18+
Артисты и клоуны

Бесплатный фрагмент - Артисты и клоуны

Роман

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 326 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

…Короче, играем мы премьеру. Всё готово: актеры все на месте, костюмы, реквизит — помреж все тщательно проверила. Первый акт уже подходит к концу. Ну, думаю, гладенько все идет. Беру письмо со стола, поворачиваюсь к партнеру, чтобы зачитать ему письмо, а Волкова нет… Ищу, где он может быть. Нет его нигде. Зову, никто не отзывается. А спектакль идет — надо импровизировать. Чувствую себя, как в страшном сне: проговорил все реплики и за себя, и за него. В общем, продержался как-то до антракта.

А в антракте выяснилось: забыли сценический люк закрыть, и бедный Волков в него провалился… C’est dur, la vie d’artiste.

Часть первая: «ЖРЕЦЫ ИСКУССТВА»

Глава 1: «УСТАМИ МЛАДЕНЦА»

— Гаворыць Мiнск! Сем гадзiн. Перадаем апошнiя паведамленнi.

Нарочито-бодрый радиоголос врывается в пространство кухни и сразу же заполняет его. Сначала он делится радостью по поводу того, что зернобобовые собраны на тысячах гектаров и засыпаны в закрома Родины. Потом, глубоко удовлетворенный тем, что в колхозах все в порядке, голос с энтузиазмом переходит к международным новостям. Будто делясь чем-то сокровенным, он доверительно сообщает, что состоявшиеся переговоры прошли в обстановке полного взаимопонимания и в духе братского сотрудничества.

Эх, если б хотя бы немного этого взаимопонимания, куда уж там полного — хотя бы частичного — да живущим в этом доме…

…Утренний свет уже заливает кухню, в которую заходит Бабка, Мария Степановна, — и начинает сновать: зажигает плиту, ставит чайник, делает бутерброды. Потом выставляет на стол тарелочку, сметану в стаканчике-стопке и только что приготовленные бутерброды, и, наконец, торжествено водружает в центр этого ансамбля стакан в подстаканнике. Натюрморт (живущий в этой квартире Саша любит говорить «натюрморда») готов. Главное место в композиции занимает, несомненно, ажурный стальной подстаканник, точно так же как и центральное место в душе Бабки занимает тот, кто пьет из него. А из такой посуды пьет в этом доме чай только один человек, и именно его пришествия в кухню ожидает Бабка. Поскольку это может произойти в любой момент — с равной вероятностью это может случиться и через час, и сию минуту — Бабка постоянно настороже и периодически выглядывает в коридор — не идет ли дорогой Вова, которого более всего любит ее сердце.

Вообще-то, любит она в этом доме лишь троих: нет, разумеется, не мужа («чурбана с глазами»), и не дочь, к которой она относится довольно прохладно. И, уж тем более, не зятя — этого «профессора кислых щей». Любовь ее и забота простираются только на внуков, ради которых она, собственно, и живет тут — в далеком и не совсем понятном ей Минске — за тысячу с лишним километров от ее родной Волги…

В кухню входит Мать троих детей — дочь Марии Степановны, Ирина. Сорокалетняя блондинка, все еще сохранившая привлекательность и обаяние, она давно уже оставила свою профессию актрисы и работает теперь режиссером музыкальной редакции на радио. Сама она в минуту веселого настроения называет свою профессию «реже сёр — чаще сёр».

Она по-деловому ставит на стол свое зеркало и начинает красить ресницы, отодвинув стакан и остальное в сторону. О святотатство! — Бабка отодвигает зеркало и ставит стакан обратно на его «законное» место.

— Ты чего тут уселась, как у праздника? — говорит она дочери, сильно «окая» — с волжским акцентом, — Сейчас Вова придет, ему поесть надо.

— Но, мам, он же еще не встал, — отвечает Мать, ставя зеркало обратно, — Он еще час в постели проваляется.

— Неважно, — Бабка убирает зеркало и вновь ставит стакан на место. — Может, проваляцца, а может, нет. Что, нельзя ему, что ль?

Она выглядывает в коридор — не идет ли Вова.

— Мам, но его ж все равно пока нет. Я подкрашусь и уйду.

— Он щас придет. Ты его место не занимай.

Они продолжают, как автоматы, переставлять стакан туда-сюда, ведя при этом разговор. Мать предпринимает последнюю, слабую попытку завершить, все-таки, свой утренний макияж там, где ей удобно, и вновь отодвигает подстаканник.

— Но здесь же против света…, — вяло возражает она, — Не видно ничего.

Но это уже так — по инерции.

Бабка, чуя победу, триумфально возвращает Вовин подстаканник в центр любовно сооруженной композиции и дает, наконец, выход своим чувствам:

— Ребенку поесть надо, совсем он худой, несчастный. Пришел вчера, бедный, как не в себе. Совсем его эта стерва носаста замучила.

— А чего по крышам среди ночи бегать? В окна заглядывать? — хрипловатый мужской голос — голос многолетнего курильщика — доносится еще из коридора, но с каждым мгновением приближается, и с завершающими словами в кухне появляется Дед, Борис Сергеевич.

Это мужчина лет шестидесяти пяти, худой и по виду словно изможденный, с совершенно седой, но густой шевелюрой, с выпирающим кадыком и с пальцами, пожелтевшими от курева. Разговаривает он тоже на волжский манер — «окая», но легонько: его речь, хотя и сохраняет колорит, в общем правильная, гладкая. Чувствуется образование. Зайдя в кухню, он тут же закуривает «беломорину» (здесь вообще курят папиросы «Беломор») и, гася спичку широкими качаниями правой руки, продолжает свою мысль:

— Подумаешь, какая разница, погасили они свет, или не погасили? Мужик он, или нет? Другую найдет, мало их, что ль?

У Бабки эта, как представляется Деду, вполне резонная мысль вызывает возмущение.

— Ты не говори, чего не понимашь, чурбан с глазами, — зло бросает она мужу. Но он не «заводится» и не огрызается, а только легко вздыхает и совершенно беззлобно, словно жалея жену, произносит:

— Ну чего ты такая злая,… Мария?

Поистине, Дед — человек голубиного нрава. Весь в своего отца — сельского приходского священника Отца Сергия…

Риторический вопрос деда повисает в воздухе.

Тем временем Мать пытается краситься на другом месте, ей неудобно, но она терпит.

— И что за девка така? — внезапно изрекает Бабка. — Глядеть не на что. Ни сиськи, ни письки. Тьфу ты! —

— Мам, — одергивает ее дочь, — ну что ты такое говоришь, да еще громко. Он же услышать может.

— А че я такого сказала? Баба должна быть в теле.

— Какой там в теле? Мам, да ты на него самого посмотри. Глиста форменная.

— А че ему? Он же мужик. А мужик от крокодила отличацца, и хорошо.

— Отличается в какую сторону?

— Не поняла.

— Ну, в лучшую или в худшую?

— Да ну тя! — Бабка делает отмашку рукой, словно отгоняя назойливую муху, и вновь выглядывает в коридор.

Дед усмехается, а затем произносит нечто удивительное:

— Нон фигура вáлет, сед áнима! — чеканные и изысканно-строгие звуки латыни на фоне предыдущей беседы звучат совершенно сюрреалистично. Как всегда в таких случаях, Бабка злится:

— Чего-чего? Ты чего там «келе-меле» опять свое бормочешь?

— Это не «келе-меле». Это по-латыни: «Не лицо важно, но душа».

— Да кака там душа? В чем она держаться-то будет?

— Да ладно тебе, мам, дурь пороть, — вмешивается Мать. — Парень добрый, хороший. Ему бы нормальную бабу, а эта крутит им направо и налево. А он за ней бегает, как хвостик. Извелся весь.

И в этот момент раздаются из ванной громкие фырканья и сморкания. Бабка презрительно комментирует:

— О, этот еще сейчас придет. Профессор кислых щей.

— Ну, мам…, — укоризненно смотрит на нее дочь.

Дверь ванной с шумом открывается, и звучат торопливые шаги, словно по коридору пробежало небольшое стадо бизонов, а вслед за этим внезапно взрывается громкий, как труба, великолепно поставленный, роскошный голос, который нарочито бодро выпаливает:

— Ух, ты! — сказали рабята! — эта радостная декларация сопровождается оглушительным хлопком в ладоши.

Бабка опирается рукой о стол и демонстративно отворачивается к окну как раз в тот момент, когда в кухню вбегает Илья — Отец семейства — рослый, крупный мужчина лет сорока пяти, уже с лысиной и брюшком. Он еще пребывает в процессе одевания, который, по своему обыкновению, совершает на ходу, поэтому он в брюках, но пока что в майке — «алкоголичке», однако уже тщательно выбрит. Подбежав к плите, он трогает чайник, и на лице его возникает выразительная гримаса досады — «не горячий!»; он торопливо зажигает соседнюю конфорку газовой плиты и ставит чайник на нее. У Бабки открывается рот.

— Да я ж его только сняла, — удивленно произносит она.

— Я… привык пить… горячий чай, — отвечает зять с непередаваемым сарказмом. — Нормальный кипяток.

Отчеканив свой «ответ Чемберлену», он убегает из кухни. Теща пожимает плечами и, вновь отворачиваясь к окну, пренебрежительно бросает:

— Какой там чай? Кобыльи ссаки.

Присутствующими этот комментарий принимается без возражений.

Внезапно Дед заявляет:

— Мяса хочу, мяса!

— Яйцо со сметаной поешь, сыру возьми, — предлагает Бабка.

— Мяса хочу, мяса, — упрямо повторяет Дед, делая ударение на слове «мяса».

На этот раз ему отвечает дочь:

— Пап, я отрежу тебе колбасы.

Она идет к холодильнику, открывает его, приседает, заглядывает внутрь, встает опять и поворачивается к Бабке.

— Мам, а где колбаса?

— Как где? Кончилась. Еще вчера съели. Да тут ребята Вовкины вчера днем приходили, на гитаре играли, я им дала, чего было.

В этот момент опять прибегает Отец — уже в рубашке. Он не ходит, а именно бегает по дому, от него исходит поток клокочущей энергии. Он все время охвачен буйной, но несколько нарочитой активностью — словно он подключен к электростанции. Он в очередной раз хлопает в ладоши и взвинченно-бодро, с «посылом» восклицает:

— Бенц! Кипяточек готов!?

Он ищет вчерашнюю заварку, доливает ее в чашку, лезет в холодильник, достает оттуда масло, паштет, огурец.

А тем временем на арене событий появляется новый персонаж. В кухне уже и так не протолкнуться, но новоприбывший занимает совсем мало места: это младший из внуков — Сережа.

Ему восемь лет, и это — ушастое существо с большими выразительными глазами с «поволокой», которое по большей части пребывает в состоянии более или менее глубокой задумчивости.

Бабка реагирует немедленно: в ней словно кто-то повернул рубильник, переключив ее в другой режим. Она всплескивает руками и начинает суетиться.

— Ой, уже встал! — восклицает она. — Я те щас солдатиков сделаю! — и тут же начинает резать бутерброды с сыром мелкими кусочками — «солдатиками».

Ответ Сережи стандартен и предсказуем, как армейский Дисциплинарный устав:

— Не хочу! — произносит он — впрочем, как-то вяло, похоже, просто «для порядка».

Отец, глядя на него, одобрительно смеется, его глаза лучатся благожелательностью, а на лице расцветает улыбка: ушастое существо вызывает у обеих враждующих сторон поразительно схожие чувства.

— Сергей Ильич, не плачь не хнычь! — произносит Отец с размягченной, немного глуповатой интонацией, какой часто взрослые разговаривают с детьми, и тыкает тыльной стороной ладони ребенку в нос. Сережа стоически терпит это. А, может, он этого просто не замечает? Похоже на то, что он сосредоточенно думает о чем-то и отвечает автоматически, по необходимости.

— В принципе, мне достаточно компота, — сообщает он: просто в порядке информации. До взрослых это все равно не дойдет, но кто знает? Может, в этот раз что-то, наконец, изменится…

Отец одаривает и этот перл благодушной улыбкой. Бабка, демонстративно не замечая этого, пытается переключить внимание Сережи на «солдатиков», которых она успела нарезать:

— Смотри сюда, — говорит она. — Вот они уже пошли. Вот полковник, а это генерал. И все пошли, пошли…

Отец смотрит на тещу скептически — улыбка его увядает.

Переключить внимание Сережи на еду не удается: он по-прежнему погружен в себя и лишь крайне неохотно, словно смирившись с неизбежностью, начинает жевать ближайшего «солдатика».

— Я вам всем сейчас яйца всмятку положу, — Мать решает подключиться к суете вокруг ушастика.

Она вынимает из кастрюли ложкой яйцо, затем второе, после чего кладет их на тарелки и ставит себе и перед Сережей. К ней подбегает Отец. Предупреждая дальнейшие действия жены, он для себя достает специальную подставку для яиц, ставит яйцо в нее и нравоучительным тоном произносит:

— Люблю все делать хорошо!

Он тянется за чайником, желая долить себе чая, и задевает подставку, переворачивая яйцо, которое падает на пол и разбивается. Мать смотрит на мужа и с потрясающим сарказмом, с наигранно-серьезным видом повторяет:

— Люблю всё делать хорошо! — И добавляет: — Лучше и не скажешь!

Здесь должен был бы, по идее, последовать всеобщий веселый смех: мало того, что Отец так оконфузился, так ведь это еще история с предысторией…

Как-то раз, на заре совместной супружеской жизни, Отец уже попал в точно такое же положение: увидев, что батон белого хлеба лежит у жены в авоське просто так, ни во что не завернутый, он возмущенно отчитал супругу и, взяв газетку с намерением завернуть хлеб в нее, потянулся за батоном, назидательно и с неподражаемым апломбом («делай, как я»! ) произнеся именно эти слова:

— Я люблю все делать хорошо!

После чего батон, выскользнув у него из рук, со смачным хлюпаньем шлепнулся в грязь. И вуаля! — очередной дубль сцены наступания на грабли! (А сколько дублей еще впереди…)?

Но смех так и не раздается, поскольку смеяться некому: Дед не расслышал. Он сидит в самом углу у окна и отрешенно курит, старательно выдувая дым в форточку и думая о чем-то своем, к тому же, он слегка глуховат. Бабка, может, и посмеялась бы — надо же, в какое глупейшее положение попал нелюбимый зять! Но чувство юмора среди ее добродетелей (а они у нее есть!) не фигурирует. А Сережа еще слишком мал, да и не знает предыстории… Да и вообще, похоже, как это часто с ним происходит, он находится в «отключке» от окружающего и пребывает, на самом деле, совсем не здесь — в этом миниатюрном сумасшедшем доме, а… Кто знает? Может быть, в средневековой Франции, а возможно, на берегу юрского моря? По-любому — далеко…

Отец смущенно покашливает, разводит руками и присаживается есть бутерброды.

— Ну, сегодня я буду ……без яйца, — произносит он так, словно корона на его голове даже не шелохнулась.

Мать, усмехаясь, убирает с пола бренные останки.

Внезапно «просыпается» Сережа:

— А от Земли до Луны 384 400 км, — заявляет он (так вот о чем он думал!), — и Луна в четыре раза меньше Земли по диаметру. А Солнце вообще в 109 раз больше Земли и в 333 000 раз больше ее по массе.

Оппонирующих выступлений не следует.

— Дипломные на носу! — начинает Отец любимую арию про свою работу в театральном институте. — Всё, мы переходим на сцену. И, итить-твою — он хлопает себя по лбу, — как всегда, она занята! Что я могу сделать?! Не знаю!

Он поднимается до патетики:

— Не знаю!!! После киностудии побегу в институт. Студенты будут сидеть на мастерстве у Булдакова, потом на сцендвижении. После этого, может быть, может быть! — мы попробуем порепетировать на большой сцене.

Супруга патетикой не проникается, хотя знает, что сцена одна, а студентов много.

— Так, опять на ночь в институт? — спрашивает она недовольно. — И, конечно, с Шуриком, с Юрой? Заседание кафедры? Обсуждение?

— У меня экзамены на носу. Разве ты не понимаешь? Меня там, на кафедре, сожрут, если что.

— Ай, ну ладно. Всегда все успеваешь. В первый раз, что ли? Ты с Орловым работал.

— Ирочка, если бы все было так просто! Его уже нет, а на кафедре — ой, ты знаешь! Там же теперь …! — он делает страшные глаза, разъяренно вдыхает носом и отчаянно машет руками.

— Ну да, террариум единомышленников. Да плюнь ты на них! Тебе какое дело? Ты ж работу делаешь!

— Ирина, можешь себе представить, подходит ко мне Судакова, эта ядреная замдекана, и предлагает мне анкетку — мол, заполните ее — сколько студентов у вас способных, а сколько талантливых?

Мать вынимает папиросу изо рта, который широко открывается.

— Что, прямо так и написали? — спрашивает она после краткого ступора. — Талантливых?

— Да, милая! И это я должен заполнить и сдать. Отдать ей в руки. Она что, совсем уже …?!

— А зачем ей это надо? Это им откуда-то принесли?

Отец иронически умиляется — зарядом сарказма, звучащего в его интонации и светящегося в его взгляде, можно убить слона. Нет, стадо слонов.

— Не-ет, — отвечает он, — они сами составили, додумались! Сведения «наверх» подавать будут. …И что я должен там написать?!… Ну что?

Он воздевает руки к небу, словно призывая Бога в свидетели прискорбной человеческой глупости. И его драматический «вопрос без ответа» находит отклик благодарного слушателя:

— Ну, они у тебя, Илья, совсем опупели! — комментирует Дед.

— Напиши, …что у тебя все будут гениальными артистами через 20 лет, — советует жена. — Пусть проверят.

— Твой потрясающий юмор!

— А когда у тебя экзамены на 3 курсе?

— Десятого! Когда я все успею?

— Ой, не дури голову. Есть еще полтора месяца.

— Это всего ничего! Хрен собачий! Времени — с гулькин нос. Я же не могу себе позволить быть хуже кого-то еще! Это же я экзамен сдаю, а не студенты. У нас же все не как у всех нормальных людей!

— Илья, — втискивается в этот драматический монолог дед, — ты бы мне «Беломор» купил в магазине возле радио. В нашем вчера не было.

— Борис Сергеич, я вам куплю. Даже если я сдохну. Я найду время. Сколько пачек Вы хотите?

— Четыре. Да, ладно, Илья, ты не беспокойся, если не сможешь. Я понимаю — работы много.

Дед уже жалеет, что напряг своего трудягу-зятя. «Мужик вкалывает, устает», — говорит тесть о нем. Когда, после нескольких работ, вымотанный и в добром подпитии («расслабился мужик — выпил каплюшку») зять сидит в прихожей, клюя носом, тесть заглядывает ему в глаза и участливо спрашивает: — Голубь! Тебе плохо?!

— Борис Сергеич, работы — по горло! — Отец действительно проводит рукой поперек кадыка. — Вы меня понимаете — вы всю жизнь вкалывали. Вот сами подумайте: я должен и на радио читать — и в эфир, и на записи бегать, а потом еще и киностудия. А у них — бес его ведает, когда все начнется, не то, что закончится! А институт? А студенты, которые без меня не могут — им нужно объяснять, показывать. С ними нужно выкладываться на полную катушку, чтобы они что-то сделали, что бы они разобрались, твою маковку, чтó они читают, чтó они играют. И они меня ждут. И я с каждым, как ишак, тяну. Ведь из него может быть артист, вы понимаете, артист! И я мотаюсь, как проклятый, потому что — … Это нельзя объяснить словами!!! У меня со студентами отношения… — просто патологические!

— Это в каком же смысле? — уточняет жена.

— Ну, ты же понимаешь!

— Ну-ну… Так ты сегодня поздно придешь? Мы опять с тобой вместе в мебельный не сходим. Мы же хотели шкаф посмотреть. Что, мне одной идти? Мне самой покупать? Хорошо. Я сама все куплю. Папа, папиросы я тебе тоже сама куплю.

— Ну, какой шкаф, Ира?! Сходим на следующей неделе.

— Ага, в следующем тысячелетии…

И в этот момент она вспоминает всё: и как они не сходили на прошлой неделе, и как они не сходили в прошлом месяце, и как она сама холодильник покупала без него, как они телевизор полгода выбирали, как он ей обещал договориться с ремонтом стиральной машины и не сделал ничего. На родительское собрание ни разу в школу не сходил… Да, собственно, почти ничего не сделал — из того, что она планировала, на что рассчитывала. Рассчитывала… как дурочка, как будто не понимала, что всё это — полная безнадега…

— Толку от этих мужиков никакого, — с горечью и злостью высказывает она наболевшее. — Ерунду, и ту не могут нормально сделать. Трепологии только на час. Ничего им поручить нельзя. Одно самолюбование. На что они вообще нужны?

Для нее, естественно, это просто риторический вопрос. Но у Сережи ответ есть:

— Но, мама, кто бы тебя тогда оплодотворял? — спрашивает дитя.

На какое-то короткое время воцаряется глубокая тишина, а вслед за этим Мать, почувствовав внезапную слабость в ногах, садится на табуретку и, заведя глаза к потолку, начинает мелко трястись — вначале тихо, но затем ее прорывает, и она уже безумно хохочет — согнувшись почти вдвое, давясь и задыхаясь от смеха: она и плачет, и стонет. Неизменная «беломорина» выпадает у нее из пальцев.

Из головы у нее моментально вылетает злость, обида, чуть не до слез душившая ее еще пару минут тому назад. Она, конечно, ничего не комментирует — во-первых, поскольку высказывание дорогого чада и не нуждается в комментариях, а во-вторых, потому что, даже будь они у нее, она просто не в состоянии была бы их проговорить.

Отец вначале краснеет, вид у него, надо признать, довольно дурацкий. Но через какую-нибудь минуту он, в свою очередь, начинает тихо вздрагивать, не открывая рта, прикрыв глаза до щелочек — в пароксизме тихого хохота. Наконец, его тоже прорывает, и он несколько раз прыскает губами, отведя глаза к окну и подперев голову рукой.

Взаимное недовольство и тяжелая напряженность, только что густым чернильно-черным облаком висевшая в кухне, волшебным образом улетучивается. Но «виновник» этого чуда не понимает, в чем дело: почему взрослые давятся от смеха? — Разве он сказал что-то смешное? Он просто уточнил, внес ясность. Объяснил им то, что они и сами должны бы понимать, но… Вечно им приходится что-то объяснять! Он уже все реже и реже спрашивал взрослых о чем-нибудь — всё равно вразумительного, четкого и ясного ответа, скорее всего, не дождешься. Так, пробурчат что-то неопределенное. Поэтому Сережа взял себе за привычку ответы на все свои вопросы искать в книгах. И они там были! Вот и тут: он совсем недавно прочел в энциклопедии статью об оплодотворении.

Мальчишки в школе всё подначивали его, намекая на какие-то особенности процесса размножения — тайные, запретные. Только для взрослых. Якобы об этом нельзя говорить, потому что «за это наказывают». Но они всё равно об этом говорят — с ужимками, подмигиваниями и всё такое. — Не знаю, — подумал Сережа, прочтя статью (и, как всегда, тщательно отложив ее в памяти), может, их — дурней и лупят отцы — наверное, есть за что. Но по-моему, тут нет ничего такого особенного: надо же как-то размножаться! А большинство животных размножаются именно половым путем, и это понятно — так лучше для потомства: оно получает полезные признаки от обоих родительских организмов. Вот и всё. И ничего тут нет запретного — об этом открыто пишут в энциклопедии — и без всяких глупых намеков, точно и подробно. Нужно только потрудиться взять с полки такой привычный толстый том — тот из томов, что на нужную букву. И ничего тут нет смешного — в научных описаниях никогда нет ничего смешного.

Бабка, никак не реагируя на хохот, перебивает мысли Сережи:

— Да ты ешь солдатиков-то, ешь, — настойчиво повторяет она. — Ох, всегда одно и то же! Со вздохом смирения Сережа продолжает свой подвиг стоицизма — и берет очередного «солдатика». Когда же они закончатся?!

Внезапно спохватившись, Отец стучит себя ладонью по лбу:

— Так, всё. Без двадцати пяти. Я должен убегать. Я вечно должен бежать. Мне некогда! Мне работать надо! Мне в эфир читать!

— Пф! Кака там работа! — пренебержительно замечает теща. — Поговорил, и всех делов!

Отца охватывает гнев.

— Что вы понимаете?! — в бешенстве кричит он. — Я бегаю, вкалываю. Мне в десяти местах надо быть одновременно!

Ну натурально, она не понимает! Именно, что не понимает — и откуда она может это понимать? Она далека от этого, как от Луны. Она — портниха, дамская портниха. Хорошая портниха — когда-то в Куйбышеве у нее было немало заказов — у нее шили охотно. Во время войны она шила обмундирование для генералов, а после войны обшивала их жен. В ее понимании работа — это что -то материальное, то что можно потрогать, взвесить, съесть. Вот сшить что-нибудь или испечь, или даже пельмени слепить — это работа. Вот она всю жизнь работает — шьет, варит, убирает. Все время чем-то занята, и здесь, в Минске, тоже: семья большая, всех надо накормить, обстирать, да много еще чего — зять-то этим не занимается. У него дома никаких обязанностей нет — он на работе «пропадает». А что это за работа? Говорит да говорит. Она чуть не каждый день слышит его по радио. Стихи какие-то читает, да новости с бумажки. Нешто это работа? Вот ее отец, Степан Семеныч, был мебельным мастером, краснодеревщиком. И какую мебель он делал! Загляденье! Потому, понятно, и зарабатывал хорошо. А этому вон сколько платят. А за что? За то что языком мелет. Да здесь, в доме, все с утра до ночи языком мелят — и что? Нам за это платят?

Так она на это смотрит. Да, она не совсем права. А местами даже — совсем не права. Но так на это смотрят 80 процентов населения, — то есть, собственно, народ. Тот самый народ, о котором интеллигенция, и Отец тоже, так любит порассуждать. В романах почитать — и повосхищаться. Они народ уважают, они его понимают. На картинке. А вот он, народ, так сказать, в натуре — прямо у тебя под боком — и где понимание? Может, не стоит беситься и трясти кулаками, а объяснить что-то спокойно? Уважить тещу? Поговорить с ней по-родственному? Похвалить за что-нибудь? Ведь есть за что! Она ведь дом тянет. Так поговори — вдруг поймет? А если и не поймет, то всё отношения получше станут, а? Что если попробовать быть попроще? Снизойти?

Ты умный, знающий, образованный — так сделай первый шаг. Она на твой уровень подняться не может, — так спустись к ней. «Сходи в народ». Не надо, как граф Толстой, ходить босиком и в косоворотке, да веревкой подпоясываться — так «в народ» ходить не нужно, не от ума это. А просто прояви уважение к тому, что она делает. Да, она не знает, кто такой Шекспир, это верно. Но ей это и не нужно! Не всем это нужно — знать Шекспира: они без этого жили всегда, и дальше спокойно проживут. Да, им непонятны будут метания Гамлета — если им об этом рассказать. Они сочтут, что он, извиняюсь, с жиру бесится. И будут, кстати, по-своему правы. Ну, не дано им понять! Зато они умеют многое такое, чего не умеешь ты: печь, шить, строить и многое другое. Они нужны обществу никак не меньше, чем ты (а, может статься, и поболее). Просто они живут на другом уровне, и это — очень важный уровень.

Но нет: апломб и характер не позволяют снизойти. Да и у нее тоже — характерец еще тот! Так и уперлись оба рогами… А ведь можно было бы общий язык найти — было бы желание, добрая воля, но куда там! Вот и продолжается коррида.

— В 8:30 у меня эфир, в 9 запись у Соньки Сурич, — зять поднимает глаза к потолку, — ёппрст! Потом я бегу на киностудию. И хрен знает, сколько я там проторчу, а в пять — у меня уже индивидуальные в институте! А потом я притащусь домой, если не сдохну. И… вот это…, — он скрипит зубами, — А завтра заседание кафедры! Мне посрать некогда!

— Выпить и закусить-то время всегда есть. — не унимается теща.

— Вы… Вы!… — он не находит подходящего слова, для того чтобы охарактеризовать тещу, и лишь взбешенно трясет кулаками. Его душит гнев. Наконец, сорвавшиь с места, он, топая, убегает из кухни.

— Мама, ну что ты такое говоришь? — упрекает Бабку дочь.

— А че, вчера трезвый был что ль?

— Ты, правда, Мария, чего к Илье привязалась? — подает реплику Дед.

— А ты помолчал бы, немила харя, тебе-то он тоже наливат, глаза б не видели.

— Ну, чего разошлась, подумаешь, какое дело! Мужик с работы, устал. Что, он выпить каплюшку не может? Ох, Мария, и чего ты такая злая? Ну, выпили самую малость.

— Малость? Две «чекушки»? С утра уж зенки-то налил, а потом еще добавил. Мало тебе! Ему-то чего — он двужильный. А ты? — Бабка делает отмашку рукой.

Дед, крякнув с досадой, выходит.

И в этот момент — совершенно неожиданно — входит Вова. Бабка всё утро поджидала его, всё время была начеку, и надо же! Как раз когда она на минуту забыла об этом, ребенок пришел. Заболтали ее эти немилы хари!

Двадцатичетырехлетний «ребенок» явно не в настроении — он недоволен и сильно раздражен.

Бабка, всплескивая руками — что у нее предвещает очередной приступ активности, начинает бурно суетиться:

— Ой, Вова! Садись скорей, я сейчас яйцо сварю, а пока бутерброды поешь.

— Бу-тер-броды… — произносит Вова, кусая ногти, с выражением вселенской скорби и одновременно бесконечного сарказма. — А цианистый калий у тебя есть?

— Какой такой калий? Нету. — Бабка обеспокоенно оборачивается к дочери: — Ирин, а где его взять? Я сегодня на базар иду.

— Мам, это не еда, — объясняет Мать, — это Вова так шутит.

Она подходит к сыну и, гладя его по голове, успокаивающе говорит:

— Не переживай, все пройдет, воспоминания только и останутся.

— Как это не переживай? — взвивается он. — Она ушла, понимаешь, она ушла?

— Вернется, все будет хорошо.

— И почему я маленьким не умер? — произносит Вова, глядя в бесконечность. Жизнь разбита, всё кончено…

Но Мать, увы, не может себе позволить и дальше предаваться с Вовой мировой скорби — у нее, на минуточку, есть еще дела…

— Мам, вот тебе деньги на продукты, — возвращается она к прозе жизни. — Я в буфет на работе зайду, если будут сырочки, то возьму. Давид должен привезти 20 кг капусты. Пусть на балконе поставят, потом разберемся. Все я пошла.

И с этими словами она уходит.

А в кухне «продолжается бой»: Сережа стоически пытается доесть «солдатиков». Но силы и терпение его уже на исходе. Ему кажется, что больше от него уже просто невозможно требовать. Но Бабка, преданная своему долгу кормления до полной победы, непреклонна:

— Ты должен доесть до конца, — говорит она ему. — Че осталось, надо доесть — это твоя сила!

Сережа любит бабушку, но как же она назойлива! Что с ней делать?

— Я уже наелся, — объясняет он. — Больше не хочу. И вообще, я ничего не хочу, совсем ничего.

— Хошь-не хошь, а кушать надо! Совсем худой будешь — помрешь! — она в ужасе спохватывается. — Ой! Да че я тако говорю-то, дура старая? Доедай, доедай. Один генерал остался.

— Я не хочу есть генерала, и вообще, зачем их есть?

— А чего ты хочешь?

— Я не знаю… Селедку и водку.

— Наверное, это вкусно, — думает он, вспоминая, как Отец недавно, когда у них были гости, сказал: «Водка и селедка — это гениально! И просто, как всё гениальное…». А эти «солдатики»… Сережа не хочет произносить плохое слово — даже мысленно, но оно так и крутится в сознании. — Эти бутерброды, — продолжает он свою мысль, — они, как вата, никакого вкуса!

— Сорок человек на сундук мертвеца, и бутылка рома, — глядя на брата, иронически комментирует Вова это «меню».

Этого Бабка не понимает, но водка… Только этого и не хватало!

— Батюшки! — восклицает она, обращаясь к Сереже, — Водку не надо тебе. Это така дрянь. А селедку я те приготовлю.

— Марусь! — произносит Вова (так он, а вслед за ним и Саша, любят называть Бабку) — Слышь, Марусь! А мне приготовь яду змеиного. Чай, есть у тебя.

В этот момент его прорывает, и он ревет в голос:

— Не могу я больше! Почему всякие говноеды все могут иметь, а мне нельзя?

— Да ты че, Вова? Плюнь ты на девку эту!

— Ты опупела, да? Я его… Нет, я себя…. — он сжимает кулаки.

Бабка не совсем понимает. Она обеспокоена, и даже напугана. Просительным тоном она обращается к внуку:

— Ты бы яичко съел.

— Отстаньте от меня! Яичко! Ха-ха-ха! — Вова начинает истерически хохотать, — Я неправильно сделанный? Я зеленого цвета, да? Он с ней спит, а я яичко ем. … Гляжу — артист! Подхожу ближе — клоун!

— Яйцо-то холодное будет.

— Яйца полезны для здоровья! Кушайте яйца! — с воплем Вова швыряет яйцо всмятку в Бабку. Она успевает увернуться. Яйцо разбивается о стекло буфета. Вова в отчаянии убегает из кухни.

Бабка сидит какое-то время молча — в ступоре, а затем — удрученно и в недоумении тихо произносит в пространство:

— И чего я тако сказала?

Глава 2: «СУТЫРЬ, ИЛИ СВЯТАЯ ПРОСТОТА»

Ясный зимний день, легкий морозец. Снег искрится на солнце тысячами мелких искорок — словно кто-то рассыпал неисчислимое множество крохотных осколков стекла, так что глазам больно.

Дед и Сережа гуляют. На Деде зимняя шапка- «пирожок», на носу — очки. Из-за пазухи виднеется белая головка «чекушки», засунутой во внутренний карман старого заношенного пальто с меховым воротником, давно «полысевшим» и потерявшим вид. Это пальто он привез еще из Самары. Тьфу ты! Из Куйбышева. Дед вздохнул: как давно он уже не был дома! И побывает ли еще? Это под большим вопросом — здоровье что-то в последнее время стало сдавать.

Сын приходского священника из села Кременки Симбирской губернии, он в свое время учился в духовной семинарии, собираясь пойти по стопам отца — и почти закончил ее. Но тут — 1917 год, большевики… Э-эх, да что говорить! Семинарию закрыли. Дед хотел было поступить в университет — на любимую математику, но он был сыном священника — как там? «Чуждое социальное происхождение» — надо же как завернули! Так и пришлось поступить на курсы бухгалтеров. Бухгалтеры — они всем нужны. -Что-то меня потянуло на воспоминания — расклеиваюсь я, — думает он и усмехается. — Чай, не мемуары писать…

— Дед, а что такое «сутырь»? — неожиданно спрашивает Сережа.

Ну и вопросы он всегда задает! Но настроение сразу поднимается — Дед улыбается, ему становится смешно, и он смеется сиплым прокуренным хохотком.

— А ты где это слыхал-то?

— Это ты говорил: Мария, ты мне сутырь сделай!

— А она чего?

— Кто?

— Мария, — Дед спохватывается: — Тьфу ты! Бабка твоя!

— Она сказала: «Да ну тя, дурень старый! Кто ж его будет есть? Разве ты с Ильей? Нормальны люди такое не едят». Почему она так сказала? Вы что, ненормальные?

Дед смущен, чтобы выиграть время для ответа, закуривает «Беломорину». Молчит. Да и что тут ответишь? Ох Мария! И что за человек? Она не всегда была такая. Или всегда? Да нет, она была лучше. Это от старости, от нездоровья. Сердце у Марии начало серьезно барахлить… Вот в чем дело, — верный себе, Дед старается не думать ни о ком плохо. Но что парню-то сказать?

— Так почему она так говорит? — Сережа упрямо повторяет вопрос.

— Вот и всегда он так, — думает Дед. — Любознательный, — так Дед это трактует.

Родители же считают, что он занудный — ни за что не откажется от вопроса, будет повторять его до бесконечности, пока не добьется хоть какого-то ответа. Не понимает, что раз не отвечают, значит, надо отстать. Или делает вид, что не понимает.

Но сам Сережа это занудством не считает. Он резонно полагает, что если знаешь ответ на вопрос, то и ответь. Если не уверен, то скажи, что не уверен — и ответь неуверенно. А если не знаешь, тогда так и скажи — «не знаю». А так — ни то, ни сё — это неправильно! Вот Дед лучше — он всегда старается ответить.

Дед прерывает, наконец, свое молчание — надо же что-то отвечать!

— Да мало ли чего она болтат? — говорит он. — Ты ее больно-то не слушай. Шутит она так.

— По-моему, она не шутила. Она вообще всегда говорит серьезно.

— Дурь всяку тоже можно говорить серьезно. Язык-то без костей, прости Господи!

— А у других есть кости в языке?

— У других есть, только у нее нету.

Дед смеется.

Сережа смотрит на него недоверчиво, о чем-то думает.

— А все-таки, что такое «сутырь»? — упрямо возвращается он к первоначальному вопросу.

— Ну, это когда все подряд в миску побросать, а потом перемешать, — Дед делает руками вращательные движения, «перемешивает».

— А что «все подряд»?

— Ну, чего под руку попадется.

— Это салат?

Ну вот еще! Салат… Дед смущен — как это объяснить?

— Да нет, не салат, — отвечает он. — Это вроде как…

Он задумывается.

— И это едят ненормальные? — задает Сережа следующий вопрос — просто спрашивающая машинка! Ну что на это можно ответить..?

— Санкта симплицитас! — вырывается у Деда.

— Это по-латыни, да? Что это значит?

Ох и сообразителен внук! Дед одобрительно гладит его по голове, на которую надета зимняя меховая шапка с завязанными «ушами».

— По-латыни, — подтверждает он. — Умный ты, Сережка. Языки учить будешь. Это значит «святая простота».

— Это ты про меня?

Дед улыбается и вновь гладит внука по голове.

— А Мария? — опять спрашивает Сережа.

— Ну кака она тебе Мария? — смеется Дед. — Бабка она твоя. Это мне она Мария.

— А бабка? Она тоже «санкта симплицитас»?

Ох, ну и вопрос!

— Давай лучше о чем другом спроси.

О другом? Ну хорошо… Сережа думает. А, ну да!

— А что такое «гутта кават лапидем»? — спрашивает он.

— Ну и память у тебя!

— Да ты же все время это повторяешь. И в школе в гардеробе, когда меня забирал, тоже это говорил. На тебя еще все так странно посмотрели.

О да! Можно себе представить. Таких слов школьный гардероб тысяча девятьсот семидесятых наверняка еще не слыхал…

— Gutta cavat lapidem — это по-латыни, — объясняет Дед. — «Вода камень точит». А полностью так: «Вода камень точит не силой, но частым падением». Это значит: понемножку, понемножку, не силой, но упорством всего можно добиться, и даже камень источить.

— А какой еще язык ты знаешь?

— Еще греческий.

— А ты где их учил? Разве их в школе учат?

— Я учил в духовной семинарии.

— А где есть духовные семинарии?

— Теперь уже почти нигде…, — вздыхает Дед.

И решительно договаривает:

— Да ладно об этом!

В самом деле, сколько их еще осталось? Наверняка кот наплакал…

Но Сережа вновь отвлекает его от грустных мыслей, задав очередной вопрос:

— А что такое «смасть вселенская»? — спрашивает он.

— Все-то ты запоминаешь! — хохочет Дед.

Он проводит Сереже пятерней по лицу и по носу снизу вверх, растрепав при этом волосы.

— А вот это — «смасть всеобщая»! — добавляет он и проводит рукой теперь уже сверху вниз.

Оба смеются. Затем Сережа замолкает на какое-то время и, глядя на Деда, задумчиво замечает:

— А, по-моему, вы с Ильей вроде нормальные.

Дед, который в этот момент делал затяжку, поперхнувшись папиросой, начинает кашлять.

— Дед много курит, и поэтому он так кашляет, — думает Сережа.

И тут он решается, наконец, задать вопрос, который ужасно интересует его и который давно не дает ему покоя:

— Дед, — спрашивает он, — а как ты зенки наливаешь?

Глава 3: «КТО СИДЕЛ В БОЧКЕ?»

Ну что ты тут будешь делать? Снова — кухня. Так уж выходит, что именно здесь концентрируется все главное, основное, что происходит в доме. Именно вокруг кухни вращается жизнь семьи, тут протекает общение, разворачиваются дискуссии и скандалы. Тут, можно сказать, веет скромным обаянием советской интеллигенции…

Вот и сегодня, хотя в квартире места полно, все набились в кухню. Отец со своим другом и коллегой Анатолием Кашпуром далают квашеную капусту: шинкуют, солят, закладывают в большую кастрюлю килограммов на десять.

И радио тут как тут: сладким, как патока, голосом оно сообщает, что «для нашых дарагiх радыёслухачоӯ мы пачынаем канцэрт по заяӯках». Этот саундтрек сопровождает всё, что делается в доме.

Под это звуковое сопровождение разворачивается действие. Мизансцена такова: Бабка дожаривает беляши, ставит на стол. Все при деле — кончив шинковать, Отец выставляет на стол водку — как же без нее! Мать расставляет тарелки и раскладывает по ним соленые огурцы. Зовут Деда («Без Борис Сергеича? Как можно?») Заглядывает на кухню Вова — один из немногих обитателей этой квартиры, кто на кухню не частит — по большей части, когда бывает дома, он проводит время в своей комнате, благо она у него есть (мечта младших братьев). Все рассаживаются за столом на своих излюбленных и ставших уже традиционными местах. Предстоит… как бы это сказать покультурнее?

…А зачем покультурнее? Предстоит попойка, поддача — называйте, как хотите. Все равно, даже если это мероприятие назвать торжественным приемом или дискуссионным клубом, характер его от этого не изменится. Еще один не слишком частый гость кухни — Саша — называет это «ансамблем песни и пьянки при Госцирке». Кстати, хотя Саши и нет среди присутствующих, это вовсе не означает, что у него отсутутвует интерес к подобным посиделкам. Правда, он обычно для этого выбирает другую компанию…

А пока что за большим круглым столом — пятеро: Отец, Мать, Дед, Вова и Кашпур (он тут — свой человек). Повод? Не все ли равно? Разве бывало когда-нибудь, чтоб за этим дело стало? Квашение капусты — отличный повод, ничем не хуже любого другого. Как говорится, была бы причина, а уж повод найдется всегда. Не зря же трудились, старались — 10 кг капусты нашинковать — это вам не фиги воробьям показывать! Шинковали усердно, морально готовились к застолью, предвкушали. И вот, наконец-то! Чичас!

Анатолий Кашпур работает вместе с Отцом. Он — актер и преподаватель сценической речи, давний друг семьи. Выглядит он очень колоритно: в полосатой рубашке, с красной физиономией и огромным животом, он периодически сжимает губы и надувает щеки — такая у него манера. Лицо его излучает полное удовлетворение. Толя — еще и бывший однокурсник Матери по Театральному институту, и кто бы поверил сейчас, глядя на него, что когда-то — в начале пятидесятых — он был тоненьким и изящным, и они с Ириной были лучшими танцорами на курсе и всегда танцевали в первой паре?

Дед, как всегда, в углу, тихонько покуривает. Бабка хлопочет вокруг стола. На столе, на почетном месте — в самом центре — высится горка беляшей и стоит водка. Это и есть главные участники представления: с водкой всё ясно, а беляши… Это — фирменное блюдо Бабки, им славится этот дом.

— Марь Степанна, ваши беляши — это произведение искусства! — масляным голосом заявляет Кашпур, откусывая беляш.

Бабка отмахивается — но не так, как обычно, словно отталкивая кого-то от себя — нет! Она явно польщена и довольна похвалой, хоть и слышит ее не впервые. Она, в общем-то, уже привыкла к комплиментам в адрес своей выпечки, особенно беляшей… Но ведь это всегда приятно, тем более что Толя нашел такие хорошие слова: «произведение искусства». Правильно! Не только этот профессор кислых щей занимается тут искусством — искусство, оно разное бывает. И Бабка отмахивается не без кокетства — «ну что ты, ей-богу?»

— Да како там искусство! — скромно возражает она. — Тесто замесила, мясо прокрутила, слепила да пожарила. И всех дел-то!

— Ну, прямо так вот все просто! Это уметь надо! Что ж это у других-то не вкусные получаются?

— У кого не получатся-то? — сразу заинтересовалась Бабка.

— Ну,… — отвечает Кашпур расплывчато. — Вот вы когда-нибудь беляши из кулинарии ели?

— Да какие ж это беляши? — Бабка приходит в ужас. — Комки какие-то! На них и смотреть-то страшно!

— Во сне увидишь, не проснешься, — вставляет Мать.

— А ты чего, во сне беляши видала? Ох, не к добру это!

— Ну, такие беляши — это точно не к добру. Ими и отравиться можно.

— И травятся! — подхватывает Кашпур. — Вот тут недавно Юра…

— Толя, ну не за столом же! — удерживает бывшего сокурсника Мать.

Но Бабка по-прежнему напугана: она убеждена — такие сны добром не кончаются.

— Мам, я пошутила, — успокаивает ее дочь. — Ничего я во сне не видела.

— А я жру зельц из забегаловки, — вступает Отец. — И ни хрена! Я вообще могу гвозди жрать! И действительно однажды гвоздь попал.

— Где? — подыгрывает Кашпур, хотя уже знает продолжение: его все уже знают.

— В зельце.

Мать затягивается «беломориной» и возводит глаза к потолку, а затем, изображая руками киношную «хлопушку», щелкает и громко возглашает:

— Дубль пятидесятый! Прогнали всю сцену еще раз!

Вова раздраженно отворачивается и начинает грызть ноготь. Игнорируя всё это, Отец продолжает:

— Захожу в забегаловку.

— Ну, а куда еще? — комментирует жена. — Ясно, не в филармонию…

Отец раздраженно вскидывается:

— Я, между прочим, в Консерватории на вокале два года занимался! Я классическую оперу, как свои пять пальцев знаю.

В свое время он действительно учился в консерватории — где он только не учился! В то время, в конце сороковых, он был молодым и жадным до знаний, жадным до жизни. Он, в общем-то, и сейчас такой. Но тогда…

Ему всё хотелось перепробовать, охватить. Человек талантливый и неуемный, с богатым и еще нерастраченным творческим темпераментом, он занимался одновременно с Театральным институтом еще на отделении вокала в Консерватории и на журфаке в Университете.

А до этого, в конце войны, он, еще семнадцатилетним, успел поучиться в Мореходном училище в Одессе. И кто знает, что было бы с ним дальше, если б он тогда не увидел спектакль Вахтанговского театра «Сирано де Бержерак» с Михаилом Астанговым в заглавной роли? Но он его увидел — и круто поменял свои планы…

— У меня, к твоему сведению, голос певческий, — продолжает он. — Я романсы исполнял.

— Конечно. После пятой стопки, — Мать утрированно соглашается, кивая головой. — Заодно и глотку прополоскать, чтоб голос не пропал.

Отец наливается краской.

— Так что гвоздь? — Кашпур уводит разговор из опасной точки.

— Нормальный гвоздь, — отвечает Отец. — Здоровенный. Прямо в зельце. Я откусил — смотрю — торчит. Это же чудо, что я его не проглотил. Он же мне все кишки пропорол бы!

— Так ты же говорил, что можешь гвозди жрать, — не сдерживается Вова. — Какие проблемы?

Отец сел в лужу — так? Нет, это вы так думаете. А на самом деле…

Его апломб непрошибаем — он в таких случаях действует согласно мнению, что лучшая оборона — это нападение.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, — переходя в атаку, отвечает он сыну. — Это метафора, троп. Но ты же таких слов, наверное, не знаешь! Все пластинки слушаешь и футбол по «ящику» смотришь. А надо вот это вот набивать! — он стучит себя ладонью по лбу — Башку!

— Ну, конечно! Набил башку фигней, а брюхо гвоздями — глядь, интеллигент! А я кандидат в дворники.

— А ты и есть кандидат в дворники! — говорит он заученно, словно совершенно позабыв о том, что сын уже закончил институт и играет в театре. — Еще Сократ сказал: «Я не живу для того, чтобы есть, а ем для того, чтобы жить».

— Да черт с ним, с Сократом твоим! Сидел, как придурок, в бочке и трендел!

— Вообще-то, это не Сократ в бочке сидел, а Диоген, — миролюбиво уточняет Дед.

— Да один хрен!

— А еще, — спокойно продолжает Дед, — он ходил днем с фонарем, а когда его спрашивали, что он делает, отвечал: «Гоминем кверо» — Ищу человека.

— Я же говорю — придурок! — фыркает Вова.

Обращаясь как бы ко всем, но глядя при этом на мужа, Мать резко говорит:

— Смените пластинку!

— Марь Степанна, — выполняя полученную инструкцию, Кашпур обращается к Бабке, — а сколько вы соли в беляши кладете?

Бабка растеряна. Этого вопроса она никак не ожидала. А в самом деле, сколько она дает соли?

— Да не знаю… — говорит она. — Как рука возьмет.

— Как это точно! «Как рука возьмет»! Вот что значит мастер! Настоящие беляши по рецепту не приготовишь.

Вова, с видом человека, сытого по горло, встает из-за стола и уходит.

— Вот беда-то! — думает Бабка, — совсем он ничего и не поел почти! Пристал к нему этот…

Она предпринимает слабую попытку:

— Вовочка, еще поешь, — удрученно произносит она.

Но «Вовочка» уже в коридоре — ему это всё уже…

— Ну, вздрогнем! — произносит Отец не без наигрыша и поднимает стопку. — За капусту!

Кашпур повторяет его действие и добавляет:

— И за ваши чудесные беляши, Марь Степанна!

Все, кроме Бабки, выпивают.

Она не пьет: не то что водку! Об этом и речи нет! Даже вино, — за исключением кагора по церковным праздникам. Она не то чтобы сильно богомольная, но как же иначе? Чай не День Конституции отмечать!

— Ух, ты — сказали рабята! — в очередной раз выкрикивает Отец.

Бабка презрительно подпирает подбородок рукой: кому чего, а этот знай свое…

— Чай, работы-то много, Илья? — решает Дед поддержать разговор — он зятя уважает, и тот к нему относится так же: как сказали бы в 21 веке, с респектом.

— Как всегда, Борис Сергеич, то есть, я должен быть в нескольких местах одновременно. Я уже и так, и эдак изгаляюсь, чтобы как-то успевать.

— Да уж, это надо уметь — успеть всюду одновременно! — иронически замечает жена. — Прямо уникум! Расщепляешься, или как? Поделись секретом.

— Этот твой юморок совершенно неуместен! Я с утра до вечера ишачу. А завтра еще и поминки.

— Аскольда? Ты идешь? Без тебя никак нельзя?

— Ты же понимаешь, я просто не могу не пойти!

Мать молча курит, она недовольна. Ее сердце плачет: ей хочется хоть немного внимания. Хочется побыть с ним наедине, а он вечно занят, в голове у него всегда работа. На студентов, на коллег и на собутыльников ему времени хватает, а на нее уже ничего не остается. Она уже и не помнит, когда они в последний раз нормально поговорили, пообщались: только пикируются. Или играют роль отца с матерью. За делами, за «текучкой» потеряли друг друга…

— Это что ж, он в самом деле Аскольд? — вновь подает реплику Дед. — Прямо по паспорту?

— Да, Борис Сергеич. Имя, конечно, с претензией, но что уж теперь…

— Имя –то языческое. В святцах его отродясь не было. Это ж варяг был.

— Да, я знаю. Еще опера есть — «Аскольдова могила».

Все хохочут. Отец в недоумении, потом и до него доходит.

— Да уж, нечего сказать — в «десятку», — замечает Мать. — Именно, что могила.

— Я это и имел в виду, — с напускной уверенностью, стараясь выглядеть иронично, говорит Отец.

Мать чуть не поперхнулась. Вдыхает и выпускает воздух. Его умение сохранить лицо, ее всегда потрясает.

— К Аскольду только Дира и не хватает, — говорит Дед, не замечая этого. — У него, случаем, брата нет? Аскольд и Дир — подходяще.

— Что за Дир, папа? — спрашивает Мать.

— Это из летописи, Ирина. Аскольд с Диром в Киеве княжили еще до Олега.

— Это вещего, что ли?

— Его самого.

— А чего с этим Сокольдом приключилось? — спрашивает Бабка, выслушав этот диалог с раздражением. — Старый, что ль?

Дед крякает, качает головой.

Бабке отвечает дочь:

— Нет, мама, не старый, лет сорок пять.

В этот момент в кухню входит Сережа. Отец его не сразу замечает.

— Да вообще непонятно, итить твою! — говорит он. — Здоровый мужик, как шкаф! Кровь с молоком! Ни хрена не болело — и бац! Помер!

Сережа смотрит на отца большими глазами: он не понимает, как так может быть — был здоровый… Сережа сразу представляет себе огромного мужика, похожего на шкаф — большой платяной шкаф, который стоит в их с Сашей комнате, и который бабушка называет шифоньером. И вот — такой здоровенный — вдруг умирает. Сережа так и видит, как этот огромный мужик стоял-стоял, и вдруг грохается на пол! Что же с ним случилось?

— Пап, — невинно спрашивает он, — а от чего же он умер, если он был здоровый?

Мать подавляет смех, отворачивается. Кашпур издает смешок.

— Ма-сень-ка! — мгновенно переключается Отец и тыльной стороной ладони тыкает Сереже в нос.

Тот стоически терпит, хоть это ему и не доставляет удовольствия. Но он понимает: отец выражает так свою любовь к нему, а значит, стоит потерпеть. Тем более, что Сереже сейчас не до этого: его занимает вопрос, отчего мужик, здоровый, как шкаф, кровь с молоком — вдруг — бац! — и помер?

— Так от чего он умер? — упрямо повторяет он вопрос.

— Здоровья было слишком много, — по виду на полном серьезе отвечает Мать.

Кашпур вновь издает хохоток.

— Ну конечно, — думает Сережа, — опять шутят. Мама смотрит серьезно, но Сережа знает, что она по профессии — актриса, и может сыграть что угодно. Нет — от переизбытка здоровья люди не умирают — Сережа не настолько глуп, чтобы этого не понимать. И тут его осеняет!

— А я знаю от чего, — задумчиво произносит он, глядя в пространство. — Помнишь, мы были на кладбище?

Все смотрят на Сережу.

— И там, — продолжает он, — на венках было написано: «От жены, от детей… от тещи….»

Глава 4: «МОКРОЕ И СУХОЕ»

Уйдя из кухни, Вова сидит в своей комнате и раздраженно курит: достало его уже это всё! Как придурки, повторяют одно и то же в пятисотый раз! И хоть бы что. Сдохнуть можно!

И с этим Сократом — ну сколько можно? «Дубль пятидесятый», — приходят ему на ум слова матери. Вова усмехается: куда там! Пятидесятый… Как бы не так. Скорее уж, сто пятидесятый. Нет, тысяча первый.

«Я ем, чтобы жить»! — тоже мне, мудрец. Философ хренов. И не важно, сидел он в бочке или нет — он вполне мог бы: они все задвинутые, на голову больные. Как там Сашка говорил? «Сократ был болтун и человек никчемный. Жена, Ксантиппа, пилила его с утра до ночи. — За что? — спросил тогда Вова. — А за то, — ответил брат, — что он не делал ни хрена, только языком молол. Напьется дрянного древнегреческого вина, его развезет, он и трендит. — А почему „дрянного“? — спросил Вова брата, смеясь. — А потому, — ответил Саша, — что не умели тогда делать приличное — так — плохонькая кислятинка. Да и это, с позволения сказать, „вино“ еще и водой разводили в пропорции два к одному. Что там пить? Но им хватало…»

Вспоминая этот диалог недельной давности, Вова смеется. Да уж, у Сашки язык подвешен — дай Боже, он как скажет… Да и знает он до фига и больше. Еще бы! С такой памятью. Его папаня тоже достал со своим Сократом и его тоже в дворники определил. Так Сашка ему такое выдал — и про Сократа, и про Платона, и про всю их честную компанию. У бати наконец-то натурально челюсть отвалилась.

Вова вспомнил теперь и этот короткий разговор, который произошел в его присутствии буквально два дня тому назад. Папенька Сашке про этого… Диогена: мол, в бочке жил, довольствовался малым, и всё такое. А Сашка ему: — Во-первых, не в бочке — откуда в древней Элладе бочки? От соленых огурцов, что ли? — Так везде пишут. — Дураки пишут. — Ну конечно! Ты же самый умный! — А Сашка: — Выходит так. (Не дает себя с какашкой смешать!). И спокойненько так продолжает: — Так вот. Он сидел не в бочке, а в пифосе — треснувшем и потому никуда не годном. — Пифосе? Это еще что такое? — В энциклопедии посмотри. А во-вторых, он там не жил, а только спал, да и то летом. Он, конечно, был идиотом, но не совсем же…»

Вспоминая эту перепалку, Вова смеется. В этот момент начинает открываться дверь. Какого черта?! — думает Вова. — Имею я право побыть в своей комнате один?! Он сильно раздражен.

Входит Сережа. Вова сразу смягчается. Ну, Серега… Это — другой разговор.

— Привет, Никодим, — говорит, улыбаясь, Вова.

— А почему Никодим? — спрашивает Сережа.

— Ну, Онуфрий. Или нет, Пафнутий.

Сережа смеется.

— Какие смешные имена! — говорит он. — А ты еще знаешь?

Вова затягивается, смотрит на брата прищурившись, доброжелательно-снисходительно

— Ну, Порфирий. Еще Прохор.

— А еще? — смеется Сережа.

— Деда спроси. Он их все знает. Он же латынь учил.

— Дед говорит, что имена в основном греческие.

— Может, и греческие. Да хоть китайские.

— А китайские какие? — дурачится брат.

Вова делает придурочное лицо, имитирует «китайца».

— Вань Юша Ли Си Цын, — произносит он.

— А японские? — Сережа хохочет, глядя на старшего брата: все-таки, у него здорово получается!

— Сикока Сикока, — Вова кивает головой, как китайский болванчик.

— А почему этими именами никого не называют?

— Какими?

— Ну, Пафнутий?

— А ты бы хотел, чтобы тебя так звали?

— Ой, нет! Они дурацкие какие-то.

— Это точно, Пафнутий, — ухмыляется Вова.

Сережа смеется, а потом спрашивает серьезно:

— А это правда, что это ты хотел, чтобы меня назвали Сережей?

— Мать рассказала?

— Ты правильно сделал, — уклоняется Сережа от прямого ответа.

Вова ничего на это не говорит, но видно, что он доволен.

Про то, как Сереже имя выбирали, имеется настоящая семейная сага.

«Жили-были Родители, и было у них два сына, Вова и Саша. Но вот, через девять лет пожелала мать еще… нет, не угадали! Не сыночка. А доченьку. Как хотелось, так и сталось: понесла она дитятко. И в положенное время разрешилась она от бремени. Да вот только…

Дитятко-то родилось такое, что… Господи, помилуй! Волосатое, страшное. На чертенка похожее. Да-да, в самом деле! С густой и жесткой черной шевелюрой. А хуже всего то, что между ног у него… Одним словом, не получилась доченька. А получился очередной… Мужик получился — вот кто! Поднесли это чудо-юдо к Матери и показали ей. Увидела она и заплакала…

Это часть первая. А вот часть вторая:

Пригорюнилась Мать. А Отец — то — тот наоборот: возрадовался и возликовал. Аж в пляс пустился! — Так, — говорит он Матери, — тебе и надо! А то… Захотела, понимаешь… Мужу свому суженому вопреки. Вот и получила… мужика!

«Хорошо! — думает Отец — еще один мужик в доме». Мужики — они все такие! Басурмане, что сказать! Увидал Отец чудо-юдо, что ему жена родила, и возвеселилось сердце его. Також и приятеля его, которого он с собой в родильные палаты захватил. Вместе они бражничали, вместе и приехали. И приятель тот — знатный и зело известный скоморох — как увидел то чудо-юдо волосатое, тож возрадовался и, показывая на него, говорит: «Ёжик!» Так и называл его с тех пор — «ёжиком». Тут оба зароготали и сей же час на радостях поехали в кружало и налились там браги хмельной по самое по некуда…

Но есть еще и часть третья: известное дело — Бог троицу любит.

Стало быть, Мать поплакала-поплакала, да и видит: делать нечего, придется третьего оглоеда растить. Отец тож, проспался от пирушки, опохмелился, как положено, и стали они решать, как чудо-юдо назвать. «Ёжик» — это хорошо, да ЗАГС не велит, а он барин суровый. И стали они судить, да рядить. Отец предлагает назвать чадо Димой, а Мать — ни в какую! Ей «Юра» дюже нравится. Так мало и того: сыночку их старшому Вове и вовсе какой-то там «Сережа» по душе. Никак к согласию не придут! И тут осенило их Провидение: — А давайте, — говорит сыночек Вова, — вот как сделаем: пускай Ёжик сам выберет себе имя! — Это как же? — удивились Отец и Мать. А вот как! — отвечает им Вова и объясняет, чего делать надобно.

И вот, написали они на трех бумажках три имени: Дима, Юра и Сережа, скатали эти бумажки в шарики, так что не поймешь, где какая, и чаду неразумному подсунули. А чадо, бессмысленно, как это водится у новорожденных, тыкая руками туда-сюда, ррраз! — и прихватило одну из бумажек и к себе ее потянуло. Они эту бумажку у чада отобрали, развернули честь по чести и прочли. А стояло там имя «Сережа» (имя — сразу скажем — для чуда-юда самое подходящее).»

Так и выбрал себе Сережа свое имя сам.

Вова это вспоминает, и у него на сердце тепло. На хорошем имени для брата настоял, хоть и был Вова тогда сам еще совсем мальчишкой.

— А что эти там? — спрашивает он Сережу, благодушно глядя на него.

— В кухне?

— Ну… Сидят?

— Сидят. Про Соньку говорят. Еще про какую-то Адусю. Еще про местком и про обсуждение на кафедре.

— Ну-ну, — Вовой овладевает неудержимая ирония. — Про искусство, значит. Про духовное. Культуру несут — не расплескать бы по дороге. Жрецы искусства.

— А почему жрецы? — спрашивает Сережа.

— Потому что жрут много.

— Много чего?

— Водки.

— Но ведь водка жидкая, — удивляется Сережа. — Разве ее можно жрать?

Он неприятно поражен: у взрослых столько путаницы! Раньше Сережа думал, что у взрослых — порядок, всё на своих местах, а оказывается… У них столько странного, как это правильно сказать? — Да — нелогичного. «Жрут водку» — это как?

— Так что, — вновь спрашивает Сережа брата, — водку можно жрать?

Вова затягивается в последний раз, давит окурок в пепельнице.

— Можно, — отвечает он. — Но лучше поменьше.

— Странно как-то получается, — рассуждает Сережа, — водка жидкая, но ее можно жрать. А вино тоже жидкое, но его почему-то называют сухим.

Вова усмехается.

— Один мой приятель в школе, — продолжает Сережа, — говорит, что оно в таблетках, как «сухое горючее», которым бабушка кур опаливает. А я говорю: чушь! Оно тоже жидкое, только называется сухим. А он мне: ну ты дурной! Кто же мокрое сухим назовет?

Вова смеется. Сережа немножко обижается.

— Вот тебе смешно, — говорит он, — а я почувствовал себя, как дурак.

— Ты не дурак, — успокаивает его старший брат. — А вино называют сухим, потому что…

Сережа ждет. Что же ему сказать? Вова и сам не вполне понимает, почему так говорят: «сухое вино». Действительно, чушь какая-то получается…

— Потому что после него сушит во рту, — находится он. — Усекаешь?

Сережа кивает. Похоже, это объяснение его удовлетворило. Но тут же он «выстреливает» новый вопрос:

— А правду отец говорит, что всю водку из одной бочки наливают?

— А ты его спроси, — весело отвечает Вова. — Он «шпециалист».

— Ты так смешно говоришь, потому что он на самом деле не специалист?

Вова улыбается: сообразителен брат.

— Умный, да? — говорит он. — Эдьюкейтид.

— Это по-английски? Что это значит?

— По-английски, — подтверждает Вова. — Это значит «образованный».

— Нет, — серьезно заявляет Сережа, — я еще не очень образованный.

Вова сдерживает смех.

— А расскажи что-нибудь про артистов, — просит Сережа.

Вова задумывается, но не надолго.

— Короче, — начинает он, — играют спектакль. А там по сюжету — дуэль.

— На шпагах? — уточняет Сережа. — Как мушкетеры?

— Нет, на пистолетах. Ну, и один другого должен пристрелить. Тот, конечно, должен упасть. А звук выстрела должен сделать специальный мужик за сценой. Звуковые эффекты называется. Ну, короче, стреляются они. А тот мужик за сценой набрался и где-то дрыхнет.

— И что дальше? — спрашивает Сережа — он уже увлекся.

— Ну, стреляет этот с пистолетом, — продолжает Вова, — курок нажимает, а звука нет. Он еще раз нажимает — ноль эффект. Что делать? А это ж спектакль идет, зрители ждут, сейчас поймут, что что-то не так, а спектакль сорвать нельзя.

— Почему нельзя?

— А так. Нельзя, и все. Работа такая. Хоть ляснись, а играть надо.

— И что они сделали?

— Ну, этот, который должен стрелять, — от отчаяния, от злости совсем рассвирепел. Тут бы что-то сымпровизировать, а ему ничего в голову не лезет.

— А сымпровизировать — это как?

— Ну, — объясняет Вова, — на ходу что-нибудь лепить, из головы, всё равно что, но чтобы натурально получалось. Главное, чтобы партнер не растерялся, подыграл. Артисты так часто делают, друг друга подкалывают. Ну вот. А у того ни фига в голову не приходит. Ну, он совсем озверел, и от бессилия как даст другому «дуэлянту» под жопу ногой!

Сережа смеется.

— А что тот? — спрашивает он.

Вова встает со стула и, продолжая рассказ, показывает всё жестами и мимикой. Играет.

— А тот не растерялся, — отвечает он. — За задницу руками схватился и воскликнул: «О Боже! Его ступня отравлена!» И — брык на пол.

— А зрители? — спрашивает Сережа сквозь хохот.

— А что зрители? Аплодируют.

— И артисты так часто делают? — спрашивает Сережа с сомнением. — Это ж прямо как в цирке.

— Ну а что? — произносит Вова меланхолично. — Обычное дело. Гляжу — артист. Подхожу ближе — клоун!

— А когда Кашпур вот так делает, — спрашивает Сережа, надувая щеки, как жаба — пытаясь сымитировать Кашпура, — это он импровизирует?

Вместо ответа Вова изображает Кашпура очень смешно — утрированно, но похоже.

Сережа опять смеется, просто заливается, но повторяет вопрос:

— Так он импровизирует?

— Не-а, не импровизирует.

— А что он делает?

— Это я тебе потом скажу, когда подрастешь немного.

— А покажи еще, — просит Сережа. — У тебя здорово получается.

Вова показывает Кашпура еще раз, еще более карикатурно. Сережа хохочет.

Открывается дверь, на пороге стоит Мать: ее привлек хохот.

— Что за шум, а драки нет? — спрашивает она.

И в этот момент она видит «расплывшееся» лицо Вовы, все еще изображающего Кашпура, и сама прыскает от хохота.

Вова комически раскланивается (Мать не без оснований считает, что у него дар характерного актера) и разными «цирковыми» голосами выкрикивает:

— Здравствуй, Бим! Здравствуй, Бом! Весь вечер на арене цирка! Ха-ха-ха! ………….

Глава 5: «ПОЛНЫЙ СИНУС»

Есть эпоха Возрождения, есть эпоха Просвещения. И есть эпоха Застоя. Застой, он тоже нужен время от времени. Устают люди от бурных событий, ох устают! И очень даже не против пожить спокойно. Пусть застой: присядем, отдохнем. Не зря же это славное время зовется еще «застойно-застольным», совсем не зря!

Назвали так это время те, кто хотел его обидеть. А оно не обиделось — оно не из таких. Оно спокойное. Не всегда «в жизни есть место подвигу» — есть и времена, когда живут без подвигов. И замечательно без них обходятся! И не надо эти эпохи спокойной жизни клеймить! Дескать, это время серых личностей. Ничего подобного! Как раз интересных личностей хоть отбавляй. И даже очень интересных. Как выяснилось лет через тридцать-сорок…

Некоторых интересных личностей можно встретить… в подвале. Да-да! Не удивляйтесь! Это — отнюдь не худший вариант — для тех, кому, в силу юного возраста, не всегда удается посидеть «официально».

«Увы… Подвал. Грязный, мерзкий…» — Ничуть не бывало! Даже близко не лежало. Напротив — тут чисто, сухо и по-своему даже уютно. Подвалы, они разные бывают. И люди тоже там разные попадаются. Не только вонючие бомжи, но и вполне прилично пахнущие: хорошими сигаретами, а, бывает, и дорогим коньяком… Откуда дровишки? Об этом — в свое время.

Сидящие в этом подвале воспринимают его, скорее, как место, не лишенное известной респектабельности. Нечто с легким налетом романтики.

А сидят в нем Саша и его школьный друг Гена. На чем сидят? — Кинокамера панорамирует:

Стены бетонные, на одной из стен голая, но мощная лампочка — 200 Ватт. В середине помещения — голубого цвета ящик, что-то вроде сундука. Он и есть главный предмет тут — это стол. На нем — бутылка водки и тарелки. Да-да, тарелки! Их прихватил с собой из дома Гена, квартира которого находится прямо над головой у друзей. Ну, и стаканы, — наверное, думает читатель. Ан нет! Стаканы отсутствуют. А вместо них — мензурки. Не то, чтобы Саше, который исполняет обязанности наливающего (здесь уже всё давно и четко расписано), нужны были деления на питейной посуде. Он и без всяких делений разливает точно по линейке. А просто так вышло, совершенно случайно, что пришлось купить эти мензурки… Но это не очень интересная история.

Тут же стоит трехлитровая банка, примерно на треть заполненная окурками. На лампочке сушатся несколько сигарет. Тому кто живет в нынешнее, благословенное и проклинаемое время, нужно пояснить, что в Стране Советов, хоть и много лесов, полей и рек, но мало нормальных сигарет. Табак в сигаретах, как правило, сырой, так что курить сигарету сразу, как она есть, почти невозможно. Ее надо хотя бы размять, а еще лучше — подсушить. Вот и сушатся табачные изделия на лампочке. Впрочем, порой друзья покуривают кое-что получше — когда Саша разживается, привезя «гостинцы» из Москвы. Или когда Вова привозит ему что-нибудь пристойное с гастролей в каком-нибудь приличном месте.

А сидят наши закадычные друзья на своих традиционных, «кровных» местах: Саша — на бумажном мешке с засохшим цементом, а Гена — на поставленном «на попа» посылочном ящике, также наполненном засохшим цементом — для устойчивости. И им очень даже удобно.

— Ну, все это, конечно, хорошо, но займемся делом, — произносит Саша.

Привычно-небрежным, отработанным движением он скручивает колпачок с бутылки, наливает в пластиковые мензурки точно, как по линейке.

— Ты есть прав, — с усмешкой соглашается Гена. — Трудно, но нужно! Такая у нас работа!

— Золотые слова! — поддерживает Саша. — Вновь мы на тропе войны с зеленым змием!

— Вообще эти мензурки… Нормально!

— А что, удобно! Как в аптеке. И глаз — ватерпас не нужен.

— Ну, ты и в нормальные стаканы (это слово он произносит с ударением на последнем слоге) наливаешь –точняк!

Саша не возражает.

— Да уж… — говорит он. — Серьезное дело требует профессионального подхода.

Оба почти синхронно берут мензурки в руки.

— Ну, вздрогнем! — произносит Гена. — Но не дрогнем.

— А если и дрогнем, то не продрогнем!

— Давай за встречу. — отвечает Гена. И, смеясь, добавляет: — Давненько не виделись.

— Давай, как водится, — завершает Саша этот обмен ритуальными фразами, и оба выпивают — вновь почти синхронно.

— Закусим, однако, — говорит Гена, после чего с деловым видом достает большой бумажный пакет и начинает его разворачивать.

Это настоящая «матрешка». Сначала снимается наружная бумажная обертка, под ней еще один пакет — уже поменьше, он перевязан бечевкой. Гена тщательно, сосредоточенно снимает бечевку, разворачивает и этот пакет. Это напоминает священнодействие. Саша напряженно следит за этими манипуляциями. Возникает и нарастает предвкушение того, что там, внутри — нечто из ряда вон, деликатесы, и довольно много. Под вторым слоем упаковки — третий — из плотного ватмана. Он тоже перевязан и он еще меньше. Гена разворачивает и его. Напряжение нарастает.

— Было трудно, — со вздохом произносит он, — но вражеские посты пройдены благополучно.

Взору предстает, наконец, полиэтиленовый пакет, также аккуратно перевязанный. Гена торжественно разворачивает и его. В нем… одинокий соленый огурец.

— Натур-продукт! — комментирует Гена.

— Я уж было подумал, там яства обильные, на пятерых, не меньше… — говорит Саша.

— Ну, — вздыхая, отвечает Гена, — такова суровая сэ ля ви.

— Ну, к счастью, не столь уж суровая… — возражает друг и достает полиэтиленовый пакет, который передает Гене.

Тот разрывает пакет — в нем обнаруживаются беляши, упакованные особым образом: так, чтобы сохранить их теплыми как можно дольше. Это — «ноу хау» Бабки.

— Теплые! — произносит Гена с восхищением — С ума сойти!

— Марь Степанна специально так сделала, — говорит Саша. — Сказала: (он имитирует ее произношение) «Вы там, чать, голодные будете сидеть. Знаю я вашу закуску. Консервы какие-нить. Так хоть беляшков поешьте».

— Круть! — Гена откусывает беляш. — Мария Степановна всё понимает. Правильный человек.

И он откусывает еще.

— Да, Маруся — она такая — произносит Саша с нежностью.

— Вкусно — усраться можно!

— Ну, с этим мы подождем, я думаю. Как-то не к месту…

Гена смеется.

— Ну-с, не будем тянуть кота за хвост — это жестоко и негуманно, — замечает Саша. — Как говорит мой дорогой фазер — между первой и второй перерыв должен быть максимально… короткий!

Оба смеются. Саша наливает по второй, совсем немножко в и без того небольшие мензурки.

— В нашем деле лучше не гнать лошадей, — заявляет Саша нравоучительным тоном. — А то, помнишь, на дне рождения у Элки, бухают стаканАми, как колхозники. Набуздынят стаканЫ-гранчаки всклинь — (он показывает пальцами полный стакан), — так что водяра чуть не через край переливается… И весьма скоро праздничное застолье плавно перетекает в подстолье.

— Это есть дебилы, — подхватывает Гена. — Вскрытие показало отсутствие серого вещества.

— Вскрытие показало, что смерть наступила в результате вскрытия.

— Всех вскроют, раньше или позже. Но лучше позже.

— Лучше позже, чем никогда.

Оба смеются. Этот короткий и быстрый импровизированный обмен репликами напоминает спарринг, или разминку. Это своеобразное упражнение в острословии есть обычное застольное занятие друзей. Это — не соревнование: друзья не соперничают между собой, а просто «разогреваются», поигрывают, как говорит Саша, «головным мускулом». А насчет соревнования…

Саша полагает, что друзья не должны быть соперниками ни в чем — таково его мнение. На то и нужны друзья, чтобы с ними чувствовать себя раскрепощенно, без напряга — как у себя дома. Его шокировали слова песенки, прозвучавшей в ставшем жутко популярным, фильме Рязанова «Ирония судьбы»: «И с другом не будет драки, если у вас друга нет — друга нет». — Глупость какая-то! — сразу же сказал он, услышав это. — Какой же это друг, если вы с ним друг дружку по морде..? — Кто тебе поставил этот здоровенный фингал? — Друг!

Что же тогда с врагом делать? Оторвать голову, что ли? И чем же тогда друзья от врагов отличаются? И Саша убежден: с другом не будет драки, не потому что его нет, а потому что он друг.

Да и вообще, он считает, что махание кулаками — это последнее дело. — У человека, — любит говорить он, — имеется вторая сигнальная система. То есть, он умеет говорить и понимать обращенную к нему речь. Вот этой способностью и надо пользоваться! Всё можно решить разговором — если чуть-чуть мозгов есть. Ну а если нет, — вот тогда только и остается, как бабуины, друг друга метелить. Это — забава для дебилов или дикарей.

— Да, ты прав:, — продолжает он спарринг, — Лучше пусть нас вскроют позже, чем никогда. — говорит он. А в ожидании этой малоприятной процедуры…

— Ну, почему малоприятной? Может, это доставляет удовольствие?

— Но мы его уже не почувствуем.

— Жаль!

— А уж как мне жаль! Мало в жизни кайфа!

— Придется пока довольствоваться тем, что есть.

Наконец, Саша поднимает мензурку.

— Ну, понеслась! — произносит он.

— Давай за удачу! — сразу посерьезнев, отвечает Гена: это ритуал, а к ритуалам друзья относятся серьезно. — Чтоб она и дальше нам сопутствовала! — добавляет он.

— Давай! За это, — завершает Саша ритуальную формулу.

Вот теперь можно выпить — и даже нужно. И они выпивают, закусывая беляшами.

— Ну, что у тебя с подготовкой к политеху? — переводит Саша разговор на тему, которая сейчас для обоих является наиболее актуальной и, можно сказать, животрепещущей. — Как там высшая математика?

— Там до высшей ышо далеко. Пока что низшая.

— Шютка?

— Какие шутки? Мне не до шуток. Потому и шучу. — Он смеется. — Ты ж знаешь, какой я знаток математики. Вместе списывали. Копировали, так сказать, документы.

— Это тоже искусство, — замечает Саша. — В политех не поступишь — в разведчики пойдешь. Многое уже умеешь.

— Ну да. «А что? Английский я уже знаю».

Оба смеются.

— А если серьезно? — спрашивает Саша.

— А если серьезно… Кратко? В двух словах?

Саша кивает.

— Трындецус полнус, — отвечает друг.

— Что, так хреново?

— А! Трубка дело…

— Махнул рукой?

— Скорее ногой.

Друзья смеются.

— В армию ж можно загреметь, — замечает Саша.

— Это не есть возможно, — вздыхает Гена. — Напряжем свои могучие силы…

— Военная карьера не прельщает, значит? А то, может, в генералы выйдешь? «Стану я точно дегенералом»…

— Лучше адмиралом.

— Контра-адмиралом.

— Ну да. Я вообще контра недобитая.

— Или нет — витя-адмиралом, — продолжает Саша любимую забаву — игру словами, — Точнее, Гена-адмиралом.

— Буду енарал-аншеф.

— Ковальчук-паша, — обыгрывает Саша фамилию друга.

— Лучше Кавацука –сан. Самурай. Страсный селовек! — подхватывает Гена и кричит «дурным» голосом и довольно громко: — За сёгуна!!

…Увлекся человек — подзабыл, где находится.

— Ты это… потише, — напоминает ему Саша. — Все ж-таки сверху твоя хата.

Гена комически подносит палец к губам.

— Всё. Уходим в подполье, — произносит он.

— Вроде бы мы и так в подполье, — саркастически возражает Саша.

— Ну да, — Конспиация, конспиация и еще аз конспиация! — картавит Гена, изображая товарища Ленина.

И это не должно удивлять: эпоха Застоя — она не так проста. Это — не только время застолий, но и время осмеяния. Время, когда громкие фразы и крикливые лозунги выхолащиваются и лишаются своего содержания. Время, когда пафос неуместен. Эпоха без кумиров.

То есть, — может подумать читатель, — эпоха без образцов для подражания? Без принципов? Нет, не так: это — эпоха без дутых, картонных кумиров. Как это ни странно — время застолий — это и время протрезвления. Кумиры еще стоят, но большинство уже видит, что они — «дурилки картонные». И позволяет себе над ними покуражиться. Жизнь как бы расслаивается: слой официальный (или официозный) — где все по виду соблюдают «протокол», — и слой неофициальный, частная жизнь, где можно себе позволить говорить то, что думаешь — в благословенную эпоху Застоя за это уже не сажают. При условии, если это делается не публично, а «на кухне», то есть, среди своих. Можно рассказывать и политические анекдоты — нынешний Хозяин относится к этому спокойно. «Рассказывают анекдоты, значит, любят» — считает он. Мужду властью и народом как бы заключено неписаное соглашение, и это устраивает подавляющее большинство.

— Правильно, — отвечает Саша. — Раз партия требует… Вернемся к нашим непосредственным обязанностям.

И он наливает по третьей.

— Вернемся к нашим баранам, — поддерживает Гена.

— Вернемся к нашим мензуркам.

Гена поднимает мензурку.

— Партия сказала — надо, комсомол ответил — есть! — произносит он со вздохом человека, примирившегося с тяжелым трудом.

— Да, — подхватывает Саша, — партия — это рука миллионопалая…

— … сжимающая один громадный стакан, — заканчивает «цитату» Гена.

И друзья смеются.

— Хорошо, с закусоном сегодня без проблем, — замечает Саша.

— Ну, не хлебом единым…

— Но и водкой. Правильно мыслишь. А вообще…

— А вообще… — Гена «включает» воодушевление и переходит на нарочито-бодрый тон, — «Нам солнца не надо — нам партия светит. Нам хлеба не надо — работу давай»!

— Ну, у нас тут в подвале солнца и так нет, — резонно замечает Саша — и предлагает свой вариант: — «Нам солнца не надо — нам лампочка светит. Нам хлеба не надо — водяру давай»!

— Все — до лампочки!

— Все до лампочки Ильича! — «поправляет» Саша.

— Ну, тебе видней — кто тут у нас Ильич, в конце концов?!

— Точно!

— Называйте меня просто «Ильич»!

— Спасибо. Но не надо.

Оба смеются, после чего Саша достает из кармана портсигар с монограммой «К», который он привез из Москвы, и раскрывает его: сегодня как раз такой случай, когда можно покурить сигареты, на требующие сушки и разминания. А те — на лампочке, пусть себе сохнут дальше: чем суше будут, тем лучше. Затем Саша подносит портсигар Гене. Тот берет сигарету. Тут же Саша щелкает своей десятирублевой зажигалкой, и Гена прикуривает. Только после этого он закуривает сам.

Какое-то время они курят молча, задумчиво. Друзьям есть о чем помолчать вместе.

— Рука бойца держать устала! — прерывает молчание Гена. — За что выпьем?

— Давай просто так, — немного подумав, отвечает Саша.

— А что? Тоже наш традиционный тост.

Оба выпивают, закусывают.

— Ну, а все-таки, как продвигается подготовка к экзаменам? — жуя беляш, интересуется Саша. — Прогресс есть?

— Прогресс лютый! Дело прогрессирует быстро, очень быстро. Что не знал, то уже забыл. В общем, перед тобой есть полный болван.

— Ну, не полный…

— Верно, худой, — смеется Гена.

— А как твой заветный цитатник? — спрашивает Саша — С формулами и т.д.?

В ответ Гена достает маленькую зеленую записную книжку.

— Учим помаленьку. Скоро придем к полному синусу, — Гена вздыхает. — Чует мое сердце — будет мне секир-башка.

— Да по фигу. Не ты первый, не ты последний. Поступишь.

— Ну, должон. А не то, смерть мне есть мгновенная.

Гена откусывает беляш.

— Кто весел, тот смеется, кто хочет — тот допьется! — поет он с беляшом во рту и, после короткой паузы, спрашивает:

— А как у тебя с твоим инъязом?

— А! Устал. Голова уже вконец задуренная. Впору писать мемуары под названием «Калi я быў разумны».

— А, наливай! Лучше умереть со стаканом в руке, чем с дрожью в коленях.

Глава 6: «СУМАСШЕДШИЙ ДОМ ПЕРЕЕЗЖАЕТ»

В квартире тихо — все заняты своими делами.

Сережа стоит прямо посреди «большой комнаты», сложив руки крест-накрест, и смотрит отрешенно куда-то в одну точку.

В большинстве семей эта комната зовется «залом». Но у членов нашей развеселой семейки это вызывает здоровый смех. В самом деле, ну какой там «зал»? Зал — это в Букингемском дворце, в Эрмитаже. А здесь, в городской квартире… Как говорит Саша, «Да уж, не Версаль»!

Обстановка в комнате, в целом, довольно обычная, и только один ее элемент придает ей своеобразие, внося совершенно особую ноту — это книги. Высокие застекленные полки с книгами сплошь занимают две стены, так что помещение напоминает библиотеку, — да это и есть, в сущности, библиотека.

Входит Мать. Поскольку комната проходная, ей нужно пересечь ее по диагонали, чтобы пройти в спальню. Можно, конечно, обойти Сережу. Но Мать раздражает это стояние «столбиком», и она обращается к нему.

— Опять застыл? Ни пройти, ни проехать? — спрашивает она младшего сына.

У Сережи это не вызывает никакой реакции, он продолжает в задумчивости стоять в «точке приземления», не двигаясь с места даже на миллиметр.

— «На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн…» — декламирует Мать, щелкая пальцами у него перед носом.

Сережа, кажется, возвращается к реальности.

— Что ты говоришь? — спрашивает он.

— Публичное одиночество! — вздыхает Мать. — Тебе этому и учиться не надо!

Сережа сразу заинтересовывается.

— А что это такое, публичное одиночество? — задает он неизбежный вопрос.

— Это когда актеров учат, они делают такой этюд: «публичное одиночество», — объясняет Мать. — Человек садится в присутствии всех, ну скажем, на стул, и просто сидит, стараясь не обращать внимания на окружающих, просто не замечать их.

— Просто сидит, и все?

— Не обязательно. Может чем-то заниматься, но обязательно игнорируя всех вокруг. И делать это нужно довольно долго.

— А зачем это?

— Это для того, чтобы артист привык не смущаться публики в зале во время спектакля, научился вести себя так, словно он просто живет на сцене, чтоб вел себя естественно, не думая все время, что на него смотрят.

— То есть, — удивляется Сережа, — ему должно быть все равно, что в зале сидят люди?

— Не совсем, — продолжает Мать раскрывать секреты своей профессии. — И даже наоборот — он должен чувствовать публику, ее настроение. Ведь он играет для зрителей. Просто он не должен быть «зажат», должен быть свободен, раскрепощен. Это очень трудно, ведь выходя на сцену, человек всегда волнуется. Так что «публичному одиночеству» нужно учиться.

— А у меня и так хорошо получается?

Мать вновь вздыхает — Ох, и получается!

— Даже слишком хорошо, — произносит она. — Но это не значит, что из тебя получится артист.

— Почему?

— Ты не играешь роль, ты просто погружен в себя и не замечаешь никого вокруг.

— Я думаю, — серьезно объясняет Сережа.

— Обязательно нужно думать посреди комнаты?

— Просто мысль пришла как раз, когда я шел.

— И на улице тоже остановишься посреди дороги и станешь, скрестив руки, как Чайльд Гарольд?

У Сережи моментально просыпается интерес. Если бы взрослые дали себе труд присмотреться к сыну, с тем чтобы что-нибудь узнать о нем, а не смотрели бы на него как на странного «заторможенного» ребенка, которого нужно обходить, идя к себе в спальню… Если бы они обратили хотя бы немного внимания на то, что он говорит, а не относились бы к его словам как к болтовне и сотрясанию воздуха (что может сказать этот сопливый малец?) … Если бы…

Если бы такое чудо чудное и диво дивное произошло, то они бы поняли, что он говорит вполне осмысленные вещи, и что, слушая его, можно понять, чего он хочет, о чем думает. Тогда не надо было бы щелкать пальцами у него под носом, а достаточно было бы просто произнести что-нибудь интересное, небанальное — и он сразу же заинтересуется. Но Мать упомянула Чайльд-Гарольда совершенно случайно — просто потому что ей — весьма начитанной даме — пришла на ум такая ассоциация.

Ах, если бы они присмотрелись, они бы заметили, что он вовсе не «вечно сонный», как полагает Отец (который видит его ровно полчаса в день, и то не каждый), а напротив — у него темперамент — будь здоров! Но он скрыт внутри, а не выплескивается поминутно, как у родителя, и поэтому он считает его лишенным темперамента: ведь каждый судит по себе. Хотя нет на свете ничего глупее этого…

Если бы только они присмотрелись… Но где там: они варятся в собственном соку.

— А кто такой Чайльд Гарольд? — «сонный» ребенок моментально оживляется — «сон» сразу слетает с него. И не сонный он вовсе — просто он любит думать…

— Это персонаж поэмы Байрона, — объясняет Мать. — Такой весь романтически задумчивый. Стоит на берегу, смотрит вдаль. И никого вокруг не видит.

— И глаза такие, с «волокитой», — добавляет только что вошедший в помещение Вова.

— Остряк-самоучка, — отвечает Мать.

Это — одна из ее излюбленных фраз, и не сказать, чтобы удачная: согласитесь — это обидно. Вова пошутил, причем, неплохо, находчиво и с юмором обыграв слова, а в ответ… Ушат ледяной воды — если не чего-то похуже.

— Это Лера так говорит, — объясняет Вова, и зря он это делает. Потому что Мать, задержав на Вове взгляд, саркастически (сарказма вообще многовато в этом доме) произносит:

— Понятно.

— Что тебе понятно? — раздражаясь, спрашивает Вова.

— Так, ничего.

— Вот именно! Ничего!

Назревает ссора — буквально на «ровном месте». Но, к счастью, в этот момент Сережа, занимаясь своим любимым делом, задает вопрос, чем невольно разряжает обстановку:

— А что Вова хотел сказать на самом деле? — спрашивает он.

— Он хотел сказать «с поволокой», — отвечает Мать и, предупреждая занудно-неизбежный следующий вопрос Сережи, добавляет: — Это, как у тебя. Глаза смотрят, но ничего вокруг не видят. Задумчивые сильно.

— А! То есть, их как бы что-то заволокло! — радостно восклицает Сережа. — Понятно.

— Отцу расскажи, как ты догадался. Он будет очень доволен.

— А знаешь что, Порфирий? — неожиданно предлагает Вова. -Ты стань так еще раз, сделай глаза с «волокитой» и задумайся.

— Как Чайльд Гарольд? — Сережа моментально включает новое слово в свою речь.

— Ага. А я тебя «щелкну», хорошо? Ты постой, а я сбегаю за фотоаппаратом.

— Хорошо, — покладисто соглашается младший брат.

Вова убегает в свою комнату.

— А о чем думать? — спрашивает Сережа Мать.

— А о чем ты думал, когда «застыл» посреди комнаты?

— О стегозаврах.

— О чем, о чем? — преспрашивает Мать, которая слышит это слово впервые.

— О стегозаврах — начинает Сережа объяснять с воодушевлением (ну и где вы видели «сонного» ребенка?) — Это ящеры такие, травоядные, жили в мезозойскую эру. Я вспоминал, сколько у них костяных щитков на спине. Они парами идут, в два ряда. И вот я пробовал их по памяти пересчитать.

— И сколько же их? — иронически спрашивает Мать.

— Я не успел вспомнить, — отвечает Сережа с сожалением, — ты меня отвлекла.

— О! Жаль, конечно, что я так не вовремя решила пройти к себе в комнату и прервала процесс размышления. Ты уж извини.

Но Сереже не до сарказма, прозвучавшего в этих словах — он вновь «погружается».

— Ничего, — говорит он рассеянно, — я в энциклопедии посмотрю. А может, все-таки вспомню.

Он опять «отключается» — вспоминает количество щитков у стегозавра. Стоит, скрестив руки, смотрит как бы «вдаль». Он уже не здесь.

Тут в комнату вбегает Вова с фотоаппаратом. Видя Сережу «в образе», улыбается. Заходит с разных точек, наконец, находит подходящую, готовится, замеряет экспонометром освещенность, выставляет нужную. Наконец, щелкает затвором.

В этот момент из спальни внезапно раздается громкий голос Отца: он бодро, с «посылом» восклицает: — О, Дездемона! — А вслед за этим начинает энергично напевать арию из оперы «Кармен»: «Тореадор, смелее! Тореадор, тореадор»!

— Сумасшедший дом переезжает… — произносит Мать тихо, но с чувством.

Между тем, Отец продолжает из спальни громко выкрикивать: — «Тоска» на меня находит, «Тоска»! Это слово он произносит с ударением на первом слоге, каламбурно обыгрывая сходство слова «тоска» и названия известной оперы Пуччини. Энергично выкрикнув это несколько раз, он вновь напевает.

И тут входит Бабка. Она разводит руками и, обращаясь к дочери, громко произносит:

— Ирин, опять деньги кончились!

За этим следует краткая немая сцена: Вова застыл с фотоаппаратом, Сережа стоит в позе Чайльд-Гарольда. Мать на какое-то время потеряла дар речи. Бабка же стоит с совершенно невинным видом.

Напевание внезапно прекращается. Повисает мертвая тишина.

— Погоди, мам, — говорит Мать, вновь обретя дар речи, — но ведь я же только неделю назад дала тебе сто рублей. Я не понимаю, куда они делись?

— Как куда? — недоумевает Бабка и продолжает, совершенно не смущаясь: — Чать, не на бирюльки какие! На базар ходила. Есть-то надо!

— Постой, ты что, все потратила? На базаре?

— Ну, еще в магазин ходила, на нашей стороне, — объясняет Бабка дочери так, словно разговаривает с маленьким ребенком.

Тут надо пояснить, что в районе, где живут наши герои, имеется два больших гастронома — один поближе, и чтобы в него попасть, не нужно переходить улицу, а второй — прямо напротив первого, но через дорогу. В принципе, они ничем существенно не отличаются друг от друга: ассортимент в них примерно одинаковый, но иногда бывает, что какой-то продукт, отсутствующий в магазине «на нашей стороне», имеется в магазине «на той стороне». Вот, собственно, и всё, хотя эти выражения — «на нашей стороне», и особенно «на той стороне» звучат, надо признаться, зловеще-романтически. Как сказали бы в куда более поздние времена, «прямо Толкиен какой-то». А в описываемое время Саша называет его «потусторонним».

Далее разговор приобретает почти сюрреалистический оттенок.

— Это все пошло на еду? — ошарашенно спрашивает Мать. — Куда ж она вся делась?!

— Да съели.

— Кто съел?

— Да ребята и съели.

— Какие ребята?! — в ужасе задает вопрос Мать.

— Вова, Саша, да Сергей, — объясняет Бабка дочери, как полоумной.

— Да они ж все худые, как глисты!

— Да, — вздыхает Бабка, — совсем ребят голодом заморили.

У Матери лезут глаза на лоб, она опять на на какое-то время немеет, но в этот момент в комнату врывается Отец. Он взбешен: глаза его выпучены, и он потрясает руками.

— Вы что, твою качалку, — громовым голосом кричит он, — совсем охренели?! Вы соображаете, — что вы несете?! — в какой-то момент он просто задыхается от гнева. — Кого голодом заморили?! Вам ста рублей на неделю мало?! Люди на такие деньги месяц живут!

Но на Бабку это всё не производит сильного впечатления.

— Да чего на такие деньги купишь? — возражает она. — Говно на палочке?

— Нормальную еду, — отчеканивает Отец раздельно, четко артикулируя звуки, — такую, которую едят все нормальные люди.

— Да знаю я эту нормальну еду, чего в «тошниловках» подают.

Тут сталкиваются два совершенно разных подхода, два противоположных взгляда на денежные вопросы. Прежде всего, потому что у зятя и у тещи совершенно различный жизненный опыт.

Отец родился и вырос в местечковой еврейской семье, которая, правда, еще до войны поселилась в Минске, но происхождение давало о себе знать. Дело в том, что родители Отца происходили из очень небогатых семей. Точнее говоря, из небогатой семьи происходил его отец. А мать его, родившаяся в маленьком местечке к северу от Минска, была и вовсе из очень бедной, попросту нищей семьи. Впоследствии они жили получше, но усвоенное с детства остается с нами навсегда… И ничего тут не поделаешь. Отсюда и постоянная экономия на всём, в том числе и на еде, минимум, а лучше сказать, мизер материальных потребностей, что, естественно, передалось и детям. Теперь Отец зарабатывает хорошо, по советским меркам, даже очень хорошо. Но у него уже это всё в крови. Деньги он охотно тратит только на два вида покупок — водку и книги. А, может быть, книги и водку. А больше ему, по большому счету, ничего и не нужно: стол, стул, кровать. И книжные полки.

Но вот незадача: других членов семьи такой минимализм совершенно не устраивает. Это общее мнение выразил, как всегда, афористично, Саша: — Ходить в набедренной повязке я морально не готов. Батюшка пребывает в нирване, ему что! А мне для жизни необходима нервана — то есть, нормальная одежда. И всё прочее тоже.

Отец на эту его тираду отреагировал привычно: — Ты — купчик! — пригвоздил он сына. Представление о купцах, которых он в глаза не видел, он почерпнул, главным образом, из пьес Алексан Николаича Островского.

Саша спорить не стал — купчик так купчик. — Тебе как специалисту виднее, — спокойно ответил он. И, не удержавшись, ехидно спросил: — Ты вообще-то живого купца видал когда-нить? И не из «Грозы» ли и «Бесприданницы» это всё? Так мы не в театре — это, как ты изящно выражаешься, «живая жизнь». — И, развернувшись, ушел к себе.

— Вот нахаленок! Лупить его некому! — Отец всегда забывает, что сыну уже 17 лет…

Нет — Отец, по его собственным словам, не возражает против покупок. Просто он считает, что они не нужны. В общем, что в лоб, что по лбу… Поэтому Матери приходится постоянно сражаться с мужем, настаивая на покупках, которые она считает необходимыми, что отнимает у нее уйму сил и здоровья.

Но сегодня, надо признать, теща зашла слишком далеко: «голодом заморили» — это надо же! Она хоть понимает, что такое голод?

Нет, не понимает! Для нее голод — это просто когда хочется поесть, когда не наелся досыта. Ну, когда «под ложечкой» посасывает. И только. Именно в этом смысле она употребила слово «голод». Она это трактует так: голодный, потому что не поел, или мало съел (с ее точки зрения). Она считает, что внуки мало едят, и потому они тощие. И всех делов. Что такое настоящий голод — когда «под ложечкой» сосет хронически, когда просто нечего, или почти нечего есть вообще, когда происходит реальное истощение, она не знает. Она выросла в губернском городе Симбирске в зажиточной семье мещанина Степана Семеныча Федорова, краснодеревщика и мебельного мастера. Есть там привыкли много и хорошо. Копейки никогда не считали. Но и после 1917 года она жила неплохо: муж — при его способностях — быстро стал главбухом и получал вполне приличную зарплату. Ну и конечно, она шила по заказам для жен номенклатуры, и платили ей хорошо. Она привыкла делать покупки без оглядки на цены, и если не находила нужное ей в магазинах, шла на базар и покупала там втридорога, причем, не торгуясь — это она считала неприличным…

Иными словами, зять и теща — просто с разных планет, а им приходится жить под одной крышей.

Тем временем, конфликт двух жизненных философий разгорается. Отец кричит, Бабка делает ответные выпады. Форменная коррида. Недаром же Отец напевал арию «Тореадор». Как предчувствовал…

— Ну, все, началось… Хор имени Пятницкого, — тихо комментирует Вова. — Шекспир местечковый.

Куда там! Шекспир…! Это похлеще будет, чем король Лир, взывающий к стихиям. Все орут, бурно жестикулируют. Короче, «сцены сумасшедших страстей и бешеной ярости».

А Сережа безучастно смотрит на книжную полку.

Но вдруг взгляд его упирается в нужный корешок. Он подходит к полке, берет тяжелую энциклопедию, садится в кресло и начинает читать.

Вокруг — сумасшедший дом, и он в самой его середке, ну так что же? Когда же еще и уточнить, сколько все-таки щитков на спине у стегозавра! Потом будет некогда: надо много чего еще посмотреть. У Сережи — свои планы.

— Но, мам, это ж никаких денег не хватит, — пытается дочь образумить свою мать. — Ты бы в магазине покупала, или подешевле выбирала бы.

— Я, когда мясо выбираю, то на мясо смотрю, а не на цену. Если я мясо по цене выбирать буду, то одни мослы будут, собакам глодать. На «холодное», и то не годится.

— Купчихой себя вообразили?! — ревет в ответ на это Отец. — На цену она не смотрит, раскудрить твою… У вас деньги в кошельке растут. А откуда они берутся? Об этом вы думали?! Это же я вкалываю, как ишак! Как ломовая лошадь! Бегаю по десяти работам!

— Как же, бегат он! Ширинкой трясет. А я что ж, сижу, как Саня-бантик, баклуши бью?

— Что вы бредите?! — кричит Отец. Он уже лилового цвета, но не охрип от крика ничуть — голос звучит четко и выразительно. — Что вы себе позволяете?! Меня академики, народные артисты уважают, а вы? Вы себе даже пенсию не заработали! Да то, что вы делаете, я могу одной левой задней!

— А вы б попробовали этой вашей левой задницей чего испечь! — возмущается бабка. — Гонору больно много!

На это Отец не находит, что сказать, только повторяет, задыхаясь от бешенства:

— Вы… Вы…

В этот драматический момент заглядывает Саша — он пришел из школы. В руке у него тонкая папочка с двумя «дежурными» тетрадками. Обозрев поле боя, он невесело усмехается и бросает папку на диван.

— Привет честной компании! — произносит он наигранно бодрым тоном. — Переговоры прошли в теплой, дружественной обстановке. Стороны обменялись мнениями по актуальным вопросам двухсторонних отношений. Плевательницы полны, но трупов и видимых телесных повреждений пока нет. Впрочем, главная дискуссия еще впереди.

— Ты когда пришел? — спрашивает Мать, никак не комментируя эту пародийно-ироническую зарисовку.

— Недавно. Но как раз к раздаче слонов. Понятно, что никто не заметил — в аэропорту и то тише. Только в подъезд зашел — уже слышно: «Вы что, охренели?!» понятно, что люди заняты. Думал заглянуть попозже, но жрать очень хочется. Марусь, у нас есть чего-нибудь?

— Пока чего-нибудь найдем, — отзывается Бабка. — А потом я на базар пойду — еда опять кончается.

— Опять на базар?! — кричит Отец. — На какие шиши?! Я не миллионер! И деньги рисовать не умею! Обойдетесь!

— Как беляши кушать — то не против, — возмущается Бабка. — А из чего их делать? Из мослов?

— Всё, — громко и со злостью произносит Вова. — Достали, артизды.

Он резко разворачивается и выходит.

— Чего я тако сказала? — не понимает Бабка. — Я говорю, чего есть.

— Да вы, … вы… — Отец ищет продолжение. — Идите какать!!! — наконец патетически выкрикивает он.

— Не испугалась! — резко отмахивается Бабка правой рукой, как бы отталкивая зятя от себя.

— Шабра! — кричит зять.

— Ненормальна порода! — не остается в долгу теща.

Мать выталкивает Бабку в коридор.

— Всё, мама! — говорит она. — Хватит! Кончили!

Отец стискивает зубы, сжимает кулаки и со словами: — Я сдохну тут! — выходит.

Сережа читает энциклопедию.

Саша садится на тахту.

— Похоже, сегодня обед не подают, — ни к кому не обращаясь, произносит он.

Глава 7: «ГИБЕЛЬ БОГОВ В МЕСТЕЧКЕ»

А вы знаете, что такое «местечковая мелодрама»? Нет? Тем лучше! Значит вам повезло, причем, сразу в двух отношениях: во-первых и в-главных, ваше счастье, что вы с этим по жизни не столкнулись. А во-вторых, потому что вам будет интереснее! Сейчас вы увидите, можно сказать, классический образчик местечковой мелодрамы — к тому же, в исполнении корифеев жанра.

Мизансцена, в целом, такова. Интерьер дома в «частном секторе»: деревянные полы, на окне — белые занавесочки в пол-окна, у стены койка, застеленная старым обтрепанным покрывалом. Подушки взбиты, на них — белая кружевная салфетка. Над кроватью — «коврик» с каким-то изображением. Темновато. У окна — стол, на нем часы в стеклянном корпусе, «опрокидывающийся» настольный календарик и сувенир в форме Спасской башни. В центре — стол побольше.

Персонаж пока что один, но это и есть главное действующее лицо «драматической комедии», которой предстоит разыграться перед нами. Кроме того, это — не надолго: скоро на сцене будет не протолкнуться.

Этот персонаж — никто иной как вторая бабка Вовы, Саши и Сережи — мать Отца, Хася Ароновна. От другой бабки — Марии Степановны — она сильно отличается: та — крупная, дородная, несколько рыхлая женщина. Хася Ароновна, напротив, худенькая, сухая, и очень подвижная. Можно сказать, бодрая бабуся. Она бегает по комнате, что-то раскладывает, поправляет. Периодически она бросает взгляды в окно, явно кого-то ожидая.

Но вот она видит, что кто-то идет. И тут же, на наших глазах происходит волшебное превращение: ее словно подменили — она усаживается на кровать и сидит со скорбным видом, обхватив голову руками, покачиваясь туда-сюда. Тсс… — это она входит в образ. Сейчас начнется спектакль.

Сначала в прихожей слышны голоса, шум. Складывается ощущение, что явилась целая толпа народу — такой стоит галдеж.

Оказывается, впрочем, что этот «шум моря в шторм» создавали всего шесть человек, которые и входят в комнату. Двое из них это наши старые знакомые — Отец и Мать, а новые персонажи это — брат Отца — Моня со своей женой, которая весь «спектакль» промолчит — от греха подальше, а также брат Хаси Ароновны — Давид с женой, Эдей, врачом по специальности. Они оживленно, возможно, даже чрезмерно о чем-то разговаривают. Внезапно, увидев Хасю Ароновну со скорбной миной на лице, застывают, став перед ней. Эффект произведен. Ну, поехали!

— Мама! Что случилось? Что с тобой? — испуганно спрашивает Отец.

Вы думаете, последует ответ? Ха-ха два раза! Как бы не так: Хася Ароновна продолжает качаться, молча, сжав губы. Это — только начало.

— В чем дело, мама? — вновь спрашивает Отец — уже с расширившимися глазами.

Он подскакивает к ней, приседает, берет ее за плечи.

— Мама, почему ты молчишь? — вопрошает он в третий раз, слегка подрагивающим голосом, заглядывая ей в глаза. — Что-то же все-таки случилось?

— Ой! — произносит она первые звуки — пока еще не слова: чего захотели! Чтоб она вот так сразу… Подождете!

Вместо этого, она повторяет: — Ой! -, жалобным, страдальческим голосом, продолжая покачиваться туда-сюда. (Так вот откуда у Отца сценические способности!)

Вслед за этим она — для эффекта «нарастания» — отмахивается рукой.

Отец — актер по профессии, который сам учит будущих актеров их ремеслу, элементарно « ловиться» на все эти «примочки».

— Что с ней такое?! — произносит он драматическим тоном, оборачиваясь к остальным. — Что происходит?

— Мамочка, — вступает в игру Моня, — ты же видишь, мы волнуемся. Илья волнуется, я волнуюсь. Мы за тебя очень беспокоимся. Скажи нам, пожалуйста, что случилось? Тебя кто-нибудь обидел?

— Может, у тебя что-то болит? — подхватывает Отец. — Не молчи, ради Бога!

И тогда из уст страдалицы звучат первые слова:

— Ой, Илюша, не спрашивай! — плачущим тоном говорит она. — Лучше об этом не говорить!

— Боже, да что же, в конце концов, произошло?! — срывается Отец.

И тут начинается подлинный местечковый «сюрреализм».

— Ой, он меня так бил, — говорит Хася Ароновна. — Так бил!

Оба-на! Все в шоке. Первым приходит в себя Давид — один из немногих присутствующих, наделенный толикой здорового скепсиса.

— Кто тебя бил, Хася? — изумленно спрашивает он сестру. — Что ты такое говоришь?

— Ой, бил, бил, — повторяет она, со слезами на глазах.

— Кто посмел? — спрашивает Отец ледяным тоном, скрипя зубами. — Кто тебя бил?!

Он стискивает кулаки, в глазах его холодное бешенство.

— Эрик, — отвечает «пострадавшая». — Эрик меня бил. Так бил!

Этот ответ повергает всех, мягко говоря, в шок. У всех отвисает челюсть, а может, и что-нибудь еще. Дар речи у присутствующих на какое-то время отшибает.

Тут надо объяснить, что Эрик — это младший брат Отца и Мони. Намного более младший. И хотя он уже взрослый, он еще не женат и живет с родителями. И потому Хася Ароновна продолжает его воспитывать. И, как мы скоро убедимся, разворачивающаяся сейчас сцена — это тоже воспитательное мероприятие.

Моня первым вновь обретает дар речи — впрочем, не вполне, а так, наполовину.

— Мама, ты… что? — лепечет он в ступоре. — Как же?…

Он совершенно растерян и не знает, как реагировать.

В этот момент в комнату вбегает Эрик, который слышал это представление из своей комнаты. Он в ужасе: естественно, он никого не бил. А уж маму — этого он не может даже вообразить! В глазах его стоят слезы. Выбежав на середину комнаты, он начинает бешено колотить себя ладонями по лбу.

— Мамочка! Кто тебя бил?! — истерично, сквозь рыдания выкрикивает он. — Что ты такое говоришь?! Мамочка! Как ты такое можешь говорить?!

Он падает на колени и начинает биться в истерике, продолжая лупить себя по лбу. Мать и Эдя смотрят на это иронично — они не «купились» на местечковую мелодраму в исполнении Хаси Ароновны, им только жалко несчастного Эрика. Давид смотрит на сестру с сомнением: он понимает, разумеется, что это всё — «театр», но не может взять в толк, зачем она его устроила. Сыновья же, попавшие «на удочку», попросту растеряны.

— Мама! Как это могло произойти? — спрашивает Отец дрожащим голосом, стараясь держать себя в руках, но переносить неясность всегда тяжело, и в итоге он все-таки взрывается: — Что тут было?! — кричит он.

Эрик, между тем, уже истерически рыдает, прижав обе ладони ко лбу, время от времени надрывно выкрикивая: —

— Мамочка! Когда я тебя бил?! Когда я посмел поднять на тебя руку?! Когда я тебя даже пальцем задел? Я бы убил себя!

И вот он, кульминационный момент!

— Ой, — говорит Хася Ароновна, делая отмашку рукой, — Он меня так оскорблял, что это все равно, что бил.

Вот оно! Оскорблял = бил. Вы шокированы? По-вашему, это разные, и даже очень разные вещи? Ну, так это вы так думаете. Но у бабушки Хаси свои понятия об этом.

Женщины переглядываются, на лицах их ясно читается: «ну, совсем уже…». «Совсем уже», говорите? Нет, не совсем: это есть воспитательный процесс. Вот смотрите и слушайте дальше.

— Что значит «оскорблял, мама? — спрашивает Отец, и тон его не предвещает ничего хорошего. — Что он тебе сказал?

Все выжидающе смотрят на Хасю Ароновну. Она выдерживает короткую паузу. Ах, как умело она эти паузы расставляет! Талант!

Наконец, она отверзает уста:

— Он сказал, что я ничего не понимаю, — отвечает она, — что я не хочу его слушать. Он сказал, что я его совсем не люблю. Мне, матери!

— И это все? — иронично спрашивает Эдя, которая с самого начала этого шоу относилась к нему со здоровым скепсисом. Она врач по профессии, а это ремесло, никак не способствующее легковерности и впаданию в иллюзии.

Вам тоже кажется, что то, что сказал Эрик — это ерунда, не стоящая такого «кино»? Просто парень сказал это «под горячую руку», под влиянием обиды или досады. Он, конечно, не думает, что мать не любит его. Это — так, вырвалось в минуту дурного настроения — вот и всё.

Всё? Это вы так думаете. А Хася Ароновна думает, что это совершенно недопустимо — посметь усомниться хоть на миллиграмм в том, что «мама его любит»! Она не была бы еврейской мамой, если бы смотрела на это иначе. И она устраивает воспитательный акт: такой, чтобы сын никогда его не забыл. Она хочет дать ему понять, что сомневаться в маминой любви нельзя — даже на одну минуту. Нет, на секунду!

Вот такие методы… Что, вам не нравятся? Вы полагаете, что это — чересчур? Автор с вами солидарен — надеюсь, вам от этого легче.

А спектакль идет дальше своим ходом. Его может остановить разве только конец света, никак не меньше.

— Он сказал такое матери! — упрямо повторяет Хася Ароновна. — Это хуже смерти. Я не могу такое слушать. Я умру.

И с этими словами она валится на кровать, глаза ее закатываются.

— Мамочка! — истерически кричит теперь уже Моня. — Что с тобой?!

— У нее обморок! — решает Давид — Скорей воды!

Моня выбегает из комнаты.

— Никакого обморока у нее нет, — спокойно заявляет Эдя. — Можете не волноваться. Я это как врач говорю.

Ох цóрес! Эта ведьма сорвет всё дело!

Хася Ароновна рывком приподнимается на кровати.

— У кого нет обморока?! — кричит она. — У меня нет обморока?!

И она опять валится на кровать.

И в этот момент входит муж Хаси Ароновны  Лев Ильич.

— Что тут за гвалт? — спрашивает он недовольно. — Что это такое? Что с матерью? И почему Эрик на полу? Что вы все застыли, как соляные столбы?

— У нее обморок, — отвечает Отец.

— Нет у нее никакого обморока, — вновь спокойно парирует Эдя. — Она играет.

— И «наигрывает», — добавляет Мать, глядя на свекровь.

— Ша! — громко произносит Лев Ильич. — Хватит говорить все сразу! Если у нее обморок, надо звать врача.

— Врач уже здесь, — резонно замечает Эдя. — Я врач. И у нее нет обморока.

— Что-то я не понял, — раздраженно говорит Лев Ильич. — Так у нее так-таки есть обморок или нет?

И в эту минуту в комнату вбегает Моня… с ведром в руках — и подбегает к кровати.

— Мамочка! — кричит он со слезами на глазах. — Я здесь! Я принес воды!

После чего он выливает холодную воду из ведра прямо на постель.

Хася Ароновна резко вскакивает с постели, забыв про то, что у нее «обморок», вся мокрая. Вода стекает с нее ручьями.

Слишком убедительно изобразила. Переиграла…

— Ну всё, — тихо комментирует Мать. — «Гибель богов»…

Глава 8: «В ПОИСКАХ «НУЖНОЙ ВЕЩИ»

Что вы думаете о гаечках? А о скрепочках и планочках? Как? Ничего? А о пустых пузыречках?! Что, тоже ничего?!

А-а-а, вы думаете, что это всё — хлам и никому не нужная дребедень? Короче говоря, мусор, так? Да вы, батенька (или матушка) — конченый человек: вам не дано осознать высокое предназначение этих важных вещей. Вам с Отцом нашей славной семейки друг друга не понять! Полагаете, без этого барахла жить не только можно, но даже и нужно? Да вы просто ни черта не понимаете! Вы просто об этом не задумываетесь. А приспичит — где возьмете? То-то же… А у Отца — всё есть — и гаечки, и скрепочки, и много еще «нужных» вещей. И, главное, всё под рукой. Точнее, должно было бы быть под рукой, если бы… Если бы это всё кто-то не перерывал, не перекладывал всё время с места на место. Прямо напасть!

Вот и сегодня Отец уже почти полчаса как пытается найти одну такую… очень нужную вещь. Он лихорадочно, как автомат, отодвигает и задвигает стекла книжных шкафов, перебирая то, что лежит за стеклами. А надо сказать, там много чего лежит, настоящая выставка. Между стеклами и книгами множество всяких мелких предметов — сувенирчики, значки, скрепки, пуговки, деревяшки и многое другое, не считая фотографий, на которых запечатлены как члены семьи и родственники, так и всякие выдающиеся деятели гуманитарного толка. Эти последние представлены также маленькими бюстами из цветного металла, но настоящий блеск экспозиции придает большая голова классика советской литературы Максима Горького. Железная, разумеется. Некоторые фото современных деятелей культуры — с автографами изображенных на них персон. Отец многих из них знал лично, у одних учился, с другими работал или встречался. Он с пиететом относится к литературной и музыкальной классике, и фото Чайковского, Хемингуэя, Чехова, Рахманинова, Янки Купалы, Якуба Коласа также находятся на полках. А за ними и между ними лежат гаечки, шурупчики, табель-календарики за двадцать прошлых лет. И еще десятки, нет — сотни таких же… нужных вещей.

Отец не умеет выбрасывать, потому что, родившись в 1926 году, он рос во времена вынужденного минимализма, когда вещи сами по себе были уже большой ценностью. И вот теперь здесь — баночки, скляночки, карандашики, коробочки… Ох уж мне эти коробочки…

Отец, вздыхая, все это перерывает, он упорно что-то ищет и крайне недоволен. Наконец, он со скрипом открывает секретер и начинает перебирать и его содержимое. Дед тихо читает в кресле газету. Но когда входит в комнату жена, Отец сразу взрывается.

— Я ничего не понимаю! — раздраженно говорит он. — Она же должна быть здесь!

— Она — это кто? — уточняет Мать. — Пуговка или скрепочка?

Отец смотрит на жену презрительно-саркастически, выдерживая паузу. Только ее издевательского тона сейчас и не хватало! Что она в этом понимает?

— Я ищу нужную вещь, — говорит он, — четко артикулируя звуки — как он часто делает, когда сильно раздражен. — А здесь ни хрена невозможно найти.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее