Бесплатный фрагмент - Август

Территория Творчества

Ты ускользала без прикрас

Marcus Denight

Ты ускользала без прикрас

От тишины прикосновенья,

Сжимая шумно все мгновенья

В объятьях приоткрытых глаз.

И каждый день, как будто час,

Вдаль уносился без остатка,

Запоминаясь с болью краткой,

Давно полузабытых фраз.

Вглубь удалялась синева,

Иссиня — ярко розовея,

Мой грезил взгляд безмолвно рдея,

Теряя мыслей острова.

Ты ускользнула без прикрас

От тишины прикосновенья,

Оставив только лишь мгновенье

В объятьях приоткрытых глаз…

Над суетой

Marcus Denight

Над суетой вчерашних дней,

Под отшумевшими дождями

Сокрыт тайник души моей

И скорых искр осенних пламя.

Там — предзакатный свет с землёй

Соприкасаются краями

И под мостами-облаками

Звенят луга сухой травой.

Как расставание с мечтой,

Как радуга воспоминаний,

Как трепет нежности живой

Звучит безудержным признаньем

Любви воскресшей благодать,

Сметя огонь и груз желаний,

Наполнит даль лазурью ранней

И в сердце радость не унять.

Над суетой вчерашних дней,

Под отшумевшими дождями

Сокрыт тайник души моей

И скорых искр осенних пламя…

Тиши полночной летней теплота

Marcus Denight

Тиши полночной летней теплота —

Ты открываешь мне Судьбы истоки

И наделяешь робкие уста

Той силой, побеждающей пороки

Той верой, оживляющей сердца,

Той мудростью возвышенного зова

Души тайник наполнен до конца —

Ему не нужно ничего иного.

Над покрывалом звездного мирка

Скрывают свет подлунный облака,

Но как светло на сердце и отрадно!

Как греет память отзвеневших лет!

И, ожидая трепетный рассвет,

Вновь дышит ветер свежестью прохладной.

Свет новых дней и новых звезд

Marcus Denight

Неповторимых восприятий

И недописанных стихов

Полна доверчивая память.

И словно чистый лист тетради,

Лишенный тени броских слов,

Которых позже не исправить

Непроницаемая даль —

Она былое утешенье,

Успокоенье всех волнений.

Надейся, верь и ожидай,

Сомкни души прекрасной звенья

Над многим множеством творений.

За тьмой непройденных дорог,

За тенью незнакомых строк —

Познаний страждущий исток,

Свет новых дней и новых звезд,

Недосягаемых высот…

И на заре, и на закате

Marcus Denight

И на заре, и на закате

Контрастны времени цвета

Палитры самой утонченной.

Тепло отринутых обьятий,

Забвенья зыбкая черта

И взгляд, терзаньем утомленный:

Во всем — нетронутый секрет

И неразгаданная нежность,

И нерассказанная суть.

Внезапный истины момент

Всех мыслей сущая безбрежность

И боль, пронзающая грудь.

Вновь движим тягостной истомой

Порыв влюбленности знакомый

Туда, где тайною ведомый,

Заполонив небесный свод,

Пылал беззвучно горизонт…

Меж светом Солнца и седой Луны

Marcus Denight

Покинув землю, красоту хранят

Надежды дней давно полузабытых.

Подчас внезапно память бередят

Вершины чувств, в безмолвии сокрытых.

Как недоступно мы разделены

Дорог Судьбы бессчетным расстояньем

И самых светлых лет воспоминаньем

Меж светом Солнца и седой Луны

Всё остается дальний уголок,

Где у заката ярких броских строк,

Обрёл черты неповторимый край.

Он иногда витает надо мной —

И всякий раз с заметной новизной

Цветных полей звенящая печаль…

А ты всё забудь…

Оксана Чернышова

И пусть не такая со стороны,

Я выкину всё из головы,

И дворники пусть листву соберут,

А завтра пустые мешки отдадут

Мне птицы пропели всё правильно,

И в прошлом моём всё отравлено,

Прощайте больные иллюзии,

Мы снова с тобой где то струсили

Забудь!

Живи не по правилам

Будь!

Тебе всё оставила

Пусть!

Другая полюбит

Меня не осудит

А ты всё забудь!

И снова не хочется мне домой,

И вновь я иду по своей прямой,

Я думала, что всё исправила,

Но только лишь сердце поранила

Прощаюсь со старой обидою,

И пусть мне никто не завидует,

Я снова верну понимание,

Пусть даже на расстоянии…

Забудь!

Живи не по правилам

Будь!

Тебе всё оставила

Пусть!

Другая полюбит

Меня не осудит

А ты всё забудь!

Яблоки

Марат Валеев

Не знаю, как в наши дни, а в начале семидесятых прошлого века город Петровск, что в Саратовской области, имел в своих окрестностях замечательный фруктовый сад. Знаю об этом потому, что служил в том самом Петровске, и как раз в тех окрестностях, где располагался тот самый замечательный сад.

Наш славный военно-строительный батальон был передислоцирован сюда осенью из костромских лесов, где мы завершили решение одной важной военно-строительной задачи — строительство и сдачу ракетной площадки, и приступили к реализации другой, не менее важной, на этот раз в саратовских степях. А именно — мы должны были построить военный городок для авиаторов.

И часть наша расположилась как раз на окраине Петровска, между уже обозначенной строительной площадкой для жилых и прочих объектов и аэродромом, на котором в летнюю пору учились летать курсанты авиаучилищ а на серебристых военно-транспортных самолетах АН (номера этой серии АН не помню, но сзади у них из хвостовой кабинки торчали пушки).

В общем, все такое серьезное и важное. Но мы при всем при том оставались девятнадцати- двадцатилетними пацанами, многие из которых так и не осознали до конца меру своей ответственности как военнослужащие и не прочь были побеситься, покуражиться, свалить в самоволку и т. д.

Сразу за взлетной полосой военного аэродрома виднелась невысокая ярко-зеленая стена петровского фруктового сада. Был уже жаркий август, если говорить о времени, о котором я веду рассказ, и до нас дошли слухи, что деревья этого сада буквально ломятся от созревшего урожая самых различных фруктов. Правда, каких, мы не знали. А хотелось не только узнать, но распробовать этот урожай.

И вот я, сварщик той самой стройки военного городка, и мой помощник-слесарь рядовой Петров, в этот день работавшие в ночь, после завтрака были свободными как птички, и потому решили совершить вылазку в сад. Авиаторы начинали свои полеты ближе к обеду, самолеты мирно дремали на своих стоянках и вдоль них неспешно прохаживался часовой, поблескивая примкнутым штыком автомата за плечом.

Мы с Петровым успешно, но не спеша, чтобы не привлекать чьего-либо внимания, пересекли взлетную полосу подальше от самолетов, пролезли через проволочное заграждение и дальше двинулись уже дробной рысью.

Сад со стороны аэродрома никак не был огорожен, не считая пропаханных какой-то техникой неглубоких рвов, и мы с Петровым вскоре углубились в его тенистые, благоухающие фруктовым ароматом аллеи. Матерь Божья, у меня было такое ощущение, что мы попали в рай! Яблони были усыпаны созревающими крупными, с одной стороны еще зеленоватыми, а с другой уже застенчиво румяными яблоками. Их было так много, что ветви гнулись под их тяжестью и, казалось, вот-вот надломятся.

А на соседней аллее другие деревца, также не очень высокие, но раскидистые, были разукрашены множеством алых шариков. Какие-то были покрупнее и посветлее, какие-то помельче и светились темно-алым оттенком. У висевших напротив солнца этих как бы покрытым лаком шариков можно был разглядеть на свет дробинки косточек. Множество таких алых плодиков уже валялось на траве. Это были черешня и вишня.

Я, выросший на северо-востоке Казахстана, впервые видел такой грандиозный сад, такое буйство цветов созревших плодов, вдыхал такие божественные ароматы. Не знаю, видел ли такое у себя в Удмуртии Петров, но мы, не сговариваясь, туту же начали срывать с низко висевших ветвей черешню горстями и заталкивать в рот.

Раздавленные нашими нетерпеливыми солдатскими зубами плоды орошали нам языки и небо прохладным сладким и чуть-чуть кисловатым (если это была черешня) и терпко-сладким (вишня) соком, и казалось, что мы не просто взахлеб глотаем эти изумительно вкусные мякоть и сок алых плодов, а впитываем их даже внутренними стенками наших щек и пищеводов.

А затем мы принялись грызть крупные яблоки. Накануне прошел дождь и крутобокие румяные плоды были еще покрыты капельками прохладной влаги. С каждым надкусом яблоки брызгались сладким соком, и мы с Петровым хрустели ими, неутомимо двигая челюстями и довольно подмигивая друг другу: какие, мол, мы молодцы, да, братан?

И когда мы уже насытились и кусать плоды стало несколько некомфортно от образовавшейся на зубах оскомины, мы расслышали приглушенные голоса и смех из глубины сада. Похоже, это вышли на работу сборщики урожая. Нам вовсе не хотелось, чтобы нас застали за несанкционированным поеданием плодов в государственном саду, и мы торопливо стали набивать яблоками пазухи гимнастерок под самый ворот (от них нашим вздувшимся животам сразу стало зябко и щекотно), а также карманы солдатских шаровар и даже загрузили ими пилотки с предварительно отвернутыми клапанами — ну, надо же было угостить пацанов из нашего взвода! Затем наши обезображенные раздувшимися животами и карманами фигуры торопливо, насколько это было возможно, поковыляли из сада.

Выбравшись наружу, мы в нерешительности замерли недалеко от взлетной полосы: слышался рокот прогреваемых моторов самолетов. У летунов начинались учебные полеты. Обойти аэродром и при нормальной ситуации было бы непросто — надо было бы сделать крюк более чем в километр, а для нас с Петровым, каждому нагруженным с пяток килограммов яблок, этот крюк вылился бы в долговременный поход.

И мы решили пересечь взлетную полосу — авось, успеем до начала полетов. Но когда мы были уже на середине поля, первый из выруливших со стоянки самолетов грозно взревел всеми своими четырьмя двигателями, прибавил газу и лихо подкатил к нам. Мы с Петровым застыли на месте, не зная что делать: то ли поковылять обратно в сторону сада, то ли поднырнуть тускло блестящее дюралевое брюхо рычащего самолета и рвануть на ту сторону, к родным казармам. Но для этого надо было сбросить весь груз, а нам очень не хотелось расставаться с яблоками.

Пока мы размышляли, раскрылась дверца самолета и из его чрева по трубчатому трапу к нам спустился рослый офицер в рубашке с короткими рукавами и в фуражке с голубой тульей. На плечах его красовались погоны с майорской звездой. Это, видимо, был инструктор летчиков-курсантов.

— Кто такие, почему гуляете по взлетной полосе? — проревел, он силясь перекричать работающие двигатели самолета.

Майору положено было отдать честь, но мы были без головных уборов, так как в наших пилотках, с развернутыми клапанами лежали яблоки, и мы просто вытянули руки по швам. Пилоток, однако, при этом не выпуская.

— Дак мы это… в часть к себе идем… яблоки вот… — вразнобой залепетали мы с Петровым.

— А? — приложил руку к уху и, ничего не поняв, с досадой махнул рукой.

Он, конечно, знал, что за воины перед ним стоят.

— А ну, поехали! — неожиданно скомандовал майор. — Залазьте, залазьте в салон!

Он встал за нашими спинами и стал нас подталкивать к раскрытому дверному проему самолета. И мы, совсем очумев от такого поворота, застучали каблуками сапог по трапу. Взобравшись в сумрачное, неярко освещенное через небольшие иллюминаторы, чрево транспортника, мы с Петровым уселись на продольные жесткие лавки, расположенные по борту вдоль иллюминаторов, и стали с любопытством озираться по сторонам. Майор прошел к открытой пилотской кабине, откуда на нас насмешливо посматривали курсанты-летуны в шлемофонах на головах, и что-то им скомандовал. Самолет заревел и, качнувшись, тронулся с места.

Не знаю, как Петров, но я второй раз в жизни сидел в самолете. Первый раз это случилось в 1967 году, когда я после Пятерыжской восьмилетки продолжил учебу в Иртышской средней школе и после весенних каникул полетел из Железинки в Иртышск на кукурузнике — из дома через Иртыш туда перейти было нельзя, так как лед на реке уже основательно подтаял и можно было провалиться под него. И все 15 или 20 минут лету я тогда не мог оторваться от иллюминатора, вот так же неловко сидя боком на продольной лавке и влипнув носом в стекло. Сверху, с километровой высоты, я узнавал и не узнавал родные места — плавные извивы заснеженной реки, луга, пока еще тоже белые от снега, серые крохотные дома соседней Моисеевки на обрывистом берегу Иртыша и за ней — родного Пятерыжска. Помню, как у меня раз за разом все ухало внутри, когда Ан-2 то и дело нырял в воздушные ямы над поймой реки.

Но сейчас-то мы не летели, а просто ехали. Прокатив метров с триста и подрулив к краю аэродрома, самолет сбавил обороты ревущих моторов и остановился. Майор открыл дверку и жестом велел нам выйти из самолета. Мы с Петровым неловко, стараясь не растерять выпирающие практически по всему телу из-под нашего обмундирования (они даже закатились за спину и удерживались туго затянутыми поясами), спустились по невысокому трапу вниз.

— Пошли, — скомандовал майор. Не знаю, почему он к нам так прицепился. Не так уж часто наши пацаны разгуливали по аэродрому — нам там просто нечего было делать, у нас были свои объекты, совсем в противоположной стороне. Ну да, мы попались. Но чтобы кто-то еще до нас — не помню такого. Хотя я просто мог и не знать. А майор, видимо, просто хотел раз и навсегда покончить с вольных хождением бойцов стройбата по действующему военному аэродрому, хоть и учебному.

Мы было прибавили с Петровым шагу, завидев родные казармы и намереваясь удариться в бега. Но майор цепко взял каждого из нас под руку и, оставаясь посередине, пошел с нами к нашей казарме, к которой мы и вели его с удрученным видом и понурым шагом. Сопротивляться офицеру у нас, вымуштрованных хоть и в стройбатовской, но учебке, даже и в мыслях не было. Мы оба с Петровым провели полгода в Нижнетагильской ШМС (школе младших специалистов), где нас выучили — меня на сварщика, его на слесаря. Эта учебка славилась железной дисциплиной и зверской муштрой. Хотя зачем она была нужна, мне до сих пор остается непонятным, если оставшиеся полтора года мы элементарно вкалывали на военных стройках, причем — за зарплату, в чем и заключалась наша основная служба

Вот и казарма. Наличный состав роты в это время находился на объектах, и к счастью, нашего позора почти никто не видел, за исключением дневального Зыкова, скучающего у тумбочки с телефоном, да нескольких освобожденных от работ заболевших солдат, валяющихся на койках. Глухо тупая стоптанными каблуками кирзачей и распространяя вокруг себя аромат яблок — дневальный аж закрутил носом, — мы вели чужого майора к канцелярии нашего командира роты и молили бога, чтобы его не было.

Дневальный неуклюже козырнул сопровождающему нас офицеру, тоже мотнувшему кистью руки у тульи своей высокой фуражки.

— Вы к кому?

— Рядовой, доложите вашему командиру, что я привел нарушителей полетного режима, — сообщил майор.

— Чего? Какого режима? — в изумлении уставившись на нас, не по-уставному ответил Зыков.

Майор посуровел лицом и хотел, видимо, сказать что-то тоже суровое, но тут распахнулась дверь кабинета нашего комроты, и из нее вышел сам Срухов, наш командир. Это был красавец-кабардинец, горбоносый, с лихими усами, кудрявым чубом смолистого цвета, непокорно выбивающимся из-под козырька заломленной набок чернотульей фуражки.

Срухов тоже носил майорские погоны, как и наш комбат Федин. А дальше командования ротой его не продвигали из-за скверного характера. Срухов любил горькую, говорили, что именно из-за этого его турнули из ракетной части в стройбат. Он не признавал никаких авторитетов и однажды даже двинул по морде самому комбату (чего уж там говорить про солдатские?). Чем и обрек себя сидеть веки вечные на капитанской должности даже при погонах майора.

Сегодня Срухов был пьян лишь слегка (ну так, еще обеда не было), а потому почти учтив. Гневно сверкнув в нашу сторону белками своих черных, навыкате глаз в мелких кровяных прожилках, он вежливо предложил пройти майору-летуну в канцелярию, а нас остановил тем же неприязненным взглядом, в котором читалось: «Стоять, бояться!». Вслух же буркнул:

— Ни шагу отсюда, пока не позову!

Ну, нам с Петровым что? Велено стоять под дверью, вот мы и стоим, благоухаем ароматом яблок, распирающих наши карманы и пазухи гимнастерок. А поскольку время было уже к обеду, народ возвращался с объектов в казарму, чтобы, слегка приведя себя в порядок, идти обедать. А тут мы стоим и сумасшедше пахнем яблоками.

Один подошел: «Чё это у вас такое, а?», другой, ну мы и стали с Петровым раздавать уже нагревшиеся от долгого контакта с нашими разгоряченными туловищами садовые плоды всем, кто проходил мимо, так как смекнули: у нас их все равно отнимут в канцелярии и потом сожрут Срухов со старшиной Пасюком и взводными командирами. И уже через несколько минут яблок не осталось даже в наших пилотках, которые мы, как вы помните, использовали в качестве подручных носильных средств.

А за дверью канцелярии между тем разговор уже шел на повышенных тонах: два майора орали друг на друга как резаные. Тут дверь распахнулась, на пороге показался майор Срухов с красным лицом.

— А, ну войдите! — приказал он нам.

Мы с Петровым напялили опустевшие пилотки на головы, поправили сбившиеся гимнастерки, дружно шагнули в канцелярию и, вскинув руки к виску, вразнобой отрапортовали:

— Товарищ майор, рядовой имярек по вашему приказанию прибыл!

Другой майор, который летун, хмуро посмотрел на нас и скривил лицо, как будто мы его угостили кислым, незрелым яблоком.

— Прибыли они… — хмыкнул Срухов. — Красавцы! Что в саду делали, кто вам разрешил туда пойти, э?

В это вопрошающее междометие «э?», в зависимости от ситуации, наш комроты вкладывал удивление, пренебрежение, угрозу. Сейчас Срухов нам явно угрожал.

Мы быстро переглянулись с Петровым, и я сказал:

— В каком саду?

— Как в каком? — изумился не наш майор. — В том, где вы яблок наворовали и с ними потом ковыляли по взлетной полосе, как беременные ишаки!

— Какие яблоки? — теперь эстафету «дуракаваляния» подхватил Петров.

Срухов, опытным глазом оценив обстановку, понял, что мы успели избавиться от вещдоков (хотя и сделали мы это не специально), и спросил, пряча улыбку в свои густые усы:

— Ну вот, а товарищ майор говорит, что вы шли с яблоками из сада и чуть ли не под его самолет попали!

«Не даст нас в обиду этому летуну Срухов» — окончательно понял я, и с убеждением сказал:

— Да мы просто с краю взлетной полосы стояли. У нас с Петровым смена в ночь, до вечера мы свободные, вот и решили сходить посмотреть, как самолеты взлетают и садятся. Какие красивые самолеты у вас, товарищ майор! Как серебряные, прямо горят на солнце. В жизни таких не видел. Скажи, Петров!

Я толкнул в бок стоявшему с задумчивым видом Петрову.

— Ага! — поперхнулся он. — Прям как эти… как гуси-лебеди…

— Какие, к чертовой бабушке, гуси, какие лебеди? — вспыхнул чужой майор и обвел нас всех поочередно недоумевающим взглядом. — Вы что меня, за дурака держите? Я самолично задержал на середине летного поля этих двух гавриков, у них все карманы штанов и пазухи гимнастерок, даже пилотки были забиты яблоками! Где, кстати, яблоки? Уже скинули, да? А вы их покрываете, товарищ майор… Эх!

И столько досады и обиды было в голосе, во всей обескураженной фигуре этого летуна, что мне даже стало немного жалко его. А с другой стороны — ну какого черта он к нам прицепился? Ну, проехал бы мимо на своем задрипанном аэроплане, а мы бы прошли дальше, в свою часть, и всем было бы хорошо. Так нет же, нашел в нас диверсантов. Яблоками мы бы его керосинку закидали…

— Ну как, будем считать, что инцидент исчерпан, товарищ майор? — примирительно кашлянул, разглаживая крендельком согнутого указательного пальца свои смоляные усы комроты Срухов. — Никто по полю вашему не ходил, яблок по нему не таскал, да?

И он протянул руку летуну.

Авиамайор подумал с полминуты, снова оглядел нас всех троих изучающим взглядом, потом расхохотался и пожал Срухову руку.

— Ну вы, ребята, и молодцы! — только и сказал он на прощание и, козырнув Срухову, развернулся и вышел из канцелярии.

Мы с Петровым переглянулись и разулыбались, весьма довольные собой.

— Смирно! — гаркнул майор Срухов, как только за летуном закрылась дверь. — Да я вас!.. Да я ваших!.. Да вы у меня!..

Ошеломленные, мы стояли, кинув руки по швам, и минут пять, не меньше, выслушивали, как разгневанный комроты словесно носил нас «по кочкам», ни разу не повторившись. Выдохшись, он завершил свою гневную филиппику почти миролюбиво:

— Ну, черт с вами, топайте в роту! А чтобы вам было чем заняться в свободное от работы время, кроме как яблоки в садах околачивать, каждому по — три наряда вне очереди!

— А… — хотел было я что-то вякнуть в наше оправдание, и тут же поплатился.

— По пять нарядов вне очереди! — рявкнул комроты, да так, что в окнах задребезжали стекла.

— Есть по пять нарядов вне очереди! — дружно гаркнули мы в ответ в один голос. — Разрешите идти, товарищ майор?

Срухов уже шел к столу и вяло махнул нам рукой — мол, валите к чертовой бабушке, и мы поспешили покинуть сей негостеприимный кабинет, памятуя, что наш комроты Срухов — личность непредсказуемая, и вместо вполне безобидных (хотя и противных) нарядов вне очереди вполне мог закатать нас на «губу» (гаупвахту).

Конечно, про походы в сад мы забыли. Но когда только-только отпахали свои наряды вне очереди на кухне, на уборке казармы — в общем, куда нас направлял дежурный по роте или старшина, почти весь наш батальон в одно прекрасное воскресенье после завтрака отцы-командиры построили и повели… в тот самый сад. Где мы с огромным удовольствием помогли петровским садоводам убрать богатый урожай и привезли в часть несколько десятков ящиков честно заработанных, отборных яблок. И казармы наши несколько дней буквально благоухали яблочным ароматом!

Ночевка в стогу

Марат Валеев

В последнее воскресенье августа в России отмечается День валяния в стогу — есть у нас, оказывается, теперь и такой праздник. Ну, оно и правильно, сенокос закончился, сено все сметано в стога и ждет своего вывоза на сеновалы в зимнюю пору.

Про горожан ничего не скажу, а вот среди сельчан нет, наверное, никого, кто бы хоть раз не повалялся в стогу или хотя бы небольшой копне сена или соломы, не вдыхал в себя пряный аромат недавно скошенных и подсушенных на жарком летнем солнце разных трав. Или того пуще — провел романтическую встречу в таком природном «алькове».

И я за свою жизнь не раз не просто валялся на копнах и стогах сена и соломы, а и формировал их во время сенокоса на живописной иртышской пойме у родного села Пятерыжск на прицепных тракторных граблях и копнителе, на сеновале с вилами в руках. Но всего раз в жизни я заночевал в копне сена, причем не один.

Нас было трое рыбаков, удивших в тот погожий августовский день рыбу на озере Долгом. В гости ко мне в Пятерыжск приехали, когда я там проводил свой очередной отпуск, мои давние товарищи и коллеги — заместитель редактора павлодарской областной газеты «Звезда Прииртышья» Юрий Поминов и директор Экибастузской типографии Виктор Катин.

Мы все были выходцами из железинской районной газеты «Ленинское знамя», и после того, как со временем сменили эту редакцию на другие и разъехались в разные места (но все в пределах области), держали между собой прочную связь. Впрочем, это было несложно: Мы с Катиным работали в Экибастузе, а Юра в Павлодаре, в общем, рядом. Они давно хотели попасть на мое любимое озеро Долгое, про которое я им прожужжал все уши. И вот сошлось: я в отпуске в Пятерыжске, а у них два выходных впереди. И мужики прикатили в Питер, горя желанием приобщиться к знатной озерной рыбалке.

Снастей у них, правда, не было, но я им быстро смастерил по простецкой удочке, да и еще у меня были две жерлицы наготове. И во второй половине дня я их повел на Долгое (червей мы накопали по пути, за огородами). Лодка у меня была (правда, не моя, а Феди Новика, он мне разрешал пользоваться ей на время отпуска). Погода была тихая, безветренная, как это чаще всего бывает в августе, и вот мы с лодки, в три удочки и на две жерлицы быстренько натягали с полведра чебачков и окушков, да на жерлицу я вытянул пару щучек. И когда солнце ушло на закат, мы решили, что на сегодня хватит, пора варить уху.

Причалили к берегу со стороны Саворовской гривы, привязали лодку к камышам. Дров, правда, с собой не брали, пришлось прошерстить все окрестные кусты тальника и набрать там хвороста. Впрочем, втроем-то мы довольно быстро натаскали сушняка целую кучу, особенно с Саворовской гривы, и вскоре под самодельной деревянной треногой с подвешенным на ней ведром с озерной водой, затрещал костер, разбрасывая искры.

Я, как самый опытный в этих делах, быстренько начистил и распотрошил рыбу, нарезал ломтями щук. А мужики в это время копошились с картошкой и морковкой, нарезали хлеб, притащили притопленную для охлаждения в озере водку (немного, считаю — всего-то пара бутылок на троих мужиков).

Вскоре вода забулькала в ведре, по дну глухо застучали кувыркающиеся в кипятке крупно нарезанные картофелины, мелькнули оранжевыми боками отправленные к ним несколько морковок; вскоре в ведро нырнули и рыбины: сначала щука, потом окушки и уж следом чебачки. Довершили закладку ингредиентов ухи парочка лавровых листиков, несколько горошков перца, пара зонтиков укропа, и над нашей луговой поляной, над всем озером поплыл такой аромат доходящей ухи, что мы, до этого оживленно переговаривающиеся, смолкли, а лишь судорожно сглатывали подступающую слюну, а в желудках у нас свирепо заурчало. В унисон, в трех мужских голодных желудках. Рокот слышался как от моторных лодок!

Ну вот, уха готова. «Мужики, главное, чтобы глаза у рыб были белые — значит сварились, и тогда можно есть!» — заклинал нас Юра, в результате глаза у чебачков и окуней были не только белые, но и вообще выпали в ведро и плавали там, как белые икринки, а мясо сползало с костей. Но это ничуть не испортило ни обалденного вкуса приготовленной на костре ухи, ни нашего зверского аппетита…

Уже совсем завечерело, и на потемневшем небе зажглись первые звезды, отражающиеся в озерной темной глади. Вдали, на горе, засветились огоньки в домах пятерыжцев и фонари на уличных столбах. Стояла звонкая тишина, нарушаемая лишь редкими посвистами устраивающих ко сну каик-то птах, отдаленным побрехиванием собак, треском мотоциклов, на которых носились по пыльным улицам в селе мальчишки, да зудением совхозного сепаратора, перегоняющего в сливки вечерний удой молока.

Мы полулежали у затухающего костра с отставленным в сторону ведром почти всей съеденной ухи. Водка тоже была выпита под неспешные разговоры, но мы были практически трезвы, с тяжестью в желудках не от выпитого, а от съеденного, и время от времени кто-то из нас начинал клевать носом.

— Ну все, мужики, пошли в деревню ночевать! — решительно сказал я, сам до сонной одури надышавшийся чистейшего, напоенного ароматами как скошенного и хранящегося сейчас в копнах сена, так и отавы — новой подрастающей травы. — А с утра пораньше снова придем сюда. Часиков так в пять-шесть, клев вообще будет сумасшедший, это и я Долгое вам обещаем.

Юра и Виктор переглянулись.

— А давай здесь заночуем! — почти в один голос сказали они. — Вон копна рядом хорошая стоит, чем не постель?

И я подумал: а почему нет? Домой идти — это надо собираться, потом с километр пилить до деревни, там укладываться спать — часа два точно уйдет. Утром рано тогда непросто будет встать. А тут — прямо вот сейчас в стог зароемся да задрыхнем на свежем воздухе. Ночи еще не холодные, так почему нет?

— А давайте! — согласился я. И мы, затушив костер, быстро пристроились спать в стогу: кто-то залез наверх, к звездам, кто-то, надергав сена, привалился к боку стога, а кто и вообще в него зарылся с головой. И спустя буквально считанные минуты мы все трое, вяло переговорив сонными голосами о чем-то малозначимом, затихли и практически одновременно заснули. И слаще сна, чем в ту августовскую ночь, доложу я вам, у меня еще не было.

Замечательно выспались и мои друзья. И наутро, чуть свет, мы уже были на ногах. Привели в порядок немного порушенный нами стожок, похлебали остывшей и оттого еще вкусней, чем вчера, юшки прямо из ведра, и с нетерпением, шурша росистой травкой, устремились к утопающему в утреннем тумане озеру.

Зеркальная поверхность его то и дело покрывалась кругами — то с плеском вылетали из воды и вновь падали в нее гоняющие чебачков окуни и щуки. Мы попали на самый утренний жор рыбы! Надо ли говорить, что рыбалка в тот день задалась особенно и мы унесли с Долгого несколько крупных щук и почти полное ведро чебаков и окуней! И как мы остались благодарны за это моему любимому озеру и, конечно, приютившему нас на ночь гостеприимному стогу сена.

Потом, не особенно избалованные такими хорошими рыбалками, товарищи мои нередко вспоминали о том счастливом выходном на Долгом и просили, по возможности, еще как-нибудь организовать такой же выезд на озеро. Но увы, вместе нам больше на Долгом побывать не довелось…

Буквально пару неделю назад у нас в Красноярске, проездом с Байкала, заночевал Юра Поминов. И знаете, о чем мы с ним, кроме всего прочего, с большим теплом и нежностью вспоминали и говорили? О той рыбалке на Долгом, о неповторимом ночлеге в стогу сена. Такие вещи не забываются, они украшают нашу жизнь, делают ее осмысленнее и ярче!

В кофейне времен Межвоенья

Станислав Сергиев

В кофейне времен Межвоенья

Погожим осенним деньком,

Закутавшись в запах сирени,

Девчонка сидит за столом.

То в зеркальце быстро посмотрит,

Пальтишко повесив на стул,

То сливками свежими сдобрит

Свой кофе под утренний гул.

Стараясь глядеть беззаботно

И ноги скрестив под столом,

Все ищет глазами кого-то

В потоке людском за окном.

*Межвоенье (Интербеллум) — период с 1918 по 1939 гг., между двумя мировыми конфликтами.

Натюрморт

Оксана Чернышова

Я опять сегодня с Вами в ресторане,

Голос ваш охриплый и хмельной,

Под хорошую закуску Вам поют цыгане,

Потеряли Вы себя, мой дорогой

Вы растратили имущество по свету,

Я смотрю с тоской в последний раз,

Грустно мне и жалко Вас, поверьте,

Только не хочу я с Вами в эту грязь…

Звон фужеров и улыбки модных женщин,

Не к лицу Вам жалкий натюрморт,

Год от года Вы становитесь манерным

По душе Вам этот сумасброд…

Вы один останетесь с богатством,

Вспоминая наши скромные свиданья,

На широку ногу жили Вы когда то,

А сейчас не чувствую к Вам даже состраданья…

Я не хотела

Анастасия Кухтевина

Я не хотела,

Чего хочу.

Я не сумела.

За что плачу?

Играла скрипка,

И дождь прошёл.

Твоя улыбка

И пальцев шёлк —

Луна упала

К моим ногам.

Мне было мало

Напополам.

Асфальт исписан

Был круглый год

И за кулисы

Доступен вход.

Как это мило —

Исчез мой страх.

Себя дарила,

Но лишь в мечтах.

И не ценила —

Пришёл конец:

И мел размыло,

И блеск колец.

Осталось верить,

Что грянет гром.

Осталось мерить

«Сейчас — потом».

Ловлю дыханье

Сквозь шёпот тьмы.

За опозданье

Прошу взаймы

Я лишь минутку:

Тебя вдохнуть,

Залезть под куртку

И так заснуть…

Сваты

Анастасия Кухтевина

Помнится, когда-то

Приезжали сваты,

Только я их матом

Прогнала — и рада.

Прав ты был, наверно,