Бесплатный фрагмент - Апология хеттов

Апология хеттов
Ричард Холлоу

Пролог

Сквозь пелену, неясность и смятение.

В сенях мирские твари созерцали,

Как извергло время новое творение,

И заструилась речь меж его устами.

Сей твари был дарован разум, по воле Проведенья,

И мало кто дерзнет развеять тень сомнений,

Что окутали в веках природу этого явления,

Ибо так узрел свое начало царь всех созданий и творений.

Сей царь стал править властью беспощадной,

И содрогнулся древний мир под тяжестью оков,

Сплетенных алчностью и будучи наградой,

Взамен вверенных человечеству даров.

И узрел сей род людской, как им подобные творения,

Первые воздвигли города и охраняли их мечом,

Как под сенью Ромула рождена была империя,

Как когда-то сотворенный, стал творцом.

Мы начинаем с читателем свой путь в далекие времена, окутанные мраком безвестности, мифов и древних сказаний. Во времена, когда люди в своем невежестве возносили почести столь многим богам, что имена их уже стерлись с памяти рода людского.

XIII в до Р. Х. Мир только начинает закладывать основы великих держав, империй и республик, что увековечат на страницах истории бесчисленное множество имен героев и царей, чья доблесть и благочестие будут в следующие века служить, как примером назидания для пытливых умов, так и предметом легенд и мифов для мечтательных сердец.

Эта пора совпала с появлением на свет великих пророков и носителей истинных знаний о едином и извечном божестве. Их миссия — развеять мерило невежества и явить человеческому роду волю Cоздателя.

Минуло два десятилетия с тех пор как сотни галер коалиции греческих городов-государств во главе с царем Агамемноном пристали к берегам Трои, высыпая сомнища непобедимых воинов, которые скорее отдавали предпочтение славной смерти, нежели жизни в бесчестии и покое, в то время как троянский народ со скорбью и горечью устремлял свои взоры на, казалось бы, бесконечную мериаду судов, что покинули свои родные берега и грозились погубить их родину.

На востоке от владений некогда великой державы Приама, раскинулись земли, что при правлении римлян звались Антиохией, а в ту пору именовались Анатолией. Здесь у юго-восточных берегов Средиземного моря столкнулись и скрестили свои копья на поле брани две не менее воинственные державы.

С одной стороны, непобедимая египетская машина, уничтожающая и подчиняющая своей тирании все на своем пути, возглавляемая фараоном Рамзесом II, который будучи рожден человеком, присвоил себе почести божества. Движимый неутолимым тщеславием и честолюбивыми мечтами, он стремился оставить свой след в истории, склонив под своей сенью весь Мир.

Их противник — народ, память о котором до недавних пор скрывала в себе сама земная твердь. Народ, что со временем переродится в нацию, которую Эдуард Гиббон в своих трудах описывает следующими словами: «Природа создала, по нашему мнению, образец красоты в формах тела, в его цвете, в правильных чертах лица и в красивой осанке. Мужчины у них созданы для деятельности, а женщины — для любви.»

Хаттуса

Среди горных хребтов, отрогих скал и глубоких ущелий Анатолии, на перепутье двух крупнейших торговых рукавов Ближнего востока, раскинулась Хаттуса — город тысячи богов. Защищенный самой природой и громадными укреплениями из массивных каменьев, он представлял собой нерушимый памятник человеческого гения и искусства.

Стены, воздвигнутые на всем протяжении города, являли собой неприступный оплот, за которыми покоились многочисленные храмы, где граждане города обращались с молитвами к бесчисленному множеству богов. Хаттуса имел в своих владениях больше земель, нежели Троя или греческие Афины. Дюжина бань, пруды, амфитеатры, арены, воздвигнутые по греческому образцу, и живописные сады, служили забавам общественности в часы досуга.

Нельзя было не изумиться тому, с каким искусством здесь переплетались и складывались в одну, тревожащую чувства картину, все культуры мира. В городе то и дело можно было встретить колонны с египетскими иероглифами, памятники индийской архитектуры напротив которых красовались статуи из пантеона греческих богов и богинь.

При подходе к городу, взор путешественников и торговцев устремлялся к возвышающемуся над всеми стенами и башнями, Царскую крепость «Бююкале» на вершине скалы, подле которой расстилалась сама Хаттуса, состоявшая из Верхнего города и Нижнего. Великолепие и размеры этого величественного цитаделя, служившего резиденцией хеттских царей, и в стенах которой покоилась древнейшая библиотека Мира, поражало человеческий воображение. Многие путники сравнивали эту крепость с Вавилонской башней.

По всей длине крепостных стен располагались сторожевые башни, которые у хеттов звались «Адиями». Они выделялись из стен как бастионы и служили для большего обзора и упрощения способа сообщения; так знаки, поданные с башни можно было заметить с большей вероятностью нежели с самой стены.

Именно на одном из таких бастионов в лунную ночь два стражника, составлявшие дозор запечатанных ворот, в полном молчании, словно стараясь впитать в себя мельчайшие ноты полночного прохладного ветра, смотрели в осыпанное мериадой звезд небо, и придавались мечтам. Каждый из них был поглощен собственными мыслями, вместе с тем, пытаясь не нарушать сладостную тишину ночи, как вдруг, вдалеке, изо ущелья, показалось сперва дюжина, за тем горстка, а чуть позднее уже несколько сотен зажженных факелов.

Одного из молодых воинов, который изрядно хромал на правую ногу звали Идил. Этим именем нарек его старик, что нашел его еще младенцем у озера. К несчастью, старец скончался, до того, как младенец вошел в возраст, когда сознание обретает способность запечатлевать в памяти картины прошлого и трезво оценивать события в настоящем. Так что Идил уже не мог вспомнить ни его лица, ни его голоса, но не забывал о его добросердечии и заботе, с которой он выходил его — отрока, брошенного на произвол судьбы.

С ранних лет Идил проявлял живой интерес к познаниям, но со смертью своего попечителя оставил ученые занятия и стал промышлять разбоем; зачастую он увлекался грабежом и совершал налеты вместе с товарищами, после чего придавался с лихвой разгулу, пьянству и азартным играм. Но с месяц тому назад он был вынужден поступить на военную службу, дабы расплатиться со своими многочисленными кредиторами и, избавившись от призраков прошлого, встать на стезю исправления.

Незадолго до этого, Идил поставил все свои пожитки, которые составляли его имущество, на колесницу, которой якобы пророчили успех на предстоящих скачках. Марун — давний товарищ Идила, и в прошлом не раз его подельник, подтвердил эти слухи и настоятельно советовал, чтобы он осмелился сделать ставку, ибо при выигрыше, он сможет не только распрощаться со своими долгами, но и зажить весьма недурно. Тем более что гадания по внутренностям подтвердили их надежды в прошлый раз. После чего он, поддавшись на уговоры, явился к египетскому вельможе, который организовывал скачки и, торжествующе, сделал ставку, ничуть не сомневаясь в успехе.

Как только лента спала, колесница, на которую ставил Идил совершила резкий отрыв от своих соперников, и весь первый круг проносилась вихрем по арене. Юноша предвкушал свой триумф. Он уже мысленно возвращал долги давним друзьям и товарищам, с которыми он не мог видеться из-за стыда, так как вернуть ему было нечего, и казалось даже чувство уважения к себе и гордость снова воскресали в его обычно пристыженном выражении лица.

Но в этот самый час, во время второго круга, входя в крутой поворот, колесницу, по ужасному и губительному для судьбы энтузиаста стечению обстоятельств, занесло с пронзительным скрежетом, и с бешенной скоростью перекрутило несколько раз вокруг своей оси. Так что от нее остались одни лишь щепки на песке, а несчастный наездник, вылетев из седла, подобно стреле из лука, врезался в каменную плиту арены и насмерть расшиб себе голову.

При виде всего этого трагического зрелища, Идил ужаснулся тому, что его непременно ждет рабство. Он надеялся потратить свой выигрыш на погашение долгов, к которым теперь, по всей видимости, прибавится еще и утрата всего имущества. Юноша решился бежать.

Пока чернь освистывала неудачливую колесницу, даже не обращая никакого внимания на то, что ее несчастный наездник испустил дух, Идил, слегка пригнувшись, проходил по рядам, и уже видел краем глаза конец арены. Оставалось сделать последний решающий рывок и перепрыгнуть через небольшое препятствие, и тогда гончим уже ни за что на свете его на настигнуть. Он намеревался позаимствовать лошадь, или вернее украсть ее у добродушного пастуха, у которого этого добра было немерено и вернуть ее при первой же возможности. А сейчас он помчится во весь опор в Египет, подальше от Хаттусы.

Но, видимо, судьба не благоволила ему в этот день. В суете и смятении, кто-то, то ли случайно, то ли по чьему-то наущению сильно толкнул его в бок, в тот самый час, когда он, ликующе отнимал правую ногу от земли в половине прыжка через изгородь арены. Удар был произведен с такой силой, что Идил потерял равновесие. На миг ему показалось, что чья-то невероятно сильная рука швырнула его со всей дури. Не в силах удержать равновесие, Идил беспомощно рухнул в проем, по которому колесницы выезжают на ристалище. Он было предпринял отчаянную попытку встать и продолжить побег, но тут же услышал глухой хруст в правом колене, сопровождаемый неистовой болью и снова рухнул наземь. Нога была сломана.

Так лежал он, съежившись и выпучив свои черные глаза, словно гиена, загнанная львом. В таком положении и застали его глашатаи в сопровождении стражи. И под презрительные возгласы и плевки толпы, которая всегда с огромным удовольствием всеми силами способствует окончательному унижению невезучего игрока, Идила вывели в цепях с арены. Несчастный был вынужден волей-неволей молчаливо сносить оскорбление и унижение, которые идут рука об руку с поражением и так щедро расточаются черню.

К счастью для него, наместник оставленный царем — Медат из рода трех стрел, сжалился над ним и вместо заключения в темницу, отрядил его в дозор сторожевой башни у Царских ворот. Ему даже назначили жалование, только оно, без остатка, в течение следующих двух тел, должно было напрямую уплачиваться из царской казны его кредиторам.

Позднее он узнал из уст сочувствующего ему бывшего подельника, что не было никакого гадания по внутренностям, его обманом вынудили сделать ставку и облапошили как последнего глупца, так как колесница, на которую он ставил, была заведомо неисправна. Причем сделали это его товарищи, с которыми он ни раз делил кров, пищу и бывало даже женщин. Так он оказался на страже одной из двух башен, между которыми располагались Царские ворота Хаттусы.

Идил и Хасили, (так звали второго стражника), вопросительно переглянулись друг с другом и вновь было устремили свои взоры к все увеличивающемуся числу огней на горизонте.

Рядом с башней находилась хижина командира стражи. Пока Халиси стоял в оцепенении, Идил, не обмолвившись и словом, сбежал вниз по лестнице, даже позабыв о своей хромой ноге, чтобы поведать начальнику ночной стражи об опасности.

А тем временем десятник — тучный, и смотревшийся гораздо ниже из-за своего горба, человек с неотесанными манерами, придавался сну. Храп его был так звучен, что молодой стражник услышал его уже приближаясь к лежанке. Пройдя в узкий проем, он оказался в слабоосвещенной, слишком душной для ночного времени комнатушке начальника стражи. Тут же его ноздри стал жечь сильный запах чеснока, а глаза заслезились от дыма табака, который все еще горел подле кровати десятника.

Он приложил немало усилий, чтобы привести этот кусок человеческого мяса в чувства.

— Ну же Дакий, проснись, — кричал он во все горло, боясь, что тот испустил дух.

— Да проклянут тебя боги, заносчивый юноша, — завопил десятник.

— Полно тебе, старик, в ущелье показались огни, — предупредил его молодой дозорный.

— Так это Сет разогревает для тебе подобных негодяев котлы, дабы вы жарились в них до скончания времен — вновь, зарычал старый войн.

Как читатель возможно заметил, Дакий был чрезвычайно желчным человеком. Но на этот раз он во всю давал волю своему языку, ибо ненавидел он больше всего на свете две вещи: когда к нему прикасались чужие (это странно, ведь от него несло не лучше, чем от какой-нибудь скотины) и когда прерывали его безмятежный сон. Последнее почти всегда приводило его в бешенство.

Но юноша ничуть не орабел и даже виду не подал, что слова Дакия его задели. Как раз в эту самую минуту второй дозорный крикнул.

— Огней становится больше, и они идут по направлению к городским стенам.

— Дакий, ты это… — хотел было сказать Идил, как его прервал десятник. Придя наконец в себя и осознав всю серьезность положения, он скорее рявкнул, чем приказал:

— Ах ты узколобый дурень, так чего же ты стоишь здесь? Бегом во дворец и предупреди тамошних начальников, пусть доложат наместнику царя и его советникам.

— Но Дакий, неужели ты запамятовал, что я хромой на ногу, не лучше ли будет если Хасили помчится, он-то будет куда быстрее меня?

Весь гнев и злоба запечатлелись на побагровевшем, и исказившемся лице десятника, который, оскалив зубы уже вздыхал подобно зверю.

— Да чтоб тебя термиты обглодали, хромой ты на голову выродок, пустая трата человеческого мяса; сами не знаете, что надо делать в таких случаях? — прорычал начальник стражи и сразу же более умеренно добавил:

— Хасили, ступай во дворец и дай им знать, что здесь случилось.

Хасили без промедления снял с себя лук, легкую кожаную броню, пару прикрепленных кармашек — словом все, что могло препятствовать его бегу и в мгновение ока умчал в сторону Верхнего города, который вел в резиденцию царя.

— Оставь здесь свой факел и ступай за мной на стену — скомандовал десятник и в его глазах, которые прежде выражали злобу и презрение, теперь застыло беспокойство.

Идил, в свою очередь, несколько неохотно и не без колебания повиновался.

Со стены открывался внушительный вид, на окрестности, лежащие подле «Города тысячи богов». Вдалеке виднелась небольшая чреда гор и одиноких холмов, которые сияли подобно маякам в море, или возвышались словно песчаные дюны над пустой низменностью.

— Они слишком далеко, сложно точно определить их численность — произнес наконец начальник ночной стражи.

— Думаешь, это каски*? — нерешительно и с некоторой дрожью в голосе спросил юноша.

— Я думаю, что ты не из тех, кому повезло родиться под счастливой звездой — продолжал злорадствовать Дакий, несмотря на неминуемую угрозу, — войны из племени каска не зажигают огней, покуда у врагов на плечах красуются живые и дышащие головы. Если бы эти дикари решились напасть на нас, то ты и твой резвый товарищ, первыми поймали бы их стрелы башкой, а я скорее всего, все еще наслаждался бы упоительным сном, на этот раз не пробудился бы до скончания времен. Но у нас с ними мир, и поговаривают, что их вождь — могучий Красс, двинулся к стенам Кадеша на помощь нашему царю. Здесь что-то другое. Либо этот враг глуп, либо настолько самонадеян, что вовсе не стремится скрыть свое нападение марком ночи. Или же это и не враг вовсе.

— Или же — прервал его Идил, — их может быть гораздо больше, хотя бы исходя из того соображения, что эта горстка может оказаться лишь головной частью большой армии, которая еще полностью не показалась из-за скал.

Но вот Хасили уже показался в Нижнем городе, и несмотря на то, что он пробежал долгий путь с одного конца города на другой и обратно, на нем не было никаких признаков усталости, что очень странно, если брать во внимание обширные размеры Хаттусы.

Он, подбежав к адию, с которого Дакий и Идил встречали его вопросительными взглядами, и сделав лишь один глубокий вдох, ясно и отчетливо проговорил:

— Наместник царя и временный хранитель города с минуты на минуту будут здесь в сопровождении царской гвардии, я так же по приказу Диокла — временного начальника меши* (пехота) разбудил весь гарнизон, что остался в городе. Затем я передал приказ главного жреца Магнуса воеводе нетхетыра* (колесничие), доставить к воротам все имеющиеся у нас колесницы, наездников, лучников и копейщиков в полном снаряжении, готовыми к бою, — тут Хасили снова перевел дух и продолжил:

— Был у Львиных ворот, у них все совершенно спокойно, но все же, на всякий случай, я предупредил часовых о огнях у Царских ворот, и велел им быть начеку. Я не исключаю возможности, что если это враг, то он может прибегнуть к обману; отвлечь нас у Царских ворот небольшим отрядом, а основной силой напасть на Львиные ворота. Так что из шести отрядов гарнизона «меши» к нам прибудут четыре и дюжина колесниц с лучниками, остальные же два отряда встанут у Львиных ворот и если враг всеми силами ударит по нашим стенам, то они покинут город с другой стороны и атакуют неприятеля с тыла.

Хромой Идил и просмердевший чесночным настоем Дакий изумились нистолько тому, с какой точностью этот энергичный юноша ответил на их всевозможные вопросы, столько тому, как много всего он успел сделать за столь короткое время.

— Тебе в пору быть воеводой — похвалил его Дакий, при этом удивился сам севе. Он редко расточал похвалы. Так редко, что его собственный голос при этих словах показался ему чужим.

Спустя мгновение у царских ворот выстроились колесницы в боевой порядок, лучники встали на внутренние стены города, которые возвышались над более низкими внешними. Кроме того, граждане, пробудившись ото сна из-за стука колесниц о мощенные дороги города и созвучного марша пехоты, высыпали на улицы. Каждый из них, узнав изуст встреченных о надвигающейся опасности, вооружался кто чем мог и вставал в ряды воинского ополчения.

— Не зажигать огней, пусть враг не знает о наших приготовлениях, — скомандовал, подъезжая к воротам на своей богато убранной колеснице Диокл — временный хранитель и защитник города.

Все войны в одночасье притаились, прижимая как можно ближе к себе мечи, щиты и копья, дабы они не бряцали друг о друга, издавая при этом шум. Все лишние огни были потушены, и лишь сотники и начальники освещали небольшими факелами лица хеттских воинов, которые с решительной готовностью ожидали боя. Воцарилось глубокая тишина, и на ряду со звуками шелеста, развивающегося хесского знамени в виде двухглавого орла, ветер доносил до слуха шум боевого марша солдат, который эхом отдавался в долине.

Вот явился и главный жрец храма Тешуба, Магнус. Протиснувшись сквозь ряды, этот невысокий человек, пробрался к Диоклу и, склонив голову в знак приветствия, повел свою речь:

— Что происходит? — спросил он, выпучив глаза и заливаясь потом, — От чего вся эта суета Диокл?

— Рад, что ты явился мой друг, следуй за мной, но ступай тихо и не высовывай головы из-за стен.

Магнус пошел за ним. Поднявшись на стену, жрец разинул рот и выпучил еще сильнее свои глаза; в долине, освещенной тусклым лунным светом, пробивающимся из-за облаков, развернулось, еле различимое среди холмов и кустарников, уже выстроившееся в колонны, многочисленное вражеское войско. Отсюда можно было заметить, как начальники проезжают свои ряды на колеснице и отдают приказы с помощью условных знаков. Тут же враг, выстроившись при помощи военных эволюций в новый боевой порядок, тоже загасил свои факелы, судя по всему, стараясь скрыть этим свою численность.

— Стоило нам только вообразить, что дело закончено, как появилась новая и гораздо более опасная угроза — хватаясь за голову, произнес приглушенным голосом грек.

— Послушай меня Диокл — говорил шепотом жрец, указывая на неприятеля, — Мы с тобой стольким рисковали, ради того, чтобы привести в исполнение наш план, и мы не можем, просто не имеем права отдаться во власть неведомого врага. Столько всего было принесено в жертву нашим замыслам. Быть может это боги испытывают нас, дабы проверить сможем ли мы защитить свой город.

— Забудь на минуту о своих богах Магнус, и представь, что если это не враг, ведомый их волей, а тот кому ты пророчил скорую погибель. Что тогда?

— Что же, в этом случае нам придется проявить еще немного терпения — говорил суеверный жрец, слегка повысив голос, — но ни в коем случае не подвергай сомнению волю богов, ибо их слово всегда обретает форму, а за сомнение они всякого жестоко карают.

— Магнус ты мудр, и сказать по правде я бы сам не решился на подобное мероприятие без твоих напутствий, и сейчас, я как никогда раньше нуждаюсь в твоем совете, — говорил учтивый грек, — видишь ли, дело в том, что половина наших войск, по моему заблаговременному приказу, осуществило вылазку через Львиные ворота. Как только я взвидел огни с царской крепости, предвидев, что враг встанет именно здесь, приказал нашим дружинам встать за тем холмом и ждать моего сигнала — говорил Диокл тихим голосом, указывая взглядом на небольшую возвышенность, сразу за лагерем врага.

— Стало быть преимущество на нашей стороне, -сомнительным тоном спросил жрец и Диокл встретил его вопросительный взор.

— Определенно- заулыбался грек.

— В таком случае, согласно предписаниям законов войны, мы должны пустить огненную стрелу. Если стоящие по ту сторону, явились с благими намерениями, они пустят ее обратно, если же нет — в нас полетит отнюдь не одна стрела, так что прикажите воинам заранее поднять щиты.

Диокл и Магнус укрылись за выступающими зубцами одной из башен, между которыми стояли Царские ворота. Вскоре к ним присоединился Дакий вместе с седовласым старцем по имени Амит Во’тух. Он на протяжении всей своей жизни служил на почтенной должности хранителя печати Царских ворот.

Чтобы пресечь всякую возможности проникновения иноземных шпионов и бродяг в город, ворота с особой тщательностью закрывались в час, когда в ночном небе начинала сиять первая звезда, при помощи трех громадных деревянных балок, вставляющихся в железные петли, специально для этого приделанные к ее внутренней стороне. Балки обвязывались железной цепью, в центре которой старец каждый раз с наступлением ночи ставил свою именную глиняную печать. Так чтобы нельзя было открыть ворота, при этом не повредив ее. А на утро он, возглавляя торжество открытия Царских ворот, разламывал печать. После чего, город открывался вновь для бесконечного потока торговцев и путешественников со всех уголков Земли.

Пока Хасили зажигал стрелу, к военачальникам, которые вели оживленный спор подошел хромой Идил. Один неизвестный ему войн произносил со скорбью и страстью свою пылкую речь, простирая руки к небу:

— О Боги, — вопил он, — за что нам такое проклятие? Сперва лишился рассудка наш герой Медат, который был несравненным стратегом и воином, а теперь враг стоит у наших стен, в тот самый час, когда наш царь и войско бьются с египетским фараоном у Кадеша. Кто же защитит нас теперь в минуту отчаяния и беды?

— Уйми свои речи — упрекнул его Диокл, — ни к чему сеять тревогу среди воинов. Веками враги пытались пробиться сквозь эти стены, и доселе это никому не удавалось!

— И что ты предлагаешь грек? — не унимался воин, — удерживать осаду под начальством купца с Тира, немощного жреца и престарелого Дакия?

Действительно, Диокл нажил свое богатство занимаюсь торговлей, и достиг своего положения при дворе Муваталиса лишь благодаря познаниям, которые он приобрел, скитаясь по всему свету в стремлении насытить свою алчность. Стоит ли говорить о том, что он ничего не смыслил в военном ремесле?

— Твои слова лишь усугубят наше положение копейщик, уймись наконец. Наш герой и хранитель города Медат, лишился рассудка, теперь Диокл занимает его почетное место, так что прояви уважение — выпалил благоразумный жрец.

Идил, узнав, что его благодетеля постигло несчастье, омрачился в лице. Ведь если бы не решающее слово Медата на суде, сидел бы он за свои долги в какой-нибудь затхлой темнице, вместе с дикарями, то и дело предающимися омерзительным оргиям в своих камерах или висел в петле, испустив дух, с посиневшей головой, на потеху толпе.

Его мимолетную скорбь прервал Диокл, который подал знак к началу действа. Хасили пустил стрелу и та, очертив огненную дугу в небе, вонзилась в землю, близ передних рядов врага. Наступило минутное молчание, которое для осажденных показалось целой вечностью. Войны подняли свой щиты, предвидя худшее, а военачальники не сводили глаз с лагеря врага. Никакого ответа, все недоумевали, отчего же неприятель медлит.

— Почему они не атакуют? Чего они ждут, забери их Амон — не в силах сдержаться от волнения, произнес Магнус.

— Быть может этот враг прибыл из далека и не сведущ в наших правилах видения войны — предположил Диокл.

— Да что угодно, лишь бы это не было какой-нибудь уловкой — вздохнул жрец.

— Смотрите — указывал рукой Идил, — из рядов выезжает колесница и едет к нам.

— Да, они явно не из здешних краев, раз полагают, что мы так легко согласимся сдать город, — усмехнулся Диокл и все подхватили его насмешку.

К воротам подъехала еле движущаяся колесница, в которую были впряжены измотанные и сильно вспотевшие лошади. Оба наездника были от головы до ног покрыты пылью, так что в ночной темноте нельзя было различить их лица.

— Кто вы такие, из какого вы племени, и с какой целью развернули подле моего города свое войско, — решительно начал Диокл.

— Назовись сам и поведай мне, с каких пор этот город стал твоим, — произнес один из наездников и многим его голос показался знаком.

— Я Диокл, советник царя и временный хранитель и защитник Хаттусы, твой черед!

— Я Муваталис II царь хеттов и владыка этого города.

Все солдаты и начальники, узнав голос своего покровителя, разразись радостными восклицаниями, а горожане передавали из уст в уста весть о возвращении царя. Лишь Диокл и Магнус слегка побледнели от неожиданности. Хранитель печати и стражники стали открывать ворота.

— Простите мой царь, — произнес смущенный грек, — я от волнения не узнал ваш голос, но отчего же вы не ответили на наш знак, пустив обратно огненную стрелу.

— У нас их не осталось. Но где же Медат, мой верный брат? Признаться, я не взвидев его на стенах, подумал было, что город захвачен и некуда возвращаться нам теперь.

— Вопрос этот очень неоднозначен, мой царь. Лучше будет если ваше величество, займется этим завтра, после того как даст своему телу и душе немного покоя, — с отеческой любовью и ласковой улыбкой на лице произнес Магнус.

— Но каков исход битвы мой царь, -заговорил вновь Диокл, — Кадеш остался за нами.

— Магнус прав, — отвечал царь уставшим голосом — мое тело измученно от долгого перехода, а уста с тяжестью произносят слова. Путь был так тяжел, что многие из солдат побросали свое оружие в поле. Многие погибли в дороге и то малочисленное горстко, которое вы видите перед собой, есть остатки нашего семнадцатитысячного войска, которое отправилось на войну с фараоном. Нам всем сейчас нужен покой. Созовите назавтра Совет, там мы с вами в полной мере удовлетворим наше любопытство.

***

Зарю нового дня, пробудившись еще до восхода солнца, приветствовал с высокой башни царской резиденции Бююкале владыка хеттов Муваталис II. С широко распростертыми руками, на которых красовались золотые браслеты и несколько новых шрамов, он словно заключал родной город в свое крепкое объятие.

— О Боги, как же отрадно вновь видеть свой дом — с улыбкой на свежем лице, думал царь.

Отсюда можно было разглядеть, выделяющийся из всех остальных построек, своим размером и великолепием, Храм Бога грозы, Тешуба. Именно этому божеству Муваталис поклонялся с особой пытливостью и от него одного царь испытывал чувство непритворного духовного трепета. Храм был обнесен стенами и представлял собой своего рода небольшой город внутри города.

Солнечные лучи, озарив царскую крепость, стали опускаться к городу, который лежал подле Цитаделя. Знаменуя рождение нового дня, его свет приводил в движение все на своем пути, постепенно покрывая роскошные веранды и богато убранные имения вельмож Верхнего города, а часом позже соломенные крыши и скромные лачуги Нижнего города, где по большей части проживали бедняки.

В скором времени Хаттуса, как одна из самых величайших метрополий Ближнего востока, заполняется всякого рода торговцами безделушек, овощей, фруктов и домашней утвари. В город стекаются странствующие воины и шуты с их диковинными животными. На улицы высыпают множество горожан и каждый из них занят своим делом. Везде открываются лавки и магазины, изобилующие всевозможной всячиной. Ото всюду до слуха долетают отзвуки десятка наречий, а по улицам клубится пыль, вздымаемый тысячами человеческих ног, копыт лошадей и колесниц. А ароматы дорогих душистых масел и благовоний, переплетаясь с дымом дешевого табака и человеческим потом, разносятся по улицам. Эту эссенцию несочетаемых запахов в народе прозвали «духом рынка».

Успешные дельцы и зажиточные царедворцы, кто в богато убранных носилках, кто верхом на слоне, покрытом дорогими тканями, с надменным высокомерием разглядывают чернь и с особой жадностью торгуются с продавцами. Вот один из таких тучных богачей стоял у площади, где выставили на продажу египтян, взятых в плен, и обзаводился самыми миловидными из ни них для своего роскошного хозяйства.

Спустя еще час, Верхний город оглашается стуком инструментов кузнецов и ремесленников, которые пользовались большим уважением горожан и правителей. Вот и славный оружейник Карнава застучал своим молотком по раскаленному металлу. Надо признать, что он слыл в городе самым искусным и почитаемым из числа кузнецов, потому как он один умел обращаться с железом и ковать из него оружие, которым пользовался царь, на ряду с воинами самых знатных семейств и царской гвардией. Кроме него в городе было полно и других ремесленников, но никто не умел выводить из метала произведения искусства, так как это удавалось Карнаве. Благодаря чему, он жил в богатом районе, несмотря на свое скромное состояние.

Но вот гончий боевых львов, одноглазый Кисарий, крепко держась за свой кошель, пробирается сквозь толпу зевак. И Карнава, заметив старого друга, который пытался пробиться к нему, окликнул его.

— Доброго утра, мой дорогой друг! — приветствовал его кузнец, — эй старуха, принеси вина, у нас гости, — радостно закричал он.

— Здравствуй дружище, — ответил гончий, подходя к его кузне и заливаясь потом.

— Что привело тебя ко мне в столь ранний час, — начал с добродушной улыбкой на морщинистом лице Карнава, — я еще даже не успел разжечь кузню как следует. Но вижу, ты встревожен чем-то и вид у тебя убогий. Присядь друг и расскажи, что стряслось, — опуская железо в печь произнес кузнец.

— Ты прав Карнава, впрочем, как и всегда, от тебя и гной на заднице не скроешь — сказал гончий, пытаясь улыбнуться.

— Так как скроешь-то, ведь лицо твое все равно, что дряблый голый зад. Все сразу видно, — усмехнулся кузнец, хлопая гостя по плечу. Друзья разразились хохотом и Касарий немного приободрился, испив вина, которое принесла пожилая рабыня.

— Карнава, я к тебе за советом, — заговорил гончий после пары глотков, — знаешь ли ты, что сегодня в полдень состоится Совет старейшин и судить будут на нем эту блудницу, как там ее?

— Семиду –подсказал кузнец, — да слыхал и что же?

— Так ты пойдешь на совет? — спросил Кисарий, посмотрев на него жалобным взглядом.

— Так, так, стало быть ты туда собрался? Ну чего же тебе дома не сидится дуреха, что ты забыл на этих собраниях, — негодовал кузнец, — там то и дело обсуждаю дела военные, а я как ты знаешь не желаю слышать истории о том, как мое железо в руках героев погубило сотню несчастных.

— Прошу тебя, выслушай меня, Карнава, а уж потом решишь идти со мною или нет — жалобно взмолился гончий, — никто не знает, но после несчастья в Нижнем городе, я по приказу Диокла посадил Семиду в одну из пустых клеток для львов

При этих словах Карнава выпучил свои голубые глаза от удивления.

— Все бы ладно, ведь воля отцов для нас — закон, — продолжал тем временем Кисарий, — но случилась беда мой дорогой друг, и боюсь виной этому моя неосторожность и расторопность.

— Я слушаю.

— Стало быть, позавчера ночью, я, оставив прислугу, вышел из дома с целью возлить благородные напитки в честь Сета. В спешке, я приказал носильщиком доставить меня в ближайший дом увеселений. Там нас ожидал радушный прием и признаться навеселился я на славу, А этот юнец — шут, ну тот, который со слоненком с месяц назад выступал на выставке диковинных зверей. Он тогда такое исполнял, что я диву давался, — начал было говорить совсем о другом старик, но его прервал Карнава, зная его дурную привычку переходить с одной истории на другую.

— Кисаа-а-рий, — посмотрел на него с упреком кузнец, — давай ближе к делу, я знаю, как ты любишь эти свои истории рассказывать, причем почему-то умудряешься все время подавать их вперемешку друг с другом.

— Прости мой старческий ум, дружище, он порой уносит меня куда-то не туда, — в смущении и с горечью произнес гончий, — что же, ночка выдалась праздная. Я выпил чуть больше чем полагается пить порядочному человеку преклонных лет. Да чего уж там таить, я напился до такой степени, что оказался не в силах припомнить никаких событий. Помню только, как проснулся в канаве за городом, рядом с лагерем странствующих торговцев. Все мое платье было испачкано и смердело мочой и вином. Немного погодя, я, наконец овладев собой, стал в спешке проверять свои карманы. Они оказались пусты. Но больше всего я ужаснулся, обнаружив, что связка ключей от моего загона со львами и всего дома оказалась утеряна. Стало быть, я что есть сил побрел к своему дому.

Двери оказались отперты, и все мое немногочисленное добро было украдено. Опасаясь худшего, я пошел проверить своих львов, но к моему счастью все они были на месте. Я и позабыл о том, что в одной из клеток заточена Семида. Лишь собравшись покинуть загон, я услышал приглушенный женский плачь.

Клетка, в которой она находилась, была в самом конце помещения, и туда не падал свет. Так что я ее сперва совсем не заметил. Но услышав ее всхлипывания и вздохи, я в спешке ринулся в ее сторону. Уже приближаясь я заметил, что клетка открыта, и признаться, было благодарил Богов за, то что она не сбежала: «но почему она не сбежала, ведь могла с легкостью ускользнуть, раз грабители открыли замок ее клетки», — думал я.

Но подойдя к клетке вплотную, все мои вопросы улетучились от того, что предстало перед моими глазами. По порезам на руках и разорванному платью не трудно было догадаться, что эти негодяи надругались над ней самым жестоким образом. На ее худых и бледных руках виднелась засохшая кровь и чудовищные следы насилия. А все ее привлекательное личико было изуродовано побоями.

Хоть из-за ее неверности, любимый нами Медат и лишился рассудка, но в ту минуту меня пробрала такая жалость к несчастной, что я разразился горькими слезами. Представляешь себе Карнава, эти негодяи привязали ее к клетке, и, измучив до полусмерти, оставили так на всю ночь, а я воротился лишь к середине дня!

— Да мой друг, лихо же ты наковеркал — вздохнул кузнец, — напился, погрузился в сон, тебя обобрали, вычистили твой дом, а найдя в нем миловидную девку, воры, которые судя по всему были слишком пьяны чтобы проявлять человеколюбие, вместо этого дали волю своим пагубным страстям. Но что же дальше? Девка-то хоть жива? — старался говорить не громко Карнава.

— В ту минуту, когда я нашел ее в таком состоянии, я, позабыв о краже своей дорогостоящей утвари, шелков, камней и золота, послал первым делом за лекарем, — сказал добрый старец, — тот явился и весь день и ночь сидел у ее постели пытаясь привести ее в чувства. Я то и дело бегал словно раб по рыку к цветочникам, за травами с престранными названиями, которые он то накладывал несчастной на раны, то давал ей вкусить их вместе с вином — на последнем слове Кисарий запнулся и глаза его наполнились слезами.

— Спокойно, друг, возьми себя в руки, — сказал кузнец, видя его тревогу, — и скажи мне одно — она может ходить?

— Когда я уходил она лежала в постели, в комнате моей покойной дочери, и за ней все еще ухаживал лекарь. Я не стал ее будить. Пусть наберется сил, подумал я. Так оставил ее вместе с врачевателем и двумя стражниками и явился к тебе, — произнес старый гончий и опустив голову, стал глубоко вздыхать.

— Значит, слушай меня Кисарий и брось пускать слюни! — решительно заговорил кузнец, — ты сказал, что ее привел к тебе Диокл, стало быть к нему мы и явимся, и поведаем всю историю. Скажем все как есть, а он то точно вступится за тебя, так как в этом случае ты повинен лишь в том, что напился, остальное же, судя по всему кара Богов за ее распутство!

— Тогда стоит поспешить друг мой, — с надеждой поднимая голову, сказал гончий, — Совет соберется к полудню и Диокл, несомненно будет там. Необходимо поговорить с ним заранее.

— Идем сейчас же! Дай только закрою кузню.

Совет

Собрание проходило в живописном саду, который находился в переднем дворе царской резиденции. Воздух здесь смягчался множеством пальмовых деревьев и благоухающих сладостными ароматами цветов. К нескольким массивным колоннам, окружавших залу предстоящего совета, были приспособлены небольшие занавеси, которые защищали собравшихся от палящего дневного солнца. Из нескольких небольших водоемов, струились потоки прохладной питьевой воды. А на стенах и колоннах отовсюду красовался двухглавый орел и другие знамена хеттов, обшитые золотыми нитями. На большом столе для почетных гостей были выставлены свежие фрукты, сладкие лакомства и пряности, приготовленные лучшими стряпниками города.

Когда собрались отцы Хаттусы, явился и царь вместе с владыками дружественных племен и ратными товарищами.

Муваталис, вместе со своим соправителем — родным братом Хаттусилисом воссели на свои троны напротив трибунала.

Союзники хеттов в Кадешской битве, желая стать участниками столь редкого события, как Совет Старейшин, остались в городе еще на день, прежде чем выдвинуться к своим родным землям. По правую руку от царя и его брата восседал непобедимый Красс, лицо которого было очерчено рисунком в виде красной ладони (походное знамя народа каска, владыкой которого он являлся). По левую же руку от их тронов сидел, очаровывающий своей наружностью Александру, или Парис, сын благородного царя некогда великой Трои, Приама.

Ликторы и писцы, заняли свои места неподалеку от трибунала и, готовясь внести ход собрания в летописи хеттов, уже стали что-то царапать на глиняных табличках.

Подошел и Диокл в компании кузнеца Корнавы и гончего боевых львов, Кисария. Те заняли свои места среди прочих знатных граждан и отцов города, образуя тем самым круг, внутри которого стоял сам трибунал.

Кроме знатных граждан круг совета, за чредой царских телохранителей продолжали массы, причисляемые к менее знатным родам и семействам. В числе последних теснился молодой Идил, встревоженный вестью о несчастии Медата и, желая узнать о его участи.

Отдельного внимания заслуживает царская гвардия, которая состояла из самых сильных и верных мужей — выходцев из властвующих семейств Хаттусы. Для этого легиона хеттских войск, ковались специальные доспехи из крепкой ткани, окрашенной в красный цвет, и подбитой черной кожей, на которую крепились бронзовые пластины. Мечи, щиты и все прочее снаряжение, изготавливались Корнавой с особым усердием для каждого по отдельности, измеряя его рост, ширину плеч и обхват рук. Амуниция была именной, и гвардейцы всегда хранили его при себе, в отличие от обычных стражников и солдат, которые по окончанию своего караула сдавали оружие и доспехи в общее хранилище. Телохранители царя были вооружены длинными копьями с железным наконечником, и круглым бронзовым щитом с печатью двухглавого орла. В зависимости от предпочтений им предоставлялля на выбор либо железный хопеш с золотой рукоятью, либо длинный изогнутый меч.

Когда все явились, царь объявил начало Совета. Почтенную обязанность управление ходом заседания было решено предоставить верховному жрецу Магнусу. Он подошел к алтарю Тешуба и, произнеся клятву верности законам хеттов, достал из золотого сундука ораторский жезл. Затем, взойдя на трибунал, повел свою речь:

— Отцы Хаттусы, — заговорил жрец, — почтенные старейшины Великих домов, наши гости — верные соратники в мире и войне, правители родовитых племен, я сердечно приветствую каждого из вас. Сегодня мы собрались в этом священном месте, дабы подобно нашим предкам, разрешить вопросы недавних событий и сложных судебных тяжб, коими изобилуют последние месяцы. Во избежание суматохи и неурядиц, мы как благородные мужи и сыны отечества, терпеливо разберем все дела и дадим ответы на все тревожащие нас вопросы, — выпрямившись во весь рост и задирая подбородок произнес главный жрец города.

— Но прежде всего мне, да и всем присутствующим хотелось бы узнать, — продолжал Магнус, — каков исход Кадешской битвы, и что сталось с египтянами, что грозились присвоить себе столь важный для нас и наших союзников город. С этой целью я предаю жезл досточтимому царю хеттов Муваталису.

Царь встал со своего трона и, приняв ораторский жезл от Магнуса, встал у трибуны посреди круга и, оглядывая заседающих, изменился в лице, на котором тут же отобразилась тревога и беспокойство.

— Друзья мои, граждане, — повел царь свою речь, — я счастлив видеть всех вас в здравии и благоприятном расположении духа. Но я не вижу средь вас моего верного друга и брата по оружию Медата. Где же он? Ведь я всю ночь терзался сомнениями, не взвидев его вчера при возвращении в город. И прежде чем я стану говорить, я желаю знать где военачальник царской гвардии, где защитник и хранитель города, Медат сын Нария. Коль он захворал от недуга, то отсутствие ему простительно. Коль он по несчастию погиб, прошу вас не утаивайте это от меня, ибо рано или поздно мне суждено пролить по нему скорбные слезы. Если же он не болен и бодрствует, то я в недоумении. Неужели он не скучал по мне, по своему царю, который не раз делил с ним поле брани, или быть может я невзначай обидел его словом или делом. Еще вчера, в потемках, воротясь к городу, первым делом я желал видеть его, но поддавшись вашим благонамеренным убеждениям и просьбам, я отказал себе в этом удовольствии, дав телу и душе ночной покой.

Но друзья мои, — продолжал Муваталис, — мое сердце чует беду. Уж слишком хорошо я знаю своего друга и уверяю вас, при угрозе осады города, даже забери Боги у него руки и ноги, он был бы на своем месте, уж таков его нрав. Мое воображение рисует столько картин возможных объяснений его отсутствия, так, что я в них утопаю с головой и поэтому, прошу вас пролить ясность на вопрос, который меня мучит в первую очередь, — где Медат сын Нария, отважный герой нашего народа? — проговорил царь строгим голосом, и никто не заметил, как глаза его увлажнились.

При этом вопросе все присутствующие, кроме недавно прибывших с похода, в смущении устремили свои в взоры к земле. Всякому было стыдно произнести вслух горькую правду об одном их самых близких людей царя.

Видя, что все суетятся в нерешительности, заговорил временный хранитель города Диокл.

— Мой царь — сказал он, — мое сердце пронизывает непреодолимая скорбь от одной лишь мысли о том, что именно мне придется поведать вам о несчастии, — проговорил грек, и лицо его окрасившись в румянец, выражало глубокое сожаление.

— Дионкл, ты мудр, — ответил Муваталис, — но прошу тебя, оставь раболепные формальности дворца и поведай мне, какой рок постиг моего товарища? — потребовал царь, несколько повысив голос.

— Мой царь, дело это столь сомнительное и неоднозначное, что не укладывается в моей голове, не говоря уже о том, чтобы передать вам ее суть, при этом не задев ваших чувств и сердечной привязанности к Мдеату, — продолжал возбуждать любопытство царя и присутствующих, умело парирующий словами Диокл.

— Говори, как есть Диокл, и будь добр, предоставь мне самому возможность судить о своих чувствах, — не в силах сдержать свой гнев, скомандовал царь.

— Я боюсь, почтенный государь, что ваш военачальник вынашивал мысли о заговоре и имел целью узурпировать трон, — произнес грек, более сосредоточив свой тон на словах «заговор» и «узурпировать трон»

Те, кто вчера воротился в столицу не могли поверить услышанному. Ведь все они восхищались подвигами Медата и скорбели вместе с ним по его отцу и братьям. Среди воинов истории о герое отечества и защитнике города были особенно популярны. Во время дальних странствий они то и дело передавали из уст в уста истории о бесстрашии и благочестии сыновей Нария, который в свою очередь вел свой род от хеттского полководца и основателя города Хаттусилиса I и вавилонской царевны Пульхерии, чья красота в сочетании с добродетельной и неподдельной робостью внушала уважение всякому, кто имел удовольствие хотя бы украдкой взглянуть на нее. Многие из заседающих не раз делили с Медатом поле брани. И за всю свою, увенчанную военными триумфами жизнь, он не раз приносил в жертву собственные интересы во благо отечества и своего народа. Некоторые были обязаны ему жизнью, и слова грека ввергли их в недоумение.

— Измена? кто угодно только не Медат, ибо видят боги такова его простодушная суть, что последний ломоть хлеба он скорее отдаст бедняку, нежели сам его вкусит, — вся зала огласилась подобными возгласами и среди воцарившейся суматохи, все рвали горло в попытке перекричать друг друга. Но все они притихли, когда со своего места встал Ментор — ветеран хеттских войн.

— Скажите на милость благородные мужи, — начал он грубым голосом — с чего бы мне на раскроить череп своим топором этому зажиточному греческому плебею, который, возомнив себя цветом хеттского дворянства, без страха наказания клеймит достойнейшего из нас изменником?

— Уверяю вас Ментор, что мои доводы не безосновательны —

ответил Диокл с презрительной улыбкой на губах.

— Доводы? — произнес старец с дикой злобой, -ты — выскочка, ни разу не бравший в руки меча и не проливший не единой капли вражеской крови, называешь великого воина предателем, исходя из доводов?

— Я всего на всего исполняю обязанность, возложенную на меня царем и стараюсь оправдать доверие старейшин, которые поручили мне управление городом и его защиту в ваше отсутствие, так как ваш герой, обезумев и умертвив жреца из храма, бежал, — заявил Диокл.

— Неужели ты, сын греческой собаки думаешь, что я столь узколоб, что не вижу истины? Думаешь, я не знаю чего ты домогаешься? Так знай подлец, что покуда по моим жилам струится кровь, не быть иноземной шавке с Афинских улиц хранителем и защитником Хаттусы, — пригрозил престарелый Ментор с пеной на губах.

— Ты, Ментор, видишь отраду жизни лишь в битвах и войнах, и за неспособностью познать прелести дипломатии и политических тонкостей, требуешь от других лишь умения орудовать топором. Скорее всего, потому, что сам больше ни в чем не преуспел кроме этого, — не остался в долгу оскорбленный грек.

— Немыслимо — прошептал, в исступлении. царь после минутного помешательства.

Тем временем присутствующие, в лице сторонников Ментора и приспешников Диокла придались шумному спору и то и дело ото всюду долетали брань, крики, и звуки стука о спинки кресел. Заседающие, возмущенные, кто несдержанностью Ментора, кто дерзостью Диокла подняли неистовый шум.

Тут Магнус, стоявший подле трибунала, вмешался в дело, протрубив в рог Тешуба — главного бога хеттов. Этот рог издревле считался священным и являл собой голос божества. Вся зала притихла при его звуке, так что стали слышны звуки мошкары, успокаивающее журчанье великолепных фонтанов и шелест развивающихся эмблем башни Бююкале. Всяк, услышав громогласный рог Тешуба, и, осознав неуместность своих восклицаний, теперь пристыженно опустил голову, и придавался робкому молчанию.

— Тишину граждане и гости, я требую тишины — не громким, но строгим и в то же время озлобленным тоном произнес Магнус. И убедившись, что зала готова его выслушать продолжил, обращаясь ко всем:

— Как не печально это принять, — произнес жрец, с недовольством и разочарованием, — но Диокл говорит правду. Обстоятельства столь загадочны и таинственны, что для нас с вами не представляется возможным трезво оценить ситуацию. Стоит отметить, что со стороны Медата не было никаких действий, указывающих на его намерение осуществить переворот. Но вся суть дела такова, что наш герой заклеймил себя преступлением — это без сомнений. В порыве ревности к чужестранке Семиде, он умертвил и изрубил до неузнаваемости жреца из Храма Тешуба, когда застал его в объятиях своей возлюбленной. Наказание за прелюбодеяние и незаконное сношение жрецов — смерть, но судьбу провинившегося должен решать Cовет, согласно закону, во избежание тирании; самосуд не уместен и находится в не закона.

Не говоря уже о том, что умерщвление служителя богов карается смертью. К своему удивлению, в процессе гадания по внутренностям животных и собственных показаний Семиды мы узнали, что незадолго до ее прибытия в Хаттусу, некий знающий из Александрии в своем пророчестве увидел ее в облике жены Великого царя Востока. Из чего мы предполагаем, что царем она подразумевала Медата, так как в большей степени отдавала предпочтение ему, из всех остальных мужей, деливших с ней ложе. И судя по всему, все они лишь услаждали ее безмерную похоть, впрочем, как и наш бывший герой. Ну и в конце концов, в отсутствие царя никто не был более достоин занять хеттский престол кроме Медата и, — хотел было продолжить свою речь жрец, но его перебил Диокл, который был уже не в силах себя сдерживать.

— Думаю, мой царь, — вновь заговорил грек, не дожидаясь своей очереди — расчет был на то, что вы не вернетесь в город и сгинете на Кадешской земле. Эта коварная дева извратила нечастного, прибегнув к магии, а это ужасное занятие, как вам известно, лишает рассудка при правильном воздействии, и подчиняет даже самых сильных и благородных из нас. В последние дни перед убийством жреца, Медат был сам не свой, это подтвердит каждый. Порой он даже мог пройти мимо и не заметить своего друга, до такой степени эта ведьма затуманила ему рассудок, — в диком возмущении, и не редко плюясь, проговорил Диокл.

Муваталис услышав подобное, задумался и все заседающие затаили дыхание в ожидании его ответа. Казалось, что царь унесся куда-то далеко отсюда и витал в потоках своих мыслей. Его взгляд повис на одно точке, а голова слегка наклонилась вниз.

— Стало быть, — неожиданно произнес царь, при этом резко подняв голову, — стало быть, эта ведьма забрала у меня брата. Она забрала у нас нашего героя, лучшего из нас. Она в своем коварстве свела его с ума. Несчастный Медат! Где же он теперь, раз ему удалось бежать? О Боги, разве мог он выжить в таком состоянии за пределами города? — горевал царь, и по его щекам покатились слезы.

— Привести ее! — закричал вдруг Муваталис, придя в бешенство — привести ее сейчас же, я желаю сам вынести приговор этой блуднице-ведьме. Я покараю ее так, как до этого не карали никого, и после карать уже не будут!

— Приказать вести ее сюда? — нерешительно предложил Диокл, — она сейчас в одной из клеток для львов в доме Кисария.

— Пусть ведут, — ответил царь, и видя, что все теперь ждут вестей с Кадеша, продолжил:

— Боюсь, теперь я более говорить не смею, пока это горе во мне не утихнет или покуда не будет отмщен мой верный соратник и друг.

Хаттусилис, брат мой, прошу тебя, поведай, о том, что они так хотят услышать. Поведай этим уважаемым гражданам каковы били наши успехи под стенами Кадеша. Ибо видят Боги, тебе всегда лучше удавалось рассказывать истории о великих сражениях.

Произнеся последние слова, царь, шатаясь побрел к своему месту и скорее рухнул нежели сел на трон. Хаттусилис вышел к трибуне, взял в руки ораторский жезл и начал свой рассказ.

Битва при Кадеше

— Перед походом мы узнали, что Рамзес собрал под своим началом воинство невиданное. С дельт Великого Нила их ряды пополнили ловкие наездники из племени калассириев и гермотибиев. Это сословие с ранних лет, согласно указу фараона, обучает своих отпрысков езде на колеснице и стрельбе из лука, — начал брат и соправитель царя.

На зов Египетского фараона так же явились и присягнули на верность нубийские темнокожие племена, а военный союз с Сардинией обеспечил его войско флотом, состоявшим из нескольких сотен галер, и сопровождавшим их с моря. Они позже покинули свои суда и присоединились к отряду Сутех, который направлялся в лагерь, разбитый египтянами у Шабтуна.

Как нам стало известно из уст шпионов, Рамзес разделил свое многочисленное войско на четыре меньшие армии: впереди всех шел легион Амон, за ним следовало соединение Ра, а Сутех и Сет отставали от них на день пути. Сам же фараон встал во главе Отряда Амон и, сведенный с толку нашими шпионами, полагая, что наша армия находится в Халебе, самонадеянно двинулся к Кадешу.

Но и мы не тратили времени попусту. Чреда маяков — адиев на вершинах горных хребтов зажглась вплоть до Боспора и с дальних берегов Эвксийского Понта на наш зов выдвинулись черные всадники, чья безымянная родина, расстилается подле заснеженных вершин Глотки мира.

К нам на выручку так же явились воинственные и дикие племена с далекого севера. Могучий Красс пришел первым, во главе народов каска с их несокрушимой конницей, и присоединился к нашему войску у Керкемиша. Царевич Трои — Александру, привел с собой тяжеловооруженную и прекрасно обученную военным эволюциям пехоту, в числе которой были искусные мечники, копейщики и лучники. А наш соратник и союзник Аттил, повелитель Хелеба, услышав о надвигающейся войне, собрал свою воинскую рать и встал лагерем у Кадеша, готовясь, если потребуется, принять бой в одиночку.

Присоединив войска союзников к свей армии, мы двинусь к стенам Кадеша. Жители города приветствовали нас как героев и своих спасителей. Они с радостными возгласами растворили перед нашими армиями ворота, осыпая со стен наших солдат благоухающими цветами.

Вожди собрались на Совет. Из слов Аттила нам стало ясно, что египетская армия движется, растянувшись на несколько десятков миль и уже находится на подступах к Шабтуну, намереваясь фарсировать реку Оронт, которая, протекая по долине, огибает своими рукавами Кадеш с юго-востока и северо-запада. План сражения был разработан могучим Крассом, мы же внесли в него свои небольшие изменения.

Владыка Хелеба, полагая, что не следует ждать помощи, прибегнул к хитрости, послав в стан врага двух наемных бедуинов, которые должны били донести ложные сведения о том, что в городе и его окрестностях нет многочисленной армии. Тем самым, надеясь, что передние легионы Амон и Ра устремятся к Кадешу, не дожидаясь союзников, и попытаются занять его прежде, чем прибудет вражеское войско. Рамзесу было бы легче осуществлять вылазки из города, и при поддержке его стен вести успешный бой на суше. Перед подобным соблазном ему было бы сложно устоять. И он не устоял.

Рамзес в спешке выступил из лагеря, оставив добрую половину своего войска далеко за собой и, подойдя к городу, разбил лагерь у западной стены. Лучников мы выставили на стенах города, в случае если Фараон решит предпринять штурм, там же подле стен, встала и наша тяжеловооруженная пехота во главе с царевичем Асександру. Мы же с Муваталисом расположились за восточными стенами и возглавили две тысячи колесниц, четыре тысячи черных всадников и оставшуюся пехоту. Мы встали так, чтобы враг в своих маневрах не смог нас заметить. По приказу царя я взял под свое командование тысячу колесниц, тысячу всадников и две тысячи пехоты, и выдвинулся на юг вдоль восточного берега Оронта.

Как только в долине появился легион Ра, я во главе колесниц, конницы и пехоты, выступив из садов подле восточного берега Оронта и, преодолев ее волны, с молниеносной скоростью устремился к нечего не подозревающему врагу, который будучи самонадеян и не готов к бою, проходил по низменности походным строем. Русло реки, было несколько ниже самой долины, и египтяне не смогли обнаружить наш переход. Сам же Рамзес тем временем отдыхал в лагере к северу от нас.

Когда мы, вскочив на долину, показались перед египтянами, для них уже было поздно что-либо предпринимать. Я видел, как бежал первым с поля боя их командующий с шлемом в виде феникса (символ бога Ра), на своей колеснице. Остальные же, растянувшись в длинный ряд, не успели даже встать в боевой порядок. Мы с легкостью пробили их ряды. Многие из них рассыпались по долине, а некоторые устремились в лагерь своего покровителя на север. Я отдал приказ преследовать их.

Рамзес, ничуть не оробел, обнаружив нашу уловку и показал себя на поле брани отважным и искусным воином. Он, понимая, что в случае бездействия лишится целой армии, двинулся на нас во главе легиона Амон. Египтяне дали путь остаткам отряда Ра. Своевременно разомкнув свои ряды, они пропустили в лагерь уцелевших союзников и, вновь встав в боевой порядок, со свежими силами устремились на нас. Все, кто выжил из Легиона Ра встали у лагеря и стали его охранять.

Между моими легионами и войском Амон, под предводительством фараона, разразилось долгое и кровопролитное сражение. Войны с обеих сторон изрядно утомились от частых маневров. Многие падали от изнеможения. Солнце в своем дневном зените припекало с такой силой, что сражающиеся теряли землю под ногами из-за сильного головокружения и тошноты. Поле брани, усеянное падшими соратниками, осталось за самыми сильными и отважными героями. Схватки между ними длились очень долго и всяк из них, будь то хетт, дардариец, нубиец или египтянин сражался с честью. Успех наш, впрочем, как и победа врага были сомнительными. И сам Рамзес показал себя благородным и отважным мечником, готовым рисковать жизнью ради своих подданных.

Между тем, телохранителей фараона и цвет его воинской рати атаковал Аселкандру. Видя наше сложное положение, он осуществил успешную вылазку из города вместе с Крассом. Они со своими пехотинцами, при поддержке суту* (лучников) набросились на ряды неприятеля и расстроили их боевые порядки.

Пока наши войска, воспряв духом при виде союзника, теснили египтян, мне доложили, что наш фланг атакован легионом Сутех, который подоспел на помощь Рамзесу. И мне и фараону пришлось сражаться на двух фронтах. Битва возобновилась с новой силой.

В этот самый час Муваталис двинулся к лагерю египтян, который охранялся лишь горсткой уцелевших мечников из разбитого легиона Ра. Перебив их всех, царь двинулся к нам на выручку.

Но от его армии отбилась значительная часть пехотинцев и колесниц, которые в спешке набросились на богатую добычу из золота, шелков и дорогой утвари, коей в изобилии оказалось в опустевшем египетском лагере. Пока они наполняли свои карманы и мешки дорогостоящей добычей, из-за ущелья, что возвышался на севере от лагеря выступили амориты. Последние снесли наших воинов на голову. Все они пали жертвой собственной алчности. После чего амориты присоединились к общему сражению.

Я бывал во многих битвах, благородные отцы, но битв подобной этой я не видел никогда. Наши войска перемешались. Всюду царил хаос и смятение. Летели отрубленные головы, руки и ноги, ото всюду струилась кровь. Обученные дикие львы, выпущенные фараоном в наши ряды, набрасывались на пехоту и душили солдат, вцепившись им в горло. Боевые кличи египтян, троянцев, хелебцев, народа каска и амореев смешались во едино с предсмертными криками умирающих воинов.

Но вот я вместе с царем оказался у колесницы Рамзеса, мы могли сразить его и покончить этим навсегда с египетской угрозой. Муваталис с хопешем в руке устремился было к нему, но ему преградил путь человек невиданной красоты. Он был в точно такой же, по царски убранной колеснице, как и сам фараон. А бился он как бог. Позже мы узнали, что этот воин никто иной как соправитель и советник Рамзеса по имена Моисей. Первый называет себя богом, но на это звание, по моему мнению, с большей вероятностью мог бы претендовать его соправитель, ибо я выдел как туча стрел, осыпавшая ряды амореев, расступилась над головой Моисея. Чуть позже я вновь стал свидетелем его необычайной силы. Когда мы подошли к его колонне в плотную, лучник из моей колесницы пустил в него стрелу и та, обогнув его чело, вонзилась в землю у него за спиной. Словно неведомая сила оберегала его, и отводила от небо беду. Странный дух витал вокруг этого героя, а сражался он не хуже, самых воинственных вождей.

Сражение, начавшееся на заре, кончилось лишь с наступлением ночи, когда войны с обеих сторон, уже будучи не в силах держать оружие, разошлись по лагерям. Никому не удалось стяжать победу в этой кровопролитной битве. На поле брани, теперь уже усеянном хищными птицами, поедающими человеческую плоть, пало множество славных героев с обеих сторон.

Мы отбили Кадеш, но какой ценой? Из семнадцати тысячи пятисот человек, выжило лишь шесть тысяч, и те были измотаны, тяжело ранены или находились при смерти. Рамзес в свою очередь, потерял в сражении шестнадцать тысяч, а четыре армии, сформированные им до выступления в поход, общей численностью в двадцать четыре тысячи, так порядели во время боя, что в конце дня образовали одно большое соединение, которое приблизительно оценивалось нами в восемь тысяч человек.

На утро следующего дня мы встретились с фараоном и его соправителем. Рамзес понимал, что при таком соотношении войск, осада Кадеша может обернуться для него и его армии полным крахом. И он, не желая приносить в жертву сомнительному исходу остатки своего войска, повел его обратно в Мэмфис. Мы заключили мирный договор.

***

Собравшиеся не рукоплескали в конце речи Хаттусилиса, ведь многие горожане, будь то правящие при дворе или землепашцы, потеря в этой войне своих отцов, братьев и сыновей.

Но вот в залу воротился Кисарий. Он привел с собой Семиду, в сопровождении стражи. И ее жалкий вид, приковал к себе все внимание присутствующих.

— Вот та, что свела с ума нашего родича, — в спешке заговорил, увидев их Дионкл, — вот та что превратила благородного мужа, в безумца, а раны на ее челе есть кара Богов за ее распутство.

Блудница держалась на ногах лишь благодаря стражникам, которые обхватив ее с обеих сторон, подвели ее к трону царя. Когда они отпусти ее, она рухнула перед ногами Муваталиси без сил.

— Кара богов померкнет, перед моим возмездием, — молвил царь, окидывая ее истерзанное тело презрительным взглядом, — Боги содрогнуться при виде того как она входит в царствие мертвых, без рук, -говорил, он, вставая с трона, и подступая ближе к распростертому телу Сеиды, — без ног, без ушей, с опаленной головой. А когда ее увидят покойники, они скажут, указывая пальцем, «вот та блудница, что восстановила верного слугу и друга против своего царя».

Казалось, что Семида уже мертва, так было беспомощно ее тело, и лишь бегающие глаза, выражали тот ужас, что охватил ее при этих словах.

— Жрецы Хаттусы, созовите палачей, и вместе с ними придумайте самую жестокую кару, которую побоится вообразить себя всяк из людей или Богов и приведите его в исполнение на закате следующего дня, -приказал царь и объявил, что совет окончен.

***

К вечеру все собрались на трапезу, но царь не вкусил пищи и не возлил вина, в его сердце засела печаль, скорбь и ненависть.

Вернувшись в Бююкале — башню царя, он встретил супругу на террасе замка.

— Здравствуй мой дорогой муж, — тревожно приветствовала она его.

— Доброй ночи, — без особого чувства от сильной усталости и горечи ответил Муваталис.

— Я хочу поговорить с тобой, -начала Гудо Хебе, осторожно кладя свои нежные пальцы на руку супруга.

— Насколько мне помнится, я никогда не оставлял без внимания твоих слов, — улыбнулся царь, — присядь, — сказал он затем, указывая на скамью, оббитую шкурами тигров.

— Я должна тебе кое в чем признаться, и боюсь, что ты, мой дорогой муж, будешь гневаться на меня за глупость — вновь заговорила она падающим голосом, сжима руку супруга.

— Сегодня я глотнул сполна из чаши разочарования, любимая, — горько произнес Муваталис, небрежно опуская голову, и невольно не придав значения словам царицы — я лишился самого дорогого друга и теперь сердце мое наполовину пусто, ибо я тоскую по несчастному Медату. И все из-за женщины! Из-за этой нечестивой блудницы! — в исступлении простонал царь.

— Об этом я и хотела поговорить с тобою, — робко произнесла Гудо Хебе, — прости меня Муваталис, но я тайно проникла на Совет и все слышала.

— Немыслимо! — произнес царь, отнимая свою руку и нервно вставая с места, — ты нарушила все нормы приличия! Женщинам не дозволено присутствовать при Собрании старейшин.

— Выслушай меня муж, а уж потом можешь делать со мной, что тебе заблагорассудится, ибо тайное проникновение на Совет не самое страшное зло, причиненное моей глупостью и легкомыслием.

— Говори, — отвечал царь, повернувшись к ней спиной и с нервной задумчивостью расхаживая по некрытой веранде царской резиденции Бююкале, освещенной лунным светом.

— Ну, говори же, не играй с моим воображением женщина! — добавил Муваталис видя, что его супруга орабела от страха.

Гудо Хебе, собравшись с духом и, взглянув на супруга сожалеющим взглядом произнесла:

— Это я свела их вместе, — сказала царица и ее прекрасное лицо на мгновение исказилось от неминуемого рыдания, но она попыталась скрыть свою слабость. Прикрыв голову своими худыми и бледными ручками, Гудо Хебе бесшумно стала проливать горестные слезы раскаяния.

Глаза Муваталиса заблестели от злости, а лицо обогрелось желчным румянцем при этих словах. Он быстрыми шагами подошел к супруге, и схватив ее запястье, в порыве гнева сжал ее с такой силой, что царица издала глухой стон, но не противилась его негодованию, готовая принять любую кару за содеянное.

— Что ты сделала?

— Это я их свела, — сквозь рыдание произнесла царица, — я не знала кто она такая, и мне она показалась милой. Вот я и решила познакомить ее с Медатом, чтобы он смог познать что-нибудь хорошее от этого мира кроме ваших бесконечных героических битв и безжалостной резни, в которой погибают сотни невинных душ.

Царь выпустил ее, и та рухнула на пол без сил. Ее ловко убранные золотистые волосы при этом сильно растрепались. А Муваталис, обхватив голову руками, сам в изнеможении опустился на колени перед распростертой супругой, словно нечто невидимое высосало из него все жизненные силы.

— Самые великие и славные воины человечества, не губили столько душ, сколько погубили чары коварных и нечестивых женщин! — еле слышно шептал Муваталис, — и лучше бы мне никогда не знать о твоем участии в этом гнусном деле! Зачем, во имя Богов, ты поведала мне столь горькую правду?

— Прости меня, — взмолилась царица, — я не могла больше нести это бремя одна. За тот месяц, что я ждала тебя с похода, дабы покаяться в содеянном, меня долгими ночами мучила советь, а днем мне приходилось скрывать свои слезы от любопытных и болтливых царедворцев. Ведь я хотела, как лучше, но сделала глупость, за которую расплатился Медат и понесет жестокое наказание Семида.

— Проси прощения не у меня, а у моего несчастного друга, которого сгубило это порождение бездны и разврата, — горевал царь, — где он сейчас знают лишь Бессмертные Боги!

— Муваталис, посмотри на меня, — жалобно взмолилась Гудо Хебе, — не забывай, что он был мне словно брат, и любила я его не меньше чем ты. Я скорбела о нем и скорблю сейчас вместе с тобой, но одно я знаю наверняка — где бы он сейчас ни был, он бы не пожелал карать столь жестоко за причиненную ему обиду. Ведь Медат всегда был благороден и сострадателен ко всякому. А Семида всего лишь женщина. И потому я прошу тебя, быть более милосердным к ее заблудшей душе. Пусть хотя бы казнь ее не будет столь мучительной и долгой. Тогда на мне останется только грех за вред, причиненный моей недальновидностью Медату.

— Так вот к чему весь этот разговор! –закричал, вставая с колен царь, снова почерпнувший сил от вспышки гнева, — просишь меня пощадить ее? Так знай же царица, что я хоть и царь хеттов, но не наделен Богами благородством и снисходительностью Медата. И за то, что эта гарпия опозорила и лишила рассудка достойнейшего из нас, я покараю ее сполна!

Царь после этих слов поспешно удалился в свои покои, оставив супругу наедине со своим раскаянием на открытой террасе царской крепости Бююкале, откуда открывался вид на ночное небо.

Узник

Узкий луч света, заходившего солнца заливал алыми красками небольшой проем под самым потолком тюремной камеры одного из адиев крепостной стены Нижнего города. Здесь раньше размещались дезертиры, изменники родины, прелюбодеи и братоубийцы. Им предстояло томиться тут в ожидании смертного приговора или же, неким божественным чудом, удостоиться помилования.

Узник, чье имя сейчас было на устах у всего города, покинув горстку соломы, свою единственную постель, протягивал истощавшие от месячного самоистязания и голода руки к месту, куда падал луч света. Только в этот час и лишь раз в день солнце озаряло своим тусклым блеском одинокую камеру страдальца.

Его камера, впрочем, как и вся башня, служившая к тому же и пыточной для особо упорных и иступленных благочестием иноземных пленников, пропиталась запахом закоптившейся крови, гнилых частей оборванной и разлагающейся кожи, которые все еще виднелись на чудовищных и изощренных пыточных машинах, чье назначение — испытывать человеческий дух. Ко всему прочему здесь ото всюду расползалось зловоние испражнений, тех несчастных, кому выпала горькая доля оказаться здесь до него.

Среди жителей Хаттусы ходили чудовищные легенды об этом обиталище обреченных душ. Поговаривали, что стоит мгле окутать земную твердь, как из-за стен этой башни начинают расползаться всякого рода нечестивые твари, которые сводят с ума каждого, кто узрит из воочию. О репутации этого места красноречиво говорило его название «Чертоги мертвых», которое скорее подходило для места упокоя усопших, нежели для тюремной башни. Во всяком случае, в поздний час в близлежащих площадях темницы не было ни души. А два немых стражника, которые посещали его раз в два дня, принося с собой протухшую воду и гнилое месо для узника, в спешке оставляли свои посты с наступлением ночи, закрыв все замки и двери с надменной тщательностью.

За все время, с момента постройки башни, в памяти не было ни одного случая побега с этого проклятого места; в основном заключенные, отделенные друг от друга, толстыми стенами сходили с ума и лишались рассудка уже в первые месяцы.

Двадцать пять дней тому назад, когда Медат очнулся в сырах стенах Чертогов мертвых, он сразу же узнал это место по тому запаху гнилья, что сперва было сбил его с толку, по нестерпимому смраду и жуткому зловонию, которое, казалось, исходило здесь ото всюду. Но человеческая тварь такова, что его обаяние как тело и душа, со временем привыкают как к зловонию, так и к мукам душевным и физическим. Лишь позднее несчастный в своем безумии стал различать запахи, отделяя их один от другого, смакуя их, и находя сквозь весь этот поток нестерпимой и тошнотворной массы, ароматы свежих трав, пробившихся сквозь толщу громадных каменьев, мша, что окутал целиком западную стену башни, и маленьких растений на глиняном полу, название которых, как бы он не силился, но все же не смог вспомнить.

Но прежде чем продолжить наше повествование, нам следует узнать кто же такой Медат и как он оказался в столь плачевном положении.

Медат сын Нария был прежде из числа телохранителей царя Муваталиса. С ранних лет, будучи одарен в военном искусстве, он легко освоился с управлением колесницей, и по рассказам его товарищей, сшибал на ходу мишень на расстоянии в триста шагов уже будучи подростком. В течение своей военной карьеры он стяжал почет и заслужил уважение жителей Хаттуссы. Но в зените своей славы, спустя двадцать восемь зим с момента рождения, Медат был вынужден расстаться с военным ремеслом и заняться делами мирскими. Незадолго до этого его отец, грозный Нарий, испустил дух под сенью спокойных старческих лет. А все его братья, один вслед за другим сложили головы на разных полях сражений. Последним покинул мирскую жизнь старший из братьев, Наким. Сражаясь с шарденами* (народами моря) у южных границ Анатолийских равнин, Наким сын Нария навсегда упрочил славу своего имени и своего отечества. Уцелевшие в этой кровопролитной схватке, рассказывали с неподдельным чувством трепета как он, стоя среди поверженных врагов, лишившись одной руки и пораженный тремя стрелами в грудь, разрубал ахейцев* своим громадным двуручным хопешем, при этом ободряя своих ратных товарищей хеттским боевым кличем: «Жить свободно или умереть достойно, третьего нам не дано!»

Никто и ни что не могло сломить его волю, и бесстрашен он был перед всяким врагом. Так он сеял страх и смятение среди неприятеля, покуда серпоносная колесница, проносившаяся по рядам, не отрубила ему обе ноги. Тогда и только тогда Наким сын Нария рухнул назем и испустил дух.

После битвы, как только рассеялось зарево, войны и соратники павших в бою товарищей с обеих сторон, стали уносить с поля боя раненых и тела покойных собратьев. Когда нашли Нария, он лежал среди груды перемешавшихся трупов товарищей и противников, без руки, без обеих ног, с тремя стрелами в груди. Но лицо его не исказилось в предсмертной агонии, как это обычно бывает с теми, кто в последние мгновения тщетно цепляется за жизнь, а светилось приветливой и добродушной улыбкой благочестивого война, который жил свободно и принял смерть с решительной готовностью и благоговением.

Его бренные останки похоронили с подобающими герою почестями близ кургана Изалыкай*. В его честь семья сынов Нария стала зваться «Домом трех стрел». А Фидара, скорбная жена выдающегося хеттского война, посадила у Львиных ворот дерево в память о его подвигах.

С тех пор Медат стал отцом семейства, как самый старший из мужей своего рода. Он по природе своей был простодушным и искренним другом для каждого, будь то вельможа или раб. Всякого рода чрезмерной пышности и льстивому красноречию Медат предпочитал простоту и строгость как в своем доме, так и в атрибутах своего туалета. А многие компании, в которых он сражался бок о бок с царем, хоть и оставили неизгладимые шрамы на его челе, но все же не лишили его дара человеколюбия и справедливости.

В делах мирских он проявлял себя ничуть не хуже, чем в делах военных. В своих решениях на Собраниях старейшин и судебных тяжбах он вел свою речь с беспристрастием судьи и невозмутимостью палача, и не раз случалось так, что заседающие, затрудняясь определиться с решением, предоставляли это право молодому, но столь благоразумному Медату.

Всякий раз маршируя по городу во главе царской гвардии, он собирал на себе изумленные взгляды горожан. Безусловно, его образ и военные заслуги перед родиной внушали уважение всякому; и гораздо чаще о нем говорили, как о выдающемся войне, причиной чему служили многочисленные рассказы, которыми стражники и юные удальцы разбавляли свой досуг.

Неотъемлемой особенностью Медата как война было то, что он в отличие от должного снаряжения, состоящего у сословия царских телохранителей, из кирасы с железными пластинами, щита и меча, предпочитал крепленую легкую броню и два железных хопеша*, орудуя ими в бою и превращая свою схватку в своего рода танец, подобно тому как кружится и извивается песок в порыве пустынного ветра. А для сражений с участием большого количества лучников у него всегда имелся кожаный щит на спине.

Медат наставлял молодых и с ним советовались пожилые старцы. А многие его бывшие ратные товарищи были обязаны ему жизнью. Великий войн, невозмутимый судья — таким считал его народ.

Муваталис II в день назначения его на ответственную должность хранителя и защитника Хаттусы, пожаловал ему в дар роскошные носилки из слоновой кости, оббитые дорогими тканями. Но Медат отказался от столь щедрого дара, заявив, что лишь бравый боевой скакун при жизни будет нести на себе его тело, а коль кто увидит его на носилках, тот пусть скажет каждому, что Медат мертв и несут его в могилу.

Высокий, с длинными светло-коричневыми волосами, волнами, опускающимися на широкие плечи, он прохаживался по улицам города каждый вечер на заходе солнца, проверяя боевые укрепления и бдительность стражников. И везде ему были рады и каждый был счастлив встретиться лицом к лицу с героем отечества и сердечно пожать ему руку.

Но самое тяжелое испытание он встретил ни на поле брани, и не в суете мирской. Его бременем, его пыткой и пагубой стало то, что так часто низводило благочестивых мужей, и сводило с верного пути сотни чистых сердец.

В поисках супруги и матери своих будущих детей, Медат имел неосторожность вступить в связь с печально известной нам Семидой. Как это полагается, порочные женщины, прячущиеся за маской добродетельного сострадания и фальшивых ласк, в большинстве случаев умеют оказывать влияние на мужчин, и зачастую это влияние столь же губительно для последних, как и не простительно для первых.

В одно мгновение Медат стал меняться.

***

Все вокруг стали замечать резкие перемены в его характере, походке и даже чертах лица. Понемногу из приветливого и добродушного человека, он превратился в задумчивую тень, погруженную в тяжелые думы. Медат стал сутулиться, а его голос с каждым днем становился все тише, так что, казалось, он не без доли усилий произносит слова. Родственники и товарищи недоумевали, от столь резких и ужасающих в нем перемен. Пожилая мать молилась богам за единственного сына, оставшегося в живых. Она по невежеству полагала, что он болен или же проклят недругами. Но в корне его недугов таилась любовь, черная любовь, убивающая и отнимающая все жизненные силы.

Несчастный Медат, в своем влечении к Семиде, позволил чувствам взять верх над разумом и здравым смыслом.

Друзья и враги очень скоро прознали об этой унизительной связи. И если первые всеми силами старались предостеречь его от порочной женщины, то последние в своем любопытстве унизились до того, что совместно стали платить баснословные суммы посыльному Медата, чтобы тот приносил любовные письма патрона, прежде чем, доставить их объекту его вожделений.

Неравнодушные товарищи, что пытались донести до него правду о неверности и, нарушающей все рамки приличия, распутстве его избранницы, сделались ему врагами.

— Каждый кто посмеет дурно отозваться о Семиде и разносить гнусные и лживые слухи об этой святой женщине — мой враг, — кричал он во всеуслышание с пеной на губах, словно безумный.

Доверчивый и честный Медат, к несчастью, ожидал такого же доверия и честности со стороны возлюбленной. И каковы бы не были его опасения и подозрения, он слабел и поддавался под действием игривых ласк Семиды. А все сказанное ею звучало в его ушах как божественная истина.

Некогда великий воин и благородный сын отечества в одночасье превратился в унылую тень. Свои обязанности по наблюдению за царской гвардией и ее обучению, он стал исполнять с крайней неохотой, а что касается Советов и заседаний отцов Хаттусы, то он уже не считал нужным их посещать.

Народ со скорбью наблюдал за его унижением, а враги и соискатели почестей власти стали строить против него козни.

* * *

В один живописный вечер, когда солнце уже угасало за вершинами чреды горных хребтов, Медат совершал свой очередной обход всех укреплений нижнего города. Он выслушивал отчеты командиров, десятников и тысячников, но в мыслях своих был погружен в тяжелые думы и, казалось все противоречия, раздиравшие его изнутри, отразились на его, слегка сгорбившемся теле, и искривившихся губах. Немыслимая тревога и предчувствие беды читалось в его потухшем взгляде. Он временами судорожно покусывал губы и со стороны казалось, что ему некуда деть свои руки. Он складывал их за спиной, перед собой, но не найдя удобного положения, вяло опускал их и шел своей, уже привычной сутулой походкой.

— Я слышу за спиной ваш презрительный шепот, не уж-то вы думаете, что я не знаю о ваших россказнях, глупцы! Вы смеете судить меня за мою сердечную привязанность к Семиде, а быть может вы попросту завидуете, что, отвергнув вас, она предпочла меня? — говорил он сам с собой приглушенным голосом и изумлялся тому насколько противоречивые чувства она у него вызывает. Порой Медата пропитывала настолько неистовая ненависть к возлюбленной, что он был бы рад ее смерти, а порой он готов был отдать свою жизнь за одно лишь ее прикосновение, и все эти чувства проносились одна вслед за другой в его голове и часто без каких бы то ни было оснований. Но все же его мучило сомнение,

— А быть может не спроста весь люд призирает Семиду? Что если дурная молва о ней все же окажется правдой? Ох если так, — думал он, — пусть боги проклянут ее и пусть даже сам паромщик на реке Стикс не переправит ее в царствие мертвых. Пусть обиталищем ей станет небытие! Или быть может ропот черни вызван лишь завистью, и иные девы то и дело хулят ее за то, что природа обделила их той красотой и нежностью, которой с лихвой одарила Семиду, — тогда пусть высохнут языки тех, кто сеет подобную молву! — Все эти мысли проносились у молодого влюбленного, в то время как он с неохотой исполнял обязанности главнокомандующего хеттского гарнизона.

Рассеянность Медата выдавали его ответы, не подходящие по смыслу к заданным вопросам. Так что один другой начальники в своих докладах то и дело выводили его из упоительной экзальтации, своими недоумевающими взглядами. О, как же дурно чувствовал он себя в эти минуты; когда был вынужден отвлечься от высокого полета своего воображения и углубиться в тонкости военной обыденности.

В таком состоянии он, не замечая потока окружающих и течения времени, проходил мимо храма Сета, когда его окликнул с далека один из членов верховного совета по имени Диокл.

— Медат друг мой, я в высшей степени счастлив вас видеть! Чудный нынче закат, не правда ли? Вы не будете против если я составлю вам компанию. Я кончил все свои дела в совете и почел бы за честь быть вам спутником в вашем вечернем рейде.

— Забери тебя Апофис, — подумал про себя Медат, — сначала меня раз за разом сбивали с мыслей всяческими никчемными формальностями начальники стражи, а теперь ты собираешься мучить меня всю дорогу своей бессмысленной болтовней, пока я не кончу это проклятый обход. Что же, все греческие вельможи и дельцы, как известно очень болтливы, и этот, насколько я знаю, не является исключением. Пусть себе чирикает рядом, я же тем временем буду думать о своем и ограничусь короткими ответами.

— Разумеется Диокл, я как раз заканчиваю, осталось проверить заставу у западных ворот — сказал Медат, с большим усилием пытаясь казаться дружелюбным.

Грек попрощался со своим предыдущим спутником и пошел в ногу с Медатом

— За все свое недолгое время пребывания в Хаттусе, будучи занят собственными хлопотами, я так и не имел чести как следует познакомиться со сланым воином, героем и защитником отечества Медатом, сыном Нария — начал грек с грубой лести и с широкой улыбкой на лице, словом, вымаливая ответ.

— Я обычный войн, — последовал сдержанный ответ — посвятивший свою жизнь во служение царя и своего народа, — затем с ироничной улыбкой добавил — надо признать, что и ты добился больших успехов, что не часто бывает с иноземцами в наших краях.

— О мой дорогой друг, — вдохнул грек, словно собираясь к рассказу длинной истории — я бывал во множестве диковинных стран, и в своих странствия по миру сумел многое познать. К счастью, мой знания оказались полезны Муваталису. — после этих слов грек перевел дух, и окинув оценивающим взглядом своего спутника, заговорил вновь, — Встречал я и множество молодых героев, но вы в столь юные годы стяжаете такую непомерную славу, что, пожалуй, могли бы равняться с каким-нибудь Одиссеем, или даже самим Ахилесом, — оставался верен своему льстивому тону Диокл.

— Может быть и так. Но ваши великие воины, как говорит молва, не гнушаются хитростей и всяческих уловок, когда все честные способы победить противника исчерпывают себя, не говоря уже о том, что Одиссей, насколько мне известно, оставил свои земли и свой народ, гонимый честолюбием, впрочем, как и знаменитый Аххилес. Я же сражаюсь и проливаю кровь, за свой дом, за Хаттусу и за царя, — был строгий ответ Медата.

— Стало быть вы приносите честолюбие в жертву безропотному покаянию. Но многие поговаривают, что ваша военная карьера уже в прошлом. Говорят, что мол вы повесили свой меч и щит на стену, но на всегда ли? Ведь я по опыту знаю, как тяжело решиться оставить то ремесло, в котором ты преуспел и взяться за нечто новое с такой же страстью — произнес грек, слегка спотыкаясь и запыхавшись от попыток идти в ногу с воином и вместе с тем вести свою речь.

— Уж поверь мне Диокл, если нависнет угроза над Хаттусой, мой меч снесет с плеч еще ни одну голову, а щит еще не раз спасет меня от погибели, или если будет воля царя, я оставлю все мирские дела и вновь стану ходить с ним в походы — на мгновение остановившись и глядя в глаза греку, с потухшим взглядом проговорил Медат. затем слегка переведя дыхание, после неловкого минутного молчания добавил

— А вот и башня, ступай за мной Диокл и убедись в том, что войн должен уметь столь же безропотно сносить обыденность мирской жизни, как и военные лишения и трудности.

Они подошли к заставе. Их встретил начальник башни с дневным докладом. Из всего, что являлось частью приличествующих подобным случаям формальностей и обыденной рутины, тот, кроме всего прочего, доложил о том, что какой-то отшельник выловил ритуального осла, которого пустили в сторону врагов, чтобы тот принес в их земли заразу. Он привел осла обратно в город и заколов, продал на мясо на здешнем рынке.

— Святотатство, богохульство — вскрикнул было грек, в порыве наигранной набожности, по видимому, полагая, что и Медат почитал богов с таким же усердием, и стараясь произвести на него благоприятное впечатление.

Но Медат разразился диким хохотом, от чего начальник стражи и грек пришли в оцепенение, в этом смехе было что-то безумное, неестественное, после чего переводя дух он добавил — с роду не слышал ничего подобного. А умный оказался малый, сам я бывало недоумевал, к чему разить врага навьюченным ослом. Ведь он мог бы вместо этого сослужить неплохую службу своему хозяину. Что же пусть Совет решает его судьбу.

Начальник стражи кивнул ему, и что-то вырезая кинжалом по дереву, удалился в глубь башни.

— А теперь, когда вы кончили исполнение своих обязанностей, позвольте пригласить вас к столу своему — взмолился грек.

Общество Диокла немного позабавило Медата и отвлекло его от тяжелых мыслей и терзаний. Обычно он проводил вечера и ночи у Семиды. Но сегодня, со слов гонца, та должна была совершать долгое молебствие в храме Тешуба и раз встрече с ней не бывать, не будет лишним поближе узнать этого грека, не говоря уже о том, что он особа весьма интересная — подумал про себя Медат.

— Веди.

И они пошли по направлению к большому имению грека, который, как знал уже заранее Медат, был неподалеку от скромной лачуги его возлюбленной.

— Ничего, скоро я женюсь на ней и введу ее в свой дом, и ей больше не придется томиться здесь среди рабов и нищих. О, как бы было приятно увидеть ее после ночного бдения, — подумал он и невольно улыбнулся.

Первым нарушил молчание грек.

— Я бывал во многих городах — сказал он — долгое время жил в Афинах, даже торговал в ныне погребенной Трое, но признаться более величественных сооружений чем здесь я не встречал на своем пути нигде, да и размеры самого города впечатляют, и так как вы предпочитаете идти пешим, мне, незакаленному в боях и изрядно неуклюжему купцу придется проделать с вами этот долгий путь.

— Поверь мне Диокл, — усмехнулся Медат, — никто еще не испустил дух от того, что перед сном как следует разминал свои ноги. Так что будь покоен, тебе это только на пользу. Делай это каждый день, и кто знает, вдруг и походка перестанет быть такой неуклюжей.

— Простите за дерзость мой дорогой друг, но меня мучает один вопрос, задав который, я боюсь задеть вас как воина, не знающего страха и благоговеющего перед своим отечеством — переменил тему разговора грек.

— Ну смелее же Диокл. Видят боги задеть меня не так уж легко, но не слишком изощряйся в своих словах, а говори коротко и по делу, раз вопрос у тебя личный — уверенно молвил Медат, но вместе с тем невольно смутился, вообразив, что этот грек осмелится интересоваться его любовной тягой к Семиде, и в глубине души при одной этой мысли испытал совершенно неясный стыд и смущение.

— В таком случае позвольте спросить вас, почему же вы, как искуснейший и сильнейший из воинов Хаттусы, не выступили в качестве военачальника вместе со своей ратью, бок о бок с царем на защиту Кадеша?

— Ты в городе недавно, — со сдержанной улыбкой отвечал Медат, — и не сведущ, по видимому, в том, что мой благородный отец умер, а бесстрашные братья погибли в войнах. Весь дом, семья, скотина и рабы остались бы бесхозными в случае моей смерти, поэтому и только поэтому я оставил военное ремесло. Но все же я, стоя на коленях, умолял царя позволить мне пойти с ним в бой, но он на отрез отказался, заявив, что я должен продолжить род Нария. И оставил меня своим наместником и хранителем города.

— Простите мой друг, видят Боги, я не хотел овеять вас дурными воспоминаниями. Теперь мне стыдно, что я не смог совладать со своим любопытством — вздохнул Диокл.

Тем временем день умер, и ночь входила в свои права, опускаясь мраком на землю.

— Не нужно извинений, сердце мое уже давно смирилось с утратой, — ответил воин с горестной улыбкой, — а тело привыкло подчиняться велениям разума. Ко всему прочему, я нашел для себя утешение в труде… — тут Медат прервал свою речь. До его слуха откуда-то из глубины здешних домов донесся знакомый серебристый смех.

— Труд всегда… — хотел было докончить мысль Диокл, но его оборвал грубым жестом руки, изменившийся в лице Медат. Лицо его побагровело и было направлено в сторону откуда исходил звук, всматриваясь и вслушиваясь, словно готовясь к кровопролитной битве.

— Будь здесь, я скоро ворочусь — были слова Медата, глаза которого налились кровью и заплясали в диком бешенстве.

Оставив грека на дороге, он направился по направлению к ухоженному дому, по всей видимости, принадлежавшему какому-нибудь богатому торговцу или жрецу. Путь ему освещали тусклые огни ночных факелов. Ступая мерным шагом, он вновь услышал знакомый смех. Разглядев окно, из которого струился тусклый свет, Медат снял сандалии, огляделся не видит ли его кто-нибудь, или не следует ли за ним Диокл, и стал тихонько подбираться поближе. Оказавшись под окном, и притаившись, он с ужасом стал вслушиваться, а сердце колотилось так, что казалось разорвет грудную клетку и вывалится наружу. С минуту было тихо, так тихо, что Медат слышал, как в ушах словно стук барабанов отдается эхом бешенный ритм сердца. К своему удивлению, он различил игривый серебристый смех Семиды и голос не молодого человека. Их манера речи свидетельствовала о том, что предмет их разговора очень личный, а тусклый свет из окна тем временем перебивался движением силуэтов.

Медатом овладело чувство непреодолимого любопытства, но для него было в высшей степени недопустимо и унизительно подслушивать чужой разговор, не говоря уже о том, чтобы подсматривать за кем-то в ночное время. На мгновение, представив, как все это выглядит недостойно и жалко со стороны, он проникся к самому себе призрением и оскалил зубы от неистовой злобы.

Но не устояв перед своим любопытством или скорее ревностью, он приподнялся на носках и краем глаза заглянул в проем окна. В одно мгновение он попытался хоть что-нибудь различить, но тщетно, слишком темно и никого не видно. Он опустил голову и вновь притаился.

Когда Медат заглянул в окно, голоса на миг притихли, и пока он в нерешительности думал, чтобы предпринять, они зазвучали вновь. Приглушенный смех, хохотания, и слащавые звуки шепота все сильнее и сильнее выводили его из себя, рисуя в его воображении картину измены.

Тут его посетила мысль — а если мне ворваться в дом, не как ревнивому любовнику, а как блюстителю порядка, под видом беспокойства относительно неясного шума. Если там не окажется Семиды, подобное объяснение очень даже сгодится.

Тогда Медат, воспряв духом и выпрямившись во весь рост, зашагал к входу, но сердце его с каждым шагом билось все сильнее. Он, сам того не заметив, сорвал дверь с петель и шагнул в комнату. И тут его взору явилось то, от чего он в одночесье лишился рассудка и отдался во власть неистовству и безумию.

Его несравненно ласковая, бесконечно добродетельная, богоподобная Семида, делила постель с каким-то тучным, на вид походившим на лицо духовное человеком. Их обнаженные тела сплелись воедино, а на лицах застыл страх и ужас.