Бесплатный фрагмент - АлкоГогольный синдром

АлкоГогольный синдром

Кто подскажет: пить осталось много ль?

Скоро ль приберут меня к рукам?

Мне вчера во сне явился Гоголь

и сказал: — пойдем по кабакам?

Был он в коверкотовой шинели,

в сапогах, уже хлебнувших луж.

Сверток нес под мышкой еле-еле:

том второй, наверно, «Мертвых душ».

— Ненадолго, Саш, всего на часик,

чтобы печень сильно не сажать.

Господи, родной, живой наш классик

хочет выпить. Как не поддержать?!

Радости во взгляде не скрывая,

(мне собраться — пояс затянуть),

с Гоголем приятельски болтая,

быстрым шагом мы пустились в путь.

Обсуждая встречи предпосылки,

с нашим выдающимся творцом

мы хватили в рюмочной горилки,

закусив соленым огурцом.

Заказали снова граммов двести,

и под них — мясное ассорти.

Не сиделось Гоголю на месте,

он хотел весь Невский обойти.

Вот подвальчик зазывает дверью

всех друзей веселья и проказ.

А внутри уютно, в это верю я.

Мы вошли и сделали заказ.

К нам за стол подсели две молодки,

и, покуда я считал ворон,

Гоголь опрокинул рюмку водки

и умял тарелку макарон.

— Глянь, под потолком кружатся эльфы,

крылья отморозив под пургой.

— Ой, а можно с Вами сделать сэлфи,

Николай Василич, дорогой?

Но сквозняк колышет занавески,

словно выражая свой протест.

Снова мы пошли проспектом Невским

в поисках дальнейших злачных мест.

Нас опять безудержно манили

рестораны, бары, погребки.

На Садовой бехеровку пили,

на Перинной ели шашлыки.

На Казанской нам налили шнапса,

а на Мойке бренди и коньяк.

В стадии алкогольного коллапса

Гоголь на руках моих обмяк.

Вдруг, остановившись на распутье,

и перекричав собачий лай,

Он спросил: а кем у вас тут Путин?

Я сказал, что, типа, Николай.

Наконец, мы с Невского свернули

и пустились Малою Морской,

где в очередной шалман нырнули,

тут промолвил Гоголь мне с тоской:

— На сегодня хватит возлияний,

по последней стопке и айда!

Сколько мыслей, чувств, воспоминаний

будит в людях Невский, господа!

К Гоголю хотел я обратиться

с просьбой, мол, прочти мои стихи,

но в его глазах двоились лица,

и его пробило на хи-хи.

Взяв щепотью квашеной капусты,

похрустев и спрашивая счет,

он сказал: — не будем об искусстве.

Славно пьешь, чего ж тебе еще?!

***

Я очнулся в бешеном ознобе.

Слава богу, это был лишь сон!

До чего допиться я способен,

стало быть, привиделся мне ОН.

Чудом не хватил меня кондратий,

тело все трясется и дрожит.

Что в углу лежит там на кровати?

…Это… сверток Гоголя лежит…

Проездом из Ясной Поляны

В квартире нашей на постой

остановился Лев Толстой.

Он был косматый и седой,

спросил: — а как у вас с едой?

Я вспомнил — он не мясоед,

и предложил: — есть винегрет,

еще салат из лебеды…

— Не надо этой ерунды! —

таков Толстого был ответ.

Пожал плечами: нет, так нет.

— А что тогда подать Вам, граф?

— Сейчас решу. Откройте шкаф.

Вы разогрейте мне битков

и охладите водки штоф.

Затем сказал мой визави:

— Бегу из Ясной от Софи́.

С ней, как на каторге, она

мне не давала пить вина,

таскала мясо из борщей,

устал от этих овощей,

на жизнь ссужала мне гроши,

и все зудит: — пиши, пиши!

Притом друзей моих кляня,

короче, довела меня.

Дразнила: «хренов духобор»,

ведь это, право, перебор.

Я прыгнул в поезд и ту-ту!

Позволите остаться тут?

И вперил взгляд свой, что кинжал,

конечно, я не возражал.

Мы мирно ужинали, вдруг,

раздался в дверь негромкий стук.

В глазах Толстого был вопрос.

А женский голос произнес:

— Лев Николаевич, прости!

Софью Андреевну впусти!

Украдкой я подумал вздор:

вам что здесь, постоялый двор?

Но тут, ругаясь и ворча,

писатель задал стрекача,

да так, что след его простыл.

Как это трудно — быть Толстым.

Пушкин на прогулке

Поэт идет по Инженерной

по направлению к манежу.

Табачный пепел на манишке,

сигара новая в зубах.

Походкою не слишком верной

перемещается, понеже

ночь напролет играл в картишки

и проигрался в пух и прах.

На голове его цилиндр,

волос курчавых завитушки,

раскрыты бакенбардов крылья,

в руках ореховая трость.

Он не какой-нибудь Макс Линдер,

он — Александр Сергеич Пушкин —

поклонник женщин, враг насилья

— изящен, легок, весел, прост.

Обедал нынче у Талона,

где завезли остендских устриц.

Он проглотил их пару дюжин,

запив бутылкою шабли.

А петербургские вороны,

кружа над лабиринтом улиц,

нахально промышляют ужин,

поскольку сильно на мели.

Поэта взор слегка рассеян,

прогулка выйдет небольшою.

Мысль о долгах гнетет как туча,

достали цензоры и царь.

Великосветских фарисеев

он презирает всей душою.

Россия всё-таки дремуча.

— Где люди? Дайте мне фонарь!

Он до Плетнёва и обратно,

его рад видеть невский город,

ему целуют нежно плечи

каштанов листья, ветки ив.

И, согласитесь, так приятно,

что Александр Сергеич молод,

судьбой пока не покалечен,

здоров и бодр, талантлив, ЖИВ.

Друг Дельвиг

Вот Антон Антоныч Дельвиг,

его знает целый свет.

Сибарит, но не бездельник,

а чиновник и поэт.

Он влетел в литературу

на поющем соловье.

Был в кулинарии гуру,

и прекрасным сомелье.

Для него сам Пушкин — Саша,

однокашник и дружок.

Их связали лира, чаша,

поэтический кружок.

Был помощником Крылова,

потрудился в МВД,

но его тянуло к слову,

как амфибию к воде.

Мог плодов большую кучу

он собрать со всяких нив,

и такого отчебучить,

если б не был так ленив.

Ездил к девкам, шлялся где-то

среди форменных оторв,

и журил его за это

шеф жандармов Бенкендорф.

Был друзьям душевно предан,

а ведь это не пустяк,

принимал гостей по средам

обаятельный толстяк.

Жил, в интригах не запачкан,

любознателен и тих.

Умер от «гнилой горячки»

(с древнегреческого — тиф).

Завещал жене уныло,

чтобы не было беды,

руки мыть дегтярным мылом,

и не пить сырой воды.

Суждена была поэту

несчастливая стезя.

Вот, живешь так, раз — и нету…

Жалко Дельвига, друзья.

Баденвайлер, душный номер

Баденвайлер, душный номер,

тяжкий кашель, тишина…

— Постоялец нынче помер,

молвит повару жена.

— Врач курорта Шверер Эрик

был при этом у него.

Обошлось не без истерик,

у жены, не самого.

Сам лежал под одеялом

бледен, вымучен и худ.

Не расстроился нимало…

— Все когда-нибудь помрут.

— Высох весь, как ветка вербы,

взяв шампанского бокал,

осушил до дна. — Ich sterbe —

произнес и замолчал.

Из бедняги дух и выпер…

— Да, хорошие дела!..

Что супруга, фрау Книппер?

— Ничего не поняла.

Билась бабочка ночная

с шумом о стекло окна,

ее тщетно прогоняя,

время тратила она.

В тишине раздался выстрел —

из бутылки в потолок

пробка вылетела быстро

и упала на порог.

— Он откуда? — Из России.

Там писателем он был.

— Что, еще не выносили

труп из номера? — Нет сил.

Ждет работников хозяин,

недовольный, будто черт:

«– Сей покойный русский барин

испоганил наш курорт,

до конца сезона — точно.

Надо этот труп теперь

отправлять в Россию срочно.

Сколько денежных потерь!»

— Что подать на завтрак фрау,

раз уж все еще не спит?

— Две бриоши и какао,

если будет аппетит.

Баденвайлер, душный номер,

ставшая вдовой жена,

труп писателя, что помер,

мрак, унынье, тишина.

Играли мы в рулетку с Достоевским

В Бад-Хомбурге, что в округе Дармштадта

и посреди земли с названьем Гессен,

играли с Достоевским мы когда-то

в рулетку, и не мог понять нас Герцен.

Он восклицал: к чему такие траты?!

И в колокол звонил на всю округу.

В Европе возмущались демократы,

дрожали монархисты с перепугу.

А мы вдвоем на фоне диких рож,

вошедши в раж, испытывая жар,

все ставили и ставили на rouge,

потом переключились на noir.

Был молод и роскошен Достоевский,

он знал секрет, как выиграть в рулетку.

Умело делал ставки он и дерзко

бросал на стол последнюю монетку.

И, не волнуясь за исход нимало,

по игровому полю взглядом шарил.

Его ничто вокруг не занимало,

Он лишь следил за тем, как скачет шарик.

И мы вдвоем, как будто лорд и пэр,

совсем уже не бедные теперь,

азартно ставки делали на pair,

а иногда срывались на impair.

Удачей мы всех в зале заражали,

вокруг мелькали радостные лица.

Наш выигрыш заслуживал скрижали,

но не хватало сил остановиться.

Мы двинули на поле груду денег,

и банк сорвать готов уже был классик,

оставив на столе последний пфенниг,

пообещав мне, мол, «последний разик».

Горой сверкало наше серебро,

и золото горело на столе,

но взяло все коварное zero,

мы оба оказались на нуле.

Когда-нибудь вернусь туда опять,

и отыграюсь, дайте только срок,

и закручу свою фортуну вспять.

Такой уж я отъявленный игрок.

Зеленоглазая Инесса

Что нам чудовища Лох-Несса?

Иль астероидов пролет?

Зеленоглазая Инесса —

Вот, кто покоя не дает.

Задам вопрос, как мирный житель:

Инесса, героиня-мать,

Ну что Вам стоило б, скажите,

Владимира охомутать?!

Ведь к счастью в жизни Вашей личной

Был ясен и недолог путь.

Чуть-чуть бы Вы поэнергичней,

Да понастойчивей чуть-чуть…

Вам следовало б только прежде

Об стол ударить кулаком.

Не оставлять его с Надеждой,

А смыться вместе и тайком.

И неудавшегося брака

Стерев злосчастное клеймо,

Бежать вдвоем из тьмы и мрака

Партийной школы в Лонжюмо.

Умчаться, скрывшись от погони,

От слез, скандалов, пошлых сцен.

В непломбированном вагоне

В Локарно. В Базель. В Берн. В Люцерн.

Жить там, где не грохочут залпы

Переворотов и войны.

Снять домик с окнами на Альпы

В плену озерной тишины.

Встречать закаты и рассветы,

Бродить по сказочным лесам.

Пить кофе поутру с газетой,

Прикусывая круассан.

Карабкаться на пару в горы,

Любуясь видами кругом.

Вести лишь об искусстве споры,

Не помышляя о другом.

Найдя в любви покой, спасенье

(камин, цветы, вязанье, плед),

Всю жизнь прожить без потрясений

И ре-во-лю-ци-он-ных бед…

Вот так, решившись в одночасье,

И не упрямясь, как ослы,

Себе составили бы счастье,

И, параллельно, мир спасли…

Конец конкистадора

Я конквиста́дор в панцире железном,

Я весело преследую звезду,

Я прохожу по пропастям и безднам

И отдыхаю в радостном саду…

«Путь конквистадоров»

Н.С.Гумилев

Весь день в тюрьме все было тихо,

вдруг дверь царапнули ключи,

и вот из камеры на выход

тебя окликнули в ночи.

— Мне книги брать с собой? — Не надо!

Ты понял все и побледнел.

На полигон под Петроградом

фургон помчался, полный тел.

Ты сквозь окно смотрел на небо,

тебя манили, как магнит:

Стамбул, Каир, Аддис-Абеба,

Бейрут, Джибути, Порт-Саид.

Дорогой вспоминал об Ане,

и Ларе Рейснер, что уж год

жена посла в Афганистане,

с Раскольниковым там живет.

Не верил в смерть свою упрямо,

хоть родилась в душе тоска.

Приехали — большая яма,

над ней прокинута доска.

Вот на нее все пять десятков

вставали в очередь свою.

Мгновенья эти длились кратко,

команда: — Пли! И ты в раю,

или в аду, бог в этом волен.

Смерть встретить с твердостью скалы

ты был готов, как рока долю.

Глядел в латышские стволы,

в своих привычках неизменен,

ведь жизнью рисковал не раз.

И взгляд был холодно надменен

расфокусированных глаз.

Нестройный залп был громко слышен,

сверкнув огнем издалека.

Влепились пули гроздью вишен

При свете фар грузовика.

Пронзило острой болью тело,

нетверд  и шаток стал карниз,

и ты, взмахнув рукою белой,

свалился головою вниз.

В Бернгардовке, близ речки Охты,

где Лубьи устье и простор,

там испустил последний вздох ты,

путь завершив, конкистадо́р.

Двуликий Клаус

Я был издатель вдумчивый,

я был картежник опытный,

я был охотник пламенный,

поэт и гражданин.

До жен чужих был влюбчивый,

и, хоть все это хлопотно,

опасно и неправильно,

я дожил до седин.

Я в качестве редактора

был близок к оппозиции,

и с авторами спорил я,

как левый демократ.

Но в силу разных факторов

сдавал свои позиции,

со многими поссорился,

и поменял формат.

Знавал триумф выигрыша,

куш чувствовал заранее,

садился не расслабленным

за карты, был не глуп.

Не занимал в долг ни гроша,

играл со всем старанием,

и часто мной ограбленным

оказывался клуб.

Гостил в поместье Грешнево,

бил дичь ружьем Ланкастера,

бекасами и утками

был полон мой ягдташ.

Лишенный лоска внешнего,

в поэзии был мастером,

но пропадать мог сутками

у Дунек и Наташ.

Считая пьянство бременем,

бичом бил без сомнения,

и сетовал нахмуренно,

что, мол, крестьянин пьет.

И тем же самым временем,

отстраивал в имении

добротный винокуренный

и прибыльный завод.

Я жил старинным барином,

ценил все блага быта я:

любовь красивой женщины

и тонкий вкус вина.

С народом солидарен, но

судьба моя забытая,

была с удачей венчана,

и выпита до дна.

В делах я был стервятником,

а в творчестве — работником,

всё для себя, ни разу вы,

не скажете: — мерси!

По жизни был развратником,

до денег был охотником.

Живется нам, Некрасовым,

неплохо на Руси.

Точка невозврата — 26 января 1837 года

Просторный светлый кабинет

в большом особняке на Мойке,

там, вместо дружеской попойки,

сидит, нахмурившись, поэт.

Он отослал уже письмо

голландскому послу Гекке́рну,

тот получил его наверно,

ведь за окном совсем темно.

А в том письме имел он честь

пролить немало желчи с ядом,

письмо должны доставить на дом

и оскорблений в нем не счесть.

Вкрапил их в текст поэт, сколь мог.

Бумага, впрочем, не краснеет,

коль уклониться сам посмеет,

ответит за отца сынок.

Министр Короля — барон

был аттестован старой сводней.

Ответ последует сегодня,

иль честь совсем утратил он.

Расставит точки все дуэль,

ждет пуля наглого француза.

С дипломатическим конфузом

Луи теряет свой портфель.

Исход — истории на суд,

поэт и сам ведь был повеса.

Теперь он ждет, что от Дантеса

формальный вызов принесут.

Не опустел пока Парнас,

не понесли еще утрату.

Сегодня  точка  невозврата,

а завтра — поединка час.

Перед дуэлью

В кондитерской у Вольфа-Беранже

В доху одет, за столиком один,

При входе справа в первом этаже,

Сидел однажды грустный господин.

На голове цилиндра черный столб,

Под ним лицо белело полотном.

Он, барабаня пальцами об стол,

Рассеяно поглядывал в окно.

Как будто сочинял любовный стих,

Слетали с губ неслышные слова.

Был господин задумчив, мрачен, тих,

И напряжен, как лука тетива.

Ему по виду было сорок лет,

Не скажешь, что изысканной красы.

Он то и дело пальцем лез в жилет

И доставал карманные часы.

Задвигались морщинки на лице,

Но, впрочем, страха нету и следа.

В кондитерскую входит офицер.

— Ну, что, готово? — Все готово, да.

Казалось, господин теперь был рад,

И выдало его сияние глаз,

Он заказал и выпил лимонад,

И произнес: «поехали, Данзас!»

Друзья поднялись, ящик прихватив.

В пустом кафе, пробив «четыре» дня,

Часы сыграли траурный мотив,