Бесплатный фрагмент - Апокалипсис: Пролог

Апокалипсис: Пролог

«…Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное?

Восстают цари земли, и князья совещаются вместе против Господа и против Помазанника Его» (Пс. 2)

Пролог

…Наша цивилизация напоминает мне поезд, в котором все мы — пассажиры. И везёт нас неведомый машинист неведомо куда… А мы в пути занимаемся своими делами: успеваем влюбиться, создать семью и расстаться, поменять место работы, поспорить с начальником или поругаться с близким человеком, даже всплакнуть, даже подумать о том, чтобы дёрнуть за стоп-кран и сойти…

Куда? В никуда…

Однако мы продолжаем движение вместе с несущимся вперёд, сквозь временные вихри, поездом. Мы радуемся, что в пути нам, человечеству, становится всё более комфортно: появились гаджеты, интернет, разная умная техника, которая разве что пиво не подаёт… Всё больше развлечений доставляют нам неведомые проводники, чтобы веселее скоротать дорогу… А если отвлечься от гаджетов, выдернуть себя за волосы из виртуального мира, как из болота, которое засасывает, и спросить себя честно — а куда мы все едем? Куда?.. Куда мы так стремительно несёмся? Что ждёт нас в конце пути? И кто-то неведомый ответит нам: «Мы едем к пропасти, мы стремительно приближаемся к ней, растрачивая своё время на пустяки, радуясь прогрессу… И когда-нибудь выйдет из кабины до сих пор не видимый нам машинист, и скажет: «Всё! Это — конец…»

1

Конец? Или начало?

— Это — конец! — воскликнул низенький человек среднего возраста, с редкими рыжими волосами над объёмным лбом, с прищуренными глазами, взгляд которых жёсток и холоден, с реденькой, торчащей вперёд, бородкой. На нём мешковато сидел коричневый костюм с жилеткой, ворот был расстёгнут в виду того, что встреча проходила неофициально, у него дома.

— Это — конец! — с чувством повторил он и поднял глаза на Михаила. Того словно током пронзило от этого пронизывающего взгляда, и он уставился в прищуренные глаза, как кролик заворожённо смотрит в неподвижные глаза удава.

«Однако! При всей его плюгавости — энергетика-то какая! Он как будто завораживает… Такого в студенческие годы я не припомню», — подумал Михаил Ковалевский, человек примерно такого же возраста, что и хозяин, с волнистыми, очень светлыми, волосами над утончённым бледным лицом, с глазами большими, но ничего не выражающими, похожими на два мутных серых озера, с длинноватым, но аристократично тонким носом. Выглядел он моложаво, однако оплывший овал лица неумолимо свидетельствовал о том, что возраст приближается к преклонному. Гость был одет в чёрный костюм с жилеткой, шею украшал шёлковый тёмно-синий галстук. — Ну и взгляд у тебя! — попытался улыбнуться Михаил. — Посмотрел так посмотрел… Словно я — твой наибольший классовый враг.

— Ты и есть классовый враг, — мелко захихикал Владимир. — Но сегодня я принимаю тебя, как старого студенческого товарища.

— Ты сказал — конец. Конец чего, Володя? — вернул бывшего приятеля к интересующему его разговору Михаил, и замолчал, так как предпочитал слушать, а не говорить.

— Конец надеждам, вот чему! — с жаром воскликнул хозяин и горячо продолжал: -Революция — будет! Я в этом уверен! Но мы не увидим её, вот в чём дело! Обидно-с, батенька!

— Но почему ты так скептически настроен? — поинтересовался гость. — Я недавно из России, так вот, возле всякой булочной стоящие в «хвостах» бабы только о том и судачат, что царя и царицу пора убирать. Всё наэлектризовано!

— А… — махнул рукой хозяин. — Дорогой Миха, я наблюдаю за этой наэлектризованностью с пятого года! Вот уже, почитай, двенадцать лет, всё электризуется да электризуется, только вот разряда никак нет! — хозяин хитро прищурился, так что в уголках глаз собралось множество морщин, и лукавая ухмылка преобразила его лицо, превратив из опасного хищника в добродушного приказчика.

— И что ты собираешься делать? — спросил Михаил напрямик.

— Подумываю в Америку переезжать… Но уже так, основательно, надолго. Видишь, как живём с Наденькой? Отель чистенький, уютный, в центре Цюриха… Благодать! Но ведь деньги так просто не дают, дорогой мой однокашник, понимаешь? Рано или поздно попросят деньги-то отработать, отчёт попросят.

— Это понятно…

— А когда увидят, что толку с меня нет — сразу денег-то и лишат! Финансовый ручеёк-то и прекратится! Вот оно как! Так и живём одним днём, не знаем, что завтра будет.

— Можно попробовать взять денег не у Германии, а у Америки, — предложил Михаил. — Америка сейчас охотно даёт.

— Охотно! — согласился хозяин. — Но не нам! Не нам! На другую лошадь, понимаешь, Америка ставит!

«Неприятный какой тип. Он и в молодости обаянием не отличался, но — молодость… Она сама по себе обаятельна», — продолжал оценивать бывшего однокашника Ковалевский, с неприязнью глядя, как тот шумно прихлёбывает чай.

Помимо этих двух мужчин, в комнате находилась супруга хозяина, Надежда, дама с одутловатым лицом, выпуклыми серыми глазами, с небрежно зачёсанными назад и заколотыми «шишечкой» жиденькими, подёрнутыми сединой, волосами. На её расплывшейся фигуре мешковато сидело серое клетчатое платье. На правах хозяйки она разливала гостям чай.

«Амёба, — оценил её гость и одарил лучезарной улыбкой, принимая из её рук чашку чаю. — Что он нашёл в ней? Впрочем, я не исключаю, что в молодости она была миловидна. Хотя и самого его красавцем не назовёшь. Оба под стать друг другу».

В этой тесной гостиничной комнате находилась ещё одна дама, одетая с претензией на изысканность — в белой блузе с кружевным жабо и кружевными манжетами, в облегающей всё ещё стройную фигуру тёмной юбке из дорогого материала, с внешностью эффектной, когда-то, очевидно, поразительно красивой, однако безжалостно тронутой временем. Её чёрные волосы, в которых сверкали белые нити седины, были подстрижены под входящую в моду причёску «каре», в больших живых глазах читались — незаурядный ум, надменность и сильная воля.

«Так вот ты какая — прекрасная Инесса, — задумчиво смерил её оценивающим взглядом Михаил. — А интересно — действительно между ними есть связь или это только сплетни?»

Он попытался прочитать некие скрытые чувства во взгляде, который гостья устремила на хозяина. Однако ничего не увидел, кроме напряжённого внимания. Сам хозяин смотрел на свои короткие нервные пальцы, которыми он совершал хватательные движения, напоминая хищника, готовящегося к прыжку и разминающего когтистые лапы.

Михаил обратился к сурово молчащим женщинам:

— А вы что скажете?

— Я с Володей согласна, — кивнула Надежда. — Долго это продолжаться не может. Когда-нибудь в нас разочаруются, поймут, что ничего мы не можем, и — приток денег прекратится.

— А я и вовсе устала, — вздохнула Инесса. — Всю жизнь жду, что вот… вот… А жизнь-то проходит, и где оно — светлое будущее? «Жаль только — жить в эту пору прекрасную уж не придётся ни мне, ни тебе…»

— Однако… Откуда такой пессимизм? — лениво задал вопрос Михаил.

Владимир поднялся с кресла и, ухватившись за петли пиджака, мелкими шагами стремительно стал ходить по комнате, то подбегая к окну и рассеянно глядя в зимнюю ночь, то оборачиваясь к гостям и замедляя шаг перед Михаилом или перед женщинами. Он походил на загнанного в угол, мятущегося по клетке зверя.

— Оттуда пессимизм, — мелким говорком сыпал он, — оттуда, батенька, что Николашка на весну генеральное наступление запланировал, а Германия понимает, что наступление это, тире, победа. Германии серьёзного натиска уже не выдержать. А победа — это что? Правильно! Это патриотический подъём, это всенародная любовь к царю-победителю, а тогда уже — не до революции… Тогда если и совсем плохо будет — потерпит народишко: пусть плохо, зато войну выиграли, врага одолели, так что можно и пояса потуже затянуть… Немцы в панике! Немцы всё время повторяют, что надо срочно организовывать революцию, скидывать Николашку и тогда… Тогда Германия ещё сможет выкрутиться из этой войны.

— Это понятно…

— Но, дорогой Миха, я не представляю, каким образом можно всё это обделать, революцию, то есть! А деньги — деньги, батенька, скоро кончатся, и тогда — конец нашей более или менее благополучной жизни… Конец!

— Но ты можешь зарабатывать переводами, — подала голос Надежда.

— Да, Наденька, переводами, конечно, переводами… Переводами мы, милая моя, на отель не заработаем. Придётся «в глушь, в Саратов»… М-да…

Инесса зябко поёжилась:

— Да, с презренным металлом сложности присутствуют… И я не исключение, к сожалению… Впрочем, мне, надеюсь, бывший муж не даст с голоду околеть.

— Твой муж? Он — не даст! Конечно, не даст! Потому как ангел твой муж, ангел! — подхватил Владимир. — Ты его бросила с детьми, к его младшему брату ушла, а он — всё простил! Деток воспитал, в тринадцатом году залог за тебя внёс, когда ты в тюрьме сидела, да ещё и уговаривал вернуться в семью!.. Каренин, истинный Каренин! То есть, вся эта история напоминает мне «Анну Каренину». И твой муж обманутый, прямо как Каренин — уж такой весь благородный и всепрощающий.

— Да вот только я — не Каренина! — вспылила Инесса. — Под поезд не брошусь! Не дождутся! А ты… Ты! Не будь жестоким! Вот вы с Надей нашли друг друга, так и радуйтесь своему счастью! Я же не полюбила мужа, хоть он и добр, и благороден… А раз не полюбила — имею право не жить с ним, имею право на другую любовь, имею право на счастье! — Она раскраснелась, но также быстро погасла: — Впрочем, всё это дела давно минувших дней… После того, как умер мой дорогой Володюшка, младший брат мужа, — пояснила она Михаилу, — личная жизнь для меня закончилась. Революционная борьба стала для меня личной жизнью.

— Я читал вашу книгу «О женском вопросе» — смело, — вставил слово Михаил.

— Что — смело?

— Смело в нашем патриархальном обществе призывать женщин к свободным отношениям, смело вообще заявлять, что институт брака себя изжил.

— Вы со мной не согласны?

— Помилуйте! Как же я могу быть не согласен? Как человек, входящий в масонскую ложу, я тоже придерживаюсь примерно таких же взглядов. Главное — это свобода!

— Это верно! — с жаром воскликнула она. — Свобода! Я вижу, что мы все здесь единомышленники.

— Разумеется, ты права! — подхватил Владимир. — Семья себя изжила. Мы с Наденькой обвенчались исключительно потому, что ей, как девице, в ссылку со мной ехать не разрешали…

— Поэтому мы вынуждены были поучаствовать в этом… фарсе, — оживилась Надежда.

— А так — конечно: свобода и только свобода! Однако единомышленники мы здесь не все, не все… Вот этот господин — нам не товарищ. Но — сейчас человек всяких взглядов, даже враждебных, даже противных нам, милее отца родного, если он — тоже против самодержавия. Пока есть самодержавие — нам по пути! Как только самодержавие будет свергнуто, тогда — держитесь, господа, пощады не будет!

Михаил поёжился. Владимир неожиданно засмеялся, хотя глаза его не смеялись:

— Шучу я, Миха!

Однако, ёжась под тяжёлым взглядом бывшего однокашника, под надменно-холодным взглядом Инессы и — ничего не выражающим взглядом рачьих глаз Надежды — он понимал — это не шутки.

— Владимир Ильич, напугали мы гостя-то, — разрядила обстановку супруга революционера.

— Да ну! — пожала плечами Инесса. — Михаил Иннокентьевич понимает, что это — только разговоры.

— Именно разговоры! — подхватил Владимир. — Именно, что пока — только разговоры!

— Володя, а позволь тебя спросить?..

— Да валяй, чего уж там…

— Зачем тебе всё это?

— Что? — опешил Владимир.

— Да вся эта возня революционная.

— О как, батенька! Да я же всю свою жизнь на, так сказать, алтарь революции положил… Ещё с того времени, когда брата казнили, я дал себе обещание — воплотить мечту брата, его идею, свергнуть самодержавие, построить новое общество! Я только одно тогда понял, что брат не прав был, что надо идти другим путём… А каким? Вот тут-то и вопрос! И я стал читать, всё читать залпом, всё! Всего Маркса, Энгельса, это понятно, а до них всех философов, экономистов, и я понял, куда надо идти и что делать. Понял! Но пока обстоятельства сильнее меня.

— То есть, тебе интересен эксперимент?

— Мне интересен прогресс! — Владимир поднял вверх указательный палец. — Ну, и — да, это эксперимент, конечно. А как же? Никто ж не делал такого… А как делать? Опять вопрос… Тут холодный ум надо, аналитический. Тут эмоции не нужны… Но тогда позволь и тебя спросить — а твой какой интерес? Ты — барин, с деньгами у тебя всё хорошо. Так и живи себе, радуйся.

— Как будто с вами нет богатых людей?

— Есть! Конечно, есть… Но они с нами — за идею.

— За идеал! — горячо подхватила Инесса.

— Вот! А у тебя же идеи нет?

— Отчего же? — поджал губы Михаил. — Моя идея — это тоже прогресс, это процветание отечества на основах свободы и равенства. И процветание человечества в целом, человечества, составной частью которого и является Россия. В других странах процессы идут, их есть, кому там совершать, а в России действуем мы.

— И мы, батенька, и мы! — подхватил Владимир и вновь мелко рассмеялся, потирая руки. — И мы параллельно с вами тоже действуем. Так что идея у нас одна — подход к ней разный. Вот и посмотрим, чья возьмёт.

Возникла пауза. Надежда меланхолично жевала булочку… Владимир думал о чём-то своём, усмехаясь… Инесса исподтишка бросила на него преданный и восхищённый взгляд, который оказался замеченным тем, кому предназначался, и в ответ ей была послана такая проникновенная улыбка, что Михаил, заметив этот молчаливый диалог, отметил про себя: «Закончилась для неё личная жизнь… Как же! Влюблена в него, это же видно. А он? Похоже, влюблён тоже. Но тут уже всё спокойно, без страсти, без сумасшествия. Когда на неё взглядывает — нежность, преданность собачья. Он за неё порвёт любого. Но, хоть он и согласен с ней, что семья себя изжила, а ведь супругу-то не оставил…»

Однако Михаил решил отвлечься от лирики и вернуться к теме, занимавшей его.

— Поскольку вопрос денег для всех здесь крайне актуален, то я и вернусь к нему, с вашего позволения…

— Слушаем внимательно! — Владимир упал в кресло, всё также не вынимая пальцев из петель пиджака и выжидающе уставился на друга юности.

— Ты говоришь, что Германия может прекратить снабжение деньгами, если поймёт, что ты ей мало полезен…

— Это факт!

— Возьми деньги у Америки.

— Даст?

— Даст. Даёт всем направо и налево. Всем, кто хоть чуть-чуть может быть полезен.

— Какой их интерес?

— Ослабить две великие европейские державы — Германию и Россию. А Россию по возможности и уничтожить. Раздробить на множество мелких губерний, чтобы российской империи и в помине не было. Есть информация, что и война в принципе спровоцирована Америкой.

— Как они это себе представляют?

— Революция — раз. Свержение царя и новое правительство — два. В это правительство входят полезные для Америки люди, которые и довершат начатое.

— И кто эти люди? Имена уже известны?

— А как же! Главная кандидатура — Львов Григорий Евгеньевич. Также и Керенский Александр интересен.

— Алексашка? Земляк. Далеко пошёл…

— Да, мы, трое, земляки, — кивнул Михаил.

— Помню, как папаша его золотой мой аттестат испортил четвёркой по логике… Но — зато дал мне положительную характеристику для поступления в университет… Впрочем, Алексашку я плохо помню. Он нас лет на десять моложе был, так?

— Да, тогда ещё — совсем ребёнок.

— Хм… Львов и Керенский, говоришь? Вот как! Оба масоны.

— Да.

— Ну-ну. Вот я и говорю — на другую лошадь поставили.

— Они на всех лошадей ставят. А там — какая к финишу первая придёт, той и победа.

— Победа! Сладкое слово!.. Так, батенька, как ты это себе представляешь? Я про американские деньги. Как? Через кого?

— Троцкий!

— Троцкий?

— Родственник у него крупный американский банкир, готовый снабжать деньгами.

— Да мы с ним постоянно собачимся! Он даже не большевик до сих пор. Я с ним далеко не в близких отношениях, мягко говоря…

— Значит, надо сблизиться.

— Хм… И сколько они дадут? Если тысяч десять — мало.

— Двадцать дадут. Миллионов. Вот увидишь…

— Звучит заманчиво. Но страшно подумать — что господин Троцкий с меня за это попросит? Абсолютную власть? И чтобы я у него на побегушках был?

Владимир нервно барабанил пальцами по столу.

— Но, Володя, — осторожно заметила Надежда. — Пусть он даст эти деньги, а там… видно будет.

— Троцкий… Знаю я этого хитрого еврея, Бронштейна… Сомневаюсь я, Миха. Крепко сомневаюсь… Вот если бы каким-то другим путём, не через Троцкого… Что, на его дяде банкире весь свет сошёлся?

— Нет, конечно. Есть и другие банкиры, и другие возможности.

— Валяй. Какие другие?

— Ну, например, получить те же двадцать миллионов долларов через некую масонскую ложу…

— Какую?

— «Сыны Завета».

— А! Я уже давно в эти игры не играю.

— Зато я играю.

— Поможешь?

— Для этого я здесь.

— Ну, что ж… Вот и ладненько… Вот и договорились… А пока можно и двух коров подоить — то есть, Германию я пока со счетов не списываю. До поры до времени. Пока они не поймут, что всё бесполезно.

— Бесполезно?

— Не верю я в революцию, не верю!

— Я не узнаю тебя! Думаю, эта хандра у тебя временная… Так вот… Отчего же ты не спросишь, что масоны хотят взамен этих двадцати миллионов?

— Знаю, чего хотят: революцию хотят, свержения самодержавия хотят…

— И не просто хотят, а ждут и как можно быстрее! А ты — «не верю, не верю»… Не веришь — не видать тебе денежек. Ещё не сыграл, а уже проиграл…

— Ну ладно, ладно! Ты прав — хандрить сейчас не время.

— То-то же… Думай! А мне пора.

— Что так скоро? Посиди ещё. У меня шикарный ликёр есть. Поляки подарили. За разговорами забыл предложить.

— Спасибо, но мне действительно пора. Выпей сам этот ликёр со своими очаровательными спутницами. За веру в успех. А у меня поезд в пять утра. Надо собраться. Да и выспаться не мешало бы.

— Стало быть, завтра в Россию? И какие планы, если не секрет?

— Участие в конференции союзников.

— Ах, в этой самой?.. А какова её цель?

— То, что на поверхности — обсудить обеспечение русских войск оружием и боеприпасами, помощь всяческая… А то, что за кулисами переговоров будет — прощупать почву на предмет того, как себя чувствует самодержавие, какая политическая ситуация внутри страны… Да, в общем-то, и обсудить, как можно побыстрее царя свалить и переворот организовать. Не может эта агония самодержавия долго длиться.

— Ух ты! А союзникам-то зачем русского медведя валить? Не проще ли жар чужими руками загребать? Русский медведь немца порвёт, а союзнички, в сторонке отстоявшись, свои преференции получат. Разве не так?

— Россия слишком уж развоевалась. Немец почти сломлен. А если победа над немцем будет достигнута благодаря России — тогда Россия заявит свои права на многое из того, на что претендуют союзники… Политика-с! Если же сейчас, накануне победы, Россию вывести из игры, оставив ей роль пушечного мяса, тогда…

— А ну, как без России немца-то не осилить?

— Чтобы немца осилить — немного потрудиться осталось. К тому же роль России в войне готова сыграть Америка. Американцы поставили условие перед союзниками — провернуть в России переворот, убрать царя, а тогда Америка примет участие в войне на их стороне и совместными усилиями очень быстро немец будет побеждён.

— Ах, какой политес, какие игры! — Владимир довольно потирал руки, ноздри его возбуждённо раздувались. — Ах, какая игра-то интересная затевается! Поучаствовать бы в ней! Так вот засел здесь, как медведь в берлоге! Какая досада!

— Я посоветовал тебе, как действовать, дальше решай сам.

Михаил поднялся, Владимир стремительно шагнул к нему.

— А я уже решил — я согласен.

— А как же твой пессимизм?

— Ну, с двадцатью миллионами — какой пессимизм? С такой суммой можно ввязаться в игру. И выиграть.

— Другого ответа я от тебя и не ждал. Жди от меня сигнала. А в том, что не подведёшь, я не сомневаюсь.

— Не подведу, дорогой друг!

Приятели сердечно пожали друг другу руки.

— Ну, прощай, Миха! Рад был повидаться! Сколько лет, сколько зим…

— И я рад, дорогой Володя! Эх, молодость…

Надежда подошла, слегка переваливаясь, и тоже пожала Михаилу руку, неожиданно крепко, по-мужски. «Вот так амёба, — с удивлением отметил он про себя. — Такая и коня на скаку остановит».

— Удачи вам, Михаил Иннокентьевич. Может, ещё встретиться доведётся…

— Спасибо, Надежда Константиновна. Был бы счастлив.

— Да и мне пора, — засобиралась Инесса.

— Позвольте, провожу, — предложил Михаил.

Владимир, после ухода Михаила и Инессы, глубоко задумавшись, подошёл к секретеру и, выдвинув один из ящичков, достал оттуда тонкую пачку банкнот, несколько мгновений смотрел на неё, словно бы не решаясь пересчитать, затем решился, пересчитал, нахмурился и, закинув деньги обратно в ящик, с шумом задвинул его.

— Деньги стремительно кончаются! — с досадой воскликнул он, болезненно искривившись. И оглянулся на жену, которая безо всяких эмоций смотрела на него выпуклыми серыми глазами. — Скоро вышвырнут нас отсюда за шкирку, Наденька!

— Давай откажемся от ужинов, — буднично предложила она.

— От ужинов, от вина, от сливочного масла! — в сердцах бросил Владимир. — Но! Миха обещал…

— Приятный человек! — подхватила Надежда.

— А если не Миха, то… Значит, Троцкий…

— Да, к Троцкому надо присмотреться, — подытожила Надежда Константиновна.

Ночью Владимиру Ильичу приснился сон: прилетела к нему птица счастья, только не синяя птица, а, скорее зеленоватая, сложенная из долларовых бумажных купюр. Он ухватил её за хвост и тотчас почувствовал успокоение — птица счастья в его руках! И тут, откуда ни возьмись, окружил его народ, толпы народа. Он видел, что те, которые стоят в первых рядах, смотрят на него с обожанием и рты их с готовностью приоткрыты. И он начал говорить, а говорил он вдохновенно, с упоением, и, увлекшись речью, размахивал денежной птицей так, что только перья в виде купюр летели во все стороны, и народ на лету ловил их, а когда он в своей речи сыпал лозунгами: «Землю — крестьянам!», «Фабрики — рабочим!» — народ, размахивая пойманными купюрами, в ликовании кричал: «Ура!» И всё было замечательно, да только денежная птица счастья вырвалась из его рук и — улетела, уронив рядом с ним одну сиротливую бумажку очень скромного достоинства… И — что же? Народ отвернулся от него, развернулся и — вот уже и нет никого…

Владимир проснулся и произнёс вслух:

— Вот что им надо всем! Деньги! Только деньги решают всё! За нашими популистскими лозунгами они видят только деньги! Кто им больше посулит — за тем они и пойдут!

— Что ты говоришь, Володя? — сонно пробормотала супруга.

— Извини, разбудил тебя… Я тут подумал, Наденька, — Владимир взял руку жены и положил себе на грудь. — Я подумал, что в принципе людям наплевать на высокие слова и идеалы, для людей всё упирается в деньги, в выгоду: земля — крестьянину, фабрики — рабочему…

— Что ж тут такого? — возразила Надежда. — Мы для того и стараемся, чтобы люди наконец-то нормально жить стали.

— А если не станут лучше жить, то — подумать страшно, что они с нами сделают… Русский бунт бессмысленный и беспощадный… Обещали много чего, а ничего не сделали, стало быть, обманули…

— Ну, сразу-то ничего не делается, надо это людям объяснять, надо, чтобы они сознательные были, чтобы понимали.

— А давай, Наденька, помечтаем, — Владимир устроился поудобнее и, поглаживая руку супруги, заговорил: — Представь себе, что революция совершилась! Представь, что люди сознательно отнеслись к построению нового общества… Не все, конечно… Но те, которые без понимания, просто не выжили. А те, которые остались, в новом обществе стали новыми людьми. Не они, так их дети… Новый человек! Это такой человек, сущность которого не искажена пороками несовершенного строя. Ему не важны деньги, а потому в коммунистическом обществе их и не будет, не важна нажива… А зачем? Ведь всего будет в изобилии… Для нового человека важен труд! Созидательный труд! Он будет трудиться, радостно трудиться, Наденька, и наслаждаться жизнью! И это будет, обязательно будет!

— А чтобы это случилось — новый человек! — подхватила окончательно проснувшаяся Надежда. — Надо его с детства лепить, формировать, воспитывать. А для этого надо особое внимание уделить системе образования.

— Правильно, Наденька, всё так!

— Когда мы победим, я бы именно этим хотела заняться — создать новую систему образования.

— Отличная мысль, Наденька! Надо только победить.

— А как? Какой-то план у тебя появился?

— Появился, Наденька. План у меня появился. Я знаю, что надо сделать, чтобы победить… Так что — не конец ещё, не конец, а — начало.

2

Масон и революционерка

Ночной городок встретил Михаила и Инессу снегом и лёгким морозцем. Инесса снимала номер в отеле, находившемся за два квартала от места их встречи. Шли не спеша, под руку, и по-дружески болтали.

— Вы — загадка для меня, — рассуждал Михаил. — Богатая женщина, счастливая супруга текстильного магната, многодетная мать… И вдруг бросить всё и — в революционную деятельность, в финансовую нестабильность, непредсказуемость, в неустроенность бытовую, да, наконец, просто в опасность ежечасную!

— Я по-другому не могу. Максималистка я с юности, — возразила Инесса. — Ну не могу видеть, когда несправедливость какая… Я в имении нашем школу пыталась организовать, больницу… Я очень хотела хоть как-то людям помочь, быт их улучшить, беспросветность эту… И ещё — бесит меня неравенство! Почему одни — в богатстве, а другие в нищете? Давно для себя решила — пока живу, буду бороться с этим, покуда сил хватит!

— Вы мне напоминаете ранних христиан! Вот это неприятие людского страдания, желание весь мир облагодетельствовать, всех спасти, всем помочь… И ещё: как Христос сказал, чтобы оставили мужа, жену, родителей, детей — и следовали за ним, так и вы — оставили мужа, детей маленьких и — беззаветно в служение людям, в борьбу за справедливость! Как первых христиан гнали и убивали за идею, а они сохраняли мужество и непреклонность, так и вы… Вас не запугать и не сломать!

— Всё так. Только вместо Христа у меня — Володя Ульянов, Ленин. За ним — на смерть готова! Вместо христианства — марксизм! Потому что христианство не смогло сделать людей свободными, не смогло создать на земле царство справедливости. А идея коммунизма позволит сделать это!

— Думаете?

— Уверена!

— Однако Христос говорил о Царстве Божием на небе…

— А я хочу Царства Божия здесь, на земле!

— Хотите рай на земле, но без Бога?

— Да, именно рай, и именно без Бога! И вообще, какой Бог? Помилуйте, Михаил Иннокентьевич! Кто же в наше время в Бога-то верует? А уж мы, марксисты, коммунисты, и подавно… Мы вообще считаем религию атавизмом. Читали работу Энгельса «Происхождение частной собственности и государства»?

— Читал. Но марксистом не стал. Хотя и в Бога не верю тоже.

— А, может, станете ещё марксистом? А, Михаил Иннокентьевич?

В глазах Инессы забегали бесенята.

— Я много марксистской литературы читаю, — ушёл от ответа Михаил. — Не всё интересно, далеко не всё… Вот ваша книжка о женском вопросе мне показалась интересной, любопытной и смелой.

— О! Женская тема — это извечно больной вопрос для меня! Уж если мужики — народ бесправный, то женщины — и подавно! С юности старалась женщинам помогать — и материально, и образовывать их. Проституток поддерживала…

— Это замужняя-то дама!

— Вот, и вы придерживаетесь того же стереотипа, что есть женщины достойные, и есть недостойные. А ведь всякая женщина достойна! Только социальная среда виновна в том, что женщина ступает на грязный путь проституции и преступлений. Если создать благоприятные условия для жизни, все женщины будут достойные, не будет ни преступлений, ни проституции!

— Вы — романтик от революции, Инесса! Однако, как же это вы достойных женщин сманиваете от семейного очага к, так называемому, свободному образу жизни?

— Да потому что насмотрелась на несчастных, которые прозябают с нелюбимым мужем, зачастую пьяницей и тираном, и при этом терпят все унижения и издевательства с рабской покорностью, потому что, якобы, брак — это святое. Да нет же, не святое! Это — свободный выбор женщины, с кем ей жить! Не надо терпеть, не надо унижаться! Надо сохранять в себе человеческое достоинство!.. Однако мы уже пришли. Спасибо, Михаил Иннокентьевич, что проводили.

— Я восхищаюсь вами! — галантно произнёс Михаил и наклонился, чтобы поцеловать её руку. Однако она опередила его крепким рукопожатием.

— Нет-нет, никаких поцелуев и прочих сентиментальностей. Хочу, чтобы вы прежде всего видели во мне товарища, а не женщину.

— Это невозможно! — тонко улыбнулся Михаил. — Глядя на вас, невозможно не видеть в вас женщину!

Инесса ответила ему рассеянной улыбкой и скрылась в холле своего отеля. Михаил отправился к себе.

На тот момент времени ему только что исполнилось сорок шесть. Он был сыном дочери золотопромышленника Сарры Янсен и обедневшего дворянина, князя Иннокентия Ковалевского, убеждённого либерала и якобинца в душе. С Владимиром Ульяновым они были знакомы с детства. Вместе учились в университете, постигая азы юриспруденции. В юности, увлечённый свободолюбивыми идеями отца, он, как и Владимир Ульянов, вошёл в кружок революционно настроенной молодёжи, однако быстро понял, что не может ради идеалов революции поступиться карьерой, деньгами, терпеть опасности и лишения. Словом, не готов жертвовать. Но зато готов пользоваться плодами революции. Другими словами, не он для революции, а революция для него. Поэтому он отошёл от бывших единомышленников и с головой ушёл в учёбу. К тому времени Володи Ульянова уже не было в его окружении. Михаила больше привлекали тайные заговоры, закулисные игры и скрытое влияние. Ему больше импонировало чувствовать себя серым кардиналом, нежели пламенным революционером…

…На другой день он выехал в предреволюционный Петроград с целью принять участие в конференции, позже названной Петроградской. Совпадение то или нет, однако сразу по завершении этой конференции и произошёл тот самый переворот, о котором столько говорили и возможность которого обсуждали во всех кругах общества — и около булочных, и в дворцовых гостиных.

3

«Илья должен прийти прежде…»

Илья не помнил, сколько ему лет. Иногда ему казалось, что он молод, а иногда — что очень стар. В затвор он заточил себя, когда был ещё отроком. Это он помнил. Но вот когда это было? Ему казалось, что с тех пор прошли сотни лет… Неужели он уже настолько стар?

Сын овдовевшего сельского священника, Илья Бахтин с детства привык всё своё время проводить в храме. Тем более, что работы там всегда хватало. С утра — свечки расставить к литургии, во время службы — на клиросе петь, после вечери — храм подмести и прибрать. А в перерывах между службами отец частенько брал его с собой к прихожанам — кто-то занедужил и приглашал батюшку, чтобы соборовал, кому-то — хату освятить… Разные требы. Маленький Илья с одинаковым чувством стоял и у одра умирающего, и у иконостаса во время освящения жилища, всё — и новый дом, и смерть — представлялись ему различными проявлениями жизни.

А в свободное от треб и служб время отец учил его грамоте и объяснял Священное Писание. По вечерам кашеварили — варили щи или кашу на несколько дней вперёд. Так и жили. А потом отец занемог и как-то очень быстро отошёл в мир иной. Илья не то, чтобы расстроился — призадумался. Он понял, что стоит в преддверии нового периода своей жизни. Сельчане похоронили батюшку и стали совещаться, как с его сыном Илюшей поступить — мал ещё, опека нужна. А Илья уже всё сам про себя решил — заложил двери дома доской, на дверях нацарапал углём — «Дома никого нет» и отправился в ближайший монастырь. Дорогу он не помнил — всего раз с отцом туда хаживали — мощам святого, который в том монастыре подвизался, поклониться, да мал он тогда был, не запомнил, как до обители добираться. Однако Илья решил положиться на помощь Господа и шёл себе потихоньку, Иисусову молитву бормоча.

Шёл сутки. Ночевал в перелеске. Стоял сентябрь, но летнее тепло не торопилось уходить. Когда проходил через деревни, местные подавали бродяжке — кто хлеба кусок, кто молока кружку. Предлагали и копеечки. Но от денег Илья отказывался.

По его расчётам, он уже должен был давно дойти. Однако монастыря всё не было.

На вторые сутки мальчик, проходя через перелесок, издали увидел сидящего на пне человека. Подошёл ближе. Сидящий оказался стариком, одетым в длинный плащ с капюшоном. Он опирался на суковатую трость.

— Здравствуйте, дедушка, — поздоровался Илюша.

— Здравствуй, дружок, — ласково отвечал тот, глядя на Илью бирюзовыми глазами, прозрачными, как северное небо. Тонкие одухотворённые черты лица терялись в белой бороде, водопадом струившейся по его одежде. — Куда путь держишь?

— Монастырь здесь где-то неподалёку. Мы с батей ходили туда, когда я ещё маленьким был. Вот туда и иду. Да только всё набрести на него не могу. Боюсь, что заплутал я.

— Конечно, заплутал. Монастырь-то совсем в другой стороне. Долго идёшь-то?

— Да уже вторые сутки пошли.

— А давай, я тебя провожу до монастыря-то.

— Благодарствую, дедушка. Только неловко мне как-то. Вы свой путь держите. Дела у вас, наверно. А я вас задержу.

— Были бы дела, не предлагал бы. Какие у меня дела? Странствую. Вот и все дела.

— Тогда премного благодарен буду.

— Ты, верно, голоден?

— Н-нет, ничего, — Ваня сглотнул слюну. — Когда через деревни прохожу, добрые люди кормят. Слава Богу! Сыт.

— Всё равно. Давай вместе перекусим, что Бог послал. Да и в путь. Путь-то — он не близкий.

Илья помог старичку скинуть заплечный мешок, из которого тот достал флягу с водой и каравай хлеба. Разломив хлеб пополам, незнакомец протянул половину мальчику.

— Кушай, Илюша.

— Благодарствую, дедушка.

Илья удивился было, когда незнакомец назвал его по имени, но подумал, что, наверно, как-то невзначай назвал своё имя этому доброму человеку, да и позабыл.

— А зачем ты в монастырь идёшь? — спросил старичок, медленно жуя хлеб.

— В трудники хочу. А потом, Бог даст, постриг приму.

— Ну, в добрый час, в добрый час, — поглаживая бороду, закивал головой странник.

Шли они часа четыре, почти не останавливаясь. Мальчик подивился, что старик, несмотря на свой дряхлый вид, шагает бодро и не требует отдыха. Сам он едва поспевал за ним, а где-то в середине пути и вовсе взмолился:

— Дедушка, утомился, не могу. Может, присядем, хоть ненадолго?

— Притомился он, — добродушно ответил старик. — Такой молодой, а притомился.

— Навыка к страннической жизни нет, — возразил Илья. — Не то, что у вас. Вы и молодого обгоните.

— То-то! — засмеялся старик и, свернув на обочину, скинул с плеч мешок, достал флягу и протянул мальчику. Илья жадно приник к ней.

— Что, вкусная водица?

— Очень вкусная!

— Из святого источника.

— Господи, благослови!

— Ну, Илюша, идём. А то до ночи не доберёмся.

Осеннее солнце уже клонилось к западу. Деревья отбрасывали длинные тени. Повеяло вечерней прохладой и в природе как-то всё замерло, застыло в сонной задумчивости. И вот тогда, выйдя из перелеска, путники увидели на берегу реки монастырь, окружённый стенами, повторяющими извивы холмистой равнины.

— Вот и твоя обитель, — воскликнул странник.

— Добрались, слава Богу! — выдохнул Илья.

— Дальше сам, — сказал старик, останавливаясь.

— Благодарствую, дедушка!

— Давай-ка благословлю тебя на прощанье, — старик размашисто перекрестил мальчика. — Помнишь, в Священном Писании сказано, что перед Апокалипсисом придут пророки…

— Помню, дедушка. Енох и Илия.

— Вот. А что такое Апокалипсис?

— Конец света, дедушка.

— Конец света, Илюша, постепенно происходит. Постепенно. Это — как конец жизни. Вот живёшь, живёшь, и вдруг — конец? Да нет, не вдруг… И в жизни, родной мой, Господь малые апокалипсисы попускает. Для вразумления. Страшно тебе? Трудно? Крепись, это ещё не конец. Это — испытание. И вразумление. А конец — впереди. Так и в мире. Перед Апокалипсисом — малые апокалипсисы будут. Для испытания и вразумления. Например, когда в первом веке по Рождестве Христовом храм в Иерусалиме разрушили и люди гибли тысячами, тоже думали, что это — конец. Апокалипсис! А то был ещё не конец. Хотя Господь наш Иисус Христос предсказывал его. Вот и в наши дни… Грядёт, Илюша, малый апокалипсис. Но то ещё не конец. А пророки придут. И святые мученики появятся. Так что благословляю тебя, Илюша, на подвиги во имя веры, на мужество, на стойкость. Всё тебе даст Господь — и силу, и прозорливость, и Дух Святой всегда с тобой будет. Иди, Илюша, с Богом!

Илья, потрясённый услышанным, перевёл взгляд со старца, лик которого во время этой речи сиял, на видневшийся вдали монастырь. Когда же он повернулся — странника перед ним не было…

— Дедушка! — крикнул потрясённый мальчик. И, осознав, кто был перед ним, перекрестился дрожащей рукой, низко поклонился тому месту, на котором только что стоял старец… И побежал к святой обители.

Монахи сироту приютили. Монастырский образ жизни не был мальчику в тягость — жить от службы к службе, Священное Писание читать да посильную работу выполнять — это он и дома привык. А спустя пару лет попросил настоятеля монастыря, отца Антония, дозволить ему в затвор уйти. Отец Антоний благословил, но с оговоркой: «Тяжко станет, говори! Пищу да воду каждый день приносить тебе будем, так что, если уж совсем невмоготу, не молчи. Опасно это — в соблазн ввести может». Но никакого соблазна не случилось. Двое монахов отвели его к пещере, что за полкилометра от обители образовалась в песчаном обрыве над рекой, скрытая от посторонних глаз кустарником. Спустившись к ней по неприметной тропинке, запалили факел и, один за другим, низко пригибаясь, втиснулись в чёрную щель, из которой веяло прохладой. В её узком песчаном чреве они некоторое время брели почти наощупь в сторону от реки, пока не добрались до искусственно прорытой в песчано-глинистой почве кельи. Келья представляла собой более широкое пространство, чем пещерный коридор. В ней можно было лежать, вытянувшись, и стоять почти в полный рост. Под самым её потолком находилось отверстие, приваленное камнем. Через него раз в день монахи спускали хлеб и воду. Тогда в келью проникал свет, который казался добровольному узнику ослепительным. Выйти из кельи он мог тем же путём, каким и пришёл — преодолев тёмный коридор. Монахи благословили его и оставили одного. И потянулись дни затвора, складываясь в месяцы и годы. В холодное время мальчику спускали тёплую одежду. По весне — забирали её. Так он и узнавал о смене времён года. Отец Антоний напрасно боялся — Илья чувствовал себя в затворе хорошо. Ему казалось, что он находится где-то между тем миром — и этим. Иногда как будто большую часть времени он находился там, иногда — здесь. Но чем дольше длился затвор, тем всё больше времени всё-таки там.

Осознание того, что настало время выйти из затвора, пришло неожиданно. Как если бы он спал и вдруг проснулся. Да так оно и было: проснулся и понял, что в данную минуту он — здесь, в ночи видимого сего жития. Темно… Холодно… Но он — здесь. И надо действовать. Тот мир не ждёт его. И не откроется ему, пока он не сделал то, что Там от него ждут…

Илья встал на колени и помолился. Обычно во время молитвы он очень быстро переносился в тот мир. В этот раз было не так… Тогда он перекрестился и со словами «Господи, благослови!» стал ощупывать стены. Вот и проход. Илья двинулся по нему, пригнувшись. Вскоре по слабому свету и движению более холодного, чем в пещере, воздуха, он понял, что выход близко. Выбравшись из пещеры, он зажмурился — яркий свет с непривычки ослепил его. Некоторое время Илья стоял неподвижно, медленно разлепляя сомкнутые веки, пока не привык к этому свету.

«Если тварный свет такой ослепительный, то какой же должен быть нетварный?» — подумалось ему.

Когда глаза привыкли, он огляделся и увидел зиму: серое низкое небо, бескрайние снега, оцепеневшую подо льдом речку… Чёрные остовы деревьев нарушали эту бесконечную белую идиллию. Вдали за волнистыми каменными стенами, повторяющими неровности пейзажа, виднелся монастырь… Размашисто перекрестившись, Илья с удовольствием вдохнул морозный свежий воздух. Он давно уже был нечувствителен к холоду. Тёплая одежда, доставляемая монахами, лежала невостребованная где-то на земляном полу кельи. Сделав несколько неуверенных шагов босыми ногами по снегу, он бодро зашагал к обители.

Примерно на середине пути он встретился с монахом, идущим к месту его уединения, чтобы передать ему еду и воду. Монах внимательно вгляделся в него и, охнув, повалился на колени.

— Матерь Божья! — воскликнул он, торопливо крестясь. — Ты, что ли, Илья?

— Я, — нехотя разлепил губы отшельник и подивился незнакомому голосу. — Я. — Язык едва повиновался ему. — А тебя я что-то не припомню.

— Брат Иоанн я. Не помнишь? Ну, это же я тебя в затвор отводил. Неужели не помнишь?

— Не помню.

— А я вот тебя запомнил. Ты тогда малец ещё был.

— А сейчас кто — юноша?… муж?

— Юноша.

— А который год?

— 1917-ый.

— Выходит, я был в затворе…

— Десять лет. Почти. Но как же ты вышел?

— Время пришло.

— А я тебе просфоры несу и воду.

— В обители поем.

— То-то братия удивятся… Не холодно тебе, босиком-то?

— Ничего. Всё хорошо.

— Да и ряса износилась и мала тебе стала.

— Ничего.

В монастыре появление Ильи вызвало переполох. Сильно постаревший отец Антоний старался навести его на разговор о том, почему покинул затвор, но Илья отмалчивался. Когда монахи наперебой стали было рассказывать ему мирские новости, он досадливо прервал их — «знаю, всё знаю…». Вкусив в трапезной монастырской еды — хлеба да каши, он привёл себя в порядок: сбрил бороду, с удивлением разглядывая в зеркале своё лицо, показавшееся ему незнакомым: в его памяти сохранился образ мальчика, с тёмными волосами, большими чёрными, как смородины, глазами, с несколько лихорадочным взглядом исподлобья, с пухлыми щеками, тонкими, плотно сжатыми губами… Бледное такое лицо, шея тонкая беззащитная… А сейчас на него смотрел совсем другой человек — юноша с длинными, почти чёрными волосами, высоким лбом, впалыми щеками, плотно сжатые губы превратились в щель. Но отдалённое сходство этого сурового юноши с тем сосредоточенным мальчиком, безусловно, было. Илья долго всматривался в своё отражение, стараясь привыкнуть к нему. Да, сходство есть. Только выражение лица стало более отстранённым, а взгляд — отрешённым, словно прозревающим другие миры…

Илья сходил в баню, облачился в рясу, более подходящую ему по размеру. Настоятель выделил ему келью, где Илья тотчас же, зажёгши свечу, опустился на колени перед образами и молился до самой вечерней службы, во время которой исповедался. Затем вновь уединился и вновь молился, провалившись в сон глубоко за полночь. В пять утра вместе с другими монахами проследовал на заутреню, где причастился. После службы попросил отца Антония, чтобы тот его принял. Настоятель ожидал его в своём кабинете.

— Проходи, Илюша.

Илья подошёл к нему, опустился на колени, прижался губами и лбом к руке отца Антония.

— Вот ты и вырос… Помню тебя ребёнком. А сейчас ты совсем взрослый. Честно говоря… теперь уже могу тебе сказать — боялся я за тебя. Сердце кровью обливалось. Куда, думаю, мальца сослал… На погибель сослал. Бывало, ночами не спал, думал — я вот тут валяюсь, на постели, в тепле, а дитё малое, одинокое, где-то на земляном полу, в темноте, в холоде…

— Мне было хорошо, батюшка. Напрасно вы беспокоились. Однако я пришёл, чтобы попросить вашего благословения… Я решил покинуть обитель.

— Покинуть? — настоятель недоумённо воззрился на юношу. — То есть как — покинуть? Ты хочешь перейти в другой монастырь? Не понимаю…

— Нет. Так, постранствовать хочу.

— Паломничество?

— Н-нет… Просто постранствовать.

— Хм…

— Благословите, отец Антоний, — почтительно, но твёрдо и настойчиво повторил Илья и опустился перед настоятелем на колени.

— Ну, что ж, — смущённо сказал отец Антоний. — Надеюсь, ты понимаешь, чего хочешь. Благословляю, сын мой. И помни — здесь тебя всегда ждут.

Настоятель перекрестил послушника. Илья поцеловал благословляющую руку и поднялся с колен.

— Когда в путь собираешься?

— Завтра после обедни.

— А куда — не знаешь ещё?

— В Петербург.

— Ныне это Петроград… Война…

— Знаю, батюшка, всё знаю.

— Хм… Путь не близкий. Питаться-то в пути чем будешь? С собой-то, конечно, пропитание дадим…

— Ничего, прокормлюсь. Люди добрые пропитают.

— Так-то оно так… На людей надейся, да только…

— На Бога надеяться надо, а не на людей, — мягко возразил Илья.

— Это конечно, да только боюсь я за тебя, сын мой. Ты же жизни не знаешь. Обманут тебя, обидят лихие люди.

— Если так Богу будет угодно, то пусть, — возразил Илья и, увидев, как омрачилось лицо доброго настоятеля, сказал более мягко. — Когда я в затворе был, вы тоже переживали за меня, а ничего, жив-здоров. Да ещё и закалился — зимой без тёплой одежды хожу, да босиком.

На следующий день, отстояв обедню, Илья вышел за ворота обители и зашагал на восток. Как он ни отказывался, настоятель заставил его обуться, выделив старые ботинки, подбитые мехом, и утеплиться, поверх рясы накинув тулуп. За спиной у него висел рюкзачок с разной нехитрой монастырской снедью. Жизнь казалась ему прекрасной. Молодое тело после длительного затвора радовалось движению.

«Как же мало надо человеку для счастья, — думал бывший послушник, жадно вдыхая морозный ядрёный воздух. — Здоров, дышу полной грудью, на сегодняшний день есть пропитание, шагаю — и все дороги передо мной открыты». И он смело отправился навстречу страшным событиям, необыкновенным приключениям и нелёгким испытаниям…

4

Пир во время чумы

— Ну-с, рассказывайте, господа, каковы ваши впечатления? — спросил представитель английской делегации лорд Милнер двух мужчин, один из которых был Михаил Ковалевский. Разговор вёлся на английском в кулуарах Александровского дворца. Троица стояла в зимнем саду, держа в руках бокалы с вином и делая вид, что занята светской беседой.

— Был в Цюрихе, виделся с Лениным, — начал Михаил.

— Кто такой? — спросил Милнер.

— Это лидер партии большевиков.

— Большевики… А! Эта небольшая революционная радикальная секта… Насколько я знаю, они малочисленны, не пользуются популярностью и погоды не делают. Разве они могут быть нам интересны?

— Я бы не советовал списывать их со счетов. Так вот… Их лидера, господина Ульянова-Ленина я нашёл в упадническом настроении — в революцию не верит, деньги кончаются. Он пребывает в состоянии апатии. С ним — супруга и боевая подруга, Надежда Крупская. И его правая рука, она же секретарь, она же его переводчик, она же его партийный товарищ, Инесса Арманд…

— Ах, Инесса! Легенда революционной борьбы… Так ли она хороша, как говорят, эта авантюристка?

— Очевидно, была хороша, сейчас в возрасте.

— Ясно… Итак, апатия и неверие в победу?

— Абсолютно! Единственное, что интересует — деньги. Посоветовал просить у американцев.

— Они сейчас всем дают. С деньгами у них всё в порядке.

— Да, сэр.

— Ну, а вы? — обратился Милнер к третьему собеседнику.

— Только что из Америки, сэр, — ответил тот. — Виделся с Троцким. Это тот еврей, племянник банкира, играющий в революцию.

— А! Да-да… И как он?

— Решительно не верит в возможность революции в России! В Нью-Йорке занимается журналистикой. Придерживается проамериканских взглядов, считает, что в послевоенном мире именно Америка будет играть ведущую роль.

— Не верят, стало быть… Пусть не верят. А наше дело — эту революцию организовать: вывести на улицы народ, устроить беспорядки, пролить кровь, и добиться свержения царского правительства. Задача ясна?

— Да, сэр.

— А деньги… Деньги будут. Затем, наша задача — привести к власти преданное нам правительство, людей, которые обязаны нам всем. Мы имеем в виду прежде всего господина Львова.

— Понятно, сэр.

— Я переговорю ещё с несколькими нашими людьми, затем нам надо будет собраться, чтобы скоординировать действия. Будем на связи. Ждите указаний… Однако, царь всех приглашает на праздничный обед. Идёмте, господа, наше нахождение здесь не должно вызывать подозрений.

Все трое поспешно проследовали в банкетный зал Александровского дворца. Михаил, который впервые переступил порог излюбленного жилища русского императора, с долей удивления и восхищения отметил роскошь и изысканность интерьера, в котором всё было с любовью тщательно продумано. Просторное, двухуровневое помещение гигантских размеров выглядело очень уютно: отделанное натуральным деревом с прихотливой резьбой перил и ручек, пол — из сортов дерева разных цветов и оттенков, что создавало причудливую мозаику, по обеим сторонам зала располагались лестницы, ведущие наверх, второй уровень выдавался вперёд балконом, на котором расположились музыканты, уходящий ввысь потолок был расписан сценами из античной мифологии, по центру висела многоярусная люстра, сотнями электрических лампочек освещавшая зал, украшенный свежими цветами. В центре находился длинный стол, изысканно сервированный, сверкающий золотыми и серебряными приборами. Гости толпились вокруг, отмечая роскошь и изобилие, царящие во дворце русского царя. Но вот появился он сам, как обычно, подтянутый, в полковничьем мундире, с лицом, которое, наверное, никогда не покидало выражение доброжелательности, покоя и умиротворения, с миндалевидными голубыми глазами, которые ласково и приветливо смотрели на присутствующих. Его сопровождала супруга. Высокая и прямая, как натянутая стрела, в простом бежевом платье, она выглядела значительно старше своего возраста. Видно было, что невзгоды оставили свой след на её лице — оно поражало выражением печали и некоторой плаксивости, но при этом держала себя императрица с большим чувством собственного достоинства, даже надменно. Она не глядела ни на кого, а если и удостаивала кого-то взглядом, то настолько свысока, что это, безусловно, не могло вызывать симпатии. Царственную чету сопровождали дети. Наследник, тоже в военной форме, шёл рядом с отцом. Он был ангельски хорош, держался уверенно. При взгляде на него сразу становилось понятно, что это — Великий князь. Лицо его поражало недетской взрослостью, серьёзностью и осознанием своего достоинства. Следом за родителями следовали Великие княжны, по старшинству. Впереди — Ольга и Татьяна. За ними — Мария и Анастасия. Михаил, разумеется, неоднократно видел их фотографии в прессе, видел их и на улице, во время великих праздников, но издалека. Так близко, всего в нескольких шагах, он не видел царевен никогда. С интересом он стал рассматривать их. Девушки были, как и мать, одеты в простые светлые платья. Волосы — строго подобраны. Зная, что старшие дочери были названы в честь героинь «Евгения Онегина», он пристально вгляделся в их лица, пытаясь проникнуть в характер каждой. Ольга, хотя и носила имя легкомысленной героини поэтического романа, по натуре больше походила на акварельный образ Татьяны — отрешённое лицо, печально сомкнутые губы, робость и застенчивость в движениях. Как там у Пушкина: «в семье родной казалась девушкой чужой…». Да, глядя на неё, не скажешь, что это — царская дочь… Её младшая сестра Татьяна больше походила на царевну — статная, прямая, как струна, царственной осанкой она напоминала мать, лицо у неё имело выражение властное и очень спокойное, с глубоким осознанием своего царственного достоинства. Она более, нежели Ольга, походила на старшую среди царевен. Никакой робости, никакого смущения — ничего подобного, уверенность, горделивая осанка — такой предстала перед ним Татьяна. У неё волосы были темнее, чем у других сестёр, а в лице проглядывало что-то восточное — в широких скулах, миндалевидных глазах… Михаилу она показалась гораздо интереснее старшей сестры, которая, тем временем, встретившись взглядом с кем-то знакомым, улыбнулась так робко и потерянно, что Михаил не смог сдержать усмешки — царевна, называется… Дочь пастуха, да и только! Затем он обратил своё внимание на младших девушек. Если старшие гармонировали друг с другом по росту, телосложению, то младшие выглядели очень по-разному. Мария отличалась необычайно высоким ростом, она оказалась выше старших сестёр. К тому же, в отличие от них, стройных, с тонкими талиями, она обладала дородным, пышным, женственным телом. Скромное, закрытое платье не могло скрыть её высокую грудь, которая, казалось, вот-вот прорвёт тонкую ткань и вырвется на свободу. Румяные щёки, полные чувственные губы, выражение доброты и душевной щедрости производили впечатление жизнелюбия, что отличало Марию от прозрачных, воздушных, слишком ангельских, слишком неземных старших сестёр. В отличие от них она выглядела земной, настоящей, созданной для любви и материнства. Выражение земного, приземлённого уравновешивали её небесные глаза — огромные и синие. И этот контраст — ангельского неземного взгляда и плотоядных ярких губ — будоражил, будил воображение. Михаил с трудом оторвал восхищённый взгляд от Марии и перевёл его на самую юную княжну — Анастасию. По сравнению с высокой старшей сестрой, она выглядела мелкой, миниатюрной, как Дюймовочка. Михаил заметил сходство Анастасии с её царственной бабушкой — вдовствующей императрицей Марией Фёдоровной, которая была очень моложава и всегда казалась Михаилу пикантной. Так и младшая княжна уже сейчас обещала стать блестящей красавицей, черты её лица отличались утончённостью и выразительностью. Выражение лиц княжон были разные: у Ольги — мечтательное, у Татьяны — холодно-надменное, у Марии — добродушное, у Анастасии — преувеличенно серьёзное и сосредоточенное, как у шаловливых детей, которые за напускной серьёзностью скрывают свой озорной нрав, а сами готовы в любой момент взорваться хохотом.

Тем временем Николай Второй прошествовал к своему месту во главе стола, и дал знак присутствующим, что можно рассаживаться. Рядом с ним заняла своё место императрица, подле них чинно разместились в порядке старшинства дети. Соседом Михаила за столом оказался один из членов их масонской ложи, которого он неоднократно видел на общих собраниях. Император провозгласил тост за скорую победу, сказал несколько общих фраз благодарности союзникам за поддержку, за помощь, которую они собираются оказать России, выразил уверенность, что ещё чуть-чуть — и враг будет повержен. Слова Государя были встречены подобающими моменту возгласами. Раздался звон бокалов. Затем заиграли музыканты, за столом лёгким жужжанием роился говор, в который вплетался звон бокалов и тонкий звук от соприкосновения вилок и ножей к блюдам. Сосед Михаила наклонился к нему и, лениво жуя лист салата, произнёс:

— Какой кич, не правда ли? В стране, которая обескровлена войной, устраивать подобные обеды — это просто неприлично!

Он ловко подхватил вилкой кусок буженины из мясной тарелки.

— Но позвольте, — мягко возразил Михаил, который всегда стоял за справедливость. — Подобный обед диктуют правила этикета. Если бы обед получился скудным, пересудам конца бы не было — царя обвинили бы или в жадности, или, ещё того хуже, в том, что Россия совершенно разорена, раз у правителя нет возможности даже как следует накормить дипломатический корпус.

— Да, вы правы, — неожиданно легко согласился собеседник, — и заметьте, возможно, мы видим всю эту роскошь самодержавия в последний раз…

— В последний? — приподнял бровь Михаил.

— Ну да! — сосед по столу понизил голос. — Говорят, ещё несколько дней — и самодержавие в России прикажет долго жить… Царь будет свергнут и… Кто знает, удастся ли ему ещё закатить столь внушительный обед… По-моему, вряд ли.

Михаил пожал плечами. Это предположение нисколько не удивило его. Слухи о свержении царя витали в воздухе, об этом говорили все и всюду. Даже, кажется, многих удивлял тот факт, что царь до сих пор царствует, да ещё и устраивает подобные обеды. Однако Михаил решил заступиться за этого человека, сидевшего в нескольких шагах от него и глядевшего на всех ласковым и внимательным взглядом.

— Вы знаете, в быту Государь, напротив, проявляет скромность и даже, можно сказать, аскетизм. А царским дочерям за войну не сшили ни одного платья. Не знаю, как в Комитеты, но в госпиталь они носят штопанные платья. Штопанные! Царские дочери!

— Искусно созданный миф.

— Отчего же? Обратите внимание — Анастасии Николаевне платье явно мало и коротковато, видно, что она из него выросла. А наследник, говорят, донашивает ночные рубашки за сёстрами.

— Меня этими баснями не растрогаешь, — возразил собеседник Михаила и, подозрительно взглянув на него, спросил:

— Вы сторонник монархии?

— Ой, умоляю вас… Я вообще всего несколько дней в России — вернулся из Швейцарии, куда ездил с заданием… — и он многозначительно посмотрел на своего соседа. Тот понимающе кивнул. А Михаил тут же упрекнул себя — зачем было говорить об этом мало знакомому собеседнику? Похвастать захотел? Что ещё за тщеславие!

Перед подачей десерта образовалась пауза — гости поднялись из-за стола и разбрелись по залам.

Михаил вышел покурить на террасу и услышал обрывки разговора на английском языке:

— Переворот намечен на конец февраля…

— Главное, успеть до весны…

— Бедный Николай, сам-то он понимает, что его игра закончена?

— Ну не дурак же он…

— Однако, какое хладнокровие…

— Позвольте, что же ему остаётся делать? Он — в западне…

— Да, он попал в ловушку. Он может дёргаться сколько хочет — вправо, влево, всё бесполезно…

— Кажется, он и не дёргается.

— Да, знаете ли, этот русский фатализм…

— Не фатализм, а это их ортодоксальное христианство — быть спокойным, потому что всё — от Бога.

— Да, всё — к лучшему. Такая у них пословица.

— Именно! Какое смирение! Какая рабская покорность обстоятельствам!

— Вы правы, рабская психология.

— Больше того, я вам скажу, у них считается грехом быть недовольным своей участью!

— Я же говорю — рабы.

— Всё так. Но, учитывая их рабскую психологию, покорность обстоятельствам, фатализм, разве можно предположить, что они могут быть способны на бунт, на резкие перемены своей судьбы?

— Историю делает не народ, а личности, не большинство, а меньшинство. В настоящее время перемены готовят для России — но не русские. А русский народ с покорностью примет то, что ему уготовило меньшинство. Безгласность овец перед стригущим.

Михаил застыл, глядя через стекло оранжереи в темноту. Папироса давно погасла в его пальцах. Приятно ли ему слышать подобный разговор англичан о соотечественниках? Да, в нём есть кровь избранного народа, благодаря чему он всегда чувствовал на себе печать избранности. Но есть в нём и кровь дремучего народа, народа-раба, о котором сейчас хладнокровно рассуждают не известные ему иноземцы… «Во мне кровь многих народов. Я — гражданин мира, — наконец дал себе определение Михаил. — Я — за свободу, за то, чтобы исчезли всякие условности, всякие границы и ограничения, я — за свободу совести, за свободу передвижения, за свободу чувств… Даже за свободу в выборе между жизнью и смертью. А всякий запрет — мне претит. Мне претит несвобода в чувствах, в браке между мужчиной и женщиной, претит несвобода в сословиях, претит, когда одному можно всё, а другому — ничего. Мне претит, когда есть Его Величество царь… Его Величество человек — вот это идеал для меня! Не царь, не Бог над человеком, а человек — сам себе царь, сам себе Бог! И когда я сам вижу, что мой народ — раб, мне претит такой народ… Или переродись и стань свободным, или сгинь!» Решив так, Михаил удовлетворённо усмехнулся, зажёг потухшую папиросу и закурил.

— Джимми! — услышал он высокий девичий голосок. — Ой! — выбежавшая на террасу девочка увидела в полумраке его силуэт, остановилась на миг и тут же направилась к нему стремительной походкой. Когда она подошла ближе, Михаил узнал в ней младшую княжну, Анастасию.

— Вы не видели здесь Джимми? Ну, собачку?

— Нет, ваше высочество, — галантно поклонившись, ответил Михаил.

— Ах, да где же он? — девочка с досадой топнула ножкой.

— Я несу свет! — раздался приятный глубокий голос и на террасе появилась Мария, прикрывая рукой дрожащий огонёк свечи в высоком серебряном канделябре с цветочным орнаментом. Её светлая фигура — в белом платье, с пепельно-белокурыми волосами, настолько внезапно материализовалась из темноты, что Михаил невольно застыл, поражённый её видом. Увидев незнакомца, она приостановилась, вглядываясь в него.

— Добрый вечер, ваше высочество, — поприветствовал её Михаил, поклонившись. — Рад представиться, князь Михаил Иннокентьевич Ковалевский.

Мария кивнула ему головой, расплывшись в такой заразительной улыбке, что он тоже невольно заулыбался.

— А мы ищем её собачку, — пояснила Мария. — Идём, — обратилась она к сестре, — здесь его нет.

— Джимми! Где ты, дурашка? — крикнула Анастасия, вприпрыжку выбегая с террасы.

Мария ещё раз широко улыбнулась Михаилу и последовала за сестрой. А он так и остался в состоянии какого-то странного очарования.

— Я несу свет… — задумчиво повторил он. И сердце отчего-то сжалось, от жалости ли, или от сочувствия, или от других чувств.

— Эта девушка могла бы быть моей дочерью, она так молода, совершенное дитя… — зачем-то сказал он себе и вдруг вспомнил о другой девушке.

— Завтра приезжает Лили! И привезёт, надеюсь, что привезёт, что ей удастся…

Михаил бросил давно потухшую папиросу и вернулся к гостям.

5

Приехали…

— Со щитом или на щите? Удалось ей или не удалось? Боже, это же так опасно! Такая сумма… А ведь от удачи этого мероприятия зависит многое! — бормотал Михаил, нервно теребя перчатки.

Он приехал на Московский вокзал за час до прибытия поезда, потому что не мог найти себе места, купил ни к чему не обязывающий букетик вялых бледно-розовых роз и, в ожидании поезда, принялся медленно прогуливаться по забрызганному грязью перрону. На одном цветке он заметил подгнившие лепестки и, с чертыханием вырвав его из букета, бросил в урну. Однако, подумав о том, что теперь число цветов в букете чётное, вырвал оттуда ещё одну розу и тоже в сердцах бросил туда же, промахнулся, и цветок медленно опустился прямо в грязь нежными розовыми лепестками, на которые тотчас попали чёрные брызги… Почему-то ему вспомнилась Великая княжна Мария, которую он так близко увидел вчера. «Мы с Лили причастны к тому, чтобы ни в чём не повинная девочка погибла, упала в грязь, как эта свежая роза, на которой не было гнили, в отличие от той, первой… Но, видно, так уж повелось, что тот, кто обречён на гибель, заслуженно обречён, тянет за собой того, кто невинен… Такова судьба!»

А тем временем на перрон въезжал пассажирский состав, с хрипом отплевываясь дымом, застилавшим мутные окна вагонов, за которыми проплывал февраль 1917-го… В этом поезде, в вагоне третьего класса, въезжал в свою новую жизнь бывший житель села, а теперь, как он надеялся, будущий горожанин, Иван Скороходов:

— Ну, здравствуй, Петербург… то есть, Петроград! Здравствуй, новая жизнь! — шептал он, с жадностью прижав нос к холодному стеклу вагонного окна.

Иван, худенький двадцатилетний паренёк, с пшеничными непослушными волосами, девичьим румянцем на белом лице — кровь с молоком, и широко распахнутыми голубыми глазами, заканчивал свой первый долгий путь из Курской губернии в столицу. Отец у него воевал с немцами, а им с матерью несладко приходилось, вот и решено было после долгих обсуждений и материнских слёз отправить его в Петроград, к дяде, родному брату отца. Списались, получили «добро» и стали собираться в дорогу… Дядя Андрей обещал устроить племянника на завод. Была у Вани и своя мечта, которую он держал от всех в тайне: с детства он любил рисовать. Рисовал он всё, что попадалось на глаза — кур, гусей, покосившиеся избы родного села, знакомых мальчишек… Много рисунков было посвящено матери: вот она сидит, призадумавшись, нахмурив брови, вот замешивает тесто, и соломенная прядь выбивается из-под косынки… Рисовал он углём на всём, на чём можно было рисовать: на бумаге (если повезёт), на старых газетах, даже на берёзовой коре… Но особенно доставалось белёным стенам их дома — все они от пола до потолка были исписаны Ваниными художествами. Сколько мать ни ругалась, ни стегала его полотенцем, ни стирала рисунки со стен — всё было напрасно, рисунки появлялись вновь.

— Хоть бы делом стоящим занялся! — ворчала мать. — А то удумал — пачкотнёй заниматься… Ох, сколько деток Бог дал, а выжил только этот, юродивый…

А мечтал Ваня, приехав в столицу, посетить картинные галереи, посмотреть, что столичные художники рисуют, а там, может быть… Но что там — парень не представлял.

Всю дорогу он сидел в набитом вагоне, прижав к себе баулы с нехитрыми деревенскими подарками для столичных родственников. Но чем больше приближался город, тем беспокойнее становился Иван — крутил головой, стараясь рассмотреть, куда же он приехал, покинув родную деревню… Но вот состав въехал на перрон, замедлил ход, вздрогнул и, лязгнув последний раз, остановился.

Попутчики Ивана двинулись к выходу, таща или двигая перед собой свою поклажу — баулы, мешки. Бывший сельчанин тоже подхватил свои узлы, перекинув их через плечо, и поспешил к выходу. Когда тебе двадцать, когда ты полон радостных надежд, тебя не смутит ни серое небо, ни хмурые взгляды пассажиров.

На его худой фигуре неловко сидел старый отцовский кафтан, а ноги утопали в отцовских необъятных валенках. Выйдя на перрон, он оробел от нависающего над ним здания вокзала, снующих мимо людей, толкотни и суеты, столь непривычных после созерцательного зимнего покоя деревни…

— Поберегись! — гаркнул над самым ухом грузчик, ловко маневрируя нагруженной тележкой. Иван отскочил в сторону, но тут же едва не упал, споткнувшись о чьи-то узлы.

— Куда прешь! Зенки раскрой! — отпихнул его в сторону хозяин узлов. Иван неловко отпрянул и попал валенком прямо в раскисшую жижу. Ноге сразу стало сыро и холодно. Февраль — и лужи… В их родной Курской губернии снега намело столько, что сверкающие на зимнем солнце сугробы возвышаются до окошек, а здесь перрон лишь чуть-чуть припорошило, и кое-где чернеют прогалины. Иван стянул шапку и вытер вспотевшее то ли от жары, то ли от волнения лицо.

— Здорово, племяш! — сильные руки дяди Андрея подхватили его, крепко обняли и увлекли из этой толчеи. — А дай-ка я на тебя посмотрю! — Андрей Скороходов, младший брат отца, крепко сбитый, среднего роста мужчина лет тридцати пяти, с узким смуглым лицом и чёрными усами над смеющимся белозубым ртом, осмотрел племянника с головы до ног. — Чтой-то не сильно ты, племяш, вырос. Ну да ладно, все мы такие, невысокие, зато к земле ближе. Н-да, вижу — весь в мать, нашего-то ничего. Волос светлый, морда круглая, добрая, в мать, не в нашу родню.

— Здорово, дядя Андрей, — произнёс обрадованный встречей Иван. — Ну и что, что в мать? Мамка красивая. А главное, я добрался. Ух!

— А то! Ты, поди, из деревни своей в первый раз выполз.

— Не, обижаешь. Мы выезжаем… Вот, с мамкой в Курск на прошлую Пасху ездили.

— Ого-го! В Курск! Да ты путешественник!.. Сколько ж мы с тобой не видались? Года три, не меньше.

— Ага. Как война началась, так и не видались.

— Дааа… — Андрей помрачнел. — Война эта, будь она неладна… От бати-то есть что?

— Давно не было.

— Тяжко приходится? В деревне-то?

— Тяжко. Вот мамка и отправила в город на заработки. Езжай, грит, сам уж как-нибудь зарабатывай… Спасибо, дядь Андрей, что пригласили…

— Не благодари. Самому туго. На первое время помогу, дальше сам. Ну, идём.

Вышли из здания вокзала. И перед вчерашним сельчанином развернулась панорама огромного города: высокие, в несколько этажей, здания, плотно стоящие друг к другу, широкие улицы, спешащие толпы людей, топот лошадиных копыт, проносящиеся экипажи и, реже, моторы.

— Смотри-ка, телега сама едет! — задохнулся от восторга Иван.

— Это мотор, привыкнешь, — отмахнулся дядя. — Ну, а мы поедем по старинке, на извозчике. Постой-ка здесь…

Андрей деловито кинулся к нескольким извозчикам, скучающим на своих потёртых пролетках в ожидании пассажиров.

— Да ты что, совесть поимей — 30 копеек до Голодая! Давай за 20…

Пока дядя торговался с извозчиками, Иван достал из внутреннего кармана полушубка клочок обёрточной бумаги и уголёк, и стал быстро зарисовывать проезжающие мимо автомобили.

Тем временем на перрон въехал ещё один поезд — дизель-локомотив из Парижа.

— Ну, здравствуй, Питер! — примерно этими же словами приветствовала родной город белокурая дамочка тридцати с небольшим лет, въехавшая на перрон в фешенебельном вагоне первого класса. Она натянула на короткие кудряшки меховую шляпку, с неожиданной силой подхватила один увесистый чемодан и другой, из коричневой кожи, поменьше, и направилась к выходу.

— Эй, ты! — подозвала она уже спешившего к ней в предчувствии щедрых чаевых грузчика с тележкой.

— Я здесь, мадам! С благополучным прибытием!

Он услужливо подхватил её чемодан, а когда протянул руку за вторым, маленьким, она поспешно отпрянула.

— Нет-нет, это я сама!

— Позвольте, мадам!

— Делай, что тебе говорят! — раздражённо одёрнула его дама. — Да куда этот Миха запропастился?

Пока они продвигались к выходу, она шныряла зорким взглядом в толпе, пока не высмотрела среди встречающих стройного высокого мужчину с букетом роз.

— Миха! — на весь перрон крикнула она, отчаянно размахивая рукой.

Он вздрогнул, огляделся и, увидев её, поспешил к ней.

— Ну, здравствуй! — глядя на него смеющимися голубыми глазами, воскликнула дама, улыбаясь пухлыми губами, что очень ей шло, так как на розовых щеках образовывались две милые ямочки.

— Здравствуй, Лили! — Михаил Ковалевский, а это был он, вручил ей букет.

— Розы! Зимой! Как мило… — она зарылась лицом в нежные розовые лепестки.

— Позволь… — протянул он руку за чемоданом.

— Благодарю, я уж как-нибудь сама.

На пути к зданию вокзала Лили наступила на брошенную в грязь розу, окончательно растоптав её. Пара прошла через вестибюль вокзала и вышла на площадь с другой его стороны на Знаменскую площадь. Обведя смеющимися глазами расходящиеся в разные стороны проспекты — Невский, Лиговский, и возвышавшуюся по центру Знаменскую церковь с приземистыми круглыми куполами, она заметила, улыбаясь:

— Питер не меняется… А знаешь, я рада, что наконец-то дома.

— Как Париж?

— Надоел!

— Как Нью-Йорк?

— О, вот это другое дело! Современный город, в котором кипит жизнь. Помяни моё слово — будущее за Америкой. «Америка, Америка…» — звонко пропела она припев гимна Соединённых Штатов. — Всё расскажу в подробностях, вот только расплачусь с грузчиком… Нет-нет, я сама…

Дама щедро расплатилась.

— Побудь здесь, дорогая, я возьму извозчика.

Иван, ожидая, когда дядя сторгуется с извозчиком, стоял тут же, крутя головой во все стороны. Он сразу обратил внимание на необычную пару, резко выделявшуюся среди потёртой привокзальной публики: нарядную даму в дорогой шубке и её респектабельного спутника. Мужчина степенным шагом направился к группе извозчиков, ожидающих клиентов, а дама, проводив его тревожным взглядом, поставила маленький кожаный чемоданчик на большой саквояж, торопливо вынула из ридикюля небольшое зеркальце, пудреницу и стала приводить себя в порядок, то и дело кидая в сторону своего спутника быстрые взгляды. В этот момент ошивающийся поблизости подозрительный тип в рваном полушубке и смятых сапогах, улучив момент, схватил чемоданчик и бросился бежать. Дама настолько была занята своим туалетом, что не заметила исчезновения чемоданчика. Иван же видел всю сцену прекрасно. Воришка бежал, то и дело озираясь, и стремительно приближался к Ивану. Не задумываясь о том, что он делает и для чего, Иван подставил ножку, воришка упал и выронил чемоданчик. Иван кинулся на украденное, как лиса на мышь, схватил добычу и молниеносно сунул в мешок со скарбом. В этот момент дама заметила пропажу и истошно завопила:

— Украли! Украли! Держи вора!

Народ засуетился.

— Где вор? Что украли?

Воришка уже вскочил на ноги.

— Вот он! — завопил Ваня, указывая на воришку пальцем.

— Вот он! — подхватило несколько голосов. — Держи вора!

Воришка был в смятении: он хотел было наброситься на Ивана, но заметив ажиотаж вокруг своей персоны, бросился бежать. Ему повезло — пока народ осознал, что случилось и кого следует ловить, он скрылся в ближайшей подворотне. Всё произошло за какие-то несколько секунд. Только что Иван глазел по сторонам, обозревая привокзальную площадь, только что всё было спокойно и размеренно, и вот уже площадь кипит, народ волнуется, нарядная дама бьётся в истерике, респектабельный гражданин растерянно мечется возле неё, озираясь по сторонам, а на раскисшем снегу валяются брошенные дамой розы…

— Убёг, гад! Ушёл, мерзавец! — сокрушался народ.

— Ваше высокоблагородие, полицию бы надо!

К безутешной паре уже стремительно подходил городовой. «Надо сказать, что чемодан у меня, — подумал Иван. — Надо сказать, что мне удалось отобрать чемодан у вора. То-то обрадуются! Может, и монету пожалуют…» Однако он не двигался с места, продолжая наблюдать, когда господин замахал на городового рукой и, повторяя «Ничего, ничего, утрата невелика, там были одни дамские пустяки…», увлёк безутешно рыдающую женщину к пролетке. Извозчик тронулся, странная пара скрылась из виду.

«Эх, опоздал… — подумал Иван. — Но господин же сказал, что в чемоданчике одни пустяки. Что я мог поделать, если они спешат».

В этот момент подошёл Андрей и потянул его к извозчику.

Ваня подхватил свой скарб. Взгромоздились на сидение пролетки, которая закачалась под ними, как лодка. Дядя натянул на колени себе и племяннику потёртый кожаный фартук. Извозчик тронул сразу с места в карьер. Вчерашний крестьянин испуганно ухватился за дядю — ему показалось, что ещё немного, и он вывалится прямо на мостовую, так непривычно было восседать высоко над мостовой и раскачиваться, как в лодке на речке. Дома, если на телеге куда поедешь, сидишь низко, чуть ногами земли не касаешься, и катит телега ровнее и медленнее.

— Что, племяш, призадумался?

— Людей жалко, у которых вор чемодан украл. Дама так плакала, так убивалась…

— Сама виновата — не зевай. А ты — нос не вешай. Это большой город, тут полно всяких проходимцев. Привыкнешь.

Неизвестно, быстро или нет Иван привык бы к чужому горю, но к быстрой езде он привык быстро, и через несколько минут уже во все глаза смотрел по сторонам.

— Ух ты… — только и мог он произнести, жадно рассматривая проплывающие мимо прекрасные здания, напоминавшие причудливо изукрашенные гигантские шкатулки.

— Что, красиво? А то, это Невский! — довольно улыбался дядя Андрей, распираемый гордостью столичного жителя, который когда-то сам прикатил сюда в лаптях из глухой провинции. — Невский — главная улица…

— А это что за домина?

— Это, братец, сам Зимний дворец.

— Вот это да! И там царь?

— Да нет, царь с семьёй обычно в Царском Селе. Сюда редко наведываются…

— Жааль… А то я уж было подумал — царь, такой… ну почти как Бог, и так близко… Дядь Андрей, ты царя видел?

— Случалось. Когда война началась.

— А правда, что царица в госпитале медсестрой работает?

— Правда.

— Неужели сама царица — и медсестрой?

— Да, что правда, то правда. Она и дочки её. Старшие… А вот и Нева. Видал когда-нибудь такую широкую реку?

— Ух ты! –Иван заворожённо смотрел на запорошённое снегом речное пространство. Ширина реки произвела на него впечатление.

— Широченная какая, не то, что наша речка… А это что такое красивое?

— Петропавловская крепость.

В этот момент из крепости пальнули пушки. Лёгкое облачко взвилось над золотым, вонзающимся в низкое серое небо, шпилем. Иван вздрогнул.

— А это что?

— Полдень. Пушки Петропавловки каждый день стреляют в полдень… А это мы, дружок, въезжаем на Васильевский остров.

— Красиво, — заметил Иван, провожая взглядом стрелку Васильевского острова и словно парящее в облачном небе здание биржи. Улицы стали теснее, пролетка с ровным цоканьем лошадиных копыт плыла мимо прилепленных друг к другу зданий.

— Ты ведь на Васильевском живешь, дядь Андрей? В этакой-то красоте!

— Не совсем… Сейчас речку Смоленку переедем, и попадём туда, где я живу, на остров Голодай. Чуешь? Название-то какое — всё простой люд там живет, рабочие в основном. На Голодае такой красоты нет. Там кладбища, да заводы, кроме нашего трубочного, то бишь патронного, есть ещё Северная ткацкая мануфактура. Появились заводы — стали дома вокруг выстраиваться. До этих, центровых, им далеко. У наших домов главное — не красота, а народа побольше в них набить. Дело обычное.

Чем дальше от центра, тем скромнее становились здания, тоже высокие, но окрашенные в мрачные тона, без украшений и лепнин — коробки с прямоугольниками окон. По горбатому мосту переехали через узкую, плотно скованную льдом, речку.

— Ну вот и наш Голодай. Вон там, — Андрей неопределенно махнул рукой в сторону низких деревянных домиков, — Чухонская слобода, там — кладбища, немецкое, армянское… А вот, посмотри-ка, это наш красавец, трубочный завод.

Андрей с гордостью указывал в сторону длинного трёхэтажного здания из красного кирпича, с виднеющимися за ним многочисленными постройками.

— Красиво как! — восхитился Иван. — Не завод, а прям дворец! Неужели и я сюда буду на работу ходить?

— Будешь, куда денешься, я уж договорился. Пока подмастерьем на 15 рублей, а потом, глядишь, и до мастера дорастёшь.

— 15 рублей! Это же целое богатство!

— Для пацана неплохо, если правильно деньгами распорядиться.

— Мамке высылать буду… Дядя Андрей, а ты сколько зарабатываешь?

— Ну, я поболе — 37 рублей. Но я-то слесарь уже. Квалифицированный рабочий.

— Дядя Андрей, да неужели здесь взаправду патроны для фронта делают?

— Патроны и гильзы… Погодь, сам всё увидишь.

— Ух ты… Настоящие патроны…

— Да ладно тебе — надоедят еще. Двенадцать часов постоишь у станка, несколько тысяч этих гильз пройдёт у тебя перед глазами — во сне снится будут… А вон то — ткацкая мануфактура.

Иван увидел чуть дальше длинное трёхэтажное здание, тоже из красного кирпича, стоящее перпендикулярно к той улице, на которой располагался патронный завод.

— Большая фабрика, — отметил Ваня.

— Ты наш завод изнутри не видел — территория до самой Малой Невы тянется, несколько корпусов. Это — малая часть, что фасадом на Уральскую выходит. А мануфактура — она вся и есть перед тобой… Большая, да не сильно… Нам налево, — скомандовал он вознице.

Пролетка доехала до мануфактуры и завернула.

— А вот и наша Железноводская… Эй, давай вот к этому дому.

Ваня увидел короткую улицу, состоящую из параллельных рядов высоких зданий, представлявших собой коробки без лепнин и украшений, за которыми расстилались пустыри не обжитого пока острова. Извозчик притормозил около плоской пятиэтажки. Андрей расплатился с ним и, ведя племянника к дому, рассказывал:

— Тут и живем. Доходный дом Матвеева. Кстати, сам Матвеев — из крестьян. Так-то. А теперь — владелец дома. Ну, и на первом этаже держит продуктовую лавку. Мы у него и отовариваемся.

Над входом в лавку висели на цепи — крендель, крашеный золотой краской и чёрная голова быка с золочёными рогами. Краска облупилась, цепь жалобно поскрипывала под порывами колючего ветерка.

Во дворе дворник в тулупе и грязном фартуке монотонно колол наледь. Увидев Андрея, крикнул:

— Что, Андрей Палыч, встретил племянника?

— А то! Вот он какой у меня!

— Румяный, сразу видно, не наших краёв.

Дядя подвёл Ивана к узкой двери подъезда.

— Нам сюда, — сообщил он. — Мы люди не важные, на чёрной лестнице живём. Здесь, конечно, все не особо важные, но есть и посолиднее народ. Они на парадной живут… Ну, нам на пятый.

Лестница была пологая, ступени расположены низко, пролётов перед дверями квартир не было, так что лестница круто заворачивала на следующий этаж. Поднимаясь, Иван дивился архитектурным странностям доходного дома.

— Вот мы и пришли!

Андрей нажал кнопку звонка. В глубине квартиры послышались энергичные шаги. Дверь распахнулась, и Иван увидел жену дяди Андрея, Мотю. Ему показалось, что она постарела за те три года, что они не виделись — у носа залегли скорбные складки, большие серые глаза, когда-то насмешливо глядевшие на него, сейчас потухли, взгляд был равнодушным и немного тупым. Сейчас Мотя посмотрела на него не очень приветливо и процедила сквозь зубы:

— А, племяш, здорово. Ну, заходи, коль приехал.

Андрей с женой и двумя сыновьями, двенадцати и восьми лет, занимали отдельную однокомнатную квартиру — комнату с кухней, в которые попасть можно было из маленькой прихожей. Уборная — общая для всего дома и находилась в другом его конце. Иван разделся, повесил тулуп на крючок, вбитый в стену. На других крючках висела верхняя одежда хозяев, у стены стоял массивный кованый сундук, явно привезённый из деревни. Подхватив свои узелки, гость несмело прошёл в небольшую комнату, привычно перекрестился на красный угол, который представлял собой полку, прибитую в противоположном от входа углу, с тремя разномастными иконами и приколотыми к ним бумажными цветами. Занавеска разделяла комнату на две части. Одна часть, глухая, представляла собой территорию родителей. В этой части располагался камин, возле которого лежали аккуратной стопкой дрова. Ещё там помещалась кровать, над ней на стене — крючки для одежды. В другой части комнаты, более просторной, с окном, обитали дети. Здесь также стояла железная кровать, на которой, однако, никто не спал — она выполняла функцию шкафа: на ней вперемешку лежали — сезонная одежда, в картонках — обувь, постельное бельё, крупы в мешках… Вечером ребята стаскивали с неё бельё и спали на полу. Под кроватью лежало корыто, используемое хозяйкой для стирки. Окошко украшали простые занавески.

— На этой кровати разложи свои вещи, — наставляла хозяйка. — да смотри, аккуратно. Бардака не потерплю. Спать будешь на кухне. Здесь, сам видишь, негде. Постель отсюдова будешь брать себе.

Мотя провела гостя в крошечную кухню, на стенах которой висели полки, на которых стояла посуда: кастрюльки и берестяные туески, привезённые ещё из деревни. Большую часть кухни занимал стол, покрытый линялой, но чистой скатертью. Окно было занавешено плотными шторками. Видно было, что несмотря на скудный быт, Мотя изо всех сил пыталась навести уют и придать квартире опрятный вид.

— Шикарно живешь, дядь Андрей, — восторженно обратился к дяде Иван. — Совсем как городской, столичный.

— Ну, шикарно или не шикарно, — небрежно отозвался Андрей, хотя видно было, что наивная похвала родственника приятна ему, — но зато отдельная квартира. Большинство наших в казармах живёт, при фабриках. Или в таких же доходных домах, но фабричных. Я был в гостях в одном таком доме, так вот, у нас — просто хоромы по сравнению с тем, как там живут: в одной каморе по две семьи. И даже за такое жильё тоже платить приходиться! Ну, и понятное дело, бедолаги норовят хоть на кухне угол, да пересдать, ещё большим бедолагам. И ведь находятся! Спят в кухне под столом, а вещи, все какие есть, в узелке под головой. Так-то, племяш, приезжают, как и ты, из деревни, думают, что временно, а оказывается, что навсегда… А в казарме, где ты жить по первости будешь, несколько сотен бок о бок. Вместо кровати — двухэтажные нары. И никакой личной жизни. Зато не платишь. Но всё равно — всю зарплату на руки получать не будешь, администрация на харчи забирает. За двенадцать часов рабочего дня два перерыва на обед. А потом — падаешь в казарме с устатку, да спишь. Вот и вся жизнь. Так и проходит. Это ладно, когда ты один. А если с семьёй, тогда дают в этой же казарме комнаты…

— Какие там комнаты — так, каморки, — заметила Мотя.

— Да, каморки. Разделены одна от другой какой-нибудь тряпичной перегородкой. В одну селят по две семьи. Вот и подумали мы с Мотей, и решили отдельную квартиру снять. Не всем по карману. Но я вот смог себе это позволить.

— Во сколько она тебе обходится?

— Вот такая — двадцать рублей в месяц. Да, здесь полностью от хозяина зависишь, но всё-таки лучше, чем в казарме. Потому-то и мебели у нас мало — сгонят, не таскаться.

— А тебе, дорогой, придётся в казарме пожить, — вставила своё слово Мотя. — У нас, сам видишь, места нет. Поэтому, как устроишься, так сразу выбивай себе койку и перебирайся.

— Конечно! — с воодушевлением подхватил Иван. — Тёть Мотя, вы только не подумайте, что я вас стесню. Нет! Я и сам рад быстрее от вас съехать. Вам, с детьми, конечно, невместно в казарме, а мне, молодому, наоборот, всё интересно, всё в радость… Кстати, а где братовья?

— Так, бегают на улице где-то.

— А я вам гостинца привёз, — спохватился Иван. — Мамка собрала.

Он развязал свой мешок и стал выкладывать на стол нехитрые деревенские подарки — туесок с мёдом, двух замороженных гусей, солонину в бочонке. Но вот рука его нащупала прохладную кожу украденного чемоданчика…

— Спасибочки, — кивнула Мотя, одобрительно разглядывая гостинцы.

Туесок с мёдом и бочонок заняли своё место на полке среди других таких же берестяных и деревянных ёмкостей. Гусей же хозяйка обмотала тряпками, крепко обвязала и закинула за окошко, где они и повисли.

— Это тебе не деревня — погребов тут нет, — пояснила она Ивану. — Если птицы не поклюют, так сохранятся на какое-то время. А поклевать не должны — вишь, как я тряпками обмотала. Да ты голодный, поди. Садись-ка, супу похлебай.

Мотя плеснула в миску ещё тёплый суп. Иван накинулся на него с аппетитом проделавшего длинный путь здорового человека.

— Как вы там, в деревне? — поинтересовалась Мотя. — Не голодаете? Как народ? Не протестует?

— Не, не голодаем, — рассказывал Иван, с жадностью уплетая суп. — А народ, вестимо, продразвёрсткой недоволен. И ценами твёрдыми на хлеб. Посудите сами — всё дорожает, а народ должен хлеб всё по старой цене сдавать. Лука Яковлевич, мужик степенный, односельчанин наш, так он, говорят, припрятал запасы-то свои.

— Вот! — возмутилась Мотя. — На селе хлеб прячут, а мы, рабочие городские, голодать должны! Слухи ходят, что карточки на продовольствие введут. И без того хлеб с перебоями, чёрный. Белого-то полно. Ну, а нам, люду простому, белый дороговат, мы завсегда чёрный покупаем, он дешевле. Очереди в лавки. Некоторые бабы с ночи стоят. Я вот приспособилась дома хлеб печь. Вишь, дядька твой печурку сложил.

Мотя кивнула на сложенную из кирпича крошечную печь, притулившуюся под окном. Её труба была выведена в форточку.

— Коли война, — продолжала Мотя, — то все должны терпеть, да помогать друг другу. А то что ж это получается, если крестьяне жадничать для городских будут…

— Ты увлечение своё не бросил? — спросил дядя. — Рисуешь?

— А то!

Ваня с готовностью достал свои рисунки.

— Забиваешь себе голову всякой ерундой, — пожала плечами Мотя, бегло взглянув на эскизы племянника. А дядя, напротив, поддержал:

— Молодец! Талант! И заметь, — обратился он к жене, — самоучка!

— Ну, допустим, талант, — возразила она, — и что? Куды он с талантом-то с энтим?

От разговора их отвлёк настойчивый стук в дверь.

— Кто? — нелюбезно крикнула хозяйка.

— Дворник. Дрова принёс.

Послышался стук открываемого замка.

— Ванька! — крикнула Мотя. — Поди дрова прими.

Иван выбежал в коридор. Давешний дворник, в тулупе, фартуке, и с медной бляхой на груди, на которой был выгравирован адрес дома, повернулся к нему спиной, где к нехитрому приспособлению, состоящему из двух крест-накрест соединённых досок, была прицеплена вязанка дров. Дворник развязал узел на животе, верёвки ослабли, и дрова упали прямо на руки принявшему их парню. Мотя сунула дворнику маленький берёзовый туесок:

— Спасибо тебе, Матвеич, и на вот, мёд, племянник из Курской губернии привёз, я и тебе немного отложила.

— Благодарствую, Матрёна Игнатьевна! Ну, пошёл я, дальше разносить надоть, а у меня ещё дрова не наколоты. Как наколю, да разнесу, так и чайком погреюсь, да медком вашим побалуюсь.

Пока Мотя беседовала с дворником, Иван вспомнил про нежданно доставшийся ему чемоданчик. Интересно, что там?.. Он поспешно вытащил из мешка свой трофей и попытался его открыть. Дрожащие от волнения руки не сразу справились с хитрыми замочками, но вот они щёлкнули и открылись, Иван откинул крышку и его взгляду предстало множество пачек, сложенных из незнакомых зелёных купюр. Чемоданчик был туго набит деньгами. У Ивана потемнело в глазах… Воровато обернувшись — не видел ли кто — он захлопнул его.

6

Чёрный передел

Илья шёл весь день. Когда сгустились сумерки, и снега приобрели тёмно-синий цвет, а лес по обеим сторонам дороги из дружелюбного спутника превратился в зловещего незнакомца, скрывающего какие-то тёмные тайны, Илья решил, что пора позаботиться о ночлеге. Вскоре за поворотом перед ним предстала панорама села: на отшибе — барская усадьба в виде деревянного приземистого дома с колоннами и покосившимися хозяйственными постройками, на пригорке — сельский деревянный храм с голубым куполом, и притулившиеся вокруг домишки, обнесённые низкими заборами. Дымы из труб пепельными вертикальными столбами уходили в ультрамариновое закатное небо. Илья подошёл к ближайшему дому, постучал в калитку. Залаял цепной пёс. Через некоторое время дверь в избе открылась и раздался нелюбезный мужской голос:

— Кто там?

— Странник. Переночевать пустите, Христа ради!

— Проходи мимо, паря…

Дверь захлопнулась. У другого дома повторилась та же история. Также и у третьего… Илья переходил от дома к дому, стучал в калитки или напрямую в двери, постепенно теряя надежду на то, что приютят… Так он добрался до помещичьей усадьбы. По дороге, претендующей на звание «аллеи», по обеим сторонам которой росли грустные клёны, он дошёл до парадного крыльца. Дом смотрел на него чёрными глазницами окон. Лишь в одном тускло мерцал огонёк. Илья постучал в дверь. Долго никто не открывал. Он постучала ещё раз, настойчивее. Ночевать под открытым небом не хотелось, да и мороз к вечеру усилился. Наконец за дверью послышались шаги.

— Кто там?

— Странник. Послушник из монастыря во имя святого Николая Угодника. Прошу ночлега!

— Да ну? Монастырь-то этот не близко.

— Весь день шёл.

Загремел засов. Дверь отворилась. На пороге стоял облысевший старик в домашнем халате. Он смерил Илью недоверчивым взглядом.

— Послушник, говоришь? Вроде похож на послушника-то… Как величать?

— Илья.

— Ну, заходи, Илья.

Старик впустил странника в прихожую и запер дверь.

— Агафья! — крикнул он в глубину дома.

— Что, Афанасий Матвеич?

— Собери на стол поужинать. Гость у нас.

— А чего изволите?

— Ну, грибков солёных давай, картошку в мундирах, да щи разогрей.

— Щи ещё горячие, в печи томятся.

— И ладно. Ну-с, скидывай, Илья, свою кацавейку на рыбьем меху, да за стол. Чем богаты, тем и рады.

— Благодарствуйте.

Пройдя в столовую — большую комнату с длинным столом посередине и старым буфетом с мутным стеклом у одной из стен, Илья поискал глазами красный угол, который предстал перед ним в виде тёмных старинных икон в увесистых окладах, размещённых на основательной полке и слабо освещённых мерцающим светом едва тлеющей лампадки, перекрестился и поклонился три раза. Старик тем временем сел за стол и рукой указал ему место напротив себя. Агафья, пожилая, полная баба с добродушным лицом, вынесла к столу крупно порезанный чёрный хлеб, затем блюдо с солёными груздями, глубокую тарелку с варёной картошкой и кастрюлю, из которой аппетитно пахло щами. Затем она положила перед барином и его гостем столовые приборы и, пожелав приятного аппетита, удалилась.

— Агафья, чуть позже чайку подай с кренделями! — крикнул ей вслед хозяин. И, слегка улыбнувшись, представился: — А меня Афанасий Матвеевич величать. Помещик я здешний. Кутафьев фамилия моя. Ну, ты кушай, Илья, кушай.

Илья не заставил себя уговаривать и с аппетитом набросился на предложенные угощения.

— Куда путь держишь? — полюбопытствовал хозяин.

— В Петербург-Петроград, — жуя, ответил Илья.

— Путь неблизкий. А по какой надобности? По делам своего монастыря? Или в паломничество?

— По делам, — уклончиво ответил гость и перешёл к только что принесённому Агафьей чаю.

— Ммм, вкусно! — оценил он крендель.

— Домашней выпечки, — довольно ответил старик и улыбнулся, отчего у его выцветших голубых глаз собрались морщины. — Это Агафья у меня кулинарит. Искусница!

— Можно ещё один?

— Можно, конечно! Угощайся! Думаю, ты весь день ничего не ел.

— Да, — кивнул Илья. — Как позавтракал в монастыре, так и не ел. — Благодарствую!

— Улыбка у тебя хорошая, открытая, — задумчиво сказал Афанасий Матвеевич. — Доверчивая… А время сейчас смутное… Не боишься один путешествовать?

— Как же один? — пожал плечами Илья. — Со мной Бог.

— Так-то оно так, — усмехнулся хозяин, — только вот когда бить начнут, Бог-то далеко. Да и кулаков у него нет.

— А как же в Священном Писании сказано, что ни один волос с нашей головы не упадёт без ведома Бога? Поэтому, если что и случится — значит, Господь попустил этому быть. Бог меня руками разбойников бить, стало быть, будет.

— Так-то оно так, а всё-таки поберечься бы не мешало, — внушительно заметил Афанасий Матвеевич, — бережёного Бог бережёт.

— Ну, коли поберечься не мешало бы, — заговорил Илья, внимательно глядя на собеседника, — тогда поберегите вы себя, Афанасий Матвеевич.

— Себя? — у того недоумённо поползли вверх брови. — Я, чай, у себя дома. Под защитой крыши, стен, дверей и замков. Да и люди дворовые меня, надеюсь, защитят, в обиду не дадут за мою хлеб-соль.

— Послушайте меня, — мягко сказал Илья, однако взгляд его стал жёстким, так что хозяин невольно поёжился. — Ложитесь сегодня спать с дворовыми людьми. Где они у вас спят?

— Во флигеле, за сарайками.

— Вот, и вы там же укладывайтесь. И я с вами. Да вот ещё — когда будете ложиться, оденьте халат попроще, а лучше рубаху кого-нибудь из ваших дворовых, да зубы подвяжите, как будто от боли мучаетесь. А когда спрашивать вас будут о чём — мычите и головой мотайте, как будто от боли ничего не соображаете.

— Да ты что такое говоришь, послушник?

— А что говорю — про то знаю. И вы скоро узнаете да спасибо потом скажете.

Афанасий Матвеевич подозрительно покосился на странного гостя, но тот, заметив его взгляд, широко улыбнулся и сказал:

— Нет-нет, не бойтесь, я не сумасшедший. А вот прозорливый в меру, которую Господь определил, это да. Видно, Господь вас уберечь через меня захотел…

— Ишь ты, прозорливый… — хозяин выглядел недоверчивым, — а не молод ты ещё? До прозорливости дорасти надо, святостью жизни. Не так разве?

— Оно, может, и так… Бог знает, — отмахнулся Илья.

— Ты бы рассказал о себе, — осторожно попросил Афанасий Матвеевич. — В монастыре-то давно?

— Сызмальства. Сирота я. Как папаша преставился, так я в монастырь и убёг.

— А отец твой… из крестьян, что ли?

— Священником был. В сельском храме.

— А мать?

— Матушку не помню. Мал был, когда её Бог забрал.

— Вон оно как… Ну, а в монастыре какое послушание нёс?

— Да я как к монастырю прибился, так вскорости в затвор ушёл.

— В затвор? Наказали, что ли?

— Не, сам.

— И… куда? В затвор-то?

— В пещеру. Там келья земляная. Через дыру мне хлеб да воду братия спускали.

— Нну… — недоверчиво протянул хозяин. — А спал-то ты как?

— На земле спал. Мебелей в пещере не имелось.

— А зимой как? Холодно, небось.

— Холод — это что, к холоду привыкаешь… Да и ко всему привыкаешь.

— А… зачем??

Илья задумался.

Дальнейшая беседа вращалась вокруг монастыря. Афанасий Матвеевич расспрашивал Илью о жизни в обители, а сам ненароком пытался навести его на разговор о странном предупреждении, однако Илья отвечал уклончиво.

По мере приближения времени сна разговор становился всё более вялым и, наконец, оба собеседника замолкли. Илья смотрел на Афанасия Матвеевича неподвижным взглядом, в котором застыл немой вопрос — ну, и что медлишь?

— Н-да… — Афанасий Матвеевич решительно поднялся из-за стола. — Ты, верно, с дороги устал, спать хочешь.

— Устал.

— Ну, что, пожалуй, послушаюсь тебя: идём ночевать во флигель?

— Сначала распорядитесь, чтобы ваши люди вынесли во флигель или в другие постройки то, что имеет для вас ценность.

В голосе мягкого послушника появилась властность.

— Тришка! — крикнул хозяин, который, как загипнотизированный, не мог отвести взгляд от этого парня в чёрной поношенной рясе.

На его зов прибежал парень, дожёвывая что-то на ходу.

— Кликни мужиков, надо во флигель кое-что вынести.

— Что именно?

— Сходите с ними, покажите, что выносить, — распорядился Илья.

Афанасий Матвеевич послушно кивнул и вышел. Они словно поменялись ролями: вальяжный, уверенный в себе барин стал выполнять распоряжения бедного странника, ещё недавно смиренно просившего о ночлеге. Илья, сидя за столом, наблюдал, как хозяин нервно отдаёт распоряжения, как дворовые люди задают недоумённые вопросы и, позёвывая, лениво таскают скарб, слушал визжащий стук передвигаемой мебели и женские причитания.

Наконец барин, немного возбуждённый и растрёпанный, вернулся к гостю.

— Что смогли, перетащили. Хотя я по-прежнему не совсем понимаю…

— Сейчас понимать не надо, скоро всё и так станет понятно. Перетаскали, что могли? Хорошо. Теперь — переодеться и зубы…

— Ах, да… Тришка! Притащи сюда свою рубаху да портки. Да тряпку какую-нибудь давай.

И вот уже барин предстал перед Ильёй в таком виде, что сложно было признать в нём помещика — залатанная выцветшая рубаха, вытертая местами доха, портки, висящие на верёвочке, стоптанные сапоги. Лицо было перетянуто тряпкой настолько, что и узнать нельзя было, кто это: тряпка, длинный нос, да клочья седых волос над полысевшим лбом.

— Ну, гость дорогой, как вам мой маскарад? — он пытался шутить, хотя видно было, что ему не до смеха.

— Годится, — кивнул Илья.

— Ну, в таком случае милости прошу во флигель. Там нам уже постелили.

Во флигеле народу оказалось предостаточно. Все взволнованно переговаривались. При появлении Ильи и барина замолчали, но тут один кто-то робко попросил:

— Благословите, святой отец.

Илья благословил всех. Затушили свечи. Улеглись…

Однако никто не спал. Все прислушивались. Но всё было тихо. Тишина нарушалась только лаем собак. Но вот отдалённый ленивый лай постепенно стал непрерывным и яростным. Собаки реагировали на что-то необычное. И оно приближалось.

Послышались голоса. Их неразборчивый гул становился всё ближе. Кто-то из укрывшихся во флигеле охнул, кто-то пробормотал:

— Господи, помилуй.

— Эй, есть кто в доме? Выходи!

— Не отвечают… Дрыхните, что ли? Поднимайтесь!

Раздался настойчивый стук в дверь барского дома.

— Афанасий Матвеевич, к вам, — боязливый голос.

— Здесь нет Афанасия Матвеевича, — громко сказал Илья. — Нету! Уехал ввечеру по делам. А куда? Неведомо. Понятно?

— Понятно, батюшка.

Тем временем с улицы донеслось:

— Ну, коли не открывают, ломай дверь, ребята!

Послышался хруст выламываемого дерева. Во флигеле кто-то начал вполголоса бормотать молитву.

Илья поднялся со своей лежанки и направился к выходу.

— Куда вы, батюшка? — опасливо спросил кто-то. — Останьтесь, там опасно.

Однако он, не обращая внимание на предостерегающие возгласы, вышел на морозную улицу. Его глазам предстало жуткое и, в то же время, прекрасное зрелище, прекрасное силою и страстью разрушения: на фоне черноты ночи на крыльце барской усадьбы суетилось множество людей, которые размахивали факелами, топорами вышибали двери и окна, затем вломились в дом. В окнах замелькали огненные всполохи, замельтешили тёмные деформированные фигуры людей.

— Да тут никого нет! Налетай, ребята! — послышался разудалый крик.

Дважды приглашать не пришлось — те, что в нерешимости топтались у крыльца, ринулись внутрь. Из окон полетели вещи, предметы мебели, посуда. Те, которые остались снаружи, подхватывали выброшенное и утаскивали куда-то в темноту.

— А где барин?

— Дом пустой. Никого нет.

— Ну, так поджигай! Вот вернётся барин, а тут… «Вот вам, бабушка, и Юрьев день!» Нетути-с ничего!

Чёрный дом запылал изнутри. Ослепительно яркие прямоугольники окон на чёрном фоне загадочной ночи. И звёзды померкли. Внутри бушевало пламя, но дом стоял, дом был неподвижен. Казалось, его невозможно поколебать, уничтожить. Толстые, двухсотлетние брёвна долго сопротивлялись огненной стихии. Но вот разбушевавшееся пламя вырвалось из окон, огненные языки заползли на крышу. И вот уже весь дом оказался охвачен пламенем. Огонь гудел и завывал, метался, взмывал в небо, распадаясь на множество искр. Люди, как заворожённые, наблюдали эту пляску хаоса и разрушения. Под порывами ветра пламя переметнулось на ближайшие хозяйственные постройки. Раздались крики перепуганных животных, запертых в хлевах и сараях.

— Братцы! Животину спасать надо! — в панике закричал кто-то.

— Смотрите, хлев загорелся! А ведь там коровы.

— Конюшня горит, ребята! У Матвееича кони-то знатные.

— Спасать надо! Айда!

Люди нестройной толпой бросились к охваченным огнём постройкам, в которых метались и вопили погибающие животные. Кто-то стал топором выбивать двери хлева и конюшни.

— Чего копаешься? — подначивали его. — Добро, скотина пропадает!

— Дык не даётся дверь-то…

Наконец двери вышибли. Обезумевшие животные стали выбегать на спасительный воздух: жалобно мычащие коровы и телята на тонких трясущихся от страха ногах; кони с горящими гривами, оглашая округу стонами и хрипом, уносились в ночь, и долго в непроглядной темноте мелькали их пылающие силуэты со шлейфом искр…

— Лови их! Держи скотину! Разбежится добро!

— Товарищи! — раздался среди этого хаоса и смятения твёрдый и уверенный голос: — Товарищи! Оставьте скотину. Далеко не уйдут. Давайте лучше барина поищем. Где дворовые?

— Во флигеле.

— Айда туда!

Толпа двинулась к флигелю. Подойдя вплотную к Илье, человек, возглавлявший шествие, обладатель твёрдого уверенного голоса, направил огонь факела в лицо послушнику.

— А ты кто таков?

— Илья меня величать, — спокойно ответил тот.

— Монах, что ль?

— Послушник.

— А здесь какими судьбами?

— В Петроград путь держу. Паломник я.

— Понятно. А здесь чего стоишь, глазеешь?

— Так интересно.

— Интересно ему… Айда с нами. Сейчас разберёмся, кто таков.

Толпа набилась во флигель, ярко освещая его факелами. Перепуганная челядь повскакала со своих лежанок — люди сбились к одной из стен, передние старались спрятаться за задних.

— Кто такие? — спросил человек, который, видно взял на себя роль вожака.

— Мы — дворовые барина, Афанасия Матвеевича.

— Понятно. Сам барин где?

— Дык… Уехал по делам, как стемнело.

— Куда это?

— Мы люди маленькие, нам не ведомо. Не сказал. Видно, срочное что-то.

Сам Афанасий Матвеевич стоял тут же, в передних рядах, понурив седую голову.

— Это точно все дворовые, Порфирий Фёдорович, — почтительно обратился к вожаку один из деревенских активистов. — Мы их рожи сытые знаем. Энтот только… — Он указал на Афанасия Матвеевича.

— Кто таков?

Афанасий Матвеевич замычал, указывая рукой на подвязанную челюсть.

— Чего мычишь? Говори толком!

— Это со мной! — звонко выкрикнул Илья, чтобы перебить гул возбуждённой толпы.

— Как — с тобой? — пламя факела направилось в лицо парню, обдавая невыносимым жаром.

— Да так. Я проходил через какую-то деревню, он и пристал ко мне. Вдвоём-то сподручнее и не так страшно. А в дороге зуб вот у него заболел. Тут люди добрые на ночлег нас впустили и перевязали.

— А и врёшь ты, монах! — послышался голос из толпы. — Я видел, как ты в дома стучался. Никого с тобой не было.

— А он в другие дома стучался, — нашёлся Илья. — Договорились мы так — кого впустят, тот потом другого кликнет.

— Отвечай! — Порфирий Фёдорович направил факел в лицо помещику. Тот замычал и стал прикрывать лицо рукой.

— Оставьте его! Это человек незнакомый, — послышались голоса. — Не наш он, это точно.

— Товарищи! — возвысил голос вожак, направляя факел в лицо то одному, то другому дворовому, выхватывая из темноты перекошенные от страха лица. — Не бойтесь! Мы вас не тронем. Наоборот! Больше вы не рабы помещика! Вы отныне — свободные люди. Усадьба, это гнездо эксплуатации, сожжена. Не думаю, что ваш барин вернётся. Скорее всего, кто-то предупредил его. Да и некуда ему уже возвращаться. Всё его имущество сгорело. Дома у него нет. Скотина разбежалась.

— Батюшки! — заголосила Агафья. — И куда мне теперь? Я же всю жизнь у барина проработала! Хороший он был хозяин, Афанасий Матвеевич наш, прям отец родной. Что мне теперь делать? Куда податься под старость-то лет? Кому я нужна?

— А нам куда податься? Где нас ждут-то? Да нигде! — послышались голоса дворовых.

А неузнанный барин, услышав, что всё его имущество погибло в огне, тряс головой и — то ли стонал, то ли рыдал.

— Вы эту свою рабскую психологию бросьте! — возвысил голос вожак. — Я вас обрадую: усадьба барская сгорела, а вся его земля — крестьянам достанется!

— А ты кто такой, Порфирий, что имуществом чужим распоряжаешься? — нашёл дерзость спросить молодой мужчина из дворовых.

— Я, Никита, представитель партии эсеров, если ты ещё этого не знаешь. А наша партия — за то, чтобы всю землю у помещиков отобрать — и крестьянам передать. Чтобы, стало быть, по справедливости всё было. Земля — она же божье творение, она же — ничья, как лес, как речка, как лес. Так почему, скажи ты мне, она должна кому-то принадлежать? То есть, если ты обрабатываешь её, матушку, то она твоя, ты плодами своих трудов питаешься, земельку холишь. Ну, а ежели ты её не обрабатываешь, то какое ты на неё право имеешь? Никакого. Она не твоя, она божеская.

— Так ведь испокон веков земля помещикам принадлежала.

— Ничего не испокон. Раньше, когда все дворяне были обязаны служить, всё по справедливости было: дворянин служит, на войну ходит, нас, крестьян, защищает, а крестьяне, стало быть, его землю обрабатывают. Всё по справедливости. А сейчас — не так. Так что мой вам совет: поскольку больше барской усадьбы нету, и землица хозяйская промеж крестьянами поделена будет, идите на все четыре стороны.

— А что это я из родного села уходить должен? — хмуро возразил Никита. — У меня и дом здесь, после смерти родителей остался. Никуда я не пойду!

— Так и оставайся! Мы же — за свободу! Землю мы тебе для прокорма выделим.

— Кто это «мы»?

— Кто-кто… Крестьянский комитет. Он землю делит по справедливости — сколько человек в семье, столько и земли. Стало быть, пока ты один — небольшой надел получишь. А как семьёй обзаведёшься, так и расширишься. Мы за то, чтобы «чёрный передел» регулярно проводить, как это ещё при прадедах наших повелось. Этак по справедливости будет.

— Простите, — вмешался Илья, — время позднее. Я прошагал целый день. Устал. Мы можем лечь отдыхать?

Вожак метнул на послушника недоверчивый взгляд и нехотя произнёс:

— Отдыхайте. Утро вечера мудренее.

Когда толпа освободила помещение, Афанасий Матвеевич бросился к дверям, задвинул засов и, сорвав повязку, опустился на пол и, обхватив руками голову, бессильно и беззвучно зарыдал. Дворовые топтались вокруг него, не зная, как утешить.

— Спасибо вам, родные мои! — с чувством произнёс бывший помещик, когда пришёл в себя. — Не выдали…

— Как можно, Афанасий Матвеевич… Вы всегда к нам добры были…

— Всё по ветру пущено! — с болью произнёс хозяин. — Ничего не осталось… Бездомный я теперь… — он махнул рукой.

— Что делать-то будете? — осторожно спросил один из слуг.

— Не знаю, — искренно ответил бывший помещик, пожимая плечами. Однако вопрос вывел его из горького оцепенения и заставил призадуматься.

— Положим, здесь мне оставаться опасно, — стал он рассуждать. — Стало быть, уйду я. В Петербург поеду, то бишь, в Петроград… Сниму деньги, вклад у меня в банке, в лучшие времена, до войны ещё, положил. Ну, а квартирка у меня там есть небольшая… Сейчас сын мой сдаёт её, что ли… Не интересовался… А если сдаёт, стало быть, скажу ему, что освобождать квартирку-то надо. Для отца. Ох, расстрою его… Но — что делать?.. Вот. Пока так. Ну, а там видно будет… Ты, Илья, когда в путь отправишься?

— Завтра.

— Ну, так и я с тобой. Возьмёшь?

— Возьму. Вдвоём веселее.

— А мы как же, отец родной? На кого оставляешь? — забеспокоились дворовые люди.

— Что вам теперь с меня? Теперь я вам не отец родной, а такой же, как вы, бездомный горемыка. Не помощник, не заступник… Только навредить могу своим присутствием. А потому позаботьтесь о себе как-нибудь сами. Жизнь непредсказуема… Кто знает, может, вернусь к вам… Ну, а может, и нет…

Дворовые люди повздыхали, некоторые — с облегчением, в предвкушении свободы, некоторые — с тревогой, но — что делать… Пожав плечами и избегая взгляда безутешного хозяина, стали укладываться на ночлег. И только Агафья бросилась ему в ноги.

— Пощадите, Афанасий Матвеевич! Куда я без вас? Смилуйтесь надо мной! Не выкидывайте на улицу, как котёнка слепого!

— Что ты, Агафья! Встань! Ты теперь свободная.

— А и что мне с этой свободой делать прикажете? Только и остаётся мне свободной помереть под забором! Кому я нужна на старости лет? Всю жизнь я для вас работала. Ещё девчонкой помню вас молодым барином… Семью не создала. Детей нет. Пощадите! Не дайте пропасть!

— Да куда же мне с тобой?

— Афанасий Матвеевич, я с вами в город поеду. Возьмите меня! Сами же говорите, в городе квартера у вас. Стало быть, и служанка, и стряпуха понадобятся. Искать будете, нанимать. А легко ли найти? А я — человек проверенный, надёжный. Всю жизнь меня знаете, вся моя жизнь — при вас. Да и в дороге — кто о вас позаботится? Возьмите, отец родной! Не дайте пропасть!

Смущённый Афанасий Матвеевич неловко поднял безутешную женщину.

— Ну, ладно, ладно… Поедем вместе. Только знай, Агафья, сытой жизни я тебе не обещаю. И вообще, что меня ждёт, не знаю.

— Ай, спасибо, батюшка, отец родной, Афанасий Матвеевич! Вы не пожалеете! На смерть ради вас пойду!

Чуть рассвело, Илья и его новые знакомые засобирались в путь. Агафья сразу доказала свою незаменимость — обежала дворы, сговорилась с одним из крестьян, что довезёт их до уездного города. Взгромоздились на дровяные сани, устланные соломой. Илья разместился рядом с возницей, чтобы коротать дорогу за беседой. А старики уселись спиной к ним, прикрыв ноги попоной. Бывший барин и его верная служанка больше напоминали пожилую супружескую чету крестьян, отправившихся в путь за какой-то надобностью.

7

Всё совсем неплохо

После того, как чемоданчик ускользнул от Лили, она впала в истерику, заламывая руки в чёрных кожаных перчатках, даже хлестала себя по щекам. Михаил, оставив извозчиков, кинулся к ней:

— Что случилось, дорогая?

— Чемодан с деньгами! Его украли.

— Дурра! — прохрипел обычно бесстрастный Михаил, выкатив глаза и хватаясь руками за горло.

К ним уже спешил городовой. Увидев богато одетую даму, он взял под козырёк:

— Сударыня? Что случилось? Обокрали?

— Обокрали!

— Что украли-с?

— Чемодан! Кожаный, коричневый, с металлическими зажимами…

Но тут пришедший в себя Михаил замахал рукой, отгоняя чересчур ретивого городового и, повторяя «Ничего, ничего, утрата невелика, там были одни дамские пустяки…», увлёк рыдающую Лили к пролетке. Там расстроенная женщина уткнулась в воротник Михаилу и, захлёбываясь слезами, воскликнула:

— Ах, Мишель, ну почему ты отослал полицейского?..

— А что, на его вопрос о содержимом чемодана, я должен был ответить, что там — тысячи долларов? Так, что ли? — прошипел он, косясь на железобетонную спину возницы.

— Ты прав! — всхлипнула Лили. — Ах, ну как же я так… Как же так…

— Ах, Лили, ужасно досадно, но раз уж этот пренеприятный казус случился, что толку плакать?!

Михаил с досадой отвернулся и, слушая всхлипы Лили, поймал себя на мысли, что не только не рад этой, когда-то горячо любимой женщине, но испытывает к ней раздражение, досаду и другие чувства, далёкие от любви. «Какой провал! Лили начинает сдавать, — думал он, — а краснеть перед Владимиром придётся мне». Мимолётно подумалось, смогла ли бы так проколоться Инесса, но он тут же решил, что нет, и опять, с неприязнью глядя на заплаканное личико Лили, поморщился.

Около одного из домов на набережной Фонтанки пролетка остановилась. Михаил расплатился с извозчиком, втащил тяжёлый чемодан в парадный подъезд, где уже вытянулся в струнку швейцар:

— Лилия Юрьевна, с приездом! Давно вас не было… Как добрались?

— Спасибо, Семён Ефграфович, всё хорошо, — ответила Лили срывающимся голосом, опустив на лицо тёмную вуаль, чтобы скрыть следы слёз.

На лифте поднялись на четвёртый этаж. Спутница Михаила открыла ключом дверь, и они вошли в длинную прихожую. Это была квартира Лили, доставшаяся ей в наследство от покойных родителей.

Отбросив чемодан в один угол, а шубку и шляпку — в другой, она, с растрепавшимися волосами, стройная, изящная, бросилась на шею Михаилу.

— Ах, Миха, как же я соскучилась!

— А я?.. — Михаил порывисто обнял её и, ощутив знакомый аромат её волос и кожи, тут только почувствовал, что скучал по этой женщине, пять лет назад стремительно ворвавшейся в его жизнь.

Несколько минут они стояли молча, обнявшись. Наконец Лили разжала руки, и

скрылась в столовой, откуда вскоре раздался её голосок:

— Прошу!

Длинный стол был устлан белоснежной скатертью и сервирован изысканными закусками.

— Что за чудо? У тебя есть скатерть-самобранка? Откуда это?

— Это всё моя верная Зизи… Я ей телеграфировала, когда приеду, и просила накрыть стол и позаботиться об угощениях… Я страшно голодна! Прошу!

Лили с удовольствием принялась за еду. Михаил, который не был голоден, открыл стоявшую тут же бутылку вина и разлил багровую жидкость по хрустальным бокалам. Лили провозгласила: — За встречу!

Михаил пригубил вина и, отставив бокал, недовольно произнёс:

— Я, конечно, восхищён, дорогая, тому, что случившаяся неприятность никак не отразилась на твоём аппетите, но…

— Ко всему надо относиться проще, — заметила Лили.

Михаил готов был убить её за прокол, за эти небрежные слова… Проще-то проще, но как ему теперь оправдываться перед Владимиром?

…Лили и Михаил познакомились пять лет назад. Михаилу уже перевалило за сорок, и он думал, что воспетое поэтами чувство влюблённости обошло его стороной, так как никогда он не испытывал страстных чувств по отношению к женщинам, за исключением первой любви в далёкой юности. И тут студенческий приятель Борис Якобсон, овдовевший и оставшийся с двумя детьми подросткового возраста, женился и познакомил его с молодой супругой. Пообщавшись с Лилей Якобсон всего пару часов, Михаил влюбился, как мальчишка. Да и как было не влюбиться? Тоненькая, хорошенькая, изящная, как статуэтка, с огромными голубыми глазами, такими трогательными, с ямочками на юных щёчках, такая весёлая, непосредственная, полная жизни! Она струёй свежего воздуха ворвалась в его затхлую жизнь, заставила сильнее биться его охладелое сердце. Она заставила его жить, научила любить… Они стали встречаться, разумеется, тайно. В постели Лили распускала свои длинные, до колен, белокурые волосы, и становилась похожа на русалку, на колдовское существо… Собираясь к мужу, она укладывала волосы в тяжёлый узел и превращалась в добропорядочную, строгую и скромную замужнюю даму, только в уголках губ дрожала хитрая усмешка заговорщицы… Впрочем, она вскоре ушла от Бориса в квартиру своих родителей и стала открыто встречаться с Михаилом. Однако официально она оставалась супругой Якобсона, поэтому оформить свои отношения они не могли. Сначала Михаил переживал по этому поводу, ревновал к бывшему приятелю, а потом решил, что так даже удобнее: два свободных человека, не несущих один за другого никакой ответственности…

— Как весело жить! — рассказывала тем временем Лили. — Как весело, что мы, и я в том числе, всё делаем для того, чтобы в России тоже установилась такая же свобода, как и в Америке! А украденные деньги… Ну, что поделать? Бывает… Легко приходят, легко уходят. Главное, что не последние. Ещё дадут.

Михаил в который раз подивился её умению не горевать долго и всегда пребывать в восторженно-приподнятом состоянии.

В масонскую ложу «Великий Восток народов России» Ковалевский вступил в 1913 году по рекомендации Лили, которая стала масонкой годом раньше, практически сразу после учреждения ложи. Масонские ложи, запрещённые в 1822 году, стали возрождаться в 1905-м. Когда после революции ветер перемен дунул на восток, правительство пошло на уступки и допустило некоторую свободу, в связи с чем стали создаваться или выходить из подполья различные организации, в том числе масонские. Ложа «Великий Восток народов России» не совсем подходила под определение традиционных масонских организаций. Вместо абстрактной деятельности «во имя Прогресса» члены ложи занимались конкретной деятельностью в Думе, направленной на расшатывание монархического строя в России, занимались изготовлением политических материалов, направленных на пропаганду либеральных ценностей. Кроме того, в ложу «Великого Востока» допускались женщины, так как о какой свободе может идти речь, если при этом представительницы прекрасного пола не могут на равных с мужчинами участвовать в политической жизни?

Михаил рассматривал лицо некогда любимой женщины со странным чувством: вроде бы любимое лицо, но сейчас он видел лишь кукольную внешность привлекательной дамы, с волосами, подстриженными до подбородка по последней моде.

— Дорогая, как ты могла обрезать свои роскошные волосы…

— Я ему о свободе и приближающейся революции, а он… Я обрезала волосы, потому что женщина тоже имеет такое же право, как и мужчина, — носить удобную причёску. Или мне не хорошо так?

— Хорошо! Очень хорошо! И необычно… Но твои роскошные волосы, почти до пола…

— Забудь! Итак, сейчас наша задача — агитировать народ за свержение монархии. Переживаешь, что не сможешь передать деньги большевикам? Ничего страшного. Надежды на этих непопулярных сектантов мало. То, что у нас есть сейчас, целесообразно оставить нам, чтобы эти деньги пошли на печать листовок, брошюр и прочей полиграфии. Большую часть важно направить на фронт, так как там агитация нужнее всего… Что ты на меня так смотришь?

— Лили, солнышко, может, отложим революцию ненадолго? Я соскучился.

Лили вскочила и порывисто обняла его…

Осторожный стук в дверь заставил их оторваться друг от друга. Лили поправила платье и вышла в прихожую.

— Кто там? — услышал Михаил её настороженный голосок.

Очевидно, ответ её вполне удовлетворил, потому что послышался лязг звонка, звук отпираемой двери и разговор вполголоса. После чего дверь захлопнулась и в комнату вошла Лили, многозначительно помахивая конвертом.

— Что это, дорогая?

— От Милнера. Приглашение. Думаю, что у себя дома ты найдёшь такое же.

Лили забралась на диван с ногами и, разорвав конверт, вынула изящное, украшенное вензелями, Приглашение. В обрамлении вензелей — символ масонской ложи: треугольник, в каждую грань которого было вписано слово, итого получалась надпись — «Великий Восток России». В центре треугольника — перекрещенные циркуль и наугольник. Циркуль символизировал Небеса, а наугольник — землю. Лили зачитала вслух:

— Место встречи — гостиница «Англетер».

8

Заговор созрел

В назначенное время Михаил и Лили вошли в холл гостиницы «Англетер», поднялись на третий этаж и подошли к указанному в Приглашении номеру. Дверь оказалась не заперта. Они вошли в просторное помещение, представлявшее собой гостиную с длинным диваном и низеньким столиком, на котором стояла ваза с фруктами. Из французского окна открывался потрясающий вид на Исаакиевский собор. На диване уже сидели знакомые Михаилу лица: князь Георгий Евгеньевич Львов, знатного происхождения, из рюриковичей, однако эта ветвь рода обеднела, так что ко времени окончания юридического факультета молодой тогда ещё Георгий остался без средств к существованию, что вынудило его заниматься сначала предпринимательством — торговал плодово-ягодными культурами и произведённой из них пастилой, затем — земской деятельностью (борьба с голодом, создание и обустройство больниц и социальных приютов), зетам — партийной (член Государственной Думы I созыва от партии кадетов). Сейчас ему перевалило за пятьдесят. Вид у князя был далеко не княжеский: мешковато сидевший на нём недорогой костюм и кожаная папка в руках создавали образ этакого разночинца-трудяги. А вот тяжёлый проницательный взгляд прищуренных глаз и насмешливо-презрительное выражение лица говорили о том, что перед вами — не простой человек.

Рядом с ним сидел приземистый, интеллигентного вида, с аккуратной бородкой и пенсне, Александр Иванович Гучков. Как обманчива внешность! Такой вывод приходил в голову при взгляде на этого с виду флегматичного мягкого человека пятидесяти пяти лет. Кто бы мог сказать, что этот немного стеснительный человек — опасный дуэлянт, доброволец в англо-бурской войне на стороне буров, где во время боёв получил тяжёлое ранение, участник восстания против Османской империи, авантюрист, спешивший туда, где жарко, чтобы ещё больше подбросить жара в огонь. При этом о несметных богатствах этого революционера и бунтаря слагались легенды.

На краешке дивана притулился Михаил Иванович Терещенко. В то время ему едва перевалило за тридцать, он был молод, хорош собой — высокий лоб, глубокие умные глаза, проницательный взгляд, тонкие черты слегка удлинённого, со впалыми щеками, лица. Интеллектуал, свободно владевший английским, немецким, французским языками, всего — тринадцатью, понимавший латынь и древнегреческий, он получил юридическое образование в Киевском, и позже продолжил образование в Лейпцигском университете. Баснословно богатый, как его называли позднее — «сладкий министр», он владел сахарорафинадными заводами, а также был крупным землевладельцем и банкиром. А по совместительству — покровителем искусств. С 1913 года — обладатель второго в мире по величине голубого бриллианта в 42,92 карат, который так и назывался — бриллиант «Терещенко».

Рядом с ним сидел его приятель Николай Виссарионович Некрасов, тридцатишестилетний красавец, с благородным интеллигентным лицом, по образованию — инженер, по партийной принадлежности — кадет. До 1916 года он возглавлял масонские ложи в России. Единственный из этой компании будущих министров Временного правительства, кто позже будет расстрелян новой властью.

При появлении Михаила и Лили все привстали. А Львов, сидящий с краю, даже сделал пару шагов навстречу, с чувством пожал руку Михаилу и галантно поцеловал ручку Лили.

— Ба! Какие люди! Михаил Иннокентьевич, Лилия Юрьевна, добро пожаловать в нашу тёплую компанию.

— Все собрались? — поинтересовался Михаил.

— Нет. Ждём Керенского.

Компания потеснилась, и Михаил со своей спутницей тоже расположились на диване. Лили сразу же потянулась к винограду, кисти которого венчали фруктовую горку в вазе. При виде Лили на лицах мужчин появилось то снисходительно-добродушное выражение, которое появляется в мужской компании при появлении молодой хорошенькой женщины.

— Лилия Юрьевна, вы становитесь всё краше, — с очаровательной улыбкой произнёс Некрасов.

— Благодарю, Николай Виссарионович, — улыбкой на улыбку ответила Лили, — причина в том, что свободный воздух Америки идёт мне на пользу.

Присутствующие вновь вернулись к светской беседе, прерванной появлением новых гостей. Разговор вращался вокруг коллекции живописи Терещенко.

— Продолжайте же, Михаил Иванович, вы остановились на Васнецове.

— Да, помимо «Сумерек» удалось приобрести также и «Три царевны подземного царства». А ещё «Девочку на фоне персидского ковра» Врубеля.

— Из новых приобретений у вас же не только русские мастера?

— Не только! Несколько картин Сезанна и Матисса. Нарочно за ними в Париж ездил. Работают в манере импрессионизма. Ах, да, ещё несколько полотен Гогена.

— Это тот, который творил на Гаити и умер от тропической лихорадки в страшной нищете?

— Да.

— Я видел его работы, — вставил своё слово Михаил. — Очень сочные краски. Тоже импрессионизм?

— Нет. Искусствоведы относят его к экспрессионизму. Экспрессия, господа, этакое грубое, агрессивное буйство красок.

— Возможно, таков был и сам.

— А как издательство ваше, «Сирин», если не ошибаюсь? Работает?

— Да. Продолжаем издавать наших поэтов: Блок, Ахматова, Гумилёв…

В этот момент дверь распахнулась и в помещение вошёл Александр Фёдорович Керенский, в костюме со стоячим белоснежным воротничком и щеголеватым галстуком, коротко стриженный, с чёрными большими глазами и чувственным, как будто бы постоянно влажным, ртом.

— Добрый день, господа! — на ходу поздоровался он. — Все в сборе? Ну-с, можно начинать.

В соседнее помещение прошли в красных мантиях, которые как бы приравнивали друг к другу всех этих столь разных людей. Они оказались в небольшой комнате, основную часть которой занимал длинный стол, во главе которого восседал лорд Милнер, тоже в красной мантии. Он сидел неестественно прямой, круглые стёкла его очков зловеще посверкивали. Окна были зашторены. Освещалось помещение свечами, вставленными в канделябры.

— Господа, прошу! — широким жестом он указал на стол. — Занимайте места!

Все дальнейшие разговоры велись на английском.

— Итак, господа… Мы здесь собрались для того, чтобы выработать стратегию по смене власти в России, прежде всего, по процедуре свержения императора. Наша цель — свободная Россия, либеральная, демократическая Россия без деспотизма, без варварской монархии, без насилия над собственным народом и народами других государств, узурпированных империей Николая Кровавого. Выпустить на свободу все эти угнетаемые народы, дать людям свободу и демократию — вот наша задача. И действовать мы должны без промедления, поскольку царское правительство, которое война застала врасплох, стало понемногу оправляться. Налажены бесперебойные поставки оружия в армию. Боевой дух солдат подняло то, что сам царь возглавил армию. На весну запланировано масштабное наступление. Разумеется, обессиленная Германия его не переживёт, и тогда с идеей революции в России придётся попрощаться. Победа в войне, национальный подъём, сплочённость вокруг Государя-победителя сделают революцию невозможной. И что мы получим? Усилившуюся власть тирана! Этого нельзя допустить! План такой: остановить царский поезд на пути из столицы в ставку, дезориентировать царя, оказать на него моральное давление и убедить для блага России отречься в пользу наследника, при регентстве брата царя, да хоть при чьём регентстве. Главное, принять Конституцию, угодную нам, и сформировать правительство, которое возглавит господин Львов. В этом правительстве половина должна состоять из членов масонских орденов для осуществления контроля. Сам акт отречения осуществит господин Гучков. Александр Иванович, вам слово.

— Господа, вы не ошибётесь, доверив именно мне свержение Николая Кровавого, — начал свою речь Гучков. Говорил он тихо, мягко, вкрадчиво, однако обаяние его красноречия было такое, что все слушали его, затаив дыхание. — Никто из вас не испытывает к нему такой ненависти, как я. Вы знаете, что уже более десяти лет назад я стал открыто призывать государя отречься от престола. Ну, не тянет человек! Не может! Так признай свою немощь, отойди в сторону! Не тормози развитие России! Я хорошо знаю народ. И, пообщавшись с этим народом, с казаками, с простыми солдатами, я понял, что единственный способ сохранить монархию в России и уберечь Россию от народного бунта — это устранить крайне непопулярного Николая! Да, я, в отличие от некоторых из вас, монархист, но Николай, как монарх, дискредитирует саму идею монархии и ведёт Россию в пропасть. С таким правителем и государство, и церковь в опасности.

— Александр Иванович, — вмешался лорд Милнер. — Ваша неприязнь к царю всем хорошо известна. Каким образом вы планируете осуществить отречение царя? Вот что нам хочется услышать.

— Извольте! Всем известно, что Николай, по своим личностным качествам, не уверен в себе, постоянно рефлексирует, не имеет собственного мнения и легко поддаётся влиянию. Вспомним хотя бы ту вакханалию, которая творилась в период негласного правления этого дикого старца, Распутина. Вы все помните, какую тяжёлую драму переживала Россия ещё совсем недавно. В центре этой драмы — загадочная трагикомическая фигура, точно выходец с того света или пережиток темноты веков, странная фигура для ХХ столетия… Какими путями этот человек достиг своего положения, захватив над государем такое влияние, перед которым склонились все представители государственной и церковной власти?.. А такими… За его спиной стояла целая банда. Это было настоящее коммерческое предприятие! К счастью, от этого авантюриста избавились. Но разве нет вероятности, что новая одиозная личность захватит воображение императора? Да этот «старец» настолько дискредитировал царя, настолько явственно показал его ничтожность и несамостоятельность, что никакая революционная и антицерковная пропаганда за долгие годы не смогла бы сделать того, чего Распутин достиг за несколько месяцев. И где же, спрашиваю я вас, власть государства? Где власть церкви? Позор! Но! В данном случае бесхребетность царя, его склонность попадать под чьё-то влияние — нам на руку. Зная психологию его натуры, я легко добьюсь от него согласия отречься от престола. Мне в помощь будут и многочисленные телеграммы, которыми мы буквально закидаем Николая, дабы не дать ему возможность остановиться, вникнуть в ситуацию, не дать возможности здраво осмыслить то, что происходит, подойти к обстоятельствам критически. Моя задача — вогнать его в состояние растерянности, неуверенности, паники, непонимания того, что происходит. Мне помогут генералы Алексеев и Рузский, чьим согласием я уже заручился.

— Прекрасно! — воскликнул лорд Милнер. — Итак, дальнейший план таков: свержение Николая, регентство Великого князя Михаила Александровича при малолетнем наследнике, и реальная власть у правительства, возглавляемого господином Львовым. Далее — Конституция, выборы, где следует сделать всё для того, чтобы власть уже легитимно закрепилась за нашими представителями. И тогда Россия — в наших руках, господа, в руках прогресса и свободы. Что касается войны — войну следует продолжить до тех пор, пока обескровленная Германия не окажется полностью побеждена. Это отвечает всеобщим интересам. Но одержать победу мы сможем уже без участия России. В игру вступит Америка, которая и довершит столь близкий разгром Германии. После чего мы заключим мир на выгодных нам условиях. Господа, в новое правительство войдёте все вы, здесь присутствующие, за исключением Лилии Юрьевны и Михаила Иннокентьевича, которые являются в нашем собрании смотрящими от транснациональной организации. Насколько я знаю, Лилия Юрьевна только что оттуда.

— Да. Я привезла деньги от банка Якова Шиффа. До отречения царя нам необходимо продолжать раскачивать лодку самодержавия: листовки, забастовки, организация беспорядков.

— А вы что скажете, Михаил Иннокентьевич?

— К раскачиванию лодки необходимо привлечь различные партии, особенно такие радикальные, как большевики и эсеры.

— Занимайтесь, господа. А вы, господин Львов, господин Керенский, начинайте формировать список переходного правительства. Подумайте, кто какое министерство возглавит.

— А уже почти всё готово, — развёл руками Львов, — я — председатель и министр внутренних дел. Господин Керенский, как опытный юрист, — министр юстиции. Господин Некрасов, имеющий инженерное образование, — министр путей сообщения. Господин Гучков, имеющий опыт как председатель Военно-Промышленного комитета, — военный министр. Ну, а министром финансов сам Бог велел быть господину Терещенко. Министром иностранных дел планирую поставить Николая Павловича Милюкова.

— Возражений нет.

— Остальные кандидатуры ещё не определены.

— Определитесь в ближайшее время, господин Львов. Отречение вот-вот произойдёт. К этому моменту у вас всё должно быть уже готово… Что же, господа, расходимся. Нас ждут великие дела!

На этом историческое заседание масонской ложи было завершено.

9

Начало новой жизни

— Проснулся? — прогудел над ухом дядя. — Тогда вставай. Тебе десять минут на сборы.

Новоиспечённого петроградца разбудил протяжный гудок, гвоздём вонзившийся в тихий, приятный сон. Приподнявшись на полу, где с вечера постелила ему Мотя, он увидел, что за окном — непроглядная ночь, что на столе мерцает огонёк свечи, а дядя Андрей завтракает вчерашним супом.

— А что это гудит?

— Заводской гудок. Привыкай. Это нас так на работу будят. Ну, давай-давай, поднимайся.

Ваня вскочил, сна как не бывало. Какой уж там сон, когда с заводским гудком началась для него новая, интересная жизнь! Сейчас дядя поведёт его на завод, он увидит патроны и гильзы — настоящие! Ваня напялил свою парадную красную рубаху с косым воротом, подпоясался, натянул штаны. Дядя критически оглядел его и предложил:

— Ты это, пимы не надевай, я тебе свои сапоги старые достану.

Пяти минут не прошло, как Ваня поел супа, примерил дядины сапоги, и они вышли на улицу. Ночь непроглядная, только тусклый свет редких фонарей рассеивал черноту.

По Железноводской стекались к своим предприятиям рабочие, которые жили в доходных домах, построенных на рубеже ХIХ-ХХ веков на этой улице. Часть рабочих поглощало здание Северной мануфактуры, остальные сворачивали на Уральскую и двигались по направлению к трубочному заводу. Проходная завода проглатывала людей, чтобы выплюнуть их, выжатых, с высосанными из них силами, после окончания двенадцатичасового рабочего дня.

Дядя Андрей провёл племянника в контору, где его бегло осмотрели, быстро оформили и сразу же отправили на рабочее место.

Цех, куда определили нового работника, поразил своей громадностью, высоким потолком, своды которого терялись в вышине, необъятным пространством с уходящими в бесконечность стройными рядами станков. Через всю стену был растянут плакат, на котором жирные чёрные буквы гласили: «Всё для фронта! Всё для Победы!». Многочисленные станки лязгали, стучали и грохотали, так что поначалу уши воспротивились такому непривычному и неприятному шуму. Но скоро привыкли. Новичка определили к мастеру, которым оказался парень, не на много старше Вани. Звали его Егор. Высокого роста, с непослушной прядью черных волос, спадавшей на широкие брови, из-под которых внимательно смотрели на мир карие пытливые глаза, на тонком нервном лице — выражение пресыщенности и брезгливого пренебрежения… Все рабочие были одеты кто во что горазд. Особенно много мелькало таких же рубах, подпоясанных поясами или кушаками, как у Вани. Егор же был одет в серый батник и жилет и выглядел по-городскому, при этом он больше походил на интеллигента, чем на пролетария, так что лидерство нового знакомого было признано сразу и безоговорочно.

К работе Ваня приступил с трепетом — патроны делать, это не телятам хвосты крутить, однако уже скоро убедился, что работа не сложная, деревенский труд потяжелее будет, но монотонная: главное — не зазеваться в процессе и не пропустить постоянно подаваемые заготовки для гильз.

Во время обеденного перерыва Егор ввёл своего подопечного в курс дела:

— Тебе какой оклад положили? 15 рублей?

— Да. Здорово, правда?

— Ты особо не радуйся. Полностью ты эти деньги на руки получать не будешь. Во-первых, на харчи из них высчитывают.

— Знаю. Дядя говорил.

— Во-вторых, за койку, хоть и немного, но всё-таки брать будут… Или ты у дяди жить собираешься?

— Да нет. Тесно у них.

— Правильно. Главное — независимость… Дядя твой молодец: не все наши, даже семейные, в отдельную фатеру перебираются. Так и живут в казарме, по две-три семьи в клети…

— А ты почему в казарме живёшь? Зарплата не позволяет угол снять?

— Почему же не позволяет? — обидчиво выпятил губы Егор. — Получаю я не меньше твоего дяди. Но меня казарма вполне устраивает. Зачем мне отдельная фатера? Я же холост пока. Лучше я денежку на что-то другое спущу… Слушай, ты, я вижу, совсем дремучий, только что из-под коровы, давай поближе ко мне перебирайся. Возле меня как раз койка освободилась.

Ваня с радостью перетащил свой тощий узелок на местечко возле нового друга. Сама казарма оказалась столь же огромна, как цех. Только в производственном помещении люди стояли, а здесь — лежали. И вместо станков всюду — куда ни кинь взгляд — терялись в бесконечности стройные ряды коек в два яруса. В изголовьях верхнего были приделаны ящики для вещей, постояльцы нижнего хранили свои пожитки на полу под кроватями. Помещение отапливалось плохо, к тому же из-за высоты потолка, такого же, как в цехах, и без того скудное тепло улетучивалось наверх. Но всё это не смутило Ваню. Небось, крестьянин, не дворянин. Он закинул свой узелок под койку, так как ему досталось место в нижнем ярусе, и почувствовал себя самостоятельным и гордым от сознания того, что он влился в рабочую массу, стал настоящим пролетарием.

И потекли будни… Побудка с заунывным гудком, умывание ледяной водой в толкотне, среди заспанных, хмурых мужиков, очередь в нужник на заводском дворе, перекус хлебом или пирогом на своём спальном месте, и работа, работа, работа в огромном, лязгающем, скрежещущем и грохочущем цеху. Работа монотонная, отупляющая, но постоянно держащая в напряжении. Единственная приятность длинного трудового дня — перерывы на обед, когда рабочие направлялись в заводскую столовую и, рассевшись за длинными столами, поглощали далёкий от изысканности, но сытный обед: щи из кислой капусты, перловую или гречневую кашу на сале, чёрный хлеб. Вечером после работы — пара часов личного времени, которое каждый использовал по-своему: читали, общались, раскидывали картишки…

В первые же выходные Ваня отправился к родне. Захотелось вырваться из казённой обстановки, потянуло к семейному домашнему уюту. Мотя встретила его поласковее, вдоволь накормила лепёшками с привезённым Ваней медком. После казённой пищи лепёшки показались отменно вкусными и напомнили родной дом.

После домашней трапезы дядя, заговорщицки подмигнув, вышел и через минуту вернулся, загадочно держа руки за спиной.

— Ну, племяш, вот тебе от меня подарок… Оп-па!

Андрей жестом фокусника протянул Ване большой блокнот и коробку с карандашами.

— На! Рисуй на здоровье! Не закапывай талант!

— Боже! Дядечка, миленький, спасибо!

Ваня даже прослезился, не веря своему счастью.

— Бумага… Карандаши… Настоящие…

Затем дядя и племянник вернулись к теме завода, как более насущной: кого из администрации стоит опасаться, а кто — «свой человек», да чего руководство терпеть не может, да какие вообще порядки… Пока дядя вводил в курс дела, Иван опробовал подарок — на первой странице блокнота стал набрасывать портрет Моти. Проходя мимо, она взглянула на рисунок и благосклонно кивнула головой:

— А что — похоже. Ну, коли так, рисуй! Может, ремеслом энтим на хлеб когда зарабатывать будешь.

Расспрашивал Ваня и про Егора.

— Что ты скажешь о Егоре, дядя? Мне думается, что Егор — настоящий мужик, — говорил он, — ему всего двадцать два. А уже мастер и зарабатывает столько же, сколько и ты. Способный, наверно.

— У Егора судьба такая, что не позавидуешь, — заметил дядя Андрей. — Он, можно сказать, вырос на заводе. Завод — его настоящий дом. Мы с Мотей только из деревни приехали, ещё детьми не обзавелись. И его родители тоже только приехали, с Егоркой, ему тогда и десяти не было. И нас, как семейных, поселили в казарме в одной клетушке… Ну, занавесили клетушку простынёй посерёдке, вот тебе и личное пространство, плодитесь и размножайтесь, рабсилу поставляйте для господ буржуев…

— Андрюша! — нахмурилась Мотя.

— А что я — не прав? Короче говоря, нас вместе поселили. Когда Егорке десять исполнилось, его уже в подмастерье определили. Так что за двенадцать лет он мастером-то и стал.

— А где его родители?

— Бог прибрал.

— Царство небесное… — вздохнула Мотя. Ваня перекрестился.

— Сначала мамка его… Кашлять начала. Не климат ей тута. А после и батя его.

— А он от чего?

— Запил. Да и замёрз как-то зимой… Егорка уже подросток был. По первости от горя в себя ушёл, подавленный был. Поначалу всё возле нас крутился, всё-таки взрослые, а он — пацан, да мы и с родителями его в хороших отношениях были… А потом пообвыкся, самостоятельный стал… В общем, так и живёт на заводе… Парень он неплохой, только ты сильно-то к нему не прикипай, научит чему дурному.

— Кто? Егор? Да что ты! Чему он может меня научить? Только хорошему! Я же новенький, не знаю ничего.

— Ну, мало ли… Дело молодое.

— Да что у меня — своей головы нет?

— Парень говорю, неплохой, да без царя в голове, без Бога в душе.

— Кстати, — встрепенулся Ваня. — Воскресенье завтра.

— Ну. И что?

— В храм надо.

— О! Это вы без меня! Это тебе Мотя компанию составит.

Мотя тепло посмотрела на него.

— Давай, коль не проспишь.

— Как можно!

— Можно или не можно, а только ждать я тебя не буду. Ровно в девять — во дворе.

— Спасибо, тётя, что меня с собой возьмёте. Я же не знаю ничего. Разве с Егором пойти…

— Ну, Егор точно тебя в церковь не поведёт, — хохотнул Андрей. — Да и я не хожу. У нас Мотя только в церковь ходит.

— Как же так — в церковь не ходить? — удивился Ваня.

— Ну, знаешь ли… Я так в цеху изматываюсь, да на ногах все двенадцать часов, что ещё и в церкви стоять — нет уж, увольте…

— А братовья ходят?

— Не ходят! — вмешалась Мотя. — Раз отец не ходит, так и их не заманишь!.. Так что завтра подходи часам к девяти. Да не опаздывай! Я на 7-ю линию хожу — путь не близкий.

В воскресенье Ваня проснулся затемно. Отовсюду раздавались храп и сопение спящих рабочих. Стараясь не шуметь, он стал в потёмках одеваться, однако чутко спавший Егор проснулся:

— Чего гремишь ни свет, ни заря?

— В церковь собираюсь, — шёпотом ответил Ваня.

— Чего? Делать тебе нечего. Лучше бы поспал подольше… Ну да ладно, дурь-то скоро выветрится…

Егор перевернулся на другой бок и натянул одеяло на голову.

Ваня умылся, вдоволь наплескавшись под струёй холодной воды, все спали, и никто ему не мешал, не толпился у выщербленных раковин. Водопровод же, даже такой, казался ему чудом после деревенского колодца во дворе. Впрочем, здесь, в большом столичном городе, всё изумляло Ваню и наполняло счастьем, восторгом, осознанием того, что теперь он причастен к жизни большого мира, что он — в эпицентре новой, интересной жизни, познавать которую и жутко, и весело.

Улица встретила его зимней сказкой: за ночь выпал снег, хлопья которого и сейчас ещё порхали в воздухе. Снег пушистой, воздушной массой лежал на мостовых, укутав их, словно пуховой периной. Он таинственно сверкал в тусклом свете фонарей, так что Ване казалось, что он ступает по белому ковру, расшитому бриллиантами. «Ведь вот снег… — размышлял Ваня, — как он сверкает, как переливается… Да ни один брильянт с ним не сравнится! Такую красоту человеку не создать, только Бог может… А ведь красота эта ничего не стоит, всякий нищий может эту красоту, это сверкание ногами топтать… Почему снег ничего не стоит? Ведь он красивый! Может, потому, что его нельзя в сундуки запрятать? Нельзя продать, нельзя присвоить? Попробуй запрячь его в сундук — растает. И нет его. Он — для всех. Любуйся, трогай! А все равнодушно проходят мимо и красоту такую не замечают… Так и с благодатью Божией. Она — для всех. Она в воздухе разлита. Купайся в ней, как в озере, ныряй с головой. А кто её замечает? Все уткнутся себе под ноги, глаз от земного оторвать не могут, все заняты мирскими делами. Вот и получается, что люди — сами по себе, а благодать — сама по себе… Так-то»

Примерно такими сбивчивыми мыслями была занята голова Вани, когда около девяти утра он подошёл к подъезду дядиного дома. Наступал хмурый рассвет. Снег перестал падать и лежал на земле бледным саваном. Фонари потухли, и он уже не сверкал в их золотом свете, а просто отражал низкое серое небо, и сам померк, стал сероватым. День обещал быть пасмурным и тоскливым. Только не для Вани!

Вот дверь отворилась, пропуская худенькую фигурку дядиной жены, закутанную в тёплый платок, в короткой шубке с меховой оторочкой на рукавах и по подолу, из-под которой выглядывала пёстрая ситцевая юбка и добротные сапожки. «Тётя-то как одета фасонно — по-городскому», — отметил Ваня.

— Здорово, племяш! — её глаза озорно щурились. — А я уж думала — проспишь.

— Здравствуйте, тётя… Скажете же — просплю! Попробовал бы я у мамки с батей службу проспать… Так огрели бы…

— Так тут нет мамки с батей. Свобода… Ну, идём.

— Идти-то далеко?

— С полчаса.

Для Вани ходить в церковь по выходным было также естественно, как на ночь запирать скотину, а утром подбрасывать дрова в остывшую за ночь печь… Таков был ритм размеренной, деревенской жизни: всей семьёй ходили в субботу — к вечерней службе, в воскресенье — к обедне. Так было принято, так было заведено. Все односельчане стекались в деревенский храм, стоявший на пригорке и видный издалека своими золочёными маковками. Выструганный из досок, почерневших от времени, незатейливо украшенный написанными местными умельцами иконами, которые тоже почернели то ли от времени, то ли от копоти свечей, он был уютен и привычен, как старенький Ванин дедушка, всё время проводивший на полатях. Только доброго, смирного старичка не стало, а храм продолжал стоять… А ведь храм этот помнил деда ещё ребёнком: помнил, и когда принесли его крестить, и когда выстаивал малыш первые свои службы. Помнил храм, когда дед, ещё молодой парень, венчался здесь с Ваниной бабушкой, тогда — худенькой, застенчивой девчонкой. Помнили закоптелые стены, когда дед с бабкой, а тогда — молодые родители, приносили крестить сюда и своих детей, Ваниного отца Фёдора, дядю Андрея, и других их сестёр и братьев — всего в семье родилось восемь детей… Помнил храм, когда родня приводила деда, еле стоящего на ногах, на литургии. Помнил, когда отпевали его, лежащего в простом деревянном гробу… И также помнил старинный храм и родителей деда, и его бабушек и дедушек — несколько поколений прошли через него — крестины, венчание, отпевание…

Ваня любил маленький и уютный храм, как родного человека. Ему казалось, что он — живой, что у него тоже есть душа, а иконы — это его глаза, которыми он то строго, то ласково смотрит на своих чад. Особенно трогала его душу вечерняя служба зимой, когда в полумраке таинственно мерцали огоньки свечей, а лики святых как будто оживали и задумчиво смотрели на него, словно знали наперёд всё, что с ним будет…

…На улице в выходной день было непривычно тихо. По короткому мосту перешли через речку Смоленку, и по прямым и стремительным, как стрелы, улицам, которые и назывались непривычно — линии, вышли на ту самую 7-ю, где располагался храм. Дома становились всё более нарядными, стали попадаться пролетки и первые редкие пешеходы.

А снег валил крупными хлопьями, вкрадчиво и незаметно укутывая город белым одеялом.

К церкви подошли под звон колоколов, созывающих народ к обедне. Церковь, построенная в середине ХVIII столетия, ещё носила следы русского зодчества: полукруглые арочные своды на фигурных столпах, как у старинных теремов, образовывали маленькие обособленные притворы, что позволяло уединиться. Ваня сразу оценил это: опустившись на колени перед иконой святого Николая Чудотворца, он, скрытый от посторонних глаз, помолился от всей души, не привлекая ничьего внимания и не отвлекаясь на посторонних… Мотя тем временем купила свечей и, степенно кланяясь каждой иконе, ставила свечу, размашисто крестилась и переходила к следующему образу.

— Святителю Николае, моли Бога о нас, грешных, — горячо шептал Ваня, стоя на коленях и молитвенно сложив руки. — Буди защитником бате на войне, огради его незримым щитом, чтобы не брали его ни пуля, ни кинжал, ни штык, чтобы целым и невредимым воротился домой. Буди защитником мамке дома, в деревне, одна она там осталась, без мужиков. Защити её от зол, бед и злых человек! Буди защитником богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея, и церкви нашей, святой апостольской…

Много чего бессвязно шептал Ваня, напряжённо вглядываясь в лик святителя Николая, словно силился разглядеть в нём отклик на свою молитву. Постепенно мысли растаяли, в голове образовалась пустота, состояние прострации, перед глазами потемнело, образ святого заволокло туманом. Словно он, Ваня, перетёк в иное измерение, — и находится ни на земле, ни на небе, а перешёл за некую невидимую грань. И там, за этой гранью…

— Вот ты где! Причащаться будешь? Вон там батюшка исповедует, — Мотя вернула его на землю. Ваня заморгал, встал на ставшие как будто ватными, ноги и, не очень понимая, куда идёт и зачем, присоединился к очереди желающих исповедаться. Народ стоял простой — старик с длинной седой бородой истово крестился, глядя бесцветными глазами куда-то вверх, баба с заляпанным грязью подолом ситцевой юбки, мужик в картузе с окладистой чёрной бородой и лицом напряжённым и хмурым, некрасивая девица в платке, надвинутом на глаза, она крестилась мелко, низко кланяясь и что-то шепча бескровными губами. Батюшка отпускал всех быстро, епитрахиль то и дело взлетала, чтобы покрыть голову очередного кающегося. Только хмурый мужик исповедовался долго, что-то взволнованно и возмущённо шепча, и рубя воздух заскорузлой ладонью. Мотя исповедалась быстро, отошла от батюшки с лицом постным, исполненным собственного достоинства и сознания выполненного долга. Всем своим видом она демонстрировала, что она — образцовая жена и мать, и все грехи её в том, что соседке косточки перемыла, да в пятницу скоромного пирога отведала. Ваня хотел много чего рассказать незнакомому священнику. Особенно волновала его находка — клад из незнакомых зелёных банкнот. Соблазн, ой, соблазн, да и только… Какая сила так подшутила над ним — подсунула чемодан с чужими деньгами? Да уж известно, какая… Всякий раз, вспоминая про свою находку, Ваня вздрагивал и озадачивался. Холодок пробегал между лопаток. Ох, искушение… Спаси, Господи!

Глядя на добродушно-равнодушное лицо батюшки, он тревожно зашептал:

— Согрешил я перед Господом, согрешил…

— Ну-ну! Чем согрешил-то? — подбодрил священник.

— Боюсь я, батюшка… Чувствую, что-то страшное надвигается и думаю: а как же Бог, неужели попустит?

— В том, что боишься, греха нет — всем нам тревожно, война ведь… Ну, а ещё чем согрешил?

— Из деревни приехал, молитвослов не взял, один он у нас.

— Ну, так что же?

— Молитвенное правило полностью не читаю, только по памяти, что помню.

— Зарплату получишь — купи молитвослов… Есть ещё что?

Ваня хотел рассказать про найденные деньги, но промолчал.

— Ну, коли нет… Имя?

— Иоанн.

Батюшка накрыл его епитрахилью, зашептал привычные слова. «Данною мне властью…».

В этот раз литургия не доставила обычной радости. И святое причастие не оказало обычного действия очищения, облегчения, озарения, словом, катарсиса. Однако Ваня не знал этого слова. Он почувствовал только, что в этот раз — не то. «Это потому, что на исповеди слукавил», — вздохнул он. Однако рассказать батюшке про деньги казалось ему решительно невозможным. «Выбросить их, окаянных, от греха подальше, а потом на исповедь сходить», — решил Ваня. На какое-то время ему стало легче, но только на очень небольшое время. «Как же выбросить, — стал он рассуждать дальше, — деньги сами по себе — не зло. Всё дело в том, как их использовать: можно во зло, можно — во благо. Легко пришли — значит, употребить их на благотворительность, на нищих, на храмы… Дяде помочь, братовьям гостинцев купить… Мамке отправить!.. Вот только если бы это рубли были, а то деньги-то — чужие, иностранные… Покажешь их кому, спросят — откуда они у тебя?.. Скажу — нашёл… Как же, так тебе и поверили!.. А коли деньги немецкие, так и в предательстве заподозрят, и в тюрьму посадят. А то и расстреляют, по закону военного времени. Точно, расстреляют! Вот и получается — деньги есть, а использовать их нельзя. Скажут, что или украл, или предал… Ну нет! Пусть полежат пока… А если найдут?! Ох, не дай Бог!.. Да нет, не найдут. Они под койкой в казарме валяются, на полу, в грязном мешке. Кому охота в этот драный мешок лезть? Никому и в голову не придёт, что там — клад… Так-то оно так, а вдруг?…»

Выйдя в таких смятенных чувствах после службы на улицу, Ваня невольно зажмурился: после сумрака храма его ослепила белизна снега и свет лучей редкого в этих краях, низко висящего над горизонтом, солнца. Снегу за эти несколько часов навалило столько, что ноги увязали в нём по щиколотку. Но с появлением хилого северного солнца обильный снегопад прекратился, зато стал крепчать мороз.

— Ого, подморозило-то как! — Мотя подняла воротник своей шубейки.

Народу на улицах прибавилось. На борьбу со снегом вышли дворники. Они махали огромными лопатами, пытаясь очистить улицы и мостовые. Люди, увязая в снегу, спешили по своим делам, в мягком пышном снегу приглушённо стучали копыта лошадей, запряжённых в лёгкие пролетки и более громоздкие экипажи. С рёвом проехал мотор. Проскакал конный отряд полиции. Полицейские напряжённо смотрели по сторонам, вглядывались в лица прохожих. Один из них смерил пристальным взглядом Ваню, но, как показалось парнишке, в глазах этого важного усатого офицера прятались неуверенность и страх. И вдруг где-то прозвучал отдалённый выстрел. Полицейские подхлестнули лошадей и устремились в ту сторону.

— Чтой-то как будто стреляют? — недоумённо спросил Ваня.

— Постреливают, — нехотя согласилась Мотя.

— Кто?

— Не задавай глупых вопросов! — неожиданно вспылила она. — Кто? Кто?.. Я-то откуда знаю? Бандиты — вот кто! С фронта, говорят, дезертиров много. А у них оружие. Вот и стреляют.

— Зачем?

— Ты совсем дурачок или как? Зачем… Может, они магазин грабят. И вообще. В неспокойное время ты, племяш, к нам приехал. В деревне-то, небось, поспокойней.

— Тяжко в деревне.

— А у нас что, не тяжко? Ещё не понятно, где тяжелее.

— Ну, что ж — война.

— Война-то война, да дело не в ней совсем… Чувствую я — надвигается что-то.

— Что?

— Да, думаю, скоро увидим, что.

На душе у Вани стало ещё более тяжело и тревожно. Теперь и сам он почувствовал, что воздух словно наэлектризован. Люди спешили по своим делам, как-то вжав головы в плечи, словно боялись получить пулю откуда-нибудь с крыши дома. От булочной змеилась по мостовой очередь насупленных женщин. Они стояли, укутанные в платки по самые глаза и мерили проходящих недобрым взглядом. Некоторые приплясывали на месте, так как в довершение их бед мороз безжалостно усилился, щипал тела под куцыми шубёнками и пальтишками.

— Это куда такая очередь? — удивился Ваня.

— В булочную, за хлебом, — пояснила Мотя. — Перебои с хлебом. Народ злой.

— А в деревне хлеба навалом, — заметил Ваня.

Когда миновали очередь, внимание Вани привлекла колонна под красными знамёнами, которая двигалась в сторону центра города. Сосредоточенные лица, развевающиеся флаги, топот сотен ног. Ваня и Мотя, как и другие прохожие, прижались к стенам домов, чтобы дать колонне пройти.

— «Смело, товарищи, в ногу,

Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе…»

Голоса крепли, и вот уже, еле слышные вначале слова песни, громом прокатились по улице, эхом отдаваясь от уходящих ввысь стен:

— «Свергнем могучей рукою

Гнёт роковой навсегда,

И водрузим над землёю

Красное знамя труда».

Колонна уже прошла, а Ваня всё стоял, открыв рот от изумления, пока Мотя не дёрнула его за рукав:

— Пойдём, прям засмотрелся на них.

— Это как же? — растерялся Ваня. — Вот такое поют, и им ничего?!

— Ой, сейчас всяк поёт, да и творит, что хочет, — отмахнулась Мотя. — Царство свободы у нас таперича…

Когда вернулись домой, дядя Андрей и братья уже давно были на ногах. Собрались на кухне обедать. Мотя поставила на стол кастрюлю с супом.

— С хлебом перебои, так мы пироги печём, — объявила она, ставя прямо перед носом Вани поднос с картофельным пирогом и разрезая его на куски, от которых поднимался аппетитный пар.

Ваня рассеянно глядел на то, как родственники молча уминают суп. Тишину нарушал только стук ложек.

— А ты чего не ешь? — спохватился Андрей, заметив необычное настроение племянника.

— Да вот, Мотя сказала, что в тревожное время я к вам приехал. Постреливают. Очереди за хлебом. Демонстрации вот, поют, что свергнут гнёт вековой… Это как же так?

— Только приехал, а уже заметил? — рассмеялся Андрей. — Да, брат, это тебе не крепостной строй. Демократия! Народ умнеть начал. Поднимается на свою защиту. Сейчас всеобщая цель — заставить правительство закончить войну. Хватит! Надоело! Тянется больше двух лет, а конца-края не видно. Зато видно, сколько покалеченных, увечных, безногих, безруких, в рваной солдатской форме милостыню просят.

— Слушаю тебя и вспоминаю, — усмехнулась Мотя. — кто радовался, когда война началась? Когда царь на балкон Зимнего вышел, вся Дворцовая, все, как один, на колени упали. Помнишь?

— За братьев-славян обидно было, — возразил Андрей. — Хотелось немчурам показать, каково это — наших задирать.

— А то! — подначивала мужа Мотя. — Думали, пах-пах, постреляете, и домой с Георгиевскими крестами вернётесь! А стоило пороха понюхать, так и заголосили…

— А ты что — за войну, что ли? — насупился Андрей.

— Я против войны! Как и всякая женщина, как мать, — возразила Мотя. — Но я считаю, что изначально не надо было ввязываться. А теперь ввязались — и взад пятки? Как теперь развязаться, как? Только энтой, капитуляцией, то бишь, потерей наших земель?

— Эх ты, баба, волос длинный — ум короткий… — презрительно скривился Андрей. — Есть поумнее тебя люди, которые думают, как эту войну проклятую закончить и без потерь что б. И я уверен — возможно это! Немцу самому надоело воевать. Они, небось, тоже людьми воюют, простыми мужиками, крестьянами, которых от земли, от коров оторвали. Что делать?.. Брататься надо на фронте, вот что делать! За кого простой мужик воюет? За кого кровь проливает? Кто эту войну затеял? Господа! Значит, надо брататься простым мужикам солдатикам, что немцам, что нашим, да штыки против господ обращать! И мировую революцию делать, вот что!

— Ты что! — замахала на мужа руками Мотя, красноречиво косясь на племянника.

— А что? — Андрей выглядел таким грозным, каким Ваня никогда не видел родного дядю. — Что мне, племянника бояться? Что он — донесёт на меня, что ли? Разве не моя он кровь, не сын брательника моего? Думаешь, ему самому не тошно, что у него батя в окопах гниёт, пока они с мамкой на селе лямку без мужика тянут?! Да, Ванька! — Андрей обратился к растерявшемуся племяннику. — Знай! Я против войны! Я против царского режима, я за смену власти, и не боюсь говорить об этом! Хватит дрожать, как зайцы! Все об этом говорят! И правительство наше, слабое, никому рот заткнуть не может! Я, Ванька, если хочешь знать, в партии состою.

— В какой? — прошелестел Ваня. Ему сразу вспомнились эхом долетающие из столицы известия о Думе, разных партиях, представители которых где-то там заседают, наверху.

— В партии большевиков! — торжественно объявил Андрей. А Мотя только глазами шныряла — от мужа, к племяннику. Мальчишки же продолжали, как ни в чём не бывало, уплетать пирог. Чувствовалось, что они привыкли к политическим баталиям между родителями.

— Большевиков? — с важным видом переспросил Ваня. — А!

— Тоже давай вступай, помощником будешь.

— А что делать-то надо? Людей взрывать?

— Да не! Это террористы взрывают, они из другой партии — из эсеров они. Мы, Ванька, большевики, считаем, что это бесполезно: ну, одного взорвал, сам погиб, а польза-то в чём? Одного уничтожил — а их тысячи по стране, полицаев, министров разных… А надо — взять, и разом всех! — Андрей сделал хватательное движение и треснул могучим кулаком по столу.

— Папка, ты чего развоевался? Я чуть не подавился! — захныкал старший. А младший неожиданно звонким голоском завопил:

— Давай, папка, так их! Я тоже в пальтию хочу!

— Вот о чём вы рассуждаете?! — вспылила Мотя, грохнув в раковину грязную посуду. — Убить человека! А то, что человек этот ни в чём не виноват, а то, что он несёт своё служение, полицейский ли он, или министр, а то, что у него есть семья, дети, для которых он — любимый папа, муж, сын?

— А, бабские нюни! — махнул рукой Андрей. — Сколько тебе говорить — борьба без крови не бывает?

— Да сколько ни говори, мне не понять этого!

— Баба — одно слово…

— А как же в заповедях сказано — не убий?

— Мне заповеди твои — не указ!

— Не мои, а Божии!

— Божии? А он есть, Бог твой? Религия — опиум для народа. Во как! Это Маркс сказал. И Энгельса я читал, «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Там хорошо описано, почему люди религию придумали.

— Почему? — распахнул глаза Ваня.

— Да от темноты своей, от невежества. Оттого, что дикие люди от страха природу обожествляли. От страха, от недопонимания, как что происходит, почему гроза бывает, почему дождь, почему засуха. Ну, а сейчас наука вперёд движется. Теперь уже доказано, что человек от обезьяны произошёл.

— От обезьяны?! — Ваня чуть со стула не упал.

— Эх ты, темнота сиволапая… Дарвин это доказал, учёный такой.

— Как же — от обезьяны? — Ваня невольно взглянул на свои руки, словно боялся увидеть на них шерсть и когти.

— Да вот так, путём эволюции, значит. Сначала, понимаешь, земля пустая была, только один океан сплошной, потом в океане энтом бахтерия завелась.

— А что это?

— Это микроб как бы такой. Понятно?

— Понятно. А отчего микроб этот завелся?

— Ну откуда же я знаю, отчего. А только завелась энта бахтерия, и со временем э-во-лю-ци-о-нировала: была одна клетка — стало две, потом три и так далее. Потом, глядь, а это уже не бахтерия, а рыба. А потом часть рыб в океане осталась, а часть на берег полезла.

— Зачем?

— Ну, зачем-зачем… В результате мутации.

— А что такое «мутация»?

— Отклонения разные, то есть, уродства. И вот та часть, которая на берег вылезла, разделилась на всяких животных разных, а часть — взлетела и птицами стала… Хотя, может, взлетели они ещё, когда рыбами были… Это я не очень понял, что за чем… А только часть рыб на сушу полезла, а часть — взлетела.

— Да ну!

— А вот! Доказательства этой теории и сейчас есть — знаешь, что есть летучие рыбы? Это которые плавают-плавают, а потом — хоп, и взлетают.

— Так они что — тоже в птиц превратятся?

— Откуда я знаю. Я же не учёный.

— А по-моему, если это животное земное, то оно не взлетит, — вставила своё слово Мотя.

— Правильно, часть и не взлетела. А часть, в результате мутаций…

— Тебя послушаешь, так вся эволюция эта — результат мутаций.

— Но это научная теория! Это доказано! Я просто простым языком для пацанов вот объясняю, чтобы им понятно было… А тебе, племяш, я литературу специальную принесу, чтобы ты развивался.

— Спасибо, дядя Андрей, я — с удовольствием.

Вернувшись в казарму уже поздно вечером, Ваня долго не мог уснуть от возбуждения и переполнявших его впечатлений. Хотелось поделиться с кем-то. Он окликнул Егора:

— Егор, спишь?

— Ну засыпаю, а что?

— Ты про теорию Дарвина слышал?

— И что?

— Ты слышал про такую? Ну, что человек от обезьяны произошёл?

— Вестимо, слышал. А ты не слышал? Эх, деревня…

— И как ты думаешь — правда это?

— Может, и правда. Им, учёным, виднее.

— Так это что же, выходит, мы от обезьяны произошли?

— А что?

— А по-моему, чепуха.

— А по-моему, такая же чепуха, как и то, что Бог Адама из земли слепил.

— Егор, а про большевиков ты слышал?

— Не только слышал, а ещё и видел. У нас половина цеха — большевики.

— Да ты что! Половина цеха!

— Да, а другая половина — меньшевики. А остальные — эсеры.

— А, это которые людей взрывают?

— Ну да.

— А ты сам к какой партии относишься?

— А почему это я должен к какой-то партии относиться?

— Так ведь все теперь по партиям разделились.

— Ни к какой. Я сам по себе, политикой не увлекаюсь. Я декадент.

— А что это? — у Вани голова пухла от новых, непонятных слов.

— Ну, как тебе объяснить… Декадент — это которому на всё наплевать, потому что всё равно все умрём. А потому бери от жизни всё. Понял?

— Понял. Чего тут не понять?

— Молодец. А теперь отвали — спать хочу.

Поворочавшись ещё с час, Ваня наконец уснул. Странный сон ему снился: будто стоит он в той старинной церкви, что на 7-й линии Васильевского острова. Только церковь эта гораздо просторнее, чем наяву, своды — высокие, уходящие в отверстые небеса, словно храм расширился до размеров вселенной, а там в облачном тумане — Христос в окружении ангелов. И он, Ваня, стоит перед лицом Бога, осиянный светом огоньков сотен свечей, и вокруг него — молящиеся. И рядом — дядя Андрей и Егор. Вдруг, в самый торжественный момент службы, Андрей глумливо кричит: «Человек произошёл от обезьяны! Это доказано наукой!» И тут же превращается в обезьяну: покрывается шерстью, сгибается, руки его вытягиваются чуть не до колен, лицо превращается в глумливую морду, и он, испуская нечленораздельные звуки, выскакивает из храма. Многие люди тоже, превратившись в обезьян, с гуканьем и визгом вприпрыжку скачут за ним следом. А Егор с хохотом глядит на них и, отсмеявшись, обращается к Ване:

— Видал? Вот хохма! Да пусть их! Дикие люди… Мы, декаденты, смотрим на них как бы из другого мира, и смеёмся над тем, как они копошатся здесь, в реале. Да и какая разница — как жить? Обезьяной — или человеком? Всё равно все умрём! Но пока мы живы, пожить-то хочется! Пойдём, я покажу тебе, как надо жить!

Егор манит его, улыбается загадочно и многообещающе, подмигивает. Ваня колеблется. Подняв глаза, он видит, что облако, на котором восседает Господь, медленно поднимается ввысь, унося с собой Христа, глядящего на них с сожалением и грустью. И через миг видение исчезает, и остаются они с Егором одни в пустом храме.

— Ну, что, ты — со мной?

— С тобой, — решается Ваня и уходит из церкви, не оглядываясь…»

10

Из грязи в князи

В очередное воскресенье, стоя в храме на службе, Ваня постоянно думал о давешнем сне. Слова молитвы скользили мимо него. В голове крутилась одна мысль: «Что бы значил этот сон?» Несколько раз он даже принимал решение не общаться с Егором, но в итоге даже рассердился на себя: «Да что я, как бабка старая, сна испугался!» В таком тревожно-решительном, а не молитвенно-благостном, настроении он достоял до конца службы, как вдруг его осенило:

— Расскажу-ка я Егору про деньги. Я всё равно не знаю, что с ними делать. Так что деньги эти для меня совершенно бесполезные. А так — поделюсь я с ним, зато он придумает, как их в рубли перевести. Он придумает, он ловкий!

Вечером, когда у рабочего люда выпал свободный час, и каждый занялся каким-то своим делом, Ваня окликнул Егора, валявшегося на своей койке с газетой.

— Егор, а, Егор…

— Чего тебе?

— Читаешь, значит?

— Ну, читаю.

— И что в газете интересного пишут?

— Да что… Вот пишут, что сифилис за рубль вывести могут, — Егор хохотнул.

— А что, надобность возникла? — спросил Ваня как можно небрежнее, хотя почувствовал, что краснеет.

— Нет-с, слава Богу, но — так, на будущее, — он опять хохотнул, наслаждаясь замешательством приятеля. — С женщинами встречаюсь, бордели посещаю… Мало ли что! А ты, поди, девственник?

Тут уже Ваня смутился так, что не отшутиться.

— Эх ты, красна девица… Айда со мной в бордель!

— Спасибо, но — нет.

— Нет… Знаю, почему нет — потому что денег у тебя нет! Угадал?

— Нет-с, не угадал, — Ваня покраснел снова, на этот раз от удовольствия, что его товарищ сам завёл разговор на нужную тему. — Денег у меня много.

— Много — это сколько? Десять копеек? Или, может, пятьдесят? — Егор открыто глумился над ним.

Ваня полез в свой узелок и достал оттуда кожаный чемоданчик. Закинув его на койку Егора и забравшись следом, он, убедившись, что в их сторону никто не смотрит, закрыл своё сокровище спиной от посторонних глаз и жестом фокусника открыл замочки. Металл мелодично звякнул, крышка откинулась и… У Егора расширились глаза. Глумливую усмешку с лица мигом стёрло. Он заворожённо смотрел на деньги, не в силах оторвать очарованного взгляда. Затем дрожащей рукой потянулся к пачке банкнот и поднёс её к самым глазам, чтобы рассмотреть.

— Чьи деньги, не знаешь? Немецкие?

— Нет, не немецкие, — сглотнув, прошептал Егор. — Это доллары. Американские. Где взял?

— Нашёл.

— Врёшь!

— Не вру! Вот те крест! — Ваня торопливо перекрестился, глядя на приятеля преданными щенячьими глазами.

— Где нашёл?

— Где нашёл, там больше нет.

— Ну, может, и нашёл. Простофилям часто везёт. Украсть-то кишка тонка.

— Ты знаешь, как их обменять?

— Знаю, конечно, в банке.

— В каком банке?.. Слышь, Егор, может, поменяешь? Тратить вместе будем.

— Это правильно, что ты ко мне обратился. Другой бы облапошил тебя, лаптя. Вот что, менять надо небольшими суммами, чтобы подозрения не было. Айда завтра! Чего откладывать? А деньги перепрятать надо.

Завернув чемоданчик в газету, Егор небрежно подхватил его подмышку, и приятели вышли на заводской двор, тускло освещённый фонарями. Во дворе никого не было, только раскачивающийся под порывами ветра фонарь выхватывал из темноты то мусорный бак, то груду металлолома. Егор вальяжно достал папироску и закурил.

— Чего стоим? — приплясывал от нетерпения Ваня.

— Погодь. Вдруг кто за нами наблюдает. Заспешим — подозрительно покажется. А так — стоим курим, моцион совершаем.

Затушив окурок носком ботинка, Егор двинулся в сторону речки.

— Куда мы идём?

— Я вырос здесь, на заводе. Я этот завод и все прилегающие территории пацаном облазил. Каждый кустик мне знаком. Так что вперёд.

Заводской двор стал уходить вниз, следуя изгибам крутого берега. Егор отогнул в дощатом заборе доску, и, просочившись в открывшееся отверстие, ребята выбрались по ту сторону забора. Над рекой склонилось несколько чахлых деревьев с застывшими голыми ветвями, а из снега, как занозы, торчали кусты. Егор направился к чёрному остову старого баркаса, напоминавшего выброшенного на берег дохлого кита, пролез в рваную дыру, зияющую в днище, в кромешной темноте чиркнул спичкой, на несколько секунд выхватив из темноты заржавленные внутренности судна. Осторожно ступая, то и дело останавливаясь, чтобы достать новую спичку, он подошёл к ящику, напоминавшему своим видом корабельную топку, отодвинул скрипящую дверцу и сунул внутрь завёрнутый в газету чемоданчик. Затем закрыл дверь и отряхнул руки.

— Ну, вот и всё, — сказал он. — Теперь можешь спать спокойно. Деньги в надёжном месте. Никто у тебя твоё сокровище не уведёт.

Тем же путём заговорщики вернулись в казармы.

На следующий день приятели запланировали поход в банк. Для этой цели они, по наущению находчивого Егора, намазались перцем, стянутым из столовой и, со слезящимися глазами, имитируя надсадный кашель, заявились в медсанчасть к фельдшеру. Тот поставил им градусники, обнаружил высокую температуру (перец не подвёл!) и выписал им больничный, пока на три дня. Но друзьям этого было более, чем достаточно.

Вернувшись в казарму, они, вместо того, чтобы улечься на койки, смыли с себя разъедающий перцовый настой. Егор облачился в добротный серый костюм, который хранился у него для торжественных случаев, и щеголевато подвязался шейным платком. Деньги он небрежно растолкал по карманам. К зданию банка подъехали в экипаже.

— Знаю, дороговато, — сказал Егор, заметив, как вытянулось лицо Вани, когда он расплачивался с извозчиком крупными деньгами, — но, во-первых, плачу я, во-вторых, к банку в пролетке подъезжать несолидно. Чтобы вжиться в роль, надо продумать все мелочи.

Расплатившись, приятели вышли на мостовую и встали перед внушительным и помпезным зданием, не решаясь войти. Банк высился перед ними, как неприступная крепость, которую им предстоит взять, а швейцар богатырского телосложения, с лицом строгим и бесстрастным, в ослепительной форме, больше похожий на генерала, чем на привратника, казался цербером, охраняющим вход в эту цитадель.

— Слушай, Егор, — нарушил молчание оробевший и разволновавшийся Ваня. — А этот швейцар не прогонит нас?

— Нет, конечно, дура, мы же клиенты.

Однако, подумав, он скинул потёртое пальто и небрежно протянул его другу.

— На! Побудь моим гарсоном.

Затем он, высоко подняв голову и откинув чёрную прядь волос назад, уверенно прошёл внутрь, мимо швейцара, который гостеприимно распахнул перед ними стеклянные высокие двери. Цитадель пала перед ними, и друзья попали в царство денег. В банке, казалось, сам воздух был пропитан их запахом. От волнения у Вани зуб на зуб не попадал. Егор же держался вальяжно и уверенно.

— Куда теперь? — спросил Ваня, с ужасом обозревая деловых клерков, восседающих за солидными столами, важных клиентов, развалившихся в кожаных креслах, уходящий ввысь потолок, украшенный массивной люстрой.

— Откуда же мне знать? — пожал плечами Егор и уверенно направился к конторке, за которой каким-то срочным делом был занят затянутый в чёрный костюм работник банка.

Ваня, нервно комкая пальто, двинулся за ним.

— Послушай, милейший, — облокотившись о конторку, обратился к обладателю чёрного костюма Егор, — где я могу поменять это? — небрежным жестом он вытащил из кармана доллар.

Клерк взглянул на купюру, и лицо его преобразилось, сделавшись приторно-любезным.

— О! Доллары?

— Да. Только что из Америки, знаете ли, — важно кивнул Егор.

Их проводили к кассе, где сотрудник банка без лишних вопросов обменял доллары на рубли. Для начала они решили поменять тридцать долларов десятидолларовыми купюрами. Каково же было их изумление, когда за три бумажки им отвалили аж триста тридцать рублей! Целое состояние! Ваня в руках не держал денег больше рубля. Егор был побогаче, ему доводилось держать и тридцать рублей, и тридцать семь. И вдруг… Переглянувшись, друзья едва подавили свои эмоции. Нервной походкой, с напряжёнными лицами прошли они через все помещения банка, словно ожидая, что их догонят и всё отберут, что это внезапно свалившееся на них состояние окажется недоразумением, ошибкой. Однако никто не обращал на них внимания. Беспрепятственно прошли они через холл, вестибюль, вышли на улицу и, только завернув за угол, расслабились и, похлопывая друг друга по спине и плечам, разразились истерическим смехом, сгибаясь пополам и пританцовывая на месте. Прохожие косились на них и спешили обойти. Придя в себя, приятели обнялись и двинулись куда глаза глядят.

— Сколько нам отвалили, да? — задыхаясь от восторга, воскликнул Ваня.

— Стало быть, курс один к одиннадцати, — подытожил Егор. — А сколько ещё денег в чемодане?

— Много! — благоговейно произнёс Ваня.

— Там… Там… — Егор нахмурился, пытаясь вспомнить количество пачек. — Слушай, да мы с тобой — миллионеры!

— Угу! — радостно кивал Ваня.

— Тебе спасибо! Вот кто настоящий друг!

— Это тебе спасибо! Без тебя я не знал бы, что с долларами этими делать.

— Однако же, как деньги потратить, думал?

— Не, не думал ещё… А вот ты давеча про бордель упоминал… Может, в бордель?

— Погоди-погоди… Бордель… Никакого воображения! Мы сейчас, дорогой, не просто в бордель, мы… Я раньше об этом и думать не смел, но знал, что господа так гуляют… Но чтобы и мне… Но сперва — одёжу модную купим!

Приятели окликнули извозчика и, не торгуясь, велели ему ехать к Гостиному двору — и ждать.

Из здания Гостиного двора они выходили в новых костюмах — шерстяных, коричневых, с удлинёнными до середины бедра, слегка приталенными двубортными пиджаками, под которыми виднелись жилеты и белоснежные рубашки, с зауженными, по последней моде, брюками с супер современной стрелкой. Поверх костюмов на них красовались просторные шерстяные пальто, доходящие чуть не до щиколоток, ноги украшали блестящие кожаные полуботинки, а головы — шляпы. Иван, не привыкший к такому головному убору, залихватски сдвинул её на затылок, а Егор, напротив, надвинул почти на самые глаза. Вообще, он умел носить вещи — всё сидело на нём изящно и, в то же время, небрежно. Ваня же чувствовал себя неловко в обновках, постоянно одёргивал рукава и озирался — ему казалось, что все смотрят на него и хихикают, приговаривая что-то вроде — «Не по Сеньке шапка». Хотя никто, конечно, не обращал на хорошо одетого молодого человека никакого внимания. Свою старую одежду модники сложили в приобретённые тут же чемоданы. Извозчик, оценив новый облик нанявших его молодых людей, заметно успокоился, так как боялся, что не заплатят ему эти странные оборванцы, а кинут его, растворившись в переходах Гостиного двора. Теперь можно было ехать кутить. Извозчик вывез их за городскую черту, где затормозил у придорожного трактира. Ввалившись туда, Егор приказал подлетевшему к ним половому накрыть столик, а пока они обедают, вызвать цыган.

— Гулять будем всю ночь! — заявил он. — У моего юного друга — именины!

— Слушаюсь, ваше сиятельство! Поздравляю, ваше сиятельство! — вытянулся тот в струнку, глядя на многообещающих клиентов с обожанием. — Пока за цыганами пошлют, вот сюда пожалуйте-с…

Половой проводил их за столик, принёс меню, в которое оба приятеля сразу углубились. Ваня заказал кролика, томлёного в молоке, Егор — заливного судака с хреном, и бутылку шампанского на двоих. Как зачарованный, смотрел Ваня на официанта, который заученным жестом поставил перед ним бокал, достал из ведёрка со льдом бутылку и, ловко откупорив её, налил в хрусталь пенистое шампанское, пронизанное воздушными пузырьками.

— За тебя! — провозгласил тост Егор. — За то, чтобы удача вот так всегда тебе улыбалась!

Когда всё было выпито и съедено, Егор закурил, задумчиво глядя на букетик искусственных роз в вазе.

— Я вот что думаю… С такими-то деньгами работать мне, лично, больше не хочется. Я тут прикинул… Того, что в чемодане, нам на много лет хватит, если, конечно, тратить с умом.

— Да как же не работать? А что делать тогда?

— Эх, темнота! Что делать… А что богачи делают?

— А что они делают?

— Да живут в своё удовольствие, вот что! Развлекаются, путешествуют… В общем, делают, что хотят.

— А ты что собираешься делать?

— Путешествовать. А ты?

— Я… Я бы мамке денег выслал, чтобы она корову купила… И лошадь. Вот тогда зажили бы!

— Дура! Да с такими деньгами ты можешь мамке не то, что корову и лошадь — стадо коров и табун лошадей купить! Только зачем ей? Можешь дом ей купить, и чтобы она уже не горбатилась на земле, а в кисейном платьице по собственному саду гуляла, моцион совершала, шампанское хоть каждый день пила…

— Да ну! Неужели у нас столько денег?! Да с такими деньгами я — что захочу, то и сделаю!

— А вот и не всё! Я-то сам по себе, потому — делаю, что хочу, а у тебя — родители, дядя с семьёй. Ты не можешь делать, что хочешь.

— Это почему ещё?

— А спросят, откуда деньги, что скажешь?

— Нашёл.

— Ага! Так тебе и поверили… Проверять начнут.

— Так что же делать?

Егор глубоко затянулся, выпустил дым кольцами и некоторое время задумчиво смотрел, как он медленно тает.

— Ну, я-то путешествовать поеду. Уже точно.

— Куда?

— В Америку.

— Почему в Америку?

— Там войны нет. А доллары есть. И никто там не спросит, откуда они у меня… Слушай, а давай со мной! Знаешь, как мы там заживём!

— А мать с отцом как?.. Не-ет.

— Подумай! Если тебе здесь оставаться, то тебе по любому работать придётся, потому что иначе внимание ненужное к себе привлечёшь, заинтересуются, на какие шиши жируешь. Ещё подумают, что ты вор. По той же причине ты и родителям домик купить не сможешь. Понятно? Не сможешь! Вопросы неудобные начнут задавать. Проблемы возникнут…

— Ну, значит, буду работать.

— Тогда зачем тебе этакое богатство?

— Не знаю пока… Только я от родителей никуда не уеду. Потеряют меня, переживать будут. Лучше я из этих денег помогать им стану. Ну, скажу — зарплату повысили.

— Как хочешь. Твои деньги. А то, что не знаешь, как ими распорядиться — удивляться нечему. Ещё бы! Такое богатство на тебя свалилось. Ты ведь до сих пор слаще морковки ничего не ел, и вдруг…

— Да! — Иван мечтательно прищурился. — Такое богатство! Да я… О, я знаю! Я в Питере мастерскую себе куплю. Курсы по живописи закончу. В самой Академии! У лучших мастеров уроки брать стану. А потом — можно и в путешествие! Во-первых, в Италию! Там для художника — рай…

— Чего? Ты умом не двинулся часом, от счастья?

— Да нет. Смотри.

Иван открыл свой новый чемодан и вытащил из вороха старой одежды папочку на тесёмке. Развязал и стал молча выкладывать перед опешившим Егором свои рисунки. Среди них, между прочим, оказался и карандашный портрет Егора.

— Это я?

— Узнал?

— Очень похож. Неужели это твои рисунки?

— Мои.

— Слушай, а ты прав: бери уроки рисования и дуй в Италию. А я тебе компанию составлю… А потом в Америку.

— Обязательно поедем! Знаешь, я так рад, что тебе мои рисунки понравились!

— Я с художниками мал-мало пообщался, так что кое-что понимаю. Кстати, надо бы тебя познакомить.

— С кем?

— С нашим кружком. Декадентами. Среди нас и художники есть. Слушай, а давай завтра вместе пойдём. Мы теперь богатые! Представляю, как мы их поразим! Зенки на лоб полезут!

— А если они спросят, откуда у тебя деньги?

— Точно… О том, что у меня появились деньги, им знать не надо… О, придумал! Мы их разыграем, скажем, что это твои деньги, что ты, к примеру, князь… Нет, на князя ты не тянешь — культуры не хватает… Ну, ничего, что-нибудь придумаем.

А тут и цыгане подъехали. Разноцветной толпой, с песнями, ввалились они в зал таверны. Это вызвало оживление у немногих посетителей. Половые зажгли свечи. Это придало таинственность залу, начавшему погружаться в сумерки угасающего зимнего дня. Цыгане подошли к столику, за которым сидели друзья. Мужчина в белой рубашке с широкими рукавами, распахнутым воротом и расстёгнутом жилете, в широких шароварах и высоких сапогах, с мандолиной, струны которой он перебирал, и девушка с роскошными длинными волосами ниже пояса, огромными чёрными глазами на бледном лице, тоже в белой рубашке с таким же небрежно расстёгнутым воротом, в длинной цветастой юбке, подпоясанной платком с длинными кистями, в щеголеватых сапожках, звонкими голосами затянули протяжную песню.

«На руке три линии

Лепестками лилии

Ай, нэ-нэ-нэ, ай, нэ-нэ,

Лепестками лилии…»

Мужчина то и дело кланялся Ивану и сверкал белозубой улыбкой. Очевидно, половой сообщил, кто здесь именинник. Девушка пела и, то и дело запрокидывая голову так, что её волосы касались пола, мелко трясла худенькими плечами и полуобнажённой грудью. Остальные цыгане разместились около них полукругом и подпевали. Голоса их звучали мощно и торжественно. Задумчивый напев проникал в душу. Ваня тут же достал чистый лист бумаги, карандаш и стал быстро набрасывать портрет девушки.

Но вот песня смолкла. Девушка на некоторое время замерла с закрытыми глазами, затем в один миг разогнулась, захлопала длинными ресницами и заулыбалась.

— Господин, налей чарку! Выпью за твоё здоровье! — воскликнула она и, не смущаясь, запрыгнула к Ивану на колени. Зато смутился он. Егор распорядился, чтобы принесли ещё один бокал и до краёв налил его молодой цыганке. Однако она, озорно блестя глазами, лишь пригубила его и, соскочив с колен именинника, пошла в пляс, поводя плечами и подрагивая грудью. Хор грянул новую песню, уже плясовую. Цыганка знаками показала Ване, что приглашает его танцевать. Однако он продолжал сидеть с потерянным видом, пока она не схватила его за руку и не выволокла на середину зала. А там его уже не надо было дважды приглашать: шампанское ударило в голову, и, вспомнив, как отплясывал в родной деревне на праздниках, Ваня пустился в присядку. Это вызвало восторг у цыган, которые обступили его и дружно аплодировали, продолжая петь.

Остальное он помнил урывками… То всплывало в памяти, как он полулежит на коленях у красавицы цыганки, положив голову на её обнажённое плечо, её длинный локон касается его лица, а сама она поёт что-то задушевное, глядя куда-то в никуда своими чёрными влажными глазами. Он пытается подпевать, но проваливается в туманное марево, сотканное из табачного дыма и дымки свечей… То вспоминалось, как цыганка смотрит на него своими огромными глазами, в которых пляшут огоньки, улыбается белозубой улыбкой и подносит к его губам бокал вина, он пьёт что-то терпкое и тягучее — и вновь проваливается в забытьё… Вспомнилось, как он достаёт свои рисовальные принадлежности и силится перенести на бумагу образ цыганской девушки, но образ этот всё время ускользает, тает в тумане, растворяется в табачном дыме… И он вновь проваливался куда-то, словно в пропасть летел, падал — и не мог упасть… А потом чья-то прохладная рука взяла его руку, и он покорно пошёл туда, куда его вели… Он вспоминал, как, лёжа на широкой постели с опущенным пологом, смеялся, а рядом с ним лежала полуобнажённая девушка, и тоже смеялась, и они снова пили, прямо из горлышка бутыли, передавая её друг другу… Он вспомнил, как чьи-то торопливые руки расстёгивают его рубашку, гладят его плечи и руки, как касаются его обнажённой груди чьи-то длинные волосы… И — кульминация вчерашнего вечера — обнажённая женщина на нём, совсем обнажённая — он гладит её атласную кожу, чувствует, как под его ласками содрогаются её груди, её живот, слышит сдавленный стон, чувствует… О, что это было! Но это было, было… Не могло ему привидеться такое… Ваня застонал.

— Проснулся наконец? — насмешливый голос Егора вернул его к жизни.

Ваня резко открыл глаза и вновь застонал, так как это простое и привычное движение вызвало резкую боль в голове и приступ тошноты. Однако он приподнялся и огляделся. Он находился в небольшой комнате, всё убранство которой состояло из широкой кровати, полог которой был откинут, небольшого платяного шкафа, умывальника с овальным настенным зеркалом и круглого столика с двумя стульями, на одном из которых сидел его друг Егор в неглиже и смотрел на него с иронией. Ваня перевёл воспалённый взгляд на столик и разглядел, что столик был сервирован бутылкой вина и ломтиками сыра и колбасы. Единственное окно было наполовину зашторено и едва пропускало свет пасмурного зимнего утра.

— Где мы? — пролепетал Ваня.

— Как где? В таверне. Ну, ты и надрался вчера! Сам-то помнишь что-нибудь?

Ваня замотал головой.

— Что, не помнишь, как с цыганкой время проводил?

— С цыганкой?

— О, да я смотрю, ты совсем плох! Конечно, с цыганкой! Она сказала, что, конечно, она девушка скромная и не из таких, но ради такого красавчика готова пожертвовать девичьей честью… Что, девица она была?

Ваня провёл рукой по лицу.

— Понятно. Ты и это не помнишь… Но, девица она или нет, а ты ей отвалил столько, что она может радоваться — не продешевила, девичью честь свою задорого продала.

— Как ты циничен! Ах, неужели у неё это было в первый раз! И вот так, так… Спьяну…

— Не знаю, как у неё, а у тебя-то точно было в первый раз.

— А где был ты?

— В другой комнате, — Егор кивнул головой на дверь, которая, очевидно, вела в смежное помещение.

— Номер очень удобный, — продолжал он, закуривая, — комната тебе, комната мне… И при этом мы отделены от других. Однако, тебя надо привести в чувство. Присоединяйся.

— О нет! Я не смогу.

— Да ну! Сможешь. Ну, давай, я помогу тебе.

Несмотря на слабое сопротивление Вани, Егор схватил его под плечи, чуть ли не силой стащил с кровати и усадил за стол. Затем разлил по бокалам вино.

— Давай выпьем за… да всё за то же, за привалившее нам счастье!

— Не смогу.

— Надо-надо-надо…

Видя, что Егор и тут готов применить силу, Ваня, зажмурившись, залпом выпил вино. Сначала ему стало очень плохо, так что он даже согнулся пополам, ожидая неминуемой смерти, но постепенно стало отпускать и — о чудо! Взгляд его как будто просветлел, словно пелена с глаз упала и зрение стало острее, а в организме он почувствовал лёгкость и невесомость.

— Как хорошо всё-таки быть здоровым! — воскликнул он.

— И богатым! — добавил Егор. — А теперь предлагаю выпить за то, что кое-кто у нас прошедшей ночью лишился невинности.

После того, как бутылка была выпита больше, чем на половину, Егор предложил отправиться в тот самый салон, где собирались декаденты.

11

Dead can dance

— На Стремянную! — скомандовал Егор извозчику.

— Н-но! Пошла, родимая! — извозчик тряхнул вожжами, и лошадь помчалась стройной рысью.

С грохотом прокатились по Невскому. Причём Ваня вновь поразился нарядным фасадам домов на столичном проспекте, изящную архитектуру которых немного портило обилие рекламных плакатов, так что у него даже голова закружилась — то одно объявление притягивало внимание, то другое, и вертелся он, силясь прочитать всё, что ему предлагалось, ведь теперь он — хозяин жизни, может себе позволить и побриться душистой пеной с ароматом фиалки, и сделать фотопортрет в мастерской самого Карла Буллы… Голова кружилась и от непривычного обилия прохожих — как нарядных господ, неспешно прогуливающихся по Невскому, так и разного люда попроще, спешащего по своим делам, от всевозможных видов транспорта — уходящих в прошлое пролеток с извозчиками, омнибусов, карет, и современных таксомоторов, пронзительными звуками своих клаксонов пугающих лошадей…

Внимание провинциала привлекли медленно шествующие на расстоянии один за другим люди в длинных жёлтых хлопчатобумажных то ли пальто, то ли халатах. Спереди на груди и сзади на спине у них были прикреплены плакаты с портретом красивой девушки, трагичный взгляд которой был обращён вверх. Крупная красная надпись на портрете — «Столичный яд» — произвела на Ваню такое впечатление, что он невольно вздрогнул. Такой же плакат — с портретом девушки и зловещей надписью — люди эти несли в руках на длинных бамбуковых шестах. Юное трагическое лицо плавно колыхалось над суетливой толпой. А красная надпись то меркла, попадая в тень, то вспыхивала, если на неё падал свет фонаря.

— Что это? — Ваня остановился.

— Это «сэндвичи» — люди-бутерброды, — буднично пояснил Егор. — Ходячая реклама.

Человек-бутерброд в одной руке нёс шест, а другой доставал из просторного кармана листовки и раздавал их прохожим. Те прочитывали рекламу и бросали смятую бумажку на тротуар, вызывая раздражение дворника, который не успевал смахивать мусор длинной метлой. Ваня тоже взял листовку. Надпись на ней гласила, что синематограф «Сплендид-палас» приглашает на новый фильм с участием знаменитой Веры Холодной, «Столичный яд».

— Какая красивая! — воскликнул Ваня. — Мне их шествие напоминает крестный ход с иконой.

— Да. Только шествуют не священники, а люди-бутерброды, несут образ не Богородицы, а актёрки, и рекламируют не рай, а «Столичный ад», то есть, яд, оговорился, пардон.

— Я хочу посмотреть этот фильм! — вскричал Ваня. — Я никогда ещё не был в синематографе!

— Слушай, да ты вообще ещё нигде не был! Тебе смотреть не пересмотреть!.. Нам направо, — скомандовал он вознице.

Их экипаж свернул в узкий тёмный закоулок. Улица, параллельная Невскому, тёмная и малолюдная, с высокими, но менее нарядными домами, резко контрастировала с главным проспектом и поначалу оглушала внезапной тишиной. Фонари располагались далеко один от другого, и тьма рассеивалась в основном светом из окон доходных домов. Ни прохожих, ни экипажей — всё мёртво.

— Надо же! — удивился Ваня, озираясь. — Через пару шагов Невский, а ощущение, что мы где-то на окраине…

— Да, такая она, Стремянная… Вот здесь останови, любезный!

Извозчик натянул вожжи, пролетка остановилась у парадного подъезда высокого серого дома. Расплатившись, приятели спрыгнули на мостовую.

— Егор, а кто там вообще будет? — спросил Ваня, пока они приближались к ярко освещённым дверям подъезда.

— Точно сказать нельзя — всегда разный народ собирается. Но уж непременно будут хозяйка салона, Лиза, и сестра её, Глаша.

— Молодые?

— Лизе двадцать с небольшим, а Глаше около тридцати, она старая дева. При сестре что-то вроде горничной. Лиза её содержит.

— Вот как? Младшая — старшую? Это как? Богатый муж?

— Да, мужчина при деньгах. Но не муж… — поймав недоумённый взгляд Вани, Егор пояснил: — Обе из бедной семьи. Глаша работала горничной у богатых людей. Осиротели. Съёмную фатеру пришлось освободить. Ну, Глаша и взяла к себе малую, ей тогда и пятнадцати не было. Как-то зашёл к ним сын, да попалась она ему на глаза. Он ей сначала конфетку, потом серёжки, тут старшая сестра смекнула, что к чему, и устроила им свидание наедине.

— Какая низость!

— Ладно ты, низость… Зато теперь обе, как сыр в масле — фатера приличная, деньги, все дела.

— А почему он на ней не женился?

— Так он женат! Причём выгодно. Кстати, ты его тоже, скорее всего, сегодня увидишь. Придёт к зазнобе отдохнуть от семейной жизни.

Ваню передёрнуло.

— Фу, содержанка…

— Ладно ты! Напомнить тебе Евангелие? «Кто без греха, первый брось в неё камень…». Забыл? И вообще, девочка она не простая. Учится на Высших женских курсах, слушает историю и философию, и ещё уроки скульптуры берёт, чтобы соответствовать уровню своего сожителя…

— Зачем ей учиться? В учительши, что ли, пойдёт?

— Дурак ты! Лиза — современная девушка. Сейчас много таких: уехали в столицу из деревни, от родителей, можно сказать, в самостоятельную жизнь, зарабатывают своими руками, снимают — кто углы, кто комнаты, — и учатся. И политикой занимаются, и искусством интересуются. Я таких уважаю.

— Хорошо-хорошо. А ещё кто будет?

— Думаю, будет приятельница её, Матильда. Как раз из таких девушек. Машинисткой работает в издательстве и учится на женских курсах, там и с Лизой познакомилась, подруги они. Матильда комнату снимает на Васильевском.

— Как, как? Матильда?

— Вообще-то она Матрёна, но это же не камильфо. Вот она и решила, что будет она Матильда… И ещё ожидается пара человек… Не знаю точно, кто сегодня на огонёк забредёт. Лизе нравится воображать себя дамой полусвета. Для нас — посиделки, для неё — салон. Сейчас мода на всякие салоны. Богемы, понимаешь, развелось столько, что салоны, как грибы, появляются, чтобы всю эту богему приютить… Вот и у Лизы — кого только ни встретишь. Народ самый разный.

— Ты-то как с ней познакомился?

— Через Матильду… Она до того, как машинисткой в издательство устроилась, на Северной мануфактуре работала, а это рядом с нашим патронным. Я её и приметил — смотрю, девушка пригожая всё время на глаза попадается.

— Так она твоя зазноба, что ли?

— Можно и так сказать. А потом повезло ей — в издательство устроилась, как интеллигентная… Пришли, — Егор открыл тяжёлую дубовую дверь с застеклёнными проёмами, через которые на тёмную улицу падали жёлтые полосы света. С холодной улицы они попали в небольшой вестибюль, жарко отапливаемый камином. Сбоку от двери, за конторкой, восседал швейцар, бравый старик с военной выправкой, в несколько потёртой форме, украшенной двумя Георгиевскими крестами, полученными, вероятно, ещё в русско-турецкую войну. При виде посетителей он поднялся и отвесил им поклон.

— Добрый вечер, Семёныч, — поздоровался с ним, как со старым знакомым, Егор.

— Здравия желаю, Егор Петрович, — вежливо поклонился швейцар.

По лестнице с массивными перилами, которая показалась оробевшему Ване величественной и нарядной, хотя из украшений имелись только две головы льва на тумбах у подножия ступеней, молодые люди поднялись до шестого этажа, миновали его и очутились на самом верху, где располагались мансарды.

— Шикарно живут твои друзья, — вполголоса произнёс Ваня, не решаясь нарушить тишину парадной. — И швейцар, и лестница такая нарядная…

— Брось, — отмахнулся Егор. — ты швейцаров из респектабельных домов не видал. Вот там, действительно, и стать, и мундир нарядный. И верхнюю одежду снять помогают, и гардероб там имеется, и ковры на лестницах, а тут голые ступени… Ну, мы пришли.

Егор позвонил в одну из дверей, за которой слышались голоса и взрывы смеха. Им открыла девушка лет тридцати, худая, угловатая, с удлинённым лицом.

— Здравствуйте, Егор Петрович. Здравствуйте, барин, — слово «барин» относилось к Ване, отчего тот вспыхнул до корней волос и от смущения не ответил на её приветствие.

— Здравствуй, Глаша, — небрежно поздоровался Егор. Глаша помогла им раздеться, повесила верхнюю одежду на аккуратно прибитые вешалки и возвратилась в комнату.

— Кто это? — прошептал Ваня.

— Это Глаша и есть, Глафира Яковлевна, старшая сестра.

Молодые люди прошли в комнату, наполненную пепельным туманом от папирос. Центральное место в ней занимало витражное окно, выходящее на крышу. Интерьер комнаты показался неискушённому Ване роскошным: мраморный камин, украшенный золотыми часами, циферблат которых поддерживали две нимфы, стены, обитые непривычным для глаз бордовым штофом, картины, пестревшие яркими, сочными красками, и большие фотографии в рамочках, на которых были запечатлены обнажённые люди: девушки, сидящие и лежащие на диванах, с длинными папиросами в уголках губ или между пальцами, со спущенными чулочками, в сандалиях и туфельках, у зеркал, туалетных столиков, на фоне пейзажей и в интерьере комнат; но были и мужчины — мускулистые, усатые, похожие на борцов из цирка, хотя очень может быть, что позировали именно циркачи — борцы и акробаты. Впрочем, на одной из фотографий Ваня увидел клоуна — с грустными глазами и нарисованными чёрными чернилами слезами на бледной щеке, с опущенными уголками губ в рамке нарисованной улыбки. Он стоял на фоне голой стены, тощий, смущённый, прикрыв причинное место колпаком скомороха… Посередине комнаты стояли уголком два мягких дивана, с чехлом тоже бордового, в цвет стен, бархата, со множеством подушек, на которых были вышиты котики и цветочки. Между диванами стоял круглый столик из красного дерева на резных ножках, сервированный бутылками вина и закусками. На диванах располагалась компания — две девушки, одна из которых показалась ему ослепительной красавицей, и трое молодых мужчин. Глаша тут же проворно принесла откуда-то два бокала.

— А, Егор Петрович! — приветливо окликнула их та, что показалась красавицей. — О, вы не один! И кто этот красавчик? Матильда, тебе не кажется, что он на Есенина похож?

— Очень похож! Егор, знакомь.

— Господа! — торжественно провозгласил Егор. — Прошу любить и жаловать! Это Иван Фёдорович, князь.

— Князь?!

— Представьте! Это везунчик, каких мало. Его прошлое было окутано тайной, которая не так давно развеялась, принеся Ивану Фёдоровичу целое состояние. Не буду утомлять вас пересказом серой биографии нашего героя, она достаточно заурядна. Скажу лишь, что не так давно выяснилось, что он — единственный наследник одного князя — фамилию умолчим, и вот — вуаля, сей достойный юноша только что вступил в права наследства.

— Какое очаровательное враньё! — съязвила красавица.

— Враньё? — не растерялся Егор. — А как вы объясните вот это?

Он подёргал себя за лацканы пиджака.

— Костюмчик не дешёвый, — согласилась красавица.

— Этот костюм милостиво пожаловал мне князь. Он отмечает вступление в наследство, и ему благотворительность пока что в новинку.

Взоры всех присутствующих обратились к Ване. Ошеломлённый тем, как его представили, он, однако, не показал своего смущения, а расплылся в лучезарной улыбке, уместной для такой счастливой ситуации, и даже приосанился, входя в роль князя.

— Больше вам знать необязательно, — продолжал вещать Егор. — Достаточно того, что Иван Фёдорович позволил мне сообщить вам. А теперь — внимание, наш юный князь желает разделить с вами свою радость!

Ваня полез в карман и вытащил пачку банкнот, вид которых произвёл на присутствующих магическое впечатление.

— Спрячь, спрячь, — поспешно проговорил Егор, — это слишком много… Глафира Яковлевна, можно попросить вас сходить в магазин и привезти на извозчике, которого наш дорогой гость тоже оплатит, вина на всю компанию, самого дорогого, а также балык, заливную рыбу, грибков мочёных и… Заказывайте, господа, ну же! Пользуйтесь случаем!

— Буженину в черносливе!

— Икру севрюжью!

— Конфет французских!

— С удовольствием! — воскликнула Глаша, глаза которой вспыхнули, а щёки раскраснелись.

— Теперь мы верим, что вы — князь! — затараторила прекрасная незнакомка. — У простого человека не может быть столько денег.

— Да, — подхватила Матильда, — всё натурально. А как одет! Простой человек не может так одеваться.

— А если что, — подхватила её подруга, — мы вам поможем приодеться: посоветуем, расскажем, что сейчас в моде, проедем с вами по самым лучшим магазинам… Вы ведь недавно в Петрограде?

— Недавно… — только и успел вставить Ваня.

— Разве вы сами не видите? — перебил его Егор, очевидно, опасаясь, что неискушённый друг сболтнёт что-то лишнее. — Посмотрите, какой румянец! Вы когда-нибудь видели такой цвет лица в нашем угрюмом городе, отравленном туманами?

— Да, цвет лица — что надо, — вторила ему красавица. — Был бы у меня такой, я бы сколько на пудре и румянах сэкономила… Но давайте знакомиться! Я — Лизавета Яковлевна. Это — сестра моя, Глафира Яковлевна. А это — Матильда Михайловна. Это — Игнатий Иванович, он семинарист. Это — Захар Захарович, студент университета и мой друг детства. А это — наш будущий гений, художник, живописец, Велимир Водкопьянов. Без отчества: у них, у творческих людей, так уж принято…

— Кстати! — вмешался Егор. — Наш князь тоже балуется живописью. Он — неплохой художник. И, представьте, часть своего наследства он желает потратить на курсы живописи, на уроки от известных мастеров и, конечно, на путешествие по Италии, где он будет писать этюды на пленэре!

— Ах, князь, вы не могли лучше распорядиться своим состоянием, — затараторила Лизавета Яковлевна. — Это так мило!

— Князь! — всплеснул руками Велимир. — Я, конечно, пока не столь известный мастер, но, если изволите, я тоже готов преподать вам уроки рисунка, и сопроводить вас в Италию!

Ваня кивал с лучезарной улыбкой, а сам исподтишка рассматривал присутствующих. Чаще всего его взгляд останавливался на Лизе. Со слов Егора он представил её распутной женщиной, потасканной, утратившей свежесть и девичье очарование, размалёванной, с вульгарными манерами. А перед ним сидела совсем юная девочка, тонкая, так что, казалось, талию её можно перехватить двумя пальцами, с ангельской внешностью — копна непослушных каштановых кудрей, огромные карие глаза, длинные, загнутые ресницы, утончённые черты смугловатого, с ярким румянцем, лица. Над чувственным ртом — пикантная родинка. Одета скромно, по-домашнему — белая блузка с кружевным воротом, пожалуй, чересчур низко расстёгнутом, тёмная, из какой-то мягкой ткани, юбка.

Глафира совершенно не походила на сестру — худоба её была лишена изящества, черты угловатого лица слишком резки — длинноватый нос, узкие губы, мелкие, близко посаженные глаза, гладко зачёсанные волосы мышиного цвета открывали слишком крупный, зернистый лоб. На её неаппетитной фигуре как-то косо сидело простое серое платье, придававшее ей сходство с горничной. Ваня пытался найти что-то общее в этих столь разных лицах сестёр, но, ничего не найдя, переключил своё внимание на других присутствующих.

Матильда имела внешность неброскую — русые пышные волосы, откинутые назад, бледное измождённое личико с выражением меланхолии и грусти. Платье висело на впалой груди и казалось большим для её хрупкой фигурки. Она томно курила длинную папироску, грациозно держа её в своих тонких, нервных пальчиках.

Мужчины тоже выглядели очень по-разному. Игнат, которого представили, как семинариста, высокий брюнет с бледным, несколько желчным лицом и короткой бородкой, был одет в чёрный семинарский подрясник. Он постоянно скептически ухмылялся.

Студент Захар, блондин с волосами до плеч, мечтательным взглядом серых глаз и болезненным цветом лица, худенький, облачённый в тёмно-зелёный форменный костюм учащегося университета, казался неестественно возбуждённым.

Велимир, высокий, хорошо сложенный шатен, носил длинные волосы, выделялся оригинально сшитым костюмом, шею его небрежно обвивал широкий шарф фиалкового цвета.

Когда Глафира, ко всеобщей радости, наконец-то отправилась за покупками, никто в ожидании деликатесов не притронулся к скромным угощениям, состоявшим из ломтиков булки и долек мочёных яблок. До половины опорожнённая бутылка дешёвого вина тоже осталась нетронутой.

Разумеется, присутствующие старались втянуть нового знакомого в разговор, интересовались им, но он отмалчивался. А как только открывал рот, так и закрывал сразу, увидев выразительный взгляд Егора.

Долгожданное возвращение Глафиры и появление на столе бутылок с вином и закусок вызвали всеобщий восторг.

— Клянусь, я полтора года не ел ничего подобного! — вопил Велимир.

— А я такого вообще никогда в жизни не ел, — вторил ему Захар.

— Господа! Господа! — воскликнула Лиза. — Предлагаю выпить за знакомство!

Глафира разлила по бокалам из высокой бутыли с нарядной этикеткой вино, которое тут же, под звон бокалов и смех, было выпито.

— Наконец-то я пью нормальное вино! — воскликнула Лиза. — Наконец-то нашёлся настоящий мужчина, который в состоянии угостить даму!

Самому Ване вино показалось необычайно вкусным: он выпил полный бокал и как-то быстро захмелел. Когда гости несколько утолили свой голод, и восторги, вызванные невиданными яствами, поутихли, Лиза взяла на себя роль ведущей:

— Князь, если вы думаете, что мы собираемся здесь только для того, чтобы праздно проводить время, пить, хохотать и дурачиться, то с радостью сообщаю, что у нас здесь салон, который называется «Вечерняя мансарда». У нас собираются те, кто любит искусство.

— Современное искусство! — подчеркнул Велимир, подняв указательный палец.

— У нас собираются люди прогресса, — вдохновенно продолжала Лиза, — люди, которые любят современное искусство…

— А вы знаете, какое оно — современное искусство? — вмешался Велимир.

— Я думаю, что он вообще не знает, что такое искусство, — съязвил Егор. — Он ведь пока не брал уроков у таких мастеров, как наш Велимир.

Все рассмеялись и повернулись к Ване. Такое впечатление, что его подавали здесь, как новое блюдо, простое и пряное, что-то вроде солёных огурцов, приправленных укропом. Вроде просто, зато ядрёно, а главное, непривычно.

— Отчего же? — обиделся Ваня. — Я знаю, что такое искусство… Например, иконы в храме — это искусство.

— Иконы в храме — какая прелесть! — закатил глаза Велимир. — Князь, вы не возражаете, если я напишу ваш портрет?

— Чей? Мой? — смутился Ваня.

— Ну конечно! Вы очень колоритно выглядите!

— Если хотите…

— Очень хочу! Итак, князь, договорились, вы мне будете позировать.

— Договоритесь потом… Так вот, — Лиза вернула себе инициативу. — Если говорить просто — есть искусство старое, есть новое. Время же не стоит на месте. А какое время — такое и искусство. Мы — дети нового времени, дети двадцатого века. И нам уже не интересно и чуждо то, что волновало стариков. Например, Пушкин: «Мороз и солнце — день чудесный…» Как это пошло и плоско.

— Да, — подхватил Захар, — то ли дело Давид Бурлюк, вот где мощь!

Захар вскочил, скрестил руки на груди и, бросая на присутствующих устрашающие взгляды исподлобья, зловеще продекламировал:

«Небо — труп! Не больше!

Небо — смрадный труп.

Звёзды — черви, пьяные туманом.

Звёзды — черви, гнойная, живая сыпь!»

Вот это настоящая поэзия! — добавил он уже своим обычным голосом. — Какие образы! А какой реализм! Мы не хотим больше восторгаться бабочками и цветами. Жизнь — жестокая штука, и надо иметь мужество смотреть ей в глаза. Как вам стихи, Иван Фёдорович?

— Страшно, — признался Ваня.

— Князь, вы очень точно подбираете слова! — заметил Захар. — Я, как филолог, могу оценить… Именно страшно! А разве жизнь, а разве окружающая нас действительность — не страшная?

— Страшная, — согласился Ваня.

— Давид Бурлюк — гений! — воскликнула Лиза. — Давайте выпьем за него!

Бокалы наполнились кроваво-красным вином.

— Такая же история — во всех других видах искусства, — подхватил Велимир. — Например, в живописи. Кому сейчас интересны пресные пейзажи с солнышком и цветочками? Никому! Чёрный квадрат Малевича — вот вершина новаторства!

— Чёрный квадрат? — прошептал Ваня, широко раскрыв свои васильковые глаза.

— Картина такая — «Чёрный квадрат», — пояснил Велимир. — Он написал её изначально для декорации к спектаклю «Победа над солнцем». Чёрный квадрат заменил солнце. Чувствуете, как символично? О, Казимир Малевич — философ и мистик!

— Солнце заменится чёрным квадратом, небо свернётся, как свиток, и звёзды спадут, — воскликнул Ваня.

— Именно! Однако, откуда это? Как будто что-то знакомое.

— Он образно перефразировал Откровение Иоанна Богослова, — пояснил семинарист Игнат.

— Браво, князь! — присутствующие зааплодировали.

— Так, а что на картине-то нарисовано? — поинтересовался смущённый непривычным вниманием Ваня.

— Чёрный квадрат, только чёрный квадрат.

— Как — только квадрат?

— В том-то и дело! Это — ни на что не похоже. Это символ. Это — выражение идеи.

— Какой идеи?

— Идеи пустоты, мрачности, бессмысленности жизни. Изначально Малевич задумал «Чёрный квадрат» как триптих — чёрный квадрат, чёрный круг, чёрный крест. На своей выставке он повесил чёрный квадрат в красном углу, ну, то есть в углу, где обычно иконы. Только вместо икон — чёрный квадрат.

— Я была на этой выставке! — подхватила Лиза. — Это гениально! Только мне больше понравился чёрный круг. Он такой… как всевидящее око, чёрное око, которое за всеми нами наблюдает.

— Наблюдает и злорадствует! — подхватил Захар. — И глумится над нами!

— На меня больше впечатления произвёл чёрный крест, — перебил его Велимир. — Он такой зловещий…

— Ничего в нём зловещего! — возразила Лиза. — Так, кривенький, кособокий крестик.

— То и зловещее, что крест — и кривой.

— Господа, — вмешался в дискуссию Ваня. — Может, про крест не будем?

— Ах, да, забыл предупредить, наш князь — верующий, — язвительно улыбнулся Егор.

— Верующий? — машинально повторила Лиза.

— Веееерующий? — иронично протянула Матильда.

— Верующий? Какая прелесть! — закатил глаза Велимир. — Писать его, писать однозначно! Босиком, в распахнутой косоворотке, а на шее — этакий сермяжный крест на верёвке… Князь, простите, только внешность ваша уж больно крестьянская.

— Так я и есть крестьянин, — возразил Ваня.

— Князь большую часть жизни прожил в деревне, в крестьянской семье, — заметил Егор, сладострастно впиваясь в бутерброд с бужениной.

Захар пренебрежительно заметил:

— Сейчас быть верующим совершенно не модно и не современно! В наше-то время, когда наука так далеко продвинулась, быть верующим — это просто мракобесие.

— Но он же из деревни, — возразила Лиза.

— Ну так что, что из деревни? — обиделся Ваня. — В деревне тоже есть просвещение. Я и про теорию этого… Дарвина, слышал.

Слова его потонули во взрыве хохота охмелевших гостей.

— Глядите-ка! Прогресс уже и до деревни докатился.

— Господа! — вмешался в общую беседу до сих пор хмуро молчавший семинарист Игнат, выглядевший самым трезвым и задумчивым в этой компании. — Коли речь зашла о религии, то уместно будет мне вставить своё скромное слово.

— Говори, Игнат, режь правду-матку!

— Когда вы говорили об искусстве, я молчал, я не знаток, а коль речь зашла о религии, то позволю себе высказаться. Итак, господа, со всей ответственностью заявляю — Бога нет!

— Браво, Игнат! — раздались аплодисменты.

— Как — нет? — опешил Ваня, шокированный богохульством человека, готовящегося принять священнический сан.

— А вот так — нету, и всё тут! — развёл руками Игнат.

— Вы учитесь в семинарии… — начал было Ваня.

— И что? В семинарии я овладеваю ремеслом, таким же, как ремесло сапожника, или кузнеца, или портного… Это ремесло поможет мне заработать на хлеб насущный.

— Но как же: быть священником — и не веровать?!

— Милый мой, скажу вам страшную вещь: у нас в семинарии никто не верует, и не только молодёжь, но и преподаватели. И мы, семинаристы, тоже проникнуты прогрессивным духом времени. Например, мы у себя в семинарии тоже устраиваем забастовки.

— Забастовки? — машинально повторил Ваня.

— Да-с! Забастовки! Например, последняя забастовка была нами устроена во время поста, мы протестовали против того, что нас закормили киселём.

— Киселём?

— Представьте! Нет, я ничего не имею против киселя, но когда кисель на завтрак, кисель на обед, и так каждый день… Позвольте, это уже нарушение наших человеческих прав и свобод! Я вообще не понимаю, к чему эти посты? Разве что дань традиции… Католики, кстати, не постятся.

— Так что же, можно не поститься?

— Абсолютно! Это я вам как будущий служитель культа говорю. Судите сами, эти посты придумали особо фанатичные люди. Я не фанатик, и даже не верующий, так чего ради я должен отказывать себе в полноценном питании?

— Вот-вот, давайте есть и пить, потому что всё равно все умрём, — подхватил Захар.

— Вообще-то это слова апостола Павла, — снисходительно заметил Игнат. — И хотя высказаны они были с иронией, тем не менее я могу повторить их уже безо всякой иронии. И я говорю: господа, давайте есть и пить, потому что все мы умрём!

— Все мы умрём! Ах, какая прелесть! За это надо выпить! — подытожила Лиза. А Глафира с готовностью разлила по бокалам вино.

— Но послушайте, — не унимался взволнованный Ваня. — А как же причастие?

— В церковных циркулярах сказано, что достаточно причащаться один раз в год для того, чтобы считаться благонадёжным гражданином.

— В чём же благонадёжность?

— В том, милейший князь, что у нас православие — это государственная идеология, у нас религия связана с государственным устройством. А потому тот, кто причащается реже одного раза в год, считается вольнодумцем. Скажу больше: в каждом приходе священникам предписано отслеживать такие подозрительные элементы и выяснять, что у них на уме. А где можно выяснить? На исповеди.

— А как же тайна исповеди?

— От выше стоящих инстанций не должно быть тайн.

— И что — пишут?

— Пишут. Читают ли то, что они пишут? Это другое дело. Скорее всего, подшивают и кладут на полку пылиться. Бюрократия-с… Господа, сейчас везде одно сплошное вольнодумство. И оно не просто не пресекается, оно распространяется повсюду, как эпидемия, уже все охвачены им, и низы, и верхи, особенно верхи, даже власть предержащие.

— Зато жить теперь интересно — свобода! — подхватил Захар.

— То есть, это что получается, я могу посты не соблюдать, в церковь не ходить, и мне ничего за это не будет? — соображал Ваня.

— Ничего-с! Ровным счётом ничего-с! Доказательство — все эти милейшие люди… Господа, когда вы в последний раз были в церкви?

— Я уж и не помню. В детстве, — сказала Лиза.

— В прошлом году на Пасху, — подхватила Матильда и смущённо добавила: — я по привычке, больше не хожу.

— А чего туда ходить, если Бога нет? — пожал плечами Велимир.

— А если всё-таки, это, — не сдавался Ваня, — если всё-таки Бог — есть?

— Ну, смотрите, — снисходительно похлопал его по плечу Игнат. — Я сейчас скажу, и мне ничего не будет. Итак, торжественно заявляю: Бога — нет! Слышишь меня, Бог? Тебя — нет. Ты — выдумка дураков и трусов. А если ты есть — покарай меня, порази прямо сейчас, чтобы все здесь присутствующие уверовали в тебя и, как новые апостолы, понесли благую весть, убеждённые чудом. Ну, покарай, ну, молнию что ли какую пошли на меня! Или сделай так, чтобы я просто замертво упал… Ну! Тебя же нет! Нет! А потому ничего не будет! Ничего!

Ваня зажмурился от такого святотатства, а когда открыл глаза, увидел живого и невредимого Игната с воздетыми вверх руками. Постояв так с минуту, Игнат опустился на диван и устало воскликнул:

— Глафира Яковлевна, наливайте! Давайте выпьем за то, что Бога — нет! А стало быть, мы все свободны!

— За свободу, господа!

В этот момент раздался звонок в прихожей. Глафира пошла открывать и через минуту в комнате появились два импозантных мужчины. Один из них был уже знакомый нам Михаил Иннокентьевич Ковалевский, а другой — его однокурсник и старинный приятель Юрий Афанасьевич Кутафьев.

Когда-то они были очень дружны, но со временем пути их разошлись, однако у них сохранилась традиция — раз в год, обычно в самом его начале, встречаться в ресторане. Они заказывали отдельный кабинет, чинно — возраст всё-таки, выпивали и закусывали, немного вспоминали студенческие годы и старых друзей, немного рассказывали друг другу о том, как живётся каждому из них сейчас, но больше рассуждали на общие темы — особенно на политические. Впрочем, в то время о политике рассуждали все.

Однако сегодня их вечер не задался, так как именно сегодня Лиза вздумала устроить свой вечер и пригласила гостей, а Юрий не мог допустить, чтобы она принимала кого бы то ни было в его отсутствие. Отменять вечер с однокурсником он посчитал неудобным, так как договаривались заранее, а потому на протяжении тех полутора часов, что они провели в ресторане, он нервничал и поглядывал на часы. В итоге Михаил не выдержал и предложил разъезжаться. Когда они вышли на Невский, Юрий задумчиво произнёс:

— Невский производит на меня мистическое впечатление. Когда идёт снег, кажется, что это фантасмагория, а не город. Город — сон…

— Да уж, снегу намело невиданно, — подхватил Михаил. — Говорят, из четырёхсот вагонов с хлебом в город через снежные заносы добрались всего сто. Обстановка и без того наряжённая. А тут ещё такая неприятность для правительства. Даже погода против царя!

— Ох, чувствую я — что-то будет, — поёжился Юрий. — Причём в самое ближайшее время.

— Что будет? Или дворцовый переворот или бунт, — лениво заметил Михаил. — Ты куда сейчас? К своей пассии?

— Да, — Юрий смутился, как гимназист. — А почему ты так решил?

— Милый мой влюблённый! Что я — не видел, как ты всё время на часы посматривал? Уже понятно, что ты не к жене торопишься.

— Это правда, — усмехнулся Юрий.

Михаил вспомнил про Лили. В последнее время она утомляла его.

— Слушай, а ты не будешь против, если я поеду с тобой? Право, мы так мало повидались, а времена сейчас такие, что нельзя сказать, когда свидимся и свидимся ли вообще.

— Это точно! — поддержал его Юрий. — Что ж, я рад! Едем!

— За одним посмотрю на ту, которая свела с ума моего лучшего друга… Кстати, я заметил, как много событий в жизни у нас происходит синхронно. Не буду перечислять все, но как я в сорок встретил Лили и — пропал, так и ты в сорок встретил эту девочку… Сколько ей было на тот момент? Четырнадцать?

— Мне неприятно говорить об этом, — нахмурился Юрий. — Это действительно было сумасшествие, я ничего не мог с собой поделать.

— Брось! Я вовсе не хочу тебя осуждать… Однако, если ты так её любишь, почему не разошёлся с женой и не женился на ней?

— Что ты — как можно? Я же в законном, венчанном браке!

— И что? Лили разошлась и живёт в своё удовольствие.

— И грешит!

— А ты не грешишь? Тем, что изменяешь жене? Зато Лили, по крайне мере, не лжёт. А ты лжёшь! Не твой ли Бог сказал: «Отойдите от меня, лицемеры — не знаю вас!» Так что ты уже проклят. Поэтому твои мучения и метания на два фронта напрасны.

— Ооо! Прекрати! — Юрий закрыл лицо руками.

— Прости, — сказал Михаил, видя страдания приятеля. — Я не судья, чтобы обвинять тебя. Я просто очень тебе сочувствую и считаю твои мучения напрасными. Вот и всё… Расскажи, однако, — продолжил он, чтобы сменить больную для Юрия тему, — кто там будет?

— Да так… Мальчики и девочки. В основном из разночинцев.

— Приличные хотя бы?

— Некоторые да. Увлекаются эпатажным искусством.

— О! В таком обществе я ещё никогда не бывал. Ну-с, это даже интересно. Особенно сейчас, когда демократия входит в моду.

Они поднялись на верхний этаж, и Юрий позвонил…

Итак, в салоне появились два персонажа, разительно отличающиеся от разношёрстной публики, которая забрела сюда «на огонёк». Юрий — высокий стройный мужчина сорока пяти лет, начавший уже лысеть, но всё ещё привлекательный, с щеголеватыми усиками на холёном лице, одетый дорого и небрежно. И Михаил, мимоходом сбросивший дорогую шубу на руки засуетившейся Глафиры. Ваня внимательно посмотрел на вошедших, стараясь понять, который из них «тот самый». По тому, как лебезила перед ним сестра Лизы, как по-домашнему развязал он и бросил на камин шёлковый галстук, а затем по-хозяйски разместился на диване возле своей девушки, стало понятно, что это и есть её любовник и содержатель.

— Юрий Афанасьевич, знакомьте! — распорядилась Лиза.

— Это Михаил Иннокентьевич, мой однокурсник. Мы с ним мимо проезжали, и он решил составить мне компанию и тоже заглянуть к нам.

— И прекрасно! — воскликнула Лиза, протягивая руку новому знакомому. — Михаил Иннокентьевич, я рада знакомству! Чувствуйте себя, как дома! Здесь все свои.

Она поочерёдно представила новому гостю присутствующих. Когда церемония представления закончилась, Юрий властно положил бледную руку с тонкими, унизанными перстнями, пальцами на её плечо, и она доверчиво приникла к нему, скорее, как к отцу, чем как к возлюбленному. Глафира кинулась за бокалами для гостей.

— Юрий Афанасьевич, ты всех здесь знаешь, кроме Ивана Фёдоровича, — сказала Лиза. — Его привёл Егор Петрович. Представь, он только что из деревни… Иван Фёдорович, это Юрий Афанасьевич, почётный член нашего салона. Все мы здесь только благодаря ему. Он — наш меценат!

Что касается Юрия, чувствовалось, что в этой разношёрстной компании ему неприятно и неловко, и он не понимает, как себя вести — запанибрата, или всё-таки держать дистанцию.

— А вы, Иван… э-э, Фёдорович, в деревне чем изволили заниматься?

— Из крестьянской семьи-с…

— А здесь вы?..

— Они изволили наследство получить, — вмешалась Лиза.

— Вот как? Велико-с? Наследство-то?

— Велико-с, — широко улыбаясь, подтвердил Ваня, радуясь, что тут не надо врать.

— Больше того! — продолжала Лиза. — Выяснилось, что Иван Фёдорович — князь.

— Князь?! — удивился Юрий Афанасьевич. Михаил тоже внимательно посмотрел на Ваню. — А как ваша фамилия… князь?

— Иван Фёдорович желают находиться здесь инкогнито, — с неудовольствием проговорил Егор.

— Кстати, — продолжала Лиза, — все эти яства — благодаря Ивану Фёдоровичу.

— Сегодня я угощаю, — развязно подтвердил Ваня, удивляясь, как быстро он вошёл в роль хлебосольного богача.

Тут вновь прибывшие обратили внимание на дорогое вино и деликатесы. Юрий пожал плечами — больше он ничему уже не удивлялся. Михаил удивлённо поднял брови.

— Ну, коли инкогнито, то что ж… Иван Фёдорович, — обратился к Ване Юрий, — расскажите нам, пожалуйста, как сейчас живёт деревня.

— Как живёт деревня? Вам это действительно интересно?

— Помилуйте, конечно! Понимаете, мы — горожане, отравленные цивилизацией, а, как искренне считал Жан-Жак Руссо, только природа, вернее, близость к природе, способна… эээ… сформировать естественного человека… К тому же, отец у меня живёт в своём поместье, ведёт образ жизни сельчанина… Словом, расскажите нам, горожанам, нам, homo urbanicus, как там, в деревне.

— В деревне хорошо! — искренне воскликнул Ваня.

— Какая непосредственность! — восхитился Велимир. — Я уже вижу, на каком фоне я буду его писать — на фоне деревенского пейзажа.

Все засмеялись и захлопали. Юрий, поймав общее настроение, провозгласил тост:

— Господа, предлагаю выпить за природную естественность, которой всем нам так не хватает!

— За искренность! За естественность! — раздались возгласы и звон бокалов. Ваня, вконец смущённый столь пристальным вниманием к своей персоне, залпом осушил свой бокал.

— Так что там, в деревне? — жуя лист салата, продолжил хозяин салона.

— А что в деревне? Там много всего — люди, скотина, страда… Про что хотите услышать? — осмелел Ваня.

Его вопрос вызвал новую волну веселья. Однако Юрий сделал раздражённый жест рукой и, когда все резко притихли, продолжал расспросы:

— Ну, вот, к примеру, усадьбы господ крестьяне поджигают?

— Юра… — смутилась Лиза.

— Дорогая, я, как настоящий джентльмен, только пытаюсь говорить с человеком о том, что ему приятно. А сейчас всем крестьянам приятно жечь своих господ. Ведь вы же крестьянин, милейший? Во всяком случае, вы ведь были крестьянином, пока не стали князем? — Юрий не скрывал насмешки.

— Да-с.

— Так вот, вам доводилось в этом участвовать?

— Позвольте, — возразил Ваня. — Мне это совершенно не приятно. И не участвовал я в таком разбое, и не буду. И мы своих барынь никогда не поджигали и не обижали, потому как и они нас никогда не обижали. А вот в соседних сёлах было дело. Поджигали. И мы свет от пожара видели. Ночью. Страшно было.

— Вот вы как рассуждать изволите, молодой человек, похвально, — смягчился Лизин сожитель. — Ну-с, а барыни ваши кто?

— Две милейшие старушки, сёстры, одна старая дева, другая вдова.

— Фамилии?

— Которая девица, та Строганова, хозяин имения, отец её, был Аристарх Сысоевич Строганов. А вдова — Рюмина полковничиха.

— Как же-с! Фамилии известные… Ну, а скажите, молодой человек, какое сейчас у народа отношение к войне?

— Ждём — не дождёмся, когда война эта проклятая закончится! У меня у самого… — Ваня хотел добавить, что у него самого отец воюет, но вовремя вспомнил, что он — как бы князь, скорее всего, незаконнорожденный, и наследство он мог получить только от почившего отца.

Тут в разговор вмешался Михаил:

— Юра, ты консерватор! Ты — именно тот замшелый барин, благодаря кому так живуча в России допотопная старина. Видишь, простой народ против войны? А ты и прочие реакционеры — за. Простой народ ненавидит рабство и поджигает имения господ. И он в своём праве. А тебе, как барину, поборнику старины и рабства, это неприятно.

— А ты — революционер! Ты — за свободу, за отмены сословий…

— Да! И не только. Я — против самодержавия! Я — за республику!

— Браво! — раздались аплодисменты. Молодёжь с восхищением и удивлением уставилась на прогрессивного барина.

— Ты — за всеобщее разрушение! — воодушевляясь всё больше, воскликнул Юрий. — Ты — за отмену брака, за отмену всяких традиций и ценностей…

— Браво! — ещё более восторженно приветствовала нового знакомого компания.

— Я уже не говорю, что ты — против Бога!

— Отчего же не говорить? Говори! Да, я против Бога, потому что его — нет!

— Ну, а я что говорил? — возбуждённо вскричал семинарист Игнат.

— Только запомни, — Юрий направил в сторону Михаила указательный палец. — Запомни: сегодня ты подстрекаешь мужиков жечь имения господ, а завтра этот пожар разгорится так, что пол России сгорит, и ты от него никуда не денешься! Никуда!

— Ну-ну, ты так рассуждаешь только потому, что мы с тобой — разных взглядов.

— Мы — разных взглядов, но мы — одной крови, — тонко усмехнулся Юрий. — А потому, если даже сейчас у нас разные взгляды, то потом, когда этот самый пожар разгорится, мы и гореть в нём вместе будем.

Михаил усмехнулся и пожал плечами.

— Да ну, глупости! Я его разжигаю, и я же от него пострадаю? Бред!

— Бред? — поднял тонкие брови Юрий. — А вот послушай… Иван Фёдорович, для вас этот господин — кто?

— Барин, — не понимая, что от него хотят, ответил Ваня.

— Если народ будет господские имения жечь, его имение поджигать будут?

— Будут! — уверенно заявил Ваня.

— Какая непосредственность! — восхитился Велимир. — А скажите, Михаил Иннокентьевич, какое ваше отношение к новому искусству?

— Положительное! В новом обществе и искусство должно быть новым!

Гости принялись взахлёб обсуждать новое искусство. К Ване все потеряли интерес. За столом возобновилось веселье, беседа стала более оживлённая, подвыпившие гости спорили, перебивая друг друга, выкрикивали какие-то стихи, хохотали, то и дело провозглашали тосты и поднимали бокалы. Ваня же то и дело посматривал на Михаила. Ему казалось, что где-то он уже видел этого господина. Но — где? В этом городе у него знакомых нет, а из высших кругов общества — тем более… И, однако, где-то он его видел, где-то… И вдруг Ваню осенило: это же тот самый барин с вокзала, спутник той дамы, у которой украли чемоданчик, и который заявил полицейскому, что в украденном чемоданчике лежали лишь «дамские пустяки». Ваню бросило в жар. Понятно, что этот господин не заметил тогда невзрачного паренька, и уж тем более не мог знать, что его деньги — или деньги его дамы — попали к нему. Но всё же… Какая странная встреча!

В самый разгар веселья вновь резко прозвенел звонок.

— Кто это? — удивилась Лиза. — Мы вроде никого больше не ждём.

А Глафира, пожав плечами, пошла открывать.

До слуха компании донеслись голоса, которые о чём-то спорили. Через несколько минут растерянная Глафира вернулась в сопровождении трёх человек, вид которых заставил присутствующих замолкнуть. Это были — молодой послушник в монашеской рясе, и двое пожилых, бедно одетых крестьян.

— Извините, Юрий Афанасьевич, — стала оправдываться Глаша, — но этот господин утверждает, что он — ваш отец!

— Папа! — воскликнул страшно поражённый Юрий и кинулся к отцу. — Боже мой, папа, что с вами? Что это за наряд?! Агафья, это ты?..

— Ах, Юрий Афанасьевич, как свидеться-то довелось! — запричитала Агафья и прослезилась.

— Сынок, — возбуждённо заговорил Афанасий Матвеевич, а это был он, — горе! Страшное горе! Какие-то революционеры, эсэры, кажется, напали на наше имение, всё сожгли дотла, скотина — частью погорела, частью разбежалась, мы разорены! Разорены! Я спасся только благодаря вот этому молодому человеку! Он мне жизнь спас, сынок! Сам Господь Бог послал мне его… Пришёл он ко мне вечером на ночлег попроситься, да и посоветовал ценные вещи вынести, приодеться попроще и спрятаться к дворовым нашим во флигель. Только так и спасся…

Рассказ отца вызвал всеобщий шок.

— Папа, да что вы такое говорите?! — вскричал Юрий. — Как такое возможно? А вы, молодой человек, ну-ка быстро рассказывайте, как вы прознали про нападение? У вас знакомые, что ли, среди этих мерзавцев имеются?!

— Нет, — просто ответил Илья, спокойно глядя на трясущегося от гнева и отчаяния Юрия.

— Ах, Юра, — укорил его отец, — да какая разница, откуда прознал… Я ему жизнью обязан!

— Ладно, это мы разберёмся… Вот! — он гневно обернулся к Михаилу. — Ваша работа, господа либералы! Вот и до нас эта волна докатилась. И до вас докатится. Сами же в том огне, который раздуваете, гореть будете!

Потрясённый Михаил не нашёлся, что ответить. А Юрий вновь засуетился вокруг отца.

— Папа, вы голодны? Откушайте! Прошу! Глафира Яковлевна, помогите отцу раздеться! Прибор ему и бокал!

Глафира помогла старику раздеться, а также приняла ветхий полушубок Агафьи и подрясник Ильи, убежала в прихожую, оттуда — в кухню. Гости тем временем подвинулись, дав места отцу хозяина и его спутникам. Афанасий Матвеевич опустил голову — тяжкие думы одолевали его. Агафья же любопытным взглядом обвела комнату и, увидев эротические фотографии на стенах, брезгливо скривилась:

— Тьфу, стыд-то какой! Господи, прости…

Но вот Глафира вернулась с приборами и бокалами. Афанасий Матвеевич и его верная служанка с аппетитом набросились на закуски и с удовольствием выпили вина, Илья же довольствовался несколькими ломтиками варёной картошки. Юрий продолжал поглядывать на него с подозрением.

— Папа, я хочу знать все подробности!

Афанасий Матвеевич пересказал всё, что случилось.

— Так кто вы, молодой человек? — спросил у Ильи Юрий.

Илья кратко рассказал о себе.

— Сынок, не будь строг с Илюшей, — заступился за своего спасителя бывший помещик, — говорю же — сам Бог мне его послал! А откуда узнал он… Прозорливый, наверно… Святой человек святой жизни…

— Я, конечно, в Бога верую, — возразил Юрий, — только что-то чудес от него никаких до сих пор не видел.

— И не увидите, — заявил Илья и повернулся к Ване, — а вам спасибо за хлеб-соль.

— Что ты, Илюша, — решил поправить его Афанасий Матвеевич, — это сын мой угощает. Мы у моего сына. А это — его гости.

— Нет, — возразил слегка ошеломлённый Юрий. — Это действительно Иван Фёдорович угощает… Мы отмечаем его вступление в наследство.

— Наследство-то неправедное, — заметил Илья, пристально вглядываясь в смутившегося Ваню, — да и не наследство. А так — нашёл то, что другие потеряли, — и он перевёл взгляд на Михаила. — Вы теряли что-нибудь? Да? Ну, а он нашёл. Ничего, у вас ещё полно, только и ваша полнота неправедная, а ему оно в радость, только радость — на погибель. А погибель — во спасение.

За столом повисло молчание.

— Да он — юродивый! — воскликнул Велимир. — Я хочу написать его портрет! Я уже вижу, как…

— Вы — талантливый художник, — перевёл свой пристальный взгляд на Велимира Илья. — Только талант свой вы дьяволу продали. Не от Бога ваше искусство, а от дьявола.

— Позволю себе заметить, — усмехнулся Игнат, — что дьявола нет. Впрочем, как и Бога.

— Бога нет? — переспросил Илья. — Это вас нет.

— Как это — нас нет? — возразила Лиза. — Вот они мы.

— Вы здесь, я вижу. Вы едите, пьёте, разговариваете, но вы все умерли. Поэтому вас нет.

— Ну, знаете ли, это уже слишком! — вскричал Захар.

— Пусть говорит, — вмешался Игнат, — у нас же свобода.

— А вы, — повернулся Илья к Игнату, — лжец! Потому как нарядились так, будто вы семинарист, а на самом деле в Бога не веруете. Стало быть, лжёте! Впрочем, лукавство ваше недолгое будет, вы вскоре станете… бухгалтером.

Гости, до сих пор пребывавшие в недоумённом молчании, так как не знали, как реагировать на дерзкие слова послушника, дружно расхохотались. Все решили, что странный послушник — попросту сумасшедший. Однако всеобщее веселье прервал Афанасий Матвеевич, которого заботили насущные вопросы устройства своего и вверившихся ему людей.

— Юра, — озабоченно обратился он к сыну, — мы, старики, да и Илюша, очень устали с дороги. Распорядись, чтобы твоя горничная приготовила нам с Илюшей по комнате, а Агафья будет мне прислуживать, так что пусть пока с твоей горничной в комнате для прислуги переночует, а там видно будет…

За столом повисла неловкая тишина. Юрий смутился и покраснел.

— Папа, давайте выйдем, нам надо поговорить без посторонних.

Выйдя с отцом в прихожую, Юрий заговорил вполголоса, поглядывая на закрытую дверь:

— Послушайте, папа… В этой квартире живут.

— Кто живёт? Ты её сдаёшь?

— Нет. Живёт… живёт моя… знакомая с сестрой.

— Знакомая? То есть как… Любовница?!

— Папа, тише… Ну, да, любовница… Но это не то, что вы думаете. Я взял её к себе девочкой, совсем ребёнком. Она живёт у меня уже несколько лет… Я люблю её…

— Что?! Юра, ты — женатый человек!

— Да, но я же не собираюсь разводиться.

— Ты собираешься жить в блуде. Понятно. Ну-с, и которая из них твоя любовница? Та, что открывала дверь?

— Нет. Та, которая сидела рядом с вами.

— Сын, она же — совсем молоденькая!

— Да, папа, но я люблю её!

— Ты растлеваешь малолетних!

— Ах, ну зачем такой пафос! Мы любим друг друга.

— Какой позор! И что теперь — ты выгоняешь меня на улицу из-за своей любовницы?!

— Нет, папа, как можно… Давайте не будем драматизировать…

— И что ты предлагаешь?

— Ваше появление, конечно, неожиданно… Но я не могу и девушек выставить на улицу! А что я предлагаю?.. Предлагаю поехать ко мне. У меня квартира попросторнее. У нас за вами и уход будет получше. И потом… Люси думает, что эту квартиру я сдаю… Папа, поедемте ко мне!

— Ну, что ж… Раз другого выхода нет…

— Только… прошу о конфиденциальности!

— Да уж не беспокойся. Бесстыдник! Растлил ребёнка! Вот уж точно — седина в бороду…

— Папа!

— Да уж что… Удивил ты меня, сын, и расстроил.

— Сожалею… Однако, папа, вас с Агафьей я с радостью приму, а этот сумасшедший послушник пускай отправляется на все четыре стороны. Куда он вообще направлялся — в монастырь? Вот и пусть туда уходит.

Не дав отцу возразить, Юрий вернулся к гостям и объявил:

— Господа! Мы с отцом вынуждены вас покинуть. А вы, молодой человек, — обратился он к Илье, — не обессудьте, но вас я пригласить не могу-с. Если вы приехали по делам в какой-то монастырь, то поищите ночлег там.

— Всенепременно! — тонко улыбнулся Илья.

Михаил тоже засобирался. Ему уже давно наскучила эта подвыпившая разночинная компания. Хоть и нравилось ему играть в демократа, однако он не мог подавить в себе брезгливость при виде этих бедных студентов, не признанных гениев, пролетариев и крестьян…

Покачиваясь в экипаже, он вспомнил пассию своего приятеля. Что ж, она недурна, юна, свежа. Невольно перед ним всплыл образ Лили и с некоторой долей зависти он подумал, что любовница его приятеля и моложе, и красивее…

После ухода Михаила, Юрия и Афанасия Матвеевича со служанкой Лиза громко заявила, обращаясь к Илье:

— Как мило они поступили с вами! Но я вас никуда не отпущу. Глафира постелет вам в одной из комнат.

— Я не против, — улыбнулся Илья, — идти мне, в самом деле, некуда. Пока. А ночевать на улице, когда такой мороз, не очень хочется.

— Вот и славно. Не люблю, когда ломаются. Мне очень нравится ваша прямота! А вам, господа, тоже прямо говорю, что на сегодня довольно.

Разгоряченная молодёжь высыпала на улицу. Егор предложил выйти на Невский, поймать извозчика. Игнат, Захар и Велимир сказали, что пойдут пешком, поскольку живут неподалёку. При прощании Велимир подтвердил своё намерение написать портрет Вани. Художник, пьяно покачиваясь, несколько раз повторил свой адрес. Условились о дате.

Затем Егор, Ваня и Матильда свернули на Невский. Порожний извозчик нашёлся быстро. В пролетке Егор и Матильда разместились рядом, Ваня — напротив. Увидев, что его приятель взял руку девушки, он отчего-то смутился, отвернулся, но взгляд его то и дело возвращался к этим двум страстно переплетённым рукам.

Пролетка миновала Невский, перебралась через Дворцовый мост на стрелку Васильевского острова, покатила по заснеженной набережной и, когда доехали до моста через Смоленку, Егор приказал извозчику притормозить и небрежно сказал:

— Дальше один дотопаешь. Я Матильду провожу. Нам налево. Ну, а тебе, стало быть — направо.

— До свидания, князь! — Матильда помахала ему. — Рада знакомству!

Ваня неловко выбрался из пролетки и побрёл в заводскую казарму. Его переполняли новые впечатления: неожиданно свалившееся богатство, гордость от того, что он познакомился с городской прогрессивной молодёжью, сладостное волнение при воспоминании о хорошенькой Лизе… Как хороша! Как юна! Как невинна! Да, именно невинна, несмотря на то, что рядом с ней — этот холёный барин. Эх, вырвать бы её из его цепких, жадных, похотливых лап! Впрочем, теперь, когда он богат, то, что было невозможно для бедного крестьянина, вполне реально для новоявленного богача. Ваня сжимал кулаки, чувствуя себя не Иваном, крестьянским сыном, а всесильным Иваном-царевичем. Однако надо было что-то решать относительно будущей жизни. Что делать — скрывать своё богатство и продолжать работать на заводе? Или?…

12

Свобода

Что делать? Как жить дальше? Эти мысли мешали спать, и Ваня проворочался всю ночь. Но так ничего и не придумал. Эх, как хорошо, когда всё просто и понятно, когда не надо ломать голову над вопросами, на которые нет ответа. Когда не было этих нежданно свалившихся денег, он знал, что надо работать, зарабатывать на хлеб насущный, из кровно заработанных — матери помогать. А теперь? Работать? А зачем? Ведь если есть деньги, зачем работать? Работа тяжёлая, утомительная, монотонная. Значит, не работать? В таком случае дядя, да и мать тоже, будут недоумевать, на что он живёт, ещё и в недобром заподозрят… Это если только разорвать с ними всякие отношения, исчезнуть… Мамку жалко! Так что же делать? Так и не найдя ответа, Иван забылся тревожным сном.

Егор появился только под утро. И, так ничего и не решив, приятели отправились к фабричному фельдшеру, а он, подтвердив, что оба здоровы, послал их на работу.

У станка Егор выглядел не выспавшимся и хмурым. Ване же хотелось поговорить:

— Я тут всю ночь думал, — начал он разговор, как только представилась возможность, — что теперь делать? Работать или не работать?

— И что ты надумал?

— Ничего.

— А коли ничего, давай вкалывай… После обмозгуем.

— Ты чего такой смурной?

— С похмелья, с чего же ещё.

— Вино было вкусное.

— Вкусное… Сам-то как, ничего?

— Прекрасно! Но я не пил много… А где ты был всю ночь? — спросил он, передавая напарнику деталь.

— Трудно догадаться? — огрызнулся Егор, проштамповывая её.

— У Матильды, что ли?

— Догадливый…

— А где она живёт?

— На 4 линии, недалеко от моста.

— Что за фатера у неё?

— Комнату снимает в верхнем этаже.

— У вас серьёзно?

— Тебе-то что?

— Я к тому, что почему бы тебе к ней не перебраться?

— Со свободой расставаться жалко… Тебе как вообще, понравился вчерашний вечер?

— А то! Спасибо тебе! Люди такие интересные, важные… Да я, Егор, заснуть не мог, всё думал: неужели это всё взаправду было? Я, простой человек, беднота крестьянская, очутился в такой роскошной фатере, пил дорогое вино, с художником настоящим, да что там с художником — с настоящими господами! Ведь Юрий Афанасьевич меня дальше прихожей бы не пустил, в лакеи не взял, а тут рядом сидел, да ещё и говорить со мной изволил! Да и второй, Михаил Иннокентьевич, тоже ему под стать… Важный барин! Только вот…

— Что?

— Узнал я его.

— Как?

— Помнишь, я тебе рассказывал, как мне чемоданчик с деньгами достался?

— Ну!

— Так вот это тот самый барин, который с той дамой был.

— Да ну! — Егор расхохотался. — Ай молодца! Весь вечер с этим надменным господином просидел, а тот так и не узнал, что это ты его облапошил!

— Вот только послушник этот давешний — догадался ведь.

— А ты не бойся, сдавать он тебя не будет. А если и будет — кто ему, юродивому, поверит? У него доказательств нет!

— Я и не боюсь. А только встреча эта неспроста.

— Может, и неспроста…

Помолчали.

— Ну, а как тебе компания наша?

— Лиза так и стоит в глазах. Красивая — не могу!

— Это точно, Лизка — красивая. Матрёше до неё далеко.

— Да нет, Матильда тоже красивая. Только по-другому.

— Ну, Матрёше никто такую фатеру не даёт. На булавки — тоже. Она свои гроши сама зарабатывает.

— Ты красоту оцениваешь по тому, сколько за неё платят?

— Каждая вещь имеет свою цену, и красота тоже. Главное — продать подороже.

А про других что скажешь?

— Захар — умный, одно слово, студент… Художник этот — талантище, сразу чувствуется… Все они, наверно, какие-то такие этакие… А вот Игнат… Как же так — учится в семинарии, а в Бога не верует?

— А если его нет, Бога твоего, то что же, всех священников ликвидировать? А кто будет о благонадёжности граждан информировать? Он же рассказал тебе, как это делается. Власть на церковь опирается. Вот если власть сама признает, что Бога — нет, тогда и священники не нужны будут, и храмы. Только власть, по крайней мере, эта, никогда не признает, что Бога нет.

— Разве может быть иная власть, кроме царя?

— Опять мы с тобой в политику полезли. Не люблю!

— А мне послушник этот молодой в душу запал. Как думаешь, он и вправду прозорливый?

— Ерунда это!

— А как же он отгадал, что я не получал наследство? И что деньги нашёл? Как?

— Случайно. Как же ещё? Не верю я в пророков. Шарлатаны они все.

— Почему же он тогда Михаила этого, Иннокентьича, приплёл, что он, дескать, что-то потерял?

— Ну, не знаю.

— В общем, поразил он меня… А как все эти люди к Лизе попали?

— С Матильдой Лиза познакомилась на женских курсах. С Захаром в детстве жила по соседству. Игната Захар привёл. А с Велимиром она познакомилась на выставке… Ладно, хорош болтать. Смотри, сколько возле нас на конвейере деталей скопилось…

В тот же день после работы дядя Андрей зашёл в казарму. Иван сидел на своей койке и штопал штаны.

— Вот, племяш, навестить тебя решил. Давеча работу ты пропустил, мастер сказал, что приболел ты. Я — к тебе, а тебя и на месте не было.

— Уже здоров. Благодарю.

— А где был-то? — дядя подозрительно посматривал на племянника.

Ваня замялся.

— Да вот, в гости ходил. К друзьям Егора. Домина, где они живут, такой огромный, в двух шагах от Невского, парадная со швейцаром, фатера такая красивая… Друзья Егора салон там устроили.

— Что устроили?

— Салон. «Вечерняя мансарда» называется. Там собираются люди, которые современным искусством интересуются. Хозяйка салона этого — Лизавета Яковлевна. Красивая — жуть!

— Девица?

— Ммм… На содержании.

— Понятно.

— С сестрой живёт. Сожитель её, Юрий Афанасьевич, тоже был. Такой господин важный. И соизволил мне два вопроса задать.

— О чём?

— О деревне.

— А, понятно, о чём ещё тебя спрашивать… Ну, а что за искусство-то?

— Был поэт, он читал стихи, только вроде бы не свои, так там звёзды червями назывались, а небо — трупом.

— То есть, это вроде как небо — труп, а звёзды, как черви, в нём копошатся? Оригинально…

— Да, как-то так. Это называется символизм. То есть, когда под небом на самом деле не небо подразумевают. А ещё рассказывали про «Чёрный квадрат» Малевича.

— Это что ещё?

— Это художник нарисовал чёрный квадрат, картина такая.

— Дык это и я могу чёрный квадрат нарисовать.

— Ты бы нарисовал просто, а у него это — философия. Он ещё нарисовал чёрный круг и чёрный крест. Мне про это художник рассказал. Он меня пригласил позировать ему.

— Тебя?!

— Да, — скромно потупился Ваня.

— Ну, смотри, чтобы он туловище тебе не нарисовал квадратное, а вместо головы — какой-нибудь красный круг, или чёрный, — Андрей рассмеялся. — А рисунки ты ему свои показывал?

— Нет. Не получилось пока. Да и вообще. Учиться мне надо.

— Ну, об этом даже не мечтай.

— Я понимаю — не время. Да и кто я такой? А ещё был семинарист один, так он… он говорил, что в Бога не верует!

— Да они, попы, все не веруют! Эка, удивил… Да кто сейчас вообще верует? Я вот — нет. И прямо это говорю. А попы не веруют, а говорят, что веруют, сказки неграмотным бабушкам рассказывают. Вруны и лицемеры!

— Так ежели Бога нет, так это… Так, значит, можно посты не соблюдать? В церковь не ходить?

— Конечно! Отбрось ты бабкины суеверия и живи свободно. Живи не как тварь дрожащая, а как свободный человек! Человек — это звучит гордо! Кто сказал, знаешь? Максим Горький, писатель такой, о нас, о простых людях, о рабочих… Ну, а если ты тварь дрожащая, то стало быть, какой ты человек? Тебе бы, милый мой, надо отбросить всякие тёмные предрассудки, да в партию вступить. За свободу бороться. Запомни, племяш, человек — хозяин своей судьбы! И не о небесном рае мечтать надо, надо рай на земле создавать!

Этот разговор с дядей настолько запал Ване в душу, а неверующий семинарист так явственно стоял перед глазами, что он решил отныне стать свободным. Во время рабочего перерыва он подошёл к курившему Егору и попросил папироску.

— Ты же не куришь, — ехидно прищурился приятель.

— Да. Но решил начать, — честно признался Ваня.

— С чего вдруг?

— У тех, кто курит, вид независимый, — выпалил Ваня. — Как будто им на всё наплевать.

Егор так и прыснул от смеха, и угостил папиросой. Ваня с важностью затянулся и, тут же поперхнувшись, закашлялся.

— А ты как хотел? — похлопал его по спине Егор. — К этому делу тоже сноровка нужна.

Ваня стал затягиваться не в полную силу, осторожненько. Дело пошло веселее. Правда, через час его затошнило и противно закружилась голова. А работы впереди было невпроворот. Но радость от того, что он, как взрослый, свободный человек, покурил с бывалым другом, перевешивала дурноту. А больше всего радовало то, что матушка не видит, а то бы отстегала тем, что под руку попалось, не любит матушка курящих.

«Вот именно, что ни мамки, ни бати рядом нет, — рассуждал Ваня. — Я теперь — свободный человек. А религия, оказывается, — это сказки для тёмных, неграмотных людей. Для деревенских. А я теперь — городской. А в городе все люди культурные, учёные, теорию этого… ну, в общем, учёного этого читают, просвещаются, искусством новым занимаются… Никто из них не верует, никто, даже семинарист! И ничего — живут, да ещё и получше нашего».

Неожиданно вспомнилась ему его картина, намазанная углём на белёной стене: зверь, нависший над иконами, символизирующими церковь. Зверь из Апокалипсиса Иоанна Богослова, который преследовал жену — Церковь. «Какой же я дремучий был, — подивился своему воспоминанию Ваня. — Оказывается, всё это сказки — и зверь, и Апоклипсис».

13

В мастерской художника

— Неужели я уже сегодня попаду в настоящую мастерскую, и своими глазами увижу процесс создания картины? — такова была первая по пробуждению мысль Вани, когда в выходной он проснулся в хорошем настроении, предвкушая необычное и радостное, ведь на этот день он договорился с Велимиром позировать ему.

Он хотел было по привычке поблагодарить Бога за то, что Бог дарит ему новый день, да за хлеб насущный, да за крышу над головой, хотел помолиться за отца с матерью, чтобы хранил их Господь, особенно батю, ведь он на войне… хотел, да передумал: если Бога нет — кого благодарить, кого просить? Некого. А он, Ваня, оказывается, высший биологический вид, особо развитый примат, словом, человек свободный, и вообще, он — хозяин своей судьбы, а посему выходит, что ему себе надо молиться, раз он — сам себе хозяин, сам себе царь и бог. Он — царь и бог! Как звучит! Эта мысль развеселила его.

Егор вызвался сопроводить его.

Мастерская Велимира находилась на той же Стремянной улице, в мансарде доходного дома. Вход в подъезд — с переулка. Затем — под арку. И уже из дворика-колодца — в подъезд, не в парадный, а именно в подъезд, где, толкнув тугую деревянную дверь с колючими заусеницами, попадаешь в пахнущую кошками пыльную темноту. Ваня сразу споткнулся обо что-то, и упал бы, если бы его не поддержал Егор.

— Осторожно!

— Темнота, ничего не видать.

— На ощупь передвигайся, а то костей не соберёшь.

Кое-как, спотыкаясь и чертыхаясь, поднялись по лестнице на один пролёт, а там, благодаря серому свету, падавшему в щель подъездного окошка, уже можно было различить облупившиеся стены и замусоренные выщербленные ступеньки. Квартира Велимира находилась на последнем этаже, зато справа от входной двери красовалась медная табличка — «Кв. 118. Велимир Водкопьянов, художник». Егор нажал кнопку звонка. Дверь открыл сам хозяин, в просторной, с засученными рукавами, рубахе, с наброшенным на неё фартуком, о который он вытирал руки, так как, похоже, только что оторвался от творческого процесса.

— Добро пожаловать! — пропел художник. — И ты, Брут? — осклабился он при виде Егора. — Вы всё время парой ходите?

— Разве его одного можно отпустить? Он же заблудится! — объяснил Егор. — Это будет негуманно!

— Ну, хорошо, хорошо. Вас, Егор Петрович, я тоже рад видеть. Иван Фёдорович, рад приветствовать вас в своей берлоге. Проходите.

Хозяин, минуя дверь в жилые комнаты, провёл их в мастерскую, размещавшуюся в просторном помещении, с витражным окном, из которого открывался не очень живописный вид на куцый палисадник, поросший несколькими тощими деревцами, да на глухую стену противоположного дома, единственное окошко которой выглядело как глаз у циклопа. Убранство мастерской состояло из старого дивана и столика перед ним, на котором притулились бутылка недопитого вина и тарелки с чем-то недоеденным. Стены были обиты многочисленными полками, кое-как сколоченными из необработанных досок, на которых в беспорядке лежали тюбики с краской, разномастные холсты, бутылочки, кисти в стаканчиках.

Посреди мастерской высился деревянный мольберт с неоконченной картиной, а напротив, на стуле с высокими ножками — сидела Лиза в прозрачном розовом пеньюаре, который очень подходил её смуглой коже и золотистым каштановым кудрям, в художественном беспорядке струящимся по тонким кружевам воздушного одеяния. Ваня смутился и почувствовал, что краснеет.

— Ба, знакомые всё лица! Здравствуйте, Лизавета Яковлевна. Вы-то здесь какими судьбами? — развязно поприветствовал Лизу Егор.

— Такими же, как и вы, — отпарировала она не очень любезно. — Здравствуйте, Иван Фёдорович, вы тоже не рады меня видеть?

— Рад, — пробормотал Ваня, не в силах оторвать взгляда от контуров её тела, которые прозрачная нежная ткань не скрывала, а обволакивала розовым туманом, так что взгляд невольно притягивался к ним в попытке рассмотреть, что же прячется в облаке воздушного пеньюара.

Чтобы скрыть смущение, Ваня подошёл к мольберту, на котором стояла незавершённая картина и с преувеличенным интересом стал рассматривать её. Художник занимался изображением головы, так что нижняя часть туловища пока что представляла собой размытую грязно-лиловую кляксу. Рассматривая чужую работу, Ваня совершенно забыл о прелестной натурщице, в нём заговорил художник.

— Что скажете, князь? — снисходительно спросил Велимир, подходя к нему.

Ничего не ответив, Ваня взял лежащий на палитре простой карандаш и несколькими штрихами поправил черты лица на холсте.

— Что вы себе позволяете?! — возмутился Велимир, но, приглядевшись, удивлённо произнёс:

— Вот спасибо! А мне никак не удавалось ухватить сходство. Я уж и так, и этак… Да вы — мастер, Иван Фёдорович!

Лиза вспорхнула со стула и, подбежав к ним, нетерпеливо взглянула на портрет.

— Ну, вот! Другое дело… Теперь вижу, что это я… Иван Фёдорович, я хочу вас просить, чтобы вы тоже написали мой портрет!

— Я? — ошарашенно переспросил Ваня. — Но я никогда не работал красками. Я могу только углём… или карандашом.

— Ну, углём так углём. Это даже оригинально. Но, уверяю вас, в том, чтобы писать красками, нет ничего сложного. Я занимаюсь в классе скульптуры, так вот, рисунок и разные техники нам тоже преподают, поэтому я с удовольствием научу вас.

— Вы тоже рисуете? — удивился Ваня.

— Что вас удивляет? Разве мы не говорили вам, что вы попали в салон искусств? В нашем салоне все не только любят и понимают искусство, но и сами пытаются творить. Конечно, Велимир — профессиональный художник, но и мы, хоть и любители, тоже. Только Захар — поэт, он не рисует, он стихи сочиняет.

— А… Игнат?

— Игнат — исключение.

— И я — исключение, — вмешался в их диалог Егор. — Нас с Игнатом принимают потому, что каждая творческая личность жаждет поклонения. Но, увы, с поклонниками у наших непризнанных гениев пока дела обстоят не очень. Вот мы с Игнатом и отдуваемся за всех. В наши обязанности входит хвалить творцов, говорить им комплименты, с важным видом знатоков рассматривать или слушать их творения, изрекая что-нибудь умное. Например — «дааа…» или «прелестно», или «это гениально!»

Все засмеялись.