Anamnesis vitae

Пролог

Я танцую в ночном дожде. Мне нравится, как крупные капли пролетают сквозь меня, слегка щекоча прозрачное тело. Мне нравится рассекать крыльями тугие струи, стремительно проносясь сквозь них над самой землёй. И взмывать вверх, к плачущим тучам, нанизывая себя на нити дождя, будто огромную бусину.

Мне полюбилось это занятие недавно. Однажды, во время полёта к моему Человеку, меня настиг дождь. И случилось невероятное: впервые мне пришлось отвлечься от цели, отдавшись нахлынувшему, неведомому прежде наслаждению.

Ненадолго, на какой-то миг, но — отвлечься. А это противоречит всем правилам Хранителей. И никогда прежде ни с кем из нас не случалось. Кроме меня.

С того времени я часто ищу дождь. Именно такой, как сейчас: ночной, сильный, с крупными, крепкими каплями. И, когда нахожу, лечу туда, чтобы танцевать с ним.

Вот и теперь: полностью отдавшись танцу, моё сознание пропустило первые сигналы опасности. И спохватилось лишь тогда, когда мой Человек уже стал уходить.

Вслед за сознанием, к гибнущему Хранимому устремилось и моё тело. Размазавшись в небе длинным прозрачным сгустком, оно мчалось на помощь, заставляя тоскливо выть чутких к нам собак в городах и деревнях, мелькающих под крыльями.

Уже на подлёте меня настигло понимание того, что — не успеть.

Спикировав с высоты, обнимаю крыльями лежащее на земле окровавленное тело, укрывая моего Человека от опасности. Поздно. В нём нет больше жизни. А вернее, двух жизней: одна так и не успела родиться.

Мне не хватило всего нескольких мгновений, чтобы отвести смертельный удар. Случилось неслыханное: Хранитель оставил в беде своего Человека. Такое не прощается.

Погладив напоследок крылом успокоившееся лицо ушедшей, я взмываю вверх, к звёздам. И в тоске парю кругами под ними, смиренно ожидая наказания.

Вот и оно: мои крылья тают. Растворяются в воздухе, будто тонкий весенний лёд в воде под тёплыми лучами. Миг, другой — и исчезли совсем.

С высоты я падаю к земле. Тщетно пытаясь раскрыть несуществующие крылья, чтобы наполнить их ветром и вновь взмыть в вышину. Земля всё ближе, ближе… Кричу в отчаянии, но крик мой тихий. Только собаки слышат Хранителей.

Земля и темнота встречают меня…

Часть первая
Гиблое место

7 сентября 1987 года, понедельник, посёлок Ноябрьский, 11—15.

Я остановился перед главным входом в больницу и скептически окинул взглядом кирпичное пятиэтажное здание. Судя по всему, строили его ещё при ком-то из Рюриковичей. С того же времени и ремонт не делали.

Ноябрьская районная больница не производила впечатления фабрики здоровья. Скорее, наоборот: мрачноватое красно-коричневое здание напоминало то ли психиатрическую лечебницу для буйных, то ли тюрьму для особо опасных рецидивистов. Сходство с последней особенно усиливали решётки на окнах, бесхитростно сваренные из арматуры и выкрашенные в жизнерадостный голубенький цвет.

Я тяжело вздохнул: в этом застенке мне предстоит провести целых два месяца. За что, спрашивается?!

Уж не знаю, чья это была идея: направить нас, молодых врачей-интернов из Нероградской областной больницы, в глубинку. Усилить, так сказать, сельское здравоохранение в районах области. Аж на целых два месяца. Подозреваю, что сия гениальная мысль посетила кого-то из облздравовских деятелей либо в горячечном бреду, либо в момент тяжёлой абстинентной депрессии на выходе из запоя. Когда очень хотелось поделиться с кем-нибудь своими неописуемыми ощущениями.

И вот я, свежеиспечённый доктор Светин, протрясшись три часа в древнем «Икарусе», вывалился из него в аккурат у ворот Ноябрьской ЦРБ. Сиречь — центральной районной больницы, куда мне и предписано явиться пред светлы очи местного главврача.

Вздохнув ещё раз, я подхватил с земли сумку, взвалил её на плечо и направился к крыльцу.

Внутри больница оказалась значительно приятнее. Здесь, по крайней мере, не доминировала жутковатая красно-коричневая гамма. Всё было вполне пристойно: светленько, чистенько, тихонько. И даже неистребимые запахи приёмного отделения не слишком шибали в нос. Всего-то слегка наворачивали слезу, почти не вызывая удушья и рвотных позывов.

— Простите, не подскажете… — начал было я, наткнувшись на выплывшую из смотровой дородную даму в белом халате и накрахмаленном эрегированном колпаке.

— Сначала — сюда, сдадите кровь и мочу. Потом — туда, сдадите одежду и вещи, — не глядя, ткнула она пальцем в двери, — Потом — вон туда: получите больничную пижаму. Вши есть?

— Да нет, — оторопело пробормотал я, пытаясь сообразить, каким образом, сдав одежду в одном конце длинного коридора, получить казённое обмундирование в другом. Голышом бежать, что ли? Простые нравы!

— Так да или нет? — ледяным тоном уточнила дама, хищно вглядываясь в мою шевелюру.

— Никак нет! — категорически заявил я, едва удержавшись, чтобы не добавить «Ваше благородие».

— Значит, брить не будем! — огорчилась она.

— Да я, собственно, не больной… — предпринял я вторую попытку объясниться.

— Донор?! — обрадовалась дама и цепко ухватила меня за правый локоть, — Вены хорошие, чудненько! Желтухой, сифилисом не болели?

В её голосе звучала такая надежда, что мне стало неловко:

— Никак нет! — уже привычно открестился я.

— Отлично! Сдавать будете двести или четыреста? Предлагаю четыреста, чтобы лишний раз не ходить, — она заметно оживилась и почти приплясывала в нетерпении.

— Литр! — я начал торговаться.

— Чего литр? — дама явно озадачилась.

— Литр возьмёте? Чтобы уж совсем потом не приходить. Никогда, — уточнил я.

Она подумала немного:

— Нет, литр не возьмём. У нас такой тары нет.

Поняв, что переговоры зашли в тупик, я решил начать сызнова:

— Видите ли, я — врач…

— Так что же вы сразу-то не сказали?! — всплеснула дама полными ручками, — для врачей-то мы завсегда расстараемся! Возьмём мы у вас литр, возьмём, раз такое дело! Это же получается…

Она загнула несколько пальцев и радостно продолжила:

— Получается два флакона по четыреста и один — по двести! Идёмте, к главному зайдём за справочками, и — на сдачу! — радуясь, будто голодный упырь, отловивший на ужин упитанную селянку, она потащила меня за собой.

Сообразив, что алчущая моей крови особа тащит меня к главврачу, я смирился и покорно последовал за ней. Собственно, я и хотел-то узнать, где найти местное начальство.

Начальство озадаченно перебирало кипу бумаг, бормоча что-то себе под нос. На его голове красовался такой же накрахмаленный колпак, как и у моей провожатой. И столь же устрашающих размеров.

— Александр Иваныч, я донора привела! — гордо заявила дама, — Хочет литр сдать. Врач, говорит.

Главный оторвался от своих бумажек и с неподдельным интересом воззрился на меня:

— Литр? А наберётся столько-то? Худоват, бледноват…

— Наберётся, наберётся! — поспешила она его успокоить, — Положим, ноги поднимем… потихоньку и натечёт!

Поняв, что пора прекращать балаган, пока из меня и в самом деле не откачали литр крови, я шагнул вперёд:

— Александр Иваныч, произошло небольшое недоразумение! Я и в самом деле — врач, но не донор. Я…

— Так одно другому не мешает! — мудро заметило начальство.

Я кивнул:

— Согласен. Но я прибыл сюда не как донор, а по направлению облздравотдела. Вот! — и протянул главврачу командировочное удостоверение с направлением.

Тот разом поскучнел и вздохнул:

— Ну давайте, посмотрим, что у вас там. Зинаида Петровна, можете идти. Это не донор, а всего лишь доктор.

Дама в колпаке смерила меня взглядом, исполненным глубочайшего разочарования, и царственно удалилась.

А главный, внимательно изучив мои бумаги, сдвинул колпак на правое ухо, откинулся в кресле и уставился на меня взглядом опытного работорговца:

— Ну-с, Пал Палыч, и что мне прикажете с вами делать?

Я пожал плечами:

— В направлении написано, что…

— Да мне по ……, что там написано! — разоткровенничался мой собеседник, — У меня тут своих штатных врачей девать некуда, а они ещё интернов присылают! Вы кто по специальности?

— Терапевт. Буду специализироваться по кардиореанимации! — гордо заявил я.

— Терапевт, значит! Какая редкая профессия! — ехидно заметило начальство, — Да ещё и будущий кардиолог!

— Кардиореаниматолог! — поправил я его.

— О да, тем более! А знаете, что?

— Нет, — признался я.

— А езжайте-ка вы в Кобельки! — предложил вдруг главный.

— Зачем? — я оторопел.

— Там есть участковая больница, — пояснил он.

— И что?

— Двадцать коек плюс амбулатория! — начало интриговать начальство.

Я непонимающе смотрел на него.

— Два фельдшера, акушерка, служебная машина. С водителем! — главврач продолжал взахлёб расписывать прелести неведомой мне участковой больницы.

— Это замечательно, но при чём тут я?

— А при том, голубчик, что все эти сокровища пылятся в глуши без хозяина. Главного врача там нет. Вот уж пятый год! — сокрушённо пояснило начальство.

Я начал кое-что понимать:

— И вы хотите сказать, что…

— …Что, в силу, так сказать, производственной необходимости, я направляю вас в вышеупомянутую больницу временно исполняющим обязанности главного врача. С наделением всеми соответствующими полномочиями! — торжественно провозгласил босс и принялся писать что-то в моём направлении.

Я оцепенел:

— Но позвольте, я…

— Не позволю, милейший Пал Палыч, не позволю! В направлении чёрным по белому написано, что вы поступаете в моё полное распоряжение сроком на два месяца. Вот я и распорядился! — главный размашисто расписался и шлёпнул на бумажку печать, — Итак, с этой минуты вы официально приступили к исполнению обязанностей. Сейчас я скомандую насчёт машины, а вы пока посидите в коридорчике, хорошо? Дела, знаете ли, дела!

Растерянно взяв со стола свои бумаги, я направился было к выходу.

— Минуточку, Пал Палыч! — главврач резво вскочил, обежал стол и оказался рядом со мной. Ростом он был мне по грудь. Но вместе с колпаком — выше меня.

— Поздравляю вас с началом трудовой деятельности, коллега, желаю успехов! — он торжественно потряс мне руку, усеменил на своё место и вновь зарылся в бумаги.

Аудиенция была окончена. Я вышел в коридор и уселся там на стульчик, пытаясь осознать случившееся. Оно упорно не осознавалось.

Я, молодой врач, двадцати трёх лет от роду, только что окончил (с отличием!) славный Нероградский медицинский институт. Попал в интернатуру в областную больницу. Направлен в двухмесячную командировку в Ноябрьскую ЦРБ нюхнуть, что называется, пороху. Пока всё понятно и не страшно.

Кошмар начнётся через пару часов. Меня, сопливого лекаря с никаким опытом, отправляют руководить сельской участковой больницей. Туда, где в радиусе нескольких десятков километров я буду единственным врачом. При одной лишь мысли о том, с чем мне придётся столкнуться, в животе начиналось неприятное томление — явный предвестник медвежьей болезни.

— Ну-с, доктор Светин, начинается взрослая жизнь… — уныло пробормотал я и заозирался в поисках удобств.

7 сентября 1987 года, Ноябрьский район, 11—32.

Нина помахала рукой вслед удаляющейся попутке и осторожно спустилась с насыпи. Прошагав несколько десятков шагов по раскалённой степи, женщина углубилась в чахлую лесополосу. И с облегчением вздохнула: идти в тени было куда легче. Правда, приходилось смотреть под ноги: из утоптанной тропинки там и сям вылезали затейливо-скрюченные корни, так и норовя зацепиться за ногу. Ну, да это пустяки в сравнении с путешествием по солнцепёку: тут и обычный человек зажарится, а уж в её-то положении протопать под солнцем три километра до родительских Кобельков — задачка не из простых.

Словно соглашаясь с матерью, в животе заёрзал Лёшка. И нетерпеливо пнул куда-то в печень: иди, дескать, не задерживай, обедать пора!

Нина охнула и улыбнулась: в свои восемь месяцев сын отличался завидной резвостью. Даже докторица удивлялась, когда УЗИ делала: мол, егоза он у вас, мамочка, ни секунды на месте не лежит! Хорошо хоть, дал рассмотреть своё мальчишеское хозяйство. С того времени и превратился из безымянного плода в Лёшку.

Она как–то сразу решила, что если мальчишка, то — Лёшка. В честь отца, стало быть. И плевать, что отец о сыне ничего не знает и не узнает никогда (уж она-то об этом позаботится!) Главное — осталось у неё живое напоминание о том коротком, трёхмесячном счастливом безумии: нахлынувшем, будто шальная волна в тихом море, закрутившем, завертевшем… да и швырнувшем на прибрежный песок её, совершенно обессилевшую, опустошённую… и недоумевающую.

Собственно, она до сих пор так и не поняла, что же это с ней было такое… но точно знает: прежде ничего подобного не испытывала и вряд ли, наверное, ещё когда-то испытает. И ладно: не нужны ей эти потрясения: чай, не девочка давно… Любовь-морковь и прочие сопли — это всё для подростков. Жизнь должна идти по плану, иначе — теряешь себя.

Очередного мужа в её планах не было… А вот ребёнок — был.

Нина зябко передёрнула плечами, вспомнив, как посмотрел на неё Алексей, когда она заявила, что уходит. Что-то было такое в том взгляде… отчего она до сих пор иногда чувствует себя убийцей.

Женщина потрясла головой, отгоняя ненужные мысли и ускорила шаг. Плевать. Главное: она сохранила свою независимость, свою собственную, годами выстраиваемую жизнь… и получила Лёшку. А муж — это, знаете ли, для энергичной современной женщины придаток вовсе необязательный, даже лишний. Да и вредный: никакой, понимаешь, личной жизни…

Нина усмехнулась и прислушалась к тому, что происходило в её животе. Лёшка затаился, словно обдумывая материнские мысли. Ну, отдыхай, малыш, отдыхай: всё-таки, несколько часов тряслись по жаре из Нерограда, да и впереди ещё почти час пешком… Ей и самой не мешало бы дух перевести.

Впереди блеснула вода. Озеро. Небольшое, но с прозрачной, чистейшей водой. И очень, очень холодной: тут со дна ключи бьют. Собственно, озеро так и называется: Ключевое.

Женщина улыбнулась в предвкушении: искупаться, конечно, не получится — вода ледяная, тут же судорогой всё сведёт. А вот умыть разгорячённое лицо родниковой водой, да напиться от души — это в самый раз. Эх, жаль живот не позволяет добежать до берега, как бывало в детстве… приходится вот так: степенно, вразвалочку, как и полагается будущей мамаше.

Она разулась, сошла с тропинки и напрямик, по траве, направилась к озерцу.

Волосы на затылке будто кто-то взъерошил холодной пятернёй. Нина остановилась и резко оглянулась: ей хорошо было знакомо это ощущение чужого взгляда… недоброго взгляда.

Никого. Никакого движения среди деревьев. Даже листва не колышется в полном безветрии.

Женщина постояла минуту, прислушиваясь и всматриваясь в лес. Ошибиться она не могла: слишком часто прежде доводилось ей ощущать спиной и затылком взгляды многочисленных недоброжелателей (чаще, конечно, недоброжелательниц!). Что поделаешь, за природную красоту и успешную карьеру приходится платить!

Но в этот раз, похоже, ошиблась. В затихшем, разморенном от жары лесу людей не наблюдалось. Кроме неё.

Успокоившись, Нина вновь двинулась к озеру. Подойдя к воде, осторожно попробовала её босой ногой: холодная! Женщина оглянулась ещё раз и, убедившись в отсутствии наблюдателей, быстро стянула через голову лёгкий летний сарафан.

Оставшись в одних трусиках, она вошла в воду, поёжилась и сделала несколько шагов вперёд. Ноги до колен тут же потеряли чувствительность: несмотря на жару, вода была просто ледяной. Как в далёком детстве, Нина опустилась на колени, опёрлась руками на дно, погрузив разгорячённое лицо в обжигающую воду. И сделала осторожный глоток.

Сразу стало легче. Холодный ком прокатился по горлу и растёкся где-то внутри. Озеро ласково поглаживало мелкими ледяными волнами её выросший живот с притаившимся внутри Лёшкой и пощипывало оказавшиеся в воде соски. Это было неожиданно приятно, даже возбуждающе.

Нина с сожалением оторвалась от воды, чтобы сделать вдох. Солнце тут же мстительно наградило её горячими пощёчинами: лицо высохло моментально. Быстренько набрав побольше воздуха, женщина вновь опустила голову в воду. И открыла глаза.

Каменистое дно просматривалось далеко во все стороны: прозрачность пропитанной солнцем воды была идеальной. Наслаждаясь прохладой, Нина неторопливо ворочала головой, рассматривая небогатый подводный мир лесного озера. Собственно, кроме мелкой округлой гальки, на дне и не было ничего.

Воздух как-то быстро закончился. Всё-таки, наличие увесистого животика сказывается: ни тебе побегать, ни понырять… Улыбнувшись прямо в воде, Нина оттолкнулась руками от донных камней и разогнулась…

Вернее, попыталась разогнуться. Но её затылок встретил неожиданное препятствие: навалившаяся тяжесть пригнула голову ещё ниже, больно ткнув лбом в дно.

Страха пока не было. Было удивление. Нина скосила глаза вправо, влево, пытаясь рассмотреть, что же её держит. Не увидела ничего нового, кроме неясной тени на дне. Была ли она раньше, или нет, женщина вспомнить не успела…

В животе встрепенулся, забился Лёшка. Почувствовав нехватку кислорода, малыш больно замолотил ножками и ручками. Помогло: Нина будто проснулась и рванулась изо всех сил, пытаясь освободиться от неведомой силы.

В ответ голову ещё сильнее вдавило в камни. Правым глазом женщина увидела медленно растекающуюся в воде розовую струйку и поняла, что это — её кровь. Видимо, из рассечёной брови.

Вот тут-то и пришёл страх. Грудь уже разрывало коварное желание вдохнуть, в глазах темнело и мельтешили какие-то цветные пятна. Не в силах оторвать голову от проклятых камней, Нина забилась всем телом, пытаясь освободиться. Вышло ещё хуже: руки и ноги разъехались на скользкой гальке, и женщина распласталась на дне, сильно ударившись животом.

Резкая схваткообразная боль на несколько мгновений заставила Нину забыть об опасности. Низ живота сжался в тугой горячий комок, чуть расслабился, — и опять сжался. Боль часто пульсировала, нарастая и заполняя собой всё сознание.

«Рожаю!» — удивлённо констатировала женщина. Она не знала прежде, как это бывает, но отчего-то сразу поняла, что новая боль — это именно схватки. Только почему-то очень уж частые.

Словно в подтверждение её догадки, живот скрутило так, что лежащую на нём Нину ощутимо подбросило вверх. И тут же внутри будто что-то лопнуло. Вода между ног стала тёплой, почти горячей.

Нина опять попыталась вырваться. Но руки и ноги уже почти не подчинялись ей. Наполненное болью сознание быстро умирало, напоследок балуя хозяйку чередой сменяющихся причудливых видений, звуков и ощущений. Самым ярким из которых было странное чувство, будто Лёшка вылезает из неё, нещадно разрывая ручонками материнское лоно…

А потом всё кончилось.

7 сентября 1987 года, Ноябрьский район, 13—15.

Древний санитарный УАЗик вдруг со страшным скрежетом свернул с грейдера (это дорога такая, из насыпанного и утрамбованного гравия, чтоб вы знали!), резво скатился вниз по откосу и сбрендившим тушканчиком поскакал по степи.

— Какого… — поинтересовался было я, но на очередной кочке ископаемую машину швырнуло вверх и я влепился теменем в крышу кабины, пребольно прикусив язык.

Рот тут же наполнился кровью. Желание задавать вопросы как-то пропало.

— Спрямим тут, док! — оскалившись в улыбке, проорал Кешка, мой свежеобретённый персональный водитель, — По грейдеру крюк получится, километров двадцать! А мы — прямиком, через лесок, потом полем, бродом… а там уж рукой подать! А чо, машина — зверь! Я в армии на такой по горам знаешь, как скакал? Что твой сайгак! — Кешка громко захохотал, поскрёб пятернёй тельняшку на груди и крутанул руль, объезжая невесть откуда взявшийся в степи валун.

УАЗик послушно встал на два колеса и продолжил путь в таком положении. Навалившись на водилу, оказавшегося внизу, я прохрипел ему в ухо, борясь с тошнотой:

— А давай попробуем поездить на четырёх колёсах! Мне кажется, у тебя получится…

— Фигня вопрос! — легко согласился Кешка и с размаху поставил машину на четыре точки.

Меня швырнуло в пассажирскую дверь. Та с готовностью распахнулась, и я на три четверти организма вылетел из кабины, едва успев уцепиться за дверную раму, стекло в которой, к счастью, отсутствовало.

— Док, ты куда?! По нужде, что ли? — деликатно поинтересовался мой драйвер, вдавливая в пол педаль газа

— …. …. ….. ……ь! — несколько витиевато объяснил я ему, судорожно цепляясь руками за открытую дверь, а ногами — за сиденье и обречённо наблюдая, как в каком-нибудь полуметре под моей… нижней частью спины с бешеной скоростью проносится неровная и очень твёрдая на вид земля.

— А-а-а! — с пониманием протянул Кешка.

Бросив руль, он наклонился ко мне и одним рывком втянул внутрь:

— Так бы сразу и сказал! Я-то подумал: может, приспичило, выйти решил, — Иннокентий заботливо и усердно принялся отряхивать с меня рыжую дорожную пыль.

— Кеша! — выдохнул я ему в ухо, обретя через какое-то время дар речи.

— Чо, Палыч? — улыбнулся он своей многозубой улыбкой и прозрачными голубыми глазами вопросительно уставился на меня.

— Кто ведёт машину, Кеша? — ласково поинтересовался я.

— Какую машину, док? — озадачился мой собеседник, безуспешно пытаясь избавить меня от пятна на левой брючине.

— Нашу машину! — тихо и задушевно уточнил я, борясь с острым приступом тошноты и ненормативной лексики.

Водитель, наконец, развернулся в сторону лобового стекла и присвистнул: прямо по курсу был овраг, мало уступающий по размерам Большому Каньону.

— Ох, ё! — констатировал Кешка, вцепился в руль и заложил очередной вираж.

Я уже привычно вылетел в дверь. Машина неслась над обрывом и теперь подо мной оказалась пропасть метров в десять глубиной.

— Док, держись, я сейчас! — проорал шофёр и потянулся было ко мне…

— Держи руль, твою мать! — взвыл я на всю степь, почувствовав, как вильнула машина, — Держи руль и тормози!

Кешка удивлённо взглянул на меня, но послушно убрал ногу с газа, неохотно переместив её на педаль тормоза. Уазик крякнул, клюнул носом и остановился.

Я сполз на землю, нагнулся над оврагом и… впрочем, грубую натуралистическую сцену лучше пропустить.

— Да, Палыч, зря ты в больничную столовку заходил… — участливо сообщил мне Кешка, пристроившись на корточках рядом.

Занятый процессом, я только кивнул и промычал что-то невнятное. Это уж точно, зря. С Кешкой надо ездить натощак и, желательно, под глубоким наркозом. Или в состоянии тяжёлого алкогольного опьянения — чтобы сохранить остатки психического здоровья.

— Далеко ещё? — поинтересовался я, полностью очистившись от всего съеденного за неделю.

— Да ерунда, вёрст пять-шесть, не больше. Сейчас через лесок проедем, мимо озера потом и готово — считай, приехали! — с энтузиазмом, показавшимся мне подозрительным, воскликнул водитель.

— Что-то ты про брод говорил? — вспомнил я.

— А что брод? Там из озера речушка вытекает, крохотная такая. Моста нет, так я брод знаю. Проскочим, даже ног не намочим! — бодро заявил Кешка.

Я тяжело вздохнул. Видимо, в таинственные Кобельки мне предстоит приехать не только очищенным изнутри, но и выстиранным-вымытым снаружи. Ин ладно, слава Богу, плавать я умею, а в такую жару намокнуть даже приятно…

— Поехали! — я поднялся и полез в опротивевшую кабину.

Зациклившись на ключевом слове «брод», я совершенно пропустил мимо ушей упоминание о поездке через лес. А зря.

УАЗик, виляя, нёсся между деревьями, подпрыгивая на многочисленных корнях. Кешка, оскалившись в неподвижной улыбке, пялился в лобовое стекло, лихо уворачивая машину от несущихся навстречу сосен, берёз и прочей поросли (ездить деревья совершенно не умели!)

А я вжался в кресло, вспоминая всё хорошее, что было в моей короткой жизни. И заодно гадал, какое из набегающих деревьев стукнет меня в лоб. Один раз, но сильно.

Просить водителя снизить скорость было бесполезно, это я уже понял: Кешка умел вести машину, только вдавив педаль газа до упора. Что такое тормоз, он представлял весьма смутно. Смирившись с судьбой, я закрыл глаза: одним доктором больше, одним меньше — какая, в сущности, разница!

— А вот и озеро! — радостно проорал Кешка мне в ухо.

Я встрепенулся и поднял веки. Последнее дерево со свистом пронеслось по правому борту — и лес кончился. Прямо перед нами и впрямь оказалось небольшое круглое озерце.

— Ключевое. Озеро Ключевое, называется так! Тут со дна родники бьют, вода жуть, какая холодная! — пояснил водитель.

— Однако же купаются! — заметил я.

— Кто купается? Палыч, тут и метра не проплывёшь, судорогой скрючит! Вода — ледяная! — возмутился Кешка.

— Купаются! Вон, гляди! — упрямо стоял я на своём, показывая вперёд.

На берегу пёстрым блином валялась одежда. А её хозяин, вернее — хозяйка, обнаружилась метрах в пятнадцати от берега. Женщина лежала на воде, раскинув руки и ноги, и опустив лицо вниз.

Кешка присвистнул:

— Во даёт баба! Не всякий мужик в Ключевом окунуться решится, а этой — хоть бы хны!

— Не хоть бы хны, Кеша! — пробормотал я, всматриваясь в распластанную неподвижную фигуру в озере, — Давай-ка к берегу! Быстрее!

Водитель искоса взглянул на меня и крутанул руль. УАЗик рванул к озеру. В считанные секунды машина преодолела оставшиеся метры и, вздымая фонтаны брызг, понеслась по мелководью к лежащему впереди телу. В том, что это именно «тело», я уже не сомневался.

Кешка ударил по тормозам. Я распахнул дверцу и, не разуваясь, спрыгнул в воду. И тут же невольно охнул: ноги до колен обожгло холодом: вода в Ключевом и впрямь была ледяная.

— Палыч, она, кажись, мёртвая? — несмело предположил мой шофёр, тоже выпрыгнув из кабины и остановившись над лежащей вниз лицом женщиной.

— Похоже, да. Помоги-ка! — я взялся за холодные плечи.

С трудом мы перевернули тело. Никаких сомнений теперь не осталось: женщина мертва и уже давно: лицо, грудь и живот утопленницы покрывали характерные багровые пятна. Я напряг память, вспоминая курс судебной медицины. Если ничего не путаю, трупные пятна появляются через два часа после смерти.

— Док, это что? — хриплым шёпотом спросил Кешка, тыча пальцем куда-то вниз.

Я проследил взлядом и почувствовал, как ледяной холод, сковавший ноги, вдруг скакнул вверх и вцепился мне в грудь, заставив замереть сердце…

Трусики несчастной оказались спущенными до середины бёдер. А чуть выше, между ног, виднелась синеватая, сморщенная, покрытая редкими волосиками, головка младенца.

Кешка издал утробный звук и, зажав обеими руками рот, помчался к берегу. Я — за ним. Почти одновременно мы выбралсь на сушу и упали на четвереньки.

Тошнило нас долго. Причём я совершенно не понимал, откуда во мне взялись такие резервы. Странным образом именно этот вопрос, а не наша страшная находка, завладел моим сознанием.

— Она что, в воде родила и утонула? — придя в себя, спросил Кешка.

Я пожал плечами:

— Там мелко, как она утонуть могла? Может, решила воды напиться, наклонилась, а тут схватки начались. Она от боли сознание потеряла, упала и захлебнулась. Может, сердце слабое было: не выдержало перепада температур… Или ещё что. Вскрытие нужно делать. Экспертиза нужна. А так гадать — дело неблагодарное.

— И что нам теперь делать?

— Милицию надо вызывать.

— Участкового нашего, что ли?

— Наверное. Он же у вас тут всю милицию представляет?

— Ну да, он, Семён Михалыч. Суровый мужик! — с неподдельным трепетом сообщил мне Кешка.

— Так давай звать твоего сурового мужика. Вот только как? — вдруг озадачился я, поняв, что на ближайших соснах телефонов-автоматов нет.

— Так у нас же рация в машине! — небрежно пожал плечами Иннокентий и побрёл по воде к УАЗику.

Я оторопело поглядел ему вслед. Оказывается, у меня теперь есть доступ к передовым средствам связи?! В положении и.о. главврача Кобельковской сельской больницы начали проявляться некоторые прелести.

Отойдя от ступора, я зашлёпал вслед за Кешкой.

7 сентября 1987 года, Ноябрьский район, 15—40.

— Как думаешь, Палыч, Нинка почему утонула? — после долгого молчания вопрос Семёна Михалыча заставил меня вздрогнуть от неожиданности.

— Трудно сказать. Молодая женщина, на вид здоровая, крепкая… Вскрытие, возможно, что-то прояснит, — выбираясь из задумчивости, пробормотал я.

И встрепенулся:

— Нинка?!

— Нинка Смурякова. Наша она, из Кобельков. Сразу после школы в область умотала, поступила в политех, кажется: отучилась, да так в Нерограде и осталась. Замуж сходила ненадолго, потом развелась. В какие-то начальницы выбилась, к родителям в Кобельки редко заглядывала. Я её последний раз года три назад видел, — объяснил участковый.

«Суровый мужик» Семён Михалыч оказался чуть старше меня. Длинный, худой парень в форме лейтенанта милиции приехал на место происшествия через час после нашего вызова. И тоже на УАЗике. На классическом милицейском «воронке» с синей полоской по бортам, зарешёченной задней дверцей и даже с мигалкой на крыше.

Скупо кивнув, выслушав наш рассказ, участковый внимательно осмотрел тело и вернулся к своей машине. Негромко сказал что-то в рацию, выслушал ответ и ткнул пальцем в Кешку:

— Значит так: ты, Иннокентий, сейчас отвезёшь труп в ЦРБ, в морг. Там уже в курсе…

— Михалыч, да ты что?! Не повезу я покойницу, не проси даже! Да и вообще… мне доктора надо доставить! — замахал руками мой верный водитель, бледнея на глазах.

— Доктора я сам доставлю.

— Всё равно! Не повезу труп, хоть убей! У тебя машина есть, сам и вези! — храбро пискнул Кешка.

Семён Михалыч подошёл к нему вплотную и навис:

— Иннокентий! — ласковым тоном, от которого почему-то захотелось сходить повеситься в чаще, начал участковый, — Ну посуди сам, дружок, как я повезу? Лежачих мест у меня в машине нет, только сидячие. Ты видел когда-нибудь, чтобы трупы ездили сидя?

Кеша отрицательно помотал головой.

— И я не видел. Зато видел, как они ездят лёжа. Вот мы сейчас все вместе, аккуратненько так, уложим покойницу на носилки в твою машину. В салон, стало быть. А ты, Иннокентий, сядешь в кабину и поедешь. В морге сдашь тело и мне доложишь по рации о выполнении. Вопросы есть?

Кешка икнул.

— Вопросов нет. Приступаем к выполнению первой части задачи. Док, ты нам поможешь?

Втроём мы в конце концов загрузили тело в салон «санитарки». Бледный Кеша сел за руль.

— Давай, Иннокентий! Мы в тебя верим! — ободряюще заявил Михалыч и с размаху хлопнул ладонью по борту УАЗика.

Кешка вздрогнул и даванул на газ. Машина запрыгала к берегу и скрылась в лесу.

Участковый вздохнул и покачал головой:

— Молодёжь… — философски произнёс он.

Так мы и ехали с «суровым мужиком»: молча, думая каждый о своём. Пока Михалыч не начал разговор про утопленницу.

— Долго едем. Кешка говорил, есть какая-то короткая дорога, через брод. А мы опять на грейдер выехали, — заметил я.

Участковый усмехнулся:

— Кешка, конечно, водитель хороший, спору нет. Но — безголовый. Ты, Палыч, построже с ним… и поосторожнее. Никогда, ни при каких обстоятельствах, не позволяй ему ехать «короткой дорогой». В лучшем случае — опоздаешь на пару часов. В худшем — очнёшься в гипсе… если очнёшься.

— Добрый ты, лейтенант, — пробормотал я, ёжась и вспоминая, как выпадал из машины.

— Мудрый я, — скромно констатировал Михалыч, — И Кешку знаю, как облупленного.

Дорога резко свернула направо и за лесополосой открылась деревня.

— Приехали. Вот они, наши Кобельки! — с улыбкой и даже, как мне показалось, с некоторой гордостью, объявил лейтенант.

Кобельки не производили впечатления мегаполиса. На берегу здоровенного озера — пара десятков домов (или изб, как там правильно-то?); в геометрическом центре деревни — непонятное строение с колоннами по фасаду и неразличимой отсюда вывеской. Поодаль особняком стояли небольшая церковь и приземистое одноэтажное здание, сильно смахивающее на барак.

— А вон и больница! — палец участкового указывал в аккурат на него.

Я вздохнул. А чего, собственно, можно было ожидать от сельской участковой больницы? Бревенчатый барак, построенный по проекту местного архитектора дяди Пети в прошлом или позапрошлом веке… Впрочем, вряд ли: такая хибара столько не простоит.

— Больница была построена в конце девятнадцатого века! — гордо заявил Михалыч.

Я присвистнул: надо же, умели предки строить!

— Правда, сначала она была конюшней… — закончил экскурс в прошлое лейтенант и, зарулив в просторный больничный двор, остановил машину перед покосившимся крыльцом. Главврач Светин П. П. прибыл в свои владения.

— Ну, Палыч, удачи тебе. Знакомься пока с персоналом, осваивайся, а я в район поеду. Узнаю, что там на вскрытии. А ты — принимай хозяйство! — участковый несколько раз нажал на клаксон.

«Воронок» противно крякнул. Дверь с гордой надписью «Приёмное отделение» распахнулась и из полумрака древнего строения повалил народ.

Спустя минуту перед крыльцом выстроилась неровная шеренга встречающих в количестве пяти голов. Во главе строя оказался приземистый мужичок лет тридцати, облачённый в явно большой ему белый халат.

— Здравствуйте, доктор! А мы вас ждали! — радостно улыбаясь, прокричал он.

Я опомнился и выпрыгнул из машины. Мужичок тут же оказался рядом, вцепился в мою руку обеими своими и принялся энергично её трясти:

— Позвольте представиться: Антон Иваныч, здешний фельдшер. А вас как величать? Вы не представляете, как мы рады: пятый год уже без доктора! Нам, как из района-то позвонили, что вы едете, так мы даже и не поверили сначала. Думали, может шутит кто. Ан нет, не шутили, оказывается. А вы к нам как: насовсем, или…

— Или! — я решил прервать словесный поток восторженного фельдшера, — Я к вам на два месяца, по направлению облздравотдела. А величать меня — Пал Палыч Светин.

— Очень приятно! — улыбнулась мне красивая статная дама лет сорока — сорока пяти, тоже при халате, — А я — Мария Глебовна, акушерка. Семья-то с вами не приедет?

Я улыбнулся в ответ и отрицательно покачал головой. Попытка выяснить моё семейное положение была весьма прозрачной, но эффективной:

— Не женат я. Пока. Так что семья не приедет ввиду отсутствия оной.

— Как же так: такой интересный мужчина — и не женат?! — радостно возмутилась Мария Глебовна и медленно пошла на меня грудью (весьма нешуточной, надо заметить!), — Так мы это поправим!

— Машка, доктор, ежели захочет, сам всё поправит! — между мной и надвигающейся акушеркой возникла маленькая, худющая пожилая тётка. В белом халате, разумеется.

Решительно отпихнув распалённую Марию Глебовну, моя спасительница обернулась ко мне:

— Вы, Пал Палыч, не тушуйтесь. Машка — она завсегда так: как увидит нового мужика, так начинает ему глазки строить. А уж неженатому-то и подавно!

— Очень обидны мне слова ваши, Клавдия Петровна! — классической фразой попробовала возмутиться акушерка, отнюдь не выглядящая обиженной. Скорее наоборот: в улыбающихся тёмных глазах Марии Глебовны резвились озорные чертенята.

Я вздохнул про себя: эх, была бы она помоложе лет эдак на двадцать…

Клавдия Петровна небрежно отмахнулась от неё рукой, будто от назойливой мухи, и потянула меня за рукав:

— Идёмте, доктор, я вашу квартирку покажу. Устали, поди, с дороги-то!

— Квартирку?! — изумился я, — А что, разве она здесь?

— А где ж ей ещё-то быть?! — в свою очередь удивилась моя провожатая, — У нас доктора испокон веку при больнице жили. На всём готовом.

Я опасливо покосился на исторический барак-конюшню. Ну-с, положим, лошадям когда-то здесь жилось неплохо. Наверное. Но я-то — не конь! Провести два месяца в стойле как-то не улыбалось.

— А… других вариантов никаких нет? — осторожно поинтересовался я.

Клавдия Петровна жалостливо посмотрела на меня:

— Да откуда ж им взяться-то? Гостиницы у нас тут отродясь не бывало… Есть, правда, в деревне пара-тройка пустых изб. Так они заброшены давно, разорены. Жить там нельзя… — она задумалась и окинула взором выстроившийся личный состав больницы, — Если только на постой к кому?

Мария Глебовна с чёткостью кремлёвского курсанта шагнула вперёд:

— Очень правильная мысль! — одобрила она.

Я икнул и поволок Клавдию Петровну внутрь:

— Ладно уж, показывайте вашу квартирку!

Жилплощадь оказалась вполне сносной. Большая светлая комната, обставленная разношёрстной мебелью. Здесь было всё необходимое, но до глубины души меня тронула огромная широкая кровать с резными деревянными спинками. Я подошёл и потрогал резьбу пальцем:

— Это что, кто-то из пациентов из музея спёр?

Клавдия Петровна оскорбилась:

— Да Бог с вами! Это подарок. Пару лет назад мы цыганского барона лечили. От пневмонии. Так он вылечился, уехал, а потом вот это чудо прислал. Мы думали-думали, куда его определить, да так ничего и не придумали. Так и стоит здесь с тех пор.

Я уселся на кровать и попрыгал на ней. Матрас приятно пружинил. Пожалуй, подарок неведомого барона сможет в какой-то мере скрасить мои серые будни в этой дыре.

— А удобства? — задал я главный вопрос.

— Чего? — озадачилась фельдшерица.

— Удобства, говорю, где?

— А, это сортир, что ли? — осенило Клавдию Петровну.

Я смущённо кивнул. Слово «сортир» отчего-то порождало во мне странную ассоциацию с дыркой в земле:

— Э-э… ну да. И ещё душ.

— Есть, есть, как же! Вот, рядышком тут, в коридорчике: специально отдельный сделали для доктора. И сортир, стало быть, и душ с ванной.. Окромя вас, Пал Палыч, никто не попользуется!

Я вздохнул с облегчением. Бегать по нужде за пару сотен метров в типовое деревянное строение, похоже, не придётся. И то славно.

— Часы тоже от щедрот барона? — поинтересовался я, указывая на роскошные напольные часы с маятником, заключённые в резной деревянный корпус. Маятник почему-то висел неподвижно. Весь прибор создавал впечатление очень древнего и ценного.

— Нет, откуда часы — никто не помнит. Скорее всего, из старой барской усадьбы.

— А почему стоят?

Клавдия Петровна таинственно улыбнулась, подошла к часам и открыла корпус:

— Механизма-то нет! Как им идти?

— Логично! — подтвердил я, заглядывая внутрь.

Механизма и в самом деле не было. Маятник и гири висели на гвоздиках, вбитых изнутри в заднюю стенку корпуса.

— Зато красиво! — гордо заявила фельдшерица.

Я кивнул и аккуратно закрыл дверцу часов. Красиво, тут не поспоришь.

— Ой, я же так и не представилась! — вдруг вспомнила моя гид.

— Вы — Клавдия Петровна, это я уже и так знаю! — успокоил её я.

— Ну да. Фельдшерица я. Двое нас тут, фельдшеров: Антошка… ну, Антон Иваныч который, да я. Машка — акушерка. Ещё две санитарки имеются: Инка и Нинка…

— Это мы! — хором подтвердили две толстушки, возникшие в дверях.

— Ага, вот они. Инка с Нинкой ещё и готовят для больных, поварихи по совместительству, стало быть.

— Мы и для вас готовить будем, Пал Палыч! — обнадёжила меня Инка. Или Нинка?

Я благодарно кивнул. По крайней мере, с голоду я тут не помру. Судя по комплекции поварих, готовили они много и сытно.

— Итак, Клавдия Петровна, подведём итоги. Всего в больнице я насчитал пять душ персонала: вы, Антон Иваныч, Мария Глебовна, две санитарки, они же поварихи… Никого не забыл?

— Никого… только… — фельдшерица замялась.

— Только что?

— Сынок мой, Данила…

— Что с ним?

— Он как бы при больнице…

Я потряс головой, пытаясь вникнуть в суть полученной информации:

— «Как бы при больнице» — это как?! Живёт здесь, что ли?

— Да нет, живёт он дома, со мной. А тут… ну, помогает: Инке с Нинкой по кухне, полы моет, дрова рубит, тут гвоздь забить, там — дверь навесить, лежачим больным судно подать, перестелить…

— Он что, не работает у вас? Сколько лет-то ему?

Клавдия Петровна тяжело вздохнула:

— Тридцать исполнилось. Он у меня… ненормальный. С детства. Да вы не бойтесь, он добрый и тихий. Мухи не обидит! — поспешила она заверить меня.

— Да я и не боюсь, — пожал я плечами.

— Так вы не будете возражать, если Данилка так и будет тут, при больничке? Привык он. Да и к нему все давно привыкли.

— Конечно, пусть остаётся.

Фельдшерица прыгнула ко мне и затрясла руку:

— Дай вам Бог здоровья, Пал Палыч! Спасибо, спасибо огромное! А то я уж так боялась, думала: приедет новый доктор, да по строгости-то и отвадит Данилу от больницы. А вы — вон какой… Добрый! Данила!!! — вдруг пронзительно заверещала она.

От неожиданности и боли в ушах я вздрогнул.

— Данила, иди сюда, скажи спасибо доктору!

— Я тут, ма! — в дверь, распихивая Нинку с Инкой, протиснулся здоровенный увалень лет тридцати с характерным выражением лица.

В комнате сразу стало тесно. Физическим здоровьем природа Данилу явно не обделила.

— Данька, это наш новый доктор, Пал Палыч! — представила меня Клавдия Петровна.

— Пал Палыч! — с готовностью повторил Данила и, широко улыбаясь, уставился на меня.

Я криво улыбнулся в ответ.

— Скажи спасибо доктору: он тебя при больнице разрешил оставить! — фельдшерица пихнула сына в спину костлявым кулачком.

Данила послушно шагнул ко мне и разулыбался ещё шире:

— Спасибо, док! — и сграбастал меня в объятия.

— Не за что! — сдавленно пискнул я, чувствуя себя кроликом, сдуру попавшим в кольца удава. Мои рёбра начали потрескивать.

— Вот видите, видите, Пал Палыч, какой Данька добрый! — приговаривала счастливая мамаша, бегая вокруг.

Подтверждая заявленный имидж, Данила сдавил меня ещё крепче. Я понял, что моей врачебной карьере приходит конец. Как и жизни.

— Клавдия Петровна, скажите сыну, чтобы меня отпустил! — просипел я в широкую грудь олигофрена, — Помру ведь…

— Ась?! — уточнила фельдшерица.

— П……ц… — грустно констатировал я, поняв, что воздух закончился. И закрыл глаза.

7 сентября 1987 года, Ноябрьский район, 17—25.