7 секунд

По статистике каждые семь секунд один человек сходит с ума.

Глава I

Часть I

Тьма заполняет собой мир, обволакивая его своей неощутимой пеленой. Следом за ней, не отступая ни на шаг, идут два непримиримых врага — страх и свобода. Страх — фобии присущие только человеку, боязнь того, что свободно во тьме. Свобода в данной форме являющаяся порождением тьмы, прячущимся за ее пеленой. Кто из этих двоих окажется на его стороне, человек выбирает сам. Еще с давних времен хищники ночи охотились во тьме, порождая страх в беспомощных людях. И с давних времен, люди научились использовать темноту как преимущество, преуспев в охоте на себе подобных. Но одинок ли хищник во тьме, в этой субстанции максимально освобожденной от света, но от этого содержащей в себе не меньше энергии? Ведь говорят, что тьма сгущается, а значит она далеко не пуста.

Старое кирпичное здание психиатрической лечебницы, недавно пережившее ремонт, окруженное высокой белой стеной, мглой ночи и таинственным ореолом, было последним прибежищем для тех, кто иначе видел этот мир и не смог с этим справиться. Старый повидавший много дней и ночей флюгер на крыше недавно отремонтированного здания выглядел довольно неоднозначно на фоне сэндвич-панелей и пластиковых окон. Словно жестяная конструкция, видавшая это строение в годы молодости, сама прилетела и решила здесь навсегда обосноваться.

Но куда больше железного петуха на крыше, о событиях обросших слухами могли рассказать только стены. Они слышали и видели слишком много и если бы они могли хотя бы говорить, то их опыта с лихвой бы хватило на несколько научных трудов или разоблачительных статей. Но, к сожалению, у стен есть только уши. И никто не хотел бы слышать то, что слышали они.

Внутри здания, среди находящихся там людей, попавших туда по собственному желанию, можно было пересчитать по пальцам одной руки. И наш герой, как ни странно к таковым себя не причислял.

Молодой человек, лет двадцати пяти-тридцати на вид, несколько состаренный пережитым, сидел в палате на своей койке. Вокруг все спали, больным снились либо кошмары, либо пустота, летали они во сне или падали, сейчас Морфей принял их в свои объятья. Всех, кроме молодого человека с темными, коротко остриженными волосами, блуждающим взглядом не спавших двое суток глаз.

Поверх его неброской одежды был наброшен серый застиранный халат. Потрепанные темно-синие джинсы сливались с темной комнатой. Прижатые к груди колени, на которые сложены руки, недельная щетина и уже пожелтевший синяк под глазом, довершают образ нашего героя.

Если присмотреться к его глазам, то можно заметить, что они не бесцельно блуждают в темноте, а за кем-то наблюдают с нескрываемым страхом. Если увидеть мир так, как его видит он, то на первый взгляд все так же. Первое на что невольно обратишь внимание — это усилившиеся ощущение присутствия, чьих-то эмоций и еще чего-то, что подобно червю прогрызающему кору дерева, настойчиво закрадывается в голову. Потом присмотревшись и привыкнув к темноте, становится заметным то, что не все тени естественны. Два темных пятна движутся по комнате над спящими, словно акулы, плывущие в толще вод там, где свет с поверхности давно рассеялся.

Как и хищницы морей, тени копируя их манеру двигаться, перемещаются в темноте в поисках добычи. Они чувствуют единственного не спящего в этой комнате так же, как и он чувствует их. Его страх, против их ненависти, его бессилие, против их презрительных насмешек. Они подплывали слишком близко лишь за тем, чтобы увернуться от его руки, которой он вяло, безо всякой надежды, отмахивался от них. Они играли с ним, как кошка с мышкой. Его уставший организм, все с большим трудом оставался в сознании. Сознанию все сложнее давались попытки зацепиться за реальность, уходя в запутанный поток мыслей и их слов, что тени вкладывали в его голову. Полные злобы и ненависти голоса в его голове, сменялись на голоса преисполненные апатией, говорящие ему о безысходности ситуации и тщетности бытия.

Если бы он сейчас задумывался о происходящем, то невольно бы вспомнил тот факт, что мышь перестает быть интересной для кота лишь тогда, когда уже не сможет играть в его садистскую игру. Но он не мог вспомнить даже то, что было несколько дней назад. Все, что он мог восстановить в своей памяти, превратилось в серую кашу из тьмы, бессвязных слов и неосознанного страха. И сейчас тени играя, сталкивали его судорожно цепляющийся за действительность рассудок во тьму беспамятства.

Никто не сможет ему помочь на данный момент, а мы лишь сможем пожелать пациенту силы духа и крепкого сна, с которым он так упорно борется. Но вот уже с каждым разом его глаза закрываются на все больший промежуток времени. И открыть их становится все сложней…

Но, в общем-то, у него все не так плохо. Когда-нибудь он привыкнет к этому, да и лекарства, отводящие окружающий мир на второй план помогут ему. Здесь у него есть крыша над головой, трехразовое питание и забота со стороны персонала. Многие бы за это заплатили большую цену, чем он.

Тем временем, в просторном кабинете шефа данного заведения висели благодарности от семей «вылеченных» больных, грамоты и наградные листы. Посетитель сразу видел, что хозяин кабинета гордится своей репутацией и, скорее всего, вполне заслуженно. Дорогая, но сдержанная обстановка, несущая на себе ощутимый отпечаток семидесятых годов прошлого века, говорила в первую очередь о возрасте того, для кого этот кабинет являлся рабочим местом. На столе из красного дерева лежала ручка, которую надо было макать в чернила чтобы писать, ее золотой цилиндр ярко выделялся на его фоне, и чернильница, судя по виду, используемая довольно часто. Эти принадлежности резко контрастировали с черным прямоугольником жидкокристаллического монитора, мышью и клавиатурой. Эта молодежь в сфере работы с информацией не конкурировала, как того следовало ожидать, а мирно уживалась со стариками, которые сейчас в большинстве случаев служат лишь в декоративных целях. Настольная лампа, стоящая на столе, говорила о том, что главе лечебницы приходится часто задерживаться до темноты.

Полный, невысокого роста, с седыми редкими волосами, на блестящей в свете лампы голове, Винсент Морено, давно перешагнул тот возрастной рубеж, когда он мог, увлеченный работой, не спать сутками. Теперь организм требовал здорового крепкого сна, для нормального функционирования мозга. Поэтому Винсент нетерпеливо ждал, пока старшая из медсестер закончит свой запоздалый отчет на сегодня.

Энни, как ее называли коллеги по работе, была немного старше Винсента. Эта умная высокая худощавая женщина, в халате врача, выглядела как строгий доктор, который постоянно пугает детей своими поучениями и не терпит непослушания. На самом деле это был единственный человек в лечебнице, которому больные доверяли, если эти отношения можно назвать таковыми.

Может показаться, что эти двое, представители старшего поколения близки друг с другом, но за пределы рабочих их отношения не выходят, да и на работе они скорее находятся по разные стороны баррикад, чем сотрудничают. Возможно, когда-то в молодости их отношения были другими, но их жизни, непременно интересные могут занять страницы целого романа, причем жизнь каждого в отдельности. Но мир такая штука, что иногда один поступок, один день, оказывается важнее всего остального.

— Пациенты сегодня были спокойны. День прошел без эксцессов. На этом вроде все… — Беспристрастным голосом отчиталась Энни.

Она стояла перед письменным столом из красного дерева, такая прямая и ровная, что в плане формы и стол мог бы ей позавидовать, хоть он и был втрое моложе ее. Сложив руки в просторные карманы халата, Энни сверху вниз посмотрела на шефа.

— Ну, тогда можете оставлять дежурных и идите домой. — Винсент устало посмотрел на большие круглые часы, висящие над дверью. — Одиннадцать. Задержались мы сегодня.

Договорив, Морено встал из-за стола, задвинув за собой оббитый черной кожей стул. Энни поправив свои седые короткие волосы, с видом человека, который хочет начать неприятный для собеседника разговор, достала из кармана досье.

— Винсент, я хочу поговорить с вами по поводу больного доставленного пару дней назад. — Энни говорила спокойно, привычно, видимо не в первый раз этой женщине приходилось просить за кого-то из пациентов.

Винсент, направившийся к вешалке, стоящей в углу комнаты по правую сторону от двери, на которой висело его коричневое пальто, остановился и повернулся к подчиненной.

— А это не может подождать до завтра? По-моему, с ним все и так ясно. — Винсент машинально взял в руки досье и поправил очки. — По некоторым данным, в мире до десяти процентов людей с выраженными психическими расстройствами. И все особенные…

Он, из-под очков в широкой оправе, поучительным взглядом посмотрел на подчиненную.

— Хорошо, давайте завтра. Прочтите его досье. Жалко парня, молодой еще. — Ее усталый голос не изменил интонации.

Энни положила руки в карманы и направилась к выходу.

— Вы опытный врач, вы должны все понимать… Но я сделаю все возможное. — Сказал Винсент ей вслед и небрежно кинул досье на стол.

Он устал, и хочет идти домой, чтобы обнять уже немолодую жену и уснуть крепким сном. Пусть уже и без ужина и просмотра вечерних новостей. А Энни хотела занять его еще на час или два. Винсент уважает ее, как лучшую из своих сотрудников и как человека, но порой она кажется ему чересчур наивной и мягкосердечной. А, по его мнению, для ее возраста это странно, хоть она и женщина.

Когда-то в молодости, Винсент поддался воспоминаниям надевая пальто, ему все больные казались особенными, интересными и каждого из них он хотел изучить, понять, что происходит у них в голове. Молодой, амбициозный врач был любопытным человеком, его не особо волновали сами больные и их судьбы. А сейчас, то ли года берут свое, то ли опыт, как бы то ни было, все пациенты слились для него в одну серую массу, которую он называл работа, за которую ему платили.

Часть II

Днем после унылой и обязательной прогулки по небольшому парку, разбитому в больничном дворе, пациенты были предоставлены сами себе для реализации своего свободного времени. Конечно же, под неусыпным надзором нянек и медсестер.

Солнечный свет пробивался сквозь решетки настежь распахнутых окон внутрь здания. Там, словно в лабораториях, вхолостую трудились просветленные головы. Созерцая окружающий мир сквозь собственную неповторимую призму, пациенты наполняли здание монотонными звуками собственных действий, которые перемежались плачем или смехом, вызванными тем, что нам не дано увидеть или почувствовать.

Детские головоломки становились для них сложнейшими задачами раскрывающими устройство мира. Победа в игре в шахматы с медбратом становилась сложнейшей целью всей жизни, где пешки храбро шли на смерть по двухцветному полю и где гибель даже самой незначительной становилась событием. А написание формулы, не имеющей конца, навязчивая идея которой не отступала от пожилого профессора с всклоченными волосами в больничном халате, превращалось в смертельную борьбу на истощение. Снова и снова заходя в тупик, он растерянно пытался наугад вставить верный символ и, каждый раз, оказавшись не в силах найти его, профессор словно переживал смерть близкого ему существа. И вина в этой смерти лежала только на нем.

Вот и сегодня серый пиджак, поверх больничного халата, рукава и локти которого синели от вытираемых ими ровных цифр и символов, оставляемых фломастером ведомым, что неестественно для его возраста, твердой рукой профессора. Очки, скрепленные проволокой на переносице, уже начали запотевать от его учащающегося дыхания. Как обычно, несколько братьев по несчастью собрались вокруг него, затем, чтобы заворожено наблюдать за его работой, словно он колдун пишущий древнее и обязательно могущественное заклинание.

Левее доски, за которой трудился профессор, можно увидеть вход в небольшую беседку, оборудованную для курильщиков, пристроенную к зданию лечебницы, в которой мерно работал вентилятор. В ней на деревянной скамье, прислонившись к стене из железного листа, сидел наш герой.

Дым, выдавленный из его легких, уносило за решетку окна, где он рассеивался, не выдерживая столь неожиданной свободы. Молодая и вполне симпатичная медсестра зашла в беседку, но пациент не обернулся на стук каблуков по металлическому покрытию пола.

Медсестра села напротив, ее точеная фигурка напоминала о том, что тут есть молодчики куда более крупного телосложения называемые санитарами, но к их услугам благодаря трудам медицинского персонала, прибегали редко. Зачастую санитары помогали по хозяйству или даже играли с больными в шахматы, баскетбол, пинг-понг и прочие игры, которые предоставляла лечебница.

Черные волосы с выцветающими кончиками, бледная с синими прожилками вен кожа, желтоватое лицо, выдавали болезнь, затаившуюся в ее хрупком теле. Присев напротив пациента, она изящно достала из пачки лежащей в нагрудном кармане тонкую сигарету и переведя взгляд с человека напротив на зажигалку, которую она достала другой рукой, медсестра закурила, глубоко втянув дым.

Пациент среагировал на звук, изданный зажигалкой, повернулся и посмотрел на девушку. Его взгляд выдавал бессонные ночи, но голова работала на вполне приемлемом уровне. Он окинул девушку взглядом, припомнил, что видел ее вчера, обратил внимание на ее темно серые глаза и милое лицо, мысленно прикинул насколько она ему нравится и подвел итог:

«Курить вредно, молодой и приятной девушке не стоит этого делать»

— Вы слишком много курите… — Сказала медсестра негромко, с еле слышимой хрипотцой в голосе, и стряхнула пепел в металлический мусорный бак.

Ее собеседник лишь бессодержательно ухмыльнулся. То ли она прочитала его мысли, то ли он на самом деле слишком много курит, забываясь в себе. Второе его мало волновало — никотин позволял хоть немного успокоить мыслительные процессы, беспрерывно протекающие в его воспаленной голове, а состояние здоровья его не волновало, и если бы позволял организм и режим, он бы курил без перерыва. Присутствие медсестры, ее желание вести с ним беседу, радовало его и делало ее гораздо симпатичнее для его изголодавшейся по общению с людьми, в особенности противоположного пола, сущности.

— Делать нечего. — Бросил ей пациент небрежно и посмотрел в окно, наблюдая за небольшой юркой птичкой, скачущей по веткам большого дуба. — Это единственное лекарство, которое я могу и хочу принимать постоянно.

— А вы пойдите на тренинги, в баскетбол поиграйте. Хоть в настольный теннис. — Сопереживающим голосом говорила девушка.

От произносимых ею слов исходило тепло, которое он ловил всеми фибрами души, в противовес тому, что исходило от теней. Она снова затянулась и посмотрела на птицу, за которой наблюдал пациент.

Как бы ей хотелось юркнуть из окна и вместе с птичкой полететь туда, где тепло и нет забот. Довольно часто ей становилось не по себе от этой работы, и если б не ее жалость к этим людям, она бы давно отсюда ушла. Новый пациент был ей интересен и приятен, поэтому беседа с ним отвлекала ее от работы. Что-то в его тяжелом задумчивом взгляде, в котором отражались тяжелые душевные переживания, привлекало ее.

— Ваш голос успокаивает, Ирэн… Может быть и пойду. — Он затушил окурок, и, достав из кармана пачку, в которой осталось всего лишь три сигареты, жестом попросил ее прикурить, медленно и глубоко затянулся. — Когда привыкну.

Ирэн не хотела, чтобы этот пациент снова курил, ведь он курил без остановки, но она понимала, что это не худшее, что человек в его состоянии способен сделать.

— Занимайтесь, слушайте докторов, и вам привыкать не придется. Мне кажется, вас быстро выпустят. — В ее тихом голосе, звучал призыв, который возможно не остался не услышанным.

Она нежно посмотрела на него, по крайней мере, так ему казалось.

— Нет, здесь мне даже спокойней. Может я и сошел с ума. — Он глянул за окно, но птичка уже улетела. — Тогда я здесь надолго…

Новая волна задумчивости нахлынула на пациента. Глаза потеряли слабый отблеск жизни, невидящий взгляд снова уперся в одну точку, а руки уперлись в наморщенный лоб. Недокуренная сигарета тлела опасной близости от волос. Продолжая сидеть, повернувшись к окну, уперев локти в подоконник, он не заметил, как девушка встала и, затушив сигарету об урну стоящую рядом, заговорила с кем-то.

Его размышления были оборваны строгим мужским голосом, человека старшего возраста. Это был Винсент Морено.

— Коул Хоки?

Отвлекшись, Коул не обернулся, он лишь убрал руки ото лба.

Хоки обдумывал то, что ему предстоит делать сейчас. Ведь каждое его действие и слово будет воспринято этим человеком, как критерий для оценки его психологического состояния. А пока Коул по голосу пытался понять, что за человек говорит с ним. Говорящему было больше пятидесяти лет, он имеет власть и ожидает от Коула покорности, скорее всего он здесь главный.

«Ну что ж, попытаюсь сыграть по вашим правилам» — подумал Коул.

— Допустим. — Не оборачиваясь, произнес Хоки, ожидая перемены тона в голосе пришедшего.

А взглядом Коул ждал, что птичка вернется, и отвлечет его от всего, что происходит у него в голове и за ее пределами. Он ждал эту птичку, как, наверное, не ждал никого до этого. Только она приносила на своих маленьких крыльях покой. Где она сейчас? Не заклевал ли маленькую синичку ястреб? Эти вопросы волновали сейчас Коула, гораздо больше, чем его будущее, кажущееся ему таким же пустым, как и прошлое.

— Меня зовут Винсент Морено. Я глава этой лечебницы. Есть какие-нибудь жалобы? Вас все устраивает? — Неожиданно для Коула, голос стал мягче в тот момент, когда он задал вопросы.

«Значит, будет пытаться взять на доверие. Кнут и пряник. Потом меня ждет кнут.» — решил Хоки, и сжал руки в замок.

Винсент решил, что еще один молодой наркоман попал не по назначению и искоса посмотрел на Энни стоявшую справа. Опять она борется за тех, кто недостоин даже такой жизни, по мнению Морено. Он машинально поправил серый галстук, который сместился с предназначенного ему места.

Коул лишь улыбнулся сам себе, увидев, что птичка снова вернулась, держа что-то зеленое. Это была гусеница, которая еще извивалась, будучи зажатой в клюве. Эта гусеница могла бы стать бабочкой, но ей суждено стать пищей для синицы. Но Коулу не было жалко ее, если бы он мог, то отдал бы этой птице всех бабочек на земле и не секунды бы не жалел об этом. Глава лечебницы никогда бы этого не понял, даже в переносном смысле. Хоки чувствовал это по его безразличию, сквозящему в голосе, которое ему не удавалось скрыть.

— Хорошо. — В голосе Винсента появилась нотка «я так и знал». — Вы говорите, что видите демонов?

— Может быть не демонов, тени просто тени. Я сорвался тогда, много чего наговорил. — Коул говорил так, словно рассказывает другу историю, которая недавно с ним приключилась, сначала она казалась ему грустной, но к моменту разговора стала забавлять его.

Хоки помнил только то, что было после того, как он оказался в лечебнице. Помнил, что много говорил и кричал, вырывался из рук санитаров, но он не помнил, что именно и зачем. К тому же Коул не собирался сходу раскрываться перед этим человеком, хотя бы в плане личностных качеств.

— Вы помните, что случилось, что послужило причиной срыва?

Винсент произнес это все тем же участливым голосом, но сам представил, как молодой человек, сидящий перед ним, вкалывает себе в вену очередную дозу в каком-нибудь грязном притоне наркоманов.

— Нет. Ничего, смутные воспоминания. — Коул замолчал на секунду, проведя рукой по подбородку. — Помню только тени.

Птичка, перескакивая с ветки на ветку, скрылась в зеленой листве. Она была так близко, нужно было всего лишь выйти во двор и, взобравшись на дерево протянуть руку. Но Хоки к своему разочарованию понимал, что это лишь напугает птичку, и она, взмахнув крыльями, улетит и возможно не вернется. А этого ему хотелось меньше всего. Лучше он будет наблюдать за ней издалека, убив в себе всякую надежду приблизиться к ней, чем напугает ее и вынудит улететь от него подальше.

— Тени? — Голос сделал попытку показаться заинтересованным. — Объясните?

— Что тут объяснять, если вы мне не верите… Да и я сам начал сомневаться. — Фразы Коула стали обрывочными, а голос тише от мыслей о маленькой птичке.

Синица снова оказалась в поле зрения Хоки, который моментально перевел на нее все свое внимание. Глаза Коула «прыгали» вслед за ней по могучим ветвям старого дуба, пробегая сквозь листву к краю его кроны. Хоки почувствовал, что снова остался один, когда птичка улетела. Теперь он один на один с этим человеком, с тенями, чье неминуемое приближение он чувствовал.

Когда Коул обернулся, он увидел, что с ним разговаривал невысокий полный мужчина с редкими седыми волосами, усердно зализанными назад, который был одет в строгий серый костюм, такой же, как и его взгляд. По левое плечо от него, Коул заметил тень — темное мрачное пятно, отдаленно напоминающее силуэт человека. Он слышал ее шепот, негромкий, шипящий. Но сейчас Коул не мог разобрать его. Возможно из-за того, что тень шептала на незнакомом ему языке. За темным силуэтом, в миллиметрах от него, стояла медсестра, которая только что разговаривала с Коулом. По правое плечо стояла Энни, добрая старушка с лицом святой. Хоки сразу заметил, что тени стараются держаться от нее подальше, словно теплый еле уловимый свет, исходящий от нее обжигал само их существо. Не была исключением и та тень, которая постоянно приходила к профессору, она шептала ему на ухо, заставляя писать формулу, у которой не было завершения и смысла, и когда тот заходил в тупик, злорадно смеялась над ним. Если Энни подходила близко или пыталась заговорить с профессором, тень отходила в сторону, старичок приходил в себя, зачастую срываясь в истерике, но не в такой сильной, как та до которой доводила его тень.

Хоки не видел на тенях их эмоций, но он чувствовал их, что-то темное исходило от них. Иногда Коулу казалось, что он видит их искаженные, застывшие в одном выражении лица. Ощущение присутствия теней, давило на него, медленно лишая способности свободно мыслить. Лишь черные посторонние мысли гудели в голове, сводя его с ума.

Вот и сейчас Хоки чувствовал, знакомое ощущение, которое исходило от тени, стоящей рядом с Винсентом. И сейчас, исходившее от тени было направлено против Коула. Он чувствовал это не только по тени, но и во впечатлении, складывающемся от общения с этим человеком.

— Так вы попытайтесь. Тогда мы сможем помочь вам. — Винсент улыбнулся отточенной до блеска хищной улыбкой профессионала.

Коул медлил. Но его желание того, что тени уйдут, что он станет свободным от этой ноши, возможно, что он вспомнит кто он такой, подталкивало его к одному, пугающему его решению. Все это вкупе с надеждой, которая никогда не сдается, заставило Хоки пойти навстречу этому человеку. Надежда страшная штука когда она таится в сердце запутавшегося человека, она безжалостно заставляет его совершать поступки, о которых тот вскорости пожалеет.

— Как вам объяснить. Видите человека пишущего формулу изо дня в день? — Коул указал на профессора, близившегося к завершению своей работы, который был подобен Сизифу, каждый день пытающемуся поднять камень на вершину горы. — К нему каждый день приходит тень, она или оно, заставляет писать его эту чертову формулу. Оно уходит, только тогда когда он не может довести ее до конца и впадает в истерику… и еще тогда, когда к нему подходит Энни. Тени боятся Энни. Не знаю почему.

Коул машинально бросил взгляд на Энни, но тут же попытался его скрыть от этого человека. Энни с жалостью смотрела на Хоки, но его размеренная речь и взвешенные обдуманные слова, заставляли уголки ее губ медленно приподниматься.

Нечасто больные могли наглядно продемонстрировать оправдание своему недугу, и если такое случалось, то на это было интересно смотреть. Ведь, как полагал Винсент, их болезнь есть ничто иное, как защитная реакция на вышедшие из-под под контроля человека побуждения. Зачастую оправдание больным своей болезни — это ключ, способный если не открыть полностью, то хотя бы приоткрыть дверь в пучину происходящего у него в голове.

— Да. Но уже поздно… Вот. Смотрите, сейчас он начнет рыдать, а тень, злорадствуя, уйдет. — Увлеченно, указав пальцем, говорил Коул.

За открытой дверью, было видно, как профессор трудился над своей формулой на белой доске, стоящей посреди холла. Он начал лихорадочно дописывать цифры и буквы невпопад, словно пытаясь попасть наугад. Потом он с силой швырнул в доску фломастер и, опустившись на колени, заплакал. Тень медленно растворилась. Фломастер откатился под ноги одной из медсестер. Больные, наблюдавшие за работой профессора, начали вяло разбредаться, а Энни и медсестра бросились к профессору.

— А как вы понимаете, что тень… злорадствует? — Недоверчиво спросил Морено, который надеялся, что пациент оправдает его надежду.

— Я чувствую это. Так же, как я чувствую то, что стоящая рядом с вами тень, настраивает вас против меня. — Резко изменившимся голосом сказал Коул, спокойно, но твердо чеканя слова.

Коул глянул на тень, чуть правее Винсента. Морено от пристального взгляда Хоки машинально обернулся, недовольно осознал, что от слов Коула, от того как они были произнесены, и взгляда этого пациента, по его коже невольно пробежал холодок и сжалось что-то внутри. Давно никто не мог вызвать у него того же ощущения, которое вызвал Коул. Глаза Хоки полные внутренней силы и уверенности в этот момент, заставили главу лечебницы на мгновение поверить в то, что он сказал. Но обратная реакция не заставила себя ждать.

— То есть вы считаете, что я тоже болен? — Не скрывая возникшее недовольство, Винсент пошел в атаку.

Пациент начал переходить на личность Морено, а это главе лечебницы никогда не нравилось. Какие-то умалишенные, постоянно пытаются сравнить его, авторитета психиатрии, с собой, а то и того хуже.

— Не обязательно. — Коулу сразу не понравился этот человек, а теперь он начинал нервировать его.

— Нет, так и есть. Вы видите тень рядом с больным профессором и рядом со мной. Значит, я тоже болен? — Винсент неожиданно для себя начинал злиться.

Тем временем профессора увели, и Коул не видел ни его, ни Энни, ни Ирэн. Лишь белая доска испещренная цифрами и буквами сверху донизу, с выделяющейся на ней жирной последней полосой, пересекающей половину доски от середины, нижний край линии, словно сбитый самолет, делает крутое пике вниз и упирается в железный обод.

— Я же сказал, не обязательно, тени и к нормальным людям приходят, я же вижу их всегда. А вы не слышите меня, сейчас вы полностью во власти тени… — Коул насмешливо смотрел на Винсента, он не мог скрыть этого, видя, как Морено, манипулирует тень, которую тот отрицает.

Винсент был взбешен. Чтобы скрыть это, он с остатками вежливости попрощался и увел с собой Энни. Быстрыми, насколько позволяло его физическое состояние, шагами он направился в кабинет. Какой-то ненормальный, насмехается над Морено. Так этот больной не просто смеется, как умалишенный, он издевается, ведя свою хитроумную и сумасшедшую игру. Каблуки его новых лакированных черных туфель громко стучали, ударяя по белой плитке коридора, но Коул их не слышал, он сидел в беседке и курил, ожидая, когда вернется маленькая птичка, пытаясь не слышать шепот в своей голове.

Вернувшись в свой кабинет, Винсент с недовольной гримасой сел за стол. Достав из кармана халата очки, он надел их и принялся за бумаги, чтобы хоть как-то скрыть от Энни выражение своего лица. Впервые он почувствовал, что был не прав в отношении больного, но его разум принял решение.

— На терапию его! — Резко выпалил он, сделав жест рукой, как главнокомандующий отдающий приказ.

Почему-то мысль о том, как припекут этого наглеца его подчиненные, обрадовала Винсента и такое развитие событий, предвещало хорошее настроение на весь день.

Энни была удивлена таким поведением шефа, хотя знала, что он иногда перегибает палку.

— Но ведь… — Пыталась остановить его Энни.

— На терапию, я сказал! — Винсент, как и положено главнокомандующему, был непреклонен.

Любые сомнения в своей неправоте были уничтожены в этом человеке ощущением собственного превосходства над другими, власть как ей и положено душила любое неповиновение.

— Дайте мне время, и я докажу, что ему не нужна терапия. — Энни настаивала на своем, у нее были свои доводы заступиться за этого человека.

Во-первых, она не понаслышке знала, что такое терапия, и старалась, оттянуть ее применение на самый крайний срок. Во-вторых, она видела некоторые закономерности в словах молодого человека, Энни относила его виденье теней, на способ интерпретации воспринимаемого им, через призму психологической травмы. В-третьих, она чувствовала персональную ответственность за каждого больного, будто они вручили ей свои жизни.

— Он попадет на терапию, а потом делайте с ним, что хотите. — Строго сказал Винсент и уткнулся в свежую газету.

Энни нахмурила брови и с серьезным видом вышла.

Его глаза пробежали по первым строчкам газеты, но слух был полностью сосредоточен на Энни. Ее недовольный выдох и твердые шаги, победным маршем прозвучали в голове Морено.

«Выпендривайся сколько хочешь, следуй своим наивным идеалам, но решения здесь принимаю я» — думал Винсент улыбаясь.

Когда двери захлопнулась, Коул смог бы увидеть, как темный силуэт по левое плечо главы лечебницы растворился в воздухе.

«С каждым годом этот старый козел все больше проявляет свои садистские наклонности. Пусть он издал принятые многими труды по психологии и психиатрии, пусть его лечебница лучшая в округе, пусть он будет хоть бог среди психиатров, это уже перебор» — чеканя шаг каблуками по паркету, Энни думала, как остановить своего начальника.

Часть III

Как бы то ни было, Коул попал на то, что Винсент называл терапией. Месяц жизни был выбит из его памяти. А все из-за того, что он боролся. Видя вокруг тени, направляющие его палачей, Хоки смеялся над ними. Дни тянулись для него длинной цепочкой кадров черно-белого кино.

Среди всего того, что он так и не смог запомнить и осознать, Коул ощущал полную фантастичность происходящего. Казалось, ему приснился кошмар, который, как и положено сну быстро растворился в памяти, оставив только неприятные ощущения.

Однажды проснувшись утром в холодном поту, Коул понял, что кошмар закончился и вслед за ним ушли тени. Но последствия реальности кошмара были на лицо. Его память потеряла цвета, исчезали ощущения. С каждым днем становилось все сложнее вспомнить то немногое, что было в его памяти. Пустота заполняла его изнутри, и он не мог ничего с этим поделать. Даже звучание собственного имени стало чужим. Но легче не становилось — пустота не приносит легкость.

С разбитым, но неизмененным сознанием Коул погрузился в себя, окружающий мир стал для него лишь слабым фоном для того, что происходило у него в голове. Но и там где царил полный бардак, осколки реальности сливались в один большой коллаж с тем, что преподносил ему больной разум.

Он уже не отличал сон от реальности, когда его вернули в привычные для него палаты. Единственное, что отпечаталось в его памяти — посветлевшее лицо профессора, в тот момент, когда с ним беседовала Энни.

Профессор пошел на поправку. Теперь он больше не стоял у доски. Его можно было увидеть за непринужденным разговором с кем-то из персонала или больных. Но каждое утро его можно было увидеть в саду. С небольшой пластиковой лопаткой, стоя на коленях перед очередным цветком, он разрыхлял землю, подсыпал удобрения, вырывал сорняки. Хмурость на его лице, сменилась безмятежностью.

Профессор оказался веселым и жизнерадостным человеком, и медперсонал ломал голову над тем, что довело его до такого состояния. Однажды, когда медсестра задала этот риторический вопрос Энни, та лишь слабо улыбнулась и грустно посмотрела на Коула, который, опустив голову, направлялся к своей кровати.

Коул окончательно замкнулся в себе, его постоянным местом дислокации стали курилка и подоконник, на котором он сидел в непогоду. И причиной тому стала не терапия. Даже в полубреду, он смог осознать, что не видит теней и сумел обрадоваться этому. Но когда Коул пришел в себя, он понял, что это был лишь краткосрочный побочный эффект.

Потертый пластиковый подоконник стал Коулу домом, это был его маленький уголок, и никто не пытался влезть на него, без молчаливого разрешения хозяина. Но немое согласие, которым он одаривал каждого желающего, выражало лишь безразличие, не являясь ни утвердительным, ни отрицательным ответом.

Он больше не смотрел на солнце, а птичка, единственное живое существо, которое привлекало его внимание, больше не появлялась. Маленькая синица приходила к нему во сне. Каждый день Коул ждал эту птичку, последнее в окружающем мире, к чему он был привязан. Хоки не ждал того, что за ним придут те, кого он не помнил, он не ждал исцеления, он не ждал нового дня, Коул ждал лишь маленькую птичку, словно возлюбленную.

Каждый день Хоки ждал и пытался вспомнить кто он такой. Каждый раз все те же мысли приходили ему в голову и одинаковые решения завершали мыслительный процесс. Кто-то из пациентов пропадал навсегда, кто-то новый приходил, кто-то приходил к нему, но общей картины это меняло. Вся жизнь слилась в одно мгновение. Быть внутри мгновения — быть вне времени, там нет прошлого, будущего, настоящего. Мгновение самый короткий промежуток времени, но благодаря этому он бесконечен и выходит за пределы разума. Коул ждал, когда что-то изменится, и он сможет вырваться из черно-белой темницы одинаковых дней.

Тень, которая приходила к профессору, ушла, покрутившись вокруг Энни. Однажды тень привела за собой одна из медсестер. На следующий день та была в плохом настроении, и Коул видел, как ее утешала Энни. Дни шли быстро, и Коулу казалось, что целый день укладывался лишь в одно событие, которое запечатлевала его память.

Одним обычным и серым утром, к каким Хоки привык, он сидел и курил на подоконнике, пуская облачка дыма, вслед за ветром. Порывы холодного воздуха безжалостно разрывали эти облачка, небрежно играя их нежными телами.

В холл вошла Энни держа за руку молодую девушку, с помутненным взглядом ее разноцветных глаз. Слабыми шагами безвольно та следовала за ней. Весь ее вид говорил о трагедии, о том, что она сломлена и неспособна дальше бороться в этом мире, построенном на конкуренции. Что-то произошедшее с ней было выше ее сил.

Коул заметил девушку, когда Энни, что-то ей сказав, отпустила ее руку в центре холла. Девушка приподняла глаза и осмотрелась. В этот момент их взгляды пересеклись и Коул на секунду замер, поддавшись непонятному для него наплыву чувств, а девушка как ему показалось, даже не заметила его. Она, словно ребенок только научившийся ходить, направилась к углу холла, который был дальше всего от остальных, дверей и окон.

Вернемся к тому, что увидел Коул. Молодая девушка, старше двадцати, если сделать поправку на то, что произошедшее с ней возможно состарило ее. Каштановые волосы, спадали ей на лицо и плечи, потускневшие и непослушные. Помутненный взгляд ее разноцветных глаз, один из которых виделся Коулу словно темное небо перед штормом, а второй темно зеленым, подобно цвету бушующего моря. Хоки содрогнулся, когда увидел в этом взгляде печать теней, их темные сущности были там, в глубине ее взгляда, на искаженном лице. В общем, она бы даже в хорошие дни, не смогла бы заставить его обратить на себя слишком много внимания, разбитая незаурядная, даже отталкивающая внешность, какой он ее видел. Но один мимолетный взгляд сделал то, чего не смогла сделать внешность — выжег у него на душе клеймо, которое способно выжечь душу любому, кому посчастливится заполучить подобную печать.

Коул отвлекся от повседневности, что-то новое ворвалось в его жизнь. Он впервые заинтересовался кем-то из окружения — Хоки не мог даже на секунду запомнить ее искаженного его восприятием лица, а глаза, один, словно мрачная туча, другой цвета бушующего моря сквозь которые пробивался луч света, вызвали в нем дрожь и по его коже пробегал холодок.

Девушка, потупив взгляд, сидела в углу, и Коул заметил, что ничто не способно привлечь ее внимания и иногда она пускается в пространные беседы с собой. Но во время таких бесед ее лицо, то ли от освещения и солнца периодически скрывающегося за тучами, то ли из-за эмоций выплескивавшихся вместе с тихими почти беззвучными словами, вместо голоса отражающимися на лице, искажалось еще сильнее, становясь темным пятном на фоне бежевой стены.

Когда, ближе середине дня, Энни в очередной раз проходила мимо него, Хоки подозвал ее к себе, немало этим удивив.

— Коул, вам стало лучше? — Не скрывая радости, несколько громче, чем обычно, спросила она.

Ей было искренне жаль этого молодого человека, и то, что он заговорил впервые после терапии, да и с таким оживлением, говорило ей об изменениях, и, судя по его предыдущему состоянию, изменения могли быть только в лучшую сторону.

Хоки иногда снился ей. Черная комната и единственное окно, без занавеси, за которым виднелось лишь хмурое небо. И его силуэт на фоне неба, смотрящий вдаль. Темные непослушные волосы, даже коротко стриженные, торчали во все стороны. Энни пыталась подойти к нему и утешить, но как бы она не пыталась приблизиться к нему, он все отдалялся от нее.

— Да мне всегда было лучше некуда… — Ухмыльнулся Хоки. — Эта девушка… что с ее лицом?

Он еще не понял, что девушка подняла в нем бурю давно позабытых чувств. Но Энни видела, как загорелись его глаза, взгляд стал осмысленным, а уголки губ приподнялись, придав выражению его лица, слабое подобие оживленности.

— Вы про глаза? Гетерохромия, ничего страшного. — Энни улыбнулась. — Вас заинтересовала девушка? Вы никогда не были столь оживленным…

— Нет. Я спрашиваю про ее лицо, мне кажется оно изуродовано… — Коул посмотрел на девушку, ее лицо казалось было составлено из нескольких лиц, сумасшедшим пластическим хирургом, и тени блуждающие по нему, не давали ему запомнить и даже отчетливо увидеть ее лицо. Лишь темный взгляд был неизменен.

— Нет же. — Энни удивленно посмотрела на девушку, потом на Коула. — Все в порядке. Лицо симпатичной молодой девушки. Я подумала, вас заинтересовала…

— Точно? Вы мне не врете? Ничего не хотите скрыть? — Его голос зазвучал громче обычного.

Коул сам удивился тому, как оживленно и серьезно он задал этот вопрос. И он потупил взгляд, сложив руки на груди.

— Точно. Вы можете мне доверять. — Столь же серьезно ответила Энни.

— Да, я знаю. — Коул вновь задумчиво посмотрел на девушку. — Мне кажется… я чувствую, я смогу ей помочь.

Новоприбывшая пациентка сидела в углу, и осматривала холл исподлобья так, что ее лица практически не было видно за спадающими на него, спутанными каштановыми волосами. Видимо исходящая от нее мрачность пугала пациентов, и рядом с ней постоянно было пусто. Лишь иногда кто-то из больных обращал на нее внимание, но встретившись с ней взглядом, нервно отводил глаза.

— Надеюсь. Как вы помогли с профессором. Тень ушла? — Сбивающимся голосом произнесла она смотря на девушку, с профессионально привычной болью на сердце, но от того не менее неприятной.

Энни чувствовала, что сама верит в это, и отчего-то ей самой становилось легче, ее не волновало то, как Коул помог профессору, было важно то, что он реально ему помог.

— Да. Повертелась около вас, и ушла. — Эти слова Коула взволновали Энни. — Но она может вернуться. Не она, так другая. Знал бы я о них больше… Какой у нее диагноз?

— Болезнь Блейера. — Машинально сказала Энни и, осекшись, добавила. — Шизофрения.

— Хорошо, я подумаю… — Коул погрузился в свои мысли.

Энни пошла дальше и Хоки сказал ей в след:

— Принесите мне что-нибудь научное по этой теме… Библию принесите, если возможно. — Сказал он, и подозвал медсестру, чтобы она дала ему прикурить.

Обычно Коул прикуривал сигарету от еще тлеющей сигареты, но увлеченный общением с Энни, он не заметил, как потух огарок у него в руках.

Он не знал что делать, первое, что пришло ему в голову, это то, что он слышал, будучи уже в лечебнице про Библию и ее отрывки, которые иногда произносил кто-то из больных или персонала. Хоки считал, что желание помочь этой девушке возникло спонтанно, он хочет ей помочь, чтобы помочь себе. Наполовину Коул был несомненно прав.

— Хорошо. — Ответила Энни и, бросив взгляд на девушку, пошла дальше.

Часть IV

Решив, что он сможет найти какую-либо информацию в религии, ведь наука, молча, констатировала тот факт, что все, что он видит лишь плод его больного воображения, невзирая на взаимосвязь его суждений с реальностью, Коул принялся жадно читать Библию. Несколько дней пролетели за кропотливой и уже непривычной его мозгу работой. Иногда, задумавшись, Хоки негромко произносил одну единственную фразу, засевшую у него в голове.

— Легион. Имя мне Легион…