Бесплатный фрагмент - Anima Mundi

Часть I

В ночь на 9 сентября в семье моржей родился долгожданный сын. Мать, женщина крупной и плавной фигуры, трудно переносила беременность — живот рос медленно и неохотно, и в соседских семьях даже поговаривали, что не разродится, скинет. Мать же хоть и маялась отекшим телом, но хозяйство не бросала — держала на себе и дом, и старшую дочь, успевала следить за всем, что происходит в клане, и казалось, силой нисколько не умалилась. Только вечерами, бывало, она, оставив на миг большие свои дела, поднимала с лица употевшие пряди, подходила к мужу и, устало склонив к нему тяжелую голову, сообщала без слов, как все последние двадцать лет, свое состояние, свои печали и тревоги. Отец, увидев ее такой, брал пальто, шляпу и выходил в ночь, к океану, и стоял там, шепча молитвы чужому предку, и бегемоты, покровители материнства и рождения, каждый раз заново благословляли его, и его жену, и весь их моржовый клан — искусный в кропотливых ремеслах, бесстрашный, способный выживать в самую суровую годину, но не умевший легко и много плодиться.

9 сентября мать, измученная, но все еще сильная, на шумном выдохе родила нового моржа и назвала сына Марсель. Первое, что бросилось в глаза повитухе — двоюродной бабке отца, самой старой моржихе в клане, — это цвет кожи ребенка: она была странно белой и гладкой. Сам ребенок был маленьким и очень изящным. «Будто и не морж вовсе», — подумала старуха, но тут же себя одернула: все-таки радость — живой моржонок, здоровенький, вон ручками хватает, как и должно. Сама моржиха была красновато-коричневого цвета, и кожа ее, особенно к старости, сделалась узорчатой от ровных, покрывших все тело морщин. Мать утомилась и теперь спала. Она не успела усомниться в ребенке, которого родила, только увидела, что живой, теплый, услышала, как он тоненько пищит у бабки на руках, и провалилась в глубокий черный сон.

Глава 1

Город Арк [Bestiarcium] спускается с острых черных гор на севере и с круглобоких зеленых холмов на юге. Низиной, надвое разведенной петляющей рекой, он подходит к самому берегу. Кажется, будто две ладони удерживают город и не дают ему сползти в неспокойные воды мирового океана.

Отец и мать нашего — тогда ещё будущего — клана пришли в город одними из первых. Так же как и всех прочих, их повлекло в дорогу сильное интуитивное чувство, разрешившее таившееся в них неясное беспокойство. Будучи по природе оседлыми животными, моржи шли медленно и неохотно, им тяжело давались долгие переходы по незнакомой земле. В конце концов они вышли к океану, и тут, успокоившись привычным шумом и запахом темных волн, продолжили идти вдоль берега, пока не добрались до места, где с черной горы и зеленого холма в океан стекала широкая полноводная река.

Климатические зоны в те далекие, первые времена еще не установились, и ветра беззаконно гоняли сухую пыльцу вместе с колючим холодным градом по склонам гор и вдоль изрезанного бухтами берега. На другой стороне реки моржи заметили две высокие худые фигуры — в белых одеждах и головных уборах с длинным изогнутым передом. Стоявший ближе к воде — видимо, самец — поднял правую руку, приветствуя их: широкий рукав его одеяния развернулся веером, открыв черную кайму крыла, и морж узнал клан ибиса, ранее виденный только в Энциклопедии. Подняв обе руки с зажатым меж ними клыком предка, морж вернул приветствие и подумал — медленно, как обычно, — что встреча эта знаменует начало новой эпохи, а спокойствие и тишина момента лишний раз свидетельствуют о неспособности человека и природы осознать событие такого масштаба. В те дни происходило то, чего позднее мир более никогда не видел: объединенные общим интуитивным стремлением, звери самых разных родов и кланов вместе строили город. За последующую сотню лет сменилось несколько поколений, кланы укоренились и расширились, город обрел необходимую плотность и широту. Тогда же, в самом начале работ, город был лишь слегка размечен бобрами на земле и вчерне отрисован ибисами на приколотых к первым сваям листах. Среди этих полупрозрачных отметин будущего отец-морж искал место для клана и выбрал участок на северной половине — у самого океана, где прибрежные скалы образовали небольшое возвышенное плато. Он рассудил: расселяясь, северные звери займут побережье дальше на север, и через пару поколений их дом окажется если и не в центре нового города, то уж по крайней мере в центре северной квадры. Морж редко ошибался, но тут его расчеты не оправдались: звери селились южнее, лишь редкие кланы выбрали себе участки неподалеку, да и то — в основном, брали восточнее, ближе к горе. Холодный, временами отчаянно ревущий океан пугал сухопутных животных, а морские предпочитали острова, которые позднее открыли первые пришедшие косатки, так что берег за домом моржа остается безлюдным и по сей день…

«А вот и не по сей», — подумал Марсель, закрыл книгу и выглянул в окно. Всю жизнь окно Марселевой комнаты открывало один и тот же вид на скалистый синеватый берег, уходивший дальше на север и не содержавший ровно никаких признаков жизни. Наверняка и прежде все было то же самое, но Марсель жил в этой комнате всего четырнадцать лет и восемь месяцев, и за то, что было до него, ручаться не мог. Марсель, несмотря на начавшийся уже переходный возраст, так и не стал больше походить на моржа — кожа его по-прежнему была бела, массу он так и не набрал, хотя старательно съедал все, что готовили мать и сестра. В клане уже не шептались, а открыто говорили, что Марсель признаков рода не имеет, что это наказание от праотца, и что не сегодня, так завтра наступят для клана темные времена. Наверняка моржи отнеслись бы к своему положению дел еще более серьезно, если бы не видели, что в последние десятилетия в Арке во всех кланах стало родиться меньше детей с сильными родовыми признаками. Старики, помнящие другие времена, ворчали о развале традиций и конце прекрасной эпохи, о забвении праотцов и слабости грядущих поколений. Молодые резвились, не обращая внимания на ропот старших, к ходу истории и эволюции они относились с естественным для своего возраста пренебрежением. Так же и Марсель: глядя на себя в зеркало, он не думал ни об истории, ни об эволюции, а только лишь о том, как ему не повезло родиться таким хилым и таким непохожим на отца, и как теперь идти в Учебный Дом, когда у тебя в карточке черным по белому написано, что ты морж девятого поколения. Это ведь не школа, где все соседи уже десять лет друг друга наблюдают, и за эти годы обсудили и тебя, и твое несоответствие вдоль и поперек — осудили и привыкли, и в конце концов, наилучшим для Марселя и всех моржей образом, просто перестали его замечать… Но сегодня Марсель впервые за долгое время отвлекся от этих мыслей — и смотрел не в зеркало, а в окно.

А в окне было видно, как на пустом северном берегу двое мужчин в темных накидках с капюшонами таскают камни из стоящей неподалеку телеги и выкладывают ими на земле контур будущего дома. В телегу была запряжена пара настоящих копылых — Марсель их никогда прежде не видел, только читал в Энциклопедии, что остались на земле крупные звери, не взявшие себе детей человеческих, и что есть среди них копылые — высокие трехпалые четвероногие, с сильными ногами и гибкими шеями, шкура их молочно бела, вся сплошь покрыта родинками разного размера и чуть заметно светится, по утрам от их тел идет пар, они необыкновенно выносливы и могут передавать часть своих сил другому. Эти копылые, к тому же, были разного пола: из окна особо не разглядеть, но, кажется, у того, что покрупнее, на голове виднелся один рог, а у другого — два.

Марсель опомнился, схватил куртку и кубарем скатился по лестнице на первый этаж, оттуда — на северное крыльцо; чуть не сбив с ног сестру, которая несла таз с выстиранным бельем, он, наконец, выскочил во двор. В северной квадре было, как всегда, морозно, но день выдался чистый, прозрачный, и солнце сверкало на заиндевевших за ночь скалах. Мужчины продолжали укладывать камни. Марселя же тянуло к копылым. Стараясь не попадаться новым соседям на глаза, он обошел телегу справа и опасливо приблизился к животным. Вблизи они казались еще больше: матовые, сливочно-белые, усеянные разнокалиберным темно-коричневым крапом, они спокойно стояли, изредка мягко переступая стройными трехпалыми ногами. От них и правда шел пар — смешиваясь с паром их глубокого дыхания, он рождал переливчатые клубы теплого тумана. Хотелось подойти еще ближе и коснуться их, провести ладонями по крутым шеям и спинам с выступающими лопатками, по чуть скошенным крупам, хотелось обнять их всем телом и так разделить их совершенную красоту и силу, хотелось дать им что-то, что было бы им нужно. Звери стояли тихо, чуть косили на Марселя крупными карими глазами, всхрапывали, тыча друг друга горбоносыми мордами с треугольной свислой верхней губой, и совершенно ничего от него не хотели.

«Если очень хочешь, погладь», — раздался звонкий голос откуда-то сверху. Марсель вздрогнул от неожиданности и обернулся: на телеге среди камней и деревянных свай сидела, свесив ноги, девчонка. На ней был темный плащ с капюшоном, скрывающим большую часть лица, можно разглядеть только острый белый подбородок с двумя родинками и тонкие губы без следов улыбки.

— Ты кто?

— А ты?

— Я первый спросил.

— Вот первый и ответишь.

— Ну ладно, — уступил Марсель и назвался, как полагается: — Марсель Одар. Морж.

— Да ты гонишь! — воскликнула девчонка, откинув капюшон с головы и уставившись на него во все глаза.

— Это ты-то морж?! Не поверю ни за что! Ты ж белый! И маленький! И вон, пальцы не перепончатые! И третьего века нет, и кожа гладкая, и костяк не тот, и усы не растут, и…

Марсель покраснел: девчонка вела себя так, будто только что прочла всю Энциклопедию. Он отвернулся и соврал:

— Да пошутил я. Какой морж… Я… это… младший у белухи.

— А. Ясно. Все равно, тощий какой-то для севера. А чего не на острове?

— Чего-чего, — передразнил Марсель. — Да ничего! Сама-то кто?

— Не видишь, что ли? — сказала и нагнула голову: вдоль пробора лежал короткий то ли хвост, то ли нарост — непонятно.

— Это чего за нарост?

— Сам ты нарост! Это бивень!

— Ладно врать! Не бивень, а кишка какая-то, — Марсель все еще был зол.

— Ах ты!..

Девчонка вся задрожала от обиды и гнева, и тут случилась странная штука: хвост у нее на голове распрямился, и прямо на глазах из него образовался хоть и небольшой, но самый настоящий бивень, спиралью подымавшийся надо лбом.

— Офигеть! — Марсель забыл о своей обиде и восхищенно таращился на девчонку, которая, к слову сказать, как-то совсем сникла и пыталась натянуть капюшон обратно на голову — бивень мешал и не хотел укладываться обратно.

— Мона! — Широким шагом к ним направлялся один из мужчин.

— Папа… Я разозлилась… Я вышла из себя — и потеряла один знак.

Мужчина взял ее за подбородок: «Вижу». Голос у него был негромкий и спокойный.

Марсель ничего не понимал. Мужчина кивнул ему, снял Мону с телеги и, набрав камней, двинулся обратно к стройке. Он тоже был в капюшоне, и Марсель только успел заметить, что все лицо и ладони рук у него покрыты родинками, кое-где в них почти не было пробелов. «Как скопление звезд, только наоборот — темное на белом», — подумал Марсель.

— Ну ты вообще будешь что-нибудь говорить?! — одернула его Мона.

— Ваши копылые очень красивые…

Мона подошла к животным. Ростом она была им хорошо если до плеча.

— Отец привез их, когда я была маленькая. Это Уно, — сказала она, похлопывая самца по боку, — а за ним — Ома.

Стоять рядом с копылыми было жарко, Марсель расстегнул куртку и смотрел, как Мона тихо беседует с животными. Они наклоняли к ней свои длинные выпуклые морды, мягко утыкались в протянутую ладонь, легонько всхрапывали и переступали стройными ногами, стараясь подойти к ней еще ближе и прислониться горячим боком. Марселю захотелось, чтобы и к нему тоже кто-то вот так прислонился с полным доверием. Марсель вздохнул.

— Ты идешь в Учебный Дом? — Мона смотрела на него с каким-то новым выражением. Марсель неожиданно отметил: на подбородке у нее осталась только одна родинка. Та, что слева. Справа была чистая белая кожа.

— У тебя родинка пропала…

— Что?! А… Это знак. Один пропал. Видно очень, да? У меня вообще мало, а тут на таком заметном месте погас. Из-за тебя все! — Мона старалась говорить спокойно, но Марсель видел, что она расстроена и теперь нарочито холодна.

— Так тоже красиво.

— Да ну тебя! Причем тут красиво? Скажешь тоже… Так неправильно! «Нарвал должен быть сдержан и возвышен, объективен и воздержан, также надлежит ему составлять стремление к совершенной мудрости и интергальному ходу…» — Мона явно цитировала кого-то из старших. Или клановую книгу.

— Может, интегральному?

— Чего?

— Ну, куда стремиться… к ходу интегральному…

— Умный, что ли? — Мона вскинула голову, и бивень, до этого спокойно лежавший вдоль пробора, чуть заметно шевельнулся. Заметив, что Марсель уставился на ее голову, Мона притихла. Повисло неловкое молчание.

— Так ты нарвал? — спросил Марсель.

— Ну да. Мы типа родственники.

— Это с чего это?

— Как с чего? Ты ж белуха — как и мы, у кита под брюхом. Ты вообще, что ли, Энциклопедию не читал? Даже про своих?

Марсель смутился и пробурчал в ответ что-то невнятное. Энциклопедию он читал. По крайней мере, те тома, что были у моржей, — о северных кланах, близких к воде, и о горцах, живущих на суровых пиках слева от реки. Книги были старые, некоторые страницы отсутствовали, встречались тексты, переписанные из других книг, изданных еще в доарковые времена, — странные значки неизвестных языков и наречий со множеством маленьких грязноватых иллюстраций и пометок на полях. Глядя на Мону, Марсель вспомнил, что в Энциклопедии было два текста о нарвалах: современный и древний, доарковый. Прочесть последний Марсель не мог, но на картинке были изображены головы двух зверей: один — в покое, другой — в момент ярости или гнева. Картинки были маленькие, и художник выполнил их со всем тщанием, но все равно от времени и сырости краски расползлись, лица нарвалов были не столько покрыты знаками, сколько равномерно залиты темно-коричневыми непроглядными чернилами — неудивительно, что Марсель не узнал их в дерзкой белокожей девчонке. «Хотя отец ее — почти сплошь коричнево-черный от точек, так что даже похоже, — подумалось Марселю, — просто Мона какая-то белая, как я».

— Так что Учебный Дом? Я иду! Мы отчасти из-за этого переехали. Мы вообще на острове жили. Там, кроме нарвалов, никого не было. Только гости иногда. Тоже киты в основном… Отец решил, что мне надо идти. Он говорит, времена меняются.

— Я думаю идти, да, — спокойно сказал Марсель, соврав, таким образом, во второй раз, поскольку на самом деле об Учебном Доме он с отцом еще не говорил. Снова и снова он представлял у себя в голове вероятный диалог и, как ни крути, выходило, что отец его не поймет и наверняка не разрешит учиться вместе с другими.

Марсель вздохнул: пора возвращаться, а знакомство продолжить позже. Хотя, учитывая навранное сегодня, лучше вообще больше никогда не встречаться… Попрощавшись с Моной — она задумчиво поглаживала копылого и ответила чуть заметным кивком, — Марсель пошел к дому. Отец Моны, отвлекшись от работы, проводил его взглядом. Второй нарвал заметил это и, встав с земли, на которой он отмечал места будущих свай, спросил:

— Кто это?

— Моржонок.

— Вот же времена… Если уж у моржа такой сын… Ты уверен?

— В округе всего один большой клан живет. Кому еще такую суровую землю стерпеть! Да и океан тут темный и беспокойный, бездной от него тянет, только морж бы и решился тут дом строить и детей селить.

— То есть и у них тоже… Черт знает что творится.

— Держи себя в руках. Пусть разум будет спокоен.

— Да уж не выйду… Это само собой.

Нарвалы постояли еще немного, глядя, как Марсель идет к дому, поднимается по лестнице и скрывается в темном провале двери, и вернулись к работе. Дом был уже размечен, оставалось рассчитать, сколько понадобится камней, — и можно было ехать в дальние восточные кварталы за помощью.

Тут надо сказать, что сотни кланов, пришедшие строить Арк, действовали по мистическому, охватившему всех наитию, не оглядываясь на прошлое и не осознавая величия происходящего. Также подсознательно и не без помощи мистики все пришедшие кланы освоили общий язык, позднее названный в честь города, — аркан. Кланы с сильными внутренними связями продолжали хранить собственные родовые языки и обычаи и строили маленькие частные школы для своих детей и детей ближайших семейств, где преподавали молодым историю предков, языки — еще живые и уже мертвые, где изучали Энциклопедию и клановые ремесла. Большая часть зверей, несмотря на изученный аркан и непосредственное соседство с другими видами, продолжала жить замкнуто и, поселившись в квартале, обживала его в соответствии со своими привычками. Это были своего рода цельные — разноцветные и разнофактурные — камни, из которых складывалась мозаика города. Между ними скрепляющим раствором распространились звери кочевые и одиночные, кланы, поддерживающие связь не на территориальном уровне, а на плоскости сверхинтуиции и телепатии, виды-паразиты и виды-симбионты, отщепенцы и изгнанники, блаженные и юродивые — и все это колоссальное разнообразие, в массе своей не способное на удивление и любопытство, существовало бок о бок, совершая сотни и тысячи мелких движений, производя неизменный цикл жизни, и, по сути, всегда оставаясь неподвижным.

Границы установившихся климатических зон в городе разделили его на северную, южную, восточную и западную квадры. С запада к городу подступал океан, и живущими в западной квадре считались жители прибрежных островов — в основном морские звери. Также ходили легенды о плавучем железном острове, населенном рыбами, но в Энциклопедии ему была посвящена лишь короткая заметка с примечанием о неблагонадежности источника и отсутствии каких бы то ни было свидетельств существования как самих рыб, так и их железного поселения.

Жители Арка редко покидали собственные кварталы, предпочитая при необходимости связываться с другими кланами через посыльных или кочевников, проходивших сквозь город разными дорогами, словно иглы, шьющие плотную гобеленовую ткань. Немногие виды охотно сходились с чужими кланами, хотя к связям, доставшимся им с начала времен и строительства Арка, относились по-прежнему с уважением. Впрочем, некоторые из этих историй, наоборот, хотелось скорее предать забвению. Так, ибисы, прирожденные аналитики и стратеги, в те несколько первых дней единолично руководившие планированием будущего города, нажили себе несчетное количество врагов, которые остались недовольны их замыслом и были раздражены исходившей от них холодной уверенностью, контрастной их собственному смятению и страху перед неизвестностью и чужими. Лишь с моржами ибисы если и не поладили, то, по крайней мере, нашли в общей суматохе сильное друг к другу уважение: за способность ясно мыслить и сохранять конструктивный настрой даже перед лицом явной магии и сверхъестественных обстоятельств.

Нарвалы пришли в Арк поздно — город уже пророс фундаментами и ярусами будущих кварталов и был расчерчен каналами, отведенными от реки. Звери к тому моменту начали делить районы и обживаться на новых местах. Бегемоты, бобры, кайманы и другие любители воды заняли правое и левое побережье реки и теперь строили мосты, связывающие север и юг города. Высокие голенастые жирафы и верблюды ушли дальше от реки на юг — туда, где леса и холмы резко сменялись степью, саванной и песчаными дюнами. Домовитые аардварки заняли южную сторону у самой дельты реки и в считанные недели выстроили на своем участке несколько подземных гостиниц — позднее онипрославились гостеприимством, их квартал так и остался кварталом отелей и постоялых дворов, всегда открытым для вновь прибывших или задержавшихся допоздна на чужом берегу.

Нарвалы были мудры: выбрав для себя один из отдаленных островов, они все же провели несколько лет на материке, помогая строить город и налаживая связи с другими кланами — как близкими им по телу и духу, так и совсем чуждыми, новыми и непонятными. И теперь, вернувшись через века на большую землю, нарвалы разослали весточки тем, кто должен был помнить и чтить их давний союз — у них просили содействия в строительстве нового поместья.

Марсель вошел в дом и, пройдя через северный коридор, спустился по внутренней лестнице в мастерскую. Отец был там. Он работал. Как и многие моржи, отец Марселя в свое время выбрал многотрудное и кропотливое ремесло резчика по железному дереву и камню. Крупная и тяжелая мебель, над которой он неторопливо трудился в мастерской, высоко ценилась за прочность и основательность. Можно было отметить в этих темных квадратных столах на толстых ножках и широких приземистых стульях недостаток изящества, но строгость форм радовала глаз, а сложная резьба со вставками из благородных камней рассказывала эпические сцены из жизни города или чествовала красоту природы, все это было настолько искусным и детальным, что немногие узнавали в работе крупную мозолистую руку старого моржа. Марсель подошел ближе: отец тонким штихелем намечал рисунок на дверцах небольшого шкафа.

— Папа… — Марсель не знал, как начать, и запнулся.

— Да?

— Я ведь не буду таким, как ты… Да?

— Э-э-э, Марсель… — отец отложил работу и повернулся к сыну.

Мастерская находилась в подвале. Сквозь узкие окна у потолка внутрь вдруг пробилось зимнее солнце, образовав световые столбы в стоячем воздухе, полном мелкой стружки и каменной пыли.

— Я подумал, что хочу пойти в Учебный Дом.

Повисла пауза.

— Ты ничего не скажешь? — изумился Марсель. Он ожидал, что отец не поддержит его и спокойно, но твердо объяснит, почему нет. Он всегда так поступал, всегда был во всем уверен и все знал. Сейчас же Марсель вдруг увидел, что отец растерян и не знает, что сказать. Отец, будто в ответ на эту мысль, усмехнулся:

— Ты, наверное, думаешь, что я не знаю о твоих походах в город?

— Ну… — Марсель покраснел.

Выходить за пределы квартала он стал несколько лет назад. Поначалу от обиды и скуки — моржата не брали его в свои грубоватые игры, а взрослые были всегда заняты и, к тому же, каждый из них в глубине души боялся Марселя как вестника нового времени, о котором еще никто не знает, благую ли весть он несет или предрекает начало худых дней. Затем, все больше заражаясь интересом и любопытством, которые пополам с безрассудством юности и личной его страстью к удивлению влекли его все дальше от родных мест, Марсель продолжил исследовать город: на тайной карте, тщательно скопированной им с форзаца Энциклопедии, как вода на полу, растеклось заштрихованное пятно, испещренное пометками и значками, понятными только ему и сообщавшими о тех деталях, которые поразили его воображение более всего.

— Я просто хочу знать, кто еще есть, и какая там жизнь. Я ведь не как ты, или мама, или Розмари. Ей хорошо здесь, она настоящая моржиха, совсем как вы, у нее даже жених есть из соседского клана, они там на заднем дворе…

— Марсель! Не говори в таком тоне о сестре! Она достойная женщина. Пойми, ты тоже морж. Ты другого цвета…

— Ага. И размера…

— Не перебивай! Ты все равно мой сын, и кровь моржа течет в тебе так же, как и во всех наших предках вплоть до праотца. Сейчас настали странные времена — родятся непохожие на отцов дети. Ты один из первых в череде… — отец запнулся, будто вспомнив что-то тщательно забытое, но оттого не менее горькое. — В общем, клан соберет совет и примет решение, — сухо подытожил отец, и Марсель понял, что дальше разговора не будет.

Глава 2

Марсель вышел, и старый морж устало опустился на скамью. Воспоминания, случайно разбуженные разговором, роились в голове и оседать обратно на неосвещенное дно памяти не желали. Пятнадцать лет назад, когда его жена тяжело носила еще не рожденного Марселя, в один из душных предгрозовых вечеров морж почуял неладное: несмотря на все то мужество и внешнюю невозмутимость, с которыми моржиха принимала тяготы беременности, морж вдруг отчетливо увидел, что она умрет, и умрет вместе с сыном, если не предпринять никаких мер. Видение смерти обрушилось на него, прибив к земле и заставив инстинктивно обратиться к источнику силы — к праотцу, к богу. И в тот миг, когда он, серый от ужаса, стоял на коленях перед огромной, выточенной из черного дерева многими поколениями фигурой праотца, его вдруг пронзила мысль: праотец не сможет помочь. Ибо есть сферы подвластные ему, и сферы, скрытые от него; и великой его силе, в вечности неизбывной, дающей мужество и избавляющей от страха, рождающей мудрость и верность в сердцах потомков, — ей не проникнуть в таинство деторождения. Осознание это ошеломило моржа настолько, что он не выдержал, пошатнулся и, прислонившись головой к отполированному поколениями черному дереву, зашептал, обращаясь к предку…

Он говорил долго и еле слышно. Поднялся уже в ночи, спокойно собрался, надел шляпу и вышел на улицу. Было темно и душно, океан чернел и дышал тяжело, как человек, охваченный грудной болезнью, небо над волнами провисло фиолетовым налитым телом, в воздухе застыла та самая тишина и немое ожидание, которые обычно предваряют бурное выступление стихий. Морж постоял немного, вслушиваясь в напряжение природы, созвучное его собственному, и широким шагом отправился на на юго-восток. Через много часов хода он постучал в ворота большого двора, расположенного на южной стороне реки за мостом. Ему открыла женщина. Она была полнотела, кожа ее чуть серебрилась на редком свету. На руках она держала ребенка, укутанного в одеяло, голова ее была повязана платком, и весь ее облик излучал спокойствие и негу материнства. Морж посмотрел на нее и сказал:

— Я — Одар из рода моржей, мы живем на северной стороне, на скалах у океана. Моя жена на сносях, и я видел, что она умрет, и ребенок ее умрет…

Женщина перебила его:

— Входи, морж! — и широко распахнула дверь.

Одар вошел и увидел, что к юбке женщины цепляются еще два ребенка-погодка: оба пухлые, серокожие. Когда один из них открыл рот, собираясь зареветь от страха перед незнакомым зверем, морж увидел, что во рту у него всего два зуба, сверху, на месте клыков, и что они странной цилиндрической формы, как маленькие белые пеньки. «Похоже, как у наших», — подумал Одар. Женщина окликнула его, и они прошли в комнату. Это оказалась большая столовая, соединенная с бассейном. Одар никогда такого не видел. В левой части комнаты стоял огромный и старый круглый деревянный стол, вокруг него — разномастные стулья, на столе еще теплились остатки трапезы. Всю правую половину залы занимал бассейн, деревянные ступеньки уходили вниз и терялись в темной, тихой и не очень чистой воде.

— Подождите здесь, — сказала женщина и вышла вместе с детьми.

Моржу стало неуютно. Он никогда не был в чужом доме, все здесь было не так, как полагается у моржей, неаккуратно и бестолково, много вещей и еды, и тревожащий непроглядной чернотой бассейн… Вглядевшись в полумрак, Одар понял: дальней стены комнаты за бассейном нет — видимо, он занимал всю центральную часть дома и дальше, за поворотом, в него выходили двери, проемы и ступеньки из других комнат. Снова открылась дверь, вошла та же женщина, за ней — еще двое. Один из них — крупный грузный мужчина с покрытым шрамами лицом — выступил вперед и протянул Одару руку:

— Хуберт, бегемот, — представился мужчина и, указав на вторую женщину, добавил: — Это жена моя — Хипа.

— Одар, морж.

— Чем обязаны?

— Моя женщина носит ребенка…

— Ха! Моя тоже, — перебил Хуберт и посмотрел на Хипу — крупную, под стать ему, красивую бегемотиху с большими серыми глазами и изогнутым в постоянной полуулыбке широким ртом с какой-то по-детски вздернутой верхней губой. Она заняла кресло у стены и теперь сидела там, положив руки на огромный живот.

— Вот-вот разродится, — не без гордости добавил Хуберт. — Будет сын! Остальные-то у нас дочки, а этот — смотри, как ее распирает! Точно мужик! Всем бегемотам бегемот!

— Крепкого потомства, Хуберт!

— Благодарствую. Бабам нашим это нипочем, Бегемот и сил им даст, и здоровье укрепит, и материнской любви с лихвой выдаст.

— Я потому и пришел. Я скудно и плохо говорю, но я пришел просить за свою жену. Она трудно носит, и я видел, как она умрет вместе с ребенком. Помогите нам. Помолитесь своему предку за нас. У нас мало детей. Я уже не молод, я много лет ждал сына и наследника. Моржи будет в долгу у вас. Я буду в долгу у вас. Я принес вам дар, — закончил Одар и, вынув из-за пазухи продолговатый сверток, положил его на стол перед Хубертом.

— Что это? — спросил бегемот, разворачивая темную тряпицу, перевязанную веревкой.

Внутри оказался длинный желтоватый костяной бивень, испещренный мелкими трещинками и темными пятнами.

— Это правый бивень моего прапрадеда. Раньше мы были совершеннее и чище, и Морж давал нам первичные знаки… Признаки силы… Сохраните и чтите его, и он принесет хладнокровие и усмирит слепую ярость, придаст мужества и мудрости перед лицом врага, сотрет из души любой страх.

— Ты на что это, морж, намекаешь, а? — нахмурился Хуберт. — Что нам мужества не хватает?! Или мы трусы?! Или Бегемот — не великий боец?! Ярость ведет нас в бой, сметая любого врага! — Хуберт все больше распалялся, и Одар — спокойно и даже несколько отстраненно — подумал, что, во-первых, Энциклопедия насчет бегемотов ничуть не преувеличила, и во-вторых — зря все, нечего было сюда приходить. Хуберт поднялся с места, продолжая возмущаться:

— …Чтоб мне всякие северяне тут говорили! Да у вас кровь рыбья! Тьфу пополам!

На лысой его голове проступил красный пот и потек вниз по серому лицу и белой сетке шрамов. Хуберт тяжело дышал и выглядел угрожающе.

Женщины сидели тихо. Одар видел по их лицам, что для них это привычное дело, и что им все-таки немного стыдно перед чужаком за мужчину рода. Жена Хуберта посмотрела на моржа и извинительно улыбнулась.

Хуберт, меж тем, осознал, что Одар остался невозмутим и ни на йоту не изменился в лице — если бы он сделал хоть малейшее движение навстречу бегемоту, словом или телом, драки было бы не избежать. Не без труда, но все-таки уняв ярость, — Хуберт был уже не юн и достаточно опытен, чтобы пусть и не предупредить, но хотя бы вовремя остановить шквал страстей, — бегемот неохотно сказал:

— Ладно, морж. Штуку эту твою оставим. Но пользоваться не станем. Пусть лежит в залог связи и договора. С делом твоим бабы тебе помогут. — Сказал, развернулся и вышел из комнаты.

Картина воспоминаний колыхнулась — Одар не помнил точно, о чем он говорил с женщинами бегемота, и как они проводили ритуал, помнил только, как вышел за ворота, изможденный и разрывающийся между новой надеждой и неверием, и тут же на лицо ему упали первые тяжелые капли фиолетового дождя. Они падали ему на лоб, застревая в глубоких морщинах, текли по толстым седоватым усам, попадали в глаза и рот и потихоньку смывали то колоссальное напряжение, с которым он вершил этот странный и непривычный их роду обмен.

К дому Одар шел медленно. Был уже поздний вечер. Дома, стоявшие вдоль реки, провожали его множеством желтых глаз. Дождь то хлестал его по плечам, то притворно-ласково тек за шиворот. На горизонте сверкали немые пока молнии, белые и ветвистые, они высвечивали набитое тучами небо и заставляли все на земле раз за разом отбрасывать моментальную тень. Усталость навалилась на моржа внезапно, и с такой силой, что, не дойдя несколько километров до моста, Одар признал: до дома ему сегодня не дойти, придется, вопреки своему характеру, искать ночлег на южной стороне.

Морж перебирал известные ему дворы и вспомнил про гостелюбивых аардварков. Собравшись с силами, он двинулся на запад. Глухое предчувствие не покидало его. Одар списывал все на небывало медленную грозу, которая вступала в свои права лениво и полновластно, изматывая ожиданием все живое и саму землю под собой, но в глубине души знал: что всему виной какое-то событие, которое ждало впереди, потихоньку сматывая нить времени и приближаясь.

В квартал аардварков Одар вошел уже заполночь. Дождь к тому времени притих, но небо по-прежнему клубилось и пухло. Оказавшись на главной улице квартала, морж осмотрелся. Наземных домов тут было немного. В основном — маленькие навесы, под которыми лестница тут же уводила глубоко вниз, в сложные многоуровневые галереи, где стойка портье редко располагалась выше восьми метров под землей. Повсюду стояли столбы с названиями гостиниц и постоялых дворов, под ними — доски с начерченным на них планом подземных переходов. На вид все входы казались одинаковыми, но, изучив чертежи, можно было выяснить, что где-то спальни — круглые и маленькие, где-то — узкие для крупных зверей коридоры, где-то много вентиляционных ходов, а где-то жилые помещения располагаются сразу за кухней, так что наверняка под утро проснешься от запахов готовящегося на всех постояльцев завтрака. Среди всего этого скрытого разнообразия Одар приметил гостиницу, резко выделявшуюся на фоне прочих красивым трехэтажным наземным корпусом, выстроенным из разных пород дерева в довольно затейливом, но гармоничном стиле. Лезть под землю моржу было не под стать, к тому же он был крупным животным — приземистые аардварки могли и не рассчитать на него свои подземные пространства. На выбранной гостинице висела выцветшая деревянная вывеска: «Аарон & Кастор». Морж вошел. Перед ним открылась странная картина: за высокой стойкой беседовали два немолодых человека. Один — несомненно аардварк: невысокий, сутулый, с вытянутым лицом, на котором выделялся значительный по форме и размеру нос пятачком, с длинными, тонкими до полупрозрачности ушами. Его собеседник — неизвестный Одару зверь: полный, с темно-коричневой густой шерстью и чуть выступающими передними зубами, он был плотно упакован в клетчатый пиджак.

Оба обернулись навстречу вошедшему и, очевидно удивленные, поприветствовали его. Морж слишком устал, чтобы чему-то удивляться, а потому, назвавшись, сразу попросил ключ, расплатился векселем на товары родового промысла и поднялся на второй этаж. Оказавшись в небольшой, но уютной комнате, Одар, презрев мягкую кровать, лег на пол у окна. Через минуту он уже крепко спал. За окном бушевала разошедшаяся наконец гроза, но Одар не слышал грома и треска молний, он спал неподвижно, как камень.

Утром его разбудил деликатный, но настойчивый стук в дверь. Встав с пола, Одар мотнул головой и, следуя за ней, встряхнулся всем телом, сбрасывая остатки сна. Он не сразу понял, где находится, а сообразив, пожалел, что вчера не заставил себя идти дальше к дому: сон в чужом месте не восстановил его силы, лишь притупил усталость, к тому же он беспокоился за оставленный без присмотра клан. Стук повторился, на этот раз — более нетерпеливый. Одар повернул ключ и открыл дверь. В полутемном гостиничном коридоре стояла давешняя бегемотиха — не жена Хуберта, а та, другая, с которой было много детей. Лицо ее было серым. Не серебристым, как вчера, а матово-серым, будто покрытым пылью. Глаза ее были пустыми и опухшими от слез. Не переступая порога, она сказала:

— У нас большая беда. Прошу вас, пойдемте со мной.

Одар вышел за ней, запер дверь и подумал, что она, наверное, искала его всю ночь. Они вышли на улицу и двинулись мимо просыпающихся гостиниц на восток.

— Как вы нашли? — спросил он.

— Я ходила к вам на северные скалы. Ваша жена сказала, что вы не возвращались. Я подумала, что вы заночевали на нашей стороне.

Одар поразился ее выносливости — она шла полночи и все утро, чтобы найти его.

— Я сразу поняла, что под землю вы не полезете, — продолжала она. — И ваша моржиха…

— Что с ней?

— Я видела ее и держала ее за руку — с ней все будет хорошо, она родит, и ребенок будет жить.

— Спасибо. Вы вернули жизнь нашему роду.

— Да… А себя не уберегли, — прошептала женщина и замолчала, сдерживая печаль.

— Что у вас? — спросил морж.

— Хипа… Жена Хуберта… У нее от грозы подошли роды. Хуберт ходил, все говорил, какой у него будет сын… Она хорошо родила, легко, как обычно, только долго не выходила из комнаты. Потом вышла. У нее было такое странное лицо, я даже подумала, не родилась ли снова девочка. Ребенок был завернут в одеяло, и Хуберт взял его. Взял на руки и посмотрел И вдруг так изменился в лице и стал кричать, так страшно кричать!.. — Бегемотиха запнулась. Некоторое время они шли молча.

— Понимаете, он легко впадает в ярость, вы видели. Он кричал что-то о проклятии, о том, что это не его сын и не бегемот вообще, ребенок заплакал — и Хуберт бросил его. Бросил ребенка на пол. Он все плакал, а тут упал, ударился об пол и стало так тихо! — казалось, женщина заново переживает прошедшую ночь и снова и снова удивляется тому, как все случилось. — Он умер. Сын Хипы. Ударился головой. Отец убил его.

Они уже подходили к дому бегемота. В нем не горел свет, дверь была неряшливо приоткрыта.

Женщина замолчала. Одар тоже молчал, не зная, что сказать. Они прошли в дом и по тем же коридорам, что и вчера вечером, прошли в столовую. У стола в косом луче серого утреннего света сидела, положив ладони на стол, осунувшаяся Хипа. Хуберта не было. На столе перед женщиной складками раскинулось белое одеяло, мертвого ребенка на нем не сразу и приметишь — настолько бледна была его кожа, и настолько мал он был относительно так быстро убившего его мира.

Вся эта сцена состояла из сотен оттенков серого, и Одар застыл, наблюдая, как неуместно дерзко на этой графитовой картине текут по пепельным щекам матери медленные и багряные, как кровь, слезы.

Прошло несколько долгих минут, прежде чем Одар опомнился и вгляделся в ребенка: маленький, светлокожий, он лежал на спине со свернутой на бок головкой. Морж рассмотрел плотный хохолок темных волос.

Женщина, которая привела моржа, тронула его за рукав и сказала тихо, почти шепотом: «У него волосики на голове — и ниже идут по спинке. И он без зубов родился. Совсем без зубов».

Глава 3

Муравьед пришел с юга по пыльной дороге, отделявшей квартал бегемотов от поселения кайманов. Пути его были случайны, он выбирал дорогу, следуя внутреннему повелению, и редко когда ночевал на одном месте дважды. Муравьед был не молод, но и не стар. Пепельно-бурый мех, короткий и вытертый, как старый бархат, спускался с головы по спине, постепенно становясь длиннее и жестче, и переходя в огромный, параллельный земле шуршащий хвост, составлявший половину его тела. Половина эта была для муравьедов важнейшим признаком предка — они не строили жилья, всю жизнь кочуя по городу и окрестностям в поисках все новых и новых вещей, способных заинтересовать их непостоянную натуру. И в этих скитаниях хвост служил им и постелью, и теплой одеждой, и защитой от ветра. Многие муравьеды дергали шерсть из собственного хвоста и вили из нее прочные красивые веревки, которые потом обменивали на нужные товары в разных кварталах города. На муравьеде был выцветший, когда-то ярко-красный вязаный свитер, широкие штаны и потертый бежевый плащ с разрезом для хвоста. Ночью его потянуло с юга на север, к реке, и теперь он сидел на теплом камне под деревом через дорогу от дома Хуберта, с интересом наблюдая, как мимо по пыльной дороге к воротам тянется тоненьким пунктиром цепочка муравьев. Муравьи означали две вещи — во-первых, в доме произошла смерть, а во-вторых, муравьеду достался его излюбленный завтрак. Муравьед взял свой дорожный посох и поставил его ровно на муравьиный путь. Насекомые на миг смешались, но тут же, привлеченные запахом, который оставил на посохе пот его ладоней, побежали по узловатому древку наверх прямо навстречу длинному языку, которым муравьед принялся аккуратно слизывать насекомых.

— Муравьед, ты сегодня падальщик? — хриплый каркающий голос отвлек от еды.

По дороге, шурша парадными одеждами, шли двое из птиц — представители власти. Букву закона представлял высокий ибис в белых шелковых одеждах и клановой черной маске с клювом, без которой ибисов никто никогда не видел, суд — престарелый марабу, плешивый, с почти отсутствующей шеей, длинным костистым носом и бочкообразным телом, с трудом семенившим на тонких ногах с узловатыми коленями, которые то и дело виднелись между развевающимися полами его черного одеяния. Он-то и окликнул муравьеда.

— Ну что вы, господа! Поедать символы смерти — это вовсе не то же самое, что поедать ее жертв, — негромко ответил кочевник и спросил: — Что в доме?

— Отец убил новорожденного сына.

— Эх, пути-дороги… — тяжело вздохнул муравьед. — Заберете?

— Бегемота будет судить совет, — ответил ибис. Голос у него был глубокий и шел, казалось, из самой середины тела. Ибис внимательно оглядел муравьеда и, приняв какое-то решение, уточнил: — Желаешь выступить в защиту?

— Я не свидетель и не эксперт.

— Я знаю. Но ты кочевник. Ты многое видел. Это дело шире одной маленькой смерти.

Хладнокровие ибиса было на грани бесчеловечности. И хотя серьезность сложившейся ситуации оправдывала ее, муравьеду все равно сделалось не по себе. «Маленькая смерть, — подумал он. — Что же тогда смерть нормального размера?» Посмотрев в глаза ибису, он ответил его же слогом:

— Я многое видел и многое сложил в уме. Если будет дорога, приду.

— Жизнь с тобой, муравьед!

— Ибис.

Они чуть поклонились друг другу, и птицы продолжили свой путь, оставив муравьеда доедать иссякающий поток муравьев в задумчивом одиночестве — самом для них привычном и естественном состоянии.

Глава 4

Совет в доме моржей состоялся в последний день лета. На северной стороне круглый год было холодно, но летом солнце тщетно и оттого отчаянно лизало белым языком равнодушные вороные скалы и рассыпалось искрами на вихрах синего, полного жизни океана. Зимой океан чернел и мутнел, по краю его нарастал вспененный лед, леденели камни, сам воздух становился плотнее и гуще — жизнь замедлялась, и усталое солнце было еле заметно на серой матовой шкуре зимнего неба. Приход весны и осени — межсезонья — знаменовался сильными ветрами и буйством океана: волны вздымались так высоко, что вершина их в падении нередко задевала стоящий близко к краю дом Одара, вся западная стена дома была белой от осевшей на ней соли. В день совета началась осень — солнце устало и сдалось, с гор спустились несущие холод ветра, а океан шипел и стонал, и чуткое ухо старых моржей могло уловить, как глубоко на дне рокочут перекатываемые беспокойной массой воды древние камни.

Совет назначили на послеобеденное время. Марсель начал волноваться еще утром. Сидя у себя в комнате на втором этаже, он смотрел в окно на почти законченный дом нарвалов и думал о том, что если он не выступит на совете, то моржи все решат за него, и каким будет это решение, сомневаться не приходится. «Консервы рыбные», — со злостью подумал Марсель о своих старших родственниках, но тут же устыдился. Перегнувшись через край, он протянул руку и извлек из своего подкроватного тайника карту города. Карта была нарисована не очень аккуратно: местами линии не сходились, некоторые подписи содержали серьезные ошибки, кое-где растеклись кляксы и жирные пятна от вяленой рыбы, которую Марсель жевал во время работы, — и все равно он ей очень гордился. Карта была целиком самодельная, и оттого, что Марсель постоянно дописывал примечания и зарисовывал новые детали, она приобретала вид вещи многодельной и стоящей — впрочем, как всякая вещь, вместившая в себя много труда и раздумья и воплотившая замысел автора.

На карте были отмечены районы, в которых Марсель уже побывал. Вот соседские кварталы тюленей и морских львов. С ними, впрочем, Марсель в детстве учился в школе, так что хождение к ним нельзя было назвать таким уж исследованием. В школе учили чтению и письму, основам родовых ремесел, рыболовству и охоте на моллюсков. С Марселем вместе учились еще два моржа, а также не по годам крупный и всегда насупленный парень-сивуч, три тюленя — два тяжеловесных серка и одна стройная и гибкая черноглазая морская львица, чей тонкий профиль Марсель не раз зарисовывал на полях тетради и даже успел немного пострадать о ней во второй и последний учебный год.

Дальше на карте был вопросом отмечен странный птичий район, где жили в каменных полукруглых домах пингвины, а за ними — в самой воде — строили узкие, но многоэтажные дома на сваях тупики и гагары. Про птиц бабушка Марселя всегда говорила, что они себе на уме, и что понять их нормальному зверю не стоит и пытаться. «Хотя, конечно, тоже люди», — неизменно поправлялась старуха и тут же меняла тему. Марселю было интересно, но боязно. Говорили, что среди прочих там живут чайки, и что, мол, они на белом крыле летают над океаном и с воздуха расставляют сети, а самые умелые могут летать не только над океаном, но и над городом. Марсель, выходя на улицу, часто смотрел вверх, но ни разу не видел ничего похожего на человека, летящего на крыле. «Если бы летать, — думал Марсель, — так это весь-весь город можно обозреть и спускаться, где интересно…».

В Арке не было транспорта, город сложился как сотни маленьких обособленных дворов-поселений, меж ними и внутри них были проложены пешеходные дороги. Нередко выходило, что прилегающую к своему двору часть общей дороги разные кланы мостили по-разному — бобры клали деревянные доски, рептилии в большинстве своем предпочитали черный камень, собирающий тепло солнечных лучей, аардварки оставляли голую землю, дабы не затруднять последующее рытье — с высоты полета эти дороги были бы похожи на лоскутные разветвленные деревья…

Марсель задумчиво водил пальцем по дорогам на карте, когда снизу его позвала мать, — обед был готов. А значит, до совета оставалось не более часа. Марсель встал с кровати, бросил быстрый взгляд в небольшое овальное зеркало у двери, наткнулся в нем на маленького подростка с белым хмурым лицом, вздрогнул, замер на миг, затем вернулся к кровати, взял карту, сложил ее вчетверо, сунул за пазуху и вышел из комнаты.

Обед прошел, как всегда, в тишине — моржи не любили суеты и лишних разговоров и целиком сосредоточивались на еде, каждый думал о чем-то своем. У Марселя не было аппетита, но он по привычке честно жевал положенных ему печеных моллюсков и салат из водорослей. Все молчали. Марселю казалось, что сегодня эта тишина нарочна и неестественна, а мелкие звуки — шорох одежды, звяканье приборов и скрип стульев — в его ощущениях грохотали на всю столовую. За столом собралась только его ближняя семья — отец с матерью, сестра, старая тетка по отцу, дедушка с бабушкой и самый древний морж клана — прадед Марселя. Совершенно седой, с выцветшей добела кожей, на которой глубоким рисунком отметилось время, с огромными жесткими, выгнутыми полукругом усами, скрывавшими короткие сероватые и пористые, как старые кости, бивни, согбенный и слепой, но не утративший силы в фигуре и широкого разворота плеч, он сидел во главе стола, напротив юного Марселя, и Марсель, всегда боявшийся его и ни разу не слышавший, чтобы тот произнес хоть слово, вдруг отметил, что они оба — альбиносы среди прочих членов семьи. «Как белые пятна — большое и маленькое», — подумал Марсель и почувствовал связь со старым моржом. Тут же страх ушел из него, оставив только спокойствие и ясность.

На совет пришли соседние семьи — старые и молодые моржи расположились в зале у фигуры праотца, всего набралось двадцать восемь человек. Марсель был двадцать девятым. Одар смотрел на сына с непривычной гордостью — тот был спокоен и собран, во всей фигуре его была заметна какая-то новая решительность, и из-за нее он не выглядел таким маленьким, каким Одар привык его видеть. «Все-таки мой сын», — подумал Одар и поднялся со своего места на небольшую деревянную трибуну. Моржи затихли.

— Клан моржа, я приветствую тебя! Пусть век наш будет долог, мудрость праотца не оставит нас, а в душе нашей не родится страх!

Одар сделал паузу и шепотом добавил что-то, глядя на статую предка.

— Вы все знаете моего сына, — уже снова громко продолжал Одар. — Он хочет поступать в Учебный Дом.

Моржи смущенно переглянулись — каждый из них в душе не считал Марселя настоящим моржом и не прочь был бы избавиться от него, но Учебный Дом… Моржи — домоседы, их уклад, образ жизни, навыки и ремесла передаются в клане от отца к сыну на протяжении веков. Марсель ходил в школу только потому, что был слишком слабым и неловким, чтобы помогать отцу в мастерской. Но одно дело — квартальная школа, где учатся хорошо знакомые дети соседских, близких по роду кланов, а другое — Учебный Дом: непонятный, заложенный на южной стороне пятнадцать лет назад после нашумевшего процесса об убийстве в клане бегемота, законченный в этом году и несколько месяцев назад объявивший первый набор среди всех зверей без разбору.

— Дичь, да и только! — выразила общую оторопь двоюродная бабка отца — красно-коричневая старуха, пятнадцать лет назад принявшая на руки новорожденного Марселя.

— Чему их там будут учить? Морж в одном классе с копытным — это же смешно! — подхватила Розмари, сестра Марселя — крупная, пышущая здоровьем молодая моржиха. — И потом: он же мелкий, ему там наваляет первый встречный, а нам потом разбираться…

— Розмари! — Одар одернул дочь. — Кто еще хочет сказать?

Поднялся морж, отец соседней семьи.

— Одар, он твой сын, тебе и решать. Я своих детей не отдам, нечего им там делать. Разве мы плохо учим их добывать пищу? Плохо учим их резать дерево и камень? Строить дома? Солить и вялить рыбу? Воспитывать детей?

Еще двадцать лет назад Одар бы и сам так выступил и поддержал бы подобную речь, но теперь он смолчал.

— Мой сын не так уж и юн, пусть сам говорит, — заключил Одар и кивнул Марселю.

— Я… — Марсель стоял на трибуне и смотрел на других моржей с непривычного ракурса, как будто он был выше и больше их. Моржи выжидательно смотрели на него снизу вверх. Он сглотнул и, не зная на кого смотреть, остановил взгляд на черневшей у дальней стены фигуре предка. Окрепнув голосом, Марсель начал говорить:

— Я не смог попасть к птицам, но я был у северных оленей. Там я встретил Туве. У него первый год рога растут, и еще он может видеть, если к нему сзади кто-то подходит. Мы с ним ходили ягель собирать, и он линяет — летом весь коричневый, мех короткий, а зимой, говорит, будет белый и длинный…

Моржи удивленно зашептались, но Марсель не сбился и продолжил:

— Я зимой еще не был у них, но пойду. Еще был у яков, там очень старый и весь черный дед Якуб, он на лавке сидит у ворот и курит все время, и над ним дым такой, что далеко видно. И он столько знает, чего мы не знаем! Он мне карту помог исправить — у нас старая Энциклопедия, там уже все не так в городе… Хотя Якуб говорит, что он сам старый слишком и знания у него тоже уже состарились. Я ходил дальше, почти до самого моста — вот у меня отмечено на карте…

Достав карту, Марсель развернул ее перед собой. Заштрихованное пятно походило на бивень — толстое его основание приходилось на родной квартал и соседние районы, дальше, изогнутый по берегу океана, он истончался, и острием своим подбирался к самой реке. Марсель заторопился:

— Я это к чему… Я хочу знать что-то еще, хочу учиться, хочу узнать других зверей. Я вроде морж, но вы же видите, что все равно не такой, как вы… Может быть, я похож на кого-то другого, или есть кто-то, кто тоже не похож ни на кого и тоже не понимает и тоже ищет…

Тут сбивчивую речь Марселя перебил какой-то странный звук — будто под ритмичными порывами ветра зашевелились и заскребли сухие прутья. Сидевший позади всех, в тени у черного складчатого бока праотца, древний седой морж, отец отца Одара, засмеялся, и жесткие его усы зашуршали и застучали о бивни и друг о друга. Звук этот был, скорее, механическим, чем живым, и оттого вздрогнули сидевшие рядами моржи и оглянулись. Отсмеявшись, прадед Марселя тяжело поднялся во весь свой внушительный рост и хриплым, медленным, давно не пользованным голосом глухо, но внятно произнес:

— Пусть идет.

После древнего старика никто больше не решился говорить. Притихшие моржи стали потихоньку расходиться. Оставшись в одиночестве, Марсель почувствовал, насколько ему неуютно. Хотелось выйти к океану и, стоя над самым прибоем, глубоко дышать, запрокинув голову, чтобы раз за разом прогонять сквозь тело чистый и просоленный дикий воздух. Марсель приблизился к фигуре предка. Он нечасто обращался к нему — с тех пор, как кончилось детство и его перестали водить к праотцу в обязательном порядке, Марсель подходил к фигуре считанные разы: что бы ни говорил отец, он все же не чувствовал себя целиком вправе говорить с великим Моржом. Но сегодня Марсель был новым — будто внутрь него попал свет и высветил тонкую, чуть заметную, но нигде не прерванную нить, связывающую его с предыдущими поколениями. Марсель коснулся черного складчатого бока рукой. Дерево было холодным, почти ледяным, но чувствовалось, что там, за толстым и плотным железным деревом, есть дыхание и жизнь. Пробегая пальцами по огромному темному телу, Марсель думал о том, что душа Моржа заключена в фигуру для того, чтобы каждый мог прийти вот так и ощутить связь времен и величие жизни. И отогнать одиночество. Марсель осмотрелся и, убедившись, что в комнате он один, поставил ногу на левый ласт предка. Подтянувшись, он забрался еще выше и, вытянув руку над головой, попытался достать до длинного изогнутого бивня — такого же черного, как и вся фигура, огромного, вдоль покрытого мелкими бороздами. Марсель и сам не знал зачем, но ему обязательно нужно было достать. Сделав еще полшага вверх, встав на носочки, он кончиками пальцев дотянулся до левого бивня. Руку обожгло — бивень оказался горячим, и Марсель, больше от неожиданности, чем от боли, дернулся, покачнулся, потерял опору и грохнулся вниз.

Поздним вечером Марсель вышел на скалу к океану. Он уселся на самый край и свесил ноги к волнам. Болело лицо — он упал, как всегда, неудачно, рассек бровь и, что самое неприятное, выбил зуб. Вообще, у моржей очень плотная кожа, и порезать ее трудно — редко когда моржи получают травмы, уж так прочно они устроены. Марсель же падал часто, ушибался, ходил в синяках и порезах. Однажды даже сломал руку — невиданное для моржей дело. Он тогда ходил вниз, не очень далеко — к берегу морских слонов, там на сером песчаном пляже, утыканном темными буграми камней, крупные и шумные горбоносые подростки играли в свои дикие и быстрые, непонятные Марселю игры. Они боролись на песке, ревели, кричали, кидали мяч и, несмотря на свои нестройные фигуры, двигались для привыкшего к спокойным и тугим на ход моржам Марселя слишком резко и хаотично. Заметив идущего к ним по песку чужака, они застыли на миг, но тут же, толкаясь и хохоча, толпой побежали к нему, кидая мяч. Марсель не успел среагировать — его сбил с ног самый крупный, бежавший первым тюлень. Марсель упал прямо на камень. Слоны не хотели плохого — просто не рассчитывали, что чужак окажется таким хлипким. «Тогда хоть лицо целым осталось», — подумал Марсель и с тоской посмотрел вниз, в черное, морщинистое от ряби лицо океана. Может, ну его все…

— Не гляди вниз, щенок.

Марсель вздрогнул и оглянулся. К нему медленно приближалась огромная белая фигура — прадед шел, припадая на одну ногу и опираясь на высохшую добела палку. Марсель знал, что прадед совершенно слеп, и все же старый морж двигался уверенно. Остановившись у самой кромки скалы, уперев палку в последний перед обрывом камень, он произнес:

— Дразнишь океан?

Марсель смутился:

— Нет, я…

Старик, не слыша его, продолжал:

— Думаешь, они не любят тебя? Думаешь, ты им не нравишься?

Он говорил негромко, но тембр его голоса был глубок, Марселю казалось, что с ним говорит само прошлое, и голос растекается по узкой щели между темной водой и обвисшим к ночи небом, до самого горизонта.

— Да они просто боятся тебя — и все. Моржи, а боятся. Слабаки.

— Но ведь… праотец дарует им победу над всяким страхом, — Марсель столько раз слышал это от отца, что заучил наизусть. — Разве нет?

Старик беззвучно засмеялся, смех зашевелил его толстые пустотелые усы, и они зашуршали, словно множество насекомых. Сквозь дребезжащий смех он произнес:

— Дабы победить страх, прежде надобно осознать его.

Они замолчали. Марселю было неловко, но уйти он не решался. Океан начал волноваться. В воздухе появился металлический привкус, волны на миг затихли, чтобы собраться с силами и ударить о берег с удвоенным рвением.

— Мы вымираем, — прадед нарушил тишину неожиданно. — Наши предки — первозвери, они вымерли, оставив нас после себя и наделив нас своей силой. Теперь вымираем мы. Моржи больше никогда не будут прежними. Я даже не уверен, будут ли они вообще. Ты и такие, как ты, — новые люди — будете жить после нас и дальше в веках. Какими вы будете — это уж тебе решать.

Старик говорил тихо, временами переходя на еле слышное бормотание. Марсель не очень понимал, что все это значит, но ему было жутко. Морж вдруг повернул к нему огромную белую голову:

— Как зубы? Покажи-ка!

Марсель послушно открыл рот.

— О, уже выпадают. Ну и славно.

Марсель опешил от такого комментария и возразил:

— Ничего не выпадает! Я упал и выбил зуб.

— Хорошо… — прадед уже утратил интерес и вновь смотрел вдаль, туда, где океан сливался с низкими облаками в синем объятии.

— Вот уж ничего хорошего! — окончательно рассердился Марсель.

Морж протянул широкую, как ласт предка, сведенную старостью ладонь и положил ее Марселю на голову — гнев моржонка сразу утих. Ладонь была шершавая и сухая, Марсель почувствовал, что она — как срубленное дерево: почти неживая, и понял, что пора уходить. Словно подтверждая его догадку, прадед тихо сказал:

— Теперь иди и не оглядывайся. Смерть — это для одного.

Только тут Марсель осознал — будто упала завеса, глушившая весь посторонний звук, — что океан давно не молчит, а грохочет и стонет, и волны вздымаются вверх на доброе дерево, а небо расчерчено, как шкура жирафа: на черном непроглядном бархате расставлены плотные серые облака неправильных форм.

Марсель ушел, не оглядываясь. Вошел в дом, поднялся в свою комнату и только тут позволил себе посмотреть в окно на скалу. Там никого не было, только неистовые волны наконец-то доросли до уровня берега и теперь забрасывали на камни свои белые пенистые языки. На душе у Марселя было странно, дыхание в груди перехватывало от какой-то неведомой ему доселе пронзительности, от какого-то чувства, которое было больше самого Марселя, и оттого оно рвалось наружу, и там, снаружи, смешивало реальность с вымыслом, прошлое с будущим, жизнь со смертью. Марсель упал на колени и, обхватив голову руками, забормотал что-то сбивчиво и рвано. В ту ночь он впервые спал на твердом деревянном полу — как взрослый.

Глава 5

Учебный Дом располагался на южной стороне Арка, на вершине одного из холмов. Тогда, пятнадцать лет назад, звери, поддержавшие ибисов, пришли на стройку не с пустыми руками — каждый привез с собой привычные своему роду материалы. Здание походило на лоскутное одеяло: часть стен была выстроена из белого мрамора, часть сложена из серых необработанных валунов, часть из дерева, в конструкции соседствовали окна и двери разных форм и размеров, по периметру тянулась крытая галерея с разномастными колоннами, некоторые стены были украшены затейливой резьбой, кое-где в них сверкали искусные многоцветные витражи. Все это архитектурное изобилие не выглядело аляповато или неряшливо, наоборот: смотрелось строго, завораживая тем особым непостижимым совершенством, которое рождается только благодаря тонкой работе случайности — чаще всего, на стыке самых неподходящих друг другу вещей. Высокие двери главного входа были сделаны из черного дерева — резьба на них изображала стилизованную карту Арка: левая створка символизировала север, правая — юг. Река приходилась на стык между ними. Как раз на месте самого Учебного Дома в двери красовался стеклянный глазок с латунной крышкой. Из латуни также были сделаны границы районов, подписи к ним и небольшие акценты на домах и дорогах. Марсель внимательно оглядел дверь и вдруг почувствовал, что это — работа его клана: только моржи могли так обработать строптивое железное дерево и вырезать на его поверхности такую точную и детальную картину. «Неужели кто-то из наших? — подумал он. — Хотя металл уж точно не наш…».

Они приехали сильно заранее, Учебный Дом еще был закрыт — Мона разбудила Марселя перед рассветом, кидая камни в его окно и производя столько шума, что Марсель не на шутку забеспокоился об оставшихся на ее коже знаках: если так безумствовать по любому поводу, она скоро будет походить на нарвала меньше, чем он сам походит на моржа. Распахнув окно, он увидел, как Мона лихо вскочила на молочно-белую спину Уно, подняла его на дыбы и помахала Марселю рукой. От копылого шел пар. Вокруг лежал снег, и Марсель подумал, что Мона, скорее, кидала снежки, а не камни.

На улице еще было темно, на белом снегу перетаптывался зараженный Мониной энергией Уно — белый на белом, он был виден только из за своих родинок, как в детской игре, где нужно соединить точки и получить целое. Марсель подхватил куртку, сумку и сбежал по ступенькам вниз. Мона тут же накинулась на него:

— Поехали! Давай быстрее! Сегодня ж первый день! Вот опоздаем, никто нас ждать не будет, а потом подумают, что киты не пунктуальны. А киты пунктуальны! И вообще, киты самые крутые! Мы им всем покажем! Марсель! Ну давай, залезай уже!

Марсель встряхнулся, пытаясь настроиться после сна на быструю манеру подруги. Мона протянула ему руку:

— Ну!

Марсель замешкался — он никогда не ездил на животном, затем все же взял руку, подтянулся и оказался на копылом позади Моны. Сидеть было высоко. Уно покосился на Марселя круглым взглядом и всхрапнул. Спина у него была теплая и сильная. Мона направила копылого к дороге, и Марсель почувствовал, как под ним задвигалось все его большое тело, — мышцы перекатывались, суставы поворачивали кости, и вся эта живая механика плавно и размеренно несла их вперед.

— Ну класс! — Мона явно доверяла Уно самому выбирать дорогу и потому развернулась всем телом и, свесив ноги на одну сторону, уставилась на Марселя — видимо, ожидая ответного восторга.

— Здорово, — тихо ответил Марсель. Ему и правда нравилось так сидеть и смотреть на все с непривычной высоты, чувствовать под собой сильного зверя и ехать долгой неизвестной дорогой. К тому же, сквозь тишину темно-синего, еще не просветленного рассветом неба вдруг пошел круглый медленный снег.

— Ты какой-то дохлый, — заключила Мона. — Ты хоть улыбнись, что ли.

Марсель отвлекся от своих мыслей и, наморщив нос, карикатурно широко улыбнулся нарвалке.

— Фигасе… А где твои зубы?! — Мона выглядела ошарашенной, но тут же взяла себя в руки и забористо продолжила: — Ты что, дрался, да?! А с кем? С горбатыми? Или… с мясоедами? Да ладно?! Ну ты крут! — Мона продолжала трещать, а Марсель помрачнел. Он совсем забыл, что остался без зуба, и теперь, ко всем его внешним «достоинствам», добавилась еще и щербатая улыбка. Дождавшись, пока Мона сделает передышку — Марсель все равно не понимал, о чем она говорит, — он быстро сказал:

— Я упал. И все.

Мона состроила скептическое выражение и протянула:

— Это как это ты так упал, что с двух сторон зубы выбил…

— Что?! — Марсель вытаращился на нее и чуть не потерял равновесие. Он ощупал зубы два раза языком и один раз руками, прежде чем смирился с тем, что зуба теперь не было не только слева, но и, симметрично ему, справа. Наверное, он выпал ночью, и Марсель не заметил, как выплюнул его на пол или проглотил.

— Вот черт! — Марсель внезапно вспомнил слова прадеда. — Так он знал! А я думал, он от старости не пойми что городит…

— Кто знал? — Мона непонимающе смотрела на Марселя, явно находя его не совсем нормальным.

— Никто. Прадед мой. Он умер уже.

— А-а-а. Ну, это… Жаль…

— Да он очень старый был, самый древний морж в клане.

— Морж?!

— Ну да.

— Твой прадед — морж?!

— Конечно. Как ни странно, все мои предки — моржи, — Марсель сам удивился, как легко и иронично это прозвучало. Раньше он бы неминуемо смутился и испытал неясный стыд.

— Ты же утверждал, что ты белуха! — громкий голос Моны вернул его к реальности: глаза нарвалки сверкали гневом и, не предвещая ничего хорошего, на ее голове угрожающе поднимался спиралевидный рог.

— Я сказал, что я морж, но ты мне не поверила, — Марсель оставался спокоен, как вековой лед.

— Ну ты!… Ты!.. — Мона бесилась, но никак не могла придумать, что бы еще ввернуть дурацкому соседу. — Так ты не кит!

— Нет.

Неожиданно Уно, до этого мерно и спокойно шедший под снегом, остановился: повернув голову, потянулся носом к Моне. Она взяла его морду в руки и, погладив горбатый нос, продолжила говорить, но уже далеко не так резко — копылый передавал ей свое тепло и гасил вспыхнувший нрав:

— Вообще, из тебя, конечно, морж, как из меня страус… Зато можешь, наверное, прикидываться не только белухой — еще за голого землекопа сойдешь, — это была мелкая месть, но Марсель видел, что Мона уже подобрела. Отпустив копылого, она встряхнулась, поправила волосы вокруг улегшегося на свое место бивня и огляделась.

Снег давно кончился. Они подъезжали к мосту — здесь царствовала полноценная осень, черная земля пестрела пятнами золотой и еще зеленой травы, а под порывами уже охладевшего ветра на полысевших деревьях качались последние, самые сладкие плоды.

Мона заговорила неожиданно тихо. Марсель даже наклонился к ней, чтобы расслышать все слова:

— Понятно теперь, чего ты в Учебный Дом идешь. Ты — как я, только еще хуже, — Мона осеклась, сбилась, но тут же поправилась: — В смысле, меньше похож на своих. Ты вообще не боишься? Вдруг ничего не получится…

— Что не получится?

— Ну, с учебой…

— А что должно получиться?

— Не знаю…

Они осмотрели Дом со всех сторон, походили по галерее, позаглядывали в окна, до которых смогли дотянуться, поспорили, верна ли карта на двери, потом съели по принесенной из дома сушеной рыбе, сидя в тени копылого… По-южному резко взошло солнце. Марсель с Моной, почувствовав себя неуютно, пытались скрыться от брошенного на них мощного потока тепла и света. Мона смеялась и говорила, что ее братья не поймут, если она вернется не только без знаков, но еще и загорелая до черноты. Вдруг копылый, до этого стоявший спокойно, тихонько фыркнул и вскинул голову. Марсель с Моной поднялись. В их сторону нерешительно направлялся чужак невысокого роста. Он был нарочито тепло одет, и вся одежда его — от ботинок до большого, наползавшего на глаза капюшона — была одинакового терракотового цвета. Такого же оттенка была и кожа видневшихся из рукавов длиннопалых ладоней. Мона шепнула Марселю: «Он что, в чан с корой упал? Кто это вообще?»

Марсель не ответил. Он встречал рептилий и раньше, и сразу отметил ячеистую структуру гладкой, поблескивающей на солнце кожи рук, и ту странную, тонкую, неуловимую особенность движений, которая была свойственна всем хладнокровным животным. Впрочем, сейчас было тепло, и рептилий двигался с нормальной человеческой скоростью. Почти. Он подошел ближе и откинул капюшон. Оказалось, что он большеглаз, а голова у него — совершенно лысая, и кожа на ней — вся в такую же мелкую ячейку. Он восхищенно уставился на невозмутимо лежавшего на траве копылого.

— Это ваш? Можно погладить?

— Можно, — великодушно разрешила Мона.

Незнакомец подошел ближе и коснулся круглого, белого в крапинку бока. Тут же рептилий зажмурился, наморщил нос и плавно поменял цвет — теперь его лицо и руки были белыми в мелкую темно-коричневую точку. Он очень точно скопировал окраску Уно: если бы не красно-земляные одежды, его было бы трудно заметить, приляг он рядом с копылым. Марсель улыбнулся, забыв про выбитые зубы, и протянул рептилию руку:

— Хамелеон?

Хамелеон с любопытством посмотрел на Марселя правым глазом (левым он продолжал следить за копылым), пожал протянутую руку и представился:

— Леон.

— Марсель, морж. А это — Мона, нарвал.

— Вы с севера?

— Ага. С самого крайнего.

— Круто. Мне туда нельзя…

Леон замолчал, разглядывая новых знакомых. Через минуту он осторожно спросил:

— Слушай, Марсель, а ты правда морж?

Марсель напрягся

— Правда. Папа морж и мама морж. Вариантов нет.

— А, ну ладно, — протянул Леон. — Я просто Энциклопедию читал, там как-то по-другому нарисовано…

Тут резко встрепенулась Мона:

— Хрень ваша Энциклопедия! Вы же холодильники! Вообще на нашу сторону ходить не можете, что вы знаете-то?!

Леон на холодильник не обиделся, хотя прозвучало это действительно грубо. Марсель взял нарвалку за плечо:

— Мона…

— Ну ладно… Извини.

Они сели на траву. Каждый думал о своем.

— Леон…

— М?

— А ты чего сюда пришел?

— А у меня художественных способностей нету. И терпения тоже мало.

— Ну и что?

— Как что? Не могу работать, как все.

— А что все?

— Хамелеоны — стеклодувы. Мы линзы делаем всякие, витражи, посуду иногда. Вон там, видишь, над дверью витраж круглый? Это мой дед сделал.

— Красиво.

— Ага. А я так не могу, не знаю, что с чем сложить, рисовать так и не научился толком, да и вообще как-то скучно сидеть в цеху весь день, со стекляшками возиться… Я бы лучше…

Леон не успел договорить, чем бы ему хотелось заняться вместо родового промысла: к Учебному Дому как-то вдруг один за одним стали подходить все новые звери, возле входа быстро образовалась приличная толпа.

Марсель встал с травы, отряхнул штаны и помог встать Моне. Посмотрев на новых знакомых, Леон выразил общую, витавшую в воздухе мысль:

— Пошли, чего тянуть…

Только они подошли к краю толпы, как огромные черные двери бесшумно раскрылись. На пороге стоял очень старый ибис. Время согнуло его так, что линия спины повторяла совершенный изгиб черного клюва на закрывавшей почти все его лицо маске. Просторные белые одежды спадали вниз точеными складками без малейшего изъяна. На фоне темного проема фигура смотрелась резко и величественно, хоть и безжизненно, словно статуя. Подростки притихли. Ни один из них не понимал отчетливо, зачем он сейчас, в эту минуту, покинув дом, стоит в толпе чужаков, отдельный и одинокий, и неясно было, что страшило их больше, — фигура ибиса и неизвестность, поджидавшая за черными дверями, или обострившееся вблизи других зверей чувство потерянности, будто их внутренние компасы сошли с ума и окончательно утратили направление.

Ибис поднял крыло — белые складки развернулись, открыв черные метки. Меток было много — ибис был действительно очень стар и, вероятно, знатен. Он начал речь, и Марсель вздрогнул. Голос исходил, казалось, из самого центра тела: негромкий, шипящий от старости, но отчетливый, с заметными механическими интонациями — ибисы были неспособны интонировать, приходилось обучаться этому искусству отдельно, дабы окружающим было легче воспринимать их.

— Ибисы не станут говорить новую речь. Мы вернем слова, сказанные в августе 833А на заседании с целью суда над человеком из рода гиппопотамов.

В толпе зашептались. Стоявший за Марселем подросток вздрогнул. Скосив глаза, Марсель разглядел его: маленький, ниже окружавших его зверей, очевидно младше прочих на несколько лет, по краям серого лица беспомощно дергались смешные полукруглые уши — бегемот заметно нервничал, и Марсель понял, что тот сейчас заплачет.

— Эй, ты же бегемот? Тебя как зовут? — зашептал Марсель.

— И-и-и… Ипо, — всхлипывая, ответил малыш.

— Иди сюда, вперед, Ипо, а то тебе не видно, что ибис-то дряхлый и на ногах еле стоит, так что и бояться нечего, — Марселю оставалось только надеяться, что у ибиса не очень со слухом, и в общем ропоте толпы его заявление окажется незамеченным.

Ипо удивленно уставился на Марселя, не зная, что ответить на такое дерзкое заявление, но утер нос и протиснулся вперед, встав между Марселем и Моной. Мона взяла его за руку. Они утихли как раз вовремя — ибис продолжал. Речь его потекла будто в другом времени. Марсель не сразу сообразил, что ибис слово в слово воспроизводит речь, сказанную им пятнадцать лет назад, совершенно не заботясь о публике и согласовании времени.

— Ибисы не станут говорить об убийстве, ибо это лишь малая деталь и малая веха в череде событий, которые уводят нашу мысль в грядущее и предостерегают нас от страшной эпохи. Эпохи мрака и утраты. Сегодня отец убил сына, и вы парализованы отчаянием. Но взгляните дальше. Сыну бегемота не придется жить, однако тысячи детей живы. Пройдут годы и поколения, и родится вартхог, не умеющий находить воду; жираф, не понимающий гармонию и баланс сил в природе; сцинк, не выносящий жара; муравьед без хвоста и чувства дороги; квагга без копыт и ритма. Мы станем одинаковы, и наша кровь, наши корни и наши предки больше не выберут за нас — камень или дерево, тьма или свет, сила или спокойствие, разум или страсть. Наши дети или дети наших детей окажутся перед новой, неведомой нам задачей: им придется заново осознать себя, выбрать себя и полюбить себя, не оглядываясь на нас. И те из них, кто не сможет, кому не достанет сил, те падут в пучину смуты, подобно недозрелым, но уже начавшим гнить плодам, их постигнет яростное безумие или серое забвение, неотличимое, в конечном итоге, от смерти духа в заброшенном теле. И сейчас, когда эта эпоха еще только загорается слабой зарницей над горизонтом, у нас есть время, чтобы повернуть ход истории. Сегодня мы заложим институт, который через десятки лет откроет двери для первого поколения оставленных праотцами детей.

Ибис замолчал. Воцарилась глухая ватная тишина. Никто не шевелился. На миг даже показалось, будто солнце чуть притушило свой свет. Марсель огляделся: перед ним были Мона и Ипо, Леон куда-то пропал, справа держались за руки двое копытных — они чуть слышно переступали с ноги на ногу, будто не могли удержать себя на месте. Слева плотными рядами стояли незнакомые Марселю звери, среди них был один высокий мосластый хищник: рыжегривый и долговязый, он возвышался над окружающими, осматриваясь поверх их разношерстных или вовсе лысых голов. Марсель встретился с ним взглядом — тот ухмыльнулся, сузив карие с желтизной глаза. «Интересно, кто это? — подумал Марсель. — И что он тут делает. Выглядит здоровым…»

Ибис снова заговорил, размышления пришлось прервать.

— Войдите, и будет вам Становление! Мастера встретят вас! — ибис повернулся в профиль — солнце обвело на стене его крюкообразную тень, прошел к краю дверного проема и исчез. Наверняка там был потайной проход, но толпа все равно, как один, вздохнула и колыхнулась. Сначала никто не хотел идти, затем ряды дрогнули, сомкнулись и образовали воронку, чей тонкий хвост потихоньку скрылся в проеме парадных дверей.

Они прошли длинными коридорами, в которые падало через витражи цветное солнце, миновали зал с большим количеством скульптур — Марсель не успел увидеть, что это были за фигуры, но отметил, что их было огромное множество. В конце концов они оказались в большом светлом помещении с высокими окнами и подобием амфитеатра на полу — ступени его были совсем низкие, разница между самым высоким ярусом и самым низким не превышала Марселева роста. В центре располагался небольшой ящик, на которым горой сидел широкий человек в длинных темно-серых одеждах. Он повернул к ним большую, шишковатую, низко посаженную голову, и его тонкие плоские уши, до этого плотно прижатые к голове, махнули вперед и снова назад: у них были рваные, неровные края, так что больше всего они походили на ветхие тряпки.

Марсель замер, пораженный. Он столько читал о слонах, но никогда их не видел — они обитали далеко на юге, а старые самцы вроде этого и вовсе уходили за окраину Арка, чтобы жить отшельниками и постигать тончайшие материи, стирающие грань между физикой и магией. Слон хранил молчание. Передние ряды вошедших замерли перед его величественным присутствием, перекрыв ход идущим за ними. На миг всякое движение прекратилось, но затем давление сбитых с толку превысило критическую величину, и звери, будто вода через прорванную дамбу, ввалились в зал. Слон поднял голову и оглядел вошедших. Глаза у него были маленькие и глубоко посаженные, рассмотреть их цвет не удавалось. Может, у них и вовсе не было цвета. Только глубина. Слон поднял руку, приглашая вошедших сесть. Толкаясь и шурша одеждами, звери расселись по ярусам круга, заняв почти весь зал. Марсель очнулся и занял свободное место на верхнем ярусе одним из последних. Слон заговорил негромко, но звери тут же притихли.

— Вы пришли, чтобы спастись от одиночества, — голос слона звучал многомерно, как сложный музыкальный инструмент в причудливом акустическом пространстве. — — Но это ваше одиночество, и оно будет с вами всегда. Человек рождается один и умирает один. Один он ищет, исследует, растит себя, творит и страдает, любит и выбирает — вы одиноки в ответе за собственную жизнь…

Марселя охватил страх. В душе нарастала паника, внутренние голоса смешались в гнетущий ропот. Но тут, перекрыв все, в голове Марселя раздался спокойный голос слона: он говорил с ним снаружи и одновременно звучал изнутри. «Спокойно, моржонок». Марсель дернулся от такого вторжения и помотал головой. Сидевшая перед ним девушка, сутулая, одетая в какие-то темные мешковатые одежды, вздрогнула и вскинула бледные тонкие ладони к ушам. Марсель понял, что слон говорит и с ней тоже. Потрясенный, он снова посмотрел на слона. Тот сидел все так же неподвижно, низко опустив огромную голову, только колыхались его старые тонкие уши. Слон опустил руку в карман пальто, вытащил небольшой мешочек и зеленовато-коричневый лист неизвестного Марселю растения. Вытряхнув из мешочка табак, он свернул из листа толстую неровную папиросу и закурил. Ароматный дым пополз по рядам. Слон продолжил:

— Вас не будут спасать, но вас научат любить и ценить это одиночество, пользоваться данной вам от рождения властью и силой, исследовать ее, получать удовольствие от игры и перемен, от борьбы и связей, от поисков, от охоты на бесконечно ускользающую истину.

Слон сделал паузу, вдыхая тугой терпкий дым.

— Меня зовут Таскер. Я буду говорить с вами об интуиции и сверхинтуиции. Остальные мастера познакомятся с вами позже. На сегодня вы свободны. Рад видеть, что к нам присоединился представитель старшего поколения, — слон повернулся и кивнул стоявшему в дверях человеку. Марсель приподнялся, чтобы рассмотреть получше: прислонившись плечом к косяку, там стоял высокий сильнотелый мужчина.

— Я в качестве вольнослушателя. Кое-что здесь, кажется, пересекается с моим множеством интересов, — он говорил спокойно и уверенно, было трудно определить его возраст с первого взгляда, но выглядел он потрепанным. «Поживший», — подумал Марсель. Сутулая девушка, сидевшая перед Марселем, теперь стояла, обхватив себя руками. Она еле слышно прошептала: «Хвост кочевника…». Марсель еще раз взглянул на мужчину и увидел, что за его спиной почти лежит на земле внушительный шерстяной хвост, длиной не меньше метра.

Оставленные без присмотра звери не спешили расходится — никто до конца не понял, что произошло сегодня, и теперь им, обмякшим после большого напряжения, ничего не оставалось, кроме как бродить в беспорядке по площади перед Учебным Домом и пытаться словить за хвост верткое ощущение, которое позволило бы им, наконец, осознать, оправдались их ожидания или обманулись, хорошо ли все вышло или плохо.

Марсель с Моной отошли к копылому. Вокруг него плотным кольцом собрались восхищенные, и Мона поспешила вывести его из круга — копылый все-таки был диким. Конечно, он бы никому не навредил, но вот растолкать народ, который ограничил ему свободу, он вполне мог.

Марсель вдруг почувствовал себя очень усталым. День только перевалил за середину, но здесь, на южной стороне, даже ход времени и света был чужим и неестественным. Хотелось домой, на север. Марсель оглянулся на Мону — у нее было очень сосредоточенное лицо. Не успел он предложить ей потихоньку седлать копылого к дому, как она схватила его за рукав и шепнула:

— Погоди, я сейчас…

Одним махом вскочив на широкую спину копылого, она выпрямилась во весь рост, откинула с головы капюшон и, сложив ладони рупором, прокричала:

— Эй, все! У меня объява есть! Идите сюда! — резко свистнув, она замахала руками. Марсель поспешил придержать копылого за шею: Мона не держалась и, на взгляд Марселя, балансировала исключительно на честном слове, того и гляди сверзнется с высоты, кости переломает. Марсель вздохнул. У Моны явно был какой-то план — зная ее совсем не нарвальский нрав, можно было с уверенностью утверждать, что спокойно день уже не завершится. Вокруг потихоньку собралась небольшая толпа. У большинства были совершенно отсутствующие лица. Марсель даже решил, что любой Монин план будет не так уж и плох, лишь бы не стоять тут дальше, напрочь застыв.

Мона, меж тем, достала из-за пазухи стопку каких-то не очень аккуратных листков и выбросила их в толпу. Почти никто даже не попытался их поймать, листки медленно спланировали под ноги стоявшим. Марсель заметил маленького Ипо: тот поднял листочек с земли и сосредоточенно изучал его. Несмотря на явно выраженное большинством равнодушие, Мона продолжала говорить громко, выразительно и уверенно:

— Один мой друг, тоже кит, выступает сегодня. Поет песни. Вот афиши. Приглашаю всех…

Ее перебил стоявший позади всех в группе копытных черно-белый зебр — он вдруг поднял над головой подобранный листок и крикнул:

— На дне? Издеваешься, что ли?!

Посмеиваясь, копытные развернулись и, отстукивая на ходу какие-то сложные ритмы, двинулись прочь. Мона кашлянула, вновь привлекая внимание оставшихся, и уже не так уверенно закончила:

— В общем, приглашаю всех, кто… это… Кто может. Бар «На дне». Это на северной стороне, по берегу — четыре квартала от дельты, — договорив, она села на копылого, свесив ноги.

Марсель подобрал одну афишу. На ней был изображен немолодой кит: большелобый, он вертикально висел над сценой. «Кашалот», — решил Марсель. Под картинкой значилось:

Бар «На дне»

представляет группу «Ceta»

Песни на инфразвуке

Не веря своим глазам, Марсель, волнуясь, кинулся к Моне:

— Это что, правда? Настоящие китовые песни?

Мона скептически оглядела его, будто не веря такому энтузиазму.

— Ну да. Обычный концерт… Он где-то раз в месяц выступает…

— Я читал про них, но как-то не верилось, что киты правда это могут…

— Чего это ты не верил? Киты никогда не врут!

— Ну…

— Ну-ну, идем ко дну… Сейчас поедем. Подождем — может, все-таки еще кто присоединится…

К ним подошел Ипо:

— Возьмите меня с собой, — голос его звучал еле слышно, но в нем сквозило упрямство.

— Ну ты же маленький еще! — Мона спрыгнула с копылого, и даже так смотрела на Ипо сверху вниз.

— Я присмотрю за ним!

Мона обернулась. Гудящий бас совершенно не вязался с внешностью подошедшего зверя. Он был невысок, полон и тяжел. Весь его вид источал добродушие и мягкость. Черные глаза с опущенными внешними уголками и нависшие треугольником брови вносили в облик смиренную печаль. По некоторым внешним признакам Мона определила, что зверь, несомненно, водный, но на этом догадки заканчивались, поэтому она резковато спросила:

— Ты-то кто?

— Монтгомери II, ламантин.

— Че?

— Наверное, лучше просто Монти…

— Да уж действительно…

— Я был бы рад сопровождать вас и вашего маленького друга. Давно мечтал услышать китов, но мы — речные жители, и я, честно говоря, вообще никогда у океана не был.

— Ну, э-э-э, мы типа рады…

Марсель подавил смех: вежливость и мягкость нового знакомого вызвала у Моны оторопь, лицо у нее было что надо.

Увлекшись, Марсель вздрогнул, когда кто-то легко дотронулся до его плеча: обернувшись, он увидел ту сутулую девушку, с которой сидел в зале. Она куталась в свои темные одежды и смотрела в землю так, что Марсель никак не мог разглядеть лица.

— Я пойду с вами, если не возражаете.

Голос у нее был неожиданно низкий, грудной. Какой-то очень женский. Марсель решил, что она, вероятно, сильно старше их всех и оттого прячет лицо. Каково ее происхождение, он не мог предположить даже отдаленно.

— Конечно. Как вас зовут?

— Можно на «ты».

Марселю послышалась горькая ирония. Или показалось.

— Тата Бро.

— Марсель.

— Я знаю. — Не сказав больше ни слова, она удалилась.

Марсель с опозданием подумал, что не очень-то его новая знакомая похожа на морского зверя, и крикнул ей вслед:

— Тата! Там вода…

— Да, я слышала. Вода не помешает, — точка в ее интонации была окончательной.

Глава 6

В конечном итоге их набралось пятеро: Мона вела копылого, на которого посадили маленького Ипо, сбоку шел Монти, развлекая их беседой, а замыкали шествие погруженная в свои мысли Тата и исподтишка наблюдавший за ней Марсель. Наблюдать было любопытно — Тата шла то быстрее, то медленнее, время от времени из-под сплошных одежд появлялись тонкие — темные внешне и белые с изнанки — руки, которыми она рисовала что-то в воздухе в такт своим размышлениям.

Кратчайшим путем они добрались от Учебного Дома до реки, выйдя к ней в районе шестого моста. Дальше решили двигаться по южному берегу, чтобы перейти на север у самой дельты. Но прежде Мона повела копылого вниз к воде — напиться. Ипо и Монти спустились вместе с ней. Ипо повеселел, выражение затравленного ужаса ушло с его лица, и весь он из тускло-серого стал жемчужно-серебристым с розовыми подпалинами и точками у глаз и на ладонях — как, собственно, и полагается здоровому бегемоту.

Марсель остался наверху. Оглядевшись, он нигде не обнаружил Тату. «Наверное, пошла смотреть мост», — решил Марсель. И двинулся к видневшейся справа деревянной громаде. Мост действительно стоило посмотреть. Он представлял собой гигантскую, мореную водой деревянную дамбу, снабженную сверху узкой крытой галереей для перехода на другую сторону. В этом месте река разливалась широко и сильно, и дамба, спроектированная бобрами, сдерживала ее буйный во влажные сезоны нрав.

Марсель подошел к крайней опоре, положил на нее руку: дерево было твердым и теплым — темное, оно быстро нагревалось. Закрыв глаза, Марсель почувствовал, как их жжет, — он непривычно долго пробыл на прямом солнце. Внезапно в окружившей его тишине раздались тихие голоса. Обойдя опору, он увидел: чуть дальше, на нижней ступеньке лестницы, спиралью поднимавшейся на мост, сидел тот самый вольнослушатель — мужчина с огромным хвостом. Собственно, он сидел прямо на хвосте, занимая лишь малую его часть, остальная длина свисала со ступеньки, и казалось, что мужчина обосновался в чем-то вроде гнезда. В руках у него был нож и деревяшка. У ног — свежая стружка. Перед ним стояла Тата.

Марсель удивился. Тата стояла, выпрямившись и откинув капюшон, — сползшее одеяние обнажало не только шею, но и верхнюю линию плеч. Они о чем-то говорили. Мужчина не прекращал своего занятия. Тата была непохожа на себя. Марсель почувствовал неловкость за то, что вот так смотрел на них. Он вернулся обратно. Как раз вовремя — Монти сажал на копылого хихикающего Ипо, пока Мона кормила Уно какими-то речными водорослями. Двинулись в путь. Тата нагнала их позже. Ее капюшон снова был на месте, она сутулилась, как и прежде, и Марсель уже не мог поручиться, что это ее он видел у моста.

У бара они оказались в первых сумерках. Мона остановила копылого у неприметного каменного строения на берегу. Собственно, назвать это строением можно было с большой натяжкой — всего лишь четыре стены без окон, пирамидальная низкая крыша и широкая дверь, распахнутая настежь: будто дети возвели здесь игрушечную крепость для своей игры. Над дверью, перпендикулярно стене, покачивались на кронштейне железные буквы: «На дне», — прочел Ипо. Марсель заглянул внутрь: почти от самого входа начинались ступеньки, крутой спиралью уводящие вниз.

— Ну, вот и пришли. — Мона шепнула что-то Уно и хлопнула его по крапчатому боку. Копылый тихонько всхрапнул, легко затрусив к морю.

— Что вы стоите-то как чужие? Давайте за мной! — Мона решительно вошла внутрь.

Спустившись гуськом на несколько витков, они оказались на довольно широкой каменной площадке, освещенной странным голубовато-желтым сиянием. В противоположном углу пещеры просматривались очертания нескольких фигур. Марсель сообразил: свет шел из каменных желобов, тянувшихся вдоль стены: в них плескалась вода, и в этой воде плавали светляки всех форм и размеров — крупные давали неоново-голубой ровный свет, более мелкие мерцали желтыми искрами.

— Что это? — Ипо тронул Марселя за рукав и показал на разноцветные отблески на потолке и стенах пещеры.

— Это криль. Он плавает и светится. Еще его едят, моя мама делает из него очень вкусный суп.

— А суп тоже светится?

— Нет, — усмехнулся Марсель, — суп обычный.

— Жалко, — протянул Ипо.

Когда они очутились в центре пещеры, к ним подошел крупный, устрашающего вида сивуч. Кожаная безрукавка, штаны с цепями у пояса, руки и лицо сплошь в шрамах — Ипо испуганно попятился. На толстом загривке сивуча топорщилась жесткая желтоватая шерсть, в странно маленьких для такой громады ушах болтались металлические кольца.

— Здравствуйте, дети! — верзила ощерился улыбкой, показав желтые клыки. Правый был сломан, и Марсель некстати вспомнил о своих недостающих зубах. Монти взял за руку съежившегося от страха Ипо и миролюбиво ответил:

— Здравствуйте, уважаемый. Мы с друзьями пришли на концерт и желали бы пройти внутрь. Если вас не затруднит, не могли бы вы…

— Че?!

— Сивый, не пухни, а? — вперед вышла Мона.

— А! Монка, это ты! Ну у тебя и компания сегодня!

Мона чуть смутилась: точки на коже стали ярче. Сивуч внимательно оглядел их и окончательно развеселился:

— Эвона куда вас занесло, детский сад! Водные-то хоть все?

— Все-все, не гони, — Мона была спокойна, как баобаб на ветру. — Давай, выдавай уже.

— Строгая ты, Монка!

Сивуч направился к стене и снял со вбитых в нее крюков несколько толстых кусков брезента с какими-то мешками и веревками. Марсель шепнул Моне:

— Это зачем?

— Это балласт. Так сидеть удобнее.

— А-а-а…

Основательно покопавшись в ворохе снаряжения и сделав, наконец, выбор, сивуч подошел к Ипо:

— Так, вот тут самый маленький, меньше нету. Это тебе, малыш.

Монти помог Ипо затянуть на животе брезентовый пояс, к которому были приторочены мешки с чем-то тяжелым.

— Все лишнее сдаем, балласт надеваем и проходим!

Насилу разобравшись, что к чему, они выбрали себе пояса и, путаясь в веревках и креплениях, стали снаряжаться.

Тата стояла позади всех в темном углу. Она чувствовала себя выпавшей из времени. С ее места был виден вход. Перешептываясь, хихикая и подталкивая друг друга, в пещеру ввалились два долговязых зверя весьма странного вида: высокие, мосластые, большеносые… Тата не смогла их опознать, но уловила обрывки разговора. Тот, что пониже, с чуть кудрявым чубом надо лбом и светлыми глазами с поволокой, держал в руках полупрозрачный мешок и уверенно говорил своему приятелю:

— Йос, это сработает стопудово! Подрываемся, подвязки-то есть! Такая тусовка!

Второй отвечал ему вальяжным басом:

— Прорвемся, бро…

Тата вздрогнула, но тут же поняла, что прозвучало вовсе не ее родовое имя, а случайное слово.

Приятели подошли ближе. Они странно покачивались и, казалось, им трудно сфокусировать взгляд, на лицах блуждала улыбка. Сивуч заметил их. По его реакции Тата поняла, что приятели тут далеко не в первый раз.

— Так, опять вы?! Валите, копыта, пока я вам рога не пообломал! Не для вас тут место, непонятно, что ли?

Тата присмотрелась: на головах мосластых зверей действительно виднелись маленькие, пока только проклюнувшиеся рога. Тот из друзей, что пониже, выступил вперед и, подняв повыше мешок, начал с энтузиазмом:

— Да ладно тебе, Сивый, мы реально придумали тему! Ты сейчас заценишь! Сработает, схема в шляпе!

На лице Сивого отразилась мука.

— Тата, — позвал Марсель. — Ты идешь?

— Да… Да, сейчас.

Тата застегнула принесенный Марселем пояс, и ее сразу же придавило к земле.

Обогнув незадачливых братьев, продолжавших спорить с сивучем, они прошли сквозь пещеру и снова оказались на лестнице, ведущей вниз. Справа был выход в другую пещеру, оттуда тянуло жаром и был слышен ровный подземный гул.

— Там сушильня, — Мона предупредила вопросы. — Обратно там пойдем. Давайте вниз, скоро начнется, а мы тут застряли.

Они начали спускаться — пояса тянули вниз, идти было тяжеловато. Почувствовав, наконец, воду под ногами, Марсель обрадовался. Для морских зверей вода — самое ласковое и уютное место. Особая тишина, особый ход времени. Особая плавность. Все заторопились окунуться. Только Тата шла, не изменяя спокойствию. «Что ж она за зверь, если в воду идет легко, но без радости», — подумал Марсель и нырнул с головой. Балласт прибивал их ко дну, но все же это было много легче, чем находиться на суше, так что в бар они вошли длинными парящими шагами.

Пещера выглядела просто огромной. Потолок — выше поверхности воды — терялся в сполохах света. Посетителей было немного. Некоторые сидели внизу, за деревянными и каменными столами, расположившимися на разных ярусах пещеры. Некоторые висели у поверхности — от них вниз тянулись плавно покачивающиеся веревки. Справа вдоль стены тянулась барная стойка, за которой парил в воде бармен с невозмутимым и даже несколько надменным лицом. Марсель его не узнавал — плотное телосложение, ежик жестких даже в воде светло-рыжих волос, небольшие раскосые глаза… Не больно-то морской вид! Короткая рубаха с крупной надписью Capybarman, из-под коротких же рукавов выглядывали цветистые татуировки. Все пространство над стойкой занимала прозрачная конструкция, похожая на перевернутое корыто. Внутри ее наполнял воздух, вдоль стены в камере тянулась рабочая столешница, прозрачные стены были сплошь увешаны полочками с огромным количеством бутылок, банок, разнообразных коробочек и непонятных предметов. С потолка свисали пучки трав. К бармену обратился сидевший за стойкой дельфин — Марсель расслышал россыпь щелчков и свистов. Дельфины одними из немногих сохранили свой прежний язык: аркан не годился для подводной беседы, так что дельфины, много времени проводившие в родной стихии, свой коренной язык не забыли и вовсю пользовались им в глубинах океана. Бармен, как ни странно, заказ понял и, оттолкнувшись от дна, всплыл в воздушное «корыто». Сквозь мутноватое стекло Марсель видел, как тот неспешно собирает разные ингредиенты, толчет травы, подливает разные жидкости и смешивает все в одной небольшой бутыли. Задние босые ноги бармена виднелись как раз над стойкой — покрытые все тем же светло-рыжим волосом и снабженные перепонками между лапами, они легко колыхались в воде, поддерживая его на плаву.

Мона провела всю компанию к столику на втором ярусе. Сцена была прямо напротив. Звери, заняв места, принялись ждать, глазея по сторонам. Ипо нетерпеливо развязал пояс и, бросив его на стул, взмыл под потолок. Маленький и пухлый, в воде Ипо проявлял чудеса ловкости и скорости; плавая, жмурился и пускал пузыри от удовольствия. Марсель подумал, что из всех зверей ему, пожалуй, труднее всех целый день обходиться наземным движением: бегемоты хоть и живут у самой реки, а все равно строят в каждом доме сложный водовод с бассейном — так неуютно им без возможности окунуться по первому желанию. Марсель оглядел остальных. Мона преобразилась. Вода будто смыла с нее лишнее напряжение — колкий взгляд и поджатые губы уступили место невиданной доселе мягкой полуулыбке, на щеках обнаружились чуть заметные ямочки, а кожа сияла, отражая свет криля и придавая ей сходство с копылым. Заметив, что на нее смотрят, Мона смутилась, стерла с лица блаженство и, расстегнув пояс, легко взмыла к поверхности. Она не стала по примеру Ипо развязывать все узлы — от брошенного пояса к ней тянулась темная от времени и воды веревка. Бар посещали не только водные жители, но и просто те, кто мог задерживать дыхание на достаточно долгий срок, не все из них чувствовали себя свободно в воде, так что некоторым веревка была действительно необходима. Марсель тоже отвязался и, толкнув дно, всплыл вслед за Моной. Они висели на воде и дышали. Было так хорошо и ясно, что слова были не нужны. Марсель запрокинул голову и посмотрел на потолок. По высоким сине-черным сводам расползлись жилы загадочно мерцающего кайман-камня. Его желтые искристые переливы меркли, стоило отнести камень прочь от воды. Здесь же, в водной пещере, ему было вольготно, и он рос широко — будто по каменным стенам стекал свежий, блестящий от сахара мед. Марсель нарушил молчание — слова разнеслись и заполнили свод гулким эхом:

— Мона, а ты видела каймана?

— Не-а. Но папа говорит, что они без души.

— Как это — без души? Они же живые!

— Живые. Но, вроде, у них все время одно и то же.

— А у нас что, разное?

Марсель невесело усмехнулся:

— Якуб сказал, что у них нет чувств.

— Кто это? То есть они никогда не расстраиваются?

— Это один як знакомый. Ну да. Не расстраиваются. И никогда не ошибаются. Может, они вообще механизмы.

— Механизмы, скажешь тоже! Слушаешь кого попало… Пошли вниз, уже начинается.

Марсель прислушался — на дне что-то стучало и постанывало: киты настраивали инструменты. Вдохнув напоследок, они синхронно выгнули спины и нырнули обратно.

На сцене уже стоял кашалот. Он был высок, и все его тело выглядело странным по форме и композиции — сине-серое со спины и светлое с лица, оно было гладким, будто омытый водой камень. Совершенно лысая голова не скрывала сложной формы черепа — высокий лоб кашалота гранью выдавался вперед. Черные глаза не отражали света. Во рту виднелся белый зигзаг острых хищных зубов. Кашалот легко поднялся над сценой, руки его были прижаты к телу, глаза закрыты — он висел абсолютно вертикально. За ним на сцене стоял деревянный ящик, на котором, сгорбившись, сидел старый чернокожий гринда. Он начал потихоньку стучать в переднюю стенку ящика. Сильный стук, слабый. Сильный, слабый. Марсель понял: он стучит ровно так, как колотится его собственное сердце. Ни с того ни с сего Марсель задрожал. Мона закрыла глаза и откинулась на спинку стула. Монти схватился за сердце, а маленький Ипо замотал головой. Кашалот взял самую низкую ноту.

Полилась песня — тонкая, как лезвие, на грани слышимости и понимания. Она звучала то вопрошающе, то жалобно, в ней мешались удивление и тоска, совершенный восторг и первобытный страх. Марсель сидел, прикованный к месту, и звенел от силы простого ритма, ритма сердца, или даже сотни разогнавших свой бег сердец. Киты, взошедшие на сцену позади кашалота — два горбача и один огромный синий, — вступили новыми голосами. Они пели на разных частотах, музыка сплеталась, растекалась, как чернила в воде, только стократ быстрее, проникала не столько в уши, сколько во все тело сразу, заставляла слышать телом и отвечать телом, заставляла быть целым и совершенным перед лицом невыносимой иначе красоты.

Тата, услышав первые звуки, свернулась в шар. Но песня все равно пробиралась в нее, вторгалась в затвердевшее снаружи тело, вымывала все черное и страшное, осевшее и наросшее на внутренней стороне, растворяла привычную уже тяжесть, и, покачиваясь в такт, Тата вновь развернулась, расправилась, потянулась, почувствовала всю свою поверхность и форму до самых кончиков пальцев. Впервые за долгое время ей хотелось жить снаружи, хотелось быть и бежать. И мир не пугал ее.

На свободную площадку перед сценой потянулись люди. Не снимая тяжелых поясов, они танцевали. Океан делал их движения плавными и медленными, и только юркие, необыкновенно быстрые в воде пингвины с ярко-желтыми хохолками мягких волос надо лбом создавали вокруг себя водовороты пузырьков и меняли направление с такой точностью и резкостью, будто вода им была не плотнее воздуха. В центре оказалась группа девушек-каракатиц, они медленно и спокойно следовали за музыкой, покачиваясь всем телом. На них почти не было одежды — пара белых тряпочек не скрывала буйства красок и фактур: каракатицы меняли цвет кожи вслед за ритмом и тональностью песен. Яркие зеленые пятна превращались в красные кольца, переходили в желтые полосы, рассыпались в разноцветный крап… Кожа не только меняла окраску и сложные орнаменты, но и саму фактуру: спины и бока каракатиц покрывались то крохотными шипами, то складками, то круглыми бляшками, то снова безупречно разглаживались. «Как калейдоскоп», — подумала Тата. У нее был калейдоскоп — подарила старшая пара, они хорошие механики, одни из лучших в клане. Среди молодых, конечно. И не сторонятся ее, как прочие. Хотя им тоже не понять ее положения… Вновь думать об одиночестве и шутках судьбы было невыносимо, и Тата вдруг вспомнила муравьеда, с которым познакомилась утром.

…Он был сильный. Сильный и существующий. Тата вообще никогда не могла точно понять, где она есть: снаружи или внутри, во времени или вне. Она плохо чувствовала происходящее и с трудом ориентировалась в пространстве — ей казалось, что она живет в огромной темной и тяжелой крепости своего тела, и оттуда, с верхней башни, смотрит наружу через бойницы глаз. Она видела числа в голове, ей легко давались начала сверхинтуиции, о которой говорил Таскер, но она не ощущала собственную спину, а ноги и руки ее обыкновенно были вне внимания и холодны как лед. Муравьед — присутствовал. Он был в своем теле и был в мире. Он был один и был доволен. Тата смотрела на него во все глаза. Он бросил ей только что выструганную палку. Тата усмехнулась и, повернув левую руку ладонью вниз, выбила по тыльной поверхности частый четырехдольный ритм. Звук получился громкий и звонкий — Тата давно научилась каменеть не только всем телом, но и выборочно, по желанию или необходимости.

— Какая ты!.. Не копытная, а ритм держишь! На вид мягкая, на деле жесткая. Не ибис, а думаешь быстро. Впрочем, их женщины сильно отстают… Не морская ты и не небесная. Хвоста нет, ходишь мало. Судя по лицу, талантов своих сама не знаешь. Погоди, не говори, кто ты, я сам догадаюсь.

— Ты — муравьед.

Тата не спрашивала, она знала из книг.

— Муравьед. Что знаешь обо мне?

— Никогда не спишь в одном месте дважды.

Муравьед засмеялся:

— Точно подмечено. Еще?

— Долго не стареешь, бродишь везде в поисках нового интереса, плетешь из хвоста веревки, умен. Ходят всякие слухи про женщин, но ничего не известно наверняка. В Учебный Дом пошел, потому что есть области тебе недоступные и дразнящие тебя.

Тата говорила прямо и почему-то чувствовала себя очень легко.

— Ну, про веревки — это вообще личное… Интересно. И что же за области?

— В основном, конечно, сфера прикладной магии. Но не только.

— И что же, есть у меня шанс?

Теперь улыбнулась Тата:

— Да тебе туда и дорога, если не сбежишь и не наскучит раньше времени.

— Хм. А твоя куда дорога?

— Ну, раз я тебя на ней встретила, то ты мне, вероятно, и скажешь.

— Скажу.

Муравьед посерьезнел и замолчал. Тата засомневалась, но тут же себя одернула — терять было особо нечего.

— Я сегодня ухожу и вернусь через неделю или около того. Тогда и скажу.

Тата не очень понимала, какие теперь правила, но ясно было, что игра началась…

Очнувшись от воспоминаний, Тата огляделась и остановила взгляд на сидящем рядом Марселе. Музыка кончилась, но он, похоже, оставался в трансе — сидел, запрокинув голову, и покачивался. Его рот был приоткрыт, и Тата увидела, что двух верхних зубов у него нет, а в лунках поблескивают белые острые вершины. «Вот вам и морж!» — подумалось ей. И отчего-то это ее так развеселило, что, подавшись вперед, она сильно хлопнула Марселя по плечу. Тот чуть не упал со стула, но вовремя ухватился за столешницу — помотав головой, он вернулся в разум.

— Ты чего?

— У тебя бивни!

— Что?!

— Во рту посмотри.

Марсель ощупал пробелы в зубах и поскучнел:

— Да ну, просто зубы новые.

— Помяни мое слово, — неожиданно для Марселя Тата широко улыбнулась, — будут бивни! Мне пора.

— А-а-а. Ну, пока…

Марсель проводил Тату растерянным взглядом. За столом никого не осталось. Мону Марсель обнаружил за другим столиком в компании крупного кита необычного окраса. На глубоко черной и глянцевой, как зеркало, поверхности тела выделялась контрастная кристально-белая маска, покрывавшая лицо от подбородка до линии бровей. Белыми были также шея, видневшаяся в вороте черной рубашки, и, вероятно, грудь и живот. От висков вдоль черепа протянулись белые же овальные пятна — будто кто-то, проходя, мазнул широкой кистью. Косатка улыбался, показывая острые зубы, и они с Моной, чокаясь, пили что-то из высоких стаканов.

Мимо Марселя, нелепо растопырив ноги, проплыли два странных долговязых зверя с большими запотевшими мешками на головах: лица сквозь них разглядеть было невозможно, но изнутри доносился причудливо измененный толщей воды смех. Парни явно были сухопутными до мозга костей, но веселились от души. Оба — без поясов и в пиджаках, фалды колыхались за ними, как рыбы-прилипалы. Марсель проникся к ним уважением: лезть под воду, не имея к этому природной склонности, — это серьезное испытание даже для самых смелых и отчаянных. Да еще без всякой страховки. Парни, пихая друг друга, бестолково барахтались, пытаясь продвинуться в сторону бара. Тут меньший из них резко повернулся, взмахнув руками, не удержал равновесия и завалился на проходившего мимо крупного рептилия. Воздушный мешок, наткнувшись на острый спинной гребень, оглушительно лопнул, вверх метнулось облако пузырей и сам сухопутный с выпученными глазами и, судя по губам, потоком беззвучных ругательств. Приятель его привалился к стойке в приступе смеха, Марсель видел, как тряслись его плечи и как он топал по дну крупным раздвоенным копытом.

Мона подошла незаметно:

— Пошли, я все.

Через вторую лестницу они попали в сушильню и, просидев там полчаса, — горячий воздух бил из щелей в полу, быстро высушивая одежду и волосы, — вышли в темную ночь. Оседлав копылого, они двинулись к дому — едва они пересекли невидимую границу северной стороны и почувствовали родной мороз и снег в тихом черном воздухе, как сразу же расслабились и заснули. Копылый шел мягко, переставляя трехпалые лапы, дети спали покачиваясь у него на спине, копылый чувствовал их тепло и переполненность, чувствовал их тяжесть и непрочный сон, чувствовал стадами бегущие в них дикие мысли — чувствовал все и не думал ни о чем.

Глава 7

— Ваш сын здесь, — молодой безымянный ибис вошел в библиотеку и застыл в учтивом поклоне. На нем не было маски, ее получали вместе с именем во время церемонии Становления. Мягкие серые перья вперемешку с блеклым птенцовым пухом обрамляли его расслабленное лицо. Глаза были пусты. Разум еще не проклюнулся в нем — до Становления все молодые ибисы исполняли обязанности обслуги при взрослых птицах, ниже их по положению в стае были только зревшие под присмотром матерей новые яйца.

В кресле с высокой прямой спинкой сидел, завернувшись в черные полы, старый ибис. Маска-клюв скрывала его лицо, но ладони, лежавшие на коленях, выдавали возраст — большие и белые, они лежали на черном, словно упавшие в шторм паруса, и были изборождены и иссушены временем, а на длинных пальцах с выступающими суставами блестели перстни.

— Пусть войдет. Вы свободны, — голос старика был глух.

— Отец! — в библиотеку широким шагом вошел высокий ибис. На нем была белая укороченная маска недавно прошедшего Становления.

— Фатис.

Молчание затянулось. Фатис переминался с ноги на ногу и явно чувствовал себя неуютно.

— Ибисы созданы умнейшими из птиц и зверей, населяющих мир. Нам дан пронзающий вселенную разум — точный, как геометрия крыла, и совершенный, как изгиб клюва. Измерения, счет, законы тел и движений, числа, свет, архитектура… Вот лишь немногие из наук, доступные нам и растущие благодаря нам. Мы живем за счет знаний, продавая их кланам, могущим придать им практические направления. Предок дал нам острый, будто кончик его клюва, и гибкий, будто его шея, ум, избавив нас от смятенных чувств и излишних эмоций. Он создал нас как великий разум.

— Я знаю, папа, сколько можно…

— Не перебивай меня, птенец! Оглянись вокруг! В этой библиотеке хранятся книги, открытия, знания, собранные ибисами за века, века кропотливого познания! Каждое поколение добавляет новый виток, новую главу. Пусть даже только одно новое слово! Каждый отец передает своему сыну все накопленное знание, полагая, что тот продолжит путь. Я долго жил и усердно учился, я стар, и я по праву занял место первого чернокнижника в стае. Я написал двадцать один труд по математике, астрономии, логике и архитектуре…

— Я знаю, папа.

— Что ты знаешь! Ты мой единственный сын. Скажи, может быть, тебе не интересны выбранные мной дисциплины? Может, ты хочешь учиться физике или нумерологии? Может быть, истории, языкам, градостроительству? Финансам, наконец?

— Нет, папа. Я уже говорил тебе. Я вовсе не хочу учиться. Вас послушать, так в жизни, кроме этой пыльной библиотеки и нудных лекций, ничего нет…

— Замолчи! Фатис, ты мне сын, но ты не ибис. Уходи.

Фатис вышел. Старик бессильно откинулся на спинку кресла. Он тяжело дышал. Подняв слабые руки, он расстегнул маску, которую не снимал при свете дня без малого три четверти века. Лицо его было маленьким, сморщенным вокруг костистого носа, в близко посаженных, странно больших темных глазах не было и намека на слезы — в сущности, лицо его ничего не выражало, только чуть подергивались тонкие веки, будто хотели сморгнуть неприятную для глаз картину, да трепетали вдыхавшие пропитанный бесценными книгами воздух угловатые ноздри.

Еле слышно он продолжал говорить в пустоту:

— Ибис, ты видишь меня. Ты видишь, как дни мои катятся в бездну, столетия разума грозят пасть, погубленные одним поколением. Мой сын не желает ничего знать. Сын моего брата не признается открыто, но его успехи в науках столь незначительны, не сказать отсутствующи, что следует предположить: его ум ничуть не старше. Это забвение. Мы построили Учебный Дом. Мы предвидели, что многие звери станут меняться, что наступят смутные времена, когда дети отойдут от родителей, древние заветы перестанут иметь силу, а новым людям придется самим создавать себе замысел и следовать ему. Ибис, мы предвидели все. Все, кроме того, что наши собственные дети, выйдя из яйца, останутся пусты и не найдут в себе интереса. Ибис, я не знаю, что это, но, возможно, я чувствую тоску, — голос чернокнижника дрогнул.

Старик выпрямился в кресле, надел маску — строгость черного эбонитового клюва тут же скрыла его минутную слабость. Последние обращенные к предку слова прозвучали уже в его обычной, ровной, как край пера, интонации:

— Впрочем, ибисам не следует говорить о том, что им доподлинно неизвестно.

Глава 8

Еще до конца луны Таскер познакомил их с остальными мастерами. Дисциплин оказалось немного. Телесные практики вел гибкий поджарый ягуар — красивый и опасный, он щеголял в одной набедренной повязке, и богатый мех, песочно-желтый в черных пятнах и кольцах, мягко дыбился на изгибах уверенного в движениях тела. Аудиальной практикой — ритмами — заведовала высокая камелопарда: ее длинная шея была украшена десятком золотых обручей, на запястьях и лодыжках звенели многочисленные браслеты, ухоженные крупные копыта покрывала тонкая резьба, а кожа с присущим всему их роду рисунком походила на карту неведомого лабиринта. Риторику и словесные искусства преподавал почтенного возраста орикс: голову его венчали прямые, чуть расходящиеся острые рога, а на морщинистом уже лице оставалась четкой немного зловещая черно-белая маска. Кроме аркана, орикс знал по меньшей мере пять или шесть древних мертвых языков, и часто занятия начинались с того, что он переводил им избранные отрывки из древних книг разных кланов. Логику и математику объяснял молодой, но уже черноклювый ибис — слушать его было странно: он не утруждал себя имитацией эмоций, так что речь его получалась однообразной и сухой, как саванна. Хотя говорил он о вещах сложных и красивых — об устройстве чисел, о фигурах, о массах и весах, о пропорциях и сечениях.

Как всякое созданное обстоятельствами общество, в первые же дни звери разделились на группы. Дети, сохранившие родовые признаки и отосланные в Учебный Дом скорее из-за чрезмерной мнительности родителей, нежели по действительному отчуждению, стремились к близким по роду. Таким образом, копытные сложили небольшое стадо, а юные грызуны образовали шумную суетливую компанию. Птицы в первые же дни организовали собственное закрытое общество, куда принимали только крытых перьями сородичей и всяким образом старались отгородиться от зверей и рептилий. Поговаривали даже, что для вступления в их закрытый клуб необходимо было пожертвовать в общую коллекцию одно крупное перо: маховые ценились превыше всего, что неудивительно, поскольку редкого представителя птичьего рода предок одаривал полным набором, большинство довольствовалось небольшим хохолком на голове или дорожкой мелких кроющих перышек вдоль спины и рук. Пожалуй, реже в их роду встречались только умеющие летать. То есть за всю эпоху Арка — ни разу. Да и с более ранних времен не осталось ни одного упоминания о подобном даре. В энциклопедиях встречались пророчества разных птиц о том, что настанет день, когда предки вновь станут благосклонны к ним, и из яиц наконец-то вылупятся новые дети, которые смогут оставить землю и покорить небо… Хищники не сбились в стаю только потому, что по природе своей были одиночками. Оказавшись в таком плотном и непривычном круговороте незнакомых и чуждых им по виду зверей, они заняли позицию мрачного нейтралитета и не утруждали себя знакомством с окружающими. Часто можно было видеть, как стайка восторженных грызунов, щебеча и хихикая, проносится мимо стоящего у окна одинокого волка — и отшатывается на миг, ибо строгость его вида и мрачная его серьезность настолько были им чужды и непривычны, что не было никакой нужды вспоминать исконную вражду предков, достаточно было существующей разницы в интеллектуальном и нравственном отношении.

Марсель и Мона неосознанно примкнули к единственной разношерстной компании. Разглядывая других, Марсель понимал, что у каждого — своя тайна и своя тоска, вынуждавшая молодых, но уже осознавших свою былую и настоящую незрелость и сложность грядущего зверей искать ответы вовне, в новых связях, в противоречивых исследованиях и, в конечном итоге, в единственно возможном пространстве ответов — в них самих. Своего рода отщепенцы и изгнанники, они по-разному переносили свое положение. Марсель, как ни странно, ощущал себя на месте среди них. Кроме него, слаботелого и маленького моржа, был Леон, который, выйдя из-под семейного надзора, полностью сосредоточился на том, что его действительно интересовало: на телесной музыке — вокальной перкуссии, неестественной для рептилий не столько ввиду их общеизвестно равнодушного отношения к музицированию, сколько из-за высокой скорости реакций и движений, необходимой для произведения богатых деталями ритмов. Фактически Леон бросал вызов хладнокровию как таковому. Марсель с уважением наблюдал за его тренировками — приступая к ним, Леон залпом выпивал чашку горячего травяного настоя, чтобы поднять температуру во рту и ускорить ток крови, а с ним — и частоту производимых звуков. Был Монти, неуклюжий и добросердечный увалень. Клан ламантинов отличался малочисленностью и обособленностью. Киты хоть и были близки им по духу и образу жизни, но селились у моря и были детьми соли, тогда как ламантины жили у пресной воды и по этому признаку больше походили на бегемотов, с которыми трудно ладили ввиду огромной разницы в характерах и принципах семейного уклада. Монти мечтал найти каких-нибудь родственников и много времени проводил в библиотеке в поисках любых упоминаний о крупных водных зверях схожего с ним строения и ума. Библиотека, которую ибисы собрали специально для Учебного Дома, была огромна. Отдельный стеллаж занимали всевозможные издания Энциклопедии — большие и малые, многотомные и карманные, изданные для внутреннего или внешнего пользования в тех или иных кланах, они содержали во многом пересекающуюся информацию, и все же в них в изобилии встречались удивительные подробности, ведь каждый род стремился описать свои обычаи и верования как наипервейшую истину среди прочих. Марсель отыскал на верхних полках энциклопедии, изданные птицами, и увлеченно листал пахнущие чужими запахами хрупкие листы, делая выписки для занятий с ориксом и для собственного удовольствия.

Неподалеку от их странной компании всегда находилась Тата. Она держалась обособленно, почти ни с кем не разговаривая, но было ясно, что с ней тоже что-то не так. К тому же Марселю так и не удалось разгадать, к какому роду она принадлежит, а спросить напрямую он не решался — уж больно замкнутый и отрешенный был у нее вид.

Занятия с Таскером оставались самыми загадочными. На них Тата расцветала. Звери привыкли к своим местам и рассаживались так же, как в первый раз, так что Марсель все время оказывался позади Таты и мог беспрепятственно наблюдать за ней. Она слушала неторопливую певучую речь слона, закрывала глаза, покачивалась и улыбалась, отчего лицо ее светлело, и на нем становились видны бледно-золотистые веснушки. Таскер говорил обо всем на свете — об истории Арка, об устройствах разных кланов и о связях между ними, о будущем, о воли и выборе, о звере и о человеке…

В тот день, который позднее Марсель станет считать началом своего беспокойства и Становления, все шло, как обычно. Таскер говорил о космогониях. Единой истории не существовало — каждый клан, имевший наималейшую философскую амбицию, поддерживал собственную версию начала начал. Некоторые были смешны: павлины, например, всерьез полагали, что мир создан раскрытием хвоста их великого праотца. И будто бы перья хвоста его — это бескрайний космос, а лиловые и зеленые круги на нем — это миры и звезды. При этом прочие звери созданы первым Павлином лишь для того, чтобы подчеркнуть несомненное совершенство и красоту его прямых потомков. Среди студентов не было ни одного павлина, но птичий клуб отреагировал так, что Марсель заподозрил в подобных верованиях не только павлинов, но и других представителей пернатого рода. За поддержку он принял еле сдерживаемый птицами смех — ему было невдомек, что за павлинами давно и прочно закрепилась слава горделивых, глуповатых и насквозь фальшивых шутов. Помимо всего прочего, они распускали слухи о собственном бессмертии, над чем в открытую смеялись все знавшие их соседи. Многие кланы считали началом всего великий сбор животных предков. Вариаций подобной истории было великое множество, что, впрочем, не умаляло ее возможной истины, ведь если таковой сбор действительно происходил, то неудивительно, что каждый его участник позднее рассказал о нем по-своему. И ни в одной из этих историй не было ни слова о человеке как таковом и о том, как стали звери столь разнообразны, и как потом вышло, что человек стал носителем их силы, а сами празвери, за редким исключением, исчезли и растворились в громаде времени.

Марсель наклонился к Тате и прошептал:

— У нас считают, что моржи созданы для преодоления страха, холода и тьмы. И что каждый морж — воин и великая сила… Ну, по крайней мере до меня это было правдой…

Тата молчала. Марсель наклонился ниже:

— А у вас?

Тянулась пауза.

— А у нас каждый — шар. Нутрь или наружа, это уж кому что. Созданы мы из камней, и в них же и возвращаемся после смерти… Да и по жизни не очень-то от них отличаемся.

Марсель увидел, как от слабой улыбки шевельнулась видная ему бледная скула.

— Э-э-э. А ты наружа? Или… эта… нутрь?

Тата вздохнула и тихонько напела скорее сама себе, чем в ответ:

— «Ах, если б я знал это сам…» По рождению я скорее нутрь, но…

Таскер повысил голос, и все беседы в аудитории затихли.

— Слоны в разные эпохи имели разные теории о создании мира и человека. К тому же мы сохранили записи и мысли великих кланов древности, ныне несуществующих или поредевших до грани вымирания. Я зачитаю вам самое любопытное. Этот отрывок остался нам от одного из последних индрикотериев — из великого племени гигантов, людей, огромных телом и духом. Они жили всюду, и сознание их было так велико, что они узрели изначального творца, стоящего за всеми праотцами, и проникли в суть связи между зверем и человеком — связи, от которой, по их мнению, все мы, нынешние, так или иначе произошли.

Таскер встал с ящика и достал из внутреннего кармана маленькую книгу в деревянном переплете.

— «Вначале был Б-г, и создал он мир тварный, и были звери, и зверей было много и всюду. Б-г создал все, и венцом Б-г создал последних зверей, и разделился, и вошел в каждого, и велел им созидать дальше и распространять истинный свет. И стали такие звери зваться „человек“. И Б-г говорил в человеке, и зверь говорил в человеке. Но был слаб человек — и падал на колени, и хватался за голову, и катался по земле, и выл дико, расщепленный. И убивал зверей и уничтожал мир, и не мог возрождать его. И тогда оставшиеся звери вышли к нему. И среди них вышел индрикотерий. И каждый взял к себе человека, и успокоил его, и наделил силой своей. И взял одного индрикотерий и соединился с ним, и оттуда пошел наш род, и стал великим…».

Таскер читал медленно и вдумчиво — он ходил по кругу в центре аудитории, сопровождаемый сотней молодых взглядов. Полы его длинного плаща хлопали в такт древнему тексту, а уши разошлись, распахнулись, выдав сильную эмоцию, — то ли волнение, то ли удовольствие.

Зал пришел в движение. Группа грызунов, сидевшая напротив Марселя, нервно захихикала. Студенты роптали, отовсюду слышался шепот негодования:

— Ну и бред!

— Хорошо, что вымерли!

— Тупые гиганты!

— Бессмыслица…

Таскер прикрыл глаза — и все замолчали, услышав голос в голове. Спокойный, как всегда, слон продолжил вслух:

— Здесь текст обрывается. Существует легенда, что сам индрикотерий лишил их своего покровительства и силы, и они вымерли, не вынеся тяжести своих неповоротливых громадных тел и необъятного знания… Весьма спорное утверждение. Предлагаю вам подготовить собственный вариант ответа на вопрос о причинах вымирания великого рода. Тексты других ушедших племен можно найти в библиотеке. Или в Энциклопедии самих индрикотериев — есть сведения, что они были чуть ли не первым кланом, который решил составить книгу из описания родов, их обычаев и внешних отличий. Впрочем, вряд ли вам удастся ее отыскать, это большая редкость. Будьте свободны.

Студенты зашумели и стали расходиться. Марсель продолжал сидеть. В голове сменяли друг друга смутные образы великих гигантов, которые узнали то, что не следовало, и поплатились собственным местом на земле. А что, если это правда? И правда был какой-то Б-г. И создал все. И даже первого Моржа — чтимого предка, самого сильного зверя на земле… А человек был отдельно, и Морж был отдельно, а потом они соединились — и возник клан. У Марселя мурашки побежали по коже. Он вдруг испугался, что Морж слышит его мысли и сделает так, что Марсель тоже вымрет.

— Марсель!

Мимо шла Мона, за ней — Монти с Леоном, карикатурная парочка: полнотелый морской зверь и маленький худосочный рептилий. Они о чем-то оживленно болтали.

— Марик! Ты че как истукан? Пошли с нами, мы есть идем.

Марсель вскочил (резкая Монина манера отлично возвращала в реальность) и бросился догонять приятелей.

Выйдя на солнце, они устроились у подножия холма под деревьями. Марсель неохотно пожевал соленую вяленую рыбу и с нескрываемым подозрением попробовал речные водоросли, которые в большой миске принес ламантин, — они были склизкие, пресные, чуть горьковатые, в общем, даже не особенно противные, но совсем не такие вкусные, как морские. Леон предложил каких-то печеных в тесте насекомых, но все отказались. Марселя не покидало ощущение, что случилось что-то большое и важное.

— Вы думаете, это правда? Про индрикотериев?

Прибежал Ипо. Неизвестно откуда у соседнего дерева возникла Тата. Длинное темное платье лежало вокруг нее увядшим цветком.

— Таскер считает, что их идеи близки к истине. Каждый из нас состоит из трех частей — человек, зверь и космос.

Мона фыркнула:

— Не знаю, как вы, а я лично состою из одной части, и имя ей — Мона.

Нарвалка так похоже изобразила торжественный слог и интонацию древних текстов, что звери засмеялись. Развеселившись, Леон засвистел и защелкал языком, демонстративно меняя окраску. Ипо хлопал в ладоши, Монти улыбался до ямочек на щеках — впрочем, не забывая дожевывать свои водоросли. Когда звери успокоились, настало время расходиться. Марсель встал последним. Все ушли. И только Тата продолжала сидеть. Марселю показалась странной ее поза: она склонила голову, подобрала колени и поверх них скрестила руки. Если бы не широкие юбки платья, она была бы похожа на шар. Марсель тронул ее за руку — рука была темной, твердой и холодной. На ней проступила фактура. Будто мелкая каменная кладка. Морж испугался и отпрянул. Неподалеку, прислонившись к старому платану, стоял муравьед. Весь в пятнах светотени, он оставался незаметным, несмотря на свою крупную фигуру и огромный хвост, ковром укрывший корни дерева. В руках у него была флейта.

— Ты ведь Марсель, да?

— Да… Тут Тата, с ней что-то странное… Я не знаю, что это.

— Не волнуйся, это у них бывает.

— А вы… ты знаешь, кто она?

— Знаю.

— И что с ней?

— Она сейчас шар, вся ее жизнь обращена внутрь. Она что-то обдумывает или переживает. Или просто устала воспринимать мир. Не знаю точно, слышит она нас или нет, но думаю, что нет. В таком состоянии они не реагируют ни на что и так тверды, что практически неуязвимы.

— Как же они живут?

— Ну, обычно в этот момент их поддерживает и прикрывает близнец. А чаще всего вообще только один из двух занимается контактом с внешним миром, а второй живет в себе и общается только со своим близнецом и некоторыми представителями клана…

— Тата говорила мне. Про наружу и нутрь.

— Ну вот, ты и сам все знаешь.

— Нет, погоди. А где ее близнец?

— А, все-таки не знаешь… У нее нет.

— Как это? У всех есть, а у нее нет?

— Именно. У всех есть, а у нее нет. Она одна родилась.

— Тогда кто…

— Захочет — сама тебе все расскажет.

Муравьед чуть склонил голову в знак окончания беседы и направился к Тате. Хвост его с громким шорохом потянулся следом и задел босые ноги Марселя. На южной стороне северянам было нестерпимо жарко, так что они ходили босиком. Тем более, что после обледеневших острых камней мягкая земля, трава и теплые древесные корни казались негой. Хвост был как-то вперемешку жесткий и мягкий. Будто моржовые усы: старые вибриссы — длинные, полые и жесткие, а новые — короткие, тонкие и мягкие. Впрочем, у Марселя не было ни старых, ни новых. Хотя в последнее время подозрительно чесался подбородок, и вообще в лице чувствовалось какое-то неудобство. Марсель не верил в бивни всерьез, но когда никто не видел, старался разглядеть свое отражение и найти хоть малейшее подтверждение своим несмелым надеждам.

Муравьед склонился над Татой и, поднеся флейту ко рту, сыграл протяжную ноту. Глубокий задумчивый звук заполнил все вокруг. Тата вздрогнула и развернулась.

— Это ты…

— Шаришься?

— Смешно, — буркнула Тата. Она сидела с отрешенным видом и щурилась, как будто только что проснулась от многодневного сна.

— Тебе холодно?

Тата посмотрела муравьеду прямо в глаза — темные, но теплые. Как жженые каштаны.

— Всегда.

— Садись-ка ты на хвост. Там тепло.

— А можно?

Тата неуклюжим, скованным движением поднялась и, подобрав юбки, уселась на муравьедов хвост. Шерсть промялась под ней и поднялась дыбом вокруг. Мех был плотный и пружинил. Будто сидишь на сваленных в кучу еловых ветках.

— Тебе не тяжело?

Муравьед усмехнулся:

— Я не делаю предложений, которые впоследствии могли бы меня отяготить.

— Какое похвальное благоразумие!

Они сидели долго. Вечерело. Темнота поднималась, сгущалась на горизонте и подступала. Муравьед то молчал, то затягивал на флейте долгие переливчатые рассказы. Тате было тепло. И впервые она не ощущала напряжения, находясь рядом с другим зверем. Ей не приходилось сдерживаться, чтобы не каменеть. Тело было мягким, ему было удобно сидеть вот так, на чужом хвосте.

— Тебя как-нибудь зовут?

— Муравьед. Поскольку встретить двух муравьедов сразу тебе вряд ли удастся, нет нужды уточнять.

— А где остальные?

— Ходят по дорогам. Ищут. Учатся. Вообще, не знаю. Я их не часто встречаю. Иногда даже кажется, что их и вовсе нет. Кстати, твои сородичи сказали, что ты редко с ними видишься и живешь уединенно.

Тата побледнела, хотя, казалось, белее быть уже невозможно. Ее руки с длинными пальцами, контрастные к темной верхней поверхности, казались двумерными, плоскими, как бумага.

— Ты был у них?

— Да, я разгадал тебя и хотел убедится, что прав.

— Убедился?

— Я думал, твой близнец умер или вы разошлись, потому что с ним что–то не так.

— Это со мной что-то не так. Мои сородичи считают, что у меня только половина души, и потому они поселили меня в отдельный дом на краю нашей земли. Полукруглый. Интересно, почему мне не очень хочется с ними встречаться? — Тата не скрывала сарказма.

— Тает и Таит… Я их встретил. Они твои братья?

— Да, старшая пара. Да угадаю: говорил Тает, а Таит стоял в сторонке… Ты купил что-нибудь? Не может быть, чтобы тебе не предложили новейшие механизмы.

Муравьед улыбнулся, и от этой его улыбки темные смеющиеся глаза сузились, а внешние углы поднялись вверх.

— Все-то ты знаешь! Купил. Компас.

Муравьед потянул цепочку у себя на поясе и вытащил из кармана небольшой металлический шар. Искусная работа: латунный шар был составлен, как панцирь предка, — состоял из двух треугольных сегментов, плотно прилегающих друг к другу, и раскладывался за счет веерного пояса. В разложенном состоянии компас по форме напоминал лодку, на дне которой была закреплена стрелка, а треугольные сегменты панциря, смотревшие в противоположные стороны, были отмечены символами севера и юга.

Солнце зашло, и нагретая за день земля выдыхала накопленное тепло. Марсель брел к дому, наслаждаясь нежностью горячей пыли под ногами и свежестью первого ночного ветра. Мысли плясали у него в голове, как копытные вокруг костра, — стучали в барабаны, отбрасывали длинные тени, кружились, вздымались и опадали.

Тата сказала, что человек состоит из трех частей… Сказала и превратилась в круглый камень… Это зверь. А муравьед разгадал ее, это человек. И сыграл ей. Это, наверное, космос… Марсель остановился. В глубине крупнотелого тяжелого леса виднелось чье-то поселение. Дома были выстроены прямо на деревьях. Качались фонари: желтые полосы и пятна света высоко над головой плясали на черных стволах исполинских деревьев, создавая странную картину. Марсель вглядывался в темноту и ему казалось, будто через лес идет очень большое и древнее животное. Он вдруг почувствовал себя маленьким и вызывающе белым, заметным даже в темноте. Из подрагивающих теней собиралась колоссальная фигура индрикотерия — черная горбоносая голова возвышалась над кронами леса, тяжелое безволосое тело поддерживали сильные трехпалые ноги, под огромным весом ушедшие в мягкую землю. Между ними, прямо под животом зверя, стояли высокие, как дома, люди в набедренных повязках. Фонари качались, свет дробился и падал, из лесной тени ткались и выходили все новые фигуры. В ушах звенели слова: «…И среди них вышел индрикотерий, и взял к себе человека, и соединился с ним, и оттуда пошел наш род, и стал великим…». Марсель зажмурился и замотал головой. Лес стоял тихий, никого не было. Марсель стер пот со лба, развернулся и пошел обратно, в сторону Учебного Дома.

В Учебном Доме было темно. Свет горел только в кабинете Таскера и еще в нескольких окнах. Библиотека оказалась незапертой, и Марсель с облегчением вошел, закрыв за собой дверь. Кажется, он был не один — за стеллажами мерцал огонек. Затем что-то с грохотом упало и вслед донеслось излишне корректное: «Ой, неудачно…». Волоча огромную стопку книг и венчающую ее керосиновую лампу, из-за шкафа вышел встрепанный ламантин.

— Марсель?!

— Привет, Монти.

Повисло молчание. Монти закачался под грузом книг и неловко сгрузил их на стол.

— А я тут своих родственников ищу. Перебрал уже целую кучу книг.

— Нашел что-нибудь?

— Пока нет. Про ламантинов вообще нигде ничего нет. Мы поразительно неизвестны миру, — Монти печально улыбнулся и кивнул в сторону только что принесенных книг — толстых, старых и трепанных временем: — Вот, в этих еще не смотрел, может, тут что-то есть. Ко мне тут один грызун подошел в коридоре, из даманов, кажется. Мы, говорит, с тобой ближайшая по предку родня. А сам маленький, востроносый, шерстяной, и зубы такие, знаешь, как у них у всех… В общем, смех да и только. Я слышал, он потом к Таскеру пошел с таким же посылом. Мышь к слону… И откуда только взялось у него такое соображение? Если забыть, как смешно, то это даже любопытно.

Марсель не очень слушал. Он не хотел перебивать, но все его сознание было поглощено недавним видением. Он начал тихо, ламантин сразу же замолчал.

— Монти. Ты не знаешь, здесь есть энциклопедия индрикотериев? Или какая-нибудь еще их книга? Любая!

— Индрикотерии? Это очень давно. И книг-то от них, кроме Энциклопедии, по-моему, больше не осталось. Вряд ли она здесь есть, это очень большая букинистическая редкость. Но можно поискать какие-то упоминания у других, более поздних кланов.

— А ты не знаешь, где она может быть?

— Ну, если она вообще существует, то наверняка хранится в главной библиотеке ибисов. Это же самая большая библиотека в городе! Там собрано все человеческое знание — прошлое и настоящее. Золотые манускрипты, книги вымерших, издания доарковой эпохи… Да, она наверняка там.

Монти мечтательно вздохнул и спросил:

— А как туда попасть?

— Смеешься? Боюсь, что никак. Ибисы — один из самых закрытых кланов. Их библиотеки и дома священны, ни один прочий зверь или даже птица никогда не бывал допущен внутрь. Ну, до недавних пор, если Леон не врет.

— Что? Причем тут Леон?!

— Да он как раз вчера рассказывал, что знаком с сыном старого ибиса — того самого, который основал Учебный Дом. Правда, он так тараторил, что я половину не понял, но, вроде бы, Леон у него в гостях был пару раз по каким-то делам. Говорит, что этот молодой ибис непроходимо глуп и скучен. Звучит неправдоподобно. Сам подумай: во-первых, ибис не бывает глуп, а во-вторых, какие могут быть дела у него с… э-э-э… хамелеоном-музыкантом?

Марсель вдруг почувствовал себя страшно уставшим. Попрощавшись с Монти и пожелав ему удачи, он зашел в самый дальний угол библиотеки и там, под высоко пробитым в стене окном, облюбовал кусочек пола между пыльными стеллажами, где лег и мгновенно заснул.

Глава 9

Леона удалось отыскать к середине дня. Ритмисты заняли место невдалеке от стен Дома и уже успели за время своих занятий вытоптать там практически ровный круг. Марсель нашел их по звуку. Музыка началась с огромного барабана. Им ведал парень, которого Марсель раньше не встречал, — широкоплечий темнокожий буйвол с уже загнувшимися к небу рогами, именно он и выдавал основной ритм. Он стучал редко и тягуче, как спокойно спящее сердце. Или даже реже. Как сердце в спячке. Казалось, он замедляет само время. Остальные стояли, закрыв глаза и переступая в такт редким ударам. Затем вступили следующие: две зебры, несколько газелей разного вида и еще какие-то копытные начали стучать в небольшие вытянутые барабаны, стоявшие перед ними на треногах. Они стучали то все вместе, то рассыпались на отдельные темы, дробились, замолкали, чтобы затем снова собраться в один голос. В круг вышла камелопарда — их преподаватель. У нее не было инструмента, она поднялась на небольшую деревянную сцену посреди круга и теперь стояла в центре, покачиваясь в такт. В какой-то момент жирафа вскинула руки — все разом смолкли. В тишине она отбила копытами звонкий сложный ритм. Руки упали — тут же звуки вернулись на прежнюю высоту. На круг вбежали две чернокожие длинноногие девушки в коротких шортах — черные, смоляные их бедра были покрыты рисунком из мелких белых полос. Они танцевали, и Марсель не мог отвести глаз от их бедер, полосы мелькали перед глазами. На сцену вышел Леон. Марсель даже не сразу его узнал: он был маленький, но очень яркий — на обнаженном до пояса теле медленно менялись узоры и цвета. В руках у него была фляга. Запрокинув голову, он сделал глоток — и узоры побежали быстрее. Затем Леон начал играть. Марсель слышал его упражнения и раньше, но они не шли ни в какое сравнение с его нынешним мастерством: он звучал, как сотни разных инструментов; шумел, как лес; журчал, как вода; шипел и трещал, как ветки в огне; свистел, как ветер; грохотал, как гром…

Марсель поймал взгляд хамелеона сразу после того, как кончилась музыка. Махнув ему, он уселся под деревом. Выходить из тени не хотелось — моржовая шкура никак не хотела привыкать к богатому сильному солнцу и продолжала сгорать при первой же возможности. Болтая и перешучиваясь, копытные стащили все барабаны на сцену и в момент установили над ней легкий и прочный навес. Леон помогал им, смеялся со всеми и показывал длинный язык девушкам с полосатыми бедрами. Специально для них он становился черным в мелкую белую полоску. Девушки покатывались со смеху. Наконец, попрощавшись со всеми, хамелеон подошел:

— Марсель, здорово! Как жизнь? Видал, как стучим?

— Видал. Здорово. Слушай, а что это за девушки? Ну, черные, с полосками на… э-э-э… Ну, сзади…

Хамелеон хохотнул:

— А! Нравятся наши девочки? Это окапи. И, как ты выражаешься, «сзади» у них и правда ого-го, — Леон лихо присвистнул, и Марсель с облегчением рассмеялся.

— Слушай, я вообще-то спросить у тебя кое-что хочу. Про ибиса.

— А что с ним? По-моему, он просто придурок. Я его с братьями сводил.

— С братьями?

— С лосями. Я у них имбировку беру для себя, — Леон похлопал по фляге, висевшей у него на поясе, — а ибис хотел то ли дымка достать, то ли еще что, не знаю.

— Имбировка и дымок? Можешь меня тоже в придурки записать, но я понятия не имею, о чем ты.

Хамелеон улыбнулся и хлопнул Марселя по плечу:

— Да ну, я тоже раньше не знал, но потом, как стал музыку делать, заметил, что торможу очень. Кровь-то холодная, ее так просто не разгонишь, особенно если не сидишь под солнцем. Ну, я и стал спрашивать у всех подряд, нет ли какого-нибудь средства, чтобы кровь грело и хорошенько заводило. Как-то был с отцом у кайманов, вот там про братьев случайно и услышал. У кайманов с ними какие-то свои дела, точно не знаю. Знаю только, что лоси торгуют всякими средствами для расширения — настойки, наливки, семена, корешки, дымок, порошки всякие, грибы тоже… Я тогда их нашел и чуть не передумал, уж больно они странные ребята. Но ничего, я им про свою проблему рассказал, они мне имбировку и подобрали. Хочешь попробовать?

Леон снял с пояса флягу, отвернул пробку и протянул Марселю. Из фляги ударил сильный запах имбиря и еще чего-то Марселю неизвестного. Взяв флягу, Марсель выдохнул и сделал большой глоток: горло обожгло, глаза заслезились, Марсель чуть не выронил флягу и зашелся кашлем.

— Ну как?

Марсель покивал, затем попытался заговорить — вышло сипло и пришлось откашляться, прежде чем продолжить:

— Мощно!

В груди разлилось тепло. Марселю показалось, что дерево, за которым он сидит, больше не закрывает его от палящего солнца: пот катился с него, соленым дождем падая в траву.

— Пожалуй, это не для северян, застрявших на юге.

— Да, это я как-то не подумал… Так что тебе ибис-то?

— Мне нужно попасть в их библиотеку.

— Зачем?

— Книгу одну ищу. Старую.

— Понятно. Это тебя Таскер так?

Марсель неопределенно пожал плечами.

— Слушай, Леон, может, ты меня с братьями познакомишь?

— А, все-таки понравилась имбировка? — Леон подмигнул. — Я завтра к ним пойду. Сегодня сход, я бы замотал, но отец не поймет.

— Сход?

— Традиция, — Леон поморщился и переменил цвет на грязноватый зеленый. — Старые рептилии собираются и несут всякую чушь про былые времена. Отец никогда сходы не пропускает и каждый раз меня с собой тащит — надеется, что эдак меня зов холодной крови проймет, я осознаю, проникнусь и все такое…

— Ого… — Марсель замялся, пытаясь унять излишнее любопытство, но Леон не выразил ни капли смущения, так что Марсель осторожно спросил: — Что, вообще все холодные собираются? Даже кайманы?

— Ну да, полный зал, каждого по одному. Кайман, игуан, геккон, варан… Старейшие своих кланов… Знал бы ты, какая ску-у-ука, — вспоминая, Леон весь скривился и помрачнел, но внезапно его глаза, прежде беспорядочно бегавшие, впились в Марселя, и Леон воскликнул: — Слушай! Может, пошли со мной, а? Я тебя проведу — есть там местечко, где можно зависнуть так, что никто не заметит. Папаша будет без претензий, а мы посидим, потрем о том о сем, а утром пойдем к лосям.

Марсель опешил от такого предложения — когда еще выпадет шанс увидеть столько хладнокровных в один вечер! — и тут же согласился.

Замок стоял на черной россыпи камней между землями крокодилов и игуан. Строение было древним — Марсель вдыхал сухой, ничем не пахнущий воздух и, глядя на приближающиеся обветренные стены, думал, что замок выглядит старше самого города. Это было странное ощущение: звери его поколения жили в эпоху Арка, и никакого времени «до» для них, по сути, не существовало. Леон объяснил: какие-то рептилии действительно жили здесь задолго до того, как звери стали приходить и оставаться; сложили на пустоши этот низкий широкий замок с толстым бугристым телом, редкими узкими щелями окон, коническими клыками-башнями и гребнистыми стенами… Прошли столетия, возник Арк, и замок оказался в черте города. Если бы земля здесь была более плодородной и интересной, конфликт с вновь пришедшими был бы неизбежен. Но земли здесь не было вовсе — только камни: сухие, скучные, жаркие днем и холодные ночью. Земля эта никого, кроме тех же рептилий, не принимала, и те смиренно селились вокруг, заняв плато от реки до самой пустыни.

Внутри замка было странно сыро и холодно. Леон, хлебнув из своей фляги, уверенно тащил Марселя по путаным темным коридорам. Они прошли несколько залов, всюду было тихо и затхло, спустились на несколько ярусов вниз — ступеньки от старости оплыли и стали похожи на творение природы больше, чем на творение человека. Послышались голоса. Леон втащил Марселя на узкую винтовую лестницу и, поднявшись, вытолкнул на небольшую каменную площадку с перилами. Марсель огляделся: они оказались на балконе, выходившем в огромный зал с высоченным потолком. Марсель направился было к перилам, чтобы перегнуться и посмотреть, что там внизу, но Леон резко дернул его вниз и зашипел:

— Ты что?! Заметят! Не вставай и не высовывайся, смотри через перила. У них, конечно, зрение не ахти, но все-таки.

Марсель уселся, привалившись спиной в угол, и, просунув голову между перилами, принялся рассматривать зал внизу. Он был овальной формы, посреди стоял гигантский каменный стол, выточенный, видимо, прямо из скалы вместе со стенами этого зала. За столом сидели очень старые звери. Марселю они показались похожими на его умершего деда — согбенные фигуры, низко посаженные головы, плащи до пят. Многие носили на голове серьезные признаки рода — гребни, костяные выросты, перепонки, крупную, слоящуюся от старости чешую… Блеснул чей-то взгляд, и Марсель понял, что это и есть кайман — его желтые, переливающиеся, как кайман-камень, глаза, не мигая, смотрели прямо на Марселя — у него даже защемило в животе от страха, что его заметят. Но страх тут же ушел, а во рту почему-то стало жарко. Кайман медленно повернул свою черную шипастую голову, желтые искры погасли. Во главе стола возвышалась конструкция, похожая на трон, на ней восседал небольшой рептилий примечательной внешности: все его тело покрывали наросты, похожие на застывшие языки пламени. Освещение в зале было скудным — тощая луна, проникавшая в щели, окрашивала все своим синеватым мертвяцким светом, и понять истинную окраску сидящих в зале людей никак не удавалось. Марсель пригляделся: то, что он принял за трон, на самом деле оказалось большой печью, сбоку в ней зияла выпачканная столетней сажей пасть для топлива.

Сердце Марселя заколотилось, в голове наступила приятная звенящая ясность — как всегда бывало при встрече с непонятным, новым, удивительным, доселе неизвестным.

— Леон…

— Чего?

— Кто это во главе стола?

— Это Молох.

— Он что, главный?

— Да нет, просто раньше он сидел на огне, и все привыкли, что он там. Слушай, я пошел, мне надо отцу показаться, так что ты посиди тут тихонько, ладно?

Марсель почти не слышал его, в голове у него проносились картины — Молох, сидящий на огне. Он хотел спросить, будут ли зажигать огонь сегодня, но Леон уже ушел.

Меж тем, Молох поднял руку, и шепот, и без того еле слышный, стих. Молох начал говорить. Марсель сначала расстроился, решив, что речь он держит на древнем языке и понять ничего не удастся, но потом понял: это обычный аркан, просто невероятно медленный. Слова растягивались и выходили, будто преодолевая плотную преграду. Марсель вжался в перила, изо всех сил подстраивая свой слух под эту странную, будто умирающую манеру речи. Когда Марсель выдохнул, изо рта выросло чуть заметное облако пара. То-то он так взбодрился и вообще хорошо себя почувствовал! Тут под землей холодно, как на севере! «Что же они мучаются, — подумал Марсель, — у них кровь, небось, еле идет в теле, неудивительно, что Молох говорит с таким трудом». Рептилий стал говорить громче, и Марсель, оставив свои рассуждения, снова обратился в слух. Через какое-то время он привык к еле текущим словам и смог разбирать сказанное.

— … и было время они трепетали они боялись и были покорены и мы питались и были огромны и они платили детьми своими и был огонь… и была власть и жили драконы и всюду были драконы… тут жили драконы… жгли детей их и был огонь и власть и время принадлежало нам и мы рождались от солнца и только солнце стояло выше дракона…

Марселю отчего-то показалось, что речь никто не слушает: рептилии замерли на своих местах — казалось, все они крепко спят.

— Молох… — кто-то прервал сидящего на троне, голос его был усталый, как эхо в высохшем колодце. — Оставь прошлое, оно ушло, теперь новое время, теперь время теплых животных, их века, кто не видит этого — глуп.

Марсель забегал глазами, пытаясь понять, кто говорит. Говорил кайман — блеснули желтые камни.

— …предатель отступник режешь тела их но не убиваешь их кайман ты не дракон больше ты слуга теплых… слуга теплых… солнце оставит тебя… ибо придет дракон великий и пожрет всех и пожрет солнце и ящеры снова станут над всеми…

Молох говорил, нелепо растягивая гласные и пришепетывая, он заикался, задыхался и мелко тряс подбородком, и все это было бы смешно, если бы не было так жутко.

Перед Марселем проносились картины — в троне-печи жгли чьих-то детей, огонь согревал воздух, и рептилии оживали и вырастали в огромных драконов и ящеров, и выходили из-под земли, одержимые властью, чтобы поглотить все…

Марсель встал на четвереньки, попятился, кубарем скатился с винтовой лестницы и бросился бежать. Спустя время стало ясно, что он где-то повернул не туда и теперь уходит все глубже под землю. Становилось по-настоящему тоскливо, камни давили со всех сторон. Марсель брел по очередному корявому коридору — он уже совсем решил было остаться здесь и лежать на месте, пока его кто-нибудь — лучше Леон, конечно, — не найдет, как вдруг в конце коридора показался мутноватый свет. Ускорив шаг, Марсель миновал несколько заваленных проходов и в конце концов оказался в большой пещере. Свод ее терялся в тумане, Марсель не видел отверстий, сквозь которые пробивались бы лучи света. В пещере была выстроена странная галерея из белых гнутых арок, соединенных высоко над Марселевой головой. Вдалеке виднелся белый же валун с несколькими сквозными отверстиями. Марсель ужасно устал. Утерев пот, он присел на ближайшую поваленную арку. Положив на нее руку, Марсель долго смотрел на белую пористую поверхность, затем внезапно вскочил, бросился в центр пещеры, споткнулся, упал на колени, замер и, наконец, огляделся, желая верить своим глазам. Сомнений не было: вокруг него лежали, сидели и стояли исполинские пращуры рептилий. Гнутые шеи, острые когти, тесный частокол зубов в тяжелых челюстях, хребты и гребни, остовы гибких и гладких при жизни хвостов… Марсель был уверен: имя этим животным — драконы. Старая Марселева бабка как-то сказала: кости никогда не врут. Марсель тогда не понял, о чем это она. И вот теперь, много лет спустя, он стоит на коленях в окружении костей, которые не только не врут, но и, кажется, наперебой пытаются рассказать ему правду.

Глава 10

Муравьед появился где-то час назад. И теперь они молча идут бок о бок. Тата не ожидала его. Или ожидала? Она сама не знала, зачем порой ищет его общества. То, что он говорил ей, никогда не казалось простым. Бывало, ей стоило усилий не закрываться от него, не каменеть, не ощущать себя подавленной его силой и энергией… Бывало, наоборот: она сама чувствовала себя сильной, нападала на след интересной темы, хватала ее за хвост и говорила, говорила самозабвенно и горячо — о том, как устроен мир, как работает магия слов и идей, цветов и чисел, как многое дано человеку и как мало он способен об этом понять. Муравьед всегда слушал ее и всегда слышал. Она была благодарна ему за возможность мыслить при нем вслух — речь тогда становилась сбивчивой, мысли рождались, проверялись и умирали прямо на ходу, рассуждения ветвились, как молодое дерево, подстегнутые вниманием слушателя. Сегодня муравьед нагнал ее на пути к водопаду. Ей нравилось ходить туда — водопад был маленький, но шумный, упрятанный глубоко в лесу, и Тата с удовольствием купалась под ним и разговаривала сама с собой, смеялась, часто плакала — водопад глушил все звуки и одинаково хорошо смывал и усталость, и слезы.

Муравьед уселся на склоне, круто уходившем вниз к воде, и, по устоявшейся меж ними привычке, расстелил рядом свой хвост, чтобы Тата могла удобно устроиться. Тата села. Водопад шумел, муравьед молчал. Затем спросил:

— Что это такое — быть шаром?

Тата, внутренне обрадовавшись, что разговор-таки будет, честно задумалась и ответила:

— Быть шаром — значит быть целым, отдельным от мира, быть в абсолютной безопасности, в бесконечном удобстве… Шар — это вне времени и вне желаний.

— Вне желаний?

— Ты становишься шаром и утрачиваешь все свои желания. Так у нас говорят, и так оно происходит. Иногда мне кажется, что мы вообще разучились их иметь… Большие желания… Способные сдвинуть тебя, сдвинуть твою жизнь, дать тебе цель и стремление. Смысл. Чтобы идти. Вот как ты… Ты ведь всегда хочешь?

Муравьед засмеялся в голос. «Как он смеется, — подумала Тата. — Как будто сразу и над всем миром, и над собой». Она составляла звездные карты для себя и для него и знала, что он — солярный зверь, а она — лунный, что в нем постоянный путь, вечная дорога, многие места, люди, беседы, игры и женщины — калейдоскоп жизни, а у нее — одиночество, великое и полное тайн, глухое и прекрасное, вино из белых одуванчиков, книги, множество книг, карты, пронзительность… Солнце рождает. Луна преображает… Муравьед прервал ее мысли.

— В общем, да. Что-нибудь, кого-нибудь, куда-нибудь…

— А сейчас?

— Сейчас я и так там, где хочу. Впрочем…

— Что?

— Если тебя так интересует природа желаний, то, думаю, тебе пора купаться. Ты ведь за этим шла?

Тата зажмурилась и сморщила нос — она всегда так делала, когда оказывалась права в своих предположениях и интуитивно прозревала будущее на пару шагов вперед. Начавшаяся между ними игра разворачивалась в новой плоскости.

— Ну, раз ты настаиваешь…

Тата поднялась одним неожиданно гибким движением, расстегнула какую-то застежку на платье, и оно все целиком упало к ее ногам, будто цветок сложился в преддверии ночи. Тата стояла нагая, голос ее выдавал волнение, но не страх и не смущение:

— Все же по роду я — инженер и механик.

Повернувшись к нему спиной, она спустилась к воде и вошла в нее, шаг за шагом погружаясь все больше и даже не пытаясь плыть. Вот она скрылась с головой и через несколько минут появилась под водопадом — там было неглубоко, а Тата не плавала — она просто продолжала ходить по дну.

Муравьед смотрел на ее фигуру под струями воды. У нее была темная спина — широкие полукруглые плечи, крупные треугольные лопатки, ямочки у крестца, небольшой и какой-то трогательный треугольный хвост… И белая-белая передняя поверхность бедер. Белая грудь, замерзшая до остроты под водопадом, белый — даже издалека видно, что мягкий и беззащитный, — живот. Треугольник прямых волос внизу. Длинные ноги и длинные же узкие стопы.

Муравьед поднялся, отряхнул хвост и сбросил ненужную теперь одежду.

Каждый раз, когда ему казалось, что он видит в ней дно, видит ее предел, она тут же говорила или делала что-то такое, отчего муравьед, чертыхаясь, признавал: она снова далеко, и по-прежнему непознана. Они бродили, кружили друг друга, то подходя ближе — так близко, что запах дразнил ноздри, то отходя, сбегая, теряясь в городе, в течениях, в одиночестве или все новых обществах. Пропасть различий между ними давала все новую пищу для размышлений, а занятия с Таскером регулярно перерастали в долгие посиделки в опустевшей аудитории. В Учебном Доме вовсю судачили об их отношениях. У Таты не было подруг, которые приносили бы ей сплетни, но однажды к ней подошла невероятно красивая пума и, отведя ее в сторону, доверительно посоветовала не связываться с муравьедом:

— Почему? — удивилась Тата.

— Ну он уйдет же все равно, он же муравьед! — шептала пума, широко раскрыв и без того огромные миндалевидные глаза.

— И что? Сейчас же он здесь.

— Муравьеды всю жизнь где-то шляются! Наверняка у него в каждом квартале женщина есть! Никакие кошки с ним водиться не станут, но ведь есть всякие другие, которые без соображения и гордости.

— Как же он со всеми успевает-то, — Тата улыбнулась.

— Так он все время же! — пума осеклась, заметив, что Тата искренне смеется, и закончила куда менее дружелюбно: — Ну, я тебя предупредила, дорогая. Не знаю и знать не хочу, кто ты такая, но муравьед — никому не пара и никаких гарантий от него не жди!

Муравьед никогда не был праведником, за свою уже долгую жизнь он не раз обошел весь город, включая его дальние дикие рубежи. Видел, как валят лес и строят плотину бобры; как борются, вытесняя друг друга из очерченного круга, вомбаты; как молодой калао замуровывает собственную беременную жену в дупле высоко на дереве. Видел, как с умершего от старости панголина снимают чешую его родные, чтобы потом изготовить из нее славящиеся своей остротой ножи и другие инструменты; слышал, как по весне ревет от избытка силы и ярости зрелый бегемот; как плачут похоронившие последнего из клана стеллера дюгони… Муравьед видел дома, детей, обычаи, страхи и радости сотни кланов. Видел их женщин… Сотни женщин. Красивые себялюбивые кошки со спрятанными коготками, большими глазами и маленькой душой; пышнотелые и робкие, но удивительно крепкие духом жены тапиров; нервные, тонкие и гибкие женщины-геренуки; дикие своенравные виверры, чей тонкий пот источал аромат жгучего перца; мудрейшие слонихи — великие матриархи; юркие рыжеволосые лисы, хитрящие и соблазняющие исключительно из любви к искусству; говорливые белки с шелковой шкуркой и непомерной глупостью в голове и молчаливые, ясновидящие, но холоднокожие игуаны; томные крольчихи; лохматые, мужеподобные, лихие и пьяные росомахи… Во многих родах женщины и помыслить не могли, чтобы вступить в связь с мужчиной чужого, да к тому же настолько чуждого, по сути несуществующего клана. Но не все, далеко не все…

Взошла луна. Хвост кочевника был так велик, что накрыл их обоих. Было тепло. Тата лежала, широко раскрыв влажные глаза, в них отражались звездные точки — небо сегодня было чистым, черным и тоже влажным. Шуршал такой же влажный от росы лес. Водопад как будто немного заснул — притих.

— Знаешь, есть такие звери — ежи… Они тоже сворачиваются в шар.

Муравьед не спал:

— Да… Я был у них. Очень давно.

— Представляешь, они верят, что истинный еж иглами своими, коим число триста шестьдесят, прокалывает мировую тьму. И впускает свет.

— Откуда ты знаешь?

— Читала… Смотри, вон звезды — как дырки в полотне тьмы. Выходит, что ночное небо сделали ежи.

Муравьед засмеялся. До утра оставалось совсем немного.

Глава 11

Таскер закурил. Аудитория наполнилась ароматным дымом, который, как уже все знали, помогал вдыхающим его концентрировать разум, освобождать сознание и сосредотачиваться на предмете.

— Поговорим о человечности, — начал занятие Таскер. — Но прежде чем мы станем разбирать, что делает нас людьми и что движет нами как людьми, зададим себе другой вопрос. Что делает нас теми животными, которыми мы являемся? Что такого во мне, что я — слон? Чем обладал и наделил меня мой праотец? Кроме непомерных ушей, над которыми вы с таким постоянством смеетесь, и благодаря которым узнаете меня издалека.

Таскер обвел зал и указал дымящейся папиросой на сидевшего среди птиц в первом ряду худого парня.

— Вот вы, например. Вы ведь гриф, я полагаю?

Парень поднялся: он был лыс и неимоверно худ и сутул, черный плащ до пят смотрелся на нем мешковато. Он заговорил — и на его тощей длинной шее задвигался сильно выпирающий кадык.

— Гриф. Да.

— И что же, по-вашему, сам гриф передал вам по наследству?

Парень застыл — видимо, пытаясь подобрать какие-то слова. Из зала послышался громкий шепот, еле сдерживающий смех:

— Да он тухлятину на спор ест, вот и все грифство!

Аудитория рассыпалась смехом. Гриф, пытаясь сохранить достоинство, ответил:

— Могу есть что угодно. Да. Еще вижу очень далеко. Например, могу прочесть, что вы все там себе пишете. Вообще, мой предок жил, потому что ваши умирали. Да. Мы же пожиратели смерти. Мы ПОСЛЕ смерти и НАД ней…

Гриф разошелся и даже немного раздался вширь. Таскер знал: это потому, что под тканью плаща на тощих подростковых плечах затопорщились от волнения широкие грифовы перья.

Таскер улыбнулся, уши его чуть разошлись.

— А вот это интересно! Отношение к смерти… И что вы думаете о себе как о человеке в этой связи?

Гриф молчал, лицо его выражало отчаянное незнание и муку. Таскер поспешил разрешить ему сесть.

Мона была одна. Марсель почему-то не пришел, и место рядом пустовало. Отправился, небось, куда-то, где интересно, а ее с собой не взял. «Даже не предложил. И не предупредил, что сам не придет. Чертов морж, тугодум ластоногий… Таскер тоже сегодня в ударе. Что за ерунда?! Почему я нарвал? Да нипочему, вот на голове штуку видите? Вот и весь нарвал. Ни шагу в сторону, никакой свободы, ни-ни… Быть нарвалом — это рабство, вот что это!». Мона была так раздражена и увлечена пошедшей по кругу мыслью, что Таскер, даже если бы захотел, не смог бы проникнуть в ее сознание. Мона же распалялась все больше: «К Ярому не пойду больше ни за что! Так облажаться! И все видели! Все! Черт! Черт! Черт!..».

Ягуар Ярый редко говорил, обычно он просто стоял к ним спиной и выполнял разные упражнения, двигаясь плавно и перетекая из одной формы в другую. Подростки глядели на него и старались повторять движения по мере возможности. Мона быстро просекла, что Ярый вообще не оборачивается и не смотрит, и обычно все занятие валялась на траве вместе с другими лентяями, болтая и жуя вяленую рыбу. Сегодня ягуар сел к ним лицом, сложил перед собой гибкие ноги и заговорил. Его ленивый голос совершенно не вязался с укрытой черно-желтым мехом сильной и гибкой фигурой.

— Поговорим о прямохождении. Человек ходит на двух ногах, потому что руки нужны для ремесла, для письма и чтения, для игры, для ласки, для охоты и земледелия. Гармония этой манеры несколько более сложна или же, вернее сказать, просто иная, чем привычная нашим предкам опора на четыре лапы. Зверь, будь то ягуар, слон или копытная серна, стоит на двух перекрестных дугах, кои образованы передней левой лапой и задней правой и, соответственно, задней левой и передней правой. Если вы встанете, подобно своим праотцам, на четыре конечности и будете попеременно отнимать от земли диагональные опоры, то почувствуете в себе эти линии. Давайте, пробуйте!

Звери, ошеломленные неожиданным поворотом урока, опустились на руки и принялись искать в теле диагонали. Мона хотела было сбежать, но заметила, что круглые желтые глаза Ярого смотрят прямо на нее. Поднявшись, она встала на руки и ноги и, чувствуя себя ужасно глупо, попыталась оторвать от земли противоположные опоры. Закачавшись, Мона схватилась за землю и покраснела. Ярый все еще пристально смотрел на нее. Она закусила губу и попробовала еще раз. Тело не желало балансировать — как только она отрывала от земли хотя бы одну ногу, тут же падала на сторону. Мона огляделась вокруг — у всех получалось. Кроме Монти: он тоже нелепо и тяжело валился на разные стороны. Но он вообще тюфяк, так что не в счет. Разозлившись, Мона села на землю и сложила руки на груди. Будет она заниматься такой ерундой! От расстройства и прилива крови бивень начал крепнуть и подниматься. Мона старалась успокоиться, но никак не получалось. Сбросив с ее головы капюшон, бивень, закрученный белой спиралью (а он за последние месяцы подрос), поднялся над ее лбом на добрый ягуаров хвост. Вокруг послышались сначала легкие смешки, а потом и откровенный хохот: на Мону показывали пальцами. Начитанный, но плохо воспитанный медведь-губач крикнул:

— Гляньте, как х… у моржа! Монка, ты у Марселя сперла, что ли? То-то его нет сегодня!

После этих слов поляна взорвалась хохотом. Звери катались по земле. Мона встала, до боли сжав кулаки, и пошла прочь. С лица ее сошли последние точки. Только сидя у Таскера она вдруг подумала, что ее предок вообще-то не ходил на четырех лапах, он ведь только плавал… И плавает она отлично, ягуару и не снилось! Он, небось, вообще в воде ни разу в жизни не был. А еще учит! Мысль о воде оказалась такой приятной, что, как только Таскер завершил урок, Мона вскочила, быстро выбралась из Учебного Дома и поспешила к морю. «На дне» сегодня должно быть тихо, в самый раз посидеть, выпить пару стаканчиков и успокоиться.

***

Очнулась нарвалка, лежа на мокрых досках. Во рту было сухо и солоно, в бок что-то впивалось, а перед глазами маячили толстые седые веревки. Качало. Мона неловко поднялась, села. В голове шумело, глаза слезились и болели, усилием воли она заставила их открыться и смотреть. Лодка. Старая, широкая и крепкая. Весла, брошенные в уключинах, скрипели в такт волнам. Мона напряглась: на корме, спиной к ней, стоял, глядя вдаль, широкоплечий коренастый мужчина в свободной холщовой рубахе. Ветер трепал его седые кудлатые волосы до плеч. За ним в лодке лежал огромный пепельношкурый празверь. На самом деле цвет шерсти был сложным — серо-золотым, будто солнце за тонкими дождевыми облаками. Нарвалка приняла его за фигуру предка — искусное изваяние, укрытое шерстью, собранной по клочку с каждого рожденного в клане. Марсель рассказывал, что у львов так делают… И еще, кажется, у некоторых медведей… Размышления пришлось прервать, потому что зверь, до тех пор лежавший неподвижно, вдруг повернул свою косматую голову, посмотрел на Мону и зевнул широко и медленно. Человек на корме повернулся почти сразу за зверем — будто движение передалось ему по цепочке. Он оказался совсем не стар. Просто волосы у него были такого же пепельно-золотого оттенка, что и у празверя, вставшего теперь на четыре лапы и смотревшего на нарвалку такими же вымытыми светло-голубыми, как у человека, глазами. Мона отрешенно подумала, что и у них всю синеву забрало море и небо. Киты всегда рождаются с глазами, синими до черноты. С возрастом море и небо отнимают всю синь, и глаза пожилых китов становятся блекло-голубыми, совершенно прозрачными, а в смерти — и вовсе белыми.

Мужчина, переглянувшись со зверем, сел на весла. Мона молчала, не зная, что сказать. Она подготовилась отвечать на любые вопросы. Кроме никаких… Голос у нее самой оказался хриплым и еле слышным, внутренне она не рассчитывала на ответ:

— Куда ты плывешь?

Мужчина ответил охотно и легко. Речь у него была мягкой и чуть рокотала, как прибой на галечном пляже:

— На Псовый. Мы бы отвезли тебя на твой берег, да будет шторм, а тебя далеко выбросило. Слышал я, что на дне подземных пещер и течений не перечесть, и что неразумные гуляки порой пропадают, да не думал никогда, что сам подберу такую вот морскую деву… Меня Христофор зовут. Мы псы, если что.

Мона покраснела. Вчера она долго сидела в «На дне», пила, с кем-то разговаривала, доказывала что-то, снова пила, капибар специально для нее соорудил коктейль «Нарвал цветов», и пришлось выпить еще…

— А он? — Мона покосилась на невозмутимого празверя, устроившегося у Христофора в ногах.

— Мы вместе. Жизнь у нас одна… Ты-то кто такая? Не утонула, хоть и не в себе была. Мы рыбу ловить вышли с утра, да погода засмурнела, рыба глыбко в пучины ушла… А тут глядим — на волнах качается кто, глаза закрыты, лицо белое… Это я уж потом понял, что со дна кого-то вымыло, по запаху, — Христофор коротко хохотнул. — Впервой-то решил, что смертник чей-то, даже тревожить не хотел, только уж больно молодая ты, красивая… Веселилась, небось, на дне без удержу, вот и не удержало.

— Да я не от веселья… — буркнула Мона. — Кит я. Нарвал. В море не пропаду. Хотя все равно спасибо.

Остаток пути прошел в молчании. Мона, устав бороться с головной болью и песком в глазах, легла обратно на доски. Христофор греб хорошо — сильно и размеренно. Иногда хмыкал или посмеивался. Пес то стучал хвостом, заставляя Мону хвататься за больную голову, то, открыв пасть, шумно дышал, вывесив из-за зубов расслабленный серовато-розовый язык.

Глава 12

Марсель проснулся от взгляда. Голова была пустая и звонкая, ноги и руки плохо слушались, бивни впечатались в верхнюю губу и не хотели отставать. Над ним, держа масляный фонарь, стоял укутанный в черное кайман — желтые круглые глаза с вертикальными зрачками смотрели с покрытого лаковыми щитками лица, не мигая.

— Вставай, теплый! Здесь тебе не место, — кайман говорил холодно, и тон его не предвещал ничего хорошего.

Марсель сел, потянул затекшее тело. В свете дрожащего желтого фонаря кости казались чуть менее мертвыми, чем он запомнил. Страха не было.

— Это ваши предки?

Кайман выдержал паузу. Марселю показалось, что он не ожидал вопросов.

— Это предки наших праотцов, изначальные рептилии, драконы или завры — властители бывшего мира, — кайман шел за Марселем, и морж не видел, как тот говорил, только его тень плясала то справа, то слева. — Я видел тебя в зале советов. Ты слышал Молоха. Он старый дурак, пустая змеиная шкура… Старик выжил из ума. Отсидел сотню лет на огне, и огонь сжег ему разум.

Они миновали несколько залов. Марсель не помнил, проходил он здесь вчера или нет, и вчера ли это было — время не чувствовалось. Кайман говорил, будто сам с собой, и Марсель молчал, вслушиваясь в каждое слово.

— У вас, теплых, короткая память. Ты ведь, небось, даже не помнишь, каково это — быть зверем на самом деле. А уж тем более — не чуешь ушедших и грядущих рубежей эволюции… Тебе не понять, — они остановились. — Отсюда выберешься сам, по ступенькам вверх и налево до конца коридора.

— Спасибо, кайман, — Марсель повернулся, чтобы уйти.

— Постой, — кайман взял его за локоть, и Марсель ощутил неожиданно неприятный холод его ладони. — Ты ведь северянин?

— Да, я морж.

— Хм. Суровые условия… Отрицательные температуры… Структура подкожных отложений… — кайман бормотал что-то себе под нос, потом вперился желтыми глазами и сказал: — Пожалуй, ты можешь быть интересен. Ты должен мне за сегодня. Если не возражаешь, я возьму твою кровь.

Марсель похолодел:

— Всю?

Кайман спокойно ответил:

— Зачем всю? Пару пробирок для исследования. Я провожу тебя в лабораторию, — заметив смятение моржа, кайман пояснил: — Это недалеко, в двух домах отсюда. Потом пойдешь домой.

***

Мона пила чай в гостях у Христофора. Они действительно приплыли на остров, он находился южнее дельты реки и сильно далеко от берега. Тот остров, на котором раньше жила Монина семья и до сих пор проживали многие нарвалы и белухи, располагался много севернее, да и на лодках они плавали куда реже, чем так, своим телом. Дом — маленький, но деревянный и добротный — стоял у самой воды. Навстречу им вышла жена — с ней была тонконогая поджарая собака палевой масти. Мона поразилась, насколько они похожи: легкие, но ясно, что сильные и выносливые, кареглазые, обе короткошерстные — надо лбом у жены топорщился золотистый ежик…

— Вы с гостем? Проходите, я маленьких только уложила, сейчас чай поставлю.

Жену звали Ханна. В отличие от спокойного и медлительного Христофора, она была стремительна и говорлива — в момент подала чай и собрала на стол нехитрую снедь, заодно успев рассказать мужу, как прошел день, и узнать у него новости с моря. Движения ее не были суетливыми, скорее ловкими, и желтая собака легко следовала за ней по пятам, куда бы та ни пошла. Мона заметила, что псица помогает — то подержит полотенце, то поможет отнести что-то, то подхватит укатившуюся под стол крышку. Ханна бросала на Мону взгляды, полные любопытства, но, так ничего и не спросив, ушла на второй этаж, готовить гостевую комнату.

Христофор разлил чай в широкие глиняные кружки.

— Юла у меня жена, быстрая да веселая. Вот малых родила, а ни малость не успокоилась, только больше радуется и веселее живет. Хорошо это, если в человеке радость такая от жизни… Не всем дается…

Мона отпила чай — терпкий, мятный, он приятно согрел язык.

— Так ты что — нарвал, значит? И чем живешь?

— Ну… В Учебный Дом хожу. Познаю мир и смиряю в себе лукавые силы. Должна то есть. Смирять.

— Чего это такое — Учебный Дом?

— Ибисы построили… Чтобы всякие странные, кто в разных семьях рождается, туда шли, потому что настоящих зверей из них все равно не выйдет.

— Хм. Это тебе там про усмирение лукавых сил говорят?

— Да нет, это папа…

— Хм. Странности говоришь. И много у вас там таких — странных?

— Да вот, достаточно, человек сто точно есть.

— И что с тобой такого-этакого?

— Характер не тот. Не нарвальский. Видишь, пятен нет. Все выхожу из себя, хочется кричать, бежать, иногда ударить что-нибудь — дерево или камень.

— Ну, это не надо — повредишь себе. А поорать да побегать — это можно, что ж такого?

— Не понимаешь ты. Нельзя этого. Рог тогда оживает и поднимается, и это нехорошо, стыдно. Нельзя.

— Интересно. По мне, так пусть себе подымается, что ж, тоже часть тела, право имеет…

— Да ну тебя!

Мона рассердилась, и бивень и правда начал потихоньку крепнуть.

— А то у вас тут никаких проблем нет, чтобы мои решать!

Христофор задумался, на лицо его легла тень, оно будто враз потемнело, и Мона стихла, осеклась.

— У нас тут… У нас, видишь ли…

Тут со второго этажа спустилась Ханна. На руках она держала пищащего младенца, завернутого в одеяльце.

— Что-то плачут, покачай-ка, папа, — Ханна протянула сверток Христофору.

Христофор с улыбкой взял ребенка и, пристроив у себя на коленях, раскрыл одеяло.

— Вот, посмотри, мой сын со своим, еще не разделились.

Мона перегнулась через стол. В одеяле сучил ножками крепкий младенец с темными волосиками на темени, он что-то держал в руках у груди — скорее рефлекторно, чем осознанно, малышу не было и трех месяцев. Мона пригляделась: в руках у ребенка лежал маленький слепой щенок с тонкой и редкой, еще темной шерстью, и что-то еще — тут Мона рассмотрела и поняла: щен был соединен с младенцем темно-красной витой пуповиной. Не скрывая удивления, Мона прошептала:

— Ты тоже так родился?! Со своим празверем?

— Да, мы такие, вместе родимся, вместе живем, вместе умираем… По крайней мере так должно, так правильно…

Христофор помрачнел. Ханна забрала ребенка.

— Клан псов — особенный. Рассказывают, что в ту далекую пору, когда звери разбирали людей, собаки пришли позже всех, и полностью соединиться с человеком не смогли. Так мы и остались вдвоем, и тоска одиночества нам неведома. Если так случается и погибает один из пары, то второй вскоре уходит вслед. И так было сотни лет. Когда мы пришли в Арк, то увидели, что кланов, подобных нам, больше нет. Кланов, где живы празвери. Люди не понимали, что наши собаки — это часть нас самих. И мы ушли.

Христофор тяжело замолчал. Пес, спавший у его ног, поднялся, подошел и положил большую голову ему на колени. Христофор гладил пса, смотрел ему в глаза, и лицо его понемногу светлело.

— Теперь непонятное время. Собаки наши стали умирать. Все думают, это случайность. Череда несчастных случаев. Но я чувствую, что что-то меняется, и меняется сильно, неотвратимо… У Карела умер пес, когда ему не было и шестидесяти. Карел умер через две недели после него. Собака Герды не прожила и сорока. Герда тоже, а ведь у нее были маленькие дети… Они умирают все раньше. Никто не хочет признавать правду, но я смотрю на своего сына и молюсь, чтобы его пес прожил всю их общую жизнь, не бросил его на середине, не оставил одного.

***

Вечером следующего дня они вышли в город. Христофор пообещал Моне, что отвезет ее домой, как только улягутся волны, но океан бушевал и бился о берег неистово и отчаянно — будто утопающий хватался за землю. Остров Псовый оказался небольшим, но плотно населенным — в центре дома стояли теснее и были выше рыбацких хижин у моря, но дороги везде остались мягкие, не мощеные, а высокую траву никто и не думал косить. По форме остров был как кабачок: чуть продолговатый и припухлый с одного конца. В широкой части лежало пресное озеро, по краям заросшее шумливой осокой и плюшевым камышом. Внутренние озерные края острова шуршали и шелестели на ветру, дополняя музыку внешних, морских, которые резче и ритмичнее стучали галькой и ракушками. Христофор шел впереди, показывая дорогу, рядом с ним — то отставая, то припуская вперед — бежал Христофоров пес. Мона любовалась их сходством: оба коренастые, широкие, серо-золотые… У них была одинаковая тяжелая походка и манера низко держать голову, будто они высматривали что-то на земле. Солнце садилось за океаном, окрашивая деревянные дома и пухлые шапки деревьев в чуждый им цвет только пойманного лосося. Миновав несколько широких, хорошо утоптанных улиц, они вышли на большую площадь: с одной стороны к ней примыкал парк, в центре располагался большой фонтан. В фонтане плескались дети со своими щенками, всюду гуляли и играли люди и собаки. Мона чувствовала себя странно. Будто она подсматривает чью-то невиданную — тайную и очень личную — жизнь. Вот идет худенькая чернявая девушка, вся тонкая, порывистая, с чуть заметным румянцем на высоких скулах, на руках у нее такая же тонкая изящная собачка — гладкошерстная, антрацитовая, с острыми, тонкими до прозрачности ушками и большими влажными глазами. Навстречу спешит долговязый вихрастый юноша, за ним, виляя хвостом, рысит такой же нескладный, мосластый, жесткошерстный пес. А вот гоняют мяч два паренька и их псы — белый в рыжих пятнах вислоухий и черно-подпалый на коротких кривоватых лапах, носятся, играют пара на пару… У фонтана на скамейке сидят старики — их собаки спят под скамейкой. Маленькая седая старушка вяжет и такая же маленькая и старая кудрявая собачонка придерживает клубок с шерстью. Подошла чья-то полная встрепанная мама с коляской и толстой неопрятной собакой, и принялась вынимать из фонтана свою маленькую дочку — та, вырванная из вихря игры, заплакала. Вслед за ней из фонтана выбрался неловкий круглобрюхий щен и тут же бросился утешать и вылизывать зареванную девочку. Помирившись, семья двинулась прочь.

Мону одолевали мысли. «Как это, — думала она, — прожить всю жизнь с кем-то. Всегда вместе, всюду вдвоем… И он выскочит за тобой из фонтана и утешит. А в старости станет держать тебе клубки шерсти… Наверное, сидеть вот так со своим псом — это такое особенное одиночество. Не одинокое. Светлое. Совсем не страшное…».

Христофор вернулся от лотка с жареной рыбой, держа в руках три кулька, свернутых из широких листьев. Протянул один Моне, еще один развернул и положил на землю — для пса. Рыба была вкусная. Заходящее солнце грело с прощальной нежностью, Мона чувствовала удивительное умиротворение. Пес доел рыбу и поднял на нее глаза, в них скользнули последние лучи света. Мона напряглась, что-то нехорошее зашевелилось внутри, какая-то неприятная, даже страшная мысль. Мона посмотрела на Христофора. Здоровый, крепкий мужчина лет сорока, сильный, пожалуй, в самом своем расцвете, муж и отец… Мона упорно отгоняла открывшуюся ей деталь, уговаривала себя, что показалось, что это мелочь, что это неправда, и она ошиблась. Христофор заметил перемену в ее настроении. Они двинулись к дому. Пока шли, Христофор играл с псом — человек и зверь подбирали, перетягивали и кидали палки, пихали друг друга, гонялись, пес вставал на задние лапы и клал передние Христофору на плечи — так они были одного роста, и Христофор обнимал огромную голову пса, они сталкивались лбами и покачивались из стороны в сторону, видно было, что связь между ними по-прежнему как пуповина, и никакие слова для нее не могут быть и никогда не будут потребны… Мона шла и чувствовала жар — горели щеки и ладони, подступали слезы. Так всегда с ней бывало от сильного переживания, слишком большого, чтобы вместить его. Казалось, если заплакать, то упавшие на лицо соленые капли тут же испарятся с горячей, как полуденные камни, кожи и оставят после себя сухие белые следы. К хижине они вышли уже в полной темноте. Здесь, на острове, темнело сразу и без остатка — уставшее солнце, зависнув на минуту над самым горизонтом, падало за него, словно перезрелое отяжелевшее яблоко.

В доме не горел свет — Ханна и дети уже легли. Только на крыльце маяком качался тусклый желтый фонарь. Мона окликнула Христофора уже у самой двери. Ей не хотелось тревожить спящих.

— Христофор… Послушай, твой пес, с ним ведь все в порядке?

Христофор непонимающе смотрел на нее, держась за ручку двери. Мона никак не могла решить, стоит ли говорить или лучше промолчать и просто войти в дом и заварить чай, а завтра уехать с острова, и все.

— Я видела его глаза на свету…

— Да, точь как мои — серо-голубые, раньше-то темнее были, синие, что твоя жимолость…

— Да я не о том. Мутные они, Христофор. Старые. Ты разве не видишь? Тебе же всего лет сорок…

— Тридцать три, — Христофор невесело усмехнулся и отпустил дверь.

— Вид у нас пожилый, кряжые мы, основательные… Этак всегда было, с самой юности. Мамка наша смеялась, что из детства — сразу в суровые мужики записались…

Христофор замолчал, вздохнул — широкие плечи поднялись и низко-низко опали, отошел от двери и сел на скамью, устроенную на крыльце.

— Все я вижу, нарвал. Не слепой я.