Бесплатный фрагмент - Антихрист

Эрнест Ренан

АНТИХРИСТ

Перевод Е. В. Святловского

.

Глава I

ПАВЕЛ В ЗАТОЧЕНИИ В РИМЕ

Странные были времена, и, быть может, род человеческий никогда еще не переживал более необычайного кризиса. Нерону пошел двадцать четвертый год. Голова этого несчастного молодого человека, поставленного в 17 лет злодейкой матерью во главе мира, окончательно вскружилась. Уже давно некоторые признаки причиняли беспокойство тем, кто знал его ближе. Он обладал удивительно велеречивым умом и дурной натурой, лицемерной, легкомысленной, чванной; то была невероятная смесь мнимой интеллигентности, глубокой злобы, зверского и подозрительного эгоизма с неслыханной утонченностью мелочности. Но для того, чтобы сделать из него чудовище, подобного которому нет в истории, которое можно встретить лишь в летописях патологии эшафота, все-таки нужно было стечение особенных обстоятельств. Школа преступности, в которой он вырос, гнусное влияние матери, которая почти вынудила его дебютировать в жизни в качестве отцеубийцы, скоро привели его к тому, что он стал понимать мир как ужасную комедию, в которой он является главным актером. В тот момент своей жизни, который мы описываем, он уже совершенно отделался от своих учителей, философов; он предал смерти почти всех своих близких, ввел в моду самые постыдные безумства; часть римского общества, по его примеру, опустилась до последней степени испорченности. Античная черствость достигла своего апогея; начиналась реакция справедливых народных инстинктов. В тот момент, когда Павел вступил в Рим, хроника была такова:

Педаний Секунд, префект Рима, был только что убит одним из своих рабов, причем в пользу виновного можно было, пожалуй, найти смягчающие вину обстоятельства. По закону, все невольники, которые в момент преступления жили под одной кровлей с убийцей, подлежали смертной казни. В таком положении теперь оказалось около 400 несчастных. Когда распространился слух, что эта зверская казнь должна свершиться, чувство справедливости, которое дремлет в глубине совести самого одичавшего народа, возмутилось. Произошло восстание; но сенат и император решили, что закон должен быть применен.

Быть может, среди этих четырехсот неповинных людей, подлежавших избиению в силу отвратительного закона, был не один христианин. Люди дошли до самого дна бездны зла; дальше идти было некуда, разве только вверх. Самые странные факты встречались в духовной жизни всего общества, не исключая и высшего. За четыре года до этого много шло толков об одной знатной даме, Помпонии Грецине, жене Авла Плавта, первого завоевателя Британии. Ее обвиняли в «чужеземном суеверии». Она всегда одевалась в черное и вела самую строгую жизнь. Эту меланхолию приписывали ужасным воспоминаниям, связанным главным образом со смертью Юлии, дочери Друза, ее близкой приятельницы, которая была погублена Мессалиной; один из ее сыновей тоже, по-видимому, пал жертвой ужаснейшего из зверств Нерона; но ясно было, что Помпония Грецина носила в сердце своем более глубокий траур и, быть может, таила в нем какие-либо мистические упования. По древнему обычаю она была предана суду ее мужа. Плавт созвал родных, разобрал дело в семейном совете и объявил свою жену невинной. Благородная женщина еще долго после этого жила в покое под покровительством своего мужа, всегда в глубокой печали и пользуясь большим почетом; по-видимому, она никому не открыла своей тайны. Как знать, не были ли эти внешние признаки, которые принимались поверхностными наблюдателями за мрачное настроение духа, выражением великого душевного умиротворения, спокойного самоуглубления, покорного ожидания смерти, презрения к глупому и злому обществу, выражением неиссякаемой радости, внушаемой отречением от радостей жизни? Как знать, не была ли Помпония Грецина первой святой из среды великосветского общества, старшей сестрой Мелании, Евстохии и Паулы?

Это необыкновенное положение если подвергало Римскую Церковь отраженным ударам со стороны политики, то вознаграждение за это придавало ей первостепенное значение, несмотря на ее малочисленность. Рим при Нероне вовсе не был похож на провинции. Кто стремился к влиянию и к обширной деятельности, должен был ехать в Рим. В этом отношении Павлом руководило как бы глубокое инстинктивное чувство. Его прибытие в Рим имело в его жизни почти такое же решающее значение, как и его обращение. Ему казалось, что он достиг высшей точки своего апостольского призвания, и, без сомнения, ему приходило на память, как после одного из его боевых дней ему во сне явился Христос и сказал: «Дерзай, Павел, ибо как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме».

Как только они приблизились к стенам вечного города, сотник Юлий повел своих узников в castra praetoriana, выстроенный Сеяном близ Номентанской дороги, и передал их префекту претории. Подававшие апелляции императору, раз вступив в Рим, считались узниками императора, и таковые поручались императорской страже. Обыкновенно префектов претории бывало по два, но в тот момент налицо имелся лишь один. С 51 года этот важный пост занимал благородный Афраний Бурр, который спустя год должен был искупить смертью, полной печали, свое преступное желание сделать доброе дело, считаясь в то же время со злом. Без сомнения, у Павла не было с ним никаких непосредственных отношений. Однако, возможно, что человеческое обращение с апостолом обусловливалось благодетельным влиянием, которое распространял вокруг себя этот справедливый и добродетельный человек. Павел был подвергнут так называемой custodia militaris, военному надзору, то есть ему позволено жить особо с преторианским фрументарием, который его стерег, при этом Павел был скован, но без особенных неудобств. Он получил позволение поселиться в комнате, нанятой на его счет, быть может, внутри ограды castra praetoriana, где все могли его свободно навещать. В этом положении он ждал два года апелляции по своему делу. В марте 62 года Бурр умер; место его заняли Фений Руф и Тигеллин, низкий сподвижник Нерона, орудие его преступлений. Начиная с этого момента Сенека удалился от дел. У Нерона не стало других советников, кроме фурий.

Мы уже видели, что сношения Павла с верующими в Риме начались во время последнего пребывания апостола в Коринфе. Спустя три дня после своего прибытия он пожелал, по своему обыкновению, вступить в сношение с главнейшими гсисамин. Христианство в Риме организовалось не в недрах синагоги; первую Церковь в столице мира учредили верующие, высаживающиеся в Остии или в Пуццуоле; Церковь эта не имела почти никакой связи с различными синагогами того же города. Благодаря громадным размерам Рима и массе чужестранцев, которые в него стекались, люди здесь мало знали друг друга, и здесь могли бок о бок нарождаться самые противоположные идеи, не приходя между собой в соприкосновение.

Таким образом, Павел вынужден был следовать своему обычному правилу, усвоенному им во время своих первой и второй миссий, по отношению к городам, в которые он приносил семена веры. Он просил некоторых лиц, стоявших во главе синагог, навестить его. Он изобразил свое положение в самом выгодном свете, уверил, что не совершил ничего и не замышлял ничего против своей нации, что дело касается упований Израиля, то есть веры в воскресение. Евреи отвечали ему, что никогда о нем не слыхали, а также не получали о нем писем из Иудеи, и выразили желание, чтобы он сам изложил свои объяснения; «ибо, прибавили они, известно нам, что об этом учении везде спорят». Назначен был для этого час, и в маленькой комнате, занимаемой апостолом, собралось довольно большое число евреев, чтобы услышать его. Конференция эта продолжалась почти целый день; Павел перечислил все тексты из Моисея и Пророков, доказывавшие, по его мнению, что Иисус был Мессия. Одни поверили, большинство же отнеслось к нему недоверчиво. Римские евреи чванились весьма точным соблюдением Закона. В таком обществе Павел, конечно, не мог иметь большого успеха. Разошлись в большом несогласии; Павел, очень недовольный, цитировал слова Исайи, излюбленный текст христианских проповедников, относительно добровольного ослепления зачерствелых людей, которые закрывают глаза и затыкают уши, чтобы не видеть и не слышать правды. Он закончил, как говорят, своей обычной угрозой пойти к язычникам, которые лучше его примут, и дать им царство Божие, отвергаемое евреями.

Действительно, его апостольская миссия среди язычников увенчалась гораздо большим успехом. Его келья узника стала очагом пламенной проповеди. В течение двух лет, которые он здесь провел, он ни разу не встретил препятствий в этой деятельности своей. Возле него находились некоторые из его учеников, по крайней мере, тут были Тимофей и Аристарх. По-видимому, все друзья его жили при нем по очереди и разделяли с ним его узы. Успехи Евангельской проповеди были поразительны. Апостол совершал чудеса, ему приписывали силу совершать знамения в силу Духа Божия. Таким образом, время, проведенное Павлом в темнице, было более плодотворным, нежели его деятельность на свободе. Самые цепи его, которые он носил в претории и которые повсюду показывал с некоторым тщеславием, были уже как бы проповедью. Воодушевленные его примером и тем, как он переносил свое заточение, его ученики и другие римские христиане проповедовали с большой смелостью.

Сперва они не встречали никаких препятствий. Сама Кампанья и города у подножия Везувия получили, быть может, от Церкви в Пуццуоле семена христианства, которые нашли здесь все условия, необходимые для их произрастания, то есть, я хочу сказать, восприимчивую первоначальную еврейскую почву. Одержаны были удивительные победы. Целомудрие верующих было могущественной притягательной силой; именно эта черта привлекала к христианству многих римских дам; в хороших семьях действительно еще сохранялись по отношению к женщинам прочные традиции скромности и порядочности. Новая секта приобрела себе приверженцев даже в доме самого Нерона, быть может, среди евреев, столь многочисленных в низших рядах прислуги, среди тех рабов и вольноотпущенников, организовавшихся в коллегии, положение которых граничило с самым низменным и самым возвышенным, с самым что ни на есть блестящим и самым презренным. Некоторые темные указания позволяют думать, что Павел имел отношение к членам или вольноотпущенникам семьи Аннея. Во всяком случае, нет сомнения в том, что, начиная с этой эпохи, хорошо осведомленные люди уже ясно отличают евреев от христиан. Христианство представляется совершенно особым «суеверием», вышедшим из иудаизма, враждебным к своей матери и ненавистным для нее. В частности, Нерон был достаточно в курсе всего, что происходило, и со странным любопытством обо всем требовал отчета. Быть может, кто-либо из еврейских интриганов, которые его окружали, воспламенил его воображение Востоком и обещал ему Иерусалимское царство, составлявшее мечту последних часов его жизни, его последнюю галлюцинацию.

Нам не известны с точностью имена ни одного из членов Римской Церкви времен Нерона. Один документ сомнительной ценности перечисляет в качестве друзей Павла и Тимофея, Еввула, Пуда, Клавдию и того Лина, которого церковное предание впоследствии выставит преемником Петра в Римском епископстве. Точно так же мы не обладаем данными для определения числа верующих, даже в приблизительных цифрах.

По-видимому, все шло как нельзя лучше; но ожесточенная школа, поставившая себе задачей преследовать апостольство Павла хотя бы на краю света, не дремала. Мы уже видели, что эмиссары этих пламенных консерваторов следили за ним, что называется, по пятам, и видели, что апостол среди язычников оставлял за собой по тем морям, по которым он проезжал, длинный след ненависти, Павел, изображаемый в виде опасного человека, который учит вкушать жертвенное мясо и блудодействовать с язычницами, наперед намечен и обречен на общее преследование. Этому с трудом можно поверить, но сомневаться в этом нельзя, ибо это сообщает нам сам Павел. Даже в этот торжественный, решительный момент он все еще встречает перед собой низменные страсти. Противники его, члены той иудео-христианской школы, которую за последние десять лет он всюду встречал на своем пути, предприняли в виде меры противодействия ему в некотором роде контрпроповедь Евангелия. Завистливые, спорщики, крикливые, они искали случаев раздражать его, отягчать положение узника, возбуждать против него евреев, умалять заслуги его уз. Добрые отношения, любовь, уважение, которые ему оказывали другие, их громогласное заявление, что цепи апостола составляют славу и лучшую защиту Евангелия, утешали его во всех этих неприятностях. «Но что до этого?» — писал он около этого времени…

Как бы ни проповедовали Христа, притворно или искренно, я тому радуюсь и буду радоваться, ибо знаю, что это послужит мне в спасение по вашей молитве и содействием Духа Иисуса Христа, при уверенности и надежде моей, что я ни в чем посрамлен не буду, но при всяком дерзновении, и ныне, как и всегда, возвеличится Христос в теле моем, жизнью ли то, или смертью. Ибо для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение. Если же жизнь во плоти доставляет плод моему делу, то не знаю, что избрать. Влечет меня то и другое: имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше, а оставаться во плоти нужнее для вас.

Это величие духа давало ему удивительную силу, уверенность, веселое настроение. «Но, — пишет он одной из своих Церквей, — если я и соделываюсь жертвой за жертву и служение веры вашей, то радуюсь и сорадуюсь всем вам; о сем самом и вы радуйтесь и сорадуйтесь мне». Впрочем, он охотно верил в свое оправдание и даже в то, что оно должно последовать в скором времени; он видел в нем торжество Евангелия и на нем строил новые планы. Правда, незаметно уже, чтобы мысли его были по-прежнему направлены на Запад. Он думает о Филиппийцах, о Колоссянах и мечтает удалиться к ним вплоть до дня пришествия Господа. Быть может, он ближе познакомился с латинским миром и понял, что вне Рима и Кампаньи, стран, которые благодаря сирийской иммиграции стали очень сходными с Грецией и Малой Азией, он всюду встретится с большими затруднениями, хотя бы ввиду языка. Быть может, он знал немного по-латыни, но во всяком случае слишком недостаточно для того, чтобы проповедовать с успехом. Еврейский и христианский прозелитизм в первом веке мало прививался в истинно латинских городах; он существовал в таких городах, как Рим, Пуццуола, где, благодаря постоянному прибытию восточных эмигрантов, был очень распространен греческий язык. Программа Павла была в достаточной мере выполнена; Евангелие было возвещено в обоих мирах; по образному выражению пророчеств, оно достигло края земли, было возвещено всем нациям поднебесной. Мечты Павла заключались теперь в возможности свободно проповедовать в Риме, затем в том, чтобы возвратиться к своим церквам в Македонии и Азии и вместе с ними спокойно ожидать в молитве и экстазе пришествия Христа.

В общем, в жизни апостола было мало таких счастливых лет, как эти. От времени до времени он получал большое утешение; ему нечего было опасаться недоброжелательных евреев. Бедная комнатка узника была центром изумительной деятельности. Безумства светского Рима, его зрелища, скандалы, преступления, гнусности Тигеллина, мужество Тразеа, ужасная судьба добродетельной Октавии, смерть Палласа — все это мало коснулось наших благочестивых иллюминатов. Образ этого мира преходящ, говорили они. Картина великого божественного будущего заставляла их закрывать глаза на запятнанную кровью грязь, которую они попирали ногами. Действительно, предсказание Иисуса исполнялось. Среди мрака, в котором царствует Сатана, среди плача и скрежета зубов образовался маленький рай для избранных. Они живут здесь в своем замкнутом мире, внутри облеченном светом и лазурью, как в царстве Божием. Но за пределами его какой ад!.. Боже, как ужасно жить в этом царстве Зверя, где червь не умирает, огонь не угасает!

Величайшим из радостных моментов этой эпохи жизни было для Павла прибытие посольства от его милой Церкви Филиппийской, первой из основанных им в Европе; там он оставил столько преданных друзей. Богатая Лидия, которую он называл «своей истинной супругой», не забывала его. Присланный Церковью Епафродит доставил ему некоторую сумму денег, в которых апостол сильно нуждался ввиду издержек, вызванных его новым положением. Павел, всегда делавший исключения для Филиппийской Церкви и принимавший от нее то, чем он не хотел бы обязываться никакой другой, с радостью принял и этот дар. Новости, привезенные послом, были превосходные. Ничто не смущало мира в этой Церкви, если не считать некоторых мелких столкновений между диакониссами Еводией и Синтихией. Притеснения, вызванные некоторыми недобродетельными людьми и окончившиеся заключением под стражу нескольких лиц, послужили только поводом для верующих выказать свою терпеливость. Ересь иудео-христиан, требование подвергаться обрезанию тоже не коснулись этой Церкви. Несколько дурных примеров, которые показали светские, чувственные христиане и о которых апостол говорит со слезами, по-видимому, имели место среди членов не этой Церкви. Епафродит оставался некоторое время с Павлом, причем заболел и едва не умер; болезнь его была результатом его преданности. Страстное желание вернуться в Филиппы охватило этого превосходного человека; он пытался сам положить конец беспокойству, которое испытывали его подруги. Со своей стороны и Павел, желая как можно скорее положить конец страхам этих благочестивых женщин, поспешил отпустить его, передав через него Филип-пийцам письмо, полное нежности, написанное рукой Тимофея. Никогда он не находил таких нежных выражений для того, чтобы передать этим добрым и чистым Церквам всю ту любовь, какую он к ним питал в своем сердце.

Он поздравляет их не только с тем, что они верят в Христа, но и с тем, что они страдают за него. Те из братий, которые находятся в тюрьме, должны гордиться тем, что переносят то же, что некогда на их Глазах переносил их апостол и чему, как им было известно, он и в данный момент подвергается. Они — словно кучка избранных детей Божиих среди развращенной расы, словно светочи среди мрака. Он утверждает их против примера менее совершенных христиан, т. е. тех, кто не отрешился от всех еврейских предрассудков. К апостолам обрезания он относится с величайшей суровостью.

Берегитесь псов, берегитесь злых делателей, берегитесь обрезания, потому что обрезание — мы, служащие Богу духом и хвалящиеся Христом Иисусом и не на плоть надеющиеся, хотя я могу надеяться и на плоть. Если кто другой думает надеяться на плоть, то более я, обрезанный в восьмой день, из рода Израилем, колена Вениаминова, Еврей от Евреев, по учению фарисей, по ревности гонитель Церкви Божией, по правде законной — непорочный. Но что для меня было преимуществом, то ради Христа я почел нищетой. Да и все почитаю нищетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобресть Христа и найтись в Нем со своею праведностью, которая от закона, но с тою, которая чрез веру во Христа, с праведностью от Бога по вере; чтобы познать Его в силу воскресения Его, и участие в страданиях Его, сообразуясь смерти Его, чтобы достигнуть воскресения мертвых. Говорю так не потому, чтобы я уже достиг или усовершился; но стремлюсь, не достигну ли и я, как достиг меня Христос Иисус. Братия, я не почитаю себя достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести высшего звания Божия во Христе Иисусе. Итак, кто из нас совершен, так должен мыслить.

И далее он прибавляет:

Наше же жительство на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя Господа нашего Иисуса Христа, который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному Телу Его, силою, которою он действует и покоряет Себе все. Итак, братия мои возлюбленные и вожделенные, радость и венец мой, стойте там в Господе, возлюбленные.

В особенности он увещевал их жить в согласии и послушании. Тот образ жизни, который он им указал, тот способ — исповедовать христианство, пример которого они видели у него, хороши; но, впрочем, каждый верующий имеет собственное откровение, свое личное вдохновение, которое тоже исходит от Бога. Он просит «свою истинную супругу» (Лидию) примирить Еводию и Синтихию, прийти к ним на помощь, помогать в их трудах по служению бедным. Он желает, чтобы все радовались: «Господь близко». Благодарность его за деньги, присланные ему богатыми Филиппийцами, представляет собой образец благоволения и живой набожности:

Я весьма возрадовался в Господе, что вы уже вновь начали заботиться о мне; вы и прежде заботились, но вам не благоприятствовали обстоятельства. Говорю это не потому, что нуждаюсь, ибо я научился быть довольным тем, что у меня есть: умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии; научился всему и во всем, насыщаться и терпеть голод, быть и в обилии и в недостатке; все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе. Впрочем, вы хорошо поступили, принявши участие в моей скорби. Вы знаете, Филиппинцы, что в начале благовествования, когда я вышел из Македонии, ни одна Церковь не оказала мне участия подаянием и принятием, кроме вас одних; вы и в Фессалонику и раз и два присылали мне на нужду. Говорю это не потому, чтобы я искал даяния; но ищу плода, умножающегося в пользу вашу. Я получил все и избыточествую; я доволен, получив от Епафродита посланное вами, как благовонное курение, жертву приятную, благоугодную Богу.

Он рекомендует уничижение, которое побуждает нас смотреть на других, как на высших по сравнению с самим собой, и милосердие, которое заставляет, по примеру Иисуса, думать о других больше, чем о себе. Иисус вмещал в себе всю силу божественности; он мог в течение своей земной жизни показать себя во всем блеске своей божественности, но тогда весь смысл искупления был бы нарушен. Он и отказался от своей присущей ему славы, чтобы принять внешность раба. Мир видел его в образе человека; если смотреть только на наружность, то его можно было бы принять за человека. «Он уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став, как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной. Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос в славу Бога Отца». Мы видим, что в познавании Павла Иисус с часу на час возвеличивался. Если Павел еще не допускает полного его равенства с Богом Отцом, то все же он верит в его божественность и изображает всю его земную жизнь в виде выполнения божественного плана, осуществленного путем воплощения. Тюрьма производила на него действие, какое она обыкновенно производит на людей с сильной душой. Она экзальтировала его и вызывала в его мыслях резкие и глубокие перевороты. Спустя короткое время после отправки послания к Филиппийцам он отослал к ним Тимофея, чтобы осведомиться об их состоянии и передать им его новые инструкции.

Тимофей должен был вернуться скоро. Лука также, по-видимому, около этого времени отлучался на короткий срок.

Глава II

ПЕТР В РИМЕ

Цепи Павла, его вступление в Рим, по христианским понятиям подобное торжеству, преимущества, которые он извлекал из своего пребывания в столице мира, не давали покоя иерусалимской партии. Для нее Павел был как бы возбуждающим средством, деятельным соревнователем, против которого роптали, но которому тем не менее стремились подражать. Особенно Петр, всегда колебавшийся по отношению к своему смелому собрату между горячим личным восхищением и той ролью, которую ему навязывали окружающие, Петр, говорю я, в своей жизни проходивший также в многочисленных испытаниях, всегда подражал Павлу, издали следил за его путешествиями, занимал после него твердые позиции, которые могли обеспечить успех общему делу. Вероятно, именно по примеру Павла он поселился около 54 года в Антиохии. Точно так же слух о прибытии в Рим Павла, распространившийся во второй половине 61 года по Иудее и Сирии, мог внушить ему мысль о путешествии на Запад.

По-видимому, он явился с целым апостольским обществом. Прежде всего за ним обыкновенно следовал его переводчик Иоанн-Марк, которого он называл «своим сыном». Мы уже не раз замечали, что апостол Иоанн также большей частью сопровождал Петра. Некоторые указания позволяют думать, что Варнава также участвовал в этом путешествии. Наконец, не исключается возможность, что и Симон из Гиттона, со своей стороны, тоже переехал в столицу мира, привлеченный некоторого рода обаянием, которое производил этот город на всех вождей сект, шарлатанов, чародеев и чудотворцев. Путешествие в Италию у евреев было самым обычным делом. Историк Иосиф прибыл в Рим в 62 или 63 году с целью добиться освобождения еврейских священников, людей самой святой жизни, которые из опасения вкусить чего-либо нечистого жили на этой чужбине исключительно орехами и смоквами; они были отправлены сюда Феликсом, чтобы дать отчет в неведомом оскорблении величества. Кто были эти священники? Была ли какая-либо связь между их делом и делом Петра и Павла? Недостаток исторических данных оставляет все эти пункты под большими сомнениями. Даже самый факт, на котором современные католики основывают здание своей веры, далеко не установлен с точностью. Тем не менее мы думаем, что «Деяния Петра» в том виде, как они рассказаны евионитами, имеют баснословный характер лишь в отношении подробностей. Основная идея этих Деяний: Петр, странствующий по свету по следам Симона Волхва, чтобы опровергать его, благовествующий истинное Евангелие, которое должно опровергнуть Евангелие обманщика, «преследующий его, как свет следует за потемками, знание за невежеством, выздоровление за заболеванием», — эта идея верна, если на место имени Симона поставить имя Павла и вместо жестокой ненависти, которую евиониты всегда выражали к апостолу язычников, представить себе простое принципиальное несогласие между двумя апостолами, нисколько не исключающее ни взаимной симпатии, ни объединения на основном пункте, ни любви к Иисусу. Мы охотно допускаем, что в этом путешествии, предпринятом старым галилейским учеником, чтобы пройти по следам Павла, Петр, идя за ним по пятам, побывал в Коринфе, где у него и до посещения существовала значительная партия приверженцев, и здесь значительно прибавил силы иудео-христианам, так что впоследствии Коринфская Церковь могла приписывать свое основание обоим апостолам и утверждать, будто Петр и Павел были в Коринфе одновременно и отсюда вместе отправились в Рим принять мученическую кончину.

Каковы были отношения между апостолами в Риме? Некоторые данные позволяют думать, что отношения были добрыми. Вскоре мы увидим, что Марк, секретарь Петра, отправится в Азию с поручением своего господина и рекомендацией от Павла, сверх того, послание, которое приписывается Петру и подлинность которого установлена весьма точно, представляет множество заимствований из посланий Павла. Нужно установить во всей этой истории два факта: во-первых, что между основателями христианства существовали глубокие несогласия (гораздо более глубокие, нежели все несогласия, послужившие исходной точкой каких-либо расколов в дальнейшей истории Церкви) и что форма полемики между ними, соответственно нравам людей из народа, была до крайности резкой, и во-вторых, что еще при жизни этих враждующих братьев, прежде нежели произошло великое примирение, которое Церковь необходимо должна была сделать между ними после их смерти, их объединяла одна высшая идея. Это явление нередко наблюдалось в религиозных движениях. При оценке этих прений надо также очень считаться с характером евреев, живых и восприимчивых, склонных к злоупотреблению языком. В этих маленьких благочестивых кружках ссоры и примирения происходили беспрестанно; члены их перебрасывались резкими словами и тем не менее любили друг друга. Партия Петра, партия Павла, такие разделения на группы вели за собой не больше последствий, нежели разделения на фракции в нынешней позитивистской Церкви. Павел прекрасно выразился по этому поводу: «Благодарение Богу, что вы, бывшие прежде рабами греха, от сердца стали послушны тому образу учения, которому предали себя»; превосходное правило, но Римская Церковь впоследствии не очень-то ему следовала. Достаточно было обратиться к Иисусу; вероисповедные различия, если так можно выразиться, были просто вопросом независимого происхождения личных заслуг верующего.

Тем не менее остается один важный факт, заставляющий думать, что между обоими апостолами не устанавливалось хороших отношений; а именно, в воспоминаниях следующего поколения Петр и Павел являются главами противоположных партий, существовавших в недрах Церкви, а автор Апокалипсиса на другой же день после смерти апостолов, по крайней мере, на другой же день после кончины Петра, стал относиться с наибольшей из всех иудео-христиан ненавистью к Павлу. Павел считал себя главой обращенных язычников всюду, где таковые были; таково было его толкование антиохийского договора; иудео-христиане понимали его, очевидно, иначе. Возможно, что эта последняя партия, которая всегда была очень сильна в Риме, извлекла из прибытия Петра еще способ усилить свой перевес. Петр стал ее главой и главой Римской Церкви. Высокий же престиж Рима придавал этому сану высшее значение. В роли этого необыкновенного города видели нечто провиденциальное. Вследствие реакции, которая происходила против Павла, Петр, в силу некоторой оппозиции, все более и более становился главою апостолов. В умах, которые легко возбуждаются, сближения понятий происходят довольно быстро. Глава апостолов в столице вселенной! Что может быть красноречивее? Таким образом, уже складывалась великая ассоциация идей, которой суждено было в течение тысячи лет господствовать над судьбами человечества. Петр и Рим стали неразлучными; Риму предназначено сделаться столицей латинского христианства; легенда о Петре как первом папе наперед уже готова; но потребуется еще четыре или пять веков, чтобы все это выяснилось. Во всяком случае, Рим, конечно, и не подозревал в тот день, когда Петр вступил в него, что Этот день предопределяет всю его будущность и что бедный сириец, входивший в черту города, вступает во владение им навеки.

Положение духовное, социальное и политическое со дня на день становилось все серьезнее. Только и речи было, что о знамениях и бедствиях; христиане были этим возбуждены более, чем кто-либо; идея, что Сатана есть бог этого мира, все сильнее у них укоренялась. Зрелища в их глазах носили демонический характер. Правда, они их никогда не посещали, но слыхали о них от людей из народа. Особенно поразил их воображение некий новый Икар, утверждавший, будто он может летать, и во время своего представления в деревянном цирке на Марсовом поле свалившийся прямо в ложу самого Нерона, обрызгав его при этом своей кровью; это происшествие послужило поводом для одной из их легенд. Преступность Рима доходила до крайних пределов; секта уже приняла в обыкновение, частью ради предосторожности от полиции, частью из склонности к мистике, называть этот город не иначе как Вавилоном. Евреи вообще имели привычку называть современные явления символическими именами собственными, заимствованными из их древней священной литературы.

Эта плохо скрываемая антипатия к миру, который им был непонятен, становилась характерным признаком христиан. Их доктрину резюмировали словами: «Ненависть к роду человеческому». Их угрюмая внешность была оскорблением «счастливому веку»; верование в конец мира противоречило официальному оптимизму, согласно которому все, напротив, возрождалось. Признаки отвращения, которые они выражали, проходя мимо храмов, внушали подозрение, будто они замышляют их сжечь. Но эти старые святилища римской религии были для патриотов крайне дороги; поносить их — это значило поносить Эвандра, Нуму, предков народа римского, трофеи его побед. Христианам приписывали всяческие злодеяния; культ их прослыл мрачным, зловещим для империи суеверием; на их счет ходили тысячи свирепых и позорных басен; самые просвещенные люди верили этому и смотрели на людей, которых предавали таким образом их ненависти, как на негодяев, способных на всякие преступления.

Новые сектанты приобретали приверженцев разве только среди низших слоев населения; люди благовоспитанные избегали произносить их название и чуть не извинялись, когда были вынуждены к этому; но среди народа секта пользовалась необычайным успехом; словно наводнение, на минуту сдержанное запрудой, затопляло все вокруг. Римская Церковь составляла уже целый народ. О ней начинали серьезно говорить при дворе и в городе; успехи ее в течение некоторого времени были злобой дня. Консерваторы с некоторого рода ужасом думали о той клоаке нечистот, какой они себе представляли низшие слои римского населения; они с гневом говорили об этих не поддающихся искоренению сорных травах, которые вечно приходится полоть и которые вечно вновь поднимаются.

Что касается зложелательной части населения, то она мечтала о злодеяниях, которых невозможно приписывать христианам. Их считали ответственными за все общественные бедствия. Их обвиняли в том, что они будто бы проповедуют восстание против императора и пытаются возмутить рабов. Христианин начинал занимать в общественном мнении то же место, что еврей в средние века, роль козла отпущения во всех бедствиях, человека постоянно злоумышляющего, отравителя колодцев, похитителя детей, которых он пожирает, поджигателя. Если совершалось какое-нибудь преступление, достаточно было самого легкого подозрения, чтобы христианина хватали и подвергали пытке. Для ареста зачастую достаточно было одного имени христианина. Когда христиане уходили подальше от языческих жертвоприношений, их осыпали бранью. На самом деле эра гонений уже началась; с этих пор она и продолжалась с короткими перерывами до Константина. За тридцать лет, протекших от начала христианской проповеди, одни только евреи преследовали дело Иисуса; римляне защищали христиан от евреев; теперь в свою очередь римляне начали преследовать христиан. Эта ненависть и эти ужасы распространялись из столицы по провинциям и везде вызывали вопиющие несправедливости. К этому присоединялись жестокие насмешки: стены домов, в которых собирались христиане, были покрыты карикатурами и оскорбительными или грязными надписями, направленными против братий и сестер. Быть может, уже в это время была усвоена манера изображать Иисуса в виде человека с ослиной головой.

Ныне никто, конечно, не сомневается в том, что все эти обвинения в преступлениях и бесстыдстве были чистейшей клеветой; тысячи оснований заставляют даже думать, что вожди христианской Церкви не подавали ни малейшего повода для злой воли, которая в ближайшем времени должна была навлечь на них такие жестокие насилия. Все главари партий, на которые делилось христианское общество, были согласны между собой по вопросу о позиции, какую надлежало сохранять по отношению к римским должностным лицам. Конечно, в глубине души можно было смотреть на этих чиновников как на агентов Сатаны, ибо они покровительствовали идолопоклонству и были опорой мира, преданного Сатане; но на практике братия относились к ним с полным почтением. Одна евионитская фракция разделяла экзальтированные чувства зилотов и других фанатиков Иудеи. В отношении политическом апостолы представляются нам истинными консерваторами и легитимистами. Они не только далеки от мысли побуждать раба к мятежу, но требуют, чтобы раб подчинялся господину, даже самому несправедливому и суровому, как самому Иисусу Христу, и не только по необходимости, чтобы избежать кары, но сознательно, ибо того хочет Бог. За господином стоит сам Бог. Рабство настолько не представлялось противоестественным, что христиане сами имели рабов и притом христиан же. Мы знаем, что Павел сам боролся с наклонностью к политическим восстаниям, обнаружившейся около 57 года, проповедовал верующим в Риме и, без сомнения, в других Церквах подчинение властям, какого бы они ни были происхождения, установлял принцип, что и жандарм есть исполнитель воли Божией и что только злые люди его боятся. Со своей стороны Петр был тоже самым смирным человеком: мы вскоре увидим, что учение о подчинении властям проповедуется от его имени почти в тех же выражениях, как и у Павла. Церковь, сделавшаяся впоследствии приверженной Иоанну, разделяла те же чувства относительно божественного происхождения власти. Величайшим из опасений главарей было, как бы кто-либо из верующих не был замешан в скверное дело, которое могло бы повредить репутации всей Церкви. В этот момент своей жизни апостолы были крайне благоразумны даже в своих словах. Несколько несчастных, подвергнутых пытке, несколько рабов, наказанных бичеванием, позволили себе наносить оскорбления, называя своих господ идолопоклонниками, угрожая им гневом Божиим. Другие в избытке ревности громко ораторствовали против язычников и упрекали их за их пороки; братья, более рассудительные, остроумно называли их «епископами» или «блюстителями тех, кто стоит вне Церкви». На долю их выпадали жестокие неприятности; но мудрые правители общин не только не поощряли их, но ясно выражались, что с ними поступлено по их заслугам.

Всякого рода интриги, сущность которых мы не можем разбирать за недостатком документов, со своей стороны, отягчали положение христиан. Евреи имели большую силу у императора и Поппеи. «Математики», т.е. гадатели, и, между прочим, некий Бальбил Ефесский окружали императора и под предлогом исполнения обязанностей своего ремесла, которое заключалось в предотвращении бедствий и дурных предзнаменований, давали ему жестокие советы. Быть может, легенда, причисляющая к этому штату колдунов Симона Волхва, ни на чем не основана? Без сомнения, это возможно, но, может быть, было и наоборот. Автор Апокалипсиса сильно интересуется каким-то «Лжепророком», которого он изображает пособником Нерона, чудотворцем, умеющим низводить огонь с небес, оживлять статуи и заставлять их говорить, отмечающим людей печатью Зверя. Быть может, здесь речь идет именно о Бальбиле; надо, однако, заметить, что чудеса, приписываемые Апокалипсисом Лжепророку, имеют большое сходство с проделками, которые, по легенде, совершал Симон. Эмблема агнца-дракона, под которой в той же книге разумеется Лжепророк, равным образом больше подходит к Лже-Мессии, каким был Симон Волхв, нежели к простому колдуну. С другой стороны, легенда Симона, низвергнутого с неба, имеет некоторую аналогию с происшествием в цирке при Нероне, когда в ложу его упал актер, игравший роль Икара. Усвоенная автором Апокалипсиса манера выражаться загадками вносит много темноты во все эти события, но можно безошибочно искать в каждой строке этой книги намеки на анекдотические подробности царствования Нерона.

Никогда еще христианское сознание не было таким подавленным, таким задыхающимся, как в этот момент. Положение все признавали временным и предвидели ему скорый конец. Ежедневно ожидали торжественного пришествия. «Оно приближается!.. Еще один час!.. Час близок!..» — эти слова повторяли друг другу ежеминутно. Дух мученичества, мысль, что мученик прославляет Христа своей смертью и что эта смерть есть победа, уже получили общее распространение. С другой стороны, для язычника христианин был мясом, естественно обреченным на муки. В эту эпоху большим успехом пользовалась драма под названием Laureolus, где главное действующее лицо, нечто вроде плута Тартюфа, на сцене подвергается распятию под гром аплодисментов зрителей, а затем отдается на съедение медведю. Драма ставилась раньше введения христианства в Риме; представления ее встречаются еще с 44 года, но, по-видимому, из нее сделали применение к христианским мучениям; поводом для такого рода намеков могло служить то обстоятельство, что имя главного действующего лица в драме Laureolus было Стефан.

Глава III

ПОЛОЖЕНИЕ ЦЕРКВЕЙ В ИУДЕЕ. СМЕРТЬ ИАКОВА

Злобное отношение к христианской Церкви в Риме и, быть может, также в Малой Азии и Греции давало себя чувствовать и в Иудее, но здесь гонения на христиан имели другие причины. Здесь богатые саддукеи, храмовая аристократия, ожесточались против добродетельных бедняков и проклинали имя «христиан». В эпоху, о которой идет речь, распространилось послание Иакова, «раба Бога и Господа Иисуса Христа», обращенное к «двенадцати коленам, находящимся в рассеянии». Это послание представляет собой один из прекраснейших образчиков первоначальной христианской литературы, напоминая то Евангелие, то кроткую и успокоительную мудрость Екклесиаста. Подлинность подобных произведений, ввиду массы циркулировавших лжеапостольских посланий, всегда подвержена сомнению. Быть может, иудео-христианская партия, привыкшая распоряжаться авторитетом Иакова по своему усмотрению, приписала ему это воззвание, в котором чувствуется желание дать отпор новаторам. Конечно, если Иаков и принимал в этом какое-либо участие, то не он был редактором этого послания. Сомнительно, чтобы он знал греческий язык; его родным языком был сирийский; послание же Иакова одно из лучших по языку произведений в Новом Завете; оно написано чистым, почти классическим греческим языком. За исключением этого, все произведение вполне отвечает характеру Иакова. Автор его — очевидно, еврейский раввин; он крепко держится закона; для обозначения собрания верующих он пользуется словом «синагога»; он — противник Павла: по тону своему его послание походит на синоптические Евангелия, которые, как мы это увидим ниже, вышли именно из христианской семьи, имевшей Иакова своим главой. И тем не менее имя Христа упоминается в нем едва три или четыре раза, в качестве просто Мессии, без всяких честолюбивых гипотез, которые вокруг него нагромождало пылкое воображение Павла.

Иаков, или тот еврейский моралист, который прикрывается его авторитетом, прежде всего вводит нас в небольшой кружок преследуемых. Испытания почитаются счастьем, ибо когда вера подвергается испытанию, то в результате вырабатывается терпение; терпение есть верх добродетели, и человек, перенесший испытание, получит венец жизни. Больше же всего наш учитель занят разницей между богатым и бедным. Вероятно, в иерусалимской общине происходило соперничество между братьями, которым судьба благоприятствовала, и более обездоленными. Эти последние жаловались на жестокость богачей, на их гордость и сетовали на них.

Да хвалится брат униженный высотой своей, а богатый — унижением своим, потому что он прейдет, как цвет на траве… Братья мои!.. Имейте веру в Иисуса Христа нашего Господа славы не взирая на лица. Ибо если в собрание ваше войдет человек с золотым перстнем, в богатой одежде, войдет же и бедный в скудной одежде, и вы, смотря на одетого в богатую одежду, скажете ему: «тебе хорошо сесть здесь», а бедному скажете: «ты стань там, или садись здесь, у ног моих», — то не пересуживаете ли вы в себе и не становитесь ли судьями с худыми мыслями? Послушайте, братия мои возлюбленные, не бедных ли мира сего избрал Бог быть Богатыми верою и наследниками Царствия, которое Он обещал любящим Его? а вы презрели бедного. Не богатые ли притесняют вас, и не они ли влекут вас в суды? Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь?..

Действительно, гордость, разврат, зверство, роскошь богатых саддукеев достигли крайних пределов. Женщины покупали у Агриппы II первосвященничество на вес золота. Марфа, дочь Воэта, жена одного из подобных симонийцев, когда являлась присутствовать при служении своего мужа, приказывала устилать коврами весь путь от своего дома до святилища. Сан первосвященника уронил свое значение до невероятной степени. Эти светские священники стыдились того, что было наиболее святого в их обязанностях. Обряды жертвоприношений сделались отвратительными для людей утонченных, вынужденных по долгу службы заниматься делом мясника и живодера!

Многие заказывали себе шелковые перчатки, чтобы не повредить кожи своих рук прикосновением к жертвенным животным. Все талмудистское предание, согласное в этом пункте с Евангелиями и с посланием Иакова, изображает нам священников последних лет до разрушения храма жадными, преданными роскоши, грубыми в обращении с простым народом. В Талмуде находится баснословный список всего необходимого для содержания кухни первосвященника; это превосходит всякое вероятие, но рисует преобладающее мнение. «Четыре вопля исходили из притворов храма», — говорится в одном предании. Первый: «Прочь отсюда, потомки Илии; вы пачкаете храм Вечного!»; второй: «Прочь отсюда, Иссахар Кафар-Баркаи, уважающий только самого себя и оскорбляющий жертвы, посвященные Богу» (это относилось к тому жрецу, который при богослужении обертывал руки в шелк); третий: «Откройтесь двери! Впустите Измаила, сына Фаби, ученика Пинехаса, чтобы он мог исполнить обязанности первосвященника»; четвертый: «Откройтесь, двери! Впустите Иоанна, сына Неведеева, ученика обжор, чтобы он подавился жертвами!». Сохранилось до нашего времени нечто вроде песни или, скорей, проклятий против семей священников, которые около этого времени были в большом ходу на улицах Иерусалима:

Чума на дом Воэта!

Чума на них за их палки!

Чума на дом Анны!

Чума на них за их заговоры!

Чума на дом Кантеры!

Чума на них за их каламы!

Чума на семью Измаила, сына Фаби!

Чума на них за их кулаки!

Они первосвященники, сыновья их казнохранители, их зятья пристава, а их холопы бьют нас палками.

Борьба между этими разбогатевшими жрецами, дружившими с римлянами и заимствовавшими от них в своей личной и семейной жизни привычки роскоши, и бедными священниками, которых поддерживал народ, таким образом началась. Каждый день происходили кровавые сцены. Бесстыдство и дерзость первосвященнических родов доходили до того, что они посылали своих людей собирать десятину, принадлежавшую высшему духовенству; тех, кто отказывался платить, били; бедные священники жили в нищете. Представьте себе чувства набожного человека, еврейского демократа, избалованного обетования ми всех пророков, с которым дурно обращаются в его храме (его доме!) дерзкие холопы неверующих эпикурейцев-жрецов! Христиане, группировавшиеся вокруг Иакова, стояли на стороне этих обиженных, которые, вероятно, как и они, были людьми святой жизни (хасидим) и пользовались популярностью. Нищенство сделалось как бы добродетелью и признаком патриотизма. Богатые классы дружили с римлянами, и, по правде сказать, богатство было в руках римлян и его нельзя было достигнуть без некоторого рода отступничества и измены. Таким образом, ненависть к богатым была признаком благочестия. Будучи вынужденным работать на постройках Иродов, чтобы не умереть с голоду, и видя в этих сооружениях только пышную выставку их чванства, хасидимы считали себя жертвами неверных. «Бедный» стало синонимом «святого».

Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас. Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью. Золото и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельствовать против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровища на последние дни. Вот плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа. Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания. Вы осудили, убили праведника; он не противился вам.

В этих любопытных строках уже чувствуется брожение духа социальных революций, которым спустя немного лет предстояло обагрить кровью весь Иерусалим. Нище с такой силой не выражалось то чувство отвращения к свету, которое составляло душу первоначального христианства. «Хранить себя неоскверненным от мира» — вот высший принцип. «Кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу». Всякое желание есть суета, иллюзия. Конец так близок! К чему жаловаться друг на друга? К чему заводить тяжбы? Истинный судья идет, он уже у дверей.

Теперь послушайте вы, говорящие: «сегодня или завтра отправимся в такой-то город, и проживем там один год, и будем торговать и получать прибыль; вы, которые не знаете, что случится завтра; ибо что такое жизнь наша? Царь, являющийся на малое время, а потом исчезающий. Вместо того, чтобы вам говорить: если угодно будет Господу или живы будем, то сделаем то или другое.

Когда он говорит о смирении, терпении, милосердии, об экзальтации униженных, о радости, которая заключается в слезах, то представляется, что Иаков хорошо запомнил собственные слова Иисуса. Но тем не менее, чувствуется, что он сильно держится Закона. Почти целая глава его послания посвящена предостережению верующих против учения Павла о бесполезности дел и о спасении верой. Одна фраза Иакова (11,24) представляет непосредственное отрицание фразы из послания к Римлянам (111,28). В противоположность апостолу язычников (поел, к Римлянам, IY, I и сл.), что Авраам достиг спасения путем дел, что вера без дел мертва. Веру имеют и демоны, но, очевидно, они ею не спасутся. Тут, выходя из своей обычной умеренности, Иаков обзывает своего противника «человеком неосновательным». В одном или двух местах можно заметить отдаленный намек на прения, которые уже разделяли Церковь в то время и которые несколько веков спустя наполнят собой историю христианского богословия.

Дух высокого благочестия и трогательного милосердия одушевлял эту Церковь святых людей. «Чистое и непорочное благочестие перед Богом и Отцом, — говорит Иаков, — есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях». Власть давать больным исцеление при помощи помазания елеем рассматривалась как право, общее всем верующим; даже неверующие видели в этом способе лечения специальный дар христиан. Старейшины, по общему мнению, обладали им еще в высшей степени и, таким образом, обратились в некоторого рода духовных врачей. Иаков придает этой сверхъестественной медицине особенно важное значение. Этим положена была основа почти всем католическим таинствам. Исповедование грехов, уже издавна практиковавшееся у евреев, рассматривалось как прекрасное средство прощения и исцеления, два понятия, неразлучные в верованиях той эпохи.

Злостраждет ли кто из вас? пусть молится; весел ли кто, пусть поет псалмы. Болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазавши его елеем во имя Господне, — и молитва веры исцелит болящего и восставит его Господь; и если он сделал грехи, простится ему. Признавайтесь друг перед другом в проступках и молитесь друг за друга, чтобы исцелиться; много может усиленная молитва праведного.

Апокрифические апокалипсисы, в которых с такой силой выражались религиозные страсти народа, жадно воспринимались в этой маленькой группе экзальтированных евреев, или даже скорей нарождались возле нее, почти в самых ее недрах, так что ткани этих странных произведений и писаний Нового Завета часто бывает очень трудно отличить одну от другой. Этого рода памфлеты вчерашнего происхождения принимались действительно за настоящие слова Еноха, Варуха, Моисея. Распространялись самые странные верования, почерпнутые главным образом из книг Еноха, насчет ада, мятежных ангелов, провинившихся гигантов, навлекших всемирный потоп. Во всех этих баснях были ясные намеки на события той эпохи. Кто эти предвидящий Ной, благочестивый Енох, постоянно предсказывающие потоп безумцам, которые тем временем едят, пьют, вступают в браки, собирают богатства, как не ясновидцы последних дней, тщетно предупреждающие легкомысленных современников, не желающих допустить мысли, что приближается конец мира? К легенде Иисуса присоединилась целая ветвь, нечто вроде периода подпольной жизни. Ставится вопрос, что он делал в течение трех дней, проведенных в могиле. Общим желаниям соответствовало предположение, будто в это время Он вел борьбу со смертью, спускался в адские темницы, где были заключены души мятежных и неверующих, что он проповедовал теням и демонам и подготовил их освобождение. Такая концепция была необходима для того, чтобы Иисус оказался всеобщим спасителем в полном смысле этого слова: Св. Павел в своих последних посланиях также принимал ее. Однако эти фикции не нашли себе места в рамке синоптических Евангелий, без сомнения, потому что рамка эта была уже установлена в то время, как народились эти легенды. Они и остались, так сказать, в воздухе, вне евангельских текстов, и вылились в определенную форму значительно позднее в апокрифическом произведении, получившем название «Евангелие от Никодима».

Работа по преимуществу христианского сознания совершалась, однако, в тиши в Иудее и в соседних странах. Синоптические Евангелия создавались стих за стихом, подобно тому, как живой организм мало-помалу совершенствуется и под влиянием таинственной внутренней причины достигает полнейшего единства. В тот момент, до которого мы теперь дошли, существовал ли уже какой-либо писанный текст о деяниях и словах Иисуса? И если речь идет об апостоле Матфее, то составил ли он уже свою редакцию поучений Господа на еврейском языке? Изложил ли письменно свои заметки о жизни Иисуса Марк или тот, кто принял его имя? В этом можно сомневаться. В частности, у Павла наверное не было в руках ни одного из сочинений, содержавших собственные слова Иисуса. Имел ли он в своем распоряжении, по крайней мере, устное предание об этих словах, основанное на воспоминаниях? Такого характера предание у него замечается относительно Тайной Вечери, быть может, также о Страстях и до известной степени о Воскресении, но не о притчах и не о Сентенциях. В его глазах Иисус — жертва искупления, сверхчеловеческое существо, воскресший из мертвых, но не моралист. Он цитирует слова Иисуса в неопределенных выражениях, и цитаты эти не имеют никакого отношения к поучениям, которые вложены синоптическими Евангелиями в уста Иисуса. Прочие апостольские послания, равно как и послания Павла, также не дают основания предполагать, чтобы существовала в то время какая-либо из этого рода редакция слов Иисуса.

Из этого, по-видимому, вытекает, что некоторые рассказы, как, например, о Тайной Вечере, Страстях и Воскресении, были заучены наизусть в выражениях, допускавших лишь немного вариантов. План синоптических Евангелий был, вероятно, уже предрешен, но при жизни апостолов книги с претензией на точное установление предания, единственными хранителями которого они себя считали, не имели никаких шансов на то, чтобы их приняли. Сверх того, какая надобность письменно излагать жизнь Иисуса? Ведь он скоро вернется. Мир накануне своей кончины не нуждается в новых книгах. Вот когда свидетели-очевидцы перемрут, тогда вопрос об упрочении на бумаге образа, который со дня на день бледнеет, получит капитальное значение. В этом отношении на стороне Церквей Иудеи и соседних стран было огромное преимущество. Знакомство с речами Иисуса здесь было более полным и более распространенным, нежели где-либо. В этом отношении замечается разница между посланием Иакова и посланиями Павла. Небольшое послание Павла все проникнуто некоторого рода евангельским благоуханием: в нем как бы слышится местами непосредственный отголосок слов Иисуса; чувства галилейской жизни в нем снова передаются с необыкновенной живостью.

У нас нет никаких исторических данных о миссиях, которые были отправляемы непосредственно Иерусалимской Церковью. По самым своим принципам эта Церковь не должна была отличаться наклонностью к пропаганде. Вообще евионитских и иудео-христианских миссий было мало. Узкий дух евионима допускал лишь миссионеров из числа обрезанных. Как можно судить по картине, которую нам дают произведения II века, правда, навлекающие на себя подозрение в смысле преувеличенности, но верные иерусалимскому духу, всякий иудео-христианский проповедник находился в некоторого рода подозрении; в нем желали увериться; на него налагали искус, послушание в течение шести лет; все бумаги его должны были быть в порядке; от него требовалось нечто вроде письменного изложения его вероисповедания, согласно с вероучением иерусалимских апостолов. Подобные пути были абсолютной помехой плодотворной апостольской деятельности; при таких условиях проповедь христианства никогда бы не состоялась. И посланные Иакова, нам кажется, заняты больше ниспровержением организаций, основанных Павлом, нежели созданием таковых за свой счет. Правда, Церкви Вифинии, Понта, Каппадокии, возникшие в эту эпоху наряду с Церквами Азии и Галатии, были основаны не Павлом; но не более вероятным представляется, чтобы они были делом рук Иакова и Петра; без сомнения, они были обязаны своим происхождением той анонимной проповеди верующих, которая была наиболее действительной. Наоборот, мы предполагаем, что в Ватании, Гауране, Декаполисе и вообще во всей области к востоку от Иордана, которой вскоре предстояло сделаться центром и оплотом иудео-христианства, Евангелие благовествовалось приверженцами Иерусалимской Церкви. Но в этом направлении проповедь скоро достигла пределов распространения римской власти. Аравийские же страны отнюдь не представляли удобной почвы для новой проповеди, и земли, подвластные Арсакидам, были мало доступны влияниям, имевшим своим источником римские владения. По апостольской географии, земля очень невелика. Первые христиане никогда не помышляют ни о варварском, ни о персидском мире; даже арабский мир для них едва существует. Миссии Св. Фомы к парфянам, Св. Андрея к скифам, Св. Варфоломея в Индию носят легендарный характер. Христианская фантазия первых времен мало устремлялась к Востоку; целью апостольских паломничеств был крайний Запад; можно подумать, что миссионеры считали, будто они дошли до крайних пределов по направлению к Востоку.

Услыхала ли Эдесса имя Иисуса еще в I веке? Существовало ли в эту эпоху христианство, изъясняющееся на сирийском языке, в области Озроене? Басни, которыми эта Церковь окружила свою колыбель, не дают возможности определенно высказаться по этому поводу. Однако представляется весьма возможным, что крепкие связи, которые иудаизм имел в этой области, послужили для распространения в ней христианства. В Самосате и Коммагене очень рано появились люди просвещенные, принадлежавшие к Церкви или, по меньшей мере, весьма благорасположенные к Иисусу. Во всяком случае, эта область по Евфрату получила семена веры из Антиохии.

Тучи, собиравшиеся над Востоком, смутили ход этой мирной проповеди. Администрация Феста не могла ничего сделать против того зла, которое Иудея носила в самой себе. Страна кишела разбойниками, зилотами, сикариями, всякого рода обманщиками. Вслед за двадцатью другими являлся новый чародей с обещанием народу спасения и конца всех его бедствий, если люди последуют за ним в пустыню. Те, кто шли за ним, были избиваемы римскими воинами; но все-таки никто не терял веры в лжепророков. Фест умер в Иудее около начала 62 года. Нерон назначил его преемником Альбина. Около того же времени Ирод Агриппа II лишил первосвященничества Иосифа Кави и передал этот сан Анне, сыну того Анны, который более, чем кто-либо, содействовал казни Иисуса. Это был уже пятый из сыновей Анны, занимавших эту должность.

Анна Младший был человеком высокомерным, жестким, дерзким. Он представлял собой цвет саддукейства, полнейшее выражение этой жестокой и бесчеловечной секты, всегда умевшей сделать свою власть невыносимой и ненавистной. Иаков, брат Господа, был известен всему Иерусалиму как резкий заступник бедных, как пророк старинного покроя, который поносит богатых и сильных. Анна решил предать его смерти. Воспользовавшись отсутствием Агриппы и тем, что Альбин еще не прибыл в Иудею, он собрал судилище синедриона и потребовал предстать перед ним Иакова и некоторых других святых людей. Их обвинили в нарушении Закона, и они были приговорены к казни через побитие камнями. Для созыва синедриона требовалось согласие Агриппы, а для того, чтобы приговор вошел в законную силу, — утверждение его Альбином; но неистовый Анна пренебрег всеми правилами. Иакова действительно побили камнями близ храма. Так как трудно было его прикончить, то один сукновал разбил ему череп дубиной, которая употребляется при валянии тканей. Говорят, что Иакову было в то время 96 лет.

Смерть этого святого человека произвела на весь город самое удручающее впечатление. Ханжи фарисеи, строгие блюстители Закона, были очень недовольны. Иаков пользовался всеобщим уважением; его считали одним из людей, молитва которых наиболее действительна. Утверждают, что один рехабит (вероятно, ессей) или, по словам других, Симеон, сын Клопы, племянник Иакова, кричал в то время, как старца побивали камнями: «Перестаньте, что вы делаете? Как? Вы убиваете праведника, который молится за вас?» Ему привели текст из Исайи (III, 10) в том смысле, как его тоща понимали: «Убьем, говорили они, праведника, потому что он нам неудобен; вот почему он вкушает плоды дел своих». На смерть его были составлены еврейские элегии, полные намеков на библейские тексты и на самое его имя Облиам. Наконец, почти весь город был согласен в том, что надо просить Ирода Агриппу II положить границы дерзости первосвященника. Альбину донесли о поступке Анны в то время, как он уже выехал из Александрии в Иудею. Он написал Анне угрожающее письмо, а затем сместил его. Таким образом, Анна занимал этот пост в течение лишь трех месяцев. Несчастия, которые вскоре затем постигли нацию, многие считали результатом убийства Иакова. Что касается христиан, то они видели в нем знамение времени, доказательство того, что конечная катастрофа приближается.

Действительно, возбуждение в Иерусалиме приобретало необычайные размеры. Анархия достигла крайних пределов; зилоты, хотя и истребляемые казнями, все же хозяйничали всюду. Альбин ни в чем не походил на Феста; он только и думал о том, чтобы обогащаться путем покровительства разбойникам. Всюду можно было видеть предвестников чего-то неслыханного. Около конца 62 года некто Иисус, сын Анны, вроде воскресшего Иеремии, бегал день и ночь по улицам Иерусалима и кричал: «Глас с Востока! Глас с Запада! Гласы четырех ветров! Глас против Иерусалима и храма! Глас против женатых и замужних! Глас против всего народа!» Его подвергли бичеванию: он продолжал кричать то же самое. Его били розгами, пока кости не обнажились; но при каждом ударе он повторял жалобным голосом: «Горе! горе Иерусалиму!» Никогда не видели, чтобы он с кем-либо разговаривал. Он повторял всегда одно и то же: «Горе! горе Иерусалиму!», не браня тех, кто его бил, не благодаря тех, кто подавал милостыню. И так он продолжал вплоть до осады города, причем никогда его голос не ослабевал.

Если этот Иисус, сын Анны, не был учеником Иисуса Христа, то его вещий голос был, по меньшей мере, истинным выражением того, что таилось на дне христианского сознания. Иерусалим исполнил меру. Этот город, убивающий пророков, побивающий камнями посланных к нему, одних подвергающий бичеванию, других крестной смерти, отныне проклят. Около того времени, которое мы описываем, стали возникать эти небольшие апокалипсисы, приписываемые одними Еноху, другими — Иисусу, представляющие величайшую аналогию с воплями, которые испускал Иисус, сын Анны. Впоследствии эти отрывки вошли в синоптические Евангелия; их приводили в виде слов Иисуса, произнесенных им в его последние дни. Быть может, уже в то время был дан лозунг покидать город и бежать из него в горы. Во всяком случае, синоптические Евангелия носят в себе глубокие следы этой тоски; она осталась на них как родимое пятно, положила на них неизгладимый отпечаток. К спокойным аксиомам Иисуса примешалась окраска мрачного апокалипсиса, предчувствия беспокойной и смятенной фантазии. Но кротость христиан спасла их от безумств, волновавших другие слои нации, которая точно так же, как и христиане, была объята мессианскими идеями. Но для христиан Мессия уже пришел; он был в пустыне; он вознесся на небо тридцать лет тому назад; обманщики же и экзальтированные люди, пытавшиеся увлечь за собой народ, были Лже-Христами, лжепророками. Смерть Иакова и, быть может, еще кого-либо из братьев, сверх того, все более побуждала христиан отделять свое дело от иудаизма. Сделавшись предметом общей ненависти, они утешались, обращаясь в мыслях к заповедям Иисуса. По словам многих, Иисус предсказал, что среди всех этих испытаний с их головы не упадет ни один волос.

Положение было так ненадежно, так сильно чувствовалось приближение ужасной катастрофы, что не был даже избран непосредственный преемник Иакову как главе Иерусалимской Церкви. Главными лицами в общине по-прежнему оставались «братья Господа», именно: Иуда, Симеон, сын Клопы. Мы встретимся с ними после войны как с центром, к которому стекались все верующие в Иудее. Иерусалиму оставалось всего лишь восемь лет жизни, и даже гораздо раньше этого рокового часа извержение вулкана забросит вдаль небольшую группу благочестивых евреев, сплоченных между собой воспоминаниями об Иисусе.

Глава IV

ПОСЛЕДНЯЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПАВЛА

Тем временем Павел испытывал на себе в темнице волокиту администрации, наполовину расстроенной сумасбродствами деспота и окружавших его придворных. С ним находились Тимофей, Лука, Аристарх и, по некоторым преданиям, Тит. Тихик снова присоединился к нему. Кроме того, при нем были и служили ему помощниками некий Иисус, по прозвищу Юст, который был обрезан, Деметрий, или Димас, необрезанный прозелит, родом, как кажется, из Фессалоники, и сомнительная личность по имени Кресцент. Марк, который, по нашей гипотезе, прибыл в Рим вместе с Петром, по-видимому, примирился со своим сотоварищем по первой своей апостольской деятельности, насильственно с ним разлученным; вероятно, он был посредником между Петром и апостолом язычников. Во всяком случае, около этого времени Павел был очень недоволен христианами обрезания; он находил, что они к нему недостаточно доброжелательны, и заявлял, что не находит между ними для себя хороших сотрудников.

В рассматриваемую эпоху в идеях Павла произошли важные изменения, вызванные, быть может, новыми отношениями, которые у него завязались в столице империи, центре и фокусе всех идей, и, благодаря этому, послания, написанные им в этот промежуток времени, чувствительно отличаются от написанных им в его вторую и третью миссии. Внутренняя эволюция христианской доктрины совершалась быстро. За несколько месяцев этих плодотворных лет богословие подвигалось быстрее, нежели впоследствии за сотни лет. Новый догмат искал своего равновесия и отовсюду черпал себе добавления, всюду искал точек опоры, чтобы укрепить свои слабые пункты. Это состояние можно бы сравнить с деятельностью животного в генетическом моменте, когда оно создает себе члены тела, видоизменяет органы, отсекает придатки, чтобы достигнуть гармоничной жизни, т.е. такого состояния, когда в живом существе все части соответствуют друг другу, друг друга поддерживают и друг с другом связаны.

До сих пор пламя всепожирающей деятельности не давало Павлу досуга считать время или замечать, что Иисус сильно запаздывает со своим пришествием; но эти долгие месяцы тюремного заключения заставили Павла оглянуться на самого себя. Сверх того, начала для него приближаться и старость; некоторого рода печальная зрелость мысли сменила пыл его страсти. Рефлексия брала свое и побуждала его пополнять свои идеи, слагать их в теорию. Из практика, каким он был, он превращался в мистика, богослова, созерцателя. Пылкость слепой и абсолютно неспособной отступать назад убежденности не мешала ему иной раз удивляться тому, что небеса медлят открыться, что последняя труба не раздается. Это не колебало веры Павла, но ей приходилось искать для себя других точек опоры. Его представление о Христе изменялось. Отныне мечтой его сделался не столько уже Сын Человеческий, который появляется на облаках и производит всеобщее воскресение, сколько установление божественности Христа, воплощение его божественности, Христос, действующий в ней и ею. Воскресение для него уже не в будущем; оно как будто уже совершилось. Стоит раз перемениться, к перемены пойдут постоянно; можно быть в одно и то же время самым страстным и самым изменчивым человеком. Верно лишь одно, что великие образы конечного апокалипсиса и воскресения, некогда столь свойственные Павлу, выливающиеся чуть ли не из каждой строки его посланий во время второй и третьей миссий и даже в послании к Филиппийцам, занимают лишь второстепенное место в его последних посланиях, написанных в заключении. Они здесь заменяются теорией Христа, познаваемого как божественная личность, теорией, довольно аналогичной с теорией Слова (Logos), которая впоследствии была окончательно оформлена в произведениях, приписываемых Иоанну.

То же изменение замечается в стиле. Язык посланий, написанных Павлом в заточении, отличается большею полнотой; но он утратил некоторую долю своей силы. Мысль излагается с меньшей энергией. Словарь также заметно разнится от первоначального словаря Павла. Любимые термины школы Иоанна: «свет», «тьма», «жизнь», «любовь» и т. п. становятся господствующими. Дает уже себя чувствовать синкретическая философия гностицизма. Вопрос об оправдании через Иисуса уже не так резко ставится; борьба между верой и делами как бы утихает на лоне единства христианской жизни, слагающейся из знания и благодати. Христос, сделавшись центральным существом вселенной, примиряет в своей обожествленной личности разноречие между двумя христианствами. Конечно, подлинность этих посланий была заподозрена не без оснований; однако в пользу ее имеются столь веские доказательства, что мы предпочитаем отнести разницу в стиле и в идее, о которой мы сказали выше, на счет естественного прогресса в учении Павла. Предыдущие и несомненно подлинные послания Павла уже содержали зародыш этого нового языка. «Христос» и «Бог» употребляются в них почти как синонимы; Христу здесь принадлежат функции божества; его призывают, как Бога; он — необходимый посредник перед Богом. Пылкость привязанности к Иисусу привела к тому, что с ним связывались все теории, какие только были в ходу в некоторой части еврейского мира. Предположим, что в наше время является человек, отвечающий всем довольно разнообразным требованиям демократии. И если бы его Приверженцы стали бы говорить одним: «Вы за организацию труда? он есть организация труда»; другим: «Вы за независимость морали? он есть независимость морали»; третьим: «Вы за кооперативное начало? он есть кооперативное начало»; четвертым: «Вы за солидарность? он есть солидарность»?

Новую теорию Павла можно резюмировать приблизительно в следующих словах:

Этот мир есть царство тьмы, т. е. Сатаны и его адских сил, наполняющих атмосферу. Наоборот, царство святых будет царством света. Святые же святы не собственными заслугами (до Христа все были врагами Бога), но благодаря тому, что Бог вменяет им заслуги Иисуса Христа, сына своей любви. Кровь этого сына, пролитая на Кресте, загладила грехи, примирила с Богом все живущее и водворило мир на небесах и на земле. Сын есть образ невидимого Бога, первородное из всех существ; все было создано в Нем, через Него и для Него, все небесное и земное, видимое и невидимое, Престолы, Власти, Силы, Господства. Он был прежде всего существующего, и все существует в Нем. Церковь и Он составляют одно тело, и Он голова этого тела. Подобно тому, как везде и всегда Он занимал первое место, так Он будет его занимать и при воскресении. Его воскресение есть начало общего воскресения. Полнота божественности обитает в Нем телесно. — Таким образом, Иисус есть богочеловек, как бы первый министр творения, который стоит между Богом и человеком. Все, что монотеизм говорит об отношениях человека с Богом, по теперешней теории Павла, может быть сказано об отношениях человека с Иисусом. Поклонение Иисусу, которое у Иакова не заходило дальше поклонения святым или поклонения Богородице, достигает у Павла размеров истинного поклонения единому Богу, какого еще никогда ни один еврей не оказывал сыну женщины.

Тайну эту, которую Бог подготовлял вечно, когда настала полнота времен, он открыл святым последних дней. Настал час, когда каждый должен со своей стороны быть причастным делу Христа; причастность же к делу Христову выражается страданием; таким образом, страдание есть благо, которым следует наслаждаться, хвалиться. Христианин, делаясь причастным делу Иисуса, подобно Ему получает всю полноту божественности. Воскресши из мертвых, Иисус все животворил вместе с собою. Стена отчуждения, которую Закон создавал между народом Божиим и язычниками, разрушена Иисусом; из двух примирившихся между собой частей человечества Он создал новый мир; Он убил на кресте все старые злобы. Текст Закона был как бы векселем, по которому человечество не могло расплатиться; Иисус уничтожил силу этого долгового обязательства, пригвоздив его к своему кресту. Таким образом, мир, созданный Иисусом, совершенно новый мир; Иисус есть краеугольный камень того храма, который Бог для себя выстроил. Христианин мертв на земле, погребен с Иисусом в могиле; жизнь его таится в Боге с Христом. В ожидании, пока Христос появится и приобщит его к своей славе, он умерщвляет свое тело, заглушает в себе все природные влечения, во всем давая природе отпор, разоблачает в себе «ветхого человека» облекаясь в «нового», обновленного по образу своего Создателя. С этой точки зрения нет более ни эллина, ни иудея, ни обрезанных, ни необрезанных, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного человека. Христос все: Христос во всех. Святые — это те, которым Бог особым даром своего благоволения вменил заслуги Христа и которые, таким образом, предопределены к божественному восприятию еще до создания мира. Церковь едина, как един Бог; ее задача — создать тело Христово; конечная цель всего есть осуществление совершенного человека, полное единение Христа со всеми своими членами, такое состояние, при котором действительно Христос будет главой человечества, переродившегося по его собственному образу, человечества, получающего от него движение и жизнь через посредство целой серии членов, связанных между собой и друг другу подчиненных. Темные силы, которые носятся в воздухе, борются против этого. Между ними и святыми произойдет страшная борьба. Это будет ужасный день, но вооруженные дарами Христа святые восторжествуют.

Подобные доктрины были не совсем оригинальны. Отчасти они принадлежали еврейской школе Египта, именно школе Филона. Этот Христос, сделавшийся божественной ипостасью, есть logos еврейской александрийской философии, мемера халдейских парафраз, прототип всего существующего, через который все было создано. Эти силы, которые носятся в воздухе и которым дана была власть над миром, эта странная небесная и адская иерархия принадлежат еврейской каббале и гностицизму. Эта таинственная плерома, конечная цель Христова дела, сильно походила на божественную плерому, которая у гностиков занимает высшую ступень всеобщей лестницы. Гностическая и каббалистическая теософия, которую можно рассматривать как мифологию монотеизма и которую, как нам казалось, можно было подметить у Симона Гиттона, выступает с начала I века со всеми своими характерными главными признаками. Было бы слишком смело систематически относить ко II веку все документы, в которых оказываются следы подобного духа. Дух этот в зародыше находился у Филона и в первоначальном христианстве. Теософическая концепция Христа по необходимости должна была выйти из мессианской концепции Сына Человеческого, когда после долгих ожиданий пришлось констатировать, что Сын Человеческий не приходит. В посланиях Павла, подлинность которых наиболее несомненна, есть некоторые черты, которые немногим отстают от преувеличений, представляемых его посланиями, написанными в заточении. Послание к Евреям, написанное до 70 года, представляет ту же тенденцию отвести Иисусу место среди метафизических абстракций. Все это окажется в высшей степени заметным, когда мы будем говорить о сочинениях Иоанна. У Павла, который лично не знал Иисуса, такая метаморфоза идеи Христа была в некотором роде неизбежна. В то время как школа, обладавшая живым преданием об Учителе, создавала Иисуса синоптических Евангелий; экзальтированный человек, никогда не видавший основателя христианства иначе, как в своих мечтах, все более и более преобразовывал его в сверхчеловеческое существо, в некоторого рода метафизическую сущность, которой, быть может, никогда не было на свете.

В сущности, такое преобразование происходило в мыслях не одного только Павла. Основанные им Церкви шли в том же направлении. В особенности Церкви Малой Азии под влиянием некоторой внутренней работы приходили к самым преувеличенным представлениям о божественности Иисуса. Это понятно. Для той фракции христианства, которая вышла из интимных отношений на Тивериадском озере, Иисус всегда должен был оставаться возлюбленным Сыном Божиим, которого видели среди людей с его чарующей осанкой и тонкой улыбкой; но, когда проповедовали Иисуса жителям какого-нибудь забытого уголка Фригии, причем проповедник заявлял, что сам никогда его не видал, и усиленно твердил, что о земной его жизни ему почти ничего не известно, что могли подумать его добродушные и наивные слушатели об этом Иисусе, которого им проповедовали? Как должны были они себе его представлять? — Как мудреца? Как учителя, полного очарования? Но Павел изображал роль Иисуса вовсе не такой. Павел не знал или притворялся, что не знает Иисуса как историческую личность. — Как Мессию, как Сына Человеческого, который должен появиться на облаках в день Страшного Суда? Но этого рода идеи были чужды язычникам и предполагали бы у них знакомство с еврейскими книгами. Очевидно, что образ, который чаще всего мог бы складываться в представлении этих добродушных провинциалов, это образ воплощения, т.е. образ Бога, принявшего человеческую форму и спустившегося на землю. Это представление и было очень распространенным в Малой Азии; вскоре оно было использовано и Аполлонием Тианским. Для того, чтобы примирить такой образ мыслей с монотеизмом, оставалось лишь одно: познавать Иисуса как воплотившуюся божественную ипостась, как некоторого рода двойника единого Бога, принявшего образ человеческий для выполнения некоторого божественного плана. Надо припомнить, что дело происходит уже не в Сирии. Христианство перешло из семитических стран в руки рас, опьяненных своим воображением и мифологией. Пророк Магомет, легенда которого у арабов имеет чисто человеческий характер, точно так же превратился у шиитов Персии и Индии в существо вполне сверхъестественное, нечто вроде Вишну и Будды.

Каковы бы ни были отношения апостола к его Церквам в Малой Азии, как раз около этого времени ему представился случай применить новую форму, в которую он привык облекать свои идеи. Благочестивый Епафродит, или Епафрас, учитель и основатель Церкви в Колоссах и глава Церкви на берегах Лика, прибыл к нему с миссией от названных Церквей. Павел никогда не бывал в этой долине, но пользовался там авторитетом. Его даже признавали здесь апостолом той страны, и все исповедовали одинаковую с ним веру. Узнав о его заключении в тюрьму, Церкви в Колоссах, в Лаодицее на Лике, в Иераполисе отправили Епафродита разделить с ним его узы, утешить его, засвидетельствовать ему дружеские чувства братии к нему и, вероятно, предложить ему денежную помощь, в которой он мог нуждаться. То, что Епафродит сообщал Павлу об усердии новообращенных, исполнило его радостью; их вера, милосердие, гостеприимство было восхитительно; но христианство в этих фригийских Церквах принимало странное направление. Вдали от великих апостолов, вне всякого влияния со стороны евреев, составившись почти исключительно из язычников, эти Церкви обнаруживали наклонность к некоторой смеси из христианства, греческой философии и местных культов. В мирном маленьком городке Колоссах, под шум каскадов, среди пенящейся пучины, в виду Иераполиса и его ослепительной горы с каждым днем все более возрастала и укреплялась вера в полную божественность Иисуса Христа. Напомним, что Фригия принадлежала к числу стран, отличавшихся наибольшей оригинальностью в религиозном отношении. Таинства ее религии заключали в себе возвышенный символизм или, по крайней мере, претендовали на это. Многие из принятых в ней обрядов представляли некоторое сходство с обрядами нового культа.

Для христиан, не имевших предварительного предания, не прошедших подготовительного курса монотеизма, подобно евреям, искушение присоединить христианский догмат к старым символам должно было оказаться довольно соблазнительным, тем более, что эти старые символы представляли собой наследие, завещанное весьма почтенной стариной. Прежде чем принять идеи, занесенные из Сирии, эти христиане были набожными язычниками; быть может, воспринимая новые взгляды, они не думали, что им придется окончательно порвать с прошлым. И, сверх того, какой истинно религиозный человек способен вполне отрешиться от традиционного благочестия, под сенью которого он впервые познал идеал, и не станет пытаться примирить, хотя часто это бывает и невозможно, свою старую веру с новой, вытекающей из прогресса его мышления?

Во II веке эта потребность в синкретизме получит крайне важное значение и приведет к пышному развитию гностических сект. Мы увидим, что в конце I века аналогичные тенденции внесли в ефесскую Церковь сильные смуты и волнения. Коринф и автор четвертого Евангелия исходили, на основании подобного же принципа, из идеи, что сознание Иисуса представляет небесное существо, отличное от его земного облика. Начиная с 60 года Колоссы были поражены этой же язвой. Теософия с примесью туземных верований, евионитского иудаизма, философии и данных, заимствованных у новой проповеди, уже нашла себе здесь искусных толкователей. Начинал возникать культ несотворенных эонов, весьма развитая теория ангелов и демонов, словом — гностицизм со своими произвольными обрядами, своими реализованными абстракциями, и это направление, благодаря своей обманчивой обаятельности, подрывало христианскую веру в ее самых живых и наиболее существенных элементах. К этому примешивались противоестественное самоотречение, ложный вкус к самоуничижению, мнимая святость, отказывающая в правах своей плоти, одним словом, всякого рода аберрации нравственного чувства, которые и должны были породить целый ряд фригийских ересей II века (монтанисты, пепуциане, катафригийцы), в свою очередь связанных со старой мистической закваской галлов, корибантов, последним пережитком которых в наше время являются дервиши. Таким образом, с каждым днем все больше сказывалась разница между христианами языческого и христианами еврейского происхождения. В Церквах Павла зарождались христианская мифология и метафизика. Происходившие от политеистических рас обращенные язычники находили очень естественной идею Бога, сделавшегося человеком, тоща как воплощение божественности для евреев было возмутительным богохульством.

Павел, желая удержать при себе Епафродита, деятельным характером которого он думал воспользоваться, решил в ответ на депутацию Колоссян отправить к ним Тихика Ефесского, дав ему в то же время поручения к Церквам Азии. Тихик должен был объехать долину Меандра, посетить общины, передать им последние известия о Павле и лично на словах сообщить им о положении апостола по отношению к римским властям, что в подробностях он считал неблагоразумным доверять письму, и, наконец, вручить каждой из Церквей особые письма, адресованные им Павлом. Тем из Церквей, которые находились по соседству одна от другой, рекомендовалось затем взаимно обменяться этими письмами и по очереди перечитать их все в своих собраниях. Сверх того, Тихик, быть может, был снабжен некоторого рода энцикликой, скопированной с послания к Колоссянам и предназначенной для тех Церквей, которым Павел не имел сообщить ничего особого. По-видимому, Павел предоставил своим ученикам или секретарям самим редактировать этот циркуляр по плану, который он им дал, или по типу, который он им указал.

У нас сохранилось послание, адресованное при указанных обстоятельствах Колоссянам. Павел продиктовал его Тимофею, подписал и прибавил собственноручно: Помните мои узы. Что касается циркулярного послания, которое Тихик вручал по пути Церквам, не имевшим надобности в специальном письме, то, по-видимому, таким является так называемое послание к Ефесянам. Несомненно, что это послание было предназначено не для Ефесян, ибо апостол обращается в нем исключительно к обращенным язычникам, к Церкви, которую он никоща не видал и для которой у него нет специального совета. На древних рукописях так называемого послания к Ефесянам в подписи был пропуск для того, чтобы можно было вписать название Церкви, которой оно предназначалось; подобную же особенность представляют и ватиканская рукопись, и Codex sinaiticus. Думали, что это предполагаемое послание к Ефесянам в действительности назначалось Лаодикийцам и было написано одновременно с посланием к Колоссянам. Мы уже высказывались в другом месте, по какой причине не можем принять этого мнения и скорее вынуждены признать разбираемое послание за изложение доктрины, которое Павел велел воспроизвести во многих экземплярах и распространить в Азии. Тихик, проезжая через Ефес, свой родной город, мог показать старейшинам здешней Церкви один из таких экземпляров, а те могли сохранить его как поучительное сочинение, и вполне возможно, что именно эта копия с него и попала в коллекцию посланий Павла, когда ее стали составлять; таким образом и могло произойти то заглавие, которое ныне носит упомянутое послание. Верно то, что послание, называемое к Ефесянам, не более как перефразированное подражание посланию к Колоссянам с некоторыми добавлениями, взятыми из других посланий Павла, быть может, в том числе и из посланий утерянных.

Вместе с посланием к Колоссянам это послание, так называемое к Ефесянам, представляет собой лучшее изложение теорий Павла, относящееся к эпохе конца его карьеры. Для последнего периода жизни апостола послания к Колоссянам и к Ефесянам имеют то же значение, что и послание к Римлянам для эпохи расцвета его апостольства. Идеи основателя христианского богословия здесь достигают своей высшей чистоты. Чувствуется та последняя одухотворенная работа, которая происходит в мыслях великой души, готовой угаснуть, и после которой остается только умереть.

Разумеется, Павел был прав, сражаясь с этой опасной язвой гностицизма, которая вскоре после него стала серьезно угрожать человеческому разуму, с этой химерической религией ангелов, которой он противопоставляет своего Христа, высшего, нежели все, что не есть Бог. Надо быть ему благодарным также и за его последние нападки на обрезание, на суетные обряды, на еврейские предрассудки. Мораль, которую он извлекает из своей отвлеченной концепции Христа, во многих отношениях удивительна. Но, Боже, сколько излишества! И сколько затруднений готовит для истинной мудрости, избегающей крайностей, это дерзостное пренебрежение всякими доводами рассудка, эта блестящая похвала безумию, эта цепь парадоксов! Этот «ветхий человек», которого Павел так грубо встряхивает, будет на это реагировать, и он докажет, что не заслуживал таких проклятий. Все это прошлое, подвергнутое столь несправедливому огульному осуждению, в свое время превратится в принцип «возрождения» для мира, доведенного христианством до последней степени истощения. В этом смысле Павел окажется одним из опаснейших врагов цивилизации. Новые вспышки духа Павла будут знаменовать собой поражение человеческой мысли. Когда дух человечества восторжествует, Павел должен будет умереть. То, что будет торжеством Иисуса, окажется смертью для Павла.

Апостол заканчивал свое послание к Колоссянам передачей им приветствий и пожеланий от их святого и преданного наставника Епафраса. В то же время он просит их обменяться его письмом с Лаодикийской Церковью. Он присоединил к Тихику, который должен был отвезти его корреспонденцию в качестве посланника, некоего Онисима, названного им «верным и возлюбленным братом нашим». Онисим был рабом Филимона, одного из глав Церкви в Колоссах; он бежал от своего господина, обокрав его, и укрылся в Риме. Здесь он вступил в сношения с Павлом, быть может, при посредстве своего соотечественника Епафраса. Павел обратил его, убедил вернуться к своему господину и заставил отправиться в Азию вместе с Тихиком. С целью успокоить опасения, которые еще могли оставаться у бедного Онисима, Павел продиктовал Тимофею письмо к Филимону, настоящее образцовое произведение эпистолярной литературы, которое и вручил самому провинившемуся:

Павел, узник Иисуса Христа, и Тимофей брат, Филимону возлюбленному и сотруднику нашему, и Апфии (сестре) возлюбленной, и Архипу сподвижнику нашему, и домашней твоей Церкви.

Благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа.

Благодарю Бога моего, всегда вспоминая о тебе в молитвах моих, слыша о твоей любви и вере, которую имеешь к Господу Иисусу и ко всем святым, дабы общение веры твоей оказалось деятельным в познании всякого у вас добра во Христе Иисусе. Ибо мы имеем великую радость и утешение в любви твоей, потому что тобою, брат, упокоены сердца святых. Посему, имея великое во Христе дерзновение приказывать тебе, что должно, по любви лучше прошу, не иной кто, как я, Павел старец, а теперь узник Иисуса Христа.

Прошу тебя о сыне моем Онисиме, которого родил я в узах моих: он был некогда негоден для тебя, а теперь годен и тебе и мне, я возвращаю его, ты же прими его, как мое сердце. Я хотел при себе удержать его, дабы он вместо тебя послужил мне в узах за благовествование; но без твоего согласия ничего не хотел сделать, чтобы доброе дело твое было не вынужденно, а добровольно. Ибо, быть может, он для того на время отлучился, чтобы тебе принять его навсегда, не как уже раба, но выше раба, брата возлюбленного, особенно мне, а тем более тебе, и по плоти, и в Господе. Итак, если ты имеешь общение со мною, то прими его как меня. Если же он чем обидел тебя или должен, считай это на мне.

Тут Павел сам берется за перо и, чтобы дать письму значение настоящего долгового обязательства, прибавляет следующие слова:

Я, Павел, написал моей рукой: я заплачу; не говорю тебе о том, что ты и самим собой мне должен. Так, брат, дай мне воспользоваться от тебя в Господе; успокой мое сердце в Господе.

Дальше он опять диктует:

Надеясь на послушание твое, я написал к тебе, зная, что ты сделаешь и более, нежели говорю. А вместе приготовь для меня помещение; ибо надеюсь, что по молитвам вашим я буду дарован вам. Приветствует тебя Епафрас, узник вместе со мною ради Христа Иисуса, Марк, Аристарх, Димас, Лука, сотрудники мои. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со духом вашим. Аминь.

Мы видим, что у Павла были странные иллюзии. Он воображал себя накануне освобождения, составлял новые планы путешествий и уже видел себя в центре Малой Азии, среди Церквей, которые чтили его как своего апостола, хотя никогда его не слыхали. Иоанн-Марк также готовился посетить Азию, без сомнения, от имени Петра. Фригийские Церкви уже были предупреждены о предстоящем посещении их этим братом. В послании к Колоссянам Павел прибавил по этому поводу новую рекомендацию. Характер ее был довольно холодный. Павел опасался, чтобы разногласие, которое у него произошло с Иоанном-Марком, а еще более — связи этого последнего с иерусалимской партией не поставили его друзей в Азии в затруднительное положение, как бы они не поколебались принять человека, о котором до сих пор слыхали, что его надо остерегаться. Павел желал предупредить такого рода недоразумение и предписал своим Церквам вступить в общение с Марком в случае, если он будет проезжать их страны. Марк был двоюродным братом Варнавы, имя которого, столь милое сердцу Галатов, не могло быть неизвестно Фригийцам. Результат этих событий остался неизвестен. Как раз в это время страшное землетрясение постигло всю долину Лика. Богатая Лаодикия обстроилась снова на собственные средства, но Колоссы уже были не в состоянии оправиться; город этот уже почти не упоминается после того в числе Церквей; в Апокалипсисе, в 69 году, о его Церкви не говорится, Лаодикия и Иераполис унаследовали все его значение в истории христианства.

Павел находил в своей апостольской деятельности утешение среди печалей, осаждавших его со всех сторон. Он уверял себя, что страдает за свои дорогие Церкви, он смотрел на себя как на жертву, открывающую язычникам двери в семью Израиля. Однако в последние месяцы своего заключения он изведал отчаяние и одиночество. Уже в послании к Филиппийцам он говорил, противопоставляя поведение своего дорогого и верного Тимофея поведению некоторых других: «Все ищут своего, а не того, что угодно Иисусу Христу». По-видимому, один только Тимофей никогда не давал повода к жалобам на него со стороны этого строгого учителя, человека раздражительного, которому трудно было угодить. Нельзя думать, чтобы Аристарх, Епафрас, Иисус, прозванный Юстом, покинули бы его; но многие из них могли быть одновременно в отсутствии; Тит был в миссии, другие же, всем ему обязанные, именно уроженцы Азии, в числе которых упоминаются Фигелл и Ермоген, перестали его посещать. Привыкнув, чтобы его так окружали, теперь он оказался в одиночестве. Христиане обрезания избегали его. По временам с ним оставался один только Лука. Характер его, всегда несколько угрюмый, становился все раздражительнее; с ним стало уже почти невозможно жить вместе. Таким образом, Павел испытывал на себе тяжелое чувство человеческой неблагодарности. Каждое слово, которое ему приписывают в эту эпоху, дышит недовольством и горечью. Римская Церковь, тесно связанная с Иерусалимской, принадлежала в большей своей части к иудео-христианской партии. Правоверный иудаизм, очень сильный в Риме, вел против него жестокую войну. Старый апостол с разбитым сердцем призывал смерть.

Если бы мы имели дело с иной натурой и с иной расой, то мы попытались бы представить себе образ Павла в эти последние дни его жизни в виде человека, который дошел до сознания, что потратил свою жизнь на мечту, стал отвергать все священные книги пророков ради одной, которой до тех пор, пожалуй, он и не читал, ради Екклезиаста (прелестная, единственная приятная книга, написанная евреем), и начал проповедовать, что счастлив только тот человек, который, проведя свою жизнь в радости вплоть до преклонных лет вместе с подругой своей молодости, умирает, не потеряв ни одного сына. Характерная черта для великих людей Европы заключается в том, что в известные моменты жизни они начинают отдавать справедливость Эпикуру, причем ими овладевает отвращение к работе, которой они отдавались раньше со всем пылом, и достигнув успеха, они сомневаются, стоило ли стольких жертв дело, которому они служили. Многие осмеливаются даже говорить в разгаре своей деятельности, что истинная мудрость будет достигнута ими в тот день, когда, избавившись от всяких забот, они начнут созерцать природу и наслаждаться ею. По крайней мере, очень немногое избегают таких запоздалых сожалений. Вряд ли найдется такой человек, преданный идее, священник, монахиня, который в пятьдесят лет не оплакивал бы своих обетов, тем не менее оставаясь им верным. Мы не понимаем благородного человека без некоторой доли скептицизма; мы любим, чтобы человек добродетельный иной раз говорил бы: «Добродетель, ты не более, как звук пустой!» Ибо тот, кто чересчур уверен в том, что добродетель будет вознаграждена, не имеет за собой особенной заслуги; добрые дела его представляются в таком случае не более как выгодным помещением капитала. Иисусу не чуждо было это тонкое чувство; не раз ему казалось, что его божественная миссия тяготит его. Наверное, Святой Павел этого не испытывал; он не изведал агонии Гефсиманского сада, и это одна из тех причин, по которым он нам так не любезен. В то время как Иисус обладал высшей степенью того, что мы считаем существенным качеством человека выдающегося, то есть даром иной раз улыбнуться по поводу своего дела, стать выше его, не дать ему овладеть собой без остатка, Павел не был избавлен от недостатка, который представляется нам у сектантов отталкивающим; вера его была тяжеловесна. Нам хотелось бы, чтобы он, так же как и все мы, порой садился усталый на краю дороги и был бы способен заметить тщету решительных мнений. Марк Аврелий, один из самых славных представителей нашей расы, не уступает никому в добродетели, а между тем он не ведал фанатизма. На Востоке этого никоща не было видано; одна наша раса способна осуществлять добродетель без веры, соединять сомнение с надеждой. Но сильные еврейские натуры, отдававшиеся страшному увлечению своего темперамента, чуждые изящным порокам греческой и римской цивилизаций, были словно могущественные пружины, которые никогда не ослабевают. Без сомнения, до самого своего конца Павел видел перед собой нетленный венец, который был ему предназначен, и, подобно скакуну на ристалище, удваивал свои усилия по мере того, как приближался к цели. Сверх того, у него бывали моменты утешения. Онисифор Ефесский, прибыв в Рим, отыскал его и, не стыдясь его цепей, служил ему и дал прохладу его сердцу. Напротив, Димас получил отвращение к абсолютным доктринам апостола и покинул его. По-видимому, Павел всегда относился к нему с некоторой холодностью.

Предстал ли Павел перед Нероном или, вернее, перед судом, к которому он апеллировал? Это можно утверждать почти наверное. Некоторые данные, правда, сомнительной ценности, говорят нам о «первой защите», при которой ему никто не помогал и из которой, благодаря благодати, поддерживающей его, он вышел с успехом, так что он даже сравнивал себя с человеком, спасшимся из челюстей льва. Весьма вероятно, что процесс его кончился по истечении двухлетнего заточения его в Риме (в начале 63 года) его оправданием. Мы не видим, какой интерес был у римской власти осудить его по поводу сектантского спора, который мало ее касался. Сверх того, существовали солидные указания, доказывавшие, что перед своей смертью Павел совершил еще целый ряд апостольских путешествий и проповедовал, но не в Греции и Азии, в которых он уже благовествовал раньше.

За пять лет до этого и за несколько месяцев до своего ареста Павел, отправляя из Коринфа послание к верующим в Риме, возвестил им о своем намерении отправиться в Испанию. Он не имел в виду, как он говорил, развивать среди них свою деятельность, а только располагал, проезжая через их места, повидаться с ними и в течение некоторого времени насладиться общением с ними; затем предполагалось, что они проводят его в Испанию и облегчат ему путешествие в те страны. Таким образом, пребывание апостола в Риме было как бы в зависимости от дальней апостольской миссии, которая, по-видимому, составляла его главную цель. Во время своего заточения в Риме Павел по временам как бы изменял свое намерение относительно поездок своих на Запад. Он выражает «надежду увидаться с Филиппийцами и Филимоном; но этого намерения он, наверное, не осуществил. Что же он делал по выходе из тюрьмы? Естественно предположить, что он последовал своему первоначальному плану и отправился в путь, как только явилась к этому возможность. Серьезные доводы говорят в пользу того, что он осуществил свой проект путешествия в Испанию. Это путешествие в его представлении имело важное догматическое значение; он придавал ему огромную цену. Дело в том, что это было нужно для того, чтобы иметь право говорить, будто благовествование коснулось крайнего Запада, и доказывать, что Евангелие свершилось, так как было услышано во всем мире. Такая манера несколько преувеличивать размер своих путешествий была свойственна Павлу. Главная идея верующих заключалась в том, что раньше пришествия Христа Царство Божие должно быть всюду возвещено. По принятому апостолами способу выражаться, достаточно было проповеди в том или ином городе, чтобы считать, что она коснулась всей данной страны, и достаточно было произнести проповедь десяти лицам, чтобы считать, что ее слышал весь город.

Если Павел совершил это путешествие, то, без сомнения, морем. Нельзя считать абсолютно невозможным, чтобы нога его ступила в каком-либо из южных портов Галлии. Но, во всяком случае, это проблематическое путешествие на Запад не принесло никаких плодов.

Глава V

ПРИБЛИЖЕНИЕ КРИЗИСА

Относительно последних дней заключения Павла ни Деяния, ни послания не дают нам никаких сведений. Тут мы погружаемся в глубокий мрак, который представляет странный контраст с исторической ясностью предшествующих десяти лет. Без сомнения, для того, чтобы не рассказывать о фактах, в которых римские власти играли столь гнусную роль, автор Деяний, всегда почтительный к ним и желающий показать, что римская администрация не раз оказывала христианам свое благоволение, вдруг прерывает свое повествование. Это роковое молчание покрывает большой неопределенностью события, которые мы так хотели бы знать. По счастью, в эту глубокую ночь вносят луч света Тацит и Апокалипсис. Настал момент, когда христианство, до сих пор хранимое в тайне безвестными людьми, которым оно давало столько радости, разразится в истории как удар грома и раскаты его долго будут слышны.

Мы видели, что апостолы не щадили никаких усилий, чтобы сдержать в границах умеренности своих братьев, доведенных до отчаяния несправедливостями, которые они выносили. Им не всегда это удавалось. Против христиан произносились судебные приговоры, но их можно было объяснить репрессиями, вызванными преступлениями. Апостолы начертали кодекс мученичества с удивительной прямотой. Если кто осужден за то, что он носит имя «христианина», ему следует радоваться. Припоминались слова, будто бы сказанные Иисусом: «И будете ненавидимы всеми за имя Мое». Но для того, чтобы иметь право гордиться этой ненавистью, нужно самому быть безупречным. Отчасти, имея в виду успокоить несвоевременные волнения, предупредить акты неподчинения общественной власти и также прочно установить свое право поучать все Церкви, Петр около этого времени счел нужным в подражание Павлу написать Церквам Малой Азии циркулярное или катехизическое послание, относящееся без различия к евреям и обращенным язычникам. Послания были в моде: из простой корреспонденции послание сделалось особой категорией литературных произведений, специально выдуманной формой, которая служила рамкой для небольших трактатов по вопросам религии. Мы видели, что Св. Павел принял такое обыкновение под конец своей жизни. Отчасти по его примеру каждый из апостолов пожелал иметь свое послание, образец своего стиля и своей манеры поучать с изложением своих излюбленных принципов, и когда у кого-либо из них такого послания не оказывалось, ему приписывали таковое. Эти новые послания, впоследствии получившие название «кафолических», не имели значения предписания, обращенного к кому-либо; то было личное произведение апостола, его поучение, его господствующая идея, его краткая теология в 8—10 страницах. К ней примешивались обрывки фраз, заимствованных из общей сокровищницы гомилетики, изречения, которые, будучи постоянно цитируемы, успели утратить ярлык своего автора и уже никому не принадлежали.

Марк возвратился из своего путешествия в Малую Азию, предпринятого по воле Петра с рекомендательными письмами от Павла и, быть может, служившего признаком примирения, состоявшегося между обоими апостолами. Это путешествие поставило Петра в связь с Церквами Азии и уполномочивало его обращаться к ним с наставлениями. По своему обыкновению, Марк служил Петру переводчиком и секретарем при редактировании этого послания. Сомнительно, чтобы Петр умел говорить или писать по-гречески и по-латыни; родной язык его был сирийский. Марк имел одновременно отношения с Петром и Павлом, и, быть может, именно этим объясняется странное явление, которое представляет послание Петра; я говорю о заимствованиях, сделанных его автором из посланий Св. Павла. Несомненно, что Петр или его секретарь (или его подделыватель, присвоивший себе его имя) имел перед глазами послание к Римлянам и так называемое послание к Ефесянам, т.е. именно оба «кафолические» послания Павла, представляющие собой характер настоящих общих трактатов и имевшие всеобщее распространение. Римская Церковь могла иметь в своем распоряжении экземпляр так называемого послания к Ефесянам, произведения свежего происхождения, в некотором роде сборника последних правил веры Павла, разосланного в виде циркуляра многим Церквам; тем более, в ее распоряжении имелось и послание к Римлянам. Прочих посланий Павла, которые носят скорее характер частных писем, не должно было находиться в Риме. Некоторые менее характерные места в послании Петра были, по-видимому, заимствованы у Иакова. Не имел ли в виду Петр, который, как мы это уже видели, всегда занимал при спорах между апостолами довольно колеблющееся положение, заставив говорить Иакова и Павла, если можно так выразиться, одними и теми же устами, показать этим, что разногласие между обоими этими апостолами было чисто внешнее? И не хотел ли он, в виде залога примирения между ними, выставить самого себя провозвестником идей Павла, правда, смягченных и лишенных своего необходимого завершения, оправдания верой? Более вероятно, что Петр, не привыкший писать и не скрывавший от себя своего литературного бесплодия, не усомнился присвоить себе благочестивые изречения, которые беспрестанно повторялись вокруг него и которые, хотя и относились к различным по направлению системам, формально не противоречили одно другому. По счастью для него, Петр всю жизнь оставался весьма посредственным богословом; в его послании нечего искать строго последовательной системы.

Впрочем, разница в точках зрения, на которых стояли обыкновенно Петр и Павел, сказалась в первых же строках этого послания: «Петр, апостол Иисуса Христа, пришельцам, рассеянным в Понте, Галатии, Каппадокии, Азии и Вифинии, избранным и тд."… Это чисто еврейские выражения. Семья Израиля, согласно палестинским понятиям, состояла из двух фракций: с одной стороны — те, кто обитал в святой земле, и, с другой стороны, — те, кто жил за ее пределами, которые понимались под названием «Еллинское рассеяние». Таким образом, для Петра и Иакова христиане, даже язычники по происхождению, настолько составляют часть народа Израильского, насколько вся христианская Церковь вне Иерусалима относится в их глазах к категории экспатриированных пришельцев. Следовательно, Иерусалим является единственным пунктом в мире, где, по их мнению, христианин не оказывается изгнанником.

Невзирая на плохой стиль, более сходный со стилем Павла, нежели со стилем Иакова и Иуды, послание Петра является трогательным произведением, в котором изумительно отражается состояние христианского сознания около конца царствования Нерона. Оно полно тихой грусти, покорного доверия. Приближались великие минуты. Им должны предшествовать испытания, из которых избранники выйдут очищенными, как бы огнем. Скоро должен появиться, чтобы исполнить их радостью, Иисус, которого верующие возлюбили и в которого они уверовали, хотя и не видали. Тайна искупления, предвиденная Богом раньше всех веков, возвещенная пророками, совершилась при посредстве смерти и воскресения Иисуса. Избранные, призванные возродиться в крови Иисуса, составляют народ святых, духовный храм, царское священство, приносящее духовные жертвы.

Возлюбленные! прошу вас, как пришельцев и странников, удаляться от плотских похотей, восстающих на душу, и провождать добродетельную жизнь между язычниками, дабы они за то, за что злословят вас, как злодеев, увидя добрые дела ваши, прославили Бога в день посещения. Итак, будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от Него посылаемым для наказания преступников и для поощрения делающих добро, — ибо такова есть воля Божия, чтобы мы, делая добро, заграждали уста невежеству безумных людей, — как свободные, не как употребляющие свободу для прикрытия зла, но как рабы Божии. Всех почитайте, братство любите, Бога бойтесь, царя чтите. Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? Но если, делая добро и страдая, терпите, это угодно Богу, ибо вы к этому призваны; потому что и Христос пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам Его. Он не сделал никакого греха и не было мести в устах Его; будучи злословим, Он не злословил взаимно; страдая, не угрожал, но предавал то Судии Праведному.

Как видно, идеал Страстей, эта трогательная картина Иисуса, молча страдающего, уже произвела решающее влияние на христианское сознание. Можно сомневаться в том, чтобы повествование об этом было уже в то время написано; оно еще пополнялось изо дня в день новыми обстоятельствами, но существеннейшие черты Страстей, запечатлевшиеся в памяти верующих, представлялись им в виде вечных увещеваний претерпеть. Одним из главных положений христианства было, что «Мессия должен пострадать». Иисус и истинный христианин все чаще рисовались в воображении в виде безмолвного агнца в руках палача. Мысленно лобызали этого кроткого агнца, убиваемого в цвете лет злыми людьми; старались превзойти друг друга в горячем сочувствии, в любовной нежности к нему по примеру Магдалины у гроба. Эта невинная жертва с ножом в зияющей ране вызывала слезы у всех, кто ее знал. Выражение «агнец Божий» для обозначения Иисуса уже сложилось; к нему примешивалось представление о пасхальном агнце; в этих образах заключался в своем зародыше один из существеннейших символизмов христианского искусства. Этот образ, так поразивший Франциска Ассизского и заставивший пролить его столько слез, взят из дивного текста второго Исайи, передававшего идеал пророка Исайи (человека скорби) и изобразившего его овцой, которую ведут на заклание и которая не отверзает уст перед тем, кто ее стрижет.

Этот образец покорности, смирения Петр возводит в степень закона для всех классов христианского общества. Старшие должны управлять своей паствой с кротостью, избегая начальнических приемов; младшие должны подчиняться старшим; в особенности женщина, не выступая в роли проповедницы, должна быть великим миссионером веры при помощи чарующего действия ее благочестия.

Также и вы, жены, повинуйтесь своим мужьям, чтобы те из них, которые не покоряются слову, житием жен своих без слова приобретаемы были, когда увидят ваше чистое, богобоязненное житие. Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно перед Богом. Так некогда и святые жены, уповавшие на Бога, украшали себя, повинуясь своим мужьям: так Сарра повиновалась Аврааму, называя его господином; вы — дети ее, если делаете добро и не смущаетесь ни от какого страха. — Так же и вы, мужья, обращайтесь благоразумно с женами, как с немощнейшим сосудом, оказывая им честь, как сонаследницам благодатной жизни, дабы не было вам препятствий в молитвах. Наконец, будьте все единомысленны, сострадательны, братолюбивы, милосердны, дружелюбны, смиренномудры; не воздавайте злом за зло или ругательством за ругательство; напротив, благословляйте, зная, что вы к тому призваны, чтобы наследовать благословение… И кто сделает вам зло, если вы будете ревнителями доброго? Но если и страдаете за правду, то вы блаженны!

Ожидание царства Божия, признаваемого христианами, давало повод к недоразумениям. Язычники воображали, что речь идет о политической революции, которая готова совершиться.

Господа Бога святите в сердцах ваших; будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением; имейте добрую совесть, дабы тем, за что злословят вас, как злодеев, были постыжены порицающие ваше доброе житие во Христе. Ибо если угодно воле Божией, лучше пострадать за добрые дела, нежели за злые… Ибо довольно, что вы в прошедшее время жизни поступали по воле языческой, предаваясь нечистотам, похотям, мужеложству, скотоложству, помыслам, пьянству, излишествам в пище и питии и нелепому идолослужению; почему они и дивятся, что вы не участвуете с ними в том же распутстве, и злословят вас; они дадут ответ Имеющему вскоре судить живых и мертвых… Впрочем, близок всему конец… Возлюбленные! огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного, но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете. Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны… Только бы не пострадал никто из вас, как убийца, или вор, или злодей или как посягающий на чужое; а если как Христианин, то не стыдись и прославляй Бога за такую участь. Ибо время начаться суду с дома Божия; если же прежде с вас начнется, то какой конец непокоряющимся Евангелию Божию? И если праведник едва спасается, то нечестивый и грешный где явится? Итак, страждущие по воле Божией да предадут Ему, как верному Создателю, души свои, делая добро… Итак, смиритесь под крепкую руку Божию, да вознесет вас в свое время… Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш, диавол, ходит как рыкающий лев, ища, кого проглотить; противостойте ему твердой верой, зная, что такие же страдания случаются и с братьями вашими в мире. Бог же всякой благодати по кратковременном страдании нашем, да совершит вас, да утвердит, да укрепит, да сделает непоколебимыми. Ему слава и держава во веки веков.

Аминь.

Если это послание действительно принадлежит Петру, чему мы охотно верим, то оно делает честь его здравому смыслу, прямоте, простоте. Он не присваивает себе в нем никакой власти; говоря со старейшими, он изображает и себя одним из них. Он не возвеличивает себя тем, что он был свидетелем страданий Христа и что он надеется участвовать в славе, которая должна скоро открыться. Письмо было отвезено в Азию неким Силуаном, быть может, тем же самым лицом, как и спутник Павла, Сильван, или Сила. Петр мог его выбрать как личность, уже известную верующим Малой Азии благодаря своему путешествию там вместе с Павлом. Петр посылает при этом приветствия этим отдаленным Церквам от Марка в таких выражениях, которые дают основание предполагать, что и Марк также был им небезысвестен. Послание заканчивается обычными пожеланиями. Римская Церковь при этом названа «Церковью в Вавилоне». Секта находилась под строгим наблюдением; перехваченное письмо могло бы повлечь за собой страшные бедствия. Для того, чтобы отвлечь подозрения полиции, Петр придумал называть Рим по имени древней столицы азиатского нечестия; символическое значение этого названия было всякому понятно и вскоре послужило основой для целой поэмы.

Глава VI

ПОЖАР РИМА

Бешеное помешательство Нерона дошло до своего апогея. Это было самое ужасное из событий, какие видал мир. Абсолютная необходимость отдала все в руки одного человека, наследника великого легендарного имени Цезаря; всякий другой строй был невозможен, и провинции обыкновенно чувствовали себя при нем довольно хорошо; но в нем таилась и огромная опасность. Когда цезарь терял рассудок, когда все артерии его бедной головы, смущенной неслыханной властью, разом лопались, происходили сумасбродства, которым имени нет. Мир находился во власти чудовища. Не было средств избавиться от него; его гвардия, состоявшая из германцев, в случае его падения теряла все и потому с ожесточением стояла за него; зверь, поднятый на дыбы, оскалил зубы и бешено защищался. В отношении Нерона это было нечто ужасное и карикатурное, грандиозное и абсурдное. Так как цезарь был очень начитан, то и безумие его было главным образом литературным. Мечты всех веков, все поэмы, все легенды, Бахус и Сарданапал, Нин и Приам, Троя и Вавилон, Гомер и пошлая современная пиитика — все это создало хаос в бедной голове артиста, посредственного, но весьма самоуверенного, которому случай дал власть осуществить все свои химеры. Представьте себе человека, почти столь же рассудительного, как герои Виктора Гюго, балаганную фигуру, смесь сумасшедшего, простака и актера, облеченного всемогуществом и поставленного управлять всем миром. Он не обладал черной злобой Домициана, любовью делать зло ради зла; он не был отнюдь и сумасбродом вроде Калигулы; это был сознательный романтик, оперный император, меломан, трепетавший перед публикой и заставлявший ее самое трепетать перед ним; таким мог бы в наше время сделаться любой буржуа, у которого здравый смысл помрачен чтением современных поэтов и который вообразил, что он обязан подражать в своей жизни Гану-Исландцу и Бурграфам. Так как управление империей было делом чисто практическим, то романтизм в нем был совершенно неуместен. Романтизм на своем месте в области искусства, практическая же деятельность диаметрально противоположна искусству. В воспитании государя романтизм в особенности пагубен. В этом отношении Сенека причинил своему воспитаннику своим плохим литературным вкусом гораздо больше вреда, нежели принес ему пользу своей прекрасной философией. Сенека был великий ум, выходящий из ряда вон талант и, в сущности, почтенный человек, несмотря на многие оставшиеся на нем пятна, но в то же время человек совершенно испорченный декламацией и литературным тщеславием, неспособный чувствовать и мыслить без фразы. Постоянно упражняя своего ученика в умении выражать то, чего он не думал, сочинять вперед громкие слова, он сделал из него завистливого комедианта, злобного ритора, извлекающего гуманные фразы, когда он знал наверное, что его могут услыхать. Старый педагог глубоко понимал все зло своей эпохи, своего ученика и свое собственное, когда в момент искренности воскликнул: Literarum intemperantia laboramus.

Сперва эти странности у Нерона казались безобидными; обезьяна любовалась на самое себя некоторое время и сохраняла позу, которой ее научили. Жестокость обнаружилась у него только после смерти Агриппины; очень скоро он всецело отдался этому чувству. С этого времени каждый год его жизни отмечен преступлениями: Бурра нет, и весь мир думает, что Нерон его убил; Октавия сошла в могилу, покрытая позором; Сенека в опале, с часу на час ожидает решения своей участи, думая только о пытке, закаляя свою мысль размышлениями о мучениях, стараясь доказать себе, что смерть есть освобождение. Тигеллин властвует надо всеми, сатурналия в полном разгаре. Нерон ежедневно возвещает, что одно лишь искусство следует считать серьезным делом, что всякая добродетель — ложь, что порядочный человек это тот, кто умеет всем злоупотреблять, все терять, все расточать. Добродетельный человек в его глазах лицемер, мятежник, опасная личность и прежде всего — соперник; когда он узнает о какой-нибудь ужасной подлости, оправдывающей его теорию, то испытывает припадок радости. Обнаруживалась вся политическая опасность кичливости и того ложного духа соревнования, которые с самого начала являлись червями, подтачивавшими латинскую культуру. Комедианту удалось завладеть правом жизни и смерти своей аудитории; дилетант угрожал людям пыткой, если они не будут восхищаться его виршами. Мономан, опьяненный литературным мелочным тщеславием, обративший преподанные ему великие истины в каннибальское шутовство, свирепый шалопай, гоняющийся за аплодисментами уличных пошляков, — вот каков был владыка великой империи. Подобной нелепости никогда еще не видано было в мире. Восточные деспоты, грозные и важные, никогда не раздражались безумным хохотом, не предавались невоздержанностям эстетического распутства. Безумие Калигулы было кратковременным; это был припадок, и затем Калигула был, главным образом, буффоном; он был действительно умен; у этого, наоборот, безумие было обычно глупым, а иногда страшно трагическим. Самое ужасное зрелище он представлял, когда на манер декламации играл своими угрызениями совести и брал их темой своих стихов. Со свойственным ему одному мелодраматическим видом он говорил, будто фурии терзают его, цитировал греческие стихи об отцеубийцах. Его как будто бы сотворил бог иронии, чтобы дать себе представление об ужасном хаосе человеческой натуры, в которой бы скрежетали зубами все ее душевные силы, или о непристойном зрелище эпилептического мира, каким являлась бы сарабанда, исполняемая обезьянами Конго, или кровавая оргия какого-нибудь дагомейского царя.

По его примеру все общество как будто было охвачено помешательством. Он составил себе компанию гнусных проказников, которых называли «рыцарями Августа» и обязанностями которых было аплодировать безумствам цезаря, придумывать для него фарсы ночных бродяг. Мы увидим вскоре императора, вышедшего из этой школы. Целый поток фантазии дурного вкуса, пошлости, словечек, претендующих на комизм, тошнотворного жаргона обрушился на Рим и сделался в нем модным. Еще Калигула создал этот тип зловредного императора-скомороха. Нерон, очевидно, взял его себе образцом. Ему было недостаточно править колесницей в цирке, публично драть горло, делать в качестве певца поездки по провинции; он занимался рыбной ловлей золотыми сетями, которые он вытягивал пурпурными веревками, сам обучал для себя клакеров, устраивал себе ложные триумфы, присуждал себе все венцы древней Греции, организовывал невиданные празднества, исполнял в театре бессловесные роли.

Причиной таких извращений был дурной вкус той эпохи и преувеличенное значение, какое приписывалось декламаторскому искусству, которое тяготеет к непомерности, грезит только чудовищным. Наде! всем господствовало отсутствие искренности, безвкусица, вроде той, какую мы видели в трагедиях Сенеки, уменье изображать чувства, которых не чувствуешь, искусство говорить как добродетельный человек, не будучи таковым.

Все гигантское считалось великим; эстетика совершенно совратилась с пути; настала эпоха колоссальных статуй, того материалистического, театрального и лжепатетического искусства, прообразом которого может служить Лаокоон, группа несомненно превосходная, но в которой поза слишком напоминает тенора, исполняющего свой canticum, и в которой вся эмоция проистекает лишь из чувства физической боли. Теперь уже не довольствовались чисто духовной скорбью Ниобид, сверкающих красотой; требовалось изображение физического мучения; этому вкусу старались угодить, как в XVII веке тому угождала скульптура Пюже. Чувства износились; существенным элементом искусства стали такие грубые приемы, какие едва ли были бы допущены у греков в их самых простонародных представлениях. Народ буквально до безумия увлекался зрелищами, но не серьезными спектаклями, не очищающими душу трагедиями, а эффектными сценами, фантасмагориями. Распространился неблагородный вкус к «живым картинам». Теперь уже не удовлетворялись наслаждением создавать в своем воображении изящные повествования поэтов; желали видеть живое изображение мифов во плоти, и именно всего того, что было в них наиболее зверского и наиболее непристойного; приходили в экстаз от групп, от поз актеров; в них искали эффектов скульптуры. Аплодисменты пятидесятитысячной толпы, собравшейся в громадном цирке, где присутствующие подогревают друг друга, производили такое опьяняющее действие, что сам император начинал завидовать наезднику, певцу, актеру; слава подмостков представлялась величайшей в мире. Ни один из императоров, у которого голова имела какой-либо слабый пункт, не умел побороть искушения срывать венцы в столь печальных играх. Калигула потерял на этом тот небольшой запас рассудка, который еще у него оставался; он проводил целые дни в театре, забавляясь вместе с праздными людьми; впоследствии пальму первенства в этом роде безумия у Нерона оспаривали Коммод, Каракалл а.

Пришлось издать закон, воспрещающий сенаторам и всадникам выходить на подмостки, вступать в бои в качестве гладиаторов или биться со зверями. Цирк сделался центром всей жизни; весь прочий мир существовал как бы для удовольствия Рима. Новые выдумки следовали непрерывно одна за другой, одна другой причудливее, причем они задумывались и устраивались царственным хороначальником. Народ шел с праздника на праздник, разговаривая лишь о вчерашнем дне, ожидая обещанного, и, в конце концов, сильно привязывался к государю, который таким образом обращал его жизнь в бесконечную вакханалию. Популярность, приобретенная Нероном такими постыдными средствами, не подлежит никакому сомнению; ее было достаточно, чтобы после его смерти возвести на престол Огона, который воззвал к его памяти, подражал ему и напомнил, что сам он был в числе «миньонов» покойного.

Нельзя было бы сказать с уверенностью, что у этого несчастного не было сердца или никакого чувства добра и красоты. Он далеко не был неспособен к дружбе, часто высказывал себя хорошим товарищем, и это именно и делало его жестоким; он хотел, чтобы его любили и чтобы им восхищались ради его самого, и раздражался против тех, кто таких чувств к нему не испытывал. Он был по природе ревнив, подозрителен, и мелкие измены выводили его из себя. Почти всегда мщение его обрушивалось на лиц, которые были им допущены в его интимный кружок (Лукан, Вестин) и которые употребили во зло фамильярность, им же самим поощряемую, и больно задели его своими насмешками; ибо он чувствовал свои смешные стороны и боялся, чтобы их не заметили другие. Главная причина его ненависти к Тразеа заключалась в том, что он никак не мог добиться его привязанности. Грубое полустишие, сказанное Луканом: Sub terris tonuisse putes, погубило его автора. Никогда не отказываясь от услуг какой-нибудь Гальвии Криспиниллы, он действительно любил некоторых женщин, и эти женщины, Поппея, Актея, любили его. После смерти Поппеи, происшедшей вследствие его зверства, раскаяние, которое им овладело, было почти трогательным; он долго оставался под обаянием нежного чувства к ней, искал всего, что ее напоминало, покушался на бессмысленное заместительство. Со своей стороны, Поппея питала к нему чувства, каких не могла бы питать столь выдающаяся женщина к обыкновенному, заурядному человеку. Куртизанка высшего света, искусно умевшая при помощи рассчитанной скромности выставлять наиболее привлекательные черты своей редкой красоты и высокого изящества, Поппея, несмотря на свои преступления, хранила в своем сердце инстинктивную религию, которая склоняла ее к иудаизму. По-видимому, Нерон был очень чувствителен к той женской чарующей прелести, которая является результатом некоторой набожности, смешанной с кокетством. Эти смены увлечения и гордости, обыкновение выходить не иначе, как наполовину закрыв лицо покрывалом, любезность в разговоре и в особенности трогательный культ собственной красоты, благодаря которому однажды, когда ее зеркало показало некоторые недостатки, она предалась чисто женскому отчаянию и пожелала смерти, — все это сильно поражало пылкую фантазию молодого развратника, у которого внешние проявления стыдливости вызывали могущественнейшую иллюзию. Мы вскоре увидим, что Нерон в своей роли Антихриста создал в известном смысле новую эстетику и первый начал услаждать свои взоры зрелищем обнаженного христианского целомудрия. Набожная и чувственная Поппея поддерживала в нем чувства аналогичного с этим порядка. Супружеский упрек, послуживший причиной ее смерти, дает основание предполагать, что в самых интимных отношениях с Нероном она никоща не сходила с того высокого положения, которое она усиленно сохраняла в начале своей связи.

Что касается Актеи, то если она и не была христианкой, как это предполагали иные, то была близка к этому. Она была невольницей родом из Азии, т.е. из страны, с которой римские христиане имели постоянные сношения. Не раз было замечено, что вольноотпущенные красавицы, имевшие больше всего поклонников, были сильно привержены восточным религиям. Актея всегда отличалась простыми вкусами и никогда не разрывала окончательно своей связи с маленьким миром невольников. Сперва она принадлежала к семье Аннея, вокруг которой, как мы видели, группировались христиане; под влиянием Сенеки она играла в одной из самых чудовищных трагедий той эпохи роль, которую, ввиду ее зависимого положения рабыни, можно назвать только честной. Эта бедная, смиренная и кроткая девушка, окруженная, как об этом можно судить по многим монументам, семьей лиц, носивших почти христианские имена, как, например, Клавдия, Фе-ликула, Стефан, Кресцент, Фебе, Онисим, Фалл, Артемий, Гелъпис, была первой любовью юноши Нерона. Она была ему верна до его смерти; мы видим, что на вилле Фаона она набожно отдает последний долг телу того, от которого с ужасом отворачивался весь мир.

Действительно, мы должны признать, что, как это ни странно, но, невзирая ни на что, женщины любили его. Это было чудовище, нелепое создание, нескладное, уродливое произведение природы, но не заурядное чудовище. Можно сказать, что по странному капризу своему судьба хотела осуществить в нем «hircocerf» логиков, странное несуразное существо, вроде ублюдка, большею частью всеми ненавидимое, но по временам невольно возбуждающее жалость. Чувство женщин основывается в большей степени на симпатии и личном вкусе, чем на строгой этической оценке, и потому для них достаточно немножко красоты или моральной доброты, даже совершенно поддельных, чтобы негодование их было поглощено состраданием. В особенности они снисходительны к артисту, сбившемуся с пути благодаря опьянению своим искусством, к существу вроде Байрона, сделавшемуся жертвой своей химеры и в своей наивности дошедшему до осуществления своей пиитики в своих действиях. В тот день, когда Актея опустила окровавленный труп Нерона в могилу Домиция, она несомненно оплакала поруганные в нем природные дарования, известные ей одной; в тот же день, наверное, не одна христианка молилась о нем.

Хотя Нерон обладал дюжинным талантом, тем не менее, у него были уголки души артиста. Он хорошо рисовал, был хорошим скульптором; стихи его были недурны, несмотря на некоторый ученический эмфаз; и что бы ни говорили, он писал их сам; Светоний видел его черновые автографы, испещренные поправками. Он первый понял всю прелесть пейзажа Субиако и устроил там восхитительную летнюю резиденцию. В наблюдениях природы ум его был верен и пытлив; он имел склонность к опытам, новым изобретениям, остроумным выдумкам; он хотел знать причины явлений и очень хорошо различал шарлатанство магии, претендовавшей на научность, так же как и ничтожество всех религий своего времени. Биограф его, которого мы только что цитировали, передает нам рассказ о том, каким образом в нем пробудилось призвание певца. Он учился у самого известного в то время артиста на цитре, в Терпносе. Он проводил целые ночи, сидя возле этого музыканта, изучая его игру; совершенно увлеченный тем, что слышал, он в опьянении забывал обо всем и, задыхаясь, жадно впивал атмосферу нового мира, который открывался перед ним под влиянием соприкосновения с великим артистом. Это послужило началом его отвращения к римлянам, вообще плохим знатокам искусства, и предпочтения греков, которые одни, по его мнению, были способны оценить его, и людей с Востока, которые аплодировали ему как сумасшедшие. С этого момента он не признавал иной славы, кроме славы артиста; для него открылся новый мир; он забывал о своем императорском сане; главным государственным преступлением стало — отрицать его талант; врагами Рима сделались те, кто им не восхищался.