есть вопросы — в письменной форме; мы все рассмотрим, ответим. Я всегда к вашим услугам.

В зале начался недовольный гул, гвалт. Несколько человек рванулись к президиуму:

— Дайте нам слово! У нас есть вопросы! Выслушайте нас!

— Хорошо, хорошо! — глава, уже стоя, успокаивал встревоженный зал. — Только по одному… Поднимайте руки. Регламент — пара минут, меня ждут иностранцы.

Зал угомонился. Как положено в чеченском обществе, первым дали слово старцу — мулле. Мулла говорил всю правду — зачистки, бомбежки, блокады селений, мародерство, однако он слабо владел русским, поэтому сбивался, терялся.

Ему не дали договорить, отмахнулись, усадили.

Следом слово дали пожилому человеку — председателю сельсовета. Он тоже говорил плохо, с места, из конца зала, было еле слышно, как он зло, откровенно ругал военных. Но и его громогласной мощью микрофона остановили. А Цанаев даже не понял, что с ним случилось, видать, что-то екнуло: ведь у него русский — почти родной, к тому же он лектор, если не оратор, последние годы лекции читал. Но не захотел кричать с места; он уже шел меж рядов к трибуне, как у самого президиума узкий проход преградил здоровенный солдат с автоматом наперевес.

— Пропустите, пожалуйста, — сказал Цанаев, и видя, что тот даже не шелохнулся, он, запнувшись, опустил взгляд, и тут увидел здоровенные сапоги, и у него вдруг вырвалось:

— Пшел вон!

Солдат чуть отпрянул, но дорогу не уступил, и тогда сидящие в передних рядах вскочили:

— Отойди в сторону, — оттолкнули военного.

Вначале Цанаев даже не слышал своего голоса, хоть за кафедрой он не новичок, не перед такими аудиториями выступал. Он говорил то, что всем известно по новостям, только с комментариями, ведь он лично кое-что повидал, пережил.

— Вы намекаете на неадекватное применение силы? — перебил его временный глава.

— Более того, на планомерность и методично-разработанный подход по истреблению всего и всех.

— Правильно! — вскочил тот же председатель сельсовета. — Это геноцид! Варварство, страшнее депортации 1944 года!

— Не кричите с мест! — потребовали из президиума.

— Ваше время истекло, — это уже Цанаеву, но он продолжал, но тут отключили микрофон, и весь президиум удалился, у них начинались переговоры с иностранцами…

Цанаев толком не понимал, что с ним случилось, но когда он вышел за железобетонные стены здания временной администрации, он почувствовал такой прилив сил, внутреннее вдохновение и просто счастье, что ему показалось — вся эта война, все эти жертвы и страдания ради этой минуты, этого чувства и духа свободы! И когда все пожимали ему руки, благодарили и восторгались им, он ощущал в себе странную силу, и как-то по-новому, почти что отрешенно, стал смотреть на мир, перестал бояться его, словно переродился.

И когда через день ему испуганно сообщили, что тот мулла — зачинщик спора — убит на пороге мечети вроде бы боевиками, а председатель сельсовета арестован за связь с теми же боевиками, и настоятельно посоветовали уезжать, — он даже не подумал.

А следом разом отправили в отставку всех руководителей республики — мол, уже пожилые, старой, просоветской формации и связаны с режимом сепаратистов; более-менее молодых, неопытных, малограмотных, а потому и сговорчивых, назначили.

Правда, Цанаева не тронули — всего-навсего какой-то НИИ, к тому же должность выборная, в Москве утверждается: просто взяли и вычеркнули из реестра учреждений — строку, из бюджета — деньги, из республики — науку. Более Цанаева в Чечне ничего не держало — ему стало даже негде жить.

* * *

Возвращению Цанаева в Москву никто особо не удивился. Не в прежней должности, но его сразу же восстановили на той же кафедре и, более того, ректор пообещал, что осенью будут выборы, и он вновь станет заведующим.

Жизнь в Москве, можно так сказать, довольно быстро устаканилась: вечеринки, встречи, дача, шашлыки, баня. Вот только под парком и хмельком, когда языки развязываются, ему, и не один раз, то прямо, то иносказательно, некоторые намекнули, что он после Чечни чеченцем стал.

Он не знал, радоваться этому или огорчаться. Успокаивало лишь то, что он, как мог, постарался исполнить наказ отца: уехал жить в Чечню, и самые тяжелые годы прожил — да вот вытурили.

А как ученый, он знал, что нация — это общество, которому лишь совместно живется комфортно, и каждому члену тогда комфортно. В этом отношении он, конечно, москвич, россиянин. А жить в Москве, особенно после Грозного, не то что комфортно, но даже очень приятно.

И пусть банально, но это жизнь: с утра — душ, завтрак, дети, и не думаешь, что за проблемы — свет, газ, вода, отопление. А тем более — безопасность… Да, что не жить! Вот так, именно так и надо жить! А Чечню, этот кошмар, как прошлый сон выбросить из головы.

Однако он нервничал — да, он изменился, воображал себя дерзким, самодостаточным, но на самом деле стал резким, раздражительным, ко многому нетерпимым. И он пытался объяснить это тем, что отныне его существование в Москве — это обывательское ожидание пенсии и конца жизни. А как иначе? Ему еще прилично до шестидесяти, а он профессор, доктор физико-математических наук, кафедра опять светит — и это все! И, наверное, он не великий ученый, все еще на разработках отца сидит, но он и не последний в своей дисциплине. Тем не менее, как и у отца, никакой перспективы роста в карьере и в научном плане нет, и членкором, а тем более академиком, не изберут — в Москве он достиг своего потолка, и более лучше не рыпаться.

А в Грозном — совсем иное дело: какой-никакой, но он директор академического института, в любом случае — статус! И с имеющейся научно-производственной и кадровой базой он открытий не свершит, да свою школу, свою лабораторию создал бы. А главное, он ученый, и его знания были бы полезны при восстановлении Грозного — об этом сообщают и СМИ.

Это, конечно же, как он сам себе внушал, чисто научное объяснение ситуации. На самом деле, если говорить прямо, его бесило все это вранье вокруг Чечни и чеченцев, и он действительно чеченцем становился — ведь даже мышка до конца за свою жизнь борется. А как иначе, если в школе одноклассница его сына обозвала террористом и даже кличку дала по имени террориста №1 в России — чеченца.

Ходил Цанаев в школу, разбирался. А ему завуч:

— Вы, вроде, профессор, и так не сдержанны.

— Я не «вроде профессор», а профессор. И как бы вы себя повели, если бы вашего ребенка назвали террористом?

— Ну, извините, по телевизору все говорят — дети повторяют.

В том-то и дело, что всех принимают за детей, почти за дураков. Одного раненого террориста №1 не могут поймать и ликвидировать — он где-то в лесу, в норе, так надо всю Чечню перелопатить, всех чеченцев к террористам приравнять… Хотя, если честно, ведь Цанаев в Чечне был, и террорист №1, конечно же, террорист, и, может, даже №1 или №2, но в Чечне, а не в России. И Цанаев в военных делах не силен. Однако, если грубо применить научный подход, то есть терминологию, то этот террорист №1 — какой-то ассистент, ну в лучшем случае, старший преподаватель или лаборант, и не более.

А вот глава временной администрации Чеченской Республики и те, кто сидели с ним в президиуме, — это, в лучшем случае, доценты, ну, может, один и.о. профессора. Тогда в каких президиумах заседают член-корры и академики? А террористу №1 надо еще пару нулей приписать, если вовсе не во вторую сотню зачислить… Да это его, Цанаева, так сказать, научный подход, точнее, бзик, о чем он даже на кухне с женой не может говорить — та все равно не поймет. А если честно, все это детский лепет, упомянутый несчастный мышонок под сапогом. Он чувствовал свою слабость, ущербность — просто доживал свой век в ожидании очередной пятницы и субботы, когда замаячат ресторан или баня, а в воскресенье — с головной болью, зато в кругу семьи, приходит в себя. А тут лето, уехал на дачу к другу: ну, чем не жизнь?! Однако он ни один блок новостей не пропускает — война в Чечне все идет, террорист №1, без ноги, пуще прежнего всему миру и России, сидя в лесу, в горах, через Интернет угрожает… Вот цивилизация и прогресс в Чечне! А он в двадцати километрах от Москвы — Интернет никак уловить невозможно. Да и телевизора ему хватает; хоть и врут, а он, как совковый питомец, между строк читать и слушать обучен, как ныне говорят — базар фильтрует.

И тут, в самый разгар дачного сезона — новость: назначен новый Глава администрации Чечни — чеченец, муфтий.

Эту новость он только и обсуждал по телефону с московскими чеченцами — они едины все в одном — это гораздо лучше, не какой-то временщик прикомандированный, а свой; и вновь звонок: девушка сообщила, что новый Глава вызывает его к себе в представительство на Новый Арбат.

Цанаев думал, что будет собрание, будут московской диаспоре представлять Главу, — столько в огромной приемной людей, а его пригласили отдельно. Цанаев видел наместника впервые: по цвету лица — он явно из Чечни, суровая там жизнь; ему самому супруга говорила, что у него, по возвращению из Грозного, землистого цвета лицо — гарь войны…

А муфтий, точнее, Глава, по-деловому сух, без излишних церемоний:

— Бог сказал, главное для человека — знания. Нам нужна наука, наука и культура — прежде всего. Надо восстановить институт. Когда вы сможете вылететь?

— Когда надо? — удивился Цанаев.

— Сегодня же, со мной… Ни дня медлить нельзя. Война — от безграмотности народа.

…В Грозном ситуация не изменилась — все та же война. Цанаев живет и работает, а по сути, просто влачит существование в полуразрушенном здании института. Главу администрации он более не видел, только частенько лицезрел на экране допотопного телевизора. С наступлением осени, с дождями, с прохладой Цанаев заболел, простыл, его энтузиазм остыл. И он уже подумывал, как только выздоровеет, уедет в Москву, здесь явно не до науки. И уже билет на последние деньги купил, как про него вспомнили — совещание правительства в том же Гудермесе, в том же зале, только в президиуме — один Глава, и разговор совсем иной — конкретный, четкий. Что касается Цанаева, то через три дня в институт прибудет комиссия.

Цанаев, конечно, ожидал приема, хотя мало в результат верил. А тут, такая охрана — Глава и все правительство с ним. Директор просил восстановить одно здание. А Глава осмотрелся и своим министрам:

— Сделайте отвод земель. Здесь будет научный центр — Академгородок, — он пальцем указал на карте территорию… — А ты почему ко мне не заходишь?

— К вам не допускают, — оторопел Цанаев.

— Есть предложение, — Глава несколько отвел его в сторону. — Согласишься моим советником по науке и образованию стать? Я ведь все сам не осилю.

— Почту за честь.

— Тогда служебную машину и квартиру получай, и все свои и не свои вопросы по данной сфере решай. А я — рядом.

Работы — непочатый край. Цанаев не только советник, директор, но и профессор в местном университете и нефтяном институте — вузам для аккредитации профессора нужны, а также руководитель экспертной комиссии при правительстве республики. Так что любимая баня теперь только раз в месяц, — это когда он ежемесячно на недельку в командировку в Москву приезжает, где еще больше дел — согласование проектов, экспертизы, финансирование, штатное расписание и прочее, прочее.

Его труд можно было оценить по-разному. Но Глава им был доволен. А вот жена ворчит: мол, нашел там какую-нибудь старую жеро. Но это брюзжание более профилактическое, ибо, ему казалось, что жена тоже им довольна — как-никак, а так получилось, что в Грозном он получает в пять-шесть раз больше, чем в Москве. Да, все это совсем не просто так, он — буквально сутками пашет, с зари на работе. А как-то, впрочем, как обычно, в институт спозаранку пришел, а сторож ему:

— Вас какая-то дамочка уже ожидает, — и в его тоне было нечто странное.

Наверное, поэтому Цанаев лишь мельком глянул на просительницу в приемной и сказал:

— У нас рабочий день с девяти, сейчас семь тридцать.

Плотно закрыв за собой дверь, он сел за рабочий стол и, разбирая многочисленную корреспонденцию, уже забыл было о ней, как раздался легкий стук, и, не ожидая ответа, она вошла, поздоровалась на русском, стала прямо перед ним.

Можно было бы об этом не говорить, но первое, что более положенного приковало его взгляд, — ее ноги… Учитывая холостяцкий образ жизни в Грозном, ему конечно, можно было бы это простить, ибо он сначала посмотрел на лицо, но его не хотелось разглядывать — оно было довольно невзрачно; затем перевел взгляд на костюм — такие в Грозном не носят, в таких щеголяют только деловые женщины в Москве. Правда, этот серый костюм уже изрядно поношен, но это не умаляло его достоинств, поскольку он строго по фигуре сшит — виден прекрасный, благородный покрой. Образ дополняли две смоляно-черные толстые косы, прямо ниспадающие, словно прикрывая грудь, до талии, которой они не коснутся, разве что девушка сядет.

— У нас рабочий день с девяти, — опомнился он.

— А мне сказали, с раннего утра вас лучше всего застать.

— Кто сказал?

— Неважно, — от этого Цанаев опустил взгляд.

А она, с вызовом, будто выдающийся ученый:

— Я микробиолог, доцент МГУ.

— А что вы тут делаете?

— Обстоятельства, — тут ее голос чуть дрогнул.

А он по протоколу, казенно продолжал:

— В нашем институте микробиологией не занимаются. У нас, если честно, и микроскопа нет.

— Я могу и по другой специальности, — настаивает она.

— Как это «по другой специальности»? Вы микробиолог или специалист по всем наукам?

— Мне нужна работа.

— Простите, но вакансий нет, штат переполнен. После нового года обещают дать несколько единиц, тогда посмотрим. Но микробиологией мы не занимаемся, и вообще, простите, я очень занят, — выпроваживая ее, Цанаев встал, оценивающим мужским взглядом проводил до двери. А если честно, то еще и в окно выглядывал, пока она не скрылась за поворотом.

Конечно, ему не понравился ее вызывающий тон — «доцент МГУ, микробиолог», — так на работу не устраиваются, тем более в Чечне, тем более, что он все выложил ей, как есть, и совесть его чиста. И больше он ее не вспоминал, в Москву срочно надо было вести отчет. Там-то ему о ней и напомнили — в гости пришел Ломаев.

Ломаев, чуть старше, был для него более, чем уважаемый человек, потому что их отцы дружили. Отец Цанаева Ломаева любил, и не без его помощи Ломаев в аспирантуру МГУ поступил. И Цанаев-старший всегда с горечью говорил: «Не дай Бог, помру, Ломаев не защитится — базы нет». Так и случилось. Но Ломаев упорный, в университете лаборантом остался, женился на коллеге, русской. И Цанаев думал, что он никогда не защитится, ан вот защитил кандидатскую, и не просто так, а на стыке наук — у Ломаева биофизика.

В отличие от Цанаева, Ломаев вел довольно правильный образ жизни, поэтому они и раньше редко встречались, больше по телефону общались, а тут вдруг нагрянул:

— Как там, в Чечне? Как институт? Война не закончилась? — все его интересует, и внезапно:

— К тебе на днях заходила девушка, Аврора зовут?

— Какая Аврора?

— Такая, — он в воздухе описал фигуру, с некоторым даже сладострастием.

— А! — было от чего Цанаеву засмеяться. — Так ее Аврора зовут?.. А что она про тебя не сказала?

— Ненормальная.

— Ха-ха, то-то и видно.

— Не-не, она хорошая девушка, все знает, вот-вот должна была защитить докторскую.

— А что она в Грозном делает? — перебил Цанаев.

— Я конкретно не знаю, но большое горе в ее семье. Война… Возьми ее на работу, — умоляюще сказал Ломаев.

— А что ты печешься о ней? — усмехнулся профессор. — Если честно, то штат переполнен. Да и зачем мне микробиолог?

— Она все знает, все умеет!

— По-твоему — гений! — съязвил Цанаев. — А меж вами?.. — и он сделал непристойный знак: реакция Ломаева сильно поразила его.

— Не смей, — побагровел гость, вена вздулась на шее. — Я таких достойных не встречал… И, вообще, как ты смеешь про чеченскую девушку!? — он нервно сжимал ручки кресла.

— Ой, ой! «Чеченские девушки», «чеченские джигиты»! — Цанаев тоже занервничал, встал.

Чуть не предложил гостю чай, что в данной ситуации было бы равносильно сигналу «уходи». Наступила неловкая пауза, и Цанаев уже думал, почему бы эту Аврору на работу и не взять, ведь директор — на то и директор, чтобы решить любой кадровый вопрос.

А Ломаев вдруг сказал:

— Я бы тебя так не упрашивал, не будь она достойной, и не будь я ей очень обязан, — теперь он тоже встал, тронулся к выходу.

— Возьму я ее на работу! — почти крикнул хозяин, так что жена заглянула в комнату:

— Что-то случилось?

— Закрой дверь! — еще громче крикнул Цанаев. — А ты сядь, не суетись. Из-за какой-то… — на полуслове он сумел остановиться.

— Она не «какая-то», — процедил Ломаев. — А если честно, тебе скажу, — тут он вновь тяжко вздохнул. — Она мне написала диссертацию и помогла защититься.

Еще более оказался заинтересован Цанаев.

— Ты физик, а она, как я знаю, биолог, даже микробиолог.

— Вот и сделали мы работу, точнее, она, на стыке биологии и физики. В двух словах это не объяснить. В общем, ее микробиологические опыты мы описали с позиции физики. Конечно, что-то спорно, но это наука, — можно было подумать, что гость защищается перед ним.

А Цанаев о своем:

— Сколько?

— Что? — Ломаев всегда носил очки, теперь перешел на линзы, но так занервничал, что машинально попытался поправить очки, словно они еще на носу. — Ты, небось, о деньгах?.. Какие деньги!? И разве они когда водились у меня?

Цанаев лишь повел плечами: мол, если не деньги, то за что ему написали диссертацию? Амурные дела?

— Нет! — вскричал Ломаев, как будто читал мысли. — Ты там, в Чечне, совсем очерствел…

— Но-но-но, — перебил командным голосом Цанаев. — Еще скажешь — озверел.

— Так ты и мыслишь, — исподлобья косился Ломаев. — А все не так. Она замечательная девушка.

— Она девушка? Замужем не была? — что было на уме, то и ляпнул Цанаев.

У Ломаева на лице появилась какая-то болезненная, мучительная гримаса. Наступила тяжелая пауза, в течение которой его лицо, видимо, из-за воспоминаний, стало резко меняться: совсем задумчивое, печальное, и тут он, словно для себя, глядя прямо перед собой, стал медленно, негромко говорить:

— Ты ведь знаешь, я в науке слабоват — сельская школа, базы нет, и как бы я ни пыхтел, а диссертацию к сроку подготовить не смог. И вернулся бы в Грозный, да женился на Кате, родился ребенок. Наверное, из-за нее меня оставили на кафедре и, так как степени нет, предложили профсоюзную линию. Вот где мое упорство и кропотливость дали некие плоды: в начале девяностых, когда во всей стране был бардак, а в Чечне совсем ужас царил, но войны еще не было, я был уже профсоюзный босс МГУ. И как-то раздался звонок с проходной общежития главного корпуса — звонила девушка из Чечни, на вокзале обворовали: ни паспорта, ни денег, спрашивает земляков.

Сам знаешь, сколько с нашими земляками в Москве проблем, а тут еще девушка. Нехотя я пошел к проходной. Думал, сейчас увижу ревущую чеченку. А на ее лице, как мне сначала показалось, какая-то неприятная усмешка, и держится почти вызывающе — в общем, вроде нет уныния. И я хотел было сразу же развернуться и уйти, но мимо проходили люди в шубах — минус тридцать на улице, а она в легкой курточке. И только мы поздоровались, даже ритуальных вопросов о житье-бытье не успел я задать, а она сходу:

— Я биолог. В аспирантуру МГУ хочу поступить.

— А какой вуз окончила? — спросил я.

— Чеченский университет.

Я, дурак, в ответ:

— Можешь туда же и возвращаться.

А она:

— Я отличница! — и, видя мою реакцию: — Не надо думать, что чеченский университет и МГУ совсем разные вузы, программа ведь одна.

— Тогда зачем сюда подалась? — я был почти раздражен, а она в ответ:

— Вы ведь знаете, в Чечне развал, а университет ныне — одно название, и аспирантуры там нет.

— А чем я могу помочь? — по чеченским правилам это значило почти что прощание, а она, голос повысив:

— Я столько лет училась, не пропадать же моим знаниям?

И если бы в этот момент я на ее лице увидел уныние и мольбу, я бы ее на ночь-две устроил в общежитии и как-нибудь помог бы вернуться обратно. Однако на ее лице была какая-то непонятная усмешка, что-то вызывающе-надменное, так что мне просто захотелось ее проучить, эту чеченскую дерзкую штучку поставить на место. На следующий день, не считаясь со своим временем, я повел ее на кафедру «Молекулярной химии», где заведующая — моя хорошая знакомая.

Завел я землячку в кабинет, а сам, чтобы не хлебать грядущего позора, — в коридор, думая, что собеседование продлится минут пять, для приличия — десять. А прошло полчаса, и я был немало удивлен. Ну, затем и академический час оказался позади — не стерпев, я приоткрыл дверь и только тогда, оказывается, отвлек разговоривших собеседниц:

— Заходи, заходи, Ломаев, — позвала по фамилии меня заведующая. — Очень хорошая девочка, — так и сказала — «девочка». — Да, вот что. Ваше имя — Урина, конечно же, прекрасно и романтично, как вы перевели — Утренняя заря, но, простите, по-русски это слово как-то звучит…

— Урина — Аврора, — чуть ли не перебивая, вскрикнула землячка.

— Аврора?! — призадумалась заведующая. — А что? Очень красивое имя — Аврора! Я вас поздравляю, Аврора Таусова: для начала — вы стажер-исследователь МГУ. А ты, Ломаев, помоги ей с общежитием, пропиской и прочим.

Вот таким образом взвалил я сам себе на шею заботы о ней ведь у нее ни паспорта, ни денег… а если честно, я тогда был потрясен. И я так не желал помогать, просто заведующая мне была очень близка. А ведь кафедра «Молекулярной химии» — одна из сложнейших в вузе. Думая об этом, — справится она или нет, — я через пару недель случайно вновь встретил заведующую, и на мой немой вопрос она дала ответ:

— Упорна, очень упорна; вот только с компьютером у нее большие проблемы — в Чечне она о них едва слышала. Если она с компьютером совладает… А так, ты ей подсоби, Ломаев.

Я и так ей все, что мог, сделал: документы, общежитие, деньги, правда, как она настояла, в долг. А тут как-то с утра Аврора у меня в профкоме объявилась, с тем же неунывающим видом, со своей странной улыбкой, и сходу говорит:

— Мне работа нужна.

— Ты работаешь.

— Еще работа: утром, вечером, ночью.

— На жизнь не хватает?

— Хочу компьютер купить и на компьютерные курсы пойти…. Уборщицей могу.

— Уборщицей? — призадумался я. Как раз мы за пьянство уволили одного мужика. — А на улице сможешь?

— Куда угодно.

— Снег убирать нелегко, — я лично познал эту работу. — И зарплата незавидная.

— Мне хватит, — явно рада она.

И как будто испытание, в том году зима была суровая, снежная. Как-то задержался я на работе допоздна: снег валит, со свистом пурга до костей прошибает, а вдалеке какая-то фигурка лопатой скребет. Я подумал, что она ведь совсем раздетая, ну да, на ней та же легкая курточка — я аж сам съежился.

— Холодно? — спросил я, а она:

— Работа спасает.

В ту ночь я не спал, все думал о ней. Как ей купить хотя бы пальто в подарок? На следующий день обзвонил земляков, по-моему, и ты помог, скинулись.

А она наотрез отказалась деньги брать, говорит, и так много долгов.

Тогда я на свой глазомер и вкус купил пальто, занес в ее комнату в общежитии, и она в тот же вечер в этом пальто зашла ко мне на работу — как я угадал размер? — и, как бы в ответ, принесла очень вкусные хингалш. И как она умудрилась в условиях общаги их приготовить?

— Она нравилась тебе? — перебил Цанаев.

Ломаев не ответил, только протяжно вздохнул, вновь продолжил рассказ:

— После этого я Аврору долго не видел, а она вновь удивила — случайно узнал, что уволилась с работы уборщицы. Но мне в то время было не до нее, я готовился к повторной защите кандидатской, мне надо было набрать очень сложный табличный и схематический материал, и кто-то посоветовал наборщицу — Аврору: быстро, грамотно работает и недорого берет.

«Неужели это наша Аврора?» — подумал я.

А это и впрямь она. О деньгах и заикнуться не позволила, а сработала — все четко.

Боясь повторного провала, я от всех день защиты скрывал, а она — в зале!.. Конечно, она ни при чем — я слабый физик, работа хилая, хотя мне кажется, из-за нее я еще более смущался — и вновь меня прокатили… А ты сам знаешь, — продолжает свой рассказ Ломаев, — если и повторную защиту провалишь, то в МГУ практически шансов нет: как на ученом на тебе поставили крест. Но я не хотел сдаваться, работал, хотя, если честно, даже не знал, что я делаю и к чему должен прийти. И я постоянно пытался понять, что же делают остальные: вроде ничего особенного, да я и этого не могу. А тут гляжу: в сборниках молодых ученых одна за другой стали выходить статьи Авроры Таусовой, и динамика не только в статьях, но и во все возрастающем статусе: стажер — аспирант — ассистент — старший преподаватель. И как-то незаметно годы пролетели — я все тот же профсоюзный клерк, а Аврора явилась ко мне на работу и деньги на стол:

— Спасибо огромное, вы меня так выручили, просто спасли. Я вам так благодарна…. До сих пор вернуть не могла.

— Деньги забери, — почти потребовал я. — Не я один помогал, а многие земляки.

— Я уже вышла к защите, — как будто о празднике сообщила Аврора, — хочу чистой, без каких-либо долгов быть.

— Это не долг, — возразил я.

— Все равно возьмите, — настаивает она. — Теперь поможете другим.

— Нет, — я ведь тоже упертый.

— Тогда, — Аврора несколько смутилась, задумалась, — если моя защита пройдет удачно, вы с супругой и я пойдем в театр. Я так мечтаю в Большом театре побывать… А то столько лет в Москве, и нигде не была, разве что в библиотеках.

— Хорошо, — согласился я, — только на эти деньги, я думаю, мы не раз в театр сходим.

— Спасибо, — сияла Аврора. — Можно вас на защиту пригласить?

Наверное, по привычке, только я один в диссертационном зале сильно волновался. А защищающаяся Аврора была, как мне показалось, очень уверенной, и это неудивительно: она владела материалом, четко, ясно и лаконично отвечала на все вопросы. Ни одного «шара» против. А один из оппонентов вполне серьезно заявил, что после некоторой доработки эта работа соответствует уровню докторской.

Что касается меня, то я был горд за Аврору и потрясен. И единственное, что мне оставалось, — достать билеты в Большой театр, причем как задумал, лишь два. А Авроре соврал, что жена приболела.

Если честно, я сам, хоть и жил в Москве уже второй десяток лет, лишь пару раз был в театре, и то по принуждению — через профком билеты навязывали, а в Большой Аврора пойти заставила.

От Большого, его декораций и самой атмосферы я был в некотором шоке, но от оперы стал зевать, а во время антракта, как и все, поторопился в буфет, взял два бокала шампанского с некими грешными мыслями насчет вечера с Авророй. Но она категорически отказалась пить и так жестко пристыдила меня, мол, какой-никакой, а мусульманин, что и я к бокалу еле притронулся; заодно понял, что она недотрога.

Тем не менее мы еще пару раз ходили в театр. Кстати, от балета уже и я был в восторге, а более — от возможности быть рядом с ней. Однако это продолжалось недолго. В Чечне уже шла война, и она как-то обмолвилась — братья воюют.

Я на это почему-то не обратил особого внимания. И как-то, помню, по весне — погода была прекрасная — она к театру не явилась, и лишь на следующий день я узнал, что Аврора уехала в Грозный — брат погиб.

Вернулась она не скоро, внешне почти не изменилась. Только вот вместо театра стала меня агитировать идти в мечеть, хотя бы на пятничную молитву. Я как-то сумел от этого отказаться, но отказаться от встреч с ней я уже почти не мог. Все искал повода встретиться, а увидимся — я не знаю о чем говорить, разве что о науке и моих неудачных изысканиях. И до того я, видимо, договорился, что она как-то предложила:

— Давай соединим твою физику и мою микробиологию.

На что я предложил иное:

— Давай лучше соединим наши судьбы.

— Вначале только наука, — строго постановила Аврора. — Вы ведь женаты. Дочь…

— Я себя считал всю жизнь самым упорным и трудолюбивым, — продолжал свой рассказ Ломаев. — Однако Аврора — что-то особенное. И главное, у нее все по графику, по плану, все расписано — и никаких отклонений. И где-то через месяц-полтора после начала совместной работы, когда она полностью освоила мой материал, заявила: через год будешь защищаться, заранее подадим заявку, а сейчас публикации, побольше статей.

Честно говоря, я сомневался, а ее требование к труду было почти несносно: я выспаться мечтал, а тут ей телеграмма — еще один брат погиб.

Вернулась она из Грозного через две недели: сильно изменилась, исхудала, даже почернела:

— Отца жалко, — не раз повторяла, — столько детей воспитал, а своего собственного угла до конца жизни не заимел. Гибель сыновей его подкосила… А в Чечне еще больший бардак… Нам надо работать.

С еще большим усилием и усердием она взялась вновь за мою работу, так что через год я крайне удивил своего научного руководителя:

— Кто помогал? — был первый вопрос.

Я все, как есть, рассказал.

— А на защите сам отстоишь или тоже подруга будет отвечать?

— Сам, — отвечал я.

Так оно и получилось, потому что к тому времени началась вторая чеченская война, у Авроры погибли еще два брата, она вновь была в Чечне. А приехала — вновь в трауре, а я, тем не менее, хотел было объясниться в любви, все подбирал удобный момент, и она это чувствовала, не давала возможности объясниться. Но я упрямый, и, наверное, какой-либо определенности в наших отношениях добился бы, да Аврора поступила непредсказуемо — вошла в контакт с моей женой, благо в одном корпусе работают, и как-то вечером пришел я домой, а Аврора с супругой чай на кухне пьют, как закадычные подруги.

Тем не менее через пару дней или неделю, я все же встретился с Авророй. Как и у всех чеченцев, вначале тема одна — война в Чечне. А потом я вдруг выдал:

— Суна хьо еза!

— Ты женат, — не раздумывая, ответила она. А чуть погодя добавила: — Твоя супруга — хорошая женщина. Надо бы ее в Ислам обратить, — и, наверное, увидев мое удивление: — Впрочем, это ваше семейное дело…. А мне надо докторскую защитить, очень надо. За два года я уложусь.

— Я ничуть не сомневался, — продолжал Ломаев, — что она за эти два года уложится. И не как ранее, а уже теперь изредка мы с Авророй встречались: она сутками пропадала в лаборатории, все какие-то опыты ставила, и по публикациям и выступлениям на научных конференциях я понимал, что она уже идет к завершению эксперимента… как вдруг вновь война в ее жизнь вмешалась, радикально все изменила. Аврора вновь умчалась в Грозный, и теперь — надолго…. Я точно не знаю, но говорят, бомба попала прямо в их дом.

После этого я только раз ее видел — Аврора раненого отца привозила в Москву на лечение. Пришла ко мне деньги в долг просить. Вновь пропала. А на днях звонит — рассказывал, что ты мой друг… В общем, если можешь, возьми ее на работу, не пожалеешь, она ученый-специалист, и никогда не подведет… Видимо, тяжелая у нее ситуация. Я прошу…

* * *

По правде, будучи еще в Москве, Гал Цанаев пару раз отчего-то вспоминал эту Аврору, и то с каким-то странным ощущением обеспокоенности, словно имя под стать «залпу Авроры» могло предвещать что-то революционно-взбудораживающее. Дабы знать, что за ученый эта Аврора, коль Ломаев так яростно нахваливает ее, Цанаев решил просмотреть ее труды, благо и по своим научным делам он должен был посетить библиотеку. Кандидатская диссертация Таусовой, действительно, очень качественна, добротна, в ней, поистине, есть актуальность и научная новизна. А вот последние публикации на грани фола: она применяет в своих экспериментах опасные реагенты… Однако Цанаеву ныне не до научных споров, оргвопросы поглощают все время. Наверное, поэтому он постарался побыстрее выкинуть из головы рассказ Ломаева и его просьбу. А прилетев в Грозный, Цанаев вовсе о ней позабыл: в прифронтовом, а порой и фронтовом городе не до чужих бед — как бы самому выжить, да и институт на ноги нужно поставить.

Конечно, понятно, что никто Цанаева жить и работать в бушующем Грозном насильно не заставлял, у него, как уже отмечалось, свой интерес, в том числе и материальный. Однако это не главное, а главное, в этом Цанаев и сам себе боится признаться, но это так: как ученый на все это насилие, хаос, бойню и кажущееся безумие он смотрит диалектически — идет борьба, та самая: единство и борьба противоположностей, где даже отрицание отрицается, — вся эта философия жизни давно известна, и как о ней легко рассуждать через толщу лет, через громадное время и пространство, а как тяжело в таком сумасбродстве жить, точнее, быть, ибо это не жизнь — здесь господствует смерть. Но в том-то и дело, что именно здесь умирает и отмирает все старое, прогнившее, догматически нежизнеспособное и тормозящее развитие, и рождается новое, может быть, не совсем развитое и совершенное, но, тем не менее, новое: новая жизнь, новая поросль, новый этап человеческих отношений, — и Цанаев неосознанно, чисто интуитивно, хотел быть здесь — в эпицентре событий, в эпицентре взрывов, канонады, стонов. Когда природные вихрь и гром — благодать! И если бы здесь же, в Грозном, была его семья, его любимые дети, то, переживая за них, Цанаев, верно, здесь и неделю не выжил… А так он один, лишь за себя в ответе, и, наверное, поэтому он в этом хаосе находит своеобразное угрюмое удовлетворение. Он уже знает, когда летят лениво самолеты и как на учениях пускают легкие, пустые ракеты-болванки, а когда — взлетают со свирепым ревом в пике; и — ярый свист смертоносных бомб.

Знает, когда посылают холостыми бесконечный залп канонады, — этой своеобразной музыкой держат фон войны, а когда настоящий «Град» с такой мощью рванет, что аж воздух кругом накаляется, и пусть цель далеко в горах, даже в Грозном все содрогается. Знает он, когда идет колонна солдатиков-срочников, как они сами от любого шороха дрожат, а когда шарашатся контрактники — мародеры, убийцы, от которых надо бежать. Знает он бравых чеченских боевиков, чей завидный боеприпас, как и сапоги, блистает новизной. Знает он и простых чеченских ребят, у которых трофейный перекошенный от стрельбы автомат, за поясом тесак, а глаза, подростково-юношеские глаза — в них взрывы горят, не отступят и не уступят — даже если их убьют… Однако их дух, дух новой молодой жизни не истребить — он бессмертен, ибо только этой юной, свободной, независимой и горделивой волей, энергией, напором и бесстрашием сердец держится и развивается человеческая мысль, история и цивилизация. Именно кипение, столкновение и становление этого нового миропорядка ощущает Цанаев в Чечне. И конечно, он не боец, не воин, да и возраст и пыл далеко не юношеский, но он, будучи в самой гуще этих кровавых событий, чувствует себя не иначе, как носителем знаний, учителем, созидателем нового кавказского дома, нового общества. И пусть кругом бесконечный рев войны, смерть, слезы, грязь, бардак, неудобства — словом, бешено-удручающий дискомфорт, но все равно — это жизнь, борьба, развитие и прогресс!

Вот так думает ученый Цанаев, и в этом хаосе отсутствует внутренняя дисгармония, как ни странно, напротив, он находит здесь свои прелести и новизну существования. Да и как иначе, если вдруг (чего ранее никогда не было) прямо во внутреннем дворе института на огромной плакучей иве шесть пар огромных сов дни коротают. А по огромным старым тополям, кои из-за обстрелов чудом сохранились, бегают стайкой задорные, пушистые белки и людей совсем не боятся, и к кормушкам уже привыкли, и с рук корм едят.

Цанаев и так спозаранку является, а ради такой прелести — белок покормить он с удовольствием на работу пришел, а тут его опередили. Какая-то девушка белок уже приманивает. Лишь вплотную приблизившись, Цанаев ее узнал — Аврора.

— Удивительно, — говорит она. — В Норвегии, в институтском дворе, тоже вот так белки по деревьям бегали, тоже с рук ели.

— А вы были в Норвегии? — спросил Цанаев.

— Да, по приглашению. Мы там совместные эксперименты проводили.

— Ну и что в результате получили?

— Эксперимент не закончила, — она как-то сразу погасла, даже рука с кормом опустилась. — Обстоятельства заставили вернуться сюда, — тут она постаралась выдавить улыбку. — Постараюсь у вас закончить эксперимент.

— Приборы есть?

— Будем создавать, если на работу возьмете.

— Как не взять? Друг Ломаев за вас просил, рекомендовал, — они уже поднимались по лестнице. — А создавать не с чего — деньги лишь на зарплату. А зарплата ученого в России — это далеко не Норвегия.

— На все воля Божья, — выдала Аврора.

— Ты хочешь сказать, что в Норвегии Бога больше, чем здесь, или верят лучше, искреннее?

— По-моему, там рай земной.

— А что там не осталась?

— Хм, кому я там нужна?.. А впрочем, предложение было… Но я чеченская девушка. К тому же обстоятельства заставили сюда вернуться.

— Какие обстоятельства? — поинтересовался Цанаев.

— Война.

— От войны все отсюда бегут, а ты сюда… Впрочем, сам такой, — он еще что-то хотел сказать, но зазвонил его мобильный, и когда они продолжили разговор в кабинете, перед ним уже лежали документы. Цанаев сказал:

— Странное у тебя имя — Урина!

— Я старшая в семье, — она опустила голову. — Мои родители чабанили в степях Калмыкии. Как-то посреди ночи моей матери стало плохо. На трехколесном мотоцикле отец повез ее до ближайшего села. Не довез… говорят, с зарею появилась на свет и я, поэтому Урина — Утренняя Заря. А вообще-то меня везде называют Аврора.

— Это имя — Аврора ты сама выдумала? — спросил Цанаев.

— Да, — она на мгновение потупила взгляд, и вновь — прямо глядя в лицо:

— Вы можете называть меня, как вам удобно.

— Мне все равно, — бесстрастно выдал директор. — Как ты хочешь, так и буду называть.

— Тогда Аврора, — с неким вызовом и чуть громче положенного сказала она, отчего Цанаев слегка встрепенулся и, исподлобья поглядев на девушку, сказал:

— Если честно, то в моем сознании твое имя — почти что разные имена, по сути. Урина — Утренняя Заря — это спокойствие, умиротворение и счастье предстоящего дня. А Аврора — бунт, страсть, революция и переворот.

— Называйте, как вам удобно.

— Лучше Урина.

— Пожалуйста, — она улыбнулась, и Цанаеву показалась, что если раньше ее улыбка вызывала странное отторжение, то на сей раз она была с какой-то внутренней жалобной мольбой, словно просящей прощения за вспышку этой радости…

— Называйте, как вам удобно, — повторила она, — а если вакансий нет… то, что поделать… Я согласна на любую работу.

— Ты ведь кандидат наук.

— Ну, какое это теперь имеет значение? Разве в Грозном ныне знают, что такое наука?

— Знают, — рассержено сказал директор. — Я знаю. В нашем институте знают. Просвещенные кадры нужны, — как советник Главы по-государственному казенно выразился Цанаев.

А она тем же тоном:

— А на работу не берут. Только по блату, по знакомству.

— Значит, и сюда «по блату»? — она не ответила, потупила взгляд. — В общем, да, — после глубокого вздоха подтвердил директор. — На какую должность тебя взять?

— Как вам удобно.

— Старший научный сотрудник, отдел экологии и природоохраны, — Цанаев еще раз пристально посмотрел на нее. — Возьму на полную ставку, если будешь на работе сидеть.

— А как иначе?

— Вот так. У чеченцев постоянно — то ли свадьба, то ли похороны, то ли кто заболел, а работа… — он небрежно махнул рукой.

— Я буду работать, — обиженно сказала она, и когда заявление уже было подписано, будучи у дверей, она вдруг остановилась: — Простите, можно вопрос? А вы знаете, что означает ваше имя — Гал?

Отец Цанаеву говорил значение этого имени, и сам Гал в глубине души этим гордился, но у нее спросил:

— Что значит?

— Гал — Бог Солнца в древнечеченской мифологии… Так что наши имена где-то родственны, — объяснила она. — Я Урина — Утренняя Заря, значит, следом появляется Солнце… Впрочем, это все сказки. Простите. Спасибо, я вам очень благодарна. Когда мне приступить к работе?

— Заявление подписано сегодняшним числом… — пояснил было Цанаев, хотя знал, что со времен распада СССР наука не в почете, а поскольку зарплата — жалкая, так и относятся ученые к своему труду…. Так это в России, в целом, а в Грозненском НИИ еще хуже: никакой инфраструктуры нет, в полуразрушенном здании несколько кабинетов. И о какой экологии и природоохране можно во время войны говорить? Приходи два раза в месяц — в день зарплаты и на заседание Ученого совета. Ну, и в конце года отчет — про заслуги прошлых лет (и ничего нового), и то, соответственно, план — все будет хорошо!

Вот так и работали, такую же и зарплату получали. Пока не появилась Аврора. Она действительно как утренняя заря — раньше всех, с зарею, на работе, и что она делает, неизвестно, что-то там пишет, читает.

И почти каждую неделю напоминает Цанаеву:

— Вы обещали компьютер в отдел приобрести.

— Купим, купим, — раздражался Цанаев.

На какие деньги, спрашивается, компьютер взять? Да и зачем компьютер — никто на них не работает. Вот у секретаря в приемной один есть — и достаточно.

Однако случай, или, точнее, рабочий момент, почти радикально изменил ситуацию.

Как-то Цанаев примчался на работу: надо было срочно набрать письма — в правительство и в Москву. И он знает, что за секретарем не один раз письма придется перечитывать, выискивая ошибки. А тут секретаря на месте нет, кто-то догадался позвать Таусову, и она с полуслова смысл писем поняла, буквально через пять-десять минут на стол документы положила, и Цанаев удивлен: лаконично, четко и, главное, грамотно.

Так Таусова стала исполнять с тех пор обязанности если не секретаря, то наборщицы. А позднее, к концу года, все ученые обязаны были сдать годовые отчеты, и директор, ознакомившись не только с содержанием, но и с формой подачи отчета Таусовой, решил предложить ей должность ученого секретаря, а она его опередила:

— У нас уборщица уволилась, можно мне на ее место?

— Уборщицей? — удивился Цанаев. — Я хочу, чтобы ты стала ученым секретарем. Согласна?

— Вы думаете, я справлюсь?

— Надеюсь. Твой отчет вполне состоятелен. Согласна?

— Согласна… И уборщицей возьмите меня, — и на удивленный взгляд директора: — Деньги нужны.

— Деньги всем нужны, — неприязненно выдохнул Цанаев. — А со всем этим хозяйством справишься?

— Постараюсь. Если станет хуже, уволите.

Уволить, вернее, самим уволиться, пришлось некоторым нерадивым сотрудникам, которых Цанаев давно хотел уволить, но не решался, как-то осторожничал, даже побаивался: ведь среди чеченцев, обозленных войной, отношения, в том числе и служебные, не совсем предсказуемые, тем более что кое у кого всегда найдутся влиятельные родственники-покровители.

А тут Таусова, как ученый секретарь, на одном из заседаний Ученого совета заявила:

— Научные отчеты ученых должны быть подлинно научными, а не какими-то отписками, где из года в год — одно и то же, то есть ничего.

— Краткость — сестра таланта, — раздалась чья-то реплика.

— К сожалению, ничего талантливого пока что наш институт в области науки не выдает.

— Как выдать — когда война?

— Война — войной, — констатирует ученый секретарь, — но добросовестные ученые все равно трудятся, и у них соответственные отчеты.

— Какая зарплата — таков и труд.

— У нас у всех одинаковая зарплата, и все одинаково должны трудиться.

— И как Вы, микробиолог, оцените мой труд в области математики?! Где одна формула может перевернуть мир.

— Даже десять лет войны не перевернули мир, — еще тверже стал голос Таусовой. — А в формулах и в математике у нас есть, кому разобраться. По крайней мере, знаем, что никакие формулы не переворачивают Богом созданный мир.

— Вы будете меня учить?!

— Учить я никого не буду, не маленькие. А требовать у вас всех положенный отчет обязана. Так что, еще одна неделя — последний срок, и я положу на стол директора докладную.

— Да что это такое!? Это что — угроза? Да кто ты такая?

— Я ученый секретарь, и требую у вас только одно: как положено по форме и содержанию написать научный отчет.

— Я вам написал отчет!

— Это Ваш отчет, — Таусова продемонстрировала всем помятый листок, где всего пару строчек. — Это Ваш труд за год? Даже в заявлении об увольнении больше смысла и слов.

— Что ты себе позволяешь, девчонка?

— Я не девчонка, и нечего мне тыкать, — жестко ответила Таусова.

— Перестаньте! — наконец подал голос директор.

В зале началась перепалка, чуть ли не базарный гвалт. Кое-кто демонстративно стал покидать заседание. Вот это Цанаеву ни к чему, и он попытался было уходящих остановить. Но кто-то от дверей крикнул:

— Теперь-то за спиной братьев не спрячешься.

— Я за спиной братьев не пряталась, — как волчица огрызнулась Таусова, — и не вам моих братьев поминать.

— Замолчите, прекратите, — вслед за директором и самые пожилые ученые стали к порядку коллег призывать.

Позже, вечером, когда, как принято в таких случаях, в кабинете директора шел разбор полетов, кто-то сказал:

— А Таусова-то вовсе не Урина, а впрямь Аврора — революцию хочет учинить. Впрочем, все достаточно справедливо.

— Справедливость — утопия.

— А вот насчет ее братьев, — спрашивает Цанаев, — я что-то не понял.

— Так ты здесь не жил, — объясняют Цанаеву коллеги, — ее братья отчаянные, дерзкие были парни.

— Как камень — тверже гранита!

— Все погибли во время войн.

— Вроде один остался — ранен, инвалид.

— Нам конфликты не нужны, — щепетильно, как руководитель рассуждает Цанаев. — Надо всех примирить.

Однако через неделю Таусова положила перед Цанаевым докладную записку — о тех, кто не сдал годовой отчет.

— Хорошо, — Гал Аладович подальше в ящик закинул документ, — я на днях в Москву улетаю, по приезду разберусь.

Когда Цанаев вернулся после кратковременной командировки, на его столе лежали четыре заявления об увольнении «по собственному желанию» — всех, кто был указан Таусовой в докладной.

Такого демарша Цанаев, конечно же, не ожидал, всерьез насторожился, даже несколько испугался и попытался еще раз встретиться с обиженными и поговорить. Но они на контакт не пошли, и тогда Цанаев по слухам восстановил картину, произошедшую в дни его отсутствия.

Оказывается, те ученые, о которых Таусова упомянула в докладной, как-то вечером подкараулили ее, когда она, исполняя обязанности уборщицы, задержалась на работе, и хотели молодую коллегу либо образумить, либо напугать, словом, надавить своим авторитетом. И, как рассказывал сторож, Таусова от этой выходки подбоченилась, а потом швабру в ход пустила, ну и сама получила, в том числе — даже плевок с непристойностями.

Как бы там ни было, а слухи ходили разные. Таусова не отступила, нюни не распустила и последнее слово оставила за собой:

— Вы думаете, за меня некому постоять?

И, по слухам, брат Таусовой — бывший боевик, хоть и был инвалидом, но за сестру сумел постоять, как говорят, кой-какой шорох навел: вмиг все обидчики девушки написали заявления. А Таусову с тех пор никто Уриной не называл — это и впрямь, как выяснилось, явилась Аврора: навела в институте порядок, в том числе и как уборщица — все блестит. И Цанаев удивляется: когда она умудряется уборку делать? По крайней мере, он и рано на работу приходит, и порою задерживается, но ни разу в качестве уборщицы ее не застал. Аврора, видимо, не хочет, чтобы кто-то ее за таким занятием видел. Да, Цанаев — директор, и он должен все и вся знать. Вызвал он к себе Аврору, а она сходу:

— Может быть, мне уволиться? Хотя без работы, без зарплаты мне нельзя. Я хотела как лучше, а получилось…. Давайте я тоже напишу заявление, Вам легче будет.

Наверное, так было бы и впрямь легче, но не лучше, потому что Аврора уже взвалила на себя такой объем работы, что без нее теперь Цанаев даже не представлял себе институт:

— Давай, работай, — недовольно постановил директор, надеясь, что все утрясется.

Однако последовало продолжение вне стен института: люди в масках, наверное, какие-то спецслужбы, увели из дома брата-инвалида Авроры — он пропал. Говорили, что это последствие институтского инцидента, а может, и нет. По крайней мере, этот случай не единичен: молодые люди, как-то причастные к боевым действиям и даже сочувствующие, пропадали бесследно еженощно.

Пропала и Аврора. Правда, официально взяла отпуск на неделю, и все знали, что она занимается поисками брата. Видать, какие-то структуры затронула, потому что как-то поутру, без разрешения секретаря, в кабинет Цанаева буквально ввалились двое мужчин в гражданке — русский и чеченец. По-хозяйски расселись, и не предоставляя удостоверений, заявили:

— ФСБ России. Как у вас обстановка? Кто такая Таусова? Она подвержена религиозному экстремизму? Вы знали, что ее братья боевики? Она оказывает давление на сотрудников?

— Никакого давления — она требует исполнять обязанности, — отвечает взволнованный директор; несмотря на отсутствие отопления — испарина на лбу. — Может, ее уволить?

— Пока повремените, мы Вам просигнализируем.

От этих кагэбэшных слов директор вскочил, карандаш в его руках хрустнул, наверное, от этого звука он как-то пришел в себя, вновь сел и, глядя поверх очков то на одного, то на другого, с яростью:

— А может, вы еще скажете, как работать, как науку развивать, как кадры растить? Таусова — ученый секретарь, микробиолог!

Эти пылкие слова, по крайней мере, чисто внешне, не возымели на пришедших никакого воздействия, наоборот, они невозмутимо сказали:

— Вы многого не понимаете.

— Да, я многого не понимаю, — тяжело вздохнул Цанаев. — Если посреди ночи из дома люди в масках могут увести молодого человека, и без суда и следствия он пропадает, то почему бы без стука и разрешения не ввалиться в кабинет какого-то «непонимающего» директора какого-то там НИИ?! А между прочим — это учреждение Российской Академии наук, — с подчеркнутым ударением на последних словах сказал Цанаев, — и Ученый совет института решает, кого избирать ученым секретарем, а кого нет. А у ФСБ, по-моему, иные функции. Или по вашей указке нам кадры выбирать?

Пришедшие переглянулись, и чеченец на родном Цанаеву сказал:

— Неуместная речь, и ты многого не понимаешь.

— Да, я ученый, — еле сдерживается Цанаев. — И ваших темных делишек, и вашу войнушку — бизнес на крови — не понимаю и понимать не хочу. А речь моя, конечно же, неуместная, как и ваш визит ко мне, — при этих словах он встал. — Еще есть у вас ко мне вопросы?

— Хм, — недоуменно ухмыльнулись пришедшие и тоже встали. — Мы же ради вас стараемся. Ну, как хотите, — они и войдя не подали руки, да так и ушли.

А Цанаев занервничал, весь день он был как-то подавлен, озабочен, а с наступлением ранних зимних сумерек стало усиливаться чувство тревоги, так что он даже не посмел пойти в свою пустующую квартиру и до того отчаялся, что, ища защиты, набрал номер Главы, чего ранее, даже будучи советником, никогда не делал, — обычно, если надо, его вызывали.

— Я в Гудермесе, на работе, — говорит Глава. — Сам не выезжай. Я за тобой высылаю машину с охраной.

От Грозного до Гудермеса путь недолгий; правда, более десятка блокпостов, где кое-какая жизнь, по крайней мере, свет от движков, а меж блокпостами никакого движения, ни одной машины, хотя всего восемь вечера. А вокруг, до самых гор, заснеженные волнистые поля, отражающие под луной безмолвный фосфорно-мертвецкий фиолетовый свет, который и без того наводит на Цанаева щемящую тоску. Зачем он едет к Главе? По такому пустяку жалобиться. Словно в республике иных забот нет. Однако Глава, всегда подчеркивающий, что его первый Указ был о поддержке науки и образования в Чеченской Республике, встретил его радушно:

— Ну, как поживает наша наука? — и, выслушав рассказ Цанаева: — Конечно, в кадровые вопросы никто не должен вмешиваться. Вместе с тем, экстремизм пустил глубокие корни. Надо действовать сообща, а с конторой лучше дружить, как-никак, но они стоят на защите государства… Не волнуйся, я позвоню председателю ФСБ, все будет нормально. Может, здесь останешься? У меня много бумаг, лишь по ночам время есть посмотреть, — и, уже провожая Цанаева: — Кстати, а как фамилия ученого секретаря? Таусова? — Глава задумался, видимо, что-то вспоминал. — Знал я этих Таусовых — молодые, горячие, в чем-то заблуждались. Но лихие, смелые и честные были парни. Слово свое держали — не люди — кремень.

— Все о них так говорят, — поддержал Цанаев.

— Да, бескорыстные, идейные, настоящие патриоты… Их все уважали и боялись. По-моему, один выжил.

— Вроде его недавно ночью увели, исчез.

— Как исчез? — лицо Главы горестно исказилось, бровь вздернулась вверх, он тяжело вздохнул. — Если этим ночным вакханалиям спецслужб не положить конец, порядка не будет… Пусть Таусова напишет заявление на мое имя. Срочно!

Срочно не получилось. Весь институт знает, что Таусова где-то рядом в частном секторе живет. Но это не их собственный дом: то ли снимают, то ли дом родни. Да и не осталось жильцов в близлежащих кварталах: после бомбежек — сплошь руины, даже дороги бурьяном заросли, и сотрудники института побаивались туда ходить — может, мины, может, неразорвавшаяся ракета, может, боевики, а то и вовсе какие-либо наркоманы или бандиты. Словом, коллеги Авроры, как ученые, подходили к вопросу поиска чисто эмпирически — ведь если даже среди ночи к ней позвонить (и такое бывало), Аврора через десять минут появлялась. Пять минут у нее уходило на то, чтобы привести себя, по-женски, в порядок (а Таусова всегда в меру ухожена), и еще пять минут пусть уйдет на дорогу. Но коллеги и в пределах чуть ли не часа ходьбы Таусовых искали — не нашли, никто таковых не знает. И лишь когда догадались сказать, мол, недавно среди ночи федералы какого-то молодого человека-калеку забрали, случайные опрошенные сразу среагировали:

— A-а! Да. БТРы ночью приезжали, квартал оцепили… Но Таусовы здесь никогда не жили. Там русские жили, давно, еще до первой войны все выехали, — теперь сплошь бурьян — развалины, и разве там живут?

Почти то же самое доложили коллеги и директору:

— Гал Аладович, не дом, а хибара, вот-вот развалится. Мы даже войти побоялись. На окрик вышел мальчик-инвалид, не по годам серьезный, насупленный, как-то недоверчиво, пугливо смотрит, все за дверной косяк прячется — воспитан войной, на Аврору похож. Племянник ее сказал, что тети нет, обещала к вечеру вернуться.

В тот же вечер Аврора неожиданно объявилась в институте — постучала, стала перед Цанаевым как тень: худая — щеки впали, острые плечи торчат, а сама потемнела, как ее черный платок, который повязан по-новому — траур, лишь видно лицо, глаза воспаленные, но не плачут, в них глубокая, потаенная, бесконечная, раздирающая душу тоска.

— Садись, — вскочил Цанаев. — Мы тебя ищем.

— Я брата искала.

— Да-да, мы в курсе… Я был у Главы по этому поводу, он сказал, чтобы ты написала лично ему заявление о пропаже брата.

— Брата нашли, — голос Авроры изменился, глухой, не узнать.

— Где он?

— В поле, на краю города… Они таскали его за БТРом, пока голова не оторвалась. Потом сожгли.

У Цанаева чуть подкосились ноги; держась за стол, он еле сел. Впрочем, подобное он слышал не впервые. Однако то были неопределенные слухи, а тут — из первых уст, от родной сестры, и что его более всего поразило — Аврора не плачет. И после очень долгой, томительно-щемящей паузы Цанаев нашелся:

— Благослови его Бог.

— Да благословит Бог его Газават, — жестко поправила Аврора.

— Да-да, благослови Бог его Газават, — повторил директор.

Вновь наступила долгая пауза, и Цанаев, с ужасом представляя все это варварство, вдруг спросил:

— А как ты его нашла?

— За деньги… Они же и продали мне эту информацию… Может, мне уволиться? — она в упор жестко глянула на Цанаева, так что ему стало не по себе. — Я напишу заявление.

— Нет! — вновь встал Цанаев. — Ты мне нужна. Лично мне нужна! — неожиданно даже для самого себя выпалил он, так что глаза Авроры расширились. — А тезет где?

— Не будет. Запрещено. Да и негде и некому проводить… мужчин не осталось, всех истребили, — даже и тут она не прослезилась. — Видимо, так предписано Всевышним.

— А ведь у тебя, Аврора, вроде отец есть, — осторожно поинтересовался Цанаев.

— Под бомбежкой ранен. Прикован к постели… как раз хотела его на операцию повезти, а тут такое… Сама виновата, язык свой не сдержала.

— Ты думаешь, кто-то из бывших наших коллег настучал? — насторожился директор.

— Ничего я не думаю, — резко ответила она. — Всем все прощаю, лишь бы простили меня. А от предписанного свыше не уйти… Гал Аладович, если не увольняете, дайте еще неделю отпуска.

— Отца хочешь на операцию повезти?

— Теперь на это денег нет.

— Может, и я, и весь коллектив поможем?

— Нет. Спасибо. Сейчас не до этого, других забот хватает, — она изобразила подобие улыбки. — Спасибо Вам за все.

— Напиши заявление на материальную помощь, — все, что мог, предложил Цанаев.

— Спасибо, огромное спасибо, — словно только этого желая, она не заставила директора повторять, сразу же написала заявление. И чуть позже, когда Аврора зашла подписать расходный ордер, Цанаев, с чуть заметной неприязнью в глубине души, подумал, что как только вопрос коснулся денег, Аврора даже преобразилась, и глаза ее блеснули слабым азартом, будто вновь наполнились смыслом жизни.

Да, встречей с Таусовой директор был потрясен. Как ни пытался он отгонять настойчивые видения, а ему вновь и вновь представлялось, как БТР тащит молодого человека. Но БТР — машина, железо. А неужели там еще были люди? Из чего у них сердца? От этих мыслей его неудержимо повлекло на чердачный этаж. Там он курит, чтобы никто не видел, ведь он в очередной раз бросил, но вновь закурил… А что он видит свысока? Не обходя из-за забора квартал, а по извилистой тропинке, проложенной только ею, да, может быть, и собаками, Аврора очень торопливо дошла до забора, уж очень ловко, совсем не по-женски, видать, приноровилась, перемахнула через бетонный забор. Там почему-то остановилась. А любопытство Цанаева так разыгралось, что он даже на цыпочки стал. Конечно, явно не видно, но он догадался, что она пересчитала деньги: разложила по разным карманам. После этого пересекла почти позабытую разбитую дорогу и побежала, скрываясь средь развалин, перекошенных заборов и дико заросших иссохших по зиме палисадников некогда цветущей окраинной улицы Грозного.

* * *

В бурляще-кипящем Грозном, где гибель человека уже мало кого удивляет, научно-исследовательский институт — некий оазис мира и стабильности, этакий прозрачный оплот, где действительно думают только о будущем, прогрессе и цивилизации. И вдруг такое: демарш группы ученых, хоть и нерадивых ученых, сотрудники ФСБ, а потом ситуация вокруг Авроры и ее нечеловеческий рассказ, который уже не первую ночь не дает одинокому Галу Аладовичу спать в новой, пустой квартире. Ведь в этом доме всего проживает с десяток человек, а в его подъезде — одна семья, и та повыше, а он на втором этаже. Могут ведь и за ним неизвестные люди в масках явиться — и кто его тогда будет искать? Ведь у него нет такой сестры, как Аврора. «Эх, лучше бы он этой Авроры, этой зари революции, вообще не знал», — мучаясь от бессонницы, думает Цанаев. И хорошо, когда всю ночь бомбят, стреляют, взрывают, и самолеты, и вертолеты летят — все-таки жизнь, борьба. А когда этого гула и канонады нет, то жутко становится, к каждому шороху ночи прислушиваешься, словно 1937 год на дворе, а может быть, и похлеще.

Нет, вроде бы Цанаев не трус, по крайней мере, трусом себя не считает, но он осторожен. Да и зачем ему всякие ненужные, чужие проблемы? Ведь он ученый, гуманист, словом, мирный труженик. И хотя Цанаеву эта война, этот разгул стихии и эта жестокость не то что были любопытны, как исследователю, да чем-то, как процесс борьбы и, как он считал, зарождение нового миропорядка, где присутствует и он, в целом, его захватывали, как стороннего наблюдателя или вяло-пассивного статиста, с малой долей риска, но и с утешительными дивидендами, с внутренним удовлетворением — он в этом действе, вроде участвует в гуще национальных событий. Однако, когда эти события коснулись его, он занервничал, решил взять тайм-аут, для разрядки, и улететь в Москву: по семье соскучился, дела.

Еще будучи в аэропорту, только пройдя регистрацию, он уже ощущал и предвкушал мощный, пусть где-то хаотичный и нервный, но культурно-цивилизованный масштаб столицы России, в коем ты песчинка, и никто про тебя не вспомнит и не подумает — не как в Грозном, но жизнь, мирная жизнь, да тоже в Москве кипит… А вдруг — что он видит!? Она! Из-за ее дорогого покроя европейской одежды итак на нее все смотрят, а она еще в темных, огромных очках, и явно кого-то выискивает. Неужели его ищет?

У Цанаева еще был шанс прошмыгнуть через спецконтроль. Но он уже стал понимать натуру Авроры. Она любое препятствие преодолеет. И лучше, чем встреча в узком месте, пускай уж в просторном аэропорту.

Вот она его увидела, конечно же, его искала, решительно двинулась.

— Гал Аладович, пожалуйста, простите, — Аврора говорила по-русски, значит, разговор будет официальный. — Я знаю, это некорректно, но у меня нет другого выхода… У меня нет никого, к кому бы я могла обратиться, — тут она взяла очень большую паузу.

Цанаев интуитивно понял, что разговор о деньгах, и он все, что у него есть, отдал бы, лишь бы эта сцена произошла не здесь, у всех на виду.

— Очки-то зачем надела? — с нескрываемым раздражением спросил он.

Аврора резко, более чем приличествует, приблизилась к нему, чуточку опустила очки, тут же поправила. А Цанаев только вскользь заметил обширный, темный синяк. Зато глаза — проникновенно-умоляющие, унылые, влажно-теплые глаза.

— Тебе деньги нужны?

— Да, три тысячи… долларов.

— Откуда у меня такие деньги? — Аврора, как провинившаяся школьница, опустила голову, Цанаеву она показалась совсем маленькой, жалкой, еще более похудевшей за последнее время. — Я из Москвы привезу.

— Я вам верну. Через пару месяцев верну… А когда вы прилетите?

— Через неделю.

Услышав это, Аврора быстренько отошла в сторону, стала кому-то звонить, видно, разговор был нелегкий, потому что когда она вернулась к Цанаеву, обильная испарина выступила у нее на лбу.

— Откуда синяк? — спросил Цанаев.

— Света нет, споткнулась, упала, — Аврора улыбнулась или попыталась улыбнуться, что так всегда не нравилось Цанаеву.

А чуть позже, уже в самолете, он развернул газету — и вновь статья о Таусовых, точнее, о ее брате.

Оказывается, он член НВФ — незаконного вооруженного формирования, уже много лет был в розыске. На днях спецслужбы после долгих поисков обнаружили бандита; последнего из братьев уничтожили после того, как Таусов оказал яростное сопротивление.

Конечно, в этом очерке сплошная ложь. Но суть-то вот в чем: скорее всего, сама Аврора прямо или косвенно связана с боевиками, и, наверное, деньги для них просит. Так и Цанаев может попасть в пособники НВФ. Такая перспектива его никак не прельщала, он даже мучился в сомнениях: в конечном счете, и деньги для него немалые, хоть и слово дал… И чтобы хоть как-то перехитрить ситуацию, он намеренно вылетел в Грозный на день раньше — и что от коллег слышит? Мол, Аврора со спецслужбами повязана, с ними общается, кто-то видел.

— Как повязана? Ведь ее брата спецслужбы и убрали.

— Так они сами вербуют, сами держат на крючке, сами помогают или не помогают — как им не надо или надо, сами же парней ликвидируют. И служба есть, и погоны есть, и боевые с полевыми и с наградами…

Об этой ситуации все знали или догадывались: все не так просто в этой войне. И, наверное, поэтому Цанаев, впрочем, как и вся интеллигенция, пытался держаться вне подобных событий, соблюдая как бы нейтралитет: он ученый и занимается только наукой. А тут его ученый секретарь, действительно оправдывающая свое имя Аврора, почти революцию не только в институте, но и в его душе учинила.

«Надо от нее избавиться, — твердо решил Цанаев. — Вот отдам три тысячи долларов, словно откупаюсь, и пусть увольняется. Ни мне, ни институту эти проблемы не нужны».

Настроившись, он так бы это ей и сказал. Но Аврора опередила его. Как всегда, она с зарею была около института. И на свежем снегу Цанаев увидел ее следы: только она ходит в туфлях на шпильке. Конечно, это бедность — сапоги, видимо, купить не может. И пока директор об этом думал, она выскочила из-за тополя, испугав его, и сразу вопрос:

— Вы деньги привезли? Я долг верну. Я в течение двух-трех месяцев рассчитаюсь, — она нервно сжимала у груди посиневшие от холода руки, словно молила его.

— Не на улице ведь, — с неудовольствием сказал Цанаев. — Хотя бы в здание пройдем.

В кабинете Цанаев первым делом бросил перед ней на стол деньги и после этого хотел поговорить — мол, расчет с последующим увольнением, и не поминай лихом. Однако Аврора вдруг резко схватила пакет, вновь руки прижала к груди:

— Здесь три? — она быстро попятилась к двери, и уже выходя: — Я так благодарна Вам, так благодарна!

Цанаев даже слово сказать не успел, и первое ощущение — будто цыганка его облапошила. Сразу же захотелось курить. Вообще-то, по его распоряжению, в здании института не курят. Он и сам на работе очень редко курил, и то на самом верху, на чердачном балкончике, куда он в одном костюме и заторопился.

С высоты вид всегда завораживающий. Выпавший за ночь обильный снег многие изъяны войны прикрыл, но все равно вид разбитого города уныл, первобытен, как и эти нависшие хмурые, беспросветные, тяжелые тучи. Как гром — гул привычной канонады, некий предопределенный ритм воюющей Чечни. И словно под этот ритм, преодолевая небольшие сугробы, по своей тропе торопится в своих туфельках Аврора.

У забора она остановилась, стала звонить. Разговор был недолгий, после чего она ловко перемахнула через преграду и, видимо, кого-то поджидая, стала прямо посредине разбитой, редко посещаемой дороги.

Этой ситуацией Цанаев так заинтересовался, что успел выкурить не одну сигарету, но все оставалось неизменным, и тогда, поняв, что холод одолевает, он вернулся в кабинет и уже сел в свое кресло, да любопытство вновь потянуло к балкону, и он даже надел пальто, надеясь выстоять до конца.

Ждать пришлось недолго: вторую сигарету докуривал, как появился «Уазик» — мчался, словно на праздник. Около Авроры резко, с юзом, затормозил, как будто заигрывая, чуть не сбил ее. И что Цанаев видит: с некой лихостью из машины выскочил уже знакомый Цанаеву усатый фээсбешник-чеченец, который интересовался Авророй.

Что они говорят, Цанаев, конечно же, не слышит. Видно, разговор не мирный, и, как показалось ему, Аврору попытались посадить в машину, она отбилась, кинула что-то в салон и побежала. Мужчина что-то крикнул ей вслед и тут же умчался.

«Она связана со спецслужбами», — с такой мыслью Цанаев вернулся в кабинет, но вновь не усидел. По горячим следам он должен разобраться с Авророй и уволить ее.

Так он и сделал. По ее следу добежал до забора. Но тут рассудок чуть-чуть возобладал. Вдруг кто увидит, как он лезет через забор? Да и не просто, забор-то высокий.

Цанаев быстренько вернулся обратно во двор института, и пока отряхивал со штанов снег, думал идти в кабинет, да ноги повели за Авророй, правда, в обход, как положено, по тротуару, что оказалось действительно очень далеко.

Цанаев вовсе не охотник, но тут ничего не надо — все на виду, только Авроры след, туда и обратно. Как ни странно, живет она совсем рядом, да найти ее и вправду было бы непросто. Никто не догадался бы, что в этих развалинах кто-то может жить.

Для приличия Цанаев постучал в перекошенную калитку, крикнул негромко «Аврора!», не услышав ответа, осторожно приоткрыл. Маленький дворик. Здесь чувствуется жизнь, и не кое-какой, а вполне ощутимый порядок, и еще кто-то по свежему снегу наследил.

— Аврора! — уже во дворе вновь крикнул Цанаев, подошел к окну, да оно заклеено клеенкой. Рядом — разбитое ракетой крыльцо, новая дверь, за которой он в полумраке обнаружил покрытые коркой льда ведра с водой, колотые дрова. Пушистый, рыжий кот, увидев его, прильнул к двери в комнату, как бы за собой приглашая, и Цанаев последовал за ним, но тут же, в дверях, как вкопанный встал. Аврора только-только поставила капельницу мужчине, успокаивает его:

— Потерпи, сейчас станет полегче.

В ногах у мужчины, на тех же нарах, двое мальчиков: старший с изуродованным шрамами лицом, и тело такое же кривое. Младшему годика три — плачет.

Еще одна женщина у дровяной печи, руки — в тесте, удивленно-испуганно уставилась на Цанаева.

— Гал Аладович? — выпрямилась Аврора, явно стушевавшись. — Проходите, — хотя и проходить-то вроде некуда.

— Э-э, — Цанаев тоже замялся, не зная, как быть: от этой картины он потерял дар речи, понятно — война, и он одно лишь смог сказать. — Твои родные?

— Да. Мой отец. Ранен. Позвоночник. Мои племянники. А это невестка, их мать.

— Это ваш дом?

— Наш дом разбит… Одна ракета и дом, и их всех накрыла, — говорит Аврора, и, как ни странно, вновь на ее лице не печаль, а эта странная улыбка или усмешка-гримаса, призванная скрывать настоящие чувства ее, словно античная маска… только глаза всю трагедию выдают. — Проходите. Может, чаю? — предлагает она.

— Нет, нет, я пойду, — еще что-то пробормотал Цанаев, и он даже не помнит, как обратно дошел до института, и на сей раз ему просто для утверждения самого себя захотелось, как и Аврора, перемахнуть через забор. Преграду он преодолел, вот только штаны распорол. Злясь на весь мир после этого, сидел в своем кабинете, никого не принимая, думая об увиденном, о своих детях и о племянниках Авроры, и о самой Авроре, — как она, постучав в дверь, появилась, без спроса села и сразу:

— Может, я уволюсь? Деньги я верну. А то мои дела — вам вечная проблема.

— Кстати, о делах, — очнулся Цанаев. — Какие дела у тебя со спецслужбой?

Словно от боли исказилось лицо Авроры, и она сразу же резко ответила:

— Никаких дел у меня со спецслужбами нет, не было и не будет.

— Как же! — Цанаев встал. — Я ведь видел утреннюю встречу.

Аврора тяжело вздохнула, опустила голову, молчала. А директор уже подошел, склонился над ней, будто допрашивает:

— А что ты кинула в машину этого фээсбешника, если не секрет? Хм, — он недобро усмехнулся. — Я подумал было, может, граната?

— Надо бы, — вдруг жестко, не своим, а будто металлическим голосом ответила Аврора, поднимая голову и в упор глядя на директора:

— А кинула ваши деньги.

— Три тысячи! — отпрянул Цанаев. — Зачем?

— Честно? — она отвела взгляд, надолго уставилась в окно, как раз в ту сторону, где был ее дом. — Может, вы знаете, мои братья воевали… Сейчас их нарекли НВФ — боевики-бандиты. Но они никого не грабили, не насиловали, на мой взгляд, Родину защищали… Теперь их нет. Остались отец и два ребенка — племянники. Вы их видели — инвалиды, — тут она надолго замолчала, а директор, думая, что Аврора вот-вот заплачет, потянулся было к графину с водой, но она так же жестко продолжила. — Этот усатый чекист-чеченец сообщил, что есть решение истребить всех Таусовых мужского рода.

— Детей? Инвалида? — вырвалось у Цанаева, и он сел от какой-то появившейся слабости в ногах.

— Да, — продолжила Аврора. — И как спасение, потребовал выкуп.

— Три тысячи долларов?

— Вначале требовал десять… Сошлись на шести. Три я отдала. Еще три — ваши.

— Вот так торг! — выдохнул Цанаев. — Ужас! Я сообщу Главе…

— Прошу вас, — мягче стал голос Таусовой, — никому ничего не говорите. Не впутывайтесь в эту грязь.

— Да как так можно?! — вновь Цанаев встал.

— Пожалуйста, не говорите, — Аврора тоже встала. — Я думаю, все всё знают. Ничего поделать не могут — для того и война.

— Да, — не смог не согласиться Цанаев, и тут же спросил: — А чей этот дом?

— Это дом русских. Моей знакомой, они сейчас в Москве.

Вновь наступила тягостная пауза, которую нарушила Аврора:

— Мне уволиться?

— Позови завхоза, — распорядился директор, и когда Аврора с ним вернулась, Цанаев обратился к завхозу. — По резиновой трубе от нашего института проведи газ в дом Авроры, тут недалеко.

— Это невозможно, — воспротивился завхоз, — это запрещено. Нас накажут. Гособъект…

— Замолчи, — жестко перебил директор, — бомбить можно, а газ инвалидам провести нельзя?! Выполняй приказ! А если не можешь, увольняйся… Постой! Еще и воду в их дом проведи: на все срок — три дня. Исполняй!

— Гал Аладович, неужели? — когда завхоз вышел, Аврора с широко раскрытыми глазами уставилась на директора. — Это нам? Как мне вас благодарить?

— Выйди на работу, дел много, — кратко ответил Цанаев.

* * *

В институте действительно дел с годами все больше и больше. В Москве, в Российской академии наук, что финансирует деятельность НИИ, требуют развития. А какая эволюция может быть среди войны? Так, по гуманитарным отраслям кое-что есть, и то все местечкового формата, а по техническим, тем более естественным, наукам — почти полный провал, потому что отсутствует лабораторно-экспериментальная база, без оборудования опыты не проведешь. А как физик, Цанаев в первую очередь отвечает за естественные науки. Он просит в Москве деньги хотя бы на простейшее научное оборудование, а ему отвечают: у вас естественные науки не развиты.

— А как развивать науку, если приборов нет? — докладывает Цанаев на Президиуме РАН, а ему в ответ:

— Зарабатывайте, как все, на научных грантах.

— Как гранты получить, если нет приборов? — жалуется директор.

— У нас денег нет, только гранты.

Вот такой замкнутый круг. Академия дает деньги только на зарплату и намекает: не будет развития науки, институт могут закрыть. Давайте науку!

Словом, так называемая рыночная экономика вторглась и в научную отрасль России. И если другие институты как-то выживают, то грозненское НИИ на дотациях государство содержать более не намерено, и Цанаев волей-неволей пытается на каждой копейке экономить, а тут бухгалтер жалуется — на Интернет расходуются значительные суммы, и как выяснилось, более в этом деле преуспела опять Аврора.

— Таусова, — от раздражения Цанаев называет ее по фамилии, — что за переписка у тебя в Интернете? Такие суммы!

— Гал Аладович, простите, только наука… Вы ведь знаете, я работала в Норвегии, опыты проводила на уникальном оборудовании. Так там богато живут и устаревшие приборы списывают. Зная это, еще работая в МГУ, я заключила договор, что данное оборудование в рамках научного обмена будет передано в дар московскому университету. Теперь эти приборы поступили в Москву, они на таможне. А МГУ приборы не забирает, им они не нужны, работать некому, я ведь ныне здесь. И вот веду переговоры, чтобы это оборудование передали нам.

— И что? — заинтересовался Цанаев.

— Если бы эти приборы установить здесь, то мы бы выиграли не один грант, хоздоговоры и прочее. И дело бы пошло, наука была бы, и я докторскую закончила бы.

— Так в чем проблема?

— Надо лететь в Москву, договоры переделать и нам оплатить растаможку. Деньги немалые, но все окупится с лихвой, а главное, у нас появится действительно наука, настоящий эксперимент.

— Можешь все расписать на бумаге? — недоверчив Цанаев.

— Запросто, — улыбается Аврора. — Но Вы лично, как руководитель, должны быть в Москве, документы подписывать.

— А кто бумажной волокитой займется? Ты должна вылететь со мной.

— Как я брошу инвалидов? — задумалась Аврора. — Ладно, я с одной медсестрой договорюсь.

— Я оплачу затраты, — предложил Цанаев.

— Спасибо. Деньги мне нужны, — как всегда сказала Аврора. — А командировочные? Два-три дня надо будет провести в Москве.

Они вместе вылетели. В отличие от Авроры, Цанаев предполагал, что это дело затянется как минимум на неделю, и ему придется изрядно побегать по инстанциям, претерпевая бюрократическую волокиту.

Отчасти так и получилось — две недели они провели в Москве. Однако самому Цанаеву бегать почти не пришлось, Аврора сама всюду моталась, и по вечерам она прямо на дом приходила к Цанаеву для подписи или печати на очередном документе.

— Ты зайди, чайку попей, — предлагает Цанаев.

— Нет-нет, я не голодна, уже поздно, еще дела, — дальше дверей Аврора не проходит, тут же, как бы извиняясь, все директору докладывает, а после ее ухода вдруг жена Цанаеву и говорит:

— А у тебя с этой Авророй ничего нет?

— Ты о чем? — удивился Цанаев.

— Как о чем?! — недовольна жена. — Ты там в этом Грозном один, можно сказать «холостой» мужчина. Квартира своя, пустая. А эта Аврора уже не юная девица… Да и девица ли вообще? Вроде весь мир объездила, всюду побыла, все повидала и, видать, через огни и воды прошла…

— Замолчи! — перебил супруг. — Как ты смеешь так говорить!

— О-о! Уже защищаешь? — ухмыльнулась жена. — То-то она так смотрит на меня, будто я тебя у нее отнимаю.

— Не пори чушь!

— Это не чушь. Я по-женски все вижу и чувствую. Она неровно дышит к тебе.

— А может, и я неровно дышу к ней? — усмехнулся Цанаев.

— Вот это меня и беспокоит, — констатировала жена и, как про себя отметил Цанаев, не без основания. Потому что он стал замечать, что хочет быть рядом с Авророй, общаться с ней, и ему это приятно, хотя их точки зрения по многим событиям не совпадают, но у Авроры очень странная, даже оригинальная жизненная позиция, которая Цанаева и отталкивает, и одновременно притягивает.

Иногда, когда Аврора ему среди дня звонит, что-то согласовать, он, если жена не слышит, предлагает ей где-либо в кафе посидеть, обсудить дела, правда, все официально. А она также сухо отказывается, и лишь прямо под конец сама предложила:

— В честь успешного завершения давайте пойдем в Большой театр.

— Я билеты куплю, — загорелся Цанаев, но Аврора его остудила.

— Тогда четыре — еще ваша супруга и моя знакомая.

Такая перспектива Цанаева не очень интересовала, но пришли еще и Ломаев с супругой (тоже Аврора пригласила), хоть было с кем в антракте коньяк распивать.

А сама опера Цанаеву не понравилась — убаюкивала, он все позевывал; в общем, по окончании последовал его вердикт:

— Чуть не заснул, — на что Аврора сказала:

— Не надо было пить.

А уже дома жена Цанаева подытожила:

— Эта Аврора корчит из себя светскую даму. Тоже мне, оперой увлекается, а в Большой пошла чуть ли не в парандже, всех напугала… Дура!

Почти то же самое подумал и Цанаев, когда через месяц, работая даже ночами, Аврора все же умудрилась собрать экспериментальное оборудование. Да это все можно считать пустое, потому что материалов для исследования нет, и еще нужен дорогущий термовакуумный пресс.

— Как ненужная мебель, — стал возмущаться Цанаев.

«Вот сейчас бы уволить ее», — даже подумывал он. Но за что? Не только как ученый секретарь работает, но и всю документацию Аврора ведет; как уборщица — старается, тут тоже все в порядке. Да вот только жена к Цанаеву из Москвы ежедневно звонит и непременно, как бы между прочим, спросит:

— Ты еще эту Аврору не уволил? Смотри, что-то есть в ней революционно-реакционное. Эта дура что угодно учудит, тебе отвечать придется.

А сама Аврора в то же время говорит:

— Гал Аладович, я уже договорилась с Норвегией. Мой институт дает нам материалы для исследования бесплатно.

— Ну и в чем дело? — сух Цанаев.

— Надо поехать, привезти.

— Ну и в чем дело?

— Деньги на дорогу нужны.

— Тебе, Аврора, постоянно деньги нужны.

Как обиженный ребенок она потупила взгляд и чуть погодя сказала:

— Мы могли бы получить не один грант: и наука, и деньги. И я бы докторскую добила, — последнее она сказала так горестно, что Цанаев, прекрасно понимающий значение защиты для ученого, все же поддался:

— Сколько денег и какой срок исполнения? — и, ужесточая требование: — Все изложишь в письменной форме. Выпадешь из сметы — пеняй на себя.

На следующий день, увидев справку Авроры, Цанаев усмехнулся:

— Ты посчитала только дорогу? Ведь там жизнь дорогая.

— Общежитие бесплатно, уже договорилась, — сообщает Аврора, ее глаза вновь загорелись энергией. — А питание — пятнадцать долларов в день… Я и на пять долларов там жила — нормально.

— А срок? Две недели.

— У меня открытая виза.

— Ну, смотри, — Цанаев дал добро, и когда Аврора вновь зашла подписать расходный ордер, он сказал: — Вижу, тебе Норвегия нравится.

— Сказать честно… — она немного задумалась. — Там, как мне кажется, словно в раю. Все живут честно, хорошо и добросовестно трудятся.

— А мы здесь не трудимся?

— Трудимся, — гримаса появилась на ее лице, — зарабатываем мало… Несправедливо.

— Это про меня? — возмутился Цанаев.

— Да при чем тут вы? Государство такое.

— Так что ж ты в Норвегии не осталась?

— Осталась бы с удовольствием. Если была бы возможность, — ее голос стал несколько вызывающим и вдруг осекся: — Здесь трое инвалидов на мне.

— Да, — согласился Цанаев и, глянув в окно, про себя подумал, что Норвегия должна быть раем по сравнению с руинами Грозного. — А с кем больных оставишь? — поинтересовался он.

— С медсестрой договорилась, и сноха… Я, надеюсь, быстро управлюсь.

Быстро не получилось. На исходе была уже четвертая неделя ее отсутствия. Цанаев находился в Москве и почему-то постоянно думал об Авроре, причем с раздражением — так задержалась. И что ни говори, а оказывается, институт без нее еле функционирует — все на ней, а она пропала в райской Норвегии.

И вдруг жена Цанаева выдает:

— Оказывается, твой институт кого хочет в Европу командирует.

— Ты это о чем? — удивился Цанаев.

— Как «о чем»? Твоя Аврора в Норвегии.

— А как ты узнала?

— Хм, — усмехнулась жена. — Тут целая драма, — она нарочно театрально медлит: — Оказывается, по этой старой деве вроде бы сохнет твой друг Ломаев. И даже хотел вместе с Авророй лететь, якобы, помочь. Так знаешь, как эта Аврора отшила Ломаева?

— Как? — не сдержался Цанаев.

— Позвонила жене Ломаева, и спросила: отпускаешь супруга?

— И что?

— Ясное дело — что? Скандал в семье… Так этой Авроре этого мало. Несмотря на это, она по электронке прислала письмо Ломаеву: «Деньги нужны».

— И что? — встрепенулся Цанаев.

— Жена Ломаева письмо перехватила. Вновь скандал… А ты что побледнел? Может, тоже за Авророй в Норвегию полетишь?

— Замолчи, — не выдержав, повысил голос Цанаев, и гораздо мягче: — Она мой сотрудник. Я ее командировал.

В тот же день он встретился с Ломаевым.

— Сколько у тебя она просила? Всего сто долларов?!

— Дело не в деньгах, — оправдывался Ломаев. — Хотя я Авроре столько помогал. Ей всегда нужны деньги!

— Деньги всем нужны! — раздражался Цанаев. — Сколько она тебе должна?

— Она мне ничего не должна… Но, поверь, не зря она сама себя нарекла Авророй — это точно безумная революция. Вокруг нее все не так.

— Перед женой тебя подставила? — недобро усмехнулся Цанаев. — Дай мне ее реквизиты.

— Правильно, — сказал Ломаев, — должна была сразу к тебе обратиться, ведь ты ее начальник.

— А может, она тебя посчитала другом? Любишь ее? — прямо спросил Цанаев.

— От нее вообще-то, честно, лишь проблемы.

В этом же в очередной раз убедился и Цанаев. То ли он переусердствовал, то ли просто сложилось так. Но он, искренне желая помочь, отправил в Норвегию триста долларов, а более того и существеннее, он дал задание в Грозный посетить дом Авроры и там тоже подсобить деньгами, как бы в счет зарплаты. И надо же, через день, они ужинают с женой, и с музыкой приходит SMS.

От Авроры Цанаев никогда SMS не получал, а сейчас просто нутром догадался, что она. Он резко встал из-за стола, быстро прочитал: «Всем сердцем благодарна за Ваше участие… Здесь бюрократы похлеще наших. На днях все разрешится. Дай Бог Вам здоровья (на чеченском)».

Цанаев сразу эту запись стер, но жена тут как тут — за спиной:

— Небось, твоя Аврора к себе кличет? Эта старая дева… Хе-хе, вроде старая дева. Весь мир объездила, нагулялась, а теперь липнет к чужим мужьям! Сучка! Дрянь!

— Замолчи! А ну, дай телефон.

Не только в семье Ломаевых, но и у Цанаевых из-за Авроры скандал. К сценам ревности Цанаев вроде бы относится спокойно. Да его беспокоит иное: он почему-то много стал думать об этой Авроре, в то время как ему надо было бы готовиться к докладу на Президиуме РАН, где ему сразу же заявили:

— Гал Аладович, мы понимаем, что у вас тяжелая постконфликтная ситуация, и мы вам всеми способами помогаем. А вы еще просите средств, но науки-то у вас, согласитесь, как таковой нет. Одни гуманитарии — историки и филологи, и у них мелкотемье, местечковый уровень. А естественные науки — тут совсем провал… Мы не требуем от вас фундаментальных исследований, но хотя бы прикладной характер должен быть. Иначе… Что нам занести в протокол?

— Через год у нас будут фундаментальные исследования, — заявил вдруг Цанаев.

— Фундаментальные? — удивился председатель.

— Да, — твердо подтвердил Цанаев, и он думает вновь только об Авроре, лишь она теперь может спасти его личную репутацию и весь институт.

Из Норвегии Аврора вернулась совсем иной: модельный костюм, ухоженное лицо, стильная прическа. Однако это мало кто видит — Аврора сутками пропадает в лаборатории.

Цанаев волнуется, как бы она не сдалась, а у нее, наоборот, в глазах огонь, видно, что занимается любимым делом и у нее все выходит. А движется она по уже проторенной дорожке, и Цанаев даже представить не может, что Аврора, точнее, их институт совместно с норвежским научным центром уже выполняют задание на крупный международный грант, где исследование Авроры — составная часть.

По контракту, который Цанаев хранит в своем портфеле, Аврора обязана в течение пяти месяцев завершить экспериментальную часть. От себя Цанаев по привычке добавляет еще пять-шесть месяцев — всего год. Как раз он успеет к Президиуму РАН показать результат. А Аврора ровно через три месяца вдруг заявила:

— Гал Аладович, мне с отчетом надо срочно лететь в Норвегию. Я готова, и меня ждут.

— Деньги нужны? — непонятные чувства обуревают директора.

— Нет, — улыбается Аврора, — мне на счет уже выставили аванс.

— Аванс? А если… — директор запнулся.

— «Если» не будет. Я уже выслала по электронке полученный результат и получила прекрасные отзывы. Меня там ждут.

— А ты не останешься, случайно, в Норвегии? — вырвалось у Цанаева.

— Как я останусь? — вмиг омрачилось лицо Авроры, видать, вспомнила родных.

На сей раз Аврора была в Норвегии всего нару недель. Приехала — не узнать! Настоящая европейка: ухоженная, статная, уверенная. И ее первый вопрос директору:

— Деньги не поступили?

— А что, должны? — обрадовался Цанаев; на счету института — ноль, и они кругом должны, даже связь отключили.

В ожидании денег он каждый день ездил в банк.

В прифронтовом Грозном всего один банк — это военно-полевой банк, который соответствует своему названию. Кругом высоченный забор с колючкой, БТРы, многочисленная охрана и огромная очередь на входе.

У Цанаева привилегия — удостоверение советника Главы, да и оно действенно, коль внутрь вложена купюра. От того, что Цанаев проник в банк, вовсе не значит, что деньги поступили на счет. Цанаев уже злится, Аврора беспокоится, ведь европейцы — четкие в своих делах. А тут сообщение: согласно контракту сумма не может быть зачислена на счет института, а только на личный счет грантообладателя — Таусовой. Так на имя Авроры поступила огромная для нее сумма — сорок пять тысяч евро.

«Ты поможешь институту?» — хотел было сказать Цанаев, но Аврора его опередила:

— Четвертую часть могу оставить себе? А остальное институту.

— Я думал, половину, — доволен Цанаев. — Но если так, то треть точно твоя.

— Боже, как я благодарна тебе, — прошептала Аврора. — Эти извечные долги — как удавка на шее. — Тут она чуть ли не подпрыгнула, — Никому не буду должна. Как я счастлива!

Это счастье длилось недолго. Уже на следующее утро, как раз Цанаев курил на балконе, сверху он увидел свысока въехавший во двор «Уазик». Тот самый усатый чеченец-чекист направился к входу.

Директор подумал, что это к нему, вернулся в кабинет. Прошло более четверти часа — никто не зашел. Цанаев выглянул во двор, машина уже разворачивается. Он сразу же пошел в кабинет Авроры, а она улыбается своей странной улыбкой-ухмылкой.

Теперь Цанаев знал, что это некая маска Авроры, за которой она скрывает свои чувства.

— Этот усатый у тебя был?

— Да, — Аврора встала, как положено, приветствуя мужчину.

— Чего он хотел?

— Денег.

— Узнал, что на твой счет поступили деньги?

— Они все знают, — грустно выдала Таусова.

— И сколько? За что? Я это так не оставлю. Мы ученые! Я советник Главы. Я…

— Гал Аладович, не впутывайтесь в это дело. Грязь! Ведь вся эта гарь войны — из-за денег и ради денег. Лучше я в последний раз откуплюсь, и все. Дальше будем спокойно работать; у нас еще не один грант впереди, денег еще больше будет.

— Да, — быстро согласился Цанаев, понимая, кто правит бал, и надеясь от этого уйти. — А крышу починить сможем?

— И крышу починим, и отцу с племянником — операцию в Европе, и себе — дом! — вот теперь улыбается, буквально сияет Аврора. — Лишь бы не было долгов и никто не мешал… Все будет хорошо, — и вдруг, как бы внушая самой себе, она сказала:

— Я сильная, очень сильная! Я вынесу все!

* * *

Как настоящий ученый, тем более естественник, Цанаев политику, точнее, политиканство, не любил. Он это объяснял просто. Бог создал мир по одним, неизменным, законам, которые люди должны познать, чтобы выжить и жить еще лучше. А политика зависит от людей, от тех законов, которые выдумывают и изменяют люди, — это не постоянство, это нестабильность, и вообще, политика — это в угоду одних, назло другим и так далее. То ли дело физика: любой человек поскользнется — упадет, а не взлетит, — вот это закон!

Но как бы там ни было, а человечество все равно должно жить по каким-то законам, конституции. И вот после долгих-долгих лет войны, хотя военный конфликт еще тлел, Глава Чеченской Республики в поисках мира добился права провести референдум по статусу республики и по конституции.

Цанаев всегда и во всем поддерживает Главу, и когда объявили, что в НИИ, по традиции со времен СССР, будет организован избирательный участок, и председатель он, Цанаев, как советник Главы, добросовестно взялся за это политическое дело, однако без особой любви, потому что к нему в первый же день явился усатый особист, и хотя он и раньше представлялся, Цанаев его фамилию не запомнил, а теперь вроде придется работать вместе:

— Бидаев — ответственный за этот участок и, вообще, за всю территорию в округе, — он грузно, по-хозяйски расположился на стуле. — Я обязан знать и знаю все, что творится здесь.

— Вы участковый?

— Хм, — ухмыльнулся вошедший. — Скажем так — смотрящий.

— Это жаргон? — удивлен директор.

— Ну, чтобы было понятней, — ответственный… И мне до окончания референдума нужен здесь рабочий кабинет.

Цанаев — законопослушный человек. Он понимает, что референдум — дело архиважное, и необходимо ради общества немного потерпеть. Тем более что теперь вокруг НИИ постоянно дежурят военные и милиция. Но они не докучают, кабинеты не требуют.

А вот Бидаев, хорошо еще, что не отобрал директорский, зато выбрал кабинет ученого секретаря. Таусова в кабинете почти не бывает — почти всегда в полуподвальной лаборатории. И Бидаев, мол, осматривает здание, частенько в лабораторию заглядывает, порою там задерживается, и случается даже так, что встревоженно-напряженная Аврора первая выходит из лаборатории:

— Мне надо запереть дверь, здесь очень ценное и уникальное оборудование.

— Ты ведь так рано не уходишь, — слышен вальяжный голос Бидаева.

— Я устала, покиньте, пожалуйста, служебное помещение.

— Для меня закрытых дверей нет!

— Даже в ад! — уходя, крикнула Аврора.

— В загробный мир не тороплюсь, — усмехнулся Бидаев. — И есть ли он вообще?

— Безбожник, — процедила Аврора. — Вот таковы и ваши дела.

А дела, в смысле научные дела Авроры, совсем не шли. Как директор Цанаев все это видел и знал, но он ожидал, что Таусова вот-вот к нему явится с жалобой на Бидаева, а она, наоборот, вовсе перестала на работу являться, и уже по институту ходит слушок, якобы как-то поздно вечером Бидаев притащился под хмельком и стал к Таусовой приставать, и вроде дело дошло до потасовки. У Таусовой синяк, поэтому она не приходит на работу.

Чтобы не оперировать слухами, а самому во всем убедиться, а если честно, то Цанаев сам хотел видеть Аврору, он пошел к ней домой — и тут же об этом пожалел. Авроры дома не оказалась, а он вновь увидел несчастных инвалидов — у него аж сердце защемило. Он даже не помнил, как вернулся в свой кабинет, и почти следом — Аврора, в темных очках.

— Правда, что я слышал? — суров директор.

— Вы об этом, Бидаеве? Гал Аладович, пожалуйста, хотя бы вы не связывайтесь с ним. Тем более из-за меня. Грязь!.. Может, я в отпуск уйду до окончания референдума?

— Какой отпуск!? У нас контракт, сроки поджимают, и сама знаешь — одна надежда на твой грант.

— Я думала, — после некоторой паузы сказала Аврора, — что никого и ничего не боюсь, кроме Бога. Но Бидаев такой мерзкий. Не связывайтесь с ним.

— Работай, — чуть ли не крикнул директор, — а я с ним разберусь.

Цанаев официально вызвал Бидаева в свой кабинет и специально стал говорить на русском:

— Слушай, — перебил его Бидаев, — может, у тебя с ней того? — и он сделал непристойный жест.

— Чего?! — вскочил разгневанный директор. Некоторое время он не мог найти подходящих слов, потом рванулся к двери, настежь раскрыл: — Пошел вон!

— Для меня все двери раскрыты, — нагло и развязно Бидаев приблизился к Цанаеву и, прямо в лицо, обдавая неприятным запахом, прошипел. — А ты знаешь, что твоя Аврора проходит по нашей разработке — за экстремизм?.. Хе-хе, теперь и ты с ней будешь на пару.

— Пошел вон, — также в лицо ему выдохнул Цанаев, — и пока я здесь директор, чтобы духу твоего не было.

— А то что будет? — Бидаев небрежно ткнул Цанаева локтем.

— Что будет! Что будет! — директор чуть ли не дрожал от ярости. — Посмотришь, что будет! — прошипел он.

— Ну а чего откладывать? — лениво усмехнулся Бидаев.

— А-а, — почти рассвирепел Цанаев. Был конец февраля, здание института почти не отапливается — газ еле горит, все в верхней одежде. Цанаев прямо в кабинете скинул пальто:

— Пошли, пошли, — схватил он за локоть Бидаева, ощущая его природную мощь, от этого еще более раздражаясь. — А ну пошли, я тебе покажу.

Выросший в Москве, никогда, даже в детстве, не дравшийся, интеллигентный Цанаев рвался в бой, понимая, что других аргументов в этом городе у него нет.

В сгущающихся сумерках они обошли здание института, где горами спрессован припорошенный снегом послевоенный хлам, строительный мусор и подбитый грузовик.

Не зная, что делать и как делать, Цанаев скинул пиджак, потом галстук, даже боксерскую позу занял.

— Я вижу, ты серьезно болен, — усмехнулся Бидаев. — Надо мозги вправить, — тут он тоже медленно скинул камуфляжный ватник. Под ним оказался огромный пистолет в кобуре, нож и еще масса непонятного для Цанаева оружия.

— Ну, давай, — дал команду Бидаев.

Цанаев бросился вперед, от удара упал всем телом на разбитые кирпичи, почувствовал сильную боль.

Раздались крики, из-за угла появились сотрудники института. Цанаев только помнил, как Аврора повела его в кабинет, чистила его одежду, мыла испачканные руки. А потом она сама наливала ему чай, нежно ухаживала за ним.

Это внимание Авроры было так приятно, что Цанаев, наверное, еще не раз пошел бы драться. Однако сама Аврора была крайне встревожена:

— С ним, точнее, с ними, нельзя вступать в конфликт. По жизни не отстанут, и не удастся откупиться. Они как попрошайки: раз повод дашь, не отстанут… А вы ведь директор, советник. Референдум на носу. А вдруг кто узнает?

Узнали, причем даже в подробностях.

Через день в администрации Главы на совещании по референдуму Цанаев получил публичную взбучку.

А потом Глава попросил его задержаться и говорил почти то же самое, что и Аврора, правда, и еще добавил:

— Со спецслужбами связываться опасно. Но ты ничего не бойся… А впрочем, честь женщины защищать надо!

— Откуда вы все знаете? — подивился Цанаев.

— Я все и обязан знать, должность такая. А Бидаев должен был рапорт написать… На носу референдум! А ты драку устроил… Так что давай, со своим напарником Бидаевым хочешь-не хочешь, а сдружись, нам порядок нужен.

— Он мой напарник? — удивился Цанаев.

— Называй его, как хочешь — напарник, подельник, друг… но не враг. Нам провокации не нужны. Все в их руках, понял?

Цанаев понял, что помимо своей воли он потихоньку втягивается в политику, то есть ему со всеми необходимо быть политкорректным, но и это не главное, главное, как он стал понимать, живя в полувоенном Грозном, он, сам того не ведая, стал принимать тоже полувоенные, то есть почти полуварварские, методы выяснения отношений — с помощью кулаков. А что, если и у него, как у Бидаева, было бы оружие?

Не успел он об этом подумать, как его вновь вызвали в администрацию — перед ним крепкий, самодовольный молодой человек:

— Для вашей безопасности, ну и чтобы были уверенней, время, понимаете, какое, мы хотим вам выделить табельное оружие.

— Не надо, — категорически отказался Цанаев. — Я и пользоваться им не умею.

— Тогда, может быть, личную охрану? Перед референдумом всякие могут быть провокации.

— Я ученый, — стоит на своем Цанаев. — Больше на провокации не поддамся, — оправдывается он, сам подумал: «До референдума улечу в Москву, к семье».

А ему, словно его мысли читают:

— До окончания референдума никаких командировок, никаких отъездов и разъездов. Все должны быть на местах.

— Я ученый… — хотел было отстоять свою свободу Цанаев, а ему жестко в ответ:

— Вы советник Главы и член избирательной комиссии. Время военное… Вам оружие и охрана нужны?

— Нет.

— Смотрите. Вы должны быть бдительны и осторожны.

— У вас что, есть какая-то информация? — насторожился Цанаев.

— Война — всегда чей-то интерес. Референдум — то бишь окончание войны — наш интерес. За наш интерес мы должны бороться.

— Что я должен делать?

— Быть начеку.

Этот разговор и без того насторожил Цанаева, а тут еще жена из Москвы звонит:

— Все говорят, что перед референдумом в Грозный вновь войдут боевики, бойня будет… Приезжай. Никому твоя наука не нужна. Тем более в Чечне.

— Я не могу вылететь.

— Как это не можешь? Всегда прилетал… Ах, я поняла. Тебя эта сучка Аврора охмурила. Ты, говорят, из-за нее дрался.

— Кто говорит?

— Все говорят. Про тебя уже анекдоты ходят. Приезжай немедленно, либо я вылетаю.

К ужасу Цанаева буквально на следующий день супруга прилетела.

— С кем ты оставила детей? — первый вопрос Гала Аладовича в аэропорту.

— Не переживай, соседка присмотрит, — отвечает жена, и когда они приехали на квартиру: — Отличное жилье, какая большая жилплощадь. Вот только вид за окном — мрак! А квартира приватизирована?

— Я ее еще не оформил. Некогда. Да и служб таких здесь вроде нет.

— Ну, слава Богу, женщин ты сюда, видимо, не приводишь.

— Замолчи! Какие женщины?! Здесь война.

— Вижу, вижу. Я такого даже не представляла. Просто ужас! Как ты здесь живешь? А где твой институт?

— Зачем тебе мой институт?

— Сам повезешь, либо я сама найду?

— Поехали, — с напускным спокойствием произнес Цанаев.

Путь от аэропорта до центра, где квартира Цанаева, по возможности, обихожен, нет блокпостов, прикрыты признаки войны и разрушений. А вот институт почти на краю города.

Супруга Цанаева потрясена.

— Ужас, ужас! — шепчет она, плачет. — Наш город даже не узнать. Это не Грозный. Тут невозможно жить.

А когда они въехали во двор института, ее столичный апломб полностью угас.

— Это и есть твой институт? Эти развалины? Это ж руины.

— Почему? — оптимистичен Цанаев. — Новая крыша. Отремонтировали первый этаж. Есть подвал… Используем международный грант. Такое и в Москве не у всех… Так что наука в Чечне есть, несмотря на войну и весь этот бардак. А посмотри на это дерево — древняя ива, ей более полувека, — загораясь, говорит директор. — А видишь на ней птицы — двенадцать. Шесть пар.

— Что это? — поражена жена.

— Это совы… Видишь, какие большие красавцы. Нас не боятся. Наоборот, знают, что у нас мир, у нас днюют. Знаешь, какое завораживающее зрелище, когда они в сумерках вместе взлетают, огромные крылья — магия, волшебство! А посмотри на тот тополь. Видишь кормушку, белочка.

— Прямо как в лесу, — говорит супруга. — То-то ты одичал… Как ты здесь живешь? Зоопарк! — в ужасе жена.

— Живу, чтобы ты в Москве хорошо жила. Зарплата гораздо больше. А иначе жена профессора такой наряд не имела бы, — он погладил ее шубу. — Пошли, помещение покажу.

Цанаев знает, что его кабинет супругу мало интересует, тем более что он по-военному скромно обставлен. Она рвется увидеть Аврору.

— Вот наша наука, наша гордость! Мы сюда категорически никого не пускаем, но тебе… — раскрыл дверь в лабораторию: едкий воздух, пропитанный реагентами и бензином, шум генератора — и Аврора, в поношенной, грязной куртке, в огромных защитных очках, как раз вручную пытается освободить мощный пресс.

— Здравствуйте, с приездом, — Аврора явно смутилась, бегло с ног до головы, будто сравнивает, осмотрела одежду Цанаевой, почему-то скинула с себя куртку. — Проходите… Может установку отключить? Шумит.

— Нет-нет, — сказал Цанаев.

— Нет! — словно бы всему миру бросила приезжая.

Она явно в шоке, побледнела, попятилась, прислонилась к стене.

— Тебе плохо? — забеспокоился директор.

— Это от самолета и смены климата… Отвези домой, — просит жена.

В квартире ей лучше не стало: отопления нет, спала в шубе. На следующий день супруга с энтузиазмом засобиралась на базар и по магазинам, дабы обустроить быт мужа. Но вид и бытность Грозного быстро погасили и этот пыл.

— Я волнуюсь за детей, отправь меня побыстрее в Москву… Здесь жить невозможно, — был ее окончательный вердикт, но смягчилась, увидев зарплату Цанаева:

— Дети растут, затраты растут. — А перед самой посадкой:

— Ты квартиру приватизируй, продавай и — в Москву. Здесь жизни нет и не будет.

«А про Аврору забыла»? — напоследок хотел было спросить Цанаев, но интеллигентность помешала.

И помешало то, что он теперь почему-то сам про Аврору не может забыть, постоянно о ней думает, хочет быть рядом с ней. Почему-то рядом с ней ему спокойно.

А вот Аврора неспокойна:

— Гал Аладович, — говорит она, — какое-то предчувствие у меня нехорошее. Кажется мне, что Бидаев что-то замышляет.

— Пусть только покажется, — хорохорится Цанаев.

— Надо лабораторию перенести в подвал.

— Чего? Ты с ума сошла? У тебя и так дышать нечем, а ты — в подвал.

— Кстати, — вдруг улыбнулась Аврора, — давайте выйдем, подышим свежим воздухом, — она недвусмысленно осмотрела убогий кабинет директора.

Уже был март, но погода еще держалась зимняя — влажный холодный ветерок, мокрый снег, слякоть. Вечерело.

— Ты думаешь, что в моем кабинете подслушивающие устройства? — во дворе спросил Цанаев.

— Береженого Бог бережет, — ответила Аврора, глядя на высокую густую иву. — Сейчас наши совы взлетят, — и точно, как в сказке, огромное заснеженное дерево зашевелилось, издав громкий гортанный звук «уху», бесшумно взлетела одна сова, огромными крыльями как бы очищая путь. Облетев по кругу весь двор, словно убедившись, что все в порядке, эта сова издала еще раз, гораздо громче, «уху», и тогда, как по команде, вся стая взлетела — завораживающий шелест мощных взмахов, казалось, что магическая сила птиц перекрыла весь небосвод; они резко унеслись в сторону окраинных лесов. Стало еще сумрачней, печальней и пустынней. А Цанаев и Таусова все еще смотрели на небо, потому что откуда-то стал доноситься нарастающий гул вертолета.

— Пошли под иву, — предложил Цанаев, зная, что от железных летающих птиц лучше скрыться. Они долго стояли под деревом, потому что, как им показалось, вертолет завис над их институтом, и они даже чувствовали вихрь от его лопастей.

Лишь когда вертолет улетел, и стало совсем тихо, Цанаев прошептал:

— Тревожная, пугающая тишина… Говори.

— Мне подбросили записку. На днях будет нападение на наш институт.

— Хотят сорвать референдум?

— Не думаю. Главная мишень, как я поняла, мое окно, наша лаборатория.

— Бидаев? — гневный раскат в тоне директора.

— Не знаю… Но почерк, мне кажется, знаком: лесные братья.

— Ты связана с боевиками?

— Клянусь, нет. Сама боюсь и ненавижу всех, кто с оружием. Но вы ведь знаете, что мои братья… а это их… — Аврора резко прервала речь.

После долгой паузы Цанаев сказал:

— Надо срочно сообщить Бидаеву. Вроде он здесь хозяин, как сам говорит.

— А я по своему опыту скажу, — тверд голос Авроры, — что все, кто с оружием, зачастую в сговоре. Правда, иногда лупят друг друга… Разве вы это до сих пор не знаете? Здесь царит абсурд.

— Да, спецслужбы что угодно творят, — согласился Цанаев. — Я обязан доложить Главе и позвонить Бидаеву.

— А если Бидаев спросит, откуда такая информация?

— Да, — задумался Цанаев. — Что делать?

— Надо лабораторию перенести в подвал.

— Ты не сможешь там работать, задохнешься.

— Смогу, вытяжку сделаем. И мне спокойнее, а то кажется, что все время кто-то в окно подглядывает… Потеряем установку — мне конец: это деньги гранта, моя докторская, моя жизнь! Согласитесь.

Он дал согласие, планируя на завтра перенести оборудование в подвал, с этой мыслью он ушел из института домой. За ночь выпал небольшой снег. И когда, как обычно, спозаранку Цанаев пришел в институт, — не обнаружил ничьих следов, даже Аврору опередил.

Полюбовавшись совами, Цанаев постучал в дверь. Сторож не открывает. Он еще сильнее стал стучать:

— Ну, ты и спишь, — пожурил директор старика, а тот в ответ:

— Лишь под утро заснул, всю ночь помогал Авроре оборудование переносить.

— А где она?

— Теперь в подвале, — и Цанаев сразу же направился туда.

Работает генератор: холод, сырость, сквозняк, спертый, угарный воздух.

В подвале лишь одна комната была более-менее благоустроена. Цанаев осторожно постучал, думая, что Аврора на своей раскладушке спит, а она отключилась, склонившись над микроскопом. Светятся два экрана компьютеров.

— Аврора! Разве так можно?! — озабочен Цанаев. — Ты не спишь, ты загубишь себя.

— Да вы что? — ее глаза хоть и устали, да горят, даже на щеках румянец. — Я занимаюсь любимым делом! Получаю такое удовольствие… А выйду отсюда — столько проблем. Война. Инвалиды… — И, словно пытаясь заглянуть в иной мир, она вновь прильнула к микроскопу. — Сейчас, еще один замер сниму, — и продолжая глядеть в микроскоп:

— Гал Аладович, получаются потрясающие результаты. Все будут просто удивлены… Еще пять минут, и мы будем пить чай.

Такого меж ними прежде не случалось: между ними лишь старый, но еще прочный табурет вместо стола. Над ним из-за прохлады клубится пар от стаканов с чаем. Тут же варенье и подсохший хлеб. В руках Цанаева — листки с таблицей, где множество цифр и диаграмма.

— Вот видите, видите, какой резкий произошел скачок от перепада температур и давления. Сразу же меняются все характеристики, структура и свойства вещества… Это парадоксально! — возбуждена Аврора. — Я думаю еще дважды провести этот же эксперимент, и если тот же результат, то это прорыв!

— Да, — директор очень долго изучает результаты, и вдруг о своем:

— Аврора, а почему в Норвегии, в Европе, с их условиями и возможностями, не смогли провести эти же опыты?

— Смогли бы, но не хотят, — Аврора в упор смотрит на Цанаева. — Там все очень заботятся о себе и берегут свое здоровье. Вы-то ведь знаете, что эти реагенты-химикаты страшно влияют на весь организм, — на ее лице появилась та странная некрасивая улыбка-маска, и она несколько иным тоном продолжила:

— В этот подвал европейцы и не зашли бы — дико, а мы чай пьем, ха-ха-ха… Простите… А кстати, доказано, что эти реагенты влияют на детородные органы и мозг… Может, вы покинете лабораторию? Я серьезно говорю.

— Дети у меня уже есть, — строго ответил директор. — А вот ты… Ты была замужем? — неожиданно спросил он, хотя ответ знал.

— Не была.

— Почему? — тут Цанаев сам смутился. — Прости за дурацкий вопрос.

— Ничего, — Аврора улыбнулась, а Цанаев только сейчас стал, как ему казалось, ее понимать. У нее, видимо, это рефлекторно, выработано годами и нелегкой судьбой — две улыбки: одна — открытая, чистая, приятная, а есть еще улыбка-маска, за которой она скрывает все свои чувства, переживания и тяготы, но это тоже улыбка, странная улыбка, быть может, она не хочет свою пожизненную печаль показать. И как бы в подтверждение этого она стала говорить:

— Мои родители из-за депортации — безграмотные люди. Ни родни, ни кола, ни двора, в поисках куска хлеба направились в калмыцкие степи чабанить, а на иное в то время и рассчитывать не могли. Я старшая в семье, после меня пять мальчиков. Как себя помню — я за отарой хожу, в кошаре за хозяйством и детьми присматриваю. А отец меня любил и жалел, и он мне частенько говорил: «Урина, я сам безграмотный, поэтому чабан, и боюсь, у тебя судьба будет такой же. Я тебе любые книги куплю, выучись сама… Вот тебе букварь, в этом я помогу… Учись, не то жизнь твоя будет хуже бараньей».

Так я стала сама учиться. Очень полюбила книги, учебу, чтение, так что отец, хоть я и нужна была на хозяйстве, определил меня в районный интернат. Мне был тогда уже десятый год, и меня вначале посадили во второй, а через месяц, увидев мои знания, в третий класс.

Я была круглая отличница, и не читала, а буквально глотала книги, будто зная, что школа не для меня. Так и случилось. Когда я была в седьмом классе, мать умерла, и я вместо нее — единственная женщина на кошаре… Но книги я не бросила, самостоятельно прошла весь школьный курс и даже более, а вот аттестата не было.

Тут страна СССР развалилась. Наше хозяйство разорилось. А в Чечне какие-то революционные дела, генерал пришел к власти, призвал к борьбе за свободу, и мои братья присягнули на верность Родине. Так свое слово и сдержали, все погибли, — тут ее голос заметно дрогнул. Цанаев подумал, что она вот-вот заплачет, но нет, сдержалась. На ее лице вновь появилась эта странная улыбка-маска, которая, впрочем, как-то быстро сошла, и Аврора продолжила:

— В начале девяностых, когда у нас в стране продавалось и покупалось все и вся, так же как и сейчас, мой старший брат как-то говорит мне: