Бесплатный фрагмент - 83 процента

83% россиян родственники

(городское фэнтези)

Путь Неба отличается постоянством.

(Древняя китайская мудрость,

VII в. до н.э.)

Вам случалось оказаться в другой стране без паспорта?

А без паспорта и без денег? И даже без смартфона…

— Как вы говорите? Украли среди бела дня и в центре города? — выглянул из-за компьютера молодой полицейский, составлявший заявление.

И воззрился на меня с большим подозрением.

— Вообще-то мы у нас это искоренили, ещё лет десять назад, — веско и назидательно изрёк он. — Небось, сама потеряла, а про кражу придумала, чтобы за новый паспорт не платить.

В окно кабинета второго этажа лилось солнце.

Да, нет, я охотно — и даже с радостью! — верю, что на целый город порядочных людей приходится всего один воришка. Но, видимо, именно мне он и попался, — печально подумала я.

И, не то вздохнув, не то всхлипнув, промямлила:

— Сама прошляпила. Утратила бдительность…

Нет, ну как так можно? — недоумённо допытывался страж порядка.

Как можно сидеть на скамейке и не видеть, что лежащую рядом с тобой твою же сумку воруют?! Это прямо какое-то халатное пособничество преступникам! Ну, или если только заснуть…

Да заснула я, заснула!..

И сбивчиво, давясь слезами, я рассказала историю.

Я приехала к маме. Жить.

Мама всем своим видом излучала радость по случаю моего появления.

Спустя два-три дня её настроение резко переменилось, но на это я внимания не обратила. Ведь говорила же она по телефону, столько раз:

— Я тобой дышу. Тобой живу. И во сне. И наяву.

И вот я вернулась в милый город детства!..

Может быть, мама и не ждала, что я — обычно несмелая — возьму и решусь?..

И она велела, чтобы я убиралась из квартиры.

Вскоре выяснилось, что всё переписано на маму.

И квартира, в которой я росла — в самом лучшем микрорайоне, его так и назвали «Жемчужина Гомеля»; и дом в зажиточном частном центре города, где я когда-то жила у моих бабушки и дедушки по отцовской линии, и где отец построил новый дом; и дача, когда-то полученная отцом от своего университета.

А поскольку завещаний два — как поведала по секрету подруга молодости моей прабабушки; а я, оказывается, чужая, и вообще, гражданка другой страны, то есть России… То всякая моя попытка вторжения — будет расценена как попытка вторгнуться в чужую собственность.

— А это уже уголовная статья, — очень любезно улыбаясь, пояснила мама при встрече, холодно глядя серо-стальными глазами.

Столько лет, в вечном приливе нежности к самому близкому человеку — маме! — эти глаза я упорно видела только голубыми!

Холодные, колючие, металлические.

Мама предложила мне самой подыскать себе место для жизни.

Есть же одноклассницы, можно и у них пожить. Мнение «толпы» по этому поводу — самих одноклассниц, их родителей и соседей — её не волнует. Она выше этого.

Одноклассницы — это, наверное, неплохо…

Хотя — при наличии своей квартиры и живой родительницы — всё же странно.

Тем более учитывая, что школы я меняла часто. И серьёзно занималась спортом. А у одноклассниц, кроме как по спортивному классу, в это время шла своя жизнь.

Да и какие-то классы я училась в Белоруссии, какие-то в России, к тому же в разных городах. Какие-то из старших классов скоротала в Санкт-Петербурге.

— А лучше всего, — подытожила любящая мамочка, — не Гомель, где все на виду, а, к примеру, …крупный город Петербург.

А лучше всего то, что я тебя никогда не буду знать! — в сердцах выпалила я той, которой когда-то верила. Верила больше всего…

Наревевшись, я отправилась бродить по городу.

Куда глаза глядят.

По пути наткнулась на спортивную гостиницу. Постояла под вывеской в раздумьях — и зашла. Нерешительно спросила: можно ли поселиться, и сколько стоит…

Кровать в трёхместном номере — триста рублей в сутки.

— Это что у вас за цены такие? — удивилась я.

— А у нас только юные спортсмены живут, — ответила администратор, заполняя анкету, — которые на сборы приезжают, да их тренеры. А сейчас вообще никого нет. Через неделю заезд намечается.

Ну, что ж, неделя так неделя.

— А я мастер спорта, — похвасталась я на всякий случай, — правда, по гребле… А у вас тут только игровики?

— Молодец! — одобрительно заулыбалась администраторша. И успокоила: — Да без разницы, спортсменка же… За кипятком можно сюда спускаться, чайник сбоку на стойке. Сколько нужно. Если за стойкой никого нет — можно самостоятельно.

Вот спасибо.

Трёхместный номер: добротно, чисто, просто, новая скромная мебель — полутора-спальные кровати и тумбочки в тон, нормальная постель, и неожиданно — просто шикарные одеяла. В маленькой ванной душевая кабинка — узенькая, правда; как тут баскетболисты моются? У меня и то локти еле помещаются, когда намыливаешься, не разнести бы им эту кабинку…

Окна комнаты смотрят в тихий двор. А стоит выйти из гостиницы — пройти двор и завернуть за баскетбольный-волейбольный комплекс — сразу оказываешься в историческом центре города — зелёном, уютном, солнечном, и городской парк рядом.

Моя кровать у окна. Легла спать, натянула одеяло по самый подбородок. Смотрела в потолок…

Вспомнила сон — недавний, приснился в Петербурге, накануне отъезда.

…Вот я приехала в Гомель — город детства, в старый дедовский дом.

Дом и забор ещё выкрашены голубой краской — как много лет назад. И вообще — вроде всё так же…

Только вход почему-то — с другой стороны.

Как в зеркальном отображении.

Открываю дверь: встречают две женщины — не знаю кто, но понимаю, что одна из них — моя мать.

И обе тянут ко мне руки — и приветливо так:

— Добро пожаловать в морг!

Радушно так приглашают.

А я даже не стала порог переступать — и говорю:

— Спасибо, не надо.

И не вошла. А наоборот — ушла. И дверь за собой закрыла.

И молниеносно улетучилась.

Проснулась тогда — с полным ощущением реальности.

Конечно, постаралась прогнать мысль — про маму… Неприятно же.

Теперь сон опять вспомнился. И мысль про мать — уже не отгонялась…

Через неделю, накануне приезда юных баскетболистов на первенство Гомельской области, я освободила место в номере. Хотя обе администраторши сказали, чтоб я не спешила: скорее всего, свободные места останутся, как всегда.

Но не могла же я объяснять, что у меня просто деньги закончились. А ещё надо бы что-то поесть…

И я решила пока пожить потихоньку на даче.

В отличие от мамы, я всегда любила там бывать. И она прекрасно это знала.

Когда в поза-поза-том году мы с папой вдвоём съездили на свои шесть соток, я поразилась, насколько этот кусочек земли заросший, словно одичавший.

— Да мы сюда и не ездим, — объяснил он: — Ты же знаешь, я и дом достраиваю, и кафедрой продолжаю в университете заведовать. А ведь я уже давно пенсионер. Поэтому больше мне уже ни до чего. Даже не до природы. А маме — и вовсе дела нет…

Рейсовый пригородный автобус ходит в ту сторону два раза в неделю, ранним вечером. А сейчас — разгар шумного по-летнему солнечного дня. Купила у автовокзала на улице беляши с чаем. Да, цены здесь, конечно, смешные…

Час езды — и вот уже большое село с музыкальным названием Смычок.

Дальше автобус не идёт.

До дач — километра три пешком. Но так даже лучше. Ещё слишком рано и светло, соседи могут увидеть — ещё начнут мамаше названивать или в полицию.

Рядом со Смычком — деревня Крылово, очень литературно. И окрыляюще.

Дальше — живописная тропинка в белорусском лесу, приятно пройтись.

А вот уже и забор — вокруг дачного посёлка в сорок домов: когда-то давно здесь, в лесу, выдали участки желающим сотрудникам папиного университета.

До темноты я решила посидеть на берегу Днепра.

Днепр — в ста метрах от входа в дачный посёлок. Заморосил дождик — мелкий, прохладный, осенний.

Сентябрь.

Я прошла по берегу подальше. Выбрала укромное местечко — села под куст ракиты, прямо на траву, джинсы же чёрные. Хотя — все местечки укромные, когда вокруг — никого.

Смеркалось медленно и тихо.

И кругом ни звука.

Ни птиц, ни зверей, ни людей. Бесшумная река, ни плеска под нудным едва уловимым дождём.

Сначала сидеть было не холодно. Но дождик неслышно просачивался сквозь листву, постепенно лёгкая светло-серая курточка намокла, я затряслась мелкой дрожью.

Этот берег Днепра — левый. Высокий, обрывистый, до воды несколько метров. Деревни, дороги — на этом берегу.

А тот берег, правый — пологий, заболоченный, весь зарос деревьями, кустами, высокой травой — до самой воды, порой и полоски берега не видно, тёмная зелень нависает над водой, словно растёт прямо из реки. На том берегу — ни городов, ни деревень. Только охотники изредка и осторожно пробираются в зарослях…

Живописно, конечно. Только холодно.

И — никого…

Внезапно я ощутила такое одиночество…

Древняя река. Несёт воду мимо… Сколько тысячелетий? Сотен тысяч лет…

Я тихонько подняла глаза в небо. Кругом — ровные сероватые сумерки.

И тишина.

Тишина бывает разная.

Кто-то говорит, что лучшая музыка в мире — это тишина. Согласна, хотя для меня самая лучшая музыка в мире — голос любимого.

Но та тишина… Это было нечто особенное.

Не напряжённая, не звенящая, даже не мёртвая.

Свистящая тоской — вот какая там была тишина.

Даже не свистящая — а посвистывающая.

Полная тишина — и вечный тоскливый посвист одиночества.

И я вдруг ощутила такой ужас.

Не страх — нет: не сильную эмоцию.

А — отсутствие всех эмоций и чувств.

Тихий ужас.

И что самое ужасное — она не мертвила, та тишина.

Она была живая. Вечная.

А значит, обещала и насвистывала вечную тоску одиночества.

Абсолютное одиночество на Земле. И во всей Вселенной.

Наверное, именно это ощущают души, обречённые — там, во Вселенной — на вечное одиночество… На вечное не-рождение.

Наверное, страшно грешили те души. Наверное, за всю свою жизнь не сделали ничего доброго, ну ничегошеньки.

Да это же и пять минут выдержать невозможно — такую страшную тоску.

Наверное, это тоже такая адова мука — наказание — вечность в одинокой тоске…

В мире есть вещи, которые не описать словами, как ни старайся.

Ту невыносимую, невозможную тоску — и описать невозможно. Нет таких слов, чтобы её передать.

Ты не испытываешь больше ничего — кроме одного, что наполняет в тот момент всё твое существо: тоска.

Может быть, это можно сравнить… Как если у вас изо рта зуб не вырвут, резко и быстро, да ещё и после хорошего обезболивающего укола — а станут вытягивать медленно-медленно, и без всяких уколов.

И вот — представьте: из вас медленно-медленно вытягивают душу…

Но — ни боли, ничего такого — нет…

Но при этом — ощущение невыносимости — ещё гораздо сильнее…

В миллионы раз.

И — вы знаете, что это будет вечно…

Вот что такое — настоящая вселенская тоска.

Наверное, то была настоящая вселенская тоска — и Бог специально дал мне её почувствовать. Ну, наверное, я зачем-то должна знать — что чувствуют и те души тоже.

Наверное, я должна знать всё.

И при этом сохранить свою душу доброй и чистой. Без осадка.

Я не выдержала и пяти минут — расплакалась и взмолилась…

И мою душу тут же — точнее, постепенно, тоже за несколько минут — отпустило.

Я словно вернулась — из отстойника-накопителя с наглухо изолированными ячейками для заброшенных душ — в наш мир.

Уверяю: наш мир гораздо лучше!

Темнело.

Я ещё немножко посидела, подрожала. Огляделась, прислушалась.

И пошла на дачу.

Дача показалась совсем заброшенной…

«Ключа под ковриком» под ковриком не оказалось, в двери — новый замок. И это притом, что дача так давно стоит пустая, что новые незнакомые соседи уже привычно паркуют своё авто на краю нашего участка, не ожидая, что пятачок у дома понадобится машине хозяев.

Ну, да, экая мама у меня предусмотрительная.

Совсем стемнело.

Пришлось заночевать на деревянном крыльце: обратно в город автобус ходит тоже два раза в неделю, днём. Спасибо хоть папе за навес — последнее, что он сделал на даче; крыльцо с трёх сторон закрыто от дождя и ветра. Зато через вход можно любоваться ночным сентябрьским небом, то звёздным, то облачным, в зависимости от порывов ветра. Ибо спать под громкий стук собственных зубов оказалось невозможно.

Дождь утих.

Не дожидаясь рассвета, я потопала в город, безуспешно пытаясь унять дрожь и стараясь как можно резвее шевелить задеревеневшими от холода конечностями, спотыкаясь о толстые корни деревьев на тёмной лесной тропе. На подступах к деревне началась новая гладкая асфальтовая дорога с лужицами и фонарями, и я следила за своей несущейся вперёд тенью — всё веселее! хоть не одна — и негромко ругала собак, по очереди принимавшихся сонно брехать то за одним, то за другим забором.

А после кладбища и вовсе пошло приличное шоссе.

Кладбище здесь немного необычное… Мало того, что на самом повороте, крутом и довольно опасном, и прямо у дороги — так и словно прямо на дорогу выдаётся выпукло! Никогда такого не видела… И та сторона дороги холмистая, и такое ощущение, что могилки так и лезут друг на дружку — и на дорогу… Ну, хотя, всё, наверно, польза: при виде такого странного кладбища любой нормальный водитель сразу образумится, сбавит скорость и на дорогу станет внимательнее смотреть.

Часа через два, когда стало светать, я наконец согрелась. А ещё через час показалась попутка.

— А потом я бродила по городу. И снова плакала. А потом села на скамейку — они здесь такие красивые. И, кажется, уснула… Дальше вы знаете.

Полицейский ещё несколько мгновений смотрел на меня, затем поднялся:

— Может, во двор спустимся?

— Это ещё зачем? — испугалась я.

— Курить очень хочется…

Затем он позвонил в мой отчий дом: ласковым голосом и с причитаниями его заверили, что, ах, конечно, меня примут. Бедного ребёнка…

— Я вообще-то уголовным розыском занимаюсь, — полисмен с облегчением засобирался на выезд и оживился в предвкушении настоящего дела: грабёж. — А так — это я просто сегодня дежурный в отделении.

Но уже у крыльца, прежде чем сесть в машину, помедлил, повернулся ко мне и сказал с сочувствием:

— Ну, что, желаю удачи!

— Да и вам тоже. Спасибо! — кивнула я.

Спасибо уже хотя бы за то, что выслушали.

Подождала, пока полицейская легковушка отъедет, скрипнув шинами на резком развороте, и направилась в квартиру, где выросла.

Там меня с нетерпением поджидала мамаша.

У Лукоморья дуб зелёный,

Златая цепь на дубе том…

И днём, и ночью Кот Учёный

Всё бродит по цепи кругом.

Пойдёт налево — песнь заводит,

Направо — сказку говорит…

(Александр Сергеевич Пушкин, «Руслан и Людмила»)

— Доченька, здравствуй!

Ласково улыбаясь, стоявшая на пороге мама приветливо раскрыла руки для объятий — едва я поднялась по лестнице и направилась к распахнутой двери в квартиру.

После всего я и не надеялась снова сюда вселиться, и попросилась пожить в старой подсобке — в саду на Лещинской. Подсобка — с середины прошлого века.

В раннем детстве я жила здесь, в доме у бабушки с дедушкой, в маленькой комнатке окошком в сад, возле кухни, откуда вечно неслись заманчивые запахи — бабушка так вкусно готовила!..

В итоге пристроить пожить во дворе — в придачу к внушительному мешку кошачьей еды — удалось любимого кота, которого я с большими трудностями привезла из Петербурга. Ну и то слава Богу.

Кот — огромный. Сложная расцветка — и при этом совершенно симметричная, длиннющие лапы и хвост. Теперь в саду у старого-нового дома котик почти не появлялся. Ну, ещё бы: вокруг — соседские сады и крыши, другие кошки и коты. И с кем-то из соседских собак он подружился. Да и вообще — окружающий мир, видимо, нуждается в его неусыпном контроле.

Котик и правда очень серьёзный. Умный, крупный, очень лобастый, и улыбается — ну, не всегда, конечно. Но часто. И когда улыбается — это видно. И так здорово!

И ещё у него мощная грудная клетка — притом, что сам он гораздо выше среднего. И большая голова.

А на концах ушей — настоящие маленькие кисточки.

При этом — котик обычный городской, дружелюбный и добродушный.

И раньше — в предыдущей жизни, в петербургской квартире — даже выдерживал игру в «дочки-матери»; дочкой, понятно, был он. Вытерпел и полный курс обучения танцам и разным акробатическим этюдам — правда, вид у него у него бывал, скорее, надутый, чем довольный. Терпел и позволял проделывать с собой и прочие вольности, сжатия, испытания на прочность и тому подобные объятия любимой хозяйки.

— Здравствуй, доченька! — нежно повторила мама на всю лестничную площадку.

В памяти всплыли недавние мамины объятия — и то, что за ними последовало.

И я невольно притормозила.

Мама улыбнулась ещё ласковее и поведала, что, оказывается, полицейский посоветовал дать мне денег на билет и отправить обратно в Петербург.

— Он при мне звонил, — усмехнулась я.

— Он перезванивал, как только ты ушла, — парировала мама.

Ну, да, а то у него других дел нет.

— Хорошо, спасибо, давай деньги, — я решила схитрить: на еду будет.

Растяну как можно дольше, а потом что-нибудь придумаю.

А к ней больше никогда не приду.

— Э, нет, — улыбнулась мама. — Полицейский сказал, что таких аферистов, как ты, он сразу видит, и денег велел тебе не давать.

— Так ты же сама только что предложила на билет!

— Полицейский сказал, чтобы я сама купила, на твой паспорт.

— А-а… Ну, так на самом деле аферистка — это ты, мамочка. Полицейский не мог тебе такого сказать, потому что я как раз пришла в полицию за справкой — потому что паспорт у меня украли.

Мамина улыбка на миг исчезла, но тут же появилась вновь.

— Ну, да, я забыла: он сказал, чтобы я купила билет по справке. Ведь он же дал тебе справку?

И я ответила, устало глядя ей в лицо:

— Нет, мамочка, справки он мне не дал. Потому что не поверил, что бывают такие матери, как ты. И был уверен, что я сильно преувеличиваю. И что мы помиримся — хотя лично я с тобой и не ссорилась, и вообще до сих пор не понимаю, что с тобой произошло. И что ты меня примешь — и снова пропишешь, да пусть хоть временно, в квартире, где я выросла. А это уже другой район. И он подумал, что справку мне дадут там. И ему лучше — меньше нераскрытых краж, да и мне, наверное, так было бы проще.

Мамино лицо стало жёстким. В итоге мы договорились, что она приносит мне мою метрику — и деньги на плацкарту, и я больше никогда её не беспокою.

В любом случае я больше её не увижу.

Потому что не захочу.

Я вышла из подъезда.

Смеркалось.

Странно: обычно во дворе девятиэтажного жилого дома — полно людей. Ну, или хоть кто-нибудь есть, особенно вечером. Жильцы возвращаются с работы, дети гуляют.

Пенсионерки порой заседают на лавочке. В этом доме — у этого подъезда — и бабульки на скамейке добродушные, сколько помню. К людям не цепляются, сидят, тихонько беседуют о чём-нибудь своём. Да и не целыми днями — часа два-три погожими вечерами. Может, и сплетничают, конечно, — но мне об этом ничего не известно. Мне-то что — поздоровалась вежливо и прошла мимо. И они всегда — мол, здравствуй, здравствуй. И — всё.

Разве что иногда — если я там уже давно не появлялась, год или полгода, — разглядывают, на подступах к подъезду. И — признав за свою:

— Ой, из Петербурга побыть приехала, да? Здравствуй, молодец, приезжаешь.

И всё. Снова можно проходить мимо; пароль: дружелюбное «здрасьте» на ходу.

Сейчас во дворе не оказалось ни одной живой души. И бабушек на лавочке — тоже.

Но безлюдно было — не так, когда просто прошли все прохожие на данный момент, а следующая партия — ещё на подходе…

Пустота была — как в другом измерении. Словно и не ходили здесь никогда люди. А те, кто сейчас притаились по углам — скорее, ползают, чем ходят.

И неизвестно, как их вообще назвать… Что-то не слишком привлекательное.

Глаза разобрали в сгущающихся дождливо-серых сумерках бесформенную массу за горкой на детской площадке. От песочницы к кустам вразвалку придвигалось ещё нечто неопределённое. И на крыше беседки сидело нечто — наверно, химера. Может, и остальные тоже химеры? Я в их мире не бывала, я не знаю, как они выглядят.

А, может, диплодоки с бронтозаврами, кто их знает.

И возникло чувство, что все они — только и ждут, чтобы накинуться…

Ну, а поскольку больше здесь всё равно никого нет — людей — то…

Господи, спаси!

Чудища продолжали придвигаться, я стояла у подъезда, на асфальтовой дороге –кстати, а где все автомобили жильцов? Когда я сюда шла, было достаточно машин.

И вообще — двор какой-то странный… Очень уж мрачный, и сумерки — такие тоскливые… И вокруг — вроде всё то же, и дома — так же расположены, но всё такое неприглядное, тёмно-серое…

Я присмотрелась: а на месте домов — огромные бетонные развалины. И мрачные развороченные гигантские конструкции: всё нависает, подавляет…

Какой жуткий депрессивный район! И где это?..

Или — когда это?..

Глаза выхватывали из темноты всё новые и новые туши. Ого, сколько их…

Сползаются. Ближе…

Ну, всё. Теперь они меня точно сожрут.

Господи! Спаси меня! Умоляю!

Вдруг из-за моего плеча метнулся огромный тигр: в самую гущу уродин.

И — ещё один! И — ещё!

И тут же в моём мозгу пронеслась тихая мысль:

— Не сходи с места. Ничего не бойся. Просто не смотри.

Наши!!!

И тут же — с неба спикировал дракон — огромный, как и тигры. И тоже ринулся в самое скопище чудовищ.

И — волки — по краям, издав победный клич — прыгнули огромной ужасной тенью на толпу мерзких тварей.

Я опустила глаза…

Не знаю, как долго я рассматривала носы своих полусапожек.

Стояла и думала почему-то о том, что — обе мои бабушки родились в Год Тигра, только с разницей в 12 лет. И папин брат — тоже. А оба моих дедушки — родились в Год Собаки, только — с разницей в 12 лет. И — ещё дядя тоже…

Но — только их всех уже давно нет.

— Всё уже. Делай что тебе нужно. Всё уже, — снова повторил в моей голове голос.

Голос — похожий на тот, первый — и тоже приятный. Только постарше…

Властный — и в то же время очень добрый.

Незнакомый — и родной.

И очень усталый.

Ну, ещё бы не усталый: когда я с опаской медленно поднимала глаза — успела увидеть на асфальте мутные очертания: огромные кучи мерзких чудовищ — то, что от них осталось…

Всё стало растворяться в воздухе…

Кажется, я бессознательно высматривала ещё кого-то — и не желая увидеть ни в коем случае — лежащим…

Кроме валяющихся остатков чудищ — больше на асфальте никого не было.

И тут вообще всё исчезло.

Вместо непонятного депрессивного чужого мира — из тумана проявился наш двор! С детства знакомый, зелёный, ухоженный.

Просторный микрорайон девятиэтажных домов, очень много зелени — плакучие ивы во множестве, берёзы, тополя, клёны, каштаны. Все дорожки выложены плитками, кругом чисто. По краю микрорайона — кругом — идёт дорога, за ней — луга и два озера, дальше — река Сож, левый приток Днепра и одна из самых чистых в Европе, кстати.

И — никаких «свалок предместья»: здесь с этим строго. И, едва закончился город — сразу, здесь же, началась природа. Без неприглядных переходов.

И — вот он, снова — наш, родной мир, привычный и добрый. Светлый!

Двор снова наполнился звуками этого мира.

И легковушки — всё снова оказалось на своих местах. Люди ходят. И дома на месте! Девятиэтажки с белым национальным белорусским орнаментом. Белорусы — большие патриоты, и прилаживают этот узор повсюду. Мне так нравится!

Вид у меня был настолько ошалевший — что прохожий дедок с портфелем остановился и принялся выспрашивать: точно ли со мной всё в порядке? А то, может, скорую вызвать? И полез в портфель за валидолом.

Не смогла пройти мимо и незнакомая тётенька средних лет, с сумкой и с пакетом: они с дедулей стали выяснять между собой — как со мной лучше поступить, чтобы я в обморок не упала: судя по виду, уже намеревалась, вот уже шатаюсь.

Да нет же, — успокоила я их, — я просто так сильно задумалась, что чуть не споткнулась. А так — всё в порядке. И я с готовностью сунула в рот таблетку валидола: спасибо за угощение, теперь точно всё хорошо. И ещё кивнула, для убедительности.

Незнакомые прохожие с сомнением заглянули мне в глаза, ещё раз спросили, точно ли я хорошо себя чувствую, давление, там, все дела, и тайно не беременна. И, наконец, зашагали по своим делам, привычно проходя наш двор по диагонали насквозь.

Я пошла прочь. Чувствовала себя страшно измотанной. Вспомнила, что уже сутки ничего не ела, но сейчас поесть не на что. Мама сказала, что встретится со мной через неделю, а пока ей не до меня.

И я поплелась обратно в полицию. Шла и думала.

«Мама»…

Бывают чужие мачехи — жизнь отдают за приёмных детей. А бывает: мать — хуже мачехи. Прости, Господи…

На крыльце отделения стоял дежурный вахтёр и курил.

— Ну, чего опять припёрлась? Иди домой. Детское время вышло.

— Мне некуда идти, — я оторопело принялась оправдываться: — У меня нет дома…

— Сказали же, чтобы шла к своей матери.

Тоже мне ещё, выискался — гид по жизни! Да кто он вообще такой?!

— Скажите-ка лучше, вернулся ли с выезда ваш специалист по уголовному розыску, — потребовала я очень строго.

— Нет ещё, — пробурчал тот уже вежливее. Докуривал молча.

Врёт, наверное, — решила я.

Но вышедший парень в бронежилете и с автоматом подтвердил, что тот ещё не вернулся. А когда вернётся, он не знает.

К спецу по угрозыску у меня был важный вопрос.

Я хотела спросить, глядя ему в глаза, звонил ли он моей мамаше ещё раз.

Хотя ответ я и так знала…

Пошёл дождь. Трясясь от холода, я пошла, куда глаза глядят и ноги несут.

Ангелы в центральном городском парке

Ноги поносили меня по улицам и принесли в парк.

Плакать больше не хотелось, да и сил не осталось. Зато сильно хотелось есть и в тепло. А ещё очень хотелось сменить приличные полусапожки на пусть даже неприличные, но уютные тапочки, мягкие и тёплые.

А больше всего хотелось лечь и сразу уснуть.

Фонари погасли. Моросил дождь. Кругом — ни души. Да и кому придёт в голову бродить в час ночи по дождливому осеннему парку?

Опять навалилось отчаяние, и слёзы потекли сами собой. Холодно, голодно, и некому руку подать… Ну, вот куда мне деваться, куда? Куда?!

Успокоилась я как-то подозрительно быстро. Наверное, это парк благотворно на меня подействовал. Он такой красивый!

Я брела по набережной.

С одной стороны — тёмной громадой высились холмы с высоченными деревьями. На зубчатой старинной башне молча поблёскивали куранты. Шуршала под дождём листва.

С другой — неторопливо нёс свои воды древний Сож, знакомый с детства…

Я тяжело и прерывисто вздохнула. И вдруг услышала тихий перезвон.

Остановилась и от неожиданности перестала стучать зубами.

Лёгкий звон послышался опять, но шёпот дождя мешал понять, откуда.

Ну, конечно: это ангелы спешат ко мне на помощь! Потому что без помощи мне сейчас ну просто никак.

Опять затряслась от холода, но с места не двинулась. Я непременно должна выяснить, где эти самые ангелы находятся.

Есть! Источник звука установлен.

Не мешкая, перегнулась через кованую ограду набережной и вперила очи во тьму. Внизу, на гранитных плитах у воды стоял ангел в камуфляжной куртке и резво сматывал одну из пяти удочек. Соседний ангел с фонариком на лбу схватил сачок и ринулся на помощь; его пять удочек тускло светили диодами во тьме и пока что не звенели. Ого, сколько их здесь: весь берег, куда хватало глаз, усеян крошечными огоньками.

Я подумала-подумала — и тоже пошла к воде, стараясь не грохнуться впотьмах с гранитной лестницы.

— Здравствуйте, — прошептала я ближайшему рыбаку как можно тише, боясь, как бы сходу не послали подальше. А куда же я пойду?..

— Здравствуйте, — громко, и как ни в чём не бывало, отвечал высокий и статный пожилой рыбак.

— Можно я здесь посижу? — нерешительно спросила я, с надеждой глядя на парапет — своего рода гранитную скамью шириной в метр и длиной километра два — во всю эту нижнюю рыбацкую набережную. И в этом месте как раз есть навес.

— Пожалуйста, — приветливо пробасил он, тут же вытащил из видавшей виды спортивной сумки свитер и протянул мне, словно так и надо:

— Старый, правда, но всё потеплее будет, а то курточка у тебя совсем лёгкая. Прямо сверху и надень. Это внучка моего. Внучок, правда, из него уже вырос.

Я тут же полезла в симпатичный серый свитер.

Едва успела высунуть голову наружу, как увидела перед собой руку с бутербродом. Нет, ну это уж слишком…

Но рыбаку было некогда, он деловито сунул мне еду, и ещё кусок не то пледа, не то одеяла — чтобы на граните сидеть потеплее, и занялся удочками. Нет, ну надо же.

— А ты садись ко мне поближе, — сладеньким голосом предложил сосед справа: я не сразу разглядела его в темноте в трёх метрах с другого боку.

— Это ещё зачем?

— Расскажи что-нибудь интересное, — начал тот ещё слаще.

— Так, мужчина, если будете приставать, я сейчас вообще уйду. И я с вами на «ты» не переходила! А про интересное вон у рыбы спросите, — разозлилась я.

Хозяин свитера засмеялся:

— Что, получил? Смотри, а то клевать перестанет!

— И так уже полчаса не клюет, — проворчал приставучий, проверил удочки, улёгся на парапет и сердито засопел.

А вскоре и захрапел — громкость на полберега точно.

Ближайшие рыбаки захохотали и принялись на все лады комментировать храп.

Я растерялась: я всегда была уверена, что рыбная ловля — самое тихое занятие на свете. И женщины не жалуют её именно поэтому: лишний раз не поболтаешь.

— Это смотря как ловишь! — опять засмеялся величественный рыбак:

— Если обычной удочкой с поплавком — то там да, чихнуть боишься. А если как мы все здесь, с катушками да с такими грузилами — можно хоть песни петь, рыба всё равно не услышит, крючки-то глубоко и далеко.

— А вы на что ловите? Ну, там, на червя и всё такое…

— На червя редко. А так — кто на перловку, кто на овсянку, а кто и на сало.

На сало?.. Как же на него ловить — его есть надо!

— Так и рыба тоже сало любит, — улыбнулся рыболов и всучил мне пакет с едой, не обращая внимания на мои жалкие протесты:

— На-ка, вот, тут ещё хлеб остался, помидоры, колбаса. Чая вот, жалко, нет, а то чаёк горячий тебе сейчас не помешал бы.

Ничего себе… Вот это люди!

Да разве же в столицах я рискнула бы по ночам шататься, да ещё к незнакомым мужикам приставать? Да ни за какие коврижки!

А тут — пожалуйста: и накормят, и приоденут…

И даже наушник от мобильника в ухо засунут — оказывается, я задремала и теперь таращилась в темноту, вспоминая, где я и что я.

— Нравится? — уже второй или третий раз переспрашивал пожилой рыбак с добродушной улыбкой, склонившись надо мной и великодушно давая прийти в себя.

Я прислушалась:

Сегодня любовь

Прошла стороной…

А завтра — а завтра

Ты встретишься с ней!

Не надо печа-а-алиться,

Вся жизнь впереди!

Вся жизнь впереди —

Надейся и жди.

Я кивнула и невольно улыбнулась в ответ.

— Ну, вот, и слушай радио. Это «ретро». А захочешь каналы переключать — вот стрелочки.

Он осторожно бросил допотопный телефон мне на колени и пошёл к своим удочкам. Сосед справа издал новую руладу со свистом — на радость заскучавшим рыбакам.

Что-то меня беспокоило…

Я огляделась вокруг — и увидела: непонятное чудовище притаилось в ночи, за каменным быком моста — как раз на том промежутке набережной рыбаков не было, пусто.

Пожилой рыбак, оставшийся пока без телефона, спросил негромко:

— Кого ты там всё высматриваешь во тьме?

Я отвела глаза и спросила, глядя на светящиеся светодиодами удочки:

— А вы никого не видите?

— А кого я должен видеть?

— Да так… Наверно, в темноте кажется. Ничего особенного.

— И всё же.

— Нет, ну если вы ничего такого необычного не видите — значит, просто причудливая игра теней.

Рыбак повернулся и внимательно посмотрел… Ровно туда, где чудовище выжидало удобный момент! Посмотрел спокойно и пристально.

Чудовище исчезло во тьме. Растворилось без остатка.

Впервые я увидела ужасное чудище недавно.

В тот день мы пыхтели над ЕГЭ по русскому. Потом ещё торчали в школе и донимали учителей… Вывалились на шумный петербургский проспект — широкий и длинный — всем классом уже чуть ли не к вечеру.

Солнечный ранний вечер — лето только начинается, хорошо!

Жизнь прекрасна и удивительна!!!

Кто-то уже медленно потянулся по тротуару, кто-то ещё тормозил у школьного кованого забора — все нарядные, кучковались, снимались на смартфоны, вопили. Кто-то вытащил из кармана воздушные шарики — и принялся надувать, заматывать кончик и выпускать в небо — под общий хохот и одобрение.

А небо — чистое-чистое, голубое-голубое! Такое высокое — и многообещающее.

Обещающее всё: целую жизнь впереди, весь мир.

И все дороги — у твоих ног: выбирай любую!

Стали раздумывать: может, завалиться всей толпой в ближайшую кофейню — на кофе с мороженым? Или лучше дойти до метро: до бургеров и картошки-фри?

И тут одноклассник с чеканосом благодушно предложил:

— Э, люди! А пошли ко мне. Покажу свою новую квартиру.

Чеканос он завёл совсем недавно. Учебный год закончился, и учителя уже не обращали внимания на бороды выпускников. А кто там в чём на ЕГЭ приходит — так уже не важно, зачем зря психику нервных старшеклассников травмировать, — решили педагоги.

— А старую покажешь? — развеселился кто-то.

И тут же все подхватили жизнерадостно:

— Тебе что, уже хату купили? Так то, наверно, предков? А что за хата? Ну, круто! А мне обещали, когда поступлю!.. Ага, и мне обещали! А кто тебе её подогнал? Что, и ремонт уже? А мебель есть? Там, наверное, голые стены!

— Идёмте — сами увидите, — заулыбался довольный одноклассник. — Можем скинуться на пиццу — закажем побольше. Только вертеп не устраивать, сразу предупреждаю. Ну разве что пиво — можем купить по ходу, по банке на нос, и никакого другого бухла покрепче. Чтобы всё чисто осталось… Завтра я улетаю, уборка в мои планы не входит.

Весь класс заверил, что всё будет в порядке — и с восторгом потянулся в гости.

С этим одноклассником я не то что бы дружила — просто сидели за одной партой. Он проучился в этой школе два класса — десятый и одиннадцатый, я — одиннадцатый. Жили по соседству — в одном доме, только через три парадных. Из школы порой вместе возвращались.

О многом разговаривали: о жизни, о людях, о будущем.

На многое у нас были разные взгляды.

Но каждому человеку нужно с кем-то разговаривать, общаться, поддерживать товарищеские отношения.

Я часто меняла школы, слишком часто для того, чтобы завести задушевных друзей и подруг.

Точнее, они есть! Просто не в школе.

Мальчишки-девчонки в нашей спортивной группе и тренер классный, и ребята на студенческой учебной яхте — друзья моего брата, большого и преданного обожателя моря, и родственники и их близкие друзья-товарищи…

И одноклассник так охотно со мной общался — видимо, по той же причине.

И он видел, что я не ехидничаю, не передёргиваю, не цепляюсь к словам, и не стану сплетничать — ни со всем классом, ни с кем-то в отдельности.

Потому и рассказывал многое, в том числе и важное.

Как потенциальная невеста я его не интересовала: у него уже была невеста, только в другом городе, он хорошо её знал, они дружили уже несколько лет.

И я им в этом смысле тоже не интересовалась. Моё сердце уже занято!

Так мы и общались, по-товарищески. Так и привыкли.

Так что я тоже обрадовалась — и, конечно, потопала вместе со всеми!

Новая квартира оказалась в том же доме — круглом и большом, построенном недавно — только ещё через две парадных.

Всё готово, и двери, и полы, и потолок, и стены. Вся сантехника, ванная и туалет полностью оборудованы. Просторная кухня — как средних размеров гостиная. Две комнаты: одна просто большая, а вторая ещё больше, и здесь же дверь в лоджию с ламинатом на полу и стенами цвета нежный персик. Кто-то тут же принялся дымить.

— Не все сразу, — поморщился одноклассник и открыл шире окна в лоджии.

Квартиру осматривали так придирчиво, как, наверное, редко какой хозяин принимает ремонт.

— Слушай, а стены-то у дома круглые — и внутри так и идут вкруговую; как вообще с ремонтом, трудно было? И кто делал? — выспрашивал кто-то из одноклассников, сын владельца строительного бизнеса.

— Ага, слушай, так вообще стены классно отделаны! Что за краска? — подхватил сын директора компании по продаже стройматериалов.

— Блин, а паркет так уложен! Солидно. Так всё прямо ровненько, как влитое. Или это паркетный ламинат?

— Да тётя всё нашла. Бригаду ей знакомые рекомендовали, они сами и закупали, — с готовностью отвечал всем хозяин квартиры. — А полы им пришлось перекладывать, сразу не пошло. Нет, это паркет. Тётя так захотела. Сказала, что я же единственный племянник. Родная старшая сестра моего папы.

— А мебель когда привезут?

— Да тётя вроде заказала уже… Скоро должны привезти, — пожал он плечами.

— Слушай, а твои предки не заявятся? — вдруг встревожился кто-то.

— Мать в командировке. На следующей неделе вернётся. Тёти тоже сегодня не будет, не парьтесь. Завтра я к ней заеду, и от неё — вместе в аэропорт.

— А отец?

Одноклассник вздохнул и объяснил:

— Отец в Риге. Он сам вообще оттуда… После развода туда вернулся. А сейчас в больнице лежит. Вот, я завтра к нему и лечу.

— А что с ним? — осторожно спросил кто-то из одноклассников.

— Язва.

Все умолкли.

Но постепенно снова развеселились.

И вот уже стены поглажены всеми руками, и тщательно осмотрен пол.

Съедена вся пицца, и в углу прихожей выросла этажерка пустых плоских коробок. Кто-то ещё потягивает своё пиво, но в прихожей уже тоже притулился пакет с пустыми банками.

— Ну, что, одноклассники… — протянул вдруг одноклассник с чеканосом, стоя перед холодильником у входа в кухню — у коричневой двери с готическими окошками тёмного стекла. — Когда ещё увидимся. Пути-дороги наши расходятся…

Все двадцать человек сидели на полу, вдоль стен. Мебели ещё не было — кроме кухни и небольшого стола с двумя стульями, возле холодильника. На столе — мощный чайник с подсветкой, сахар, две пачки пряников, три пачки разного чая в пакетиках, несколько чашек с тарелками, ложки, нож и ноутбук.

Стол со стульями — временные. Здесь будет гарнитур — почти по центру кухни, но ближе к этой стене: обеденный стол в окружении мягких стульев. Стенная теле-панель уже висит — как раз возле стола, которого, правда, ещё нет, — пояснял хозяин во время обзорной экскурсии.

Ну, и стена напротив — с уже готовой кухней, во всю стену.

Все сидели на полу, вдоль стен — места много — на брошенных на паркет надувных матрасах и толстых мягких ковриках, для фитнеса, для пляжа, для спанья.

И взирали на хозяина квартиры.

Который прямо сейчас из одноклассника превращался — в бывшего…

Как и все присутствующие.

Все привыкли — из года в год, каждый будний день по несколько часов, а кто-то и по выходным — общаться, видеться, заниматься учёбой, куда-то вместе ходить, обсуждать что-нибудь интересное…

И вот теперь на глазах распадались химические связи, рвались невидимые нити. Все вдруг ощутили это — и почему-то по коже пробежали мурашки…

Стало не по себе. И в кухне сразу потемнело… Наверное, солнце уже садилось.

Прямо сейчас — уходила в небытие обязательность общения.

А останется ли потребность… Покажет время. Вся жизнь.

— Да ещё же выпускной! — вдруг крикнул кто-то…

— Да. Но меня там уже не будет, — улыбнулся одноклассник с чеканосом, и улыбка получилась немного грустной. Он обвёл глазами всех гостей по кругу.

Я тоже не шла на выпускной. Конечно, и мне страшно хотелось вместе со всем классом! Но у меня как раз будут соревнования, в другом городе. И я молча вздохнула.

— Так что — если хотите, сегодня оставайтесь, — подытожил он.

— А что делать будем? — спросил кто-то нерешительно после паузы.

Одноклассники посерьёзнели, словно и правда — почти попрощались с детством.

— Кино смотреть, — спокойно ответил хозяин. — Есть новые триллеры, фэнтези, пару комедий. Есть захотим — можем ещё пиццу заказать. А пока — вот.

Он открыл холодильник, достал пачку сливочного масла, два батона, упаковку буженины в нарезке, большой кусок сыра.

— Вон одноразовые стаканы, чашек мало, чай чёрный, зелёный, ещё чёрный. В морозилке — две пачки пельменей, попозже сварим, кастрюля есть. И банка сметаны. Масло и батоны есть ещё.

И включил чайник.

За разговорами не заметили, как стало темнеть не по-детски — несмотря на белые ночи. Наверное, погода сменилась на пасмурную.

Свет не стали включать, так романтичнее.

— Слушай, мы тебя реально обожрём, — спохватился кто-то из одноклассников, и несколько парней его поддержали: — Давайте опять скинемся толпой — ну или пацанами — и закажем на всех.

— Ничего, — отозвался хозяин с чеканосом, — завтра схожу в магазин, не проблема. А пиццу — закажем ещё, только давайте потом, ближе к ночи. Не хочу перед соседями светиться — нам уже сегодня привозили, надо паузу сделать. Да, и в лоджии сильно не орите, ладно, а то соседи ещё нажалуются тёте: типа, поселиться не успел, а уже толпу гостей водит.

— Ладно, как скажешь. Слушай, а спать мы где будем?

— Матрасы мягкие. Видели в спальне, за дверью — тётя навезла барахла целую гору, до дачи не довезла, потом заберёт. Там ещё есть матрасы — и пляжные, и для фитнеса, и надувные — и плавать, и для спанья, и пледы. Пол с подогревом, не замёрзнем. Спальные места по комнатам рассортируем, места хватит…

Только так: если кто на кухне ночует — не орать, не храпеть и романы тут не разводить. Кому не подходит — идите в те две комнаты. Я на кухне сплю. Я же тут уже ночую, недели две. Всё же готово. Вот моя лежанка, под стенной панелью, вы впятером на ней сидите, — засмеялся хозяин квартиры.

Передвинули все матрасы к другой стене, со встроенной кухней — напротив экрана.

Напились чаю, смели бутерброды и пряники. Насмотрелись фильмов: триллер, фэнтези и комедию; в промежутках сварили пельмени — тоже умяли, снова пили чай, и до пиццы дело дошло, уже ночью, и гора плоских коробок в прихожей удвоилась.

Рассортировались на ночлег по комнатам примерно поровну. Шесть человек уместились на кухне: кроме хозяина квартиры — ещё я, три закадычные подружки и безобидный отличник: они сейчас надували широкий матрас для спанья и собирались улечься вчетвером. Можно было бы, конечно, и впятером… Но я не стала к ним моститься и решила спать одна, подумав, что так будет правильнее.

Я стояла в нерешительности — в спальне, у двери — возле уменьшавшейся груды тётиного добра. Кто-то уже укладывал матрас поудобнее.

— А ты что стоишь? — вывел меня из задумчивости хозяин квартиры. Вытянул из груды сложенный матрасик, узкий и мягкий, и понёс на кухню.

На кухне пристеночные места уже были заняты: под телеком — его лежанка, у противоположной стены — широкий матрас трёх подруг и отличника. Их матрас — настоящий, двуспальный, и высотой почти полметра.

— Клади вдоль по центру, — подсказал хозяин квартиры. — Головой к окну, как все.

Все улеглись. Последние звуки — закрывающиеся двери в те комнаты.

Стало тихо. Вроде все спят — судя по равномерному сопению с обеих сторон: слева, в полутора метрах от меня — хозяин квартиры с чеканосом, справа — так же, только на высоте — ещё четверо.

А я долго не могла уснуть — ещё бы, насмотрелась фильмов…

Лежала на спине: то смотрела в потолок, о чём-то думала…

То снова закрывала глаза.

Вдруг два чьи-то пальца легли на мой подбородок — вниз от уголков губ…

Я распахнула глаза.

В дверях сидело чудище: занимало, наверное, треть кухни. И ещё выдавалось в коридор: дверь в кухню осталась открытой — больше воздуха. Хотя дверь тут ни при чём: двери — для людей, а им стены не помеха.

И в коридоре, наверно, чудище заняло всё пространство.

Очертания чудовища — не очень отчётливые… Всё как бы в сумраке, в тумане.

И оно — почти у моих ног.

Огромное чудище. И ужасно уродливое — серое, пупырчатое, не то в слизи, не то в чешуе, не то просто мерзкое. Похожее… на ящера и жабу вместе взятых.

А пальцы — так это и не пальцы: это длиннющие когти на здоровенной лапище.

И едва оно меня пощупало — как тут же из угла позади меня — ка-а-ак метнётся тигр!

Правда, и его очертания тоже как бы размыты…

Хотя — я не знаю, может, тигры и должны такими быть? Особенно в прыжке — тигр с полкухни размером, точно.

И в тот же миг — мысль в моей голове:

— Закрой глаза. Не бойся. Просто лежи тихонько.

Спокойно так…

И я закрыла глаза. Насчёт моего спокойствия — не уверена, врать не буду…

Пока закрывала глаза — успела уловить, как тигр вцепился в мерзкое чудовище. Одним прыжком — через всю кухню. Вот это да!..

И ещё — бессознательно — отметила: все на месте, и слева, и справа. Дрыхнут.

Послышалась грызня, возня, шипение, глухие удары, неясный хруст…

И, наконец, чей-то жуткий смертельный хрип…

Ясно, чей… Такой противный. И главное: всего один.

…Когда проснулась — все уже лениво сворачивали матрасы, относили на место и сонной вереницей тянулись на кухню — завтракать. Полдень. Тихо гудел чайник.

Выпили чаю с бутербродами. Пожелали однокласснику с чеканосом удачно съездить, его отцу — выздороветь… И разошлись.

Одноклассник с чеканосом тоже вышел с нами — в магазин. Мы так и пошли вместе вшестером — как ночевали на его кухне.

Мне — в тот же дом, но через несколько парадных, обойти по кругу: я уже год жила здесь у родственников.

Мы вышли на улицу. Три подруги и отличник медленно шли в сторону магазина, впереди нас на несколько шагов.

— А почему у чудовищ в ночи не резкие очертания? Да и не только у чудовищ, у тигров тоже, — неожиданно спросила я.

— Ты просто фильмов насмотрелась, — усмехнулся одноклассник.

— Наверно, — и я ответила в шутку. — Хотя вчера таких чудовищ не показывали.

— Каких?

— Очень противное. Не то жаба, не то ящер, серый такой, огромный.

Он вдруг напрягся…

Но уже через миг лицо его снова расслабилось. Он немного помолчал…

И вдруг тихо сказал:

— То была не жаба. То была смерть. Она именно так и выглядит. Огромный варан с мутными очертаниями. Люди изображают смерть как старуху с косой… Но так стали рисовать в Средневековье, когда чума выкашивала целые семьи, деревни и города. Но на самом деле смерть — это чудовище. Варан.

Я тоже помолчала, собирая мысли в кучку. Ну ещё бы!..

— А тигр? — не сдавалась я.

— Твой ангел-хранитель. Он тебя спас. Значит, он очень сильный, раз он сильнее смерти. Больше она к тебе не явится.

Мы дошли до моей парадной. Подружки и отличник как раз вышли за сетчатый забор, и теперь обернулись — и остановились, поджидая одноклассника с чеканосом.

Я попрощалась с ними. Больше мы не виделись.

И таких огромных чудовищ — я тоже больше не видала.

То было самое огромное и противное.

Все остальные, и в парке на рыбалке — гораздо меньше.

И не просто меньше — а другие.

…Пожилой рыбак повернулся — внимательно посмотрел на громко храпящего на каменном парапете соседа… Словно давая понять, что даже самый громкий в мире храп — ещё не гарантия крепкого сна.

И тихо сказал:

— Если твоя совесть чиста — тебе нечего бояться. Мало ли кто вокруг шастает. Если до сих пор тебе никто не причинил вреда — значит, уже не причинит. Против лома нет приёма, окромя другого лома. А значит, другой лом всегда отыщется.

— А, Лом — это как в мультике, что ли? Про капитана Врунгеля. Хороший Лом! И симпатичный, — стараясь казаться храброй и не упасть в грязь лицом перед серьёзным рыболовом, решила я свести всё в шутку.

И даже попыталась рассмеяться.

— Ну, а почему нет, — засмеялся в ответ рыбак, искренне и весело.

— Тебе, — он сказал «тебе» с нажимом, — наверняка нечего бояться. Все эти вымышленные страхи — существуют лишь в твоей голове. Гони их прочь. Хороших, добрых и честных людей защищает Бог. Вот всё, что тебе нужно знать.

«Вымышленные страхи»!.. Но я не успела обидеться: поняла, что он сказал.

Что защита у меня — о-го-го! И благодарно успокоилась.

Пристроила на место и второй наушник…

И сразу отрешилась от всего мира.

В ушах звучала музыка — и больше ничего.

А ведь этот мир немыслим без множества привычных и надоедливых шумов…

Я смотрела перед собой.

Прямо у моих ног текла река, покрытая мурашками лёгкого ветра — текла молча и неутомимо, как и тысячу, как и много-много тысяч лет назад.

И так же, тысячу лет назад — а может, и гораздо больше, кто знает? — люди приходили сюда, на берег древней реки, и ловили рыбу.

И ещё — так же помогали другим людям, которым нужна помощь.

А если бы люди не помогали друг дружке, то — кто его знает, может, человечество уже давно бы вымерло…

Ну, а если не вымерло — значит, мир устроен правильно. И люди всё же хорошие, в общем и целом, — пришла я к верному выводу.

Дождь уже давно перестал. Городской пляж на той стороне реки белел в темноте речным песком. Сразу за пляжем темнела роща.

Я смотрела — и думала о своём… о чём-то жизнеутверждающем.

Людзi, ратуйце! (бел.)

Люди, спасите! (рус.)

День оказался тёплым и солнечным.

Вчерашний полисмен сразу выдал мне справку. А я-то решила, что не застану его после суточной смены. Когда же они отдыхают?..

Он спросил, почему я не осталась дома.

Я рассказала.

Кажется, он не сплюнул только потому, что в помещении. Ну, и ещё из вежливости. Велел в понедельник, не откладывая, идти в паспортно-визовую службу, такой-то кабинет. Я ответила, что так и поступлю.

Весь день я бродила по городу и отчаянно боролась со сном. Периодически сдаваясь. И тогда старалась выбрать живописное местечко поукромнее и устроиться на скамье таким образом, чтобы со стороны казалось, что я просто сижу, уютно развалившись, и любуюсь старинными городскими видами.

Зато солнечно и тепло! Ещё никогда я не ценила этот дар природы так, как теперь…

Но понедельник только завтра, и до него ещё нужно дожить. И я опять пошла к реке.

Рыбаков оказалось гораздо меньше, чем накануне, и на вчерашнем месте ловили другие.

На сей раз я вклинилась между двумя парнями лет под тридцать. Одного –пекаря — дома ждала жена и двое малышей. Второй — строитель — вот уже год как бросил пить, окончательно и бесповоротно, после случая, произошедшего, к счастью, не с ним.

— Только жена всё не возвращается, так и живёт у матери, — вздохнул парень.

— А вы хотите её вернуть?

— Да. Она вообще хорошая, и сейчас-то я понимаю… Я как пить бросил, так у меня будто глаза открылись: как я жил!.. Три года как из жизни вылетело, а сколько денег пропил, это же ужас — и машину, и всё на свете… А теперь — и работаю нормально, и столько денег остаётся, и времени полно, и мозги в порядке… Только мне уже надоело её уговаривать.

Я отчего-то тоже вздохнула, помолчала, и сказала осторожно:

— А может, вам ещё попытаться? Хорошая жена — это же счастье. Может, она пока просто не успела вам снова поверить…

Сосед ринулся на звоночек: есть! Сунул бьющую хвостом рыбину в мешок, нацепил новую наживку и снова забросил удочку. Потом сел на парапет и закурил:

— Да, наверное, я ещё раз попробую…

Все замолчали.

Наверное, такая тишина бывает только на ночной рыбалке…

Я подняла голову — и обомлела: таких больших и ярких звёзд, да ещё в таком густом количестве — я не видела с раннего детства!

Драгоценная россыпь в тёмно-синей глубине ночных небес.

Пекарь-рыболов тоже принялся рассуждать о звёздах — и меня очень удивило, с каким знанием дела.

Я посмотрела на него подозрительно:

— А вы точно пекарь? А то и в навигации как-то уж очень разбираетесь. Может, вы шпион?

— Просто моя профессия, — развеселился тот, — называется «повар-пекарь речного флота». Нас учили и навигации, и ночному ориентированию на воде. А звёздами я с детства интересуюсь.

— А человек может знать своё будущее? — вдруг спросила я.

— Нет. Людям не дано знать будущее, ни своё, ни чужое.

— Ну… А если вдруг человеку кто-нибудь его рассказывает?

— Интересно, и кто же?

— Да так, просто… Домыслы.

Он помолчал. И проговорил, тихо и раздумчиво:

— А вообще, кто его знает… В мире столько интересного и необычного… Вот, взять хоть звёзды. Столько разных миров! И даже вокруг нас — кто знает, сколько миров на самом деле? И кто в них обитает…

Если люди чего-то не знают — вовсе не значит, что этого не существует. Так же и про будущее…

Мы не знаем будущего — но ведь оно существует! Оно будет — то есть, оно уже где-то есть — и приближается к нам.

А мы — в свою очередь — идём будущему навстречу. Другое дело, что — каким оно будет — зависит от нас, от каждого.

Ну, а если кому-то будущее рассказывают и показывают — значит, оно тем более настанет, — тихо засмеялся он.

Строитель слушал, не перебивая. Вздохнул и тоже во тьме улыбнулся, каким-то своим хорошим мыслям. И, помолчав, согласился:

— Да, будущее зависит от каждого. От всех нас. Это точно.

Я задумалась. И спросила:

— Но оно же не может настать само по себе? Для него ж надо что-то делать?

— Конечно, — оба отозвались в один голос. — Надо жить нормально, по совести, трудиться надо. Детей растить, правильно воспитывать. Родину любить.

— Строить надо будущее! — сказал строитель.

— Кстати, по-белорусски «строить» — это «будаваць», то есть будовать, если по-русски, — подхватил пекарь.

— Ух ты! — обрадовалась я. — «Будущее давать»! То есть, его приближать, делать, строить. А в древности, видимо, на обоих языках звучало одинаково. По-славянски…

И с этих хороших людей я сняла напрокат уже не только свитер, но и куртку. А заодно и объела — хлеб с колбасой и помидоры они просто подвинули ко мне. Сказали, что если не я — то им придётся это как обычно тащить обратно домой. И обпила: у повара оказался с собой термос с ещё тёплым кофе.

А строитель посмотрел на свои пять рыбин и самую большую предложил мне; отказываться пришлось несколько раз: большое человеческое спасибо, конечно, но это уже перебор, да и жарить негде.

На рассвете мы разбрелись в разные стороны.

Я поднялась в верхнюю часть парка и медленно шла по тихо светлеющей аллее под огромными вековыми клёнами и дубами. Раздумывала…

Вспомнила спор — в гостях в новой квартире у одноклассника с чеканосом — в перерыве между фильмами, пока варили пельмени.

— Мне обещали будущее, — вальяжно сказал один одноклассник — под впечатлением после только что увиденного кино. — У меня всё будет. И должность, и куча денег. Я могу вообще ничего не делать. У меня всё будет.

— Но ведь тебе всё равно самому надо что-то делать! — фыркнул кто-то.

— И честно жить, и работать, и ещё что-нибудь, что положено, — подхватила я.

— Нет! У меня и так уже всё будет. Мне обещали. Я могу делать что захочу. Или вообще ничего не делать.

Спорили мы, спорили. К нам присоединились и вошедшие с лоджии. И кто-то из нас придумал аргумент:

— Вот представь… Вот через дорогу — стройка: на этом месте через год будет дом. Вон, уже второй этаж делают. Многие будущие жильцы уже внесли деньги, часть или полностью, архитектор спроектировал, строители строят. То есть, мы можем предсказать будущее: дом будет. Ну, допустим… Согласен?

— Ладно, допустим.

— Но — и для жильцов, и для строителей, и для архитектора — будущее наступит в том случае, если они выполнят свои обязательства! Понимаешь? Хотя — вроде и так все уже знают, что дом будет! И — даже знают, каким он будет!

Но представь теперь, что — люди больше не внесут ни рубля. Как тогда продолжать строительство? Хорошо, допустим, это большая строительная компания, и там есть свои средства. Ну — этот дом они достроят. А дальше? Какое у этих строителей будет будущее? Если жильцы не выполнят свои обязательства?

— Или застройщик возьмёт и скроется с деньгами, вместо того, чтобы построить дом. Тогда что? Или строители скажут: да ну, зачем строить-то? Ведь он же всё равно будет, дом этот… Вот как ты сказал, — подхватил кто-то ещё.

— Ну, да, или — построят вроде, заселят… А там жить невозможно — из-за неграмотного проекта или плохой работы! Или — может, на этом месте вообще строить нельзя, грунты не те, или подземные воды, а экспертиза была проведена нечестно…

И что тогда? Вот тебе и будущее — если ничего не делать или делать плохо.

— Да ну вас, — обиделся одноклассник. — И я в строители не пойду.

— Ладно, тогда такой пример, — заговорил одноклассник с чеканосом. — На Кубке мира по футболу, например — остался последний матч, за первое место. За кубок. Ну, чисто гипотетически. Две команды: одна заведомо сильнее, другая — слабее: может, устала больше, или лучших игроков травмы замучили… Сильнейшей — надо просто выйти на поле. И всё! Осталось просто провести игру.

Последнюю игру.

А если игроки рассуждают как ты — они скажут: да мы и так уже сильнейшие, и весь мир это знает… Пойдём накануне в ночной клуб и оторвёмся. А на игре потом шагом походим — мы и так уже лучшие. И вообще, зачем на поле выходить, раз мы и так уже самые-самые.

Вот и всё. И совершенно спокойно они могут первого места лишиться, с такими рассуждениями. Понимаешь?..

Тут подоспели пельмени, а потом все переключились на следующее кино.

…Я ждала солнечного тепла, как манны небесной: эта ночь на рыбалке выдалась такой холодной, что даже тепло одетые и привычные рыболовы и те мёрзли. Один из них — строитель — отдал мне в качестве сиденья свою сумку, а сам почти всю ночь провёл на ногах — на граните сидеть холодно, не месяц май. Так что мне даже удавалось подрёмывать, прислонившись к гранитной стене набережной, пока снова не просыпалась под ритмичное лязганье собственных зубов…

Солнце уже давно взошло, но почему-то пока не грело, и я с обидой посматривала в небо и тряслась мелкой дрожью.

И вот, наконец, светило поднялось высоко-высоко, и разлилось окрест гигантским яичным желтком, и сразу стало тепло.

И ужасно захотелось спать.

В паспортно-визовой службе сидевшая рядом в очереди женщина с кипой бланков (паспортистка из нового микрорайона, только что построенного) надоумила сходить на биржу — в центр по трудоустройству и социальной защите, ну, или на городской рынок: там тоже всегда требуются работники.

На рынке, обходя продуктовые ряды с вопросом о разовой подработке, я немножко разговорилась с двумя девушками, торгующими сыром. Вид у меня был уже настолько измученный, к тому же я еле ступала и прихрамывала, что они посоветовали обратиться в травму — отделение травматологии.

— Да вы что, не со своей гражданкой, ещё и беспаспортной, да ещё и безденежной, они и разговаривать не станут! — отмахнулась я.

Девушки удивлённо переглянулись:

— Да мало ли что с кем случиться может! А если у человека денег нет, так ему помирать, что ли? — и они заверили, что мне просто окажут первую помощь и ничего не спросят.

Я поковыляла на биржу. Сотрудница вошла в моё положение — зарегистрировала без документов и даже записала на общественные работы (на иной вид деятельности я пока и не замахивалась) в тот колхоз, где рассчитываются деньгами. Но предупредила, что деньги платят только тем, у кого есть паспорт.

— Хотя, — посмотрела она на меня с оптимизмом, — им надо просто объяснить, что нужно восстанавливать документы, и нужны деньги, чтобы ездить в Минск — в российское консульство.

Какое счастье, что в Гомеле колонки с питьевой водой — родниковой и бесплатной, естественно, — чуть ли не на каждом шагу.

А ещё счастье, что больница скорой помощи находится совсем недалеко от биржи… Каждый шаг уже давался мне с таким трудом, что я перестала следить за мимикой — и, кажется, у меня был жутко страдальческий вид… В общем, выглядела я так же плохо, как и себя чувствовала.

— Давно нога опухла и ранки появились? — деловито спросил высокий симпатичный доктор, ещё молодой, но уже очень строгий.

— Мозоли-то? Не знаю, я в сапоги не заглядывала. Эта нога заболела позавчера, эта — вчера. А эта сегодня ночью болела ужасно. И даже — видите? — так опухла, что сапожок немножко по шву разошёлся.

— А вы что, и спите в сапогах? — доктор приподнял брови и посмотрел на меня.

— Да я уже трое суток почти не сплю.

— По ночам нужно отдыхать, чтобы организм мог восстановиться, — назидательно изрёк доктор.

— Да я в курсе. Просто пока мне негде, — и я стыдливо принялась засовывать опухшую ступню обратно в носок. Всё-таки три дня душ не принимала, как-то неловко.

— Не одевайте пока, — приказал доктор и добавил: — Вам нужно к хирургу. У вас воспаление.

— Ага, — испугалась я, — чтобы они мне ногу там отрезали?! Нет, уж!

— А нас вы, значит, не боитесь, — засмеялись доктор с ассистентом, тоже молодым и дюжим. — Ладно. Вот рецепт, — и строгий врач прописал мне мазь, таблетки и ещё антибиотики.

Я попросила, чтобы мне сделали какую-нибудь процедуру, что ли, а то завтра в колхоз ехать. А с такой ногой и просто сидеть больно, а не то, что картошку таскать.

— Какая картошка? — уставились на меня оба медика. — Девушка, вы в своём уме?! Вам как минимум три дня нужно дома сидеть, в буквальном смысле на диване, и пить таблетки! Вы что, без ноги хотите остаться? И к тому же у вас температура.

Нашли, чем удивить: про температуру я и без них знаю. Но не могу я в колхоз не ехать, не помирать же теперь с голоду.

— Нельзя ни на какую картошку, это понятно? — врач попытался меня вразумить, но я только поджала губы и уставилась в пол.

Он покачал головой и велел симпатичной белокурой медсестре заняться моей ногой. Медсестра чётко, бесстрастно и аккуратно сделала перевязку, и мне опять было ужасно неловко из-за немытых ног.

А потом я взглянула на врача и решилась:

— А меня могут накормить бесплатно в вашей больнице?

Доктор посмотрел на меня, и я объяснила:

— Я не халявщица. Просто я уже три дня нигде не живу.

И добавила:

— Так получилось.

Он кивнул и сказал: конечно. И объяснил, как найти за углом в старом корпусе больничную кухню.

— А меня там не пошлют подальше?

— Не пошлют, — отрезал доктор, — скажете, что отсюда пришли.

Однако кухонные работницы очень удивились моему появлению — и не то что бы очень обрадовались… Обед закончился, всё уже убрано, а до ужина ещё далеко, и вообще.

— А мне сказали, что вы меня накормите, — повторила я неуверенно, стоя в дверях. И повернулась чтобы уйти.

— Может, хоть хлеба маслом намазать? — услышала я за спиной и медленно повернулась обратно, боясь, как бы там не передумали. И кивнула.

Через пять минут я сидела на скамейке во дворе больницы и методично уплетала три огромных ломтя мягкого серого хлеба, проложенные двумя такими же гигантскими и мягкими котлетами. Ещё минут через десять запила всё это в парке водичкой из ажурного столба со львами. А затем кое-как доковыляла до остановки, села в троллейбус и бесплатно поехала к бывшей соседке и однокласснице, и мы с ней вместе занимались спортом у одного тренера.

Но потом я занималась спортом серьёзно, а она мечтала стать врачом.

Больше всё равно ехать некуда.

Тренер позавчера уехал на сборы, сообщили в спортшколе.

И у соседки никого не было. Бабушки на скамейке подсказали: да она с родителями на даче.

И я опять пошла гулять по городу. Перевязка и сытные котлеты возымели своё благотворное действие на мой организм. Гулялось значительно легче.

Вечером пошёл дождь. По-осеннему холодный, но к счастью, мелкий.

Рыбаков было уже совсем мало, знакомых и внушающих доверие не было вовсе.

Я уныло брела по набережной.

С одной стороны — тёмные холмы с огромными старыми деревьями, на зубчатой старинной башне молча поблескивают куранты. Шуршит под дождём листва. С другой — неторопливо несёт свои воды родной древний Сож.

Я тяжело и прерывисто вздохнула.

Куда мне сегодня пойти? Куда? Ну вот куда?..

Дождь намеревался усилиться. Я замёрзла и страшно устала. А если промокну, то где сушиться… Снова заныла нога.

Уже несколько раз прошла мимо маленького деревянного домика на краю набережной. И всё поглядывала на надпись: «Спасательная станция».

Подошла. Постояла. В сезон там наверняка всегда кто-то есть. Здесь с этим строго — с соблюдениями правил. Но, может, спят… Прислушалась: тихо. Неслышно просочилась во двор станции, мимо тёмных окон.

…Как здесь интересно. Замшелая железная лестница — куда-то вверх… Деревянные заброшенные лодки, старый катер — на дне уже выросла трава, погнутое весло. Наверное, списанный инвентарь. Словно реквизит, забытый после киносъёмок…

Нашла укромное местечко: присела на приваленный к запертому сараю обломок лодки, сверху — крона старого дерева и нависающий кусок фанеры. Почти не капает. А если нет порывов ветра, то почти и не холодно… Сначала долго прислушивалась: вдруг кто-нибудь выйдет, так чтоб успеть убежать… И задремала.

Так и продремала всю ночь, вздрагивая во сне от скрипа старого дерева над головой.

Рано утром очнулась, прислушалась. Тихо. Вынырнула на набережную. Никого! И дождь утих. Никем не замеченная, ушла — и опять гуляла по городу.

А вечером в троллейбусе зайцем поехала к однокласснице.

Не имей сто рублей, а имей сто друзей

(Русская народная поговорка)

— Какой колхоз? — веско изрекла одноклассница, деловито накладывая повязку на мою пострадавшую конечность. — У тебя воспаление и температура, пей антибиотики и не валяй дурака.

Я притащилась к ней вечером, зарёванная, измученная и припадающая на ногу, как хромая лошадь, чудом уцелевшая в бою.

Её родителей дома не было, они остались на даче до конца недели.

Она со знанием дела прочла рецепт и вытащила из комода таблетки, заменив мазь на аналогичную, оказавшуюся у неё дома. Выдала мне постельные принадлежности, накормила ужином, запеленала мою раненую стопу в широченный бинт, обругала «детским садом» и сурово проследила, чтобы я проглотила таблетки.

Через два дня она уезжала — в свой медицинский, учиться: поступила. А заехала — погостить, после колхоза, и перед началом первого в жизни семестра.

Ранним утром, прихватив ведро и сильно хромая, я отправилась к месту сбора внештатных колхозных сотрудников.

Непросто было заставить себя облачиться в выданную для поездки старую одежду и обувку, да ещё проехаться в таком виде и с пустым ведром в городском транспорте; но, разумеется, я испытывала искреннюю благодарность. Только в зеркало смотреться не стала, на всякий случай. Моя фирменная курточка и джинсы по фигуре сохли на балконе.

На месте сбора, у вереницы пустых автобусов — увидев снующие туда-сюда толпы людей неопределённого времяпрепровождения и рода деятельности, в большинстве не слишком обременённых заботой о личной гигиене, к тому же лица некоторых явно несли отпечаток тяжкого бремени похмелья и выражения «день не задался с самого утра» — я и вовсе сникла.

Просочившись в свой автобус (слава Богу, организаторы цивильно вызывали по фамилиям! вряд ли бы я нашла в себе силы брать его штурмом), я надулась и всю дорогу мрачно смотрела в окно.

Несколько дней работы в колхозе оставили в моей душе неожиданно приятные воспоминания.

Тёплое-тёплое солнце, несмотря на начало осени. Чистый воздух, такой вкусный — и яблоки: ароматные, сочные, сладкие белорусские яблоки!..

Во-первых, в процессе работы можно объедаться ими — ну сколько влезет. Ещё и выбирать придирчиво. Хоть срывать с ветки, хоть брать прямо под ногами — опять же выбирать из янтарно-жёлтой или сладко-малиновой с прожилками россыпи. Я успокоилась только когда поняла, что если съем ещё яблочко, то не смогу согнуться.

Во-вторых, с собой домой можно взять столько яблок, сколько сможешь унести. Лично я ограничилась пол-ведром.

И, в-третьих, мне действительно заплатили наличными. Агроном Александровна посмотрела на меня спокойным взглядом — и предложила перед подходом к совхозной кассе прикрепиться к кому-нибудь, у кого с собой есть документ, и всех делов.

И люди тоже оказались разными — как и везде.

Со многими уже на другой раз я спокойно общалась — особенно когда сообщили, что сегодня мы работаем не каждый за себя, а в общий котёл, и прибыль делится на всех поровну. Сразу исчезла нездоровая конкуренция, и вдруг оказалось, что яблонь хватает на всех. Кстати, скорость работы при этом не снизилась, что приятно.

Не обошлось без казусов: одна тётенька, изрядно навеселе, послала всех подальше. И в ожидании своей доли заснула под развесистой яблоней. В автобус её занесли сердобольные коллеги, чтоб уж до города доехала. Но в зарплате отказали категорически. Она поорала-поорала — но без толку… И умолкла.

Да, похоже, работа не волк — а люди, которые на ней работают.

Прошла неделя.

Мы встретились на нейтральной территории — у бокового входа в городской парк, неподалёку от семейного склепа-усыпальницы князей Паскевичей-Румянцевых.

Мама сама назначила время и место.

И — кто бы мог подумать — неожиданно дала ключ от подсобки!..

— И вот твои метрики. — И надменным жестом протянула мне документ.

И внезапно заговорила мягче и мелодичнее:

— Вот тебе деньги, но это не на билет. На билет здесь не хватит. Но зато — так и быть — можешь пока пожить на Лещинской. В подсобке.

И пропела совсем мягко:

— За это я хочу, чтобы ты привела в порядок фасад нового дома. Нужно счистить налипший цемент с кирпичей и обработать швы между ними. Ну, знаешь, да — шкуркой потереть как следует. И в самом доме, внутри, пола ещё нет. Там земля. Но уровень земли выше, чем нужно. Верхний слой надо срезать, сантиметров двадцать — не везде, а только в том помещении, где вход со двора.

Там у меня будет ванная комната. Двадцать квадратных метров, — зачем-то добавила мама внушительно.

— Так вот, берёшь лопату, берёшь ведро — равномерно скапываешь землю и выносишь во двор, куда-то в угол, под забор. Сейчас пауза в строительстве. Как ты понимаешь, я грязной и тяжёлой работой не занимаюсь. А ты — очень кстати. Поживёшь там и потрудишься.

— Да, хорошо, — согласилась я. — Сделаю.

И едва я дала обещание — мамин голос тут же принял привычный оттенок.

Да-а, ненадолго хватило у неё актёрских сил — говорить нежным голосом и мило улыбаться.

Её голос снова стал жёстким.

И, не тратят времени зря, она подытожила беседу:

— Да, и впредь мы общаться не будем. Не нужно являться в квартиру. И больше не звони.

Я опешила. Вот так номер!..

— Но, мама, а если мне что-нибудь понадобится? И вообще-то, в этой квартире я выросла. И если ты помнишь, её когда-то выдали папе, от его университета — с расчётом и на тебя, и на меня — как раз двухкомнатную. Мне тогда было восемь лет…

— Забудь, ясно.

Да… Ледяной металл маминого голоса реально помогает забыть туда дорогу…

— Ясно, — выдохнула я. — Спасибо. Счастливо оставаться.

После совместного визита на Лещинскую в тот же день — странно, почему было не прийти туда сразу? — мы разошлись в разные стороны.

Чтобы не встретиться больше никогда.

Ну, что ж… Такова воля родительницы.

Старших нужно уважать, и я не смею ослушаться.

Лещинская. Тихая старинная улица, ещё из поза-позапрошлого века. По гомельским меркам — довольно длинная и большая. Просто тихая…

Всё тот же тёмный булыжник мостовой, как и полтора-два века назад. Колонки с чистой питьевой водой на улице. Каждый дом — всё так же на своём месте. Только дома стали другими: не деревянные в большинстве своём, как раньше, а в основном из белого кирпича. На окнах — где роллеты, а где — по старинке — ставни.

Уважающая себя улица, опрятная и вполне ухоженная; а, впрочем, обычная белорусская улица.

Подсобка — в глубине двора, спряталась за новой кирпичной коробкой.

Подсобка — похожа на кубик. Стоит кубик на земле, с одним окошком. Я покрасила деревянную раму белой краской, и снаружи, и внутри. И внутри весь кубик оклеила обоями, и стены, и потолок. На полу — старый немецкий ковёр, большой и когда-то красивый. И, кстати, в тон золотисто-зеленоватым обоям.

На окошке — тюлевая занавеска, это ещё из квартиры другой бабушки… Господи, как давно это было! И бабушек уже нет, давным-давно…

Ещё в подсобке ореховый обеденный стол — тоже из бабушкиной квартиры, аккуратно сохранился. И два скрипучих стула — это уже из этого дома, других бабушки с дедушкой, — с круглыми деревянными сиденьями и деревянными выгнутыми ножками.

А спальное место — странный полностью разобранный на запчасти диван: мама постаралась. Когда я хоть как-то его сложила и составила — чтобы на нём спать можно было — он почему-то стал похож на гроб. Бортики — обтянутые тканью доски, и относительно мягкое сиденье, только узкое: если на бок лечь и коленки захотеть хорошо согнуть — не удастся. И цвет вполне подходящий, тёмно-грустно-лиловый, очень траурный, переходящий в чёрно-фиолетовый. Мама, когда в перетяжку его сдавала, несколько лет назад, зачем-то потребовала именно такой цвет.

Ну, и ладно, подумаешь. Спать-то надо.

Диванчик сей упирается изголовьем в стену, а изножьем — уже в порог комнатки. В раскрытые дверные створки. Вот такая у меня «большая» спаленка.

А встаёшь с диванчика — один шаг — и ты уже у стола. Который стоит под окном.

Отличная спаленка! Девическая горница. А зачем больше?

Ну, то есть, если возможность есть — конечно, лучше побольше, в разумных пределах.

А если возможности нет — для побольше — то и так вполне сойдёт.

И даже спасибо.

А за порогом спальни — в узком коридоре — зеркало.

Прямо напротив дивана.

Массивное старое зеркало — стоит прямо на полу и почти до потолка, в полированной деревянной раме, мутное, местами обсыпалась амальгама, и видны чёрные разводы.

Ну нет, мамашенька, туда мы не поедем, не дождёшься.

Я просто закрыла наглухо — на защёлки и сверху и снизу — эту створку двойной двери. И теперь получилось, что ногами я сплю — нет, уже не в раскрытую дверь, и тем более не в зеркало — а в белую деревянную стену. Вот так.

А дверью будет одна — левая — узкая створка.

Ничего, я спокойно пройду. Я же стройная.

Зато — даже постельное бельё выдали! Мама на первый раз тоже пришла сюда, везде поводила носом, достала и кинула (на дивановидный гроб? нет, уж лучше на гробовидный диван) — аккуратную стопочку: простынку с пододеяльником и наволочку. Вот спасибо!

Мама также выдала старый литровый пластмассовый чайничек, совсем хорошо. А то как же русскому человеку славянской души — да без чая? Литрами.

Ну, и так, по мелочи: чашку дала (ух ты! это ж ещё бабушкина! Бог знает какой давности! буду чаёк попивать и бабушку вспоминать), допотопный разрозненный оловянный прибор, и вон даже остатки крупы.

И сказала презрительно:

— И не надо совать свой длинный нос в соседнюю каморку. Там хранятся старые вещи, я там потравила моль. Если ты будешь туда шастать, средство не подействует.

Так и сказала… Хотя нос у меня — вовсе не длинный, а очень даже правильный. Наследственный. А наследство у меня хорошее. Гены, то есть.

И она ушла. Навсегда.

Я всегда сочувствовала Синему Бороде. И не понимала его жён, которые его не слушали и лезли в тайную комнату, куда он не велел. Потому что мужа надо слушаться и доверять. И это аллегория: для женщин, которые стремятся контролировать своего мужа и суют свой нос в его айфон, карман и прочие дела.

Но мачеха — это далеко не муж.

К тому же — во-первых — эта комната вовсе не тайная.

Обычная каморка в саду у моих дедушки-бабушки, по папиной линии, между прочим. Которые меня любили. И в подсобке, видимо, и бабушкины вещи ещё остались, может даже и мои детско-юношеские. А у меня вообще ничего нет. Значит, я найду себе там что-нибудь нужное.

Во-вторых, перед приездом я отправляла вперёд себя коробки с пожитками — одежда и книжки, где-то же они должны быть? В конце концов, это мои вещи. Но мама сказала, что ничего моего уже нет, она всё раздала. Прекрасно, но как же я? Раздала бы свои вещи. Я совсем не жадная, но мне тоже надо наготу прикрыть. Да и вообще, холодновато. Осень началась.

И в-третьих, моль тут везде летает как-то вольно и ретиво. Что-то не похоже, чтоб её травили… Вид у неё вполне здоровый. И даже упитанный.

И обе дверные створки в «тайную каморку» не закрываются плотно. Мама, уходя, прикрыла их — они так и остались торчать углом наружу, в кухоньке. А сверху и снизу — треугольный зазор: кулак свободно пройдёт. Н-да…

Но сперва чаепитие! Моль подождёт, а то ей слишком много чести.

…Чайничек закипал минут пятнадцать. Он треснутый с одного боку, и крышка плотно не закрывается. На заднем дворе осталось кострище, папа делал, и кирпичи так хорошо уложены, грамотно, там можно воду кипятить. И мыться тоже можно во дворе, ведра с горячей водой вполне достаточно. Никто не увидит, забор же.

Чашка — симпатичный бокал, с древнеславянским солярным знаком; позолота почти стёрлась, но солнышко угадывается… Не, ну это понятно, если мама дала доченьке чашечку — то треснутую, трещина по всей стороне тянется и на дно заходит. Да и подумаешь: чашка всё равно бабушкина, а бабушка — сильный, честный, добрый ангел-хранитель мой. И никакая злая мачеха мне ничего не сделает. Ну, ничегошеньки.

Ну, что, пора заглянуть в каморку.

Вся подсобка — снаружи кубик — внутри делится на крошечный коридорчик-кухоньку и две малюсенькие комнатки. Одна комнатка, у входа, с окошком — моя спальня. И вторая комнатка — каморка. Здесь темно, окошек нет. И почему-то нет света.

…Странная каморка. Одна стена — тонкая — отделяет её от моей комнаты. Вдоль двух других стен — самодельные стеллажи: просто две глубокие полки, нижняя и верхняя, а на них и под ними на полу — большие коробки, и ещё что-то непонятное…

А самое интересное — кронштейны. Три деревянные балки — длинные и толстые, наверное, из каких-то старых шифоньеров (где она их нашла?) — а на них, на множестве старых вешалок — потёртые пальто, которые уже никто никогда не будет носить, старые объёмные куртки и плащи, давно вышедшие из моды дедовские пиджаки…

И всё это — висит поперёк комнаты.

Зачем-то именно так приделаны кронштейны.

Открываешь двери в каморку — а путь к полкам, как три барьера, преграждают кронштейны. Ясно, мамина затея. Но — зачем?..

И всё так равномерно развешено, не плотно, а на расстоянии друг от друга, что вся каморка — кроме полок — завешена этими объёмными вещами…

И никакого запаха — ни старых вещей, ни средства от моли.

Как-то в один из моих приездов папа вскользь пожаловался: вот, мол, мама зачем-то всё старьё насдавала в химчистку: велела, чтобы он это всё отвозил, потом забирал. Только деньги зря потратили, химчистка верхней одежды — удовольствие недешёвое. И зачем это всё хранить? Этому место на помойке.

А я тогда ещё посмотрела на папу умоляюще и примирительно улыбнулась: ну, ладно, что поделаешь, маме надо, может, она никак не может выбросить вещи близких людей, ушедших в мир иной…

Угу. Это означает всё что угодно, но — только не это.

Поняла я это лишь теперь.

Сейчас, медленно и осторожно приоткрыв одну створку двери — в эту тёмную каморку — невольно замерла на пороге… Ощущение, что — это не вещи, а какие-то существа: так грамотно развешены в темноте. И ещё покачиваются… Или это тени покачиваются, от лампы в коридорчике…

И тут же отшатнулась: на меня накинулась стая моли.

Да… Да совсем уже что ли! Ещё чего! И я принялась колотить моль и хлопать –голыми руками, и мерзкие пыльные насекомые так и сыпались на пол кучками тлена… Десятки и десятки, и ещё десятки… Хорошо, что под ногами старая зелёная циновка, не видно противной пыли. Не выношу пыль.

Ах, так ты, значит, моль потравила!

Я втянула носом воздух. Ну ни малейшего запаха. А как же «средство от моли»?

Ну, погоди же, старая ведьма. За всё ответишь.

И за моих бабушек. И за дедушек. Они же все прекрасные люди! Добрые, честные, трудолюбивые… Любящие.

За их память.

И за отца.

Ладно. В темноте здесь как-то жутковато. Перенесём законное вторжение на более удобное время. И вообще, спать пора…

Не, ну это понятно, что если мама расщедрилась на постельное бельё — то оно самое протёртое в мире, больше похоже на марлю, или — о, а местами уже переходящее в редкую сетку… Ой! Это же ископаемое бельё! И на воздухе рассыпается, подобно древним манускриптам… И в левой руке осталась одна половина простыни, в правой — другая, хотя я не дёргала сильно… Ну, да ладно, тряпки тоже пригодятся.

Спать всё равно придётся одетой, потому что холодно. А батарей нет.

Можно и без постельного белья обойтись. Спальник выстиранный. А я ещё когда-то в школьном походе в нём спала…

И пододеяльник на тряпочки пойдёт, тоже ветошь изрядная, пригодится.

Почти посреди пододеяльника — ближе к одному краю — зияла сквозная дыра, полметра на полметра. Явно вырезанная второпях, не слишком аккуратно. Зачем? Ну, ладно, ведьме виднее, а мне какая разница? Буду я ещё на всяких ведьм внимание обращать! У меня есть дела поинтересней. И поважнее.

О! А наволочка — будет полотенцем. Вытираться надо чем-то? Надо. Ну, вот, одной проблемой меньше.

Заворачиваясь и закутываясь поплотнее в спальник — что-то сегодня дождливо, пасмурно и резко похолодало — я вспомнила сон.

Ну, тот — про «добро пожаловать…».

И до меня дошло, почему мама расщедрилась на ключ от подсобки и разрешила здесь пожить.

Не только из-за бесплатной рабочей силы, хотя — она реально жадная, как, впрочем, и все ведьмы.

А, небось, ведьмины свои происки ещё решила устроить.

Ну, ничего. Мы ещё посмотрим, чья возьмёт.

Не, ну я-то знаю, чья возьмёт. Победа, ясно дело, наша.

Да потому что — Доброе всегда сильнее!

Это же элементарно.

…И правда: работа не волк — а люди, которые на ней работают.

В этом я окончательно убедилась за месяц работы на овощной базе — следующей ступеньке в моей карьере. Туда я попала тоже с помощью биржи.

И обе Васильевны (одна — главная по луку, другая — по картошке), и остальные сотрудницы и сотрудники оказались такими приветливыми и отзывчивыми людьми, а одна из Васильевн лично взяла надо мной шефство, по собственной инициативе, и каждый день в конце работы сама подносила к ваге мои огромные мешки с веянным луком или расфасованной картошкой — отбирала их у меня, видимо, чтобы я не переломилась… что, кажется, мне даже было жаль бросать эту совсем непривычную, нелёгкую и не самую подходящую для меня работу!..

Но работа там была и правда для меня слишком тяжёлой. И всё равно скоро возвращаться в Петербург. А на билет и простую еду уже заработала.

И я засела на Лещинской. В старом дедовом-прадедовом-прапрадедовом доме.

Точнее, в подсобке у дома.

А на месте самого дома — старого одноэтажного деревянного — новые стены из белого кирпича, два этажа, под крышей из красной металло-черепицы.

Но восстановить документы оказалось не так-то быстро.

— Надо выждать ещё два месяца, — спокойно объяснил по телефону дипломат в консульстве России в Минске. — Из Петербурга пока почему-то не отвечают… Точнее, питерская чиновница прислала ответ — но он какой-то странный. Такое ощущение, что она — не то что не хочет подтверждать, что вы российская гражданка, — а даже пытается это опровергнуть… Девушка, да не волнуйтесь, мы здесь сами проделаем нужную работу. Вам понадобится только ещё раз потом подъехать.

Я вышла из центрального почтамта, где заказала переговоры с Минском. Больше ж никак не позвонить.

Постояла, оглядела улицу…

Направилась в парк, там побродила.

И пошла домой.

Фасад шкурить.

Заглянула в дом. На подоконнике у входа — раньше здесь была веранда — чьи-то строительные рукавицы, ещё крепкие и целые. Годятся. Нашла моток шкурки, разрезала на квадратики. И вперёд.

…Ой! Надо как-то приноровиться. Не так-то это просто, оказывается…

…После двух часов я поняла, что руки дрожат не на шутку. И уже с трудом поднимаются. И что-то я устала.

Может, надо натирать кирпичи с меньшим усердием?..

Да, но если с меньшим усердием — то и результат будет хуже…

Ладно, продолжим с таким же усердием — но уже завтра.

В конце концов, спешки нет. Главное — хорошо сделать.

Теперь надо устроить костёр и помыться.

На заднем дворе — чуть не упираясь в задний фасад нового дома — доски штабелями: в ширину метра три, а в длину как вагон.

И высотой — выше меня. Ну, то есть, метра два высотой, а то и больше.

Доски, наверное, сосновые; здоровенные, но все растрескавшиеся.

Видно, давно лежат. Вот — даже уже кустики травы кое-где по краям пробиваются… А этот уверенный побег точно станет деревцем.

Сверху все эти доски укрыты огромными листами жести, со старой крыши, и по краям обложены кирпичами — внушительными, внутри с круглыми отверстиями: это чтобы в ураган жесть не громыхала и не улетала.

Нет, эти доски не годятся. Это не для костра, это для стройки. Хорошие.

Начнём таскать всякие нестандартные доски, старые штакетины от бывшего забора, и трухлявые брёвна непонятного назначения: всё это добро сложено под навесом у задней стены моей подсобки.

Нашла и топор — заметила его, когда в каморку заглядывала: стоял на полу, прислонённый к стене, прямо у входа. И теперь снова осторожно приоткрыла дверную створку — протянула руку и вытащила топор. Полноценный визит пока отложим. Моль опять пыталась меня атаковать целой стаей — и снова была отбита.

Ну, то-то. Знай наших.

Так… Топор, это, конечно, здорово… Хорошо бы ещё не попасть по себе…

Удалось успешно наколоть дрова.

Врата выбирают входящего, не человек.

(Борхес)

Через несколько дней, привычно набирая под навесом у подсобки порцию некондиционной древесины на растопку — я наткнулась на ящик из толстой фанеры и с ручкой, как у чемодана. И замочки есть! И слой пыли — как и положено историческому артефакту.

Замки сначала никак не хотели поддаваться — и так вертела, и этак нажимала, и гвоздь с земли подобрала — поковыряла: ну, никак…

А ломать жалко… Я ж не знаю, чей он. И ломать — вообще не строить… Только подумала — прислонила аккуратно ящик к углу подсобки — а он сам и раскрылся.

Теперь точно не до костра. Согрею воду в чайнике — буду пить чай и читать книжки. И там ещё что-то есть…

Я подхватила ящичек и понесла в свою комнату.

Среди трофеев — три старинные книжки. И под слоем пыли!

Три большие банки тушёнки, чудесно. Пять банок сгущёнки! Прекрасно! Консервы — в солидоле.

Чай в жестяной коробочке, уже слегка облупленной, отлично.

Но всё такое старое… Ну и что! не отравлюсь. Это мне кто-то неведомый оставил в подарок. Вот спасибо доброму человеку!

На всякий случай проверила выбитые на крышках консервов даты…

Э… 1981 год?.. Неплохо.

Да, ладно! Это же НЗ! Неприкосновенный запас.

Ну, вот, значит — пришло время.

А дно ящичка выложено выцветшей газетой… 1961 год. Надо же…

О, а вот статья про первый в мире космический полёт! «Советский человек первый в Космосе!»…

60 лет назад.

Откуда этот ящик взялся? Неожиданный привет из прошлого… Спасибо!

Очень приятно. И очень кстати.

И очень полезно: под газетой нашёлся маленький ключик на узкой зелёной шёлковой ленточке — да это же от бабушкиной швейной машинки! Вчера, когда я впотьмах оглядывала каморку — кажется, увидела под полкой, в ближнем углу, что-то похожее на швейную машину в футляре.

А ключик от неё я же и потеряла…

Стоп. Ключик я потеряла года два назад.

А что он здесь делает — под книжками и консервами, к которым никто не прикасался уже как минимум лет сорок?..

Да и прикасаться некому. Кроме мамаши, все ушли в мир иной.

А чтоб мамаша делала мне такие подарки?.. Да она скорее лопнет от жадности.

Я медленно и тихо выдохнула.

Снова взяла ящик, перевернула — и увидела знак…

Зеленоватые буквы и цифры: ОТК: 2021.

И что-то вдруг вспыхнуло в памяти!.. Что-то важное. Но пока — смутное…

Машинально повертела жестяную коробку с чаем: малиновые драконы, в количестве двух, справа и слева, на тёмно-зелёном фоне, золотые буковки.

Зачем-то перевернула жестянку дном кверху… Ну, тоже неплохо. 1921 год.

С трудом удалось повернуть крохотный замочек на коробке — крышка откинулась… Я замерла. Чай-то — тот ещё, подлинный. Фольга на месте, закупорено. И фольга — золотая, но не как на современных чаях или банках кофе. Не такая глянцевая. Видно, что старая. И вся в тиснёных разводах — тайных чайных знаках, что ли? То ли китайский, то ли маньчжурский.

Хорошо. Будем пить чай и читать книги.

Видимо, этот чай — особенный, для лучшего понимания.

География. История. Литература.

Начнём с верхней — с географии.

Я невольно рассмеялась.

Знай и люби свой родной город!

Это я так сама себе говорю, когда в Петербурге вдруг заблужусь где-нибудь…

Или гуляю по улицам — и вдруг наткнусь на какое-то здание — где бывала давным-давно. Например, я была совсем маленькая, и мы приезжали туда с кем-то из родственников, на машине. И в памяти это осталось — очень смутным воспоминанием: как о чём-то далёком, таинственном.

И недосягаемом: ведь я же не знала, как самой туда попасть…

И вдруг оказывается, что это учреждение или жилой дом — совсем недалеко, раз я сама пешком дошла.

И — ничего таинственного и недосягаемого: вот же оно, совершенно реальное.

В нашем мире.

А самое интересное — когда ты два или три года ходишь по этой улице, и заходишь в эту станцию метро — и ничего такого не видишь…

А потом вдруг — случайно, неизвестно зачем, просто так! — решаешь пройти чуть дальше и зайти вот в тот проулок… Или ничего такого не решаешь — а просто идёшь…

И тут — бац! — и это самое здание, из детства. Возле самого метро!

Просто — чуточку с другой стороны.

И та давняя ситуация — вдруг сразу становится другой.

Те воспоминания — получают новый смысл.

И — пока я ещё не знаю…

Но — то ли прошлое — становится другим. А возможно — и вовсе исчезает.

То ли — будущее — меняется. В нужную сторону.

В правильную. А вот это — точно.

Знай и люби свой родной город.

И — знай и люби свой родной край!

Не, не так: знай и люби свой родной мир!

Планету Земля, то есть. Вот как!

Учебник по географии 1901 года издания. Замечательно. Ну, что ж.

Эта земля — вот где я прямо сейчас сижу на старом ковре на полу в подсобке с раскрытым учебником 120-летней давности — была и 120 лет назад.

И город этот — был тоже. Да ещё как был! Этот город очень древний.

Ну, вот… Ну, подсобки этой — ещё не было…

А сад — был.

И дом — на месте нового кирпично-белого, двухэтажного — тоже был, только деревянный и одноэтажный.

Но зато с большущим чердаком!

Высоким, обширным, светлым и чистым, и ужасно интересным! Сама лазила… Только не в поза-том веке, конечно, не так давно, а в своём детстве. И там были разные вещи — под слоем пыли… Только эта пыль — особенная, правильная. Старинная. Такая пыль — на прекрасных дедовских чердаках в чудесных дедовских домах, где внуков любят — делает старые вещи ещё интереснее.

Вещи, которые помогали жить предкам — хорошим и добрым предкам, и остались после них — напитаны добротой. Не рухлядь, конечно, а что-то нужное.

В детстве на чердак надо было залезть с заднего двора — со стороны кухни — по прочной деревянной лестнице, которую когда-то ещё дедушка сделал.

И вот ты на верху лестницы… Первое, что видно в дверной проём чердака — солнце, льющееся в чердачное окошко напротив. И солнечные лучи золотыми снопами тихо светятся во всём треугольном пространстве, до самой крыши.

И всё: уже невозможно слезть обратно, пока не побываешь на этом чудесном чердаке! Пока не побываешь — как следует…

Переступаешь с верхней ступеньки — через порог — на чердачный пол, боязливо вцепившись в рога лестницы, пока не ощутишь под ногами твердь — и весь окружающий мир уплывает, прячется, затихает…

Время, звуки, мысли — всё отменяется.

Становится другим.

Это такое особое измерение — «на чердаке».

Горизонтальное, вертикальное, диагональное и на чердаке.

И ты подходишь — затаив дыхание, очень медленно — к сундуку, к большой коробке со старыми игрушками, и детскими, и ёлочными, к витому колченогому стулу, к ещё такому же, а вот необычный буфет — а это вовсе и не буфет, оказывается, а затейливое старинное бюро, за которым писали стоя…

А вот — ящик из толстой фанеры и с ручкой, как у чемодана, и замочки есть. Ух ты! Какой-то он, ящичек этот, необычный. Вроде бы ящик как ящик, совсем простой, но… Что-то в нём особенное. Надо его рассмотреть со всех сторон.

Вот если бы ящик открылся!..

Но — это единственное, куда не удалось проникнуть.

Все остальные вещи и мебель, и огромная коробка с игрушками — потроганы, рассмотрены, потисканы. Конечно, хотелось бы основательнее вникнуть, и поиграть здесь тоже как следует, но за один день всё не успеть — не успеть как следует погрузиться, и размечтаться, и нафантазировать… И приходится пока лишь представлять другую жизнь.

Но этот ящик — что-то особое.

Удалось выяснить про него лишь одну подробность — знак сбоку: ОТК: 2021

Зелёный и глубокий, словно цветное выжигание… А такое бывает?

Загадка… Ладно, когда-то будет разгадка.

А если хорошенько оглядеться — вдруг разгадка сыщется?..

Посмотрела вокруг — и забыла про ящик… В том углу огромная стопа газет!

Проводишь пальцем, стирая слой пыли, и принимаешься разбирать буквы…

И вдруг понимаешь: это какие-то совсем другие буквы!.. Хотя и те же самые, и ты даже разбираешь слова, и тебе удаётся сложить их в предложения… Но — эти слова — о другом времени. О других людях. О совсем другой жизни…

Вчитываешься снова и снова, и всё погружаешься в это другое время, и вот ты уже идёшь по этой же улице — только лет сто двадцать назад, или ещё больше. И уже узнаёшь прохожих, они словно выныривают из тумана…

Кто-то кому-то чуть поклонился, пробежала трусцой собака, кто-то наскоро приподнял шляпу и заспешил дальше по делам, а вот тот полный солидный человек в пенсне — это директор гимназии, где ты учишься, и где дедушка преподаёт историю и русскую литературу… Нет, дедушка ещё ничего не преподаёт, он только родится лет через двадцать… На заборе сидит кот, подобравшись корабликом. А эта худая тётя в платке и длинном приталенном и потёртом пальто — тоже соседка, через два дома.

Ты не боишься отойти от дома подальше — да и чего бояться! Это же знакомые, и улица, и город — ты всё так хорошо знаешь!.. И ты уходишь всё дальше, дальше…

Но уйти не удаётся. Дедушка с бабушкой встревожились, куда подевалась их внучка-третьеклассница, и не отзывается; дедушка вспомнил, что лестница приставлена к чердаку — и дверь открыта! Внучкин дядя — их младший сын, хороший инженер и добродушный холостяк — немедленно снова послан на чердак — на поиски ребёнка…

— Вот ты где! А почему не отзываешься? — весело спрашивает дядя и одним махом тоже оказывается на чердаке.

Дядя щёлкнул выключателем у входа — и свет яркой лампочки, в центре свисающей из-под крыши, залил всё пространство.

Несколько мгновений внучка смотрит на своего любимого дядю непонимающе… И наконец соображает: и вовсе не гуляла она сейчас по улице, среди горожан в котелках и пальто, ещё сто лет назад напрочь вышедших из моды…

А сидит на корточках, в своих жёлтых шортах и светло-розовой футболке со щенком — заказной принт — и разглядывает старые-старые газеты и чёрно-белые фотокарточки…

— Ну ты даёшь! Там дедушка с бабушкой волнуются, — подошедший дядя легонько погладил её по макушке.

И тут же рассмеялся:

— Что, интересно?.. Ого, ну, ничего себе, здесь ещё даже эти снимки есть! А знаешь, кто это?..

— А что такое ОТК и там ещё число? — вдруг вспомнила племянница: ну, конечно, дядя-то знает! Он не может не знать.

— ОТК — отдел технического контроля. Знак качества, то есть, — тут же отозвался дядя, не отрываясь от старых снимков. — Означает: вещь хорошая. Сделано на совесть.

— Значит, это волшебник поставил, тот знак качества! Кто же ещё.

— Какой волшебник? — дядя наконец-то поднял взгляд на свою племяшку: понял, что вопрос серьёзный, проходным ответом тут не отделаешься.

— Ну, я пока точно не знаю, какой, — вздохнула племяшка, — я его ещё не видела. Но он где-то здесь. Думаю, должен быть неподалёку. Ящик-то его здесь. И ящик непростой, с ручкой — значит, его носят с собой. А значит, он обязательно придёт за этим ящиком. И я обязательно должна с ним познакомиться!

— Хм, логично!.. А что за ящик?

— Да вот же, видишь — вон ящик! И там номер. Осталось ещё узнать, что это за число.

Дядя встал, от долгого сиденья на корточках немного затекли ноги, он наскоро выгнул спину и шагнул к ящику — так и держа фотографии в руке.

Племянница шагнула следом.

— Ну, это номер отдела или смены, не знаю даже, — неуверенно проговорил дядя. — Хотя знак странный, в ОТК просто ставили штемпельные оттиски… Но, по-моему, обычный ящик… Хотя…

Тут он посмотрел на свою восьмилетнюю племянницу, ждущую ответа, и не смог её разочаровать:

— Да, я тоже думаю, что он волшебный. Да, скорее всего.

— Вот видишь! — воскликнула она, — я тоже это сразу поняла! И ты подтвердил! Значит, это правда. А давай его откроем! А то я сама не смогла. Пожалуйста!..

— Открыть-то можно, — дружелюбно согласился дядя, — думаю, дедушка нас простит, что мы туда залезем, скорее всего, там забыто что-нибудь его. Мы аккуратно.

Она с готовностью кивнула — конечно аккуратно.

Он протянул свободную руку за ящиком — и в тот же миг донёсся дедушкин голос, и в чердачном проёме возникла голова.

— Ну вы даёте! Там бабушка волнуется, — добродушно сказал дедушка.

Потомки несколько мгновений смотрели на него непонимающе…

— Отец, посмотрите, — и дядя со снимками в руке вдруг пошёл к дедушке, — оказывается, они ещё остались, — дядя назвал фамилию какой-то семьи.

И тут же — негромко:

— Давайте помогу. Позвали бы снизу.

— Да я не буду забираться. Сам слезу. Звал вас обоих минут десять, по очереди. Снизу слышны ваши голоса — а сами не отзываетесь.

— Да? — удивился дядя, повернулся и посмотрел на племянницу — словно что-то вспоминая…

И племянница тоже удивлённо переводила взгляд с дедушки на дядю и обратно.

— Идёмте ужинать. А то бабушка переживает, что разогревать придётся, она же любит всё свежее и горячее на стол подавать, с пылу с жару, — позвал дедушка с мягкой улыбкой.

И принялся спускаться, держась правой рукой.

Левая рука не работает — не сгибается, не разгибается, не поднимается — с Великой Отечественной войны. Но это уже в конце. А в начале — в 1941-м — побывал в Таллиннском переходе. Был контужен, выплыл чудом, на берегу его уже без сознания — подобрали свои. Наши. С его корабля — транспорта — остались в живых он и ещё восемь человек: кого взрывом сразу отбросило подальше в воду. Почти тысяча — погибла вместе с разбомбленным переполненным кораблём. И так — большинство кораблей в том кипящем и взрывающемся котле.

Дедушка воевал в Финскую, прошёл Великую Отечественную… Это всё, что внучка знала «про дедушку на войне». Да и то — от бабушки, уже потом, когда дедушки не стало. А дедушка о себе вообще ничего не рассказывал.

Да, и орден Красной Звезды — всегда был на дедушкином парадно-выходном пиджаке, одном из двух; второй пиджак — повседневный.

В распахнутую дверь чердака текла летняя вечерняя свежесть.

На тёплом шоколадном южно-белорусском небе светились марципановые россыпи звёзд — и теперь заглядывали в дверной проём, приветливо улыбались.

И весело подмигивали.

Ужинали, как всегда, за большим столом на просторной веранде.

Крытая веранда с батареей на стене — зимой тёплая, летом прохладная — пристроена гораздо позже самого дома, уже после войны.

Недалеко от стола — вход в дом, с противоположного конца — кухня, а по обеим сторонам — окна. Окошки в комнаты — так и остались, ту стену не стали трогать, когда пристраивали веранду: дедушка с двоюродным братом пристроили.

Напротив окон в комнаты — тоже окно, большое, во всю стену.

Окно смотрит в сад.

У этого окна как раз стоит обеденный стол. Здесь собирается вся семья.

За окном — старая-старая яблоня, развесистая и скрипучая. Она даёт очень много яблок — сладких, медовых, большущих. А скрипит — совсем легонько, и уютно. Бормочет, рассказывает: даже не хозяевам этого дома, они и так всё знают, — а их детям и внукам — что-то важное… Чтобы тоже знали и не забыли.

Эту яблоню дедушка посадил в честь бабушки — в годовщину их свадьбы. В победном мае. Как только вернулся с войны, с орденом — уже из госпиталя, после тяжёлого ранения и контузии. Приделал к дому веранду — и посадил яблоню.

Так и посадил, одной рукой, на рассвете, пока бабушка сладко спала.

Как знак: что бабушка — его единственная, любимая, желанная — жена-невеста.

А через девять месяцев родился их старший сын. Отец внучки-третьеклассницы, что сидела сейчас вместе с ними за семейным столом и за обе щеки уписывала вкуснейший ужин. Ещё бы: бабушка готовит так вкусно! Умело — и с любовью…

А яблоня — так и цветёт каждую весну, вся в невестином уборе, и сыплет белоснежные лепестки — на чистые светлые окна, на деревянные подоконники, на траву у дома, везде вокруг себя. И каждое лето щедро даёт яблоки.

— А кто такие оборотни? — вдруг спросила внучка, уже наевшись и взявшись за чай со сладкими горячими блинчиками с творогом.

Золотисто-сливочное пюре с нежными котлетами ела тихо и задумчиво.

Пыталась вспомнить: что-то вертелось в уме… И снова ускользало.

Явно что-то важное…

Но, может быть — не срочное?..

И за чаем — вроде вспомнила… Хотя — ещё не совсем то…

Но тоже интересное.

— Кто тебе такое рассказал? — встревоженно повернулся к ней дядя.

Он уже знал: впечатлительная малая наслушается всяких россказней; те, кто рассказал, уже давно забыли, а она потом спать не будет — воображение разыграется.

Но мудрая бабушка тут же перехватила инициативу.

И спокойно ответила:

— Оборотни — это такие люди, которые могут оборачиваться — превращаться — каким-то зверем. Например, волком. Или медведем. Или тигром. По-разному.

— А зачем?.. — взволнованно спросила внучка.

— По надобности, — так же спокойно продолжила бабушка. — Например, для защиты своего селения. У сильного хищного зверя же гораздо больше возможностей, чем у просто человека. А тем более, если это не просто человек — то и зверь, которым он обернётся, тоже будет сильнее обычного хищника. С особыми способностями.

— А они — какие? — внучка уже потихоньку успокаивалась, от доброго и спокойного бабушкиного голоса, от ласковых интонаций, и чувствуя себя под защитой.

— Разные бывают. Так же как волшебники — бывают добрые, а бывают злые. Но тебе не о чем волноваться. Потому что всё доброе — всегда сильнее. Вот что стоит запомнить, — закончила бабушка с ласковой улыбкой.

Внучка успокоилась.

Взглянула на дедушку: не сердится ли он — он не очень приветствовал болтовню за едой, тем более — всякие россказни… Правда, сейчас уже поели, уже же чай…

Дедушка был молчуном — кроме школьных уроков, конечно, которые он вёл у старшеклассников. И только с бабушкой он всегда разговаривал свободно и по душам: внучка, когда шла в ванную по вечерам, порой слышала их тихо доносившиеся голоса — если дверь в ту половину была открыта. Они беседовали негромко, расслабленно, и порой их разговоры бывали долгими.

Сейчас дедушка тоже внимательно слушал про оборотней. И совсем не сердился. А наоборот — согласно кивнул в ответ на бабушкины объяснения.

И внучка набралась смелости — и ещё решила уточнить у дедушки:

— А вы можете сказать, как их отличать? Ну, доброго — от злого…

— А зачем тебе их отличать? — добродушно поинтересовался дедушка.

— А если вдруг ко мне подойдёт кто-то — как я узнаю, хороший он или плохой?

— Если к тебе кто-то подойдёт — ты имеешь в виду говорящего хищника, так ведь? — это наверняка будет кто-нибудь хороший, — спокойно улыбнулся дедушка. — Потому что никого плохого к тебе не подпустят.

— Конечно. Кто ж к ребёнку плохое подпускает, — поддержал дядя важный семейный разговор. — Это исключено. Просто знай это, и всё.

…Пыль — не выношу. И у меня вообще на неё аллергия.

И это правда, а не то что я кокетничаю.

Но — бывает такая пыль, которая…

Нужная, одним словом.

Например, как в детстве на чердаке — да, вот на этом самом, теперь уже фантомном — дедушкиного, прадедушкиного и прапрадедушкиного дома…

Там, в детстве, на чудесном чердаке — чисто и аккуратно, сухо и солнечно, и легко дышать. Ни духоты, ни других ощущений неудобства…

И там вообще не ощущалось время.

Там все старые вещи были укрыты слоем пыли.

То — пыль времени. Временная пыль.

До поры до времени укрывает что-то, чего не должно быть раньше времени.

Иначе — если это что-то появится раньше, чем положено — оно исчезнет.

И до нужного времени не дойдёт.

Пыль времени — укрывает что-то нужное — чтобы это появилось в свой момент.

Итак, география…

Ой… Такая стала рассеянная!

Сама не помню, как учебник географии сунула в серёдку, машинально, в раздумьях, и сверху сейчас — история.

Ну, ладно. История так история.

Тоже ведь интересно!

И очень важно.

Чай заварен. И есть печенье. И сахар в чай уже положен, размешан.

Полистаем, прежде чем нырнуть, выходные данные: полюбопытствуем — люблю порой заглянуть в выходные данные читаемой книжки, а просто так…

Сколько экземпляров — столько, значит, человек эту книжку прочло. Или могло прочесть. Ясно, что одну и ту же книгу могут прочесть сто человек, и даже больше — а ещё пять таких же книжек — могут всю жизнь на складе пролежать.

Но всё-таки: тираж — это значит, на сколько человек была рассчитана вот эта пища для ума и души. И — верный ли это расчёт?

А то — бывает и так: какая-то ерундень — выходит большим тиражом. А что-то важное и ценное — едва-едва, небольшая стопка, в коробке умещается…

Но — есть надежда, что скоро человечество сделает правильный выбор.

И всё встанет на свои места.

Или вот, например, где книжка издана: в каком городе, столичном или на задворках? Важна ли была тогда такая тема и такое её раскрытие? И — значима ли –фамилия автора? Как типография называлась — и с каким она уклоном: художественным, детско-юношеским, или, может, военно-историческим. А если книги не по профилю напечатаны — то, может, был слом эпох? Или — что-то просто тихо отживало свой век — уступая место новому… Тоже — перемены.

А вот ещё — год издания. Это ведь тоже интересно!

Потому что — хоть чуть-чуть зная историю — сразу можно представить или даже понять: что происходило в стране или в мире в то время? В ту эпоху? Чем жили люди?

И автор книжки — для чего он её написал?

Может, чтобы просто заработать.

Может, чтоб прославиться.

Может, чтоб показать: да я тоже плыву по течению, как и вы все остальные. И — тоже восхваляю то и тех, кто этого совсем и не заслуживает (и я, как и вы, прекрасно это знаю!!!) — но всё же восхваляю… Потому что я — трусишка. И для меня, как и для вас, главное — денежек поиметь. И чтоб за это ничего не было. А то, что эта книжка — бесполезная макулатура, а то и вовсе вредна — это уж дело 25-е.

А может — и наоборот…

То, что эта книга появилась на свет — гражданский подвиг её авторов и издателей.

Вот что можно понять про книгу, лишь только заглянув в её выходные данные!..

…Итак, год издания: 1901-й, это мы уже видели, угум. 120 лет прошло.

Адрес типографии — ого, Санкт-Петербург, столица Российской империи: ну, понятно, школьные учебники — пища для ума и развития личности будущих граждан государства, ясно, издавались централизованно…

Тираж — эээ… 1 экземпляр…

Ладно. Не будем пока дальше в чудеса углубляться… Я срочно перевернула сразу много страниц — и раскрыла где-то посредине книги…

И всё же — надо проверить, вдруг у меня просто мимолётный обман зрения.

Да, нет, и правда — вот, напечатано, русским по белому… 1 экземпляр.

Ну, что ж, — я вздохнула, — ладно. Один так один. Персональный учебник. Тоже неплохо. Что же здесь такого. Да ещё и 120-летней давности. Подумаешь.

…Нет, я тогда точно ещё не жила.

Ну, может быть… Может быть, просто — я тогда уже была в проекте?..

Ладно. История, раз уж я её взяла сверху. Читаем. Так. Чай. Печенье. Учебник…

«Первые книги в Московии были изданы без выходных данных — были полностью анонимны. До наших дней дошли 7 таких книг.»

Ой…

Я даже учебник захлопнула!

…Как-то очень уж волшебно…

Эта книга — слышит меня, понимает меня? Знает все мои мысли?

Хотя… Если — в 1-м экземпляре — именно для меня…

То — кто его знает?..

Может, и правда — знает: и мои мысли, и — то, что нужно для моего развития.

Да, так и есть.

Не зря же я только что вспомнила про своих добрых предков.

Про хозяев этого дома — которые и оставили мне эти книги. Эти знания.

В наследство.

Я раскрыла учебник…

Стала читать дальше.

«Царь Иван IV Васильевич Грозный с большим энтузиазмом приветствовал печатное дело. И, посоветовавшись с митрополитом Макарием, Иван Грозный в 1552 году решил начать книгопечатание.

Из Дании были выписан типограф Ганс Миссингейм (он же Бокбиндер — по-датски переплётчик), из Польши присланы новые буквы и печатный станок. И дело пошло.

В этой печатне и вышли в свет первые — анонимные — книги.

В этой же типографии набирался опыта, работая учеником, и один из первых русских книгопечатников Иван Фёдоров — будущий издатель первой достоверно датированной русской книги — «Апостола».»

Да, пожалуй, если я почитаю — то ничего плохого точно не будет.

Наоборот! Написано — толково, с умом, уважительно и по-доброму.

Будет польза.

«Иван Фёдоров родился 500 лет назад: между 1510 и 1530 гг.

Точных сведений — ни о дате и месте его рождения, ни и о его роде — нет.

Сам Иван Фёдоров писал о Москве как о своём «Отечестве и роде».

И в переписке неизменно добавлял к своему имени «Москвитин», даже когда жил уже в Великом Княжестве Литовском.

В 1563 году по приказу Великого царя и Государя всея Руси Ивана VI Васильевича Грозного в Москве был открыт Печатный двор. Царь щедро обеспечил новое учреждение и всячески его поддерживал.

В 1564 г. Иван Фёдоров, уже умелый мастер, напечатал здесь «Апостол» — первую точно датированную печатную русскую книгу, дошедшую до наших дней.

Книга была прекрасно издана — превосходя остальные современные ей отечественные печатные книги.

Работа по подготовке «Апостола» к печати велась в типографии почти год: с апреля 1563 г. по март 1564 г.

На следующий год вышла вторая книга Ивана Фёдорова — «Часовник».

Но — спустя какое-то время ему пришлось покинуть Родину.

Он написал в послесловии к львовскому «Апостолу» 1574 года:

«В Москве пришлось претерпеть очень сильное и частое озлобление по отношению к себе — от учителей и священников, а также некоторых чиновников. И это даже не смотря на полную поддержку нашему делу и покровительство самого Царя! Но эти люди — ненавидели и обвиняли нас во всех ересях, жадность их хотела уничтожить Божие дело — книгопечатание: за то, что помешал зарабатывать им деньги, как раньше, на переписывании книг от руки, невольно перебивал им сытный заработок новой богоугодной затеей».

«Пришлось переселиться из моего родного Отечества — в иную страну незнаемую, в которой никогда не был. В этой стране меня любезно принял благочестивый король Жигимонт (Сигизмунд) II Август, король Польский и Великий князь Литовский, Русский, Прусский, Жемонтийский, Мазовецкий и иных, со всеми вместе панами рады своей».

Иван Фёдоров друкарь Москвитин был разносторонне просвещён: занимался не только издательским делом, но и отливал пушки, изобрёл многоствольную мортиру со взаимозаменяемыми частями.

В 1583 году он совершил поездку в Вену, демонстрировал своё изобретение при дворе императора Рудольфа II. Затем посетил Краков и Дрезден, тесно общался с просвещёнными людьми Европы. В Дрезденском архиве найдена переписка Ивана Фёдорова Москвитина с курфюрстом Саксонии Августом.

В декабре того же 1583 года, вернувшись из насыщенной и тяжёлой поездки, Иван Фёдоров простудился и скончался в предместье Львова.

Похоронен во Львове, на кладбище в Святоонуфриевском монастыре.

Последние годы Иван Фёдоров жил во Львове.

В то время Львов — центр Русского воеводства Речи Посполитой. (Русское воеводство возникло на землях Галицко-Волынского княжества — Русского королевства — как административная единица Речи Посполитой — Польского королевства).

Но и во Львове его также донимали переписчики — которым он невольно перебивал заработки своим прогрессивным делом — книгопечатанием.

В 1974 году после реставрации здесь открыт музей Ивана Фёдорова — филиал Львовской картинной галереи.

Но… В 1990-х — когда мир сошёл с ума, особенно на 1/5 суши Земли — музей был уничтожен. Свихнувшиеся — вне зависимости от званий, национальности, рангов и сословий — безумною толпой кинулись служить Мамоне.

Монахи-базилиане захватили храм, взломав двери церкви, и выбросили все экспонаты музея — прямо на улицу. На дворе был январь, и валил мокрый снег…

Уникальным изданиям — в том числе книгам Ивана Фёдорова, Франциска Скорины, Швайпольта Фиоля (немец из Франконии, католик, основатель славянского книгопечатания кириллическим шрифтом) — был причинён страшный вред.

Позднее памятник троим русским первопечатникам — Ивану Фёдорову и двум его ученикам и типографским помощникам Петру Мстиславцу и Андронику Невеже — был перенесён на новое место.

Сейчас этот памятник — трёх-фигурная композиция — установлен во Львове, на улице Коперника, перед Музеем искусства старинной украинской книги.»

Да-а… Интересно… А главное — очень поучительно. Чтобы не повторялась такая история — с таким отношением к настоящим книгам!

А — чтобы ко всему правильному, умному, доброму, настоящему — все, весь мир, всё человечество — относились с любовью и уважением, берегли и почитали.

Отныне и навсегда.

Кто же это сказал — очень хорошо сказал: «Классиков надо не только почитать — но и почитывать».

Увы: в некоторые эпохи люди забывают не только о чтении, но и о почтении.

И тут мне стало так любопытно!

История — волшебная. Это я уже увидела, поняла.

А вот — открою-ка я теперь — географию!

Что там — такого интересного тоже, и волшебного?

«Припятское Полесье (белор. Прыпяцкае Палессе) — физико-географический район Белорусского Полесья, на юге Беларуси, в восточной части Брестской, западной части Гомельской, на юге Минской и крайнем юго-западе Могилёвской областей.

Район характеризуется высокой заболоченностью местности, слабой освоенностью территории, хорошей сохранностью природных комплексов.

Характерно наличие крупных заторфованных болотных массивов и остаточных озёр.»

Хм… Болота…

А! Ну, да! Значит, здесь болота — были всегда, то есть исторически.

А раз болота — значит, местность непроходимая, так ведь?

Вот почему в Беларуси — «слабая освоенность территории» и «хорошая сохранность природных комплексов».

Здесь сама Природа позаботилась о сохранении самой себя!

Чтобы люди не добрались раньше времени — и всё не испортили.

«С эйфельского века море всюду залило территорию Припятского прогиба.

«В полесское время фаменского века территория прогиба вновь погрузилась. Но темпы погружения (118–392 м/млн лет) уже куда ниже, чем во время накопления верхней солевой толщи. Сформировался бассейн с нормально солёной водой, на востоке через Брагинско-Лоевскую седловину соединялся с морским бассейном Днепровско-Донецкого прогиба, кратковременно имел связь с бассейном Московской синеклизы на севере и Львовским бассейном на юго-западе.

Полесское море — очень благоприятно для обитания сине-зелёных водорослей. На более погружённых участках формировались пласты горючих сланцев: особенно сильно развиты в западной части бассейна.

В Днепровско-Донецком прогибе долго длился вулканизм, оттуда в Припятский бассейн осадконакопления воздушным путем поступал пепловый материал.

Старина и уникальность этого края сегодня остались в уникальных заповедниках (только Припятский занимает 63 тыс. га!), заказники, парки, где растут редкие растения и сохраняются ценные виды животных.»

О! И самый знаменитый заповедник — Беловежская Пуща!!!

Ведь Беловежская Пуща — единственный такой реликтовый лес на всю Европу!

Реликтовый — это первобытный.

Вся цивилизованная Европа уже давно причёсана…

И только здесь — осталась природа не то что как тысячу лет назад, а ещё древнее.

Здесь есть дубы, которым по 500–600 лет.

И многие виды птиц и зверей остались только здесь.

Когда-то они жили по всей Европе. Но уже давно вымерли, люди их истребили. А здесь вот — остались… Например, тарпаны. Тарпан — древняя дикая лошадь, похожая на лошадь Пржевальского. Раньше много где в мире водилась. Теперь только здесь.

Я читала.

«В послеледниковый период Припятское Полесье — огромный водный бассейн, заполненный талыми ледниковыми водами, позднее названный „Полесское море“. На средневековых картах эти места обозначались как Геродотово море, древнегреческий историк упоминал в своих работах непроходимые полесские болота.»

Ух ты! Геродот же — «отец истории»!

Отец всемирной истории. И он жил… Очень давно, в общем. Ещё за много веков до нашей эры. И описал белорусские земли в своей книге.

«Белорусское море — море Геродота

Его нет ни на одной карте. Но это мифическое море с древности есть на белорусской земле. Впервые о нём упоминает древнегреческий ученый Геродот, «отец истории», жил 2,5 тысячи лет назад.

…Тысячи лет Полесье было настоящим водным царством. Главная артерия «моря Геродота» — река Припять. Её пойма — низменные пространства между Бугом и Днепром, ограниченные с левого бока Пинским Полесьем, с правого — Волынским.

Припять, 761 км в длину — «белорусская Амазонка» — питается водами более 120 рек и множества болотистых ручьёв.

Одна из самых примечательных рек в Европе.

Седые легенды связывают этот край воды и тумана с Чёрным морем. Ещё недавно возле города Лунинец было знаменитое болото Гричин — «залив моря Геродота». Гричин — бесконечное и непроходимое болото. И, как в настоящем сказочном царстве, было тут много тайн, загадок и сюрпризов.

Ещё в 19 в. Гричинское болото имело подземное соединение с Чёрным морем!»

Так получается, что Альбарутения — так Беларусь называли в Средневековой Европе — и есть самая загадочная земля — на планете Земля?..

И кто сказал, что здесь всё скучно и предсказуемо?

И главный вопрос: почему русичей и белорусичей так манят чужие дали?

Лишь потому — что чужие?

Но если своё — настоящее, и уж точно не хуже?

Да уж, что имеем — не храним…

А потерявши — плачем.

Люди, люди…

Да, ладно — и сама ведь всего этого не знала.

Так, любила, конечно — Русь-Беларусь, но — просто сильно привязана, потому что Родина, потому что… Да потому что своё!

«Любовь к отеческим гробам». Александр Сергеевич Пушкин.

Прикипела — и всё. Объяснить не могу.

А разве надо — объяснять любовь к Родине?

Кстати, Альбарутения переводится как бело-розовая, или бело-красная (Бело-Руссия). А Россия, получается, розовая (или красная).

Здорово! Прямо зефир! Розовый, бело-розовый… Хотя вряд ли тут про зефиры.

«Красная» в древности означало «красивая, прекрасная, правильная». Ладная, пригожая. Красна девица. Девица-краса. Русая — Русь, светло-русая — Беларусь.

Очень довольная собой, я решила поинтересоваться: а что там в истории?..

Открываем. Выходные данные потом посмотрю. Чудеса — это здорово, но всё же на неподготовленный организм их лучше применять дозированно.

«Геродот считал: древние славянские племена невры и будины — первые обитатели поймы Припяти — жили над огромным морем, куда впадают реки Горынь, Стырь и Случь.»

Чудесно. И здесь — та же тема. И здесь — чудеса. Так ведь я же сама только что подумала: у нас столько всего интересного, а я толком ничего и не знала!

А раз учебники для меня — персональные, то и тема развивается в нужном виде.

Кстати: занятные названия у рек.

Стырь — это стырить, что ли? То есть, сплавить по реке — и с концами.

А Случь? Есть город Слуцк, названия связаны, это ясно и ежу. Но Случь — это случай? «Случай на реке». На реке случился город, с таким же названием.

А Горынь? Это вообще песня! На болотах водится много змей, это известно.

Змей Горыныч — не оттуда ли?

«Известный польский писатель и историк Юзеф Крашевский отмечал:

«Болота, что окружают Пинск, множество рек и речушек, которые пересекают край, и весенние их разливы, что затопляют огромные пространства — причина существующего и сейчас предания, что некогда Чёрное море простиралось до самого Пинска; но могучий князь Киевский раскопал горы и спустил собранные за ними воды, и на месте моря остались одни болота.

Доказательство: якоря, которые находили прямо посреди поля во время сезонных полевых работ».»

Древние-древние якоря морских судов — на белорусских полях…

«Да, полешуки (жители Полесья) и правда находили в пойме Припяти не только якоря, но и «целые суда вроде небольших кораблей». Об этом свидетельствует известный историк, этнограф и археолог Адам Киркор. Подобные данные, как и мнения других исследователей, не отрицают вероятности существования на Пинской низменности древнего моря больших размеров.

18 млн лет назад здесь было море. Причина изменений рельефа и климата — мощные ледники. Под их воздействием на территории нынешней Беларуси вместо плодородных зерновых угодий одно время расстилалась тундра, с вечной мерзлотой.»

Ой, так интересно! Что пойду-ка я поем. Гречневую кашу.

Потом — снова шкурить кирпичный фасад…

Я помедлила. Ещё бы: тяжёлая эта работёнка, должна сказать! Очень тяжёлая…

Я шкурила каждый день часа по три, на дольше меня всё равно не хватало.

А на третий день работы — помню, даже плакала от усталости — стою у стены, тру-тру шкуркой кирпичики — а слёзы сами льются!

Ну, да, надо было сразу прерваться, конечно же. Но я хотела дочистить ещё вот эти два кирпичика — и тогда ещё раз пообедать, с чистой совестью. Но — не дотёрла. Просто не смогла! Так устала… Назавтра дотёрла.

Я ж на совесть делаю.

Зато и стена у дома — такая сразу аккуратная становится!

Как будто не из белых кирпичей, а из молочной плитки — ровненько и глянцевито. Аж светится на солнышке.

И домик сразу — похож на пряничный!

Расправилась с обедом. Взялась за чай.

Н-да… Фасад… Но ведь он же никуда не убежит, правда? Если я — в целях получше настроиться — ещё чуточку почитаю? Совсем чуть-чуть!

И я снова раскрыла учебник.

«Полтысячи лет назад — в 1517-м — была издана первая восточнославянская книга на кириллице — т.е. на нашем, понятном нам, русском языке.

Франциск Лукич Скорина.

Родился в Полоцке (Великое Княжество Литовское) около 1490 г.

Ум. ~1551 в Праге (Королевство Богемия, Священная Римская империя).

Восточнославянский первопечатник, философ-гуманист, доктор медицины, доктор искусств, писатель, общественный деятель, предприниматель.

Первоначальное образование получил в Полоцке.

Латинский язык изучал в школе при монастыре монахов-бернардинцев.

Окончил Краковский университет, факультет вольных искусств.

Позднее получил звание лиценциата медицины и степень доктора вольных наук.

Успешно защитил степень доктора медицины в Падуанском университете (Италия). На защите присутствовала представительная Коллегия.

После экзаменов осталась запись (стенограмма) в актовой книге за 5.11.1512:

«В университет прибыл некий весьма учёный бедный молодой человек 21 года от роду, доктор искусств, родом из очень отдалённых стран, возможно, за 4000 миль и даже далее от этого славного города — для того, чтобы увеличить славу и блеск Падуи, а также процветающего собрания философов гимназии и святой нашей Коллегии. Он обратился к Коллегии с просьбой разрешить ему в качестве дара и особой милости — подвергнуться милостью Божьей испытаниям в области медицины при этой святой Коллегии. Если, Ваши превосходительства, позволите, то представлю его самого. Молодой человек и вышеупомянутый доктор носит имя господина Франциска, сына покойного Луки Скорины из Полоцка, русин».

6 ноября 1512 года Франциск Скорина прошёл пробные испытания.

9 ноября 1512 года — блестяще сдал особый экзамен и получил знаки отличия достоинства доктора медицины.

Спустя пять лет, в 1517, Скорина основал в Праге типографию. И на станке, изготовленном Иоганном Гутенбергом, издал «Псалтырь» на кириллице — первую печатную восточнославянскую книгу.

За следующие два года он издал 23 книги Библии.

Его меценатом был, среди прочих славных мужей, и воевода Трокский и Великий гетман Литовский князь Константин Острожский.

В 1520 г. Скорина переезжает в Вильну — столицу Великого Княжества Литовского, где основал первую в государстве типографию. Здесь Скорина издал в 1522 «Малую подорожную книжку» (путеводитель), а в 1525 «Апостол».

Но вскоре постепенно ушли из жизни все его меценаты.

В 1529 году умирает его старший брат Иван.

Кредиторы выставили имущественные претензии Франциску.

После двух лет тяжбы — кредиторы покойного Ивана Лукича Скорины обратились к королю Сигизмунду I (отцу Сигизмунда II Августа — короля Польского и Великого князя Литовского).

И — добились ареста Франциска за долги брата.

При том, что на самом деле наследником Ивана был его взрослый сын Роман!

Три месяца Франциск просидел в Познанской тюрьме.

Его племянник Роман Иванович всё это время добивался личной встречи с Сигизмундом I. Наконец, попал на аудиенцию и объяснил королю, в чём дело.

Сигизмунд I издал привилей об освобождении Франциска Скорины.

Спустя четыре месяца король, окончательно разобравшись с помощью епископа Яна Домановского и в этом деле — и в личном деле (общественно-полезной трудовой деятельности) Франциска Скорины — издал два привилея.

По этим привилеям Франциск Скорина был полностью реабилитирован.

А также получил всевозможные льготы — пожизненно: защиту от любых судебных преследований (кроме как по королевскому предписанию), защиту от арестов и полную неприкосновенность имущества, освобождение от повинностей и городских служб, а также «от юрисдикции всех и каждого в отдельности — воевод, каштелянов, старост и прочих сановников, урядников и всяких судей».

В 1534 году Франциск Скорина совершил поездку в Великое Княжество Московское, но отсюда его изгнали как католика, а его книги пожгли «за латинство».

Скорина мог быть католиком, т.к. книги, которые он издал в пражский период (1517–1519), входят и в православный, и в католический библейский канон. Язык пражских изданий близок к западнорусскому литературному языку (современники считали его русским; отсюда и «Библия руска»).

А в Великом Княжестве Московском книги Скорины были сожжены …как еретические и написанные на территории, подвластной Римской церкви.

Какой конфессии придерживался Скорина — на самом деле неизвестно.

Никаких доказательств нет, не сохранились и свидетельства самого Скорины.

Специалисты сходятся во мнении, что он был «деликатно верующим», т.е. — если и религиозен в душе, то никому не навязывал своих взглядов и верований.

Единственное указание — высказывание униатского архимандрита Антония Селявы, автора полемической книги «Anteleuchus» (издана в Вильне в 1622 г.). Обращаясь к православным, он писал о начале Реформации на белорусских землях: «Перед унией (Брестской церковной унией 1596 г.) был Скорина, еретик-гусит, который для вас печатал в Праге книги по-руски».

Последние годы жизни Скорина прожил в Праге. Скорее всего, занимался врачебной практикой. Точная дата его смерти не установлена, большинство учёных предполагают, что он скончался в 1551 году. Т.к. в 1552 году его сын Симеон Рус (врач, как и отец) приезжал по уведомлению из Полоцка в Прагу за наследством.»

Вот как всё начиналось…

А теперь — разноцветная книжная река!

Спасёт от ненависти, злобы, разобщения — а это всё детки невежества или неверных знаний, которые учат не тому, загрязняют людские души, питают ложной информацией — до несварения души…

Но — разноцветная река мудрости, доброты, красоты — спасёт этот мир!

Надо поесть. Обед!

Вскроем НЗ. Пора.

…Дошло!

ОТК: 2021 — это же сокращённо:

ОТКРЫТЬ: в 2021 году.

Там чудеса: там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит…

(Александр Сергеевич Пушкин, «Руслан и Людмила»)

Ну, это понятно. Раз на полях — якоря, то на ветвях — русалка…

Дело обычное.

На месте древнего моря — поле плодородное, и дубы вокруг.

И чего там только нет!.. Всё есть, и чудеса тоже.

Море спустили, как воду из ванны, русалка застряла на ветвях, а якоря на пашне.

Лешие — лесные жители?..

Лешие — по лесу бродят, и по болотам… Полешуки — жители Полесья.

Ну, как-то так, наверное.

А каша с тушёнкой — это очень вкусно!

Особенно когда ничего другого нет.

В общем, большое спасибо за заботу.

Ещё срочно нужен чай! И для согрева тела, и для душевного тепла.

С трофейной сгущёнкой — из ящика.

И продолжим обучение.

География.

«Полесская низменность до сих пор хранит много морских признаков.

Учёный-географ Эйхвальд высказал мнение:

«Особенной является песчаная степь на Полесье, т.е. северной части Волынской губернии, где, особенно в окрестностях г. Ковеля, встречается сыпучий песок, как на морском берегу Балтийского моря, и дальше — заболоченная низменность в Пинском и Мозырском уездах.

Вся эта песчаная и болотистая равнина обнаруживает следы огромного озера, которое существовало во времена Геродота на земле древних будинов и связывало её когда-то с Балтийским морем».

Это проявляется и в своеобразном климате, и в теплолюбивой растительности, которая живёт только здесь, и во многом ещё, присущем исключительно этому водно-богатому краю.»

Мозырский уезд… Да это же в современной Гомельской области!

Мозырь — небольшой городок возле Гомеля.

А в старинном тихом центре Гомеля — я сейчас сижу и читаю книжки.

«Свой доисторический крутой нрав сохранила река Припять и сейчас. Во время разливов и сильных дождей её разлив достигает в ширину 30 км и длится до 4 месяцев. Но автохтонные полешуки, потомки древних „геродотовых“ племён — невров, будинов — приспособились к условиям. Не чурались когда-то и речных путешествий на судах в Данциг, Кёнигсберг и Кременчуг. Полешуки везли туда добытые в здешних богатых лесах дёготь, смолы, сосну — доски и мачты для кораблей, другие лесные богатства.»

Кстати: «будины» — «будить» — «будущее»…

Ладно. Откроем историю.

«Тысячелетиями естественный образ жизни в соответствии с Природой научил полешуков — детей природы — жить в ладу с нею. Они отличались крепким здоровьем и силой. Много долгожителей, по 100 лет и более.

Как нигде, многие века здесь бережно хранили и передавали точные приметы, неповторимые сказки, легенды, поэтически-фольклорный — с языческими традициями — образ жизни.»

Далее см., пожалуйста, соответствующий параграф в Литературе.

Это такая система: погружение в тему со всех сторон.

Хорошо, спасибо. Литература.

«Ещё Геродот считал полешуков — древних обитателей поймы Припяти — настоящими волшебниками. Особенно невров, которые создали легендарную и таинственную страну Невриду.

Как и подобает настоящим чародеям волшебной страны, невры превращались каждый год на время в волков. Но оборотней-полешуков тут не боялись, а — наоборот! — ценили. Они защищали свою землю и свой народ.

Невры с любым врагом сражались в облике волков. Вспомните, например, летописного князя Всеслава Полоцкого по прозвищу Чародей. Автор знаменитого «Слова о полку Игореве» (перевод с рус. на бел. Янки Купалы) отмечал:

Всеслав-князь людям суд судил,

Городами князей наделял,

А сам ночами, миру на здивленне,

Волком рыскал.

Из Киева добегал до петухов аж до Тмутаракани.»

Какие дивные сказки. А загляну-ка я опять в историю. Можно же?

«Всеслав Брячиславич (Всеслав Вещий, Всеслав Чародей) жил в 11 веке.

Князь Полоцкий — с 1044 года.

Единственный представитель полоцкой ветви Рюриковичей на Киевском великокняжеском престоле (1068–1069).

Он же — герой «Слова о полку Игореве» и восточнославянского фольклора, где описывается как богатырь и чародей, способный оборачиваться зверем.

Запомнился современникам и необычайно долгим правлением: на княжеском столе в Полоцке сидел 57 лет, причём, занял стол уже будучи зрелым мужчиной.»

Так… Богатырь, долгожитель, превращался в волка…

«Личный княжеский знак Всеслава Брячиславича (Всеслава Чародея) современным историкам пока не известен.

Личным знаком его отца Брячислава считается трезубец.

Центральный зубец трезубца с крестообразной вершиной, треугольная ножка опирается на крест.»

Ясно…

На полях — якоря, на ветвях — русалка.

А личный знак правителей Полоцкого княжества — трезубец.

Морское Царство.

А с чего бы у сухопутных правителей — был трезубец?

Я всегда знала, что Пушкин — гений. И знает больше всех других.

Но прямо — почему-то не мог об этом писать…

Вот и писал свои чудесные сказки — иносказания.

«Этот трезубец подобен княжескому знаку основателя рода — Изяслава Владимировича. Такой знак считается принадлежащим Изяславичам Полоцким.

Полоцк — один из крупнейших древнерусских городов, вошедших в Великое Княжество Литовское.»

Невры в Полоцке?

«Обращали внимание историки и на близость имени «невры» к названиям рек в бассейне Западного Буга и близлежащих территорий: Нура, Нурец, Нурчик, Нерис, Нярис и др.

С одной стороны, невры отождествляются с группой восточно-балтийских племён, а с другой — относятся к кельтам, позже, возможно, ассимилированным балтским племенем эстиев (аистов).»

Аистов в Беларуси — великое множество.

В поза-поза-том году ездили с папой на дачу: на полях аисты пасутся, целыми стаями. Серьёзно! Много-много. И так — всю дорогу, с обеих сторон. Там везде поля. Сельскохозяйственные угодья.

«Что невры жили на территории современных Беларуси и Литвы, подтверждают и топонимы: Навры (Вилейский район), Нарочь, Неровка (Ашмянский р-н), и особенно Невришки (Трокский р-н, Литва). Неясно, здесь ли была основная территория невров, или жила их часть, но они, бесспорно, здесь обитали, и не могли не оставить следов в топонимике и фольклоре.

И, независимо от того, кем в этническом отношении были невры — славянами, балтами или кельтами, — их можно с полным правом относить к предкам белорусов.»

То есть, предки современных белорусов — волшебные люди-волки.

Так… Совсем хорошо. Замечательно.

А т.к. полоцкие земли — в веках — были и русскими, и белорусскими…

То предки у нас — общие.

И наша История — у нас, у всех, у славян — тоже общая.

И Небо над нами — одно.

И Солнце — светит нам всем — одно.

Так чего же нам всем делить???

Люди! Не станем в мире множить зло.

А станем — творить Доброе!

Ведь так же гораздо лучше, правда?..

«Многие историки относят невров к предкам славян.

Этому помог и рассказ Геродота о слухах, будто невры каждый год превращались в волков, и то, что они сменили своё место жительства из-за змей, которых много там развелось. Учёные в доказательство стали приводить белорусские легенды о волках-оборотнях и змеях, а также «Слово о полку Игореве», где упоминается князь Всеслав Полоцкий, который мог превращаться в волка.

Культ змеи и рассказы об оборотнях популярны и у средневековых литовцев.»

Культ змеи и популярные рассказы об оборотнях…

Да, и без Змея-Горыныча точно не обошлось.

«Существовало Припятское ответвление знаменитого торгового пути «Из варяг в греки», на нём основаны города Туров (980 г.), Пинск (1097), Мозырь (1155).

А вообще, поселенцы в бассейне реки Припять появились ещё в 25-м тысячелетии до нашей эры. Об этом поведала одна из древнейших стоянок человека в Беларуси, открытая у деревни Юровичи (Калинковичский район Гомельской обл.).»

Про то, что — не просто наша история, а — история нашей великой культуры и цивилизации — и Руси, и Беларуси, и других наших стран — насчитывает уж никак не одну тысячу лет — а много, много больше! — я и сама уже знала.

Но почему-то туда дальше — не заглянуть, не отмотать побольше веков назад…

Словно наше прошлое — славное прошлое! — обнесено серой бетонной стеной, безликой — и глухой… Не хватает исторических сведений и артефактов.

Но — очень уж народность наша замечательная, и культура богатая, и язык сложный — чтобы быть какими-нибудь совсем недавними.

Наша культура, литература, история — очень-очень древние.

Стопудово.

Даже: стопудовейше!

«Тысячелетиями целомудренно берегли и передавали в наследство потомкам — свою неповторимую мову, свои дивные сказы, высокие моральные заповеди и своё нерушимое полешуцкое достоинство.

Такие они — геродотовы предки белорусов: будины и невры, воины-земледельцы, дети воды и леса, которым выпало жить и плавать по таинственному древнему «морю Геродота». Такими они и остались — самобытные и способные полешуки, автохтоны этого края, взращенные и закалённые рекой и ветром, солнцем и пущей, вспоённые дивным ветром родного края, работой и песней.

Считается, что их страна Неврида лежит на север от скифов, в верхнем течении Днестра и Буга. И простирается далее по сторонам.

Но, согласно более позднейшему историку Плинию, истоки Днепра — как раз лежат в стране невров.»

Истоки Днепра — это же Гомельщина…

Там дача у нас… Там я была — не так давно, и на берегу ещё сидела…

На левом берегу. Как раз там — верховье Днепра…

Чистая река, совершенно, никаких городов и производств выше по реке нет…

Ну и ну.

«Невры — миролюбивы.

Есть упоминание Геродота и о том, что царь (цари) невров наряду с другими царями Великой Скифии принимали участие в знаменитом Совете царей Скифии (512 или 514 г. до н. э.):

«Мнения участников Совета разделились: цари гелонов, будинов и савроматов пришли к согласию и обещали помочь скифам.

Цари же агафирсов, невров, андрофагов, а также меланхленов и тавров (крымчане) дали скифам такой ответ:

«Если бы вы прежде не нанесли обиды персам и не начали войны с ними, тогда мы сочли бы вашу просьбу правильной и охотно помогли бы вам. Однако вы без нашей помощи вторглись в землю персов и владели ею, пока божество допускало это. Теперь это же божество на их стороне, и персы хотят отплатить вам тем же.

Мы же и тогда ничем не обидели этих людей и теперь первыми вовсе не будем враждовать с ними.

Если же персы вступят и в нашу страну и нападут на нас, то мы не допустим этого. Но пока мы этого не видим, то останемся в нашей стране. Нам кажется, что персы пришли не против нас, а против своих обидчиков».»

Прямо как Александр Невский:

«Кто с мечом к нам придёт, тот от меча и погибнет»…

А сам — первый — ни на кого не нападал!

И название — очень нравится мне!

Н е в р и д а…

Не ври, да!?

«Внимание, внимание!

Увага!

Аттеньсьон!

Вы — на территории, свободной ото лжи!

Просьба неукоснительно соблюдать правильные Правила!

И оставаться честными людьми. Всегда и во всём.»

Честные далёкие-далёкие предки наши. Это греет душу.

Как бы им трудно и тяжело ни приходилось — сохранили честь и совесть…

Для того сохранили — чтобы мы, их потомки, могли честно и спокойно жить.

И — спокойно людям в глаза смотреть, всем встречным и прохожим.

Спокойным взором.

И глаза — не прятать. И душой — не кривить.

Ладно. Пойду воды, что ли, на костре согрею, помывку устрою.

Только подумала — как за окошком что-то мелькнуло…

Не что-то — а…

Да, ладно, чего там — волк там мелькнул.

Ну, всё, приехали. Начиталась.

Мне что теперь — на улицу не выйти?..

Так. Ничего, спокойно, просто возьми себя в руки и не думай…

Да, и не думай о волках.

Ага. Тем более о таких огромных — как за окном сейчас мелькнул…

И какой-то он… темноватый, что ли. И реально очень большой.

Но натуральный волк!

Хотя немного похож на медведя.

Уфф… Так, ещё раз: спокойно, выходим спокойно, берём ведро, тоже спокойно, идём по дорожке — на улицу: здесь у калитки стоит колонка.

И надо просто набрать воды.

И — вернуться во двор, и просто разжечь костёр. Пока дождь не пошёл.

Да, и пока — совсем не стемнело…

Так. Ничего страшного, спокойно…

Блин, откуда волки в центре города — и у нас во дворе, где со всех сторон — заборы, соседские дома. И главное: в каждом саду — по собаке?

Что-то я не слышала, чтобы они сильно лаяли.

А волк — ничего себе… Да и не мелькнул он вовсе — прошёл спокойно перед моим окном, вполне себе уверенно… По-хозяйски.

И как мне теперь выйти и воды набрать?

— Просто выйди — и набери, — вдруг раздалось вполне дружелюбное.

Голос приятный, спокойный, мужской. Негромкий… И не злой.

Хм… Мне показалось — или оно ещё и улыбается?

Голос такой, явно с улыбкой…

Ладно. Не сидеть же тут вечно, в конце концов.

Да нет, точно начиталась.

Открываю дверь, медленно-медленно…

Да нет тут никаких волков. Даже лёгкое разочарование: я же уже настроилась, взяла себя в руки… А, оказывается, и бояться — нечего. Или — некого?

Да и не так уж темно на улице — ранние лёгкие сумерки.

Кстати: а голос — откуда звучал-то?

Кто-то же его производил?

— Значит, я — производитель голоса!.. Забавно, — снова раздалось где-то…

Где? И явно — с лёгкой усмешкой.

Но — самое главное: почему-то не страшно.

…Просто не надо обращать внимания. А может, мне уже, того, к психо-специалисту пора? Голоса слышу… Хотя при этом — никого потустороннего не вижу.

Вот и колоночка. Хорошая, железная, синенькая. Дедушка ещё сделал, давным-давно. Мой дедушка — хозяин этого старого дома.

Сделал — на газоне, недалеко от нашей калитки — у тротуара.

На улице.

Откуда как раз вытекает — начинается — улица Радости.

Да, из середины улицы Лещинской — перпендикулярно — выходит улица Радости, название такое. Идёт себе, идёт. А заканчивается улица Радости — впадая в проспект Октября, и венчает её — кинотеатр «Октябрь».

А здесь — в Беларуси — все колонки такие. На улице.

Чтобы любой прохожий — каждый человек, кому нужна вода — мог набрать. Напиться в летнюю жару, руки сполоснуть, соседи с вёдрами приходят, и для собственных нужд — много лет назад водопровода в домах ещё не было…

А вода в уличных колонках — чистая-чистая, питьевая.

Ледяная. Родниковая.

Увы. Сразу видно: в нашем доме хозяев нет уже давно…

Ушли в мир иной.

Вся колонка заросла крапивой. Из соседей — только бабулька приходит, через два дома, с ведром поутру, часов в пять. У остальных вода в кране.

Но в домах вода по счётчику, и в летний полив садов и огородов соседи с вёдрами часто приходят к колонке. А теперь уж не сезон… И дожди.

А назавтра было солнце!

Вышла поутру с ведром за водой — и дала себе слово: сегодня точно разберусь с крапивой! И лужа вокруг почему-то образовалась…

Умылась, позавтракала плотно… И — вперёд.

Вся колонка заросла крапивой так, что к ней и подойти непросто — у меня-то руки длинные, дотягивалась. Но это не дело, вот так с колонкой…

Рвала крапиву прямо голыми руками. Жгло! Но — терпела.

Сначала думала вырвать несколько кустиков, просто чтоб подходить удобней.

Потом подумала вырвать ещё несколько кустиков с другой стороны, чтоб ведро ставить удобней.

Потом решила, что надо облагородить, и вырвать побольше крапивы, вокруг.

А потом — сказала себе: делать — так делать.

И вырвала всю.

И поняла, почему вокруг была лужа грязи.

Спереди колонки, там, где струя из крана бьёт в землю, есть асфальтовый желоб.

Удобный, всё продумано: чтоб и вода не брызгала на людей, кто просто пить хочет или руки помыть, и в то же время — чтобы ведро стояло ровно и прочно, пока вода набирается.

Но уже через полметра ниже жёлоба — слив на дорогу с высокого газона, просто в привычном естественном многолетнем желобке для воды — забит комьями земли, травой, кучей каштанов… Как будто нарочно: никогда такого не было, да и куски дёрна сами из старинного газона не могут вырваться. Хм, это ещё и подпёрто — в самой гуще торчала воткнутая алюминиевая ложка…

Ну, вот и прекрасно — отличная копалка.

В общем, и это я тоже исправила. Ну и повозиться пришлось!

…Когда я наконец разогнулась — поняла, что потрудилась на славу, даже устала. И — конечно же — как следует проголодалась. И прямо сейчас пойду и поем.

Вот только руки помою.

И я нажала рычаг — когда-то синий, но уже давно отполированный до серебристого — множеством человеческих рук: ладоней людей, которые вот так же, как теперь я, набирали здесь воду, мыли руки, просто склонялись над колонкой — напиться чистой воды… Благодарили воду.

Многих из тех людей уже и на свете-то нет, давным-давно…

А колонка вот — всех помнит.

Говорят, что вода имеет память…

И я нажала рычаг — и сверху привалилась животом (то есть, типа, прессом), чтобы рычаг не отжимался, и споласкивала руки от мокрой земли, от приставших к запястьям травинок, и вздохнула, рассмотрев свои ногти с каёмкой…

Сверкала на солнце чистая струя мельчайшими брызгами, и переливалась мимолётными разноцветными пузырьками, как пенное шампанское — и тут же потекла по проложенному пути. Потекла свободно и привычно, меж зелёным газоном и булыжной мостовой — и журчала себе тихонько и весело узким чистым ручейком.

Очень довольная собой, я вздохнула удовлетворённо — как трудовой человек, только что справившийся с важной миссией — и с чистой совестью отправилась поесть.

Солнце радостно светило мне сверху, прямо обнимало лучами, и даже казалось, что оно гладит меня по голове. И явно улыбается. И я тоже не смогла сдержаться –смотрела вверх, на солнце — и тоже ему улыбалась, и разноцветные пятнышки после этого полетали в глазах очень легко, приятно и кратко.

После обеда, напившись чаю тоже как следует, послонялась по двору…

И в порыве трудового вдохновения ещё решила поковыряться в земле: там, где я брала дрова для костра и где нашла чудо-ящик — за моей подсобкой — вся земля усеяна ржавыми гвоздями и гайками, и железяками, тоже ржавыми. И ещё — битым стеклом.

Такой пятачок земли — метра два на два.

Бедная земля!.. — помню, подумала я давеча…

И вот, тоже, конечно, как следует поковырялась… Выковыряла всё!

Ну и ну! Набралось целых два мешка!

Мешки — в которых строители и ремонтники мусор выносят — большие и длинные, белые, из полиэтиленовых волокон.

Один, неполный — со стеклом, второй, почти полный — с гвоздями и железками.

Оставила пока мешки стоять здесь же под навесом, привалив к стене подсобки.

Окинула взглядом расчищенную землю: и посимпатичнее как-то стало.

И даже вроде легче дышать.

И даже вроде руки — после разборок с крапивой — уже не так сильно зудят и чешутся. А что полно царапин — ну, пройдёт.

Когда я выковыряла гвозди и прочую ржавую дребедень из мягкой чёрно-коричневой земли — решила заодно порыться и в строительном ящике с песком.

Огромный ящик с песком, для цементной смеси, стоял у подсобки — но не с задней стороны, где дрова — а сбоку от дров, вплотную к деревянной стене.

И сверху на песке тоже виднелось пару осколков и несколько ржавых гвоздей. Я их тоже достала — хотя мамаша и не велела трогать ящик, но делать так делать.

И — вдруг наткнулась на пальчик.

Ну, то есть, не настоящий, конечно — каменный. Но вылитый мизинец!

Чёртов палец называется.

Взяла его и пошла в дальний угол двора, к удобствам: здесь старый-престарый деревянный туалет, и сверху в двери ещё маленькое окошко ромбиком.

И было полно пауков.

Кстати, когда мамаша в последний раз появилась — перед уходом попросила, нежно-ледяным голоском: пусть паучки живут, висят там по углам, есть не просят…

Да-да, конечно, мне ж не жалко, — ответила я тогда.

Вскоре я пересмотрела свою позицию по этому вопросу. Паучки стали слишком рьяно заплетать весь тубзик такими непролазными сетями… Ну, ещё бы: паучки-то — не маленькие блёклые, а — мохнатые чёрные паучищи, каждый размером со спичечный коробок. И где она таких откопала? В общем, недолго я их терпела — взяла однажды ветку у забора, поснимала паутину — да в разожжённый костер; пауки разбежались.

Вот и пальчик этот чёртов — взяла и выбросила в туалет.

И пошла дальше ковыряться в огромном ящике с песком.

Хоп: а там ещё один пальчик, такой же в точности. И этот отправился в туалет.

Рылась-рылась — а вот и третий пальчик! Понятно, туда же. В дырку.

Тут мне уже совсем интересно стало.

Три одинаковых пальца — каменных — как человеческие мизинцы.

Занятное совпадение.

Стала дальше искать. Вроде больше ничего не попадалось…

И вдруг — почти сверху, едва присыпанный песочком — ещё один палец.

Я не сразу его обнаружила — потому что он лежал в самом углу.

Но это был уже не один из трёх одинаковых мизинцев.

Это был — наверное, указательный палец.

Нормально, да?

Указательный чёртов палец.

Я задумалась. Что и кому он хотел указать?

Всякой нечисти в ночи — место, где я сейчас нахожусь?

Усмехнулась — вспомнила анекдот: «Даже если у вас паранойя — это ещё не значит, что за вами не следят.»

Посмеялась — и этот палец тоже хотела отнести и бросить в туалет.

Но что-то меня удержало.

Ладно… Пойду пока подтащу поближе к калитке мешок с битым стеклом, его я ещё осилю. Чтобы завтра утром не таскать — а сразу выставить перед домом на газон у дороги, и проезжающая мусорная машина его заберёт.

Здесь — как местами в Европе: два раза в неделю проезжает мусорная машина и собирает выставленные жителями большие мешки с мусором.

Ясно, что большую часть мусора люди сжигают в печке, а бывает, закапывают в компост. Ну, а то, что сжиганию и закапыванию не подлежит — по причине недостаточной экологичности — то уж собирает мусорная машина.

Причём, собирает интеллигентно: один или два дюжих хлопца, и ещё один за рулём; машина едет очень медленно, и хлопцы берут мешки, слева и справа, и успевают мусор из мешков вытряхнуть в машину. А мешки кладут обратно перед домом, откуда и взяли. Просто все понимают: люди же небогатые, строительных мешков на каждый мусор не напасёшься.

Эти парни только просят мешки не завязывать — а то им возиться, время терять. Местные уже давно это знают, это я поначалу завязывала. Потом перестала.

И только подтащила я этот мешок со стеклом: слышу — грузовик урчит и медленно проезжает за забором. Выглянула: а это же мусоровоз!

Очень кстати. Что-то они сегодня припозднились. Ну, бывает.

Вытащила мешок из калитки — мусорщик увидел, что несу тяжёлое, пошёл навстречу, не глядя схватил верх мешка крепкой рукой в рукавице и понёс к машине.

— Это не нужно вытряхивать. Так выбросите, — уточнила я.

— Ня вытрахивать? — парень на ходу обернулся и посмотрел на меня.

— Там стекло. Если вытряхивать — всё равно мешок порвётся. И не порежьтесь, там сбоку длинное остриё торчит! — увидела я и крикнула ему вслед.

— А, спасибо, — кивнул парень, тоже увидел торчащий сквозь полиэтилен осколок и отстранил мешок от себя. И со звоном забросил в открытый мусороприёмник.

— Да вам спасибо, — ответила я.

И вспомнила.

— Ой, пожалуйста, — закричала я ему, и водитель тоже услышал в открытое окно: — Извините, но вы можете ещё помедленней поехать? Вот буквально минуту! Я сейчас! Я очень быстро. Пожалуйста!

— Добре, — повернулись ко мне оба, — только если хутка.

— Вельми хутка! — заверила я их — и рванула во двор.

Через мгновение я снова была на улице. Машина ехала еле-еле — скорее, делала вид, — всё так же вровень с нашим домом.

Я подбежала: — Вот. — И протянула указательный чёртов палец.

Замялась — и засмеялась:

— Ну… Смешно, конечно, но…

Мусорщик спокойно всей пятернёй в рукавице взял из моих пальцев чёртову указку. Взглянул — и с силой зашвырнул в жерло мусороприёмника.

В гущу мусора.

— Просто я подумала, что подходящее место этому — на свалке.

Парень так же спокойно — и уверенно — кивнул.

Шофёр снова чуть ускорился.

— Спасибо! — крикнула я им вслед.

— Да нема за что, — добродушно отозвались оба.

И продолжили свою работу.

К вечеру похолодало. Может, завтра дождь будет…

Лучше бы, конечно, солнышко, и тепло. Но это уж как пойдёт.

Наевшись овсяной каши с подсолнечным маслом и ломтем чёрного хлеба — для сытости, напившись горячего чаю, я взяла книжки, устроилась поудобнее на гробовидном диване и закуталась в спальник.

Долго не выбирала: раскрыла верхнюю. Верхней оказалась литература.

«Ранняя история славян прячется в тумане…

До наших дней дошло крайне мало письменных источников: почти все они были утрачены за прошедшие тысячелетия. И сохранившиеся сведения — отрывочны.

Однако в последнее время археологи, лингвисты и генетики — независимо друг от друга — приходят к выводу, что колыбель славян — это Полесье, Ладога, а также юг современной Польши. И с протославянами можно отожествлять невров, описанных античными авторами.

Позднее мнение об исторической «колыбели славян» расширилось: к Полесью, Ладоге и Польше следует причислить и Брянск, и Чернигов, и Смоленск.

Считается, что волшебное племя невры жило за тысячелетие до балтов. Также более поздние, наряду с балтами, и сарматы, и половцы, и другие древние племена, оставили свой весьма значительный след в истории человечества.

Текст, дошедший до наших дней,

имя автора до наших дней не дошло:

Неврида!

Таинственная страна первобытных лесов, непроходимых болот и синих озёр.

За тысячелетия до н.э. именно здесь забился древнейший, если не самый первый, родник славянской жизни.

Медленно, величаво несут свои воды Западный Буг, Припять, Нарев, Горынь, Стырь, Случь, Ясельда, Стоход, Турья, Цна, Ствига, Лань и ещё сотни рек и речушек и тысячи ручейков. Всех и не перечислишь.

Неторопливо текут столетие за столетием в этом нетронутом краю…

Нетронутом — бо исконно обитавшие здесь праславяне будто слились с природой, растворились в ней. Сроднились. Недаром у рек Невриды глубоко славянские названия.

Тамошние пущи — непролазный бурелом для чужеземца. А для невра — родной дом с множеством тропинок. И каждая ведёт к деревянному граду — городу, к речным челнам, скрытым в ивах, к засеянной злаками лесной поляне, а то и к медвежьему логову или волчьей норе.

Невридой назвал этот волшебный край древнегреческий историк Геродот.

Сам он сюда не добрался, но побывал неподалёку, и много наслышался о чудесах в земле невров. Скифы Северного Причерноморья взахлёб рассказывали ему о том, что раз в год каждый невр превращается на время в волка, а потом снова принимает человеческий облик. Серый Волк, верный друг Ивана-Царевича, пришёл в наши сказки из таинственной Невриды…

Невры, или племена милоградской культуры, селились в Полесье, на Днепре, освоили плодородную лесостепь Восточной Европы, расселялись на закат солнца от Полесья, достигнув Янтарного Берега, жили по берегам Буга, Нарева и Припяти с притоками. Вот этот край Геродот и назвал позже Невридой.

В I тысячелетии до н. э. Неврида была мостом, связывающим две могучие ветви славянской прародины — лужицкие племена и сколотов (скифов-пахарей, по Геродоту).

Некоторые учёные связывали с неврами смешанную скифо-лужицкую культуру.

Неврида — северный сосед сколотских царств. Воины-невры приходили на выручку сколотским дружинникам, охранявшим общую степную границу славянской прародины на Змиевых валах в древней Киевской Руси.

В Невриде для охоты и рыбной ловли — раздолье. Самые удалые и ловкие на медведя и вепря ходят, добывают лося и зубра — хозяина лесных пущ. Бывает, всем родом загоняют в засаду к обрыву небольшие стада диких лошадей — тарпанов.

Так и жили милоградцы. Грады свои среди болот ставили, в низинах. Окружали земляным валом и прочным деревянным тыном. Плавили железную и медную руду.

Не было в милоградских племенах обособленных дружин. Не выделилась ещё знать. Признавали и слушались старейших — у них мудрости больше. Всё вершил Род. Воином считался каждый мужчина и юноша племени.

Почитали в лесной Невриде самых древних праславянских Богов. В каждом дубе, грабе, буке, ясени, в каждой сосне и берёзе — живёт, по поверьям невров, свой лесной дух. То же и в зверях диких, коих было изобилие.

Оборотни-невры, превратившись в волков на время скифского нашествия, отразили набег грозного Арианты — царя Северного Причерноморья. Вернувшиеся в Скифию без Арианты уцелевшие воины разнесли по всей степи слух о колдунах-неврах. От них узнали греческие колонисты Ольвии, Тиры и Никония. А от них услышал Геродот.

Приведённая у Геродота легенда о превращении невров в волков — вплоть до XX века оставалась популярным мотивом белорусского и литовского фольклора.

И в новелле Проспера Мериме «Локис» про оборотня-медведя действие тоже происходило недалеко от Невриды.»

Милоградская культура…

Милоград. Милый город.

Гомель. Город милый.

Произносится же — Гомиль.

Хм… А вдруг — это одно и то же?..

А дальше, кажется, я уснула.

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей…

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей.

(Александр Сергеевич Пушкин, «Руслан и Людмила»)

Ночью шёл дождь, а к утру опять подсохло.

Что-то вчера я так утомилась, что сегодня еле продрала глаза…

Умылась, подкрепилась, посмотрела в окошко — порадовалась солнышку и теплу!..

И улеглась на диванчик, с книгами.

Не успела ещё найти страницу — как со мной вежливо поздоровались.

Прямо в самое ухо.

Негромко так, вежливо, по-доброму…

Ну, да — а как ещё, в самом деле, может здороваться волк, который ходит по-хозяйски по двору и говорит по-русски? Ну, то есть — вообще говорит.

Как человек.

Даже не так — а вот так: как образованный грамотный человек.

Ну просто — «Ой!..».

Так и сказал:

— Доброе утро!

Хотя вроде уже было — почти полдень.

— Угум… Доброе утро, — ответила я на всякий случай, очень вежливо, и ещё и кивнула — для убедительности.

Хотя кому кивала — не знаю, никого ж не видно.

Ну разве — за окном вроде маячит какая-то тень, на волка опять похоже…

— Если ты позволишь, я войду и посижу у стола, — любезно спросил волк.

— Да-да, конечно, — тут же разрешила я. — Конечно-конечно!

Само собой! Конечно-конечно! Кто ж с волком спорит…

Я не совсем поняла, как он зашёл — не то что бы в дверь…

Просто появился — и уже сидит на стуле.

Причём, деликатно сидит — на дальнем стуле от меня, у самого входа.

— А это чтобы ты не боялась, тебе не нужно меня бояться, — пояснил волк и добавил: — Хотя тебе бояться вообще ничего не нужно.

И спросил, широко улыбаясь:

— Как идёт учёба, интересно?

— Да, спасибо! Очень, — кивнула я…

И поняла, что тоже улыбаюсь во все свои тридцать два, или сколько их там у меня.

И — совсем не боюсь!

— И правильно делаешь, — тут же одобрил волк.

— А вы, что, мои мысли слышите? — дошло до меня…

— Конечно, — так же спокойно и жизнерадостно ответил волк, словно так и надо.

Ну, да, что здесь такого — мысли слышать.

Дело житейское.

— И, знаешь, я хочу тебя попросить, — улыбка у волка стала немного смущённой, — называй меня, пожалуйста, на «ты». Хорошо? Мне будет очень приятно.

Не, ну, что ж…

Правда, я ещё не привыкла с волками на «ты», но если уж такая просьба, то конечно…

— Да мы же с тобой родственники, — тихо засмеялся он, и мне показалось, что сквозь весёлый смех и радостную улыбку во всё …эээ… его лицо, в общем — проглядывает грусть…

Прекрасно.

Родственники…

Или я — волк… Или он — заколдованный принц.

Я вздохнула — и пробубнила, ну, так — на всякий случай, пароль:

— Мы с тобой одной крови, ты и я.

Волк засмеялся, и мне показалось, что грусти уже гораздо меньше.

— По человеческим меркам — мы просто родственники. Скажем, я твой дядя. А на самом деле — у нас очень близкая степень родства, — пояснил он.

— Как это — на самом деле?..

— Всему своё время. Скоро ты всё поймёшь сама. И, конечно, с помощью этих книг. И с помощью меня, — скромно добавил он.

И слегка поклонился. Прямо так, сидя.

Поклонился — чуть-чуть, но очень изысканно и учтиво.

Ну, да — точно принц.

— А как вас… то есть, тебя зовут?

— Пока я не могу открыть своё имя, — ответил волк и печально улыбнулся. — Но мне будет приятно, если ты сама придумаешь, как меня называть… Я приму любое слово, какое тебе больше нравится.

Хм… Ну, не знаю… По-моему, это не совсем правильно — взять и назвать человека… то есть, кого-то — каким-то произвольно придуманным именем… А вдруг оно окажется чужим? Не слишком-то приятно.

Подумала я — и только приготовилась ответить что-нибудь помягче…

Но он опередил меня — ну, да, совсем забыла: он меня и без слов прекрасно слышит — и произнёс уже гораздо веселее: