Бесплатный фрагмент - АлексАндрия

От автора

Давным-давно «АлексАндрией» называли сборник сказаний об Александре Македонском, знаменитом полководце, который в IV веке до нашей эры пытался завоевать весь мир. Это ему, к счастью, не удалось, но слухи о нем распространились, понятное дело, далеко за пределы его родной Македонии и еще много веков будоражили воображение жителей разных стран. Со временем история его военных походов подзабылась (учебников тогда не писали), а имя — нет. Например, в XIV веке нашей уже эры люди знали, что жил на свете такой интересный и необычный человек, Александр Македонский, совершивший множество подвигов. Никто, правда, не помнил, каких именно, поэтому их придумали заново — так полководец стал сказочным персонажем, и так получилась книга. На Руси ее прочитали уже в следующем, XV веке (скорости тогда были другие), но полюбили и назвали «АлексАндрией».

Это все к чему?

А к тому, что в наше время, хоть оно и не древнерусское и уж совсем не древнемакедонское, есть свой великий Александр — Александр Сергеевич Пушкин. Он не завоевывал страны — он создал современный литературный русский язык и чувства добрые лирой пробуждал, что гораздо лучше.

Что такое Александр Македонский — один урок истории Древнего мира! Тогда как Александр Сергеевич с нами рядом всю школьную программу.

Как звали папу Александра Македонского? А его любимого коня? То-то и оно. Зато всякий нынче, даже тот, кто так и не выучил наизусть ни одного из множества пушкинских стихотворений, помнит про михайловскую ссылку, болдинскую осень, женитьбу на Наталье Николаевне Гончаровой и дуэль с Дантесом. Даже двоечник и прогульщик, бывший или действующий, твердо скажет, что Пушкин — классик русской литературы и «наше все».

Почему бы, в таком случае, не посвятить ему новую «АлексАндрию»?

Кто-то, возможно, засомневается: а не рано ли — не подождать ли еще лет тысячу? На этот вопрос отвечает наука. Ученые доказали: способность к мифотворчеству и сказкосочинительству — неотъемлемое свойство человеческой психики. Люди творят мифы, не переставая — было бы кому записывать. И, кстати, полевые записи пушкинистов 30-х годов ХХ столетия показывают, что Александр Сергеевич даже тут обогнал своего македонского тезку. В Псковской губернии он стал сказочным героем уже через сто лет после своей последней дуэли. Именно тогда филологи узнали от своих респондентов, что «Пушкин крестьянам волю-то и открыл!» (а вовсе не подписанный в 1861 году императором Манифест, как они думали).

Так что ждать еще тысячу лет автор решительно отказывается!

Вообще-то автор не сомневается, что каждый, кто неравнодушен к Александру Сергеевичу, сочиняет в уме свою собственную «АлексАндрию». Автор даже мечтает увидеть когда-нибудь энциклопедию мифов и сказок о Пушкине, объемом не уступающую двухтомнику «Мифы мира».

Но кто записывать-то будет — Пушкин?

---

---

Книга I
Приключения Пушкина

Действующие лица и места действия:

Пушкин — наше все

Няня Арина Родионовна — подруга дней его суровых

Пегас, конь — крылья его гения

Михайловское — тот уголок, где он провел изгнанником два года незаметных

Тригорское — соседний уголок

Прасковья Александровна — маменька Осиповых-Вульф

Барышни — Осиповы-Вульф

Анна Керн — славны Лубны за горами

Генерал Керн — медведь

Лев — царь зверей

Пущин — первопроходец

Баба Яга — мимолетное виденье

Дубровский — не Байрон

⠀

Раз Пушкин собрался в лес на льва охотиться. Няня ему и говорит:

— Ты, батюшка, первым делом на хвост его смотри. Если кисточка бутоном — значит, лев для охоты годится, а если цветком — ни за что не стреляй.

Взял Пушкин хлеба краюшку, пришел на опушку, а там — осень. А осень ему больше даже нравилась, чем львы. «Дай, — думает, — сперва тут похожу, вдруг рифма подвернется».

Бродил он, бродил под деревьями, листьями шуршал да шуршал — устал. Сел на пригорке, стал хлеб жевать да в поля поглядывать. «Унылая пора, — думает, — очей очарованье…»

Тут за спиной вроде как замурлыкал кто-то:

— Бонжур-р… бонжур-р…

Оглянулся Пушкин — а это лев!

Пушкин хлеб уронил. «Пальну, — думает. — Вон Осиповы-Вульф у себя в Тригорском тигров настреляли!»

Хватился ружья, а вместо него — трость. Взял по привычке. Ох, тошно!

А лев рядом сел и горбушку сгрыз.

Покосился Пушкин на его хвост: кисточка на нем что лилия. И весь-то лев словно процветший: когти клевером, грива хризантемой, а морда — ирисом.

— Ты, Пушкин, царь поэтов, а я — царь зверей; выручай, брат, — говорит, — а то у меня стихи встали.

— Много ль написал?

— Две строчки всего:

Я вас любил. Любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем…

Ну, Пушкин и придумал остальное. Потом спрашивает:

— А ты как определяешь, совсем угасла, или не совсем?

— Мне кисточка соврать не дает. Так-то она бутоном, а коли влюблен, — распускается. Вот и хожу: хвост лилией, а морда — ирисом; за версту все ясно.

— Ты, стало быть, по осени цветешь?

Лев кротко так на него глянул.

— Да почти круглый год…

Пушкин царя зверей по гриве погладил.

— Эх, — вздохнул, — я и сам, брат, вечно того… морда ирисом!

И пошел домой письмо писать. Анне Керн.

* * *

У Пушкина в Михайловском сенокос неважный был. Как осень — Пегас недоедает. Только его и хватало до Тригорского дотащиться. Подойдет, бывало, с Пушкиным к дому Осиповых-Вульф, а младшие кричат:

— Экий у вас, Пушкин, аргамак!

Иной раз, правда, и соберется с силами, разгонится в поле, крылами машет… Тогда Пушкину приходила, конечно, на ум строфа-другая.

А летать Пегас не летал. Не мог. Пушкин оттого горевал. Думал на Пегасе за границу махнуть без документов. Уже и вещички собирал понемногу, а тут такое дело.

Однажды к Рождеству Прасковья Александровна овса прислала. Пегас и воспарил.

Мороз и солнце — день чудесный! Пушкин как раз в Тригорское собрался с барышнями чай пить. Глядь — под ногами вроде как ель сквозь иней зеленеет! А еще пониже речка подо льдом блестит. «Ай да Пушкин…» — думает.

Холодно, боязно, и главное — очень чаю хочется.

Летит Пушкин — только рифмы в ушах свистят. Погода — природа, дворе — январе, мишура — вечера…

До Опочки «Евгения Онегина» закончил. Как Опочка показалась, Пушкин спохватился.

— Пегий, куда летим-то? — кричит.

— На Парнас, хозяин.

— В Грецию?!

А у Пушкина с собой ни чернильницы нет, ни пера, ни бумаги, ни денег. И лампа дорожная дома осталась. Опять же очень чаю хочется.

— Эй, Пегий, — кричит, — поворачивай в Тригорское! На высоте морозы — не розы, не дотяну до Эллады!

Так и не попал за границу.

Прилетели к Осиповым-Вульф, а у них аккурат самовар вскипел. Барышни, жженка, моченые яблоки…

Пока то да се, Пушкин и забыл, что в воздухе сочинил. Так оно всегда бывает, если сразу не запишешь.

* * *

Пушкин, если ни в кого не был влюблен, скучал и томился жизнью. Выйдет, бывало, на крыльцо, размахнется тростью да и запустит ею в белый свет. А потом искать идет. Так только и мог развлечься немного.

Однажды метнул трость куда-то, а найти не найдет. Все Михайловское облазил — нету. Верно, в Тригорское улетела. Пушкин забеспокоился: палка-то тяжеленька, девять фунтов весу; не зашибла бы кого из барышень.

Собрался было к Осиповым-Вульф, да надумал еще разок в парк заглянуть: может, из дриад кто подобрал.

Видит: у беседки Баба-Яга стоит, на трость его опирается.

— Ну, Пушкин, я твою трость поймала, бери теперь меня замуж.

Пушкин говорит:

— Зачем тебе, бабушка, замуж? Ты ж одной ногой в полугробу!

Баба-Яга тростью оземь ударила и обернулась блистательной дамой. Из высшего света, стройна, высока, изящно одета, тонкие черты, красивые черные волосы…

— А теперь? — спрашивает по-французски.

Пушкин поклонился.

— Доходу мало, сударыня.

— Думайте, Пушкин, семь дней. Надумаете — оставьте тут где-нибудь свой автограф, хоть на коре, хоть в пыли дорожной — тотчас явлюсь под венец. А коли нет — я через неделю палку-то в девять фунтов весом легко вам на крышу закину. Не обрадуетесь.

И это все тоже по-французски.

Снова тростью оземь ударила и вместе с ней пропала.

Пушкин домой вернулся, чувствует — влюблен. Няне своей ничего не сказал, засел стихи писать. Только голову от тетради поднимет — а перед глазами та дама стоит, которой Баба-Яга оборотилась. Так и грезил всю неделю.

То представит, как набрасывает ей на плечи шубу, усаживает в карету, целует ей руки.

То вдруг подумает: «Есть что-то воздушное и трогательное в ее облике — эта женщина не будет счастлива, я в том уверен!»

А то и вовсе жениться решит. Хотя с другой стороны, что если красавица станет выказывать себя Бабой-Ягою? Впрочем, женщины все таковы: от гурии до фурии — один шаг!

«С третьей же стороны, — рассуждает, — наша бедная лачужка и печальна, и темна. Если в крышу тростью угодить, проломит, пожалуй. Еще печальней будет. Чинить-то на что?»

Маялся-маялся, а на седьмой день Арина Родионовна вишневой наливки ему принесла графинчик и говорит:

— Что, батюшка ты, приумолкнул у окна?

Пушкин ей и открылся.

Няня даже к наливке не притронулась: повернулась, да и в кухню. Ночь целую не спала, все травы варила, молитвы шептала, дом кропила.

Утром Пушкин встал с постели — крыша цела вроде, у крыльца трость валяется.

Обошлось!

Пошел с этой тростью к Осиповым-Вульф, а там Анна Керн!

---

Хотя странности-то с ним после случались… Раз видели будто Пушкина в Святых Горах на ярмарке чудно одетым: в ситцевой красной рубахе, в соломенной шляпе. Ленточкой голубой подпоясался и, знай себе, апельсины ест — один за одним, один за одним. И к трости железной бубенчики привязаны.

Общество в шоке, а Пушкин ни сном ни духом: он в это время дома стихи писал.

Вот оно как…

А через несколько лет Пушкина под венец потянуло с преогромной силой; никто остановить не мог. Стал он жену баловать да по моде одевать. Однажды глянул на нее, когда она платье новое примеряла, — а перед ним вылитая та дама, и наряд тот же! «Да… — подумал, — я должен был на тебе жениться…»

Ну, а вскоре Арины Родионовны не стало, потом Пушкина, и дом в Михайловском за ветхостью снесли.

Вот и кто была на самом деле Наталья Николаевна?

* * *

Раз Пушкин пришел в Тригорское, а там переполох: Анну Керн медведь унес! Ключница видела, Акулина Памфиловна. Барыня, говорит, со двора в дом шла, обедать, а медведь из-за угла как выскочит, хвать за талию — и к лесу.

Пушкин едва выслушал — побежал Анну Керн выручать.

Примчался в лес, а там сучья трещат, птицы кричат; он по шуму похитителя и обнаружил. Крупный зверь оказался, старый, седой. На задних лапах через подлесок брел, Анну Керн на плече тащил, а дама уже и без чувств. Пушкин ему:

— Стой! Стой, разбойник!

А у самого ни ружья, ни пистолета; трость и ту в Тригорском бросил.

Медведь ношу в крапиву скинул, развернулся — и к нему.

Ну, Пушкину-то ради Анны Керн даже ногти об медведя обломать не жалко, хоть он их до такой длины дохолил, что крестьяне, бывало, за черта принимали.

Попятился медведь, оземь грянулся, через голову перекувырнулся. Видит Пушкин: стоит перед ним военный.

— Позвольте представиться, — говорит. — Генерал Керн. А это вот — моя законная супруга.

Пушкин не растерялся.

— Если вы медведь, а прикидываетесь генералом, то вы опасное животное. Если же вы генерал, а прикидываетесь ради обмана медведем, то вы бесчестный человек!

— Ну что ж, извольте стреляться.

Тем временем Анна Керн очнулась и обратно в Тригорское убежала. Она и всегда так: чуть недосмотрит генерал, непременно сбежит куда-нибудь.

Тут деревенские на подмогу подоспели и сама Прасковья Александровна с рогатиной, да уж поздно: дуэль на завтра назначили.

Генерал в лес удалился, а Пушкин домой пришел да до сумерек в погреб из пистолета палил.

На следующий день, как уходить собрался, говорит няне:

— Нет ли, мама, чего-нибудь с собой пожевать?

Няня мигом сообразила, что к чему: у Пушкина привычка была во время дуэли жевать. Сбегала на огород:

— Вот, возьми хоти огурчиков…

А пока несла, пошептала над ними тайно: «Стань ты, Пушкин, комаром!»

Генерал уж на опушке поджидает. И Прасковья Александровна тут, командует:

— Теперь сходитесь!

Пушкин огурцом захрустел. Целится генерал, а в кого целится — не поймет. Будто и не Пушкин перед ним стоит, а комариный рой пляшет. Думал, гипертонический криз начинается, заморгал, свободной рукой в карман за таблеткой полез. Тут, и правда, один комар прилетел, да впился ему в правый глаз. В поле надо было стреляться!

У генерала нервы сдали, озверел он и кинулся в чащу. Оттуда потом жене развод прислал.

Но пришлось-таки Анну Керн из Тригорского увезти — мало ли что…

* * *

Раз Пушкин собрался в Тригорское. Идет, одной рукой трость подбрасывает, в другой пистолеты держит: прихватил барышням похвастаться, сколь метко стреляет. Вдруг подлетела к нему тройка, а в ней — разбойники. Пушкин их тотчас признал по разнообразию одежды и по общему вооружению. Охнуть не успел, а уж ящика с пистолетами нет.

Следом коляска подкатила, и вышел из нее атаман. Пушкин как глянул:

— Байрон!

(У него дома портрет был.)

А незнакомец улыбнулся слегка и говорит:

— Нет, я не Байрон, я другой.

— Кто же?

— Дубровский!

— А я — Пушкин.

Ну, и разговорились.

Пушкин Дубровскому:

— Пистолеты бы вернули! Это моя утеха; без них я в изгнании совсем пропаду.

Дубровский распорядился.

Пушкин тогда:

— А вы ведь не нашей губернии разбойник. Выходит, и нам теперь опасаться нужно?

А тот:

— Не бойтесь, сюда меня привели обстоятельства чрезвычайные. Да мне, может, недолго уж осталось разбойничать.

— Это как же?

Дубровский и говорит:

— Знайте, что я рожден был для иного назначения; я — егерский офицер. Я, Александр Сергеевич, не совсем уж невежда, я «Руслана и Людмилу» наизусть помню. Что же до разбоя, то вот вам вкратце моя история.

Полк наш некогда стоял в Лубнах. У тамошнего предводителя дворянства была красавица дочка шестнадцати лет. Все мы во главе с командиром нашим о ней мечтали, но меня она, кажется, отличала более других. И вот вообразите. Прибывает к нам дивизионный генерал, старик пятидесяти шести лет, сватает ее, и родители соглашаются, а мне — отказ! Я пришел в отчаяние, готовил красавице побег, но отец сторожил ее, и расстроить ужасный брак не удалось.

Прошло несколько времени, я был уже в Дерпте, как вдруг нам присылают того самого генерала. Жена его приехала с ним. Мы встретились.

Она страдала в обществе мужа — грубого, злопамятного; я старался, как мог, ее поддержать. Наше взаимное чувство крепло. К несчастью, его не удалось сохранить в тайне, и генерал выказал в полной мере злодейский нрав свой. Месть его была страшна. Он лишил меня куска хлеба, выгнал из отеческого дома и послал грабить на больших дорогах. Вот эти молодцы — по большей части бывшие мои крестьяне. Они не захотели повиноваться новому помещику.

Пушкин растрогался.

— Где же теперь ваша дама? — спрашивает.

— Слышал я, что она разъехалась с ненавистным мужем, а сейчас гостит у Осиповых-Вульф. Вы бываете в Тригорском; не откажите передать Анне Петровне письмо. Она, верно, помнит еще своего Иммортеля! Я прошу ее ехать тотчас же со мною за границу.

— Милый, да ведь она третьего дня отбыла с Прасковьей Александровной в Ригу!

Дубровский побледнел. Волнения души лишили его силы. Он успел вынуть из кармана томик «Руслана и Людмилы», прошептал Пушкину просьбу расписаться на память и упал у колеса. Разбойники окружили его, подняли, уложили в коляску, и все поехали в сторону, оставя Пушкина посреди дороги.

Долго он там стоял. «Какова Анна Керн! — думал. — Это надо же: Иммортель! Я и сам бы ее увез куда-нибудь». Развернулся — и домой, письма ей писать: авось хоть в Михайловское приедет.

Потом только трости хватился.

А в пограбленной губернии грозные посещения прекратились, дороги стали свободны. Пошли слухи, что Дубровский скрылся за границу.

Пушкин, бывало, как вспомнит о нем, так возмущаться начнет:

— Трость-то мою с собой прихватил, мошенник! Теперь, небось, по Парижу с ней гуляет. Уж лучше бы Анну Керн вместо нее похитил.

Никак успокоиться не мог.

А Байрона портрет Осиповым-Вульф подарил.

* * *

Пушкин по-французски говорил, как француз, а сидел по-турецки, как турок. Кто увидит — залюбуется. А в Михайловском, в ссылке, он еще, по-турецки сидя, ноги узлом завязывал — йогам подражал. Все Вяземский: прислал из Петербурга «Упанишады» на французском языке. Ну, Пушкин и увлекся учениями Востока.

Выйдет в одной рубахе на крыльцо, сядет эдак и напевает:

— Ом-м…

Няня ему:

— Да не ом, батюшка, — ам! Ам! Кушать извольте, обед стынет!

А Пушкин свое:

— Ом-м…

А то еще бормочет:

— Эта бесконечная вселенная — колесо…

Няня, бывало, прибежит в Тригорское вся в слезах, жалуется: дескать, заболел наш Александр Сергеевич индийской болезнью.

Раз Прасковья Александровна в Михайловское человека прислала с предупреждением: едет-де к ним Святогорского монастыря настоятель, отец Иона. А Пушкин по обыкновению на крыльце. Спаси, Господи! Няня всполошилась, говорит кучеру:

— Ты, Петр, барина в одеяло возьми да снеси в байню. А я скажу, что он в лес пошел гулять. Ох-ти… не доведет до добра ученье это немецкое!

Петр одеяло вынес, только развернул — Пушкин и взлети над крыльцом на высоту перил! Сидит в воздухе по-турецки, ноги узлом завязаны, сам вдаль смотрит. Кучер ловить кинулся, думал — упадет. А Пушкин на двор слетел и на траву опустился. Петр к нему, а Пушкин с места снялся — и в парк.

Петр ему:

— Барин, погоди!

А Пушкин как муха: взлетит и сядет, взлетит и сядет. Да все дальше от бани.

И так-то кучер с ним умучился! Уж отец Иона уехал давно, а он все за Пушкиным по парку с одеялом бегает. Наконец, крикнул с отчаяния:

— Тпр-р-ру! Не балуй!

Тогда только Пушкин угомонился.

Петр его не раз потом спрашивал:

— На что тебе, барин, Индия-то эта?

А Пушкин в ответ все подмигивал:

— Восток — дело тонкое, Петруха!

Но уж как Анна Керн в Тригорское приехала, он про «Упанишады» думать забыл.

А за Прасковьей-то Александровной долго еще замечали: варенье в медном тазу помешивает, и тихонько в такт:

— О-ом-м… о-ом-м…

* * *

Пушкин был другом животных, особенно зайцев.

Нынче всякий рассказать может, что как стало Пушкину известно про дела на Сенатской площади, он на следующий день собрался — и в Петербург, бунтовать. Поехал, а зайцы перед санями так и шастают: вправо-влево, влево-вправо. Не будет, значит, дороги. Пришлось назад повернуть. А пока Пушкин дома сидел, зайцев ругал, в столице аресты начались.

Пушкин после этого зайцев очень полюбил.

Придет в лес:

— Здоровы ли, зайцы мои? — кричит.

Сядет на пенек и ну читать поэму. «Бахчисарайский фонтан», либо «Цыган». Пока читает, все зайцы к нему прискачут. Тихонько слушают, а закончит Пушкин, — ушами аплодируют. И так почти каждый день. Иной раз к Осиповым-Вульф не успевал.

В ту зиму и охоты никакой не было. Гончие возьмут след, хозяин выбежит на поляну: зайцев — видимо-невидимо, а стрелять неудобно — поэт стихи читает. Встанет охотник в сторонке под деревом и сам заслушается.

До того дошло, что Прасковья Александровна ревновать стала.

— Совсем вас, Пушкин, зайцы околдовали!

А Пушкин моченые яблоки ест и посмеивается:

— Зайцы дело свое знают; они меня от ареста спасли.

Однажды весной собрался Пушкин, как обычно, зайцев проведать. Видит: Сороть разлилась, да как еще! Сам-то он на высоком берегу жил, а другой берег весь под воду ушел. Островки только от него кое-где остались. А на те островки зайцы понасели: их разлив врасплох застал. Увидели Пушкина — ушами замахали от радости, а иные так и вплавь к нему бросились.

Пушкин вскочил в лодку, рукава засучил. Едет зайцев по дороге вылавливает. А вода тем временем прибывает, последние островки заливает. Еле успел всех зайцев собрать. Столько их в лодку набилось, что аж друг на друге сидят. Пушкина со всех сторон облепили, грести не дают; чуть все вместе на обратном пути не затонули.

Пришлось их, конечно, домой вести — не отпускать же мокрыми в лес, простудятся еще. Стали Пушкин с няней зайцев простынями сушить, да у печки греть; потом и ночевать оставили. Утром проводили.

Эту историю Некрасов описал в своей поэме. Только Пушкина почему-то по-другому назвал: дедушка Мазай.

* * *

Пушкин, бывало, идет направо — песнь заводит, налево — сказки говорит.

Раз вышел из дома — и направо. На ходу песню сочинять начал, увлекся. Шел да пел, по сторонам не глядел. Долго ли, коротко ли, очутился он в незнакомой усадьбе. Видит — английский парк, широкое озеро, усеянное островами.

Пушкин приумолк. А то хозяину, может, песен не надо, и лучше будет ему сказки говорить. Стал он молча в парке гулять, пейзажами любоваться. Вдруг слышит голоса.

Сперва женский:

— Ну, где же Пифия?

Мужской ответил:

— Да спит опять где-нибудь под кустом.

— Пора уж ее будить: не ровен час, хозяин хватится.

Тут вступил новый мужской голос:

— Только сегодня, чур, не я!

— Почему ж не ты?! — вскричал первый мужской. — И так все время сидишь, отдыхаешь. Сандалии надел — и слетал по-быстрому!

— Твоя Пифия, ты и ищи!

— У меня плащ за кусты цепляется!

— Будет вам, лучше посчитайтесь, — сказал женский голос.

Пушкин подкрался поближе. Смотрит: лужайка, на ней фонтан в виде чаши, а вокруг мраморные статуи: Афродита Книдская с кувшином, Аполлон Бельведерский в плаще и Отдыхающий Гермес — босиком. Сандалии его крылатые на земле валялись. А напротив Афродиты еще был постамент, пустой.

Подняла Афродита свой кувшин, кинула Гермесу. Начали мраморные боги кувшин тот друг другу перебрасывать и по очереди говорить такие слова: «Урну — с водой — уронив — об утес — ее дева — разбила — дева — печально — сидит — праздный — держа — черепок…»

Сказавши: «черепок!», запустил Гермес в Аполлона кувшином и полез за сандалиями. Обулся — да прямиком к Пушкину. Под мышки его подхватил, приволок на лужайку, и водрузил с размаху на пустой постамент.

— Ты что принес?! — возмутился Аполлон. — Это не Пифия!

А Гермес на это:

— Просил побыстрее, я и слетал.

Афродита едва кувшин свой не уронила:

— Мужчина! Давайте его оставим! Смотрите: постамент ему почти впору.

А Пушкин уж и так будто окаменел: стоит — не шелохнется.

Аполлон его оглядел:

— Да… К нему не зарастет народная тропа…

— Мне что! — пожал плечами Гермес. — Лишь бы по кустам не шастал, как Пифия.

А у Пушкина-то дела совсем плохи. Ему бы спрыгнуть, а он все стоит, усыплен своим воображеньем. Статуей себя представил! Уже и трость белеть начала.

Тут вышла из кустов мраморная девушка — полуодетая, сонная и с треножником.

Афродита ей говорит:

— Пока ты спала, Гермес вот этого смертного нашел. Будет с нами стоять, как любимец богов. Уступи ему постамент: у тебя вон табуретка есть, посидишь возле фонтана.

А Пифия в ответ:

— Тоже мне, боги! Мало того, что мраморные, так еще и копии. А он-то — оригинал!

Афродита нахмурилась, кувшином машет:

— А я хочу, чтоб он остался!

— А я говорю: нечего ему с нами делать!

— Ну, вот: теперь вы считайтесь! — обрадовался Гермес. — Кто «черепок», тот проиграл.

Дамам деваться некуда — принялись кувшин друг другу кидать: «Урну — с водой — уронив — об утес — ее дева — разбила — дева — печально — сидит — праздный — держа — черепок».

Пушкин от этих слов очнулся, наконец.

— Чудо! — кричит. — Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;

Дева над вечной струей вечно печальна сидит!

Аполлон Бельведерский аж плащом всплеснул:

— Поэт! Чувствую ведь родное что-то. Поэт, не дорожи любовию народной!

А Пифия свое:

— Извольте слезть, молодой человек. Вы памятником попозже станете, годиков через сто.

Гермес со своего постамента слетел, Пушкина подхватил.

— Ты царь, — сказал, — живи один!

Да и зашвырнул в небеса. Пушкин и не помнил, как обратный путь проделал; у крыльца только в себя пришел.

Он потом не раз пытался ту усадьбу отыскать. Выйдет из дома, свернет направо — а песня какая-то другая поется. И куда только его не заносило — все не то!

Стих же Пушкин хорошо запомнил и через несколько лет записал. Но, поскольку не знал точно, где усадьба расположена, посвятил его бронзовой деве из Царского Села. Тоже все-таки статуя!

* * *

У Пушкина был друг детства, Пущин.

Когда Пущин поехал ссыльного Пушкина навестить, он все думал, что бы эдакое другу подарить в его теперешнем положении. Да как-то ничего путного в голову не приходило. Приехал в Остров; дальше до самого Михайловского — леса да сугробы. А подарка нет. Так, шампанского три бутылки взял — неплохо, вроде, а с другой стороны — ну, и что?

Пущин оглядел помещение, видит — стоит в углу живой слон. Хозяин уж тут как тут:

— Купить изволите? Это в нашем уезде редкость!

— Велик больно… — жмется Пущин.

— Лучше сейчас берите, пока он еще молодой: вырастет — больше станет. Это африканский; африканские слоны крупнее индийских. Берите — дорого не возьму, а доставка бесплатная.

— Ну, ежели африканский…

Пущин сомневаться перестал: будет напоминать Пушкину о родине его предков.

Расплатился; слона перинами обложили (на улице холод был страшный), привязали, чтоб на ухабе в снег не выпал, да и повезли.

В Михайловском Пущин, как Пушкина увидел, про все остальное забыл. Обнялись, слезу утерли, шампанское раскупорили… Пять лет не виделись!

Тут слуга вошел:

— Куда слона прикажете?

Пущин успел уж разглядеть, какая у Пушкина в доме бедность. «А я-то, — думает, — хорош: нахлебника привез!» До конца жизни себе простить не мог и, когда свои «Записки» писал, ни словечком даже насчет слона не обмолвился.

Пушкин же слону очень обрадовался и окрестил его Ганнибалкой. Вечером, бывало, камамбером его угостит, родословную свою расскажет.

Ел Ганнибалка, что дадут: кашу — так кашу, рыбу — так рыбу. А если Прасковья Александровна мешок моркови пришлет, то морковь. К весне так подрос, что на нем кататься стало впору. Няня особенно к этому пристрастилась. Кучер слона седлает, а уж Арина Родионовна в очереди первая. В такой раж вошла, что иной раз Пушкину стихи писать не давала. Он за перо, а няня:

— Батюшка, когда ж кататься?

Пушкин и барышень тригорских катал. Посадит какую-нибудь с собой Ганнибалке на загривок, обнимет, да ухом слоновьим прикроется, чтобы Прасковья Александровна не видела.

У барышень Ганнибалка большой успех имел.

Зимой садовник с кучером его снегом протирали, а как потеплело, стали на Сороть водить купаться. Приведут — а там Осиповы-Вульф, сколько их ни есть, дожидаются. «Шарман! — кричат. — Шарман!» А домой вернутся — тут же все новости про слона Анне Керн отпишут.

Она и приехала в Тригорское.

Пушкин хотел будущей весной вести слона в Святые Горы на ярмарку: думал народ катать и доход с того иметь. Да Ганнибалка к осени в Петровское убежал, в имение Петра Абрамыча Ганнибала. Пушкин за ним ходил и вернулся ни с чем. На расспросы руками развел:

— Перебрался поближе к родине: дед уж верно больше африканец, чем я.

---

---

Книга II
Государева рыба

Пушкин во Пскове подолгу не жил, хотя бывал часто.

Оно и понятно. В Михайловском-то он каждое утро для бодрости Сороть переплывал. Если мороз, то ему с вечера бочку воды наливали. Встанет с постели, лед кулаком разобьет — и моржует. А прискачет во Псков — там у него никаких условий для здорового образа жизни.

Как прикажете выкручиваться? Вот Пушкин вместо зарядки переоденется в русское платье — и в город, послушать, как простые люди говорят. Во Псковской губернии тогда свой говор был и словечки особенные, каких в других губерниях нет. Пушкин наслушается — и сил хоть отбавляй, делами идет заниматься. Думал даже словарик составить, чтоб другие тоже бодрились, да раздумал, все Далю отдал.

А в самый первый раз Пушкину говор тот никак не поймать было. Ходит, прислушивается: народ — так, вроде не безмолвствует, а все ж ничего особенного, шум да гам. То ли день такой выдался, то ли крой у рубахи не тот. Ну, расстроился, конечно, к дому повернул — видать, сюртук заждался. Пушкин, бывало, ежели разгонится в сердцах, — в другую губернию унесется и не заметит. И сейчас бы разлетелся, если б не черная кошка. Черных-то кошек он всегда замечал, на любой скорости.

Остановился, крестится. Слышит — разговор. Наконец-то! Одна соседка мимо другой идет, да никак не пройдет. Не спешите, милые, не спешите…

Одна говорит:

— Пора за грыбам. Соседские мальцы ходивши, много набравши.

Вторая:

— А мне на Завеличье надо, да к мосту не подойти.

— Хороший мост, мне ндравится.

— Тю! По самой по воде. Через Пскову, и то лучше, хоти повыше. А я коркодила боюсь! Може, кто и провел бы через мост-то, да не знаю, кого просить. Все боимся.

— Какой такой коркодил?

— Лютый зверь из земли Египетской! По виду бревно мокрое, а как прыгне! Самого губернатора нашего за сапог кусивши! Вот, Матренушка.

— Ох, тошно! А Сам чего?

— В одном сапоге остался. Да что, губернатор новый сапог не купя? В него уже друга пара. Солдат приведши коркодила из Великой тягать, да все здря.

— Откуда ж у нас в Великой така выдра завелась?

— Говорят, с Египту был привезен для забавы. Хотели на берег снести, а он в воду выпал, вот теперь и живё, всю рыбу поел.

— А как зима? Не замерзне коркодил? Уж ночи остыли.

— Вот, на зиму-то вся надежда! Може, обратно уплывё.

— А ты бы ему лапоть кинула, как к мосту пойдешь, он тебя и не троне.

— А как он лапти не любя? Токо сапоги?

Помолчали, Матренушка и говорит:

— Эт не само велико чудо, коркодил-то.

— Куда ж больше?

— А я скажу. Есть на Псковском озере место — Талабск. В тую краю рыба водится, котору никому ловить нельзя, одную царю.

— Да как звать-то тую рыбу? Не судак?

— Тю! Судак! Так и звать: государева рыба. Вся серебряна, а старша рыбка — золотая. Она говорить по-нашему могет и желания исполняе.

— Ох, тошно!

— Вот, Зинушка. Царь-батюшка к нам в губернию прискакавши — и сразу в Талабск. Стал на бережку и рыбку золоту кличе. Рыбка к нему приплывши: «Чего тебе надобно, Александре?» А царь: «Исполни ты мое желание». Рыбка ему и отвечае: «Вели сперва, чтоб никто, кроме тебя, нас не ловил и тенёты не ставил». Он слово дал.

— Что ж такое царь пожелавши?

— Да я откуда знаю? Ты, смотри, молчи про рыбку. А то много найдется всяких…

Огляделись Зинушка с Матренушкой, увидели Пушкина:

— Ты-то чего тут, как с полки сваливши? Иди с Богом!

Пушкин и пошел по улице к дому, где его сюртук дожидался. Идет — ног под собой не чует. Так и грезит на ходу, будто приплывает к нему рыбка, спрашивает: «Чего тебе надобно, Пушкин?»

Хорошие слова; записал бы, да тетради для стихов в Михайловском остались.

Было ведь у него заветное желание: из ссылки на свободу хотелось. А надежд никаких — разве на государеву золотую рыбу. Вот, мечтает, помог бы кто до Талабска доплыть. Да только кого просить?

Не губернатора же!

Пушкин во Псков не от скуки ездил.

Тамошний губернатор фон Адеркас Борис Антонович стихи сочинял. Но, как у Пушкина, не получалось. А хотелось, как у Пушкина. Он и приспособился: вдохновения плоды поднакопит, да письмо в Михайловское шлет и под каким-нибудь предлогом поэта к себе вызывает. Пушкин на порог — Адеркас ему тотчас рукописи в руки: мол, поправьте, не откажите в любезности.

Пушкин уж знал. Как видит Адеркасово письмо, так няне подмигивает:

— Опять Бориса муза посетила!

А править одна морока: там рифма хромает, там строка выпирает… В общем, пребывают произведения, как губернский Псков, в состоянии запущенном. Пушкин их, как может, в порядок приведет, а в следующий раз приедет — опять та же картина.

И не откажешь.

Про ямб с хореем Адеркасу рассказывал. Губернатор слушает, кивает милостиво, а отличить не может, как ты ни бейся. Пушкин, бывало, от него к офицерам знакомым ввечеру приплетется, упадет в кресла и пот со лба утирает:

— Ересь, сущая ересь!

Офицеры сочувствуют, руками разводят:

— Перед самым вашим приездом, летом, стих на него нашел, а то все спокойно было.

— Делами бы занимался!

А губернатору и некогда, до того поэзией увлекся.

Во Пскове тогда, кроме Троицкого собора, ничего приметного не было. Но уж его зато путники за несколько верст узнавали. Пушкин, бывало, подъезжает к городу, — домишек еще не видно, а собор впереди белым облаком парит.

Так и в Адеркасовых стихах, — ничто не радует, одно приметно: в какой стих ни глянь, всюду «милый друг», да «милый друг». Это-то больше всего и бесило! Добро бы губернатор по зазнобе томился. Тогда бы Пушкин, может, и не злился — кто без греха! Он болезнь любви с первого взгляда определял; так нет — здоров Адеркас. Все о природе, да о нравственности — особенно о милосердии к ближнему.

Что за «милый друг» такой?

Офицеры знакомые на расспросы хохочут:

— Сами бы посмотрели на этого крокодила, да Борис наш, как ни крути, примерный семьянин!

Из-за этого Адеркаса Пушкин тетради для стихов с собою во Псков не брал — до того ли! А все ж как разберет иной раз, как встанет перед глазами строчка. То в дороге, то в гостях… Пушкин, бывало, терпит-терпит — да хоть на чем, а записать надо, не то покою не даст. До того доходило — на стеклах стихи выцарапывал, благо перстень всегда на пальце. И ладно еще на почтовой станции рифма одолеет, так ведь и у хозяина Гаврилы Петровича все окна в доме исчерчены. Он, конечно, на это дело глаза закрывал, да Пушкину самому неудобно.

А куда деваться?

— Борис, Борис! Напрасно ты грамотой свой разум просветил…

Тоже вроде неплохо, а на чем запишешь, когда бумаги под рукой нет? На картах разве… Так ведь скажут — крапленые…

Пушкин насчет экспедиции в Талабск задумался всерьез. И попутчика себе присмотрел — вдвоем веселей.

У него во Пскове приятель был, офицер Великопольский. Тоже картежник.

Только что один, что другой, — в карты играли плохо. Как сядут вдвоем в штос — оба проиграют!

И никто ведь не верил. Всякий раз, бывало, офицеры вокруг столпятся, и сам Гаврила Петрович прибежит — хозяин дома, смотрят — да, господа… проиграли оба. Вот чудеса!

А Пушкин с Великопольским, как расстанутся, послания друг другу шлют стихотворные: дескать, не играй, голубчик, в карты, пиши стихи. Потом встретятся — и все начинают сызнова.

А денег-то жалко! Раз договорились: если что, будут друг с другом историями расплачиваться. И как раз подвернулся случай.

Пушкин первым начал и, конечно, все про государеву рыбу передал, что от Зинушки с Матренушкой услышал.

— Вот, Иван Ермолаевич! Не хотите ли прогуляться в Талабск для знакомства с говорящей рыбкой?

Великопольский ни в какую.

— Не вижу, — говорит, — благородной цели для вашей экспедиции. По этой сказке можно написать письмо в Академию наук, либо поэмку. Но пускаться из-за нее в путь? Извольте-ка лучше послушать про Адеркасова милого друга.

— Кто же это?

— Крокодил!

— Крокодил?!

— Так точно.

— Ох, тошно!

А Великопольский:

— Да, сомнительное средство попасть на Парнас, но другого не видно. Ходят слухи, что незадолго до вашего приезда, летом, Борис наш приютил у себя крокодила. И тогда же засел за стихи.

Говорят, кто-то из 1-й гильдии купцов вывез эту редкость из Египта, да животное, наскучив долгим путешествием, сбежало из трюма и нырнуло в Великую. Вольный крокодил резвился под стенами кремля вольного некогда города. Каково? Но, как ни резвись, а все ж прохладней, чем в Ниле. Крокодил стал вылезать на мелководье, а потом и вовсе на берег, на теплый песок, — благо дни стояли солнечные. Тут перепугались местные жители. Тогда Адеркас посулил рубль из своего кармана тому, кто добудет чудовище, и рыбаки изловили крокодила сетями. Хватились хозяина — купцы не сознаются. Поднять руку на божью тварь губернатор не решился, поселил у себя, и крокодил теперь съедает изрядную долю бюджета — то ли Адеркасова, то ли городского. Семейство ропщет, Адеркас — творит.

— Вот, Александр Сергеевич! А теперь не хотите ли снова попытать счастья в штос?

Пушкин, конечно, в изумлении. Ай, да Адеркас! Ай, да сюжет! Так, под впечатлением пребывая, и выиграл у приятеля пятьсот рублей.

Хорошие деньги! Это сколько ж крокодилов наловить можно — целый Нил!

А у Великопольского финансы поют романсы. Разве что алмазы родительские продать, — и то не хватит.

«Впрочем, — думает, — сказка ложь, да в ней намек. Не съездить ли, в самом деле, в этот Талабск для спасения фамильных драгоценностей?»

Да рыба-то вся уже подо льдом… Эх, где такого лекаря сыскать бы, что вылечит безденежья недуг!

Кто Пушкина во Пскове больше всех дожидался, так это доктор Всеволодов, инспектор врачебной управы. Больничка в городе маленькая была, всех страждущих не вмещала. А если зазвать Пушкина стихи почитать, — кто-то обязательно выздоровеет, и место освободится.

Оно, конечно, больной больному рознь. Иной с одного стихотворения воспрянет, а иного целой поэмой с первого раза на ноги не поднять. Или, скажем, «На холмах Грузии» «сердечникам» хорошо помогало, а у кого заболевания дыхательных путей, тем — нет. Тем «К другу стихотворцу» читать надо.

Пушкин, по доброте душевной, соглашался. Опять же, приятно людям здоровья прибавлять. А все же, случалось, и роптал:

— Что ж за место такое для больницы — у Гремячей башни, да в Волчьих Ямах! Как тут людей спасать? И Гомер бы надорвался.

Один больной особенно тяжелый был. Тимохой звали. Тронулся, бедняга, и как раз из-за Гремячей башни. Его у самой больницы подобрали, без сознания лежал. Долго ни словечка не мог вымолвить; думали — удар с ним случился. А потом как разговорился — не остановить. И все про то, как в башню лазил.

— Там в подполе царевна, — рассказывал, — вместе с приданым замкнута, и ону нечистая сила охраняе. Кто-то ону проклял. Покуда кто не приде, молитвы семь дней не почитае, ни рукам, ни ногам пошевельнуть не смогет.

Всеволодов ему, бывало:

— Да на что тебе царевна? У тебя разве дворец?

— У мене-то изёбка, да у ей золота — ступить негде. Так и блистае, так и звОне. Оттого и башня — Гремяча.

— И как, спас?

Мужик крестится:

— Ох, доктор! Я вошедши, а она как гляне! И сразу мене нечиста сила вон вынесла. Хотели мене в Пскову, да я за дерево ухвативши. Сам твержу: «Радуйся, Николе, великий чудотворче!» Мене на воздух как подыме — и к вам.

Днем и ночью про царевну рассказывал, никак успокоиться не мог. Так ему два раза пришлось первую главу «Евгения Онегина» прочитать, тогда только отпустило.

А как в следующий раз Пушкин во Псков приехал, Тимоха их с доктором благодарить пришел, здоровый уже. Целый короб свежей рыбы принес.

— Где ж ты столько наловил? — Всеволодов спрашивает.

— Это с озера Псковского, дядька мой вам приславши с поклоном.

Пушкин так и подскочил:

— С озера Псковского? А что за рыба? Судак?

Мужик подмигивает:

— Тю! Судак! Это, барин, государева. Хороша рыбка, вам пондравится.

— Да где же дядька твой живет? Не в Талабске?

— В Талабске.

— А далеко ль до Талабска плыть?

— Чужим не близко. А свои быстро лётают. Их ветер гоне.

Пушкин в короб заглядывает:

— Золотую бы не съесть ненароком.

А Тимоха смеется:

— Не-е. Золотой тут нету. Одная серебряна.

Конечно, рыбу на обед приготовили; сели дегустировать.

Всеволодов удивляется:

— Сколько здесь живу, а такой не пробовал. Даже и названия не слышал.

Пушкин сразу о говорящей рыбке речь завел. А что? Всеволодов — человек порядочный, доктор к тому же, очень бы в экспедиции кстати пришелся. Опять же, новую больничку построить не помешает.

Доктор на это:

— Я, Александр Сергеевич, в сказки не верю, я верю в людей. Буду насчет больницы с губернатором разговаривать.

Вот и весь сказ.

А рыба на вкус не то, что царская — прямо-таки божественная. Неужто, и правда, ее только государю подают? Одно это оправдывает существование тайных обществ! Тут и ангел против власти взбунтуется.

Пушкин любил, чтоб далеко было видно. Куда ни приедет, всюду старается повыше забраться. И во Пскове он, конечно, тоже огляделся. Самая-то подходящая высота у Троицкого собора была, да на купол карабкаться неудобно. На втором месте — крепость, кром псковский. Пушкин — туда.

---

Взошел на стену над рекой Великой, и ну озеро Псковское высматривать, а его и не видно. И на цыпочки даже привстал — все равно не видать. Суша да суша до самого горизонта. А мужики с берега кричат:

— Ты бы, барин, в Снетогорский монастырь съездил, там колокольня повыше этой стены буде!

Пушкин и поехал.

Жил тогда в монастыре Псковский архиепископ отец Евгений, добрый был человек. Встретились; отец Евгений первую главу «Онегина» нахваливает, а Пушкин — архитектуру.

— Колокольня у вас особенно хороша!

— Снетогорский столп, — кивает отец Евгений. — Седая древность.

— А до чего высок! С него, пожалуй, мое Михайловское видно.

— Можете не сомневаться, — заверяет отец Евгений. — С первого яруса всю Псковскую губернию видно. Да там окна высоко расположены, смотреть неудобно.

— С первого? А со второго что же? Париж?

— Взглянуть хотите? Извольте. Только надобно нам подготовиться к восхождению.

Велел отец Евгений самовар вскипятить, плюшки-слоёнки из печи вынуть, посуду принести. Служка монастырский все это на себя взвалил — и в путь тронулись. На цоколь бодро взошли, с разговорами. Там архиепископ отдохнуть велел.

— Дальше переход потруднее будет.

Пушкин удивляется: высоко, конечно, здание, а все ж не до небес. Откуда ж в нем ступеней столько?

Идут, идут, умаялись. Отец Евгений остановился и говорит:

— Грехи наши тяжкие! Нет из-за них легкой поступи. У кого меньше бремя, тот на первый-то ярус быстрее взбирается.

Раз — и пропал из виду, только ветерком повеяло. За ним и служку с самоваром потянуло. Искупил, небось, грехи, кипяток по лестницам таскаючи. Пушкин думает: «А меня-то что держит? Перед царем в долгу — раз: наводнил, говорит, Россию возмутительными стихами. Перед графом Воронцовым — два: из-за графини Элизы. Перед… А! Кому я должен — всем прощаю!»

И вздохнуть не успел, как на первом ярусе оказался.

— Тут раньше церковь была, — поясняет архиепископ, да ее упразднили: мало кому по силам на службу попасть, слабеют люди…

— Теперь привал сделаем, — распоряжается отец Евгений, — а то самовар стынет. Дальше налегке пойдем: чем ближе вершина, тем круче путь.

Съели они плюшки-слоёнки, выпили чай, стали на колокольню подниматься. А путь, и в самом деле, круче. Архиепископ, правда, бодрится, хоть и старше Пушкина порядком. Служка сзади сопит — не отстает; ему не привыкать. Надо и Пушкину крепиться, да уж ноги заплетаться стали.

— Далеко ли еще, отец Евгений?

Опять остановился отец Евгений, отдышался и говорит:

— Полпути примерно. Надо бы теперь спеть. Тогда, бывает, число пролетов уменьшается.

Запел, служка подтягивает. Вдруг вверху просвет показался. На радостях одолели еще сколько-то ступенек, да уж силы на исходе. Пушкин взмолился:

— Погодите, отец Евгений, хочу стихи почитать, чтоб дыхание ровнее стало. Привалился к стене, начал первое, что в голову пришло: вступление к «Руслану и Людмиле». И что ж? Как дошел до слов: «Там чудеса…», смотрят — вот они, колокола.

Тесновата башенка, да в стенах на восемь сторон проемы прорублены. В который ни глянь — одна лазурь небесная. Вот где жить бы! Пушкин обо всем позабыл — парит.

Тут служка голос подал:

— Отец Евгений! Брат Григорий опять убекши!

Тогда и Пушкин взглядом земли коснулся. Сразу на какую-то реку попал.

— Что это там протекает? Верно, Большая Толба?

— Это? Волга.

— Не может быть!

Заметался Пушкин между сторонами света. А дали! А виды!

Там — зелено-бледный, влажный Петербург. Не пускают! И ладно: скука, холод и гранит.

Там — цветастая, суматошная Москва. И туда не пускают. И ладно, поклон тебе, Иван Великий, от Снетогорского столпа!

А там… совсем далеко, в радужной дымке… неужто Черное море? К нему и вовсе не пустят — только прогнали. Защемило сердце: «Ах, Понт Эвксинский! Ах, Одесса! Ах, Элиза!»

Выпал бы, пожалуй, с колокольни, да отец Евгений вопросом удержал: — В которой же стороне имение ваше, Александр Сергеевич?

А Михайловское-то — батюшки! — как на ладони. До бревнышка, до кустика! Так… няня в Тригорское пошла; интересно, зачем?

— Вон и озера наши! Там — Кучане, там — Маленец… А Псковское где ж?

— Да вы, Александр Сергеевич, не в тот проем смотрите.

Взглянул Пушкин, куда архиепископ указывал: вон оно, оказывается, где — прямо под ногами лежит — как небо, сияет. На нем, созвездием, три острова рядышком. На одном деревня, и на другом — махоньком — домишек несколько, а третий, на рыбину похожий, лесом покрыт. И на плавнике та рыбина вроде как монастырь держит: стены белеют, купола горят. Смотрит Пушкин: откуда ни возьмись, челны под стенами явились, будто из-под воды вынырнули, вышла из них на берег рать несметная — и к монастырю.

— Штурм?! — волнуется Пушкин. — Гляньте, отец Евгений, там бой идет!

Архиепископ в ответ вздыхает:

— Разбойники пристают. Это видение просто, не пугайтесь. Был там монастырь, да его лет сто как разобрали. И разбойников разогнали. А все ж иной раз кажется что-то. Но против этого верное средство есть.

Перекрестил — и все пропало: и монастырь, и челны, и рать несметная. Осталось с полдюжины лодок между островами.

— А это что за видение?

Отец Евгений рукой машет:

— Какое там видение — рыбаки! Ловят заповедную государеву рыбу. Этих крести — не крести, им все нипочем.

Эх, самое бы время план местности снять, да, как всегда, бумаги под рукой нету.

А вниз-то с колокольни и не заметили, как дошли. Пушкин засветло до Пскова добрался.

Обратный путь всегда короче.

Пушкин с Великопольским договорился вдвоем в Талабск ехать. Ждет в Михайловском сигнала, а Великопольский пишет: мол, генерал отпуск не дает. Условились, что Пушкин похлопочет, как в следующий раз во Пскове будет: Набоков, генерал дивизионный, свой человек, другу-Пущину зять.

Вот является Пушкин — новое дело: Великопольского в разведку отправляют, в Гремячую башню. На Запсковье народ всполошился, что башня стала больше греметь: не только ночью, но и днем. И не поймешь, что за звук: не то бряцает, не то скрежещет. Но мерно так, будто пилой водят — только не по дереву. Иной раз вроде затихнет башня, помолчит сколько-то — и опять гремит. Стали доктору Всеволодову жаловаться, он губернатору и доложил.

Фон Адеркас от стихов отвлечься изволил, спросил, отчего у башни название такое. Доктор Всеволодов ему отвечал, что разное на этот счет говорят: например, что ключи в том месте подземные бьют. Адеркас тогда рассудил, что надо бы послать солдат — проверить башню на предмет затопления подвалов.

А у генерала Набокова Великопольский на слуху: пускай, думает, отпуск себе заслужит. Дал ему пятерых солдат — на случай, если бездомных разгонять понадобится, да велел назавтра доложить, как и что.

Выступили целым обозом: Великопольский с солдатами, Пушкин с тростью, доктор Всеволодов с медикаментами. Ну, и местных с Запсковья набежало.

Пришли: и правда, гремит; не сильно, но мерно. И такой какой-то звук — не то бряцает, не то скрежещет.

Местные увещевают:

— Бросьте вы это дело! Каки таки подвалы? Ничего там нет — одная нечиста сила.

А Великопольский:

— Приказ есть приказ!

Пушкин, конечно, в башню напросился — поглядеть поближе на старину. А доктор Всеволодов с медикаментами у входа остался.

Внутри у Гремячей — темень, холод и котами пахнет. И еще — эхо сильное; из-за него не поймешь, бряцает или скрежещет.

Стали слушать.