Бесплатный фрагмент - 5 | Времена лет

Несколько слов до

Этот сборник был написан в течение двух лет: с 1 января 2014 по 31 декабря 2015. Получился своеобразный поэтический дневник, отражающий и внешние события этих тревожных лет, и случаи из личной жизни, и воспоминания, и переживания, и мысли — жизнь именно так и течёт, множеством перепутанных нитей. Всё не очень ровно и складно, а, если честно, то всё очень неровно и нескладно, будто при мерцательной аритмии, которую я где-то подцепил.

ВЕСНА

В духе фадо

ты уплыл на нитях моих ожиданий,

горизонт грозовыми зашторен,

открывая пути бесконечных скитаний:

ты вернись, даже в грохоте шторма

ты плыви, ты плыви, ты плыви,

я тебя подожду, подожду,

ты живи, ты живи, ты живи,

вопреки бунту волн и дождю

будут звезды сиять в темноте,

в них ты вспомнишь мой взгляд и улыбку

ночь падёт пред тобою в моей наготе

между зыбью и детскою зыбкой

ты плыви, ты плыви, ты плыви,

я тебя подожду, подожду,

ты люби, ты люби, ты люби,

вопреки бунту волн и дождю

пусть кричат одинокие чайки

в ожидании новой земли

мир прекрасен, поскольку бескрайний,

и как сердце горяч и велик

ты плыви, ты плыви, ты плыви,

я тебя подожду, подожду,

ты люби, даже если не жив, ты люби,

вопреки бунту волн и дождю

В наготе

Вот опять пред Богом в наготе я

предстаю, в дневных делах забыт,

встречь небесной красоте несмело,

светом лунным разум мой залит

наверху так тихо и спокойно,

дела нет до наших свар и драм,

полномирно в вышних, да и в дольних,

и укрыт грехов настырных срам

и когда откроют мне объятья

тех небес покой и красота,

покаянно обниму всех братьев:

пусть спасёт их души нагота

вновь в больнице

вновь в больнице,

я один в палате,

пью свободно, тихо и беспечно,

где-то далеко родные лица,

мысли о работе и зарплате —

мне ж не обещали: «это — вечно»

мне сейчас немного одиноко,

ровно в меру моего здоровья,

нарубил салату — витамины,

запиваю, как врачи велели, соком:

главное — диета и приволье,

и признание того, что всё — отныне

жизнь по-новой —

только так и нужно,

ни к чему обиды и признанья

жизнь слаба — расписываюсь кровью:

пусть текут ручьи и замерзают лужи

вопреки причудам пониманья…

хорошо, когда ты жив немного,

ангелы встревоженно летают,

не торопят — я их понимаю,

до меня полно безумных и безногих,

да и мне подобных — выше краю,

не спешу и осторожно таю…

мне модель существованья незнакома,

на хрена и вам, коль разобраться?

я живу допреж осмысленности жизни,

пусть бессмертье — хоббитам и гномам,

мне они, конечно, тоже братья

на моей славо-язычной тризне…

Империя лжи

страшнее мора, зла и недорода

оболганное вдрызг сознание народа

и искаженных смыслов чехарда,

беспамятства и страхов ерунда…

и мы живём, бросая поколенья

в горнило раскаленное забвенья,

всё повторяется… обман, кругом обман

и надо всем — густейшей лжи туман…

постыдно лгать — ещё постыдней верить

в сколоченные наспех бредни,

и белой ниткой шитая страна,

и перед ней — неправая стена

Патриотам России

а мы пиздим

и всё про Крым,

словесный дым

и хрен бы с ним,

но мы пиздим:

чужим, своим,

что победим,

не отдадим,

нам Гитлер — давний побратим,

в калашный — рылом, но своим,

и Сталин вновь неопалим,

он нас ведет, а мы за ним,

и разум, скользкий как налим,

нам вместо совести калым

всучает… братья, всё пиздим?

El Niñо

я теперь сам себе часто снюсь молодым,

шаловливым, беспечным ребёнком,

изумительно ясное небо над ним

и счастливого детства воронка

я в себя возвращаюсь, к заветам души,

я таким себя помню в начале,

и теперь, смерть-старуха, души-не души:

я не буду у Бога в опале

это совесть-дитя сквозь меня говорит,

увлекая себя в бесконечность,

и спокойно вокруг, и лампада горит,

и мерцает грядущая вечность…

Возвращение

я возвращаюсь, вновь возвращаюсь

в тихую смуту этого света,

смерть обещала вернуться до мая

и уж во всяком — до этого лета,

как было тихо, легко, одиноко

в мире ненашем, в мире блаженном,

нет там желающих око за око,

там мы с собою, но только нетленны,

всё успокоится, всё станет вечным:

смерть — это встреча с собою, бессмертным,

мерно не дышится, мерно не бьётся

мерно не спится и не поётся…

Конец Орды

истомленные кони упали на берег,

там, где скалы уходят в океан навсегда,

где поет под ветрами заколюченный вереск,

где коням недоступна трава и вода

я лежу на камнях повелением рока,

вижу неба простор, как и в нашей степи,

темным хаосом дыбится пена мыс Рока

и стекают солёные воды с лепнин

я устал — да и все мы изрядно устали

от боев и походов по землям чужим

проржавела, изъедена кровью усталость у стали

и коростой покрылась кольчуга души

вот и спета вся песня стрелы закалённой,

сколько зим от меня до родимой Угры?

я пришёл умирать — как в рождении — вновь оголённый

и курганами будут нам чужие бугры

так зачем мы живём, отнимая у жизни других?

— чтоб смотреть в океан, в эту бездну великой свободы,

чтоб пропеть в хрипоте свой последний, единственный стих,

чтоб заткнуть им напрасно пропавшие втуне народы

Мадера

штормит Атлантика чуть севернее Рака,

она сердита на саму себя,

бичами гнева волны теребя,

она рожает смерть и ужас мрака,

а в трюмах винной кислотой объяты,

валятся бочки от бортов к бортам же,

и руганью матросов пьяных кляты,

крепят их как ванты на абордаже

…а я сижу на солнышке, пригрелся,

в стакане ёмком — горечь и отрада:

мне хорошо и ничего не надо,

и стих мадере сам собою спелся

Откровение

скажи, приятель захмелевший,

слова до слуха долетают?

меня ты, правда, уважаешь?

ты веришь, что я жив ещё?

меня ты, вправду, вспоминаешь?

как быстро улетают годы

промчались бесом, безвозвратно!

знакомого всю жизнь народу

встречаю уж совсем нечасто,

кругом — совсем-совсем чужие,

и непонятны мне их речи,

друзья — давно молчат в могилах,

и кто меня хоть как-то встретит?

Что тут вокруг — не понимаю,

и платят этой же монетой

меня тут молча провожают

на тот, не наш, с родного света,

и терпеливо ждут, наверно,

любых подарков и гостинцев

от сироты простой таверны —

увы, давно (всегда) не принц я

скажи, приятель откровенный,

коль вдребезги еще не пьяный,

что здесь с тобой мы позабыли?

что занесло судьбой сюда нас?

и были ль мы или не были?…

Прощание

я живу, но в каждое мгновенье:

«вот и всё?» и «может, пронесёт?»

надо мною ангельское пенье,

серы подо мной невпроворот

я спешу весною надышаться

и в бокале светлый кайф поймать,

я готов — шутить и разрыдаться,

и ложиться — в гроб или кровать

что ж, прощайте, краски и идеи,

книги и стихи — прощай и свет,

забытьё глаза и душу слепит,

и меня, считайте, больше нет

Yesterday (не с Beatles)

ещё вчера

казалось: жизнь идет с утра,

смертям назло и на ура,

ещё вчера, ещё вчера…

как быстро годы пронеслись,

ты только встал — и вновь ложись,

душа опять стремится ввысь,

она — ты ж к тлению стремись…

и солнце вновь, и почки вновь,

но не волнует маем кровь,

не шелохнется глаз и бровь,

старьём, как молью, тратя новь

и всё прошедшее — забудь,

и только помни скорбный путь,

весь до конца, а не чуть-чуть,

ведь только в нём — всей жизни суть…

ещё вчера

казалось: жизнь идет с утра,

смертям назло и на ура,

ещё вчера, ещё вчера…

Журавлям

журавли, не летите в Россию,

в тяжелый край насилия и лжи,

летите и сворачивайте мимо,

вы никому в России не нужны

и клёкот ваш уж не пробудет совесть

стыдом не заволнуется душа,

в печаль уходит горестная повесть

про нерождённого в России малыша,

последний день — уже не за горами,

последний луч надежды погасив,

живите где-нибудь подальше, но не с нами,

«КОНЕЦ» выводит меркнущий курсив

Из школьного

молчком молчит Петруша из буфета

от «Горя от ума» — в ответ молчу и я,

от Лизаньки опять всё шашни да приветы,

у Чацкого желчь слов стекает с острия

мне жаль Володю — из какой-то Ольги

скандал, дуэль и ранняя кончина,

от книг классических уже прогнулись полки,

и скука, как перед «Авророй» в Зимнем

«Что делать?», если о «Былом и думах»

ни говорить, ни спорить нет охоты?

лежит Обломов, стоптанные чуни

Тургенев выбросил с Герасимом в болото

и Ниловна, вот матерь-перемать,

про «Сокола» заводит разговоры,

нам Репку дёргать иль пора сажать

за политические вздоры?

белеют паруса, а были ведь и алы,

Наташа с Петей борются за мир,

и Филиппок, забавный сельский малый,

мне «Идиота» зачитал до дыр

кладбище

по одному да по двое,

а то семьёю дружною

лежим себе тихохонько

спокойно, без затей,

над нами — живность всякая,

под нами воды кóпятся,

меж нас — гнилые досточки,

на нас — одно тряпьё,

ни мысли, ни теней у нас,

у нас — покой от прошлого,

от всех страстей и подвигов,

от подлости и лжи,

к нам корни сверху тянутся,

нам ничего не глянется,

у Бога ли, у Разума,

был замысел заманчивый,

да воплощенье — дрянь…

Молитва

света цвет золотой

в образ тёмный рукой

наложил богомаз по канону,

и спокойна душа,

когда я не спеша,

помолясь, вопрошаю икону,

те в глаза мне глядят,

свечи жарко горят,

и зовут неустанно к поклону,

до конца век прожит,

и душа не болит,

и к вечернему тянется звону

МПС-РЖД

вялые гормоны

грязные вагоны

по привычке стоны

в пьяных рожах склоны

пыльные матрасы

очереди в кассы

из Москвы колбасы

на перроне массы

август или май —

только наливай

за родимый край

пей а не мечтай

перестук колёс

вещи кто унёс?

возрастает спрос

на китайский ввоз

с дальностью дорог

позабыт порог

только тихий слог

беспощадно строг…

Ночью. Сон

я побреду по бреду сновидений,

по тяжким вздохам в глубине ночей,

без времён, пути и направленья,

в следствиях вечернего «налей!»

и ангел черный тихими крылами

меня укроет от забот и суеты,

под нами — мир, и только Бог — над нами,

с которым молча говоришь на ты

всё — впереди: прошедшего не надо,

я помню только будущего прядь,

последний стих пусть будет мне наградой

за то, что время протекает вспять

Первомай

черемух белых опьяненье,

дурман дворами истекает,

и тишина — лишь птичье пенье

в коротком, кротком, синем мае

и липкой зелени забава,

топóля в веере листвы,

и только чёрная дубрава

здесь не теряет головы,

на солнце — пьяниц прозябанье,

на небе — в белом лоскуты,

ты на мечты меняешь знанья

пред тихим гимном чистоты

Старость

рвутся связи, пропадают люди —

кто на год, а кто и навсегда,

круг друзей пунктирен, вял и скуден,

время — словно вешняя вода

и стучит назойливо сознание:

ты уже не нужен никому,

рвётся в дверь мою предсмертное изгнанье,

на миру, в толпе и на дому

и живу, в себе себя лелея,

в ожидании, когда же я умру,

и никто, наверно, не жалеет

превращения меня в дыру

все ушли, уходят — безвозвратно,

я один, к строке кладу строку,

без обиды, горечи, азарта,

как и не был на своём веку

Утренний город после вчерашнего

невнятный с утра, одинокий и снулый,

тащился трамвай, переполненный людом,

слегка матерясь и готовый по скулам,

теснился в проходе — к паскуде паскуда

и солнце играло, и птички болтали,

и дети уже перешли на сандали,

над городом плыли белёсые дали,

но люди в толпе ничего не видали

в газетах все новости стары и хмуры,

на первых страницах — дешёвые дуры,

сейчас б не айпоны в руках, а шампуры,

и виснут убитые к ужину куры

трамвай протащился четыре квартала,

устал, ведь силёнок осталось так мало,

а надо пилить, ну, хотя б до вокзала

и сбросить в метро это бритое сало

я еду трамваем, уставясь в окошко:

наш путь пресекает чернущая кошка,

вся жизнь невпопад и слегка понарошку,

мне скушно и муторно, скверно и тошно

Форос, 2009

помнишь, приятель? — когда-то давно

пили с тобою в Форосе вино,

были отчаянно счастливы, впрямь,

я был чуть пьян, да и ты, вроде, пьян

ночь голубая, гальки тепло,

и «бастардо» словно в душу текло,

в споре о смыслах каждый упрям,

месяц над морем — и тот, кстати, пьян

я вспоминаю частенько те дни,

ночь напролёт мы сидели одни:

нам не нужны были выплески драм —

каждый был мыслями полон и пьян

Канун третьей мировой

вот и всё, вот и всё, вот и всё,

мы её — не они — развязали,

и теперь нас, конечно, снесёт

в нежилые и тёмные дали

и земля — никому не нужна,

километры, гектары и пяди,

и не к нам, а от нас зазвенела война,

не с чужой, только с собственной стати

прикрываясь гуманным щитом,

в подземелья опустятся власти,

мы же пó миру — наг-нагишом

на себя опрокинем все страсти

и опять, и опять, и опять

все страдания, горести, муки

на себя поднимать и таскать,

и тянуть к состраданию руки

Прощеное Воскресенье

и снова Прощёное,

вновь Воскресенье,

над спящими клёнами

птиц первопенье

и снова надежды:

а, может, и сбудется?

в весенних одеждах

— по тоненьким лужицам

и искрами солнце

по свежим сугробам,

и мартовский стронций,

и помыслы — снова

и снова — капели,

и вести благие,

Седьмая Неделя,

дожди золотые

прощёные всеми,

за что — не упомнить,

прощёное племя,

с рассветами клонит

Прощай, Гёльдерлин!

сквозь нас проходит время,

оно бредёт тенями

ушедших и возможных,

родившихся и нет —

мы сами — тени, тени

событий и знамений,

дурных вестей и счастий,

застоя, перемен…

и мы неразличимы

в потоке хронологий,

без имени и славы,

провалов и побед:

о нас никто не спросит,

и нас никто не спросит

мы — шорохи, виденья,

мы сами пред собою —

глухой, навзрыд, ответ…

Предсказание

любой, стреляющий в спину,

рискует пасть смерти в лицо,

и век твой, недолгий ли, длинный

увенчан бесславным концом

трусливый тиран-самозванец

живи, как улитка зимой,

и смерти медлительный танец

всё кружит шальной головой

с твоей стороны — только сволочь,

и честные — против тебя

на чью ты надеешься помощь,

коль любишь беспечно себя?

На смерть Сталина

память о злодеях

держится цепко и долго,

обрастая в потомках

чертами героев:

людям свойственно видеть

масштаб, а не смыслы;

мы идём, спотыкаясь

о наши ошибки,

наши жертвы и наше

отсутствие памяти,

а он усмехается

в дебри усов:

давайте, ребята,

повторяйте за мною,

так вам и надо,

раз можете снова

чужие слова

повторять как свои

На смерть Бориса Немцова

в России принято умирать стоя,

неважно — в спину или в затылок,

быть расстрелянным почти добровольно,

только за то, что имеешь голос

в России врать — значит, быть камильфо,

значит быть целиком государственным мужем,

с мозгами и потрохом, набитым дерьмом,

Россия — один нескончаемый ужас…

ещё рука не успела повиснуть

от меткого выстрела строго в упор.

«это — не я!» — закричал убийца,

гарант преступлений, подонок и вор

В потоке

песни, радости, чувства летят

жизнь, несмотря на невзгоды, настала

у меня впереди — пятьдесят,

сорок девять… ну, тоже не мало

жизнь промчалась стремительной песней,

между дел, суеты, между строк,

у меня впереди ещё десять,

девять — всё же немаленький срок

всё паденья, подъёмы опять,

мы кричим, а порою и немы,

у меня ещё в будущем пять,

ах, четыре? — какие проблемы?!

время быстро с годами идёт,

жизнь — такая мгновенная малость:

у меня впереди ещё год —

нет, уже ничего не осталось

Я возвращаюсь (романс)

я возвращаюсь — ночь прошла,

неутоленные печали,

мы разошлись — как не встречались,

опустошённые дотла

я помню, как ты рвал на мне

мои покровы и одежды,

мои плакучие надежды,

тогда: вдвоем, наедине

со мной ты дальней изменял,

её хотел любить, быть может,

терзал и думал, что поможет,

любил, но точно — не меня

ты причинил мне много зла,

я эти слёзы не забуду,

твои слова, твою остуду —

как хорошо, что ночь прошла

я возвращаюсь — ночь прошла,

мы не увидимся, быть может,

судьба забыть тебя поможет,

заря спокойна и светла

Размышление

Порой мне кажется, что сегодня я сделал нечто значительное, хотя я ничего не сделал, а только дожил до конца дня: умножьте это на годы жизни

я, как мог, прославил Бога,

как Он это мне позволил,

пусть коряво и немного,

всё, что выпало на долю

я спокоен? — это вряд ли:

сколько времени впустую,

время сушит, годы вялят —

не стоять мне одесную

я живу, пишу, читаю —

для чего? кому всё это?

я и сам того не знаю:

видно, так живут поэты:

безнадёжно, беззаботно,

потому что рифмы сами

пляшут в ритме и свободе,

словно дети под ногами

и когда, и если спросят:

зарывал ли в огороде

тот талант, что сердце носит?

— нет, не тратил силы, вроде

Признание

я люблю тебя до океана,

до безумья гулкого прибоя,

я люблю без меры и запоем —

это удивительно и странно

светлый мир — в охапку, как цветы,

растворён дыханием одним на всех,

в небе чистом — радости и смех,

этот мир, и это небо — ты

с гор ручьи — твой голос торопливый,

шёпот трав и шелест тополей,

я прильнул — пьянящего налей

мне вина вишнёвого отлива

и пускай — судачат и стращают,

нам до них — ни дел и ни забот:

от любви как снег лавинный таю

у твоих распахнутых ворот

Ожидание

я доживу — из-за домов

нависнет туча грозовая

и рокотом прибьёт всех птах,

порывы ветра зашумят в деревьях

протуберанцы пыли городской

я на балконе вытяну наружу

свои уставшие от жизни ноги,

и небо с треском разорвёт на части,

и грянет гром — машины завизжат,

стакан холодного и белого вина

я выпью, глядя на тугие струи,

вздохну свободно чистого озона,

возьму блокнот и запишу две первых,

две лучшие строки стихотворенья,

и буду долго мучиться другими —

не мучиться!, а под вино рожать их,

неспешно, мерно, тонкими глотками,

дождь то утихнет, то прольётся ливнем,

а я живу, дышу, пишу — я есть,

и я, надеюсь, буду, когда придет

весенний первый гром…

Месяц-тинейджер

полово-зрелость надувшихся почек

синие сумерки бешеных ночек,

ветры шальные и свежая пыль,

нас полюбили, влюбленные мы ль?

всё так спонтанно и всё невпопад:

солнышко утром, а днём — снегопад,

мысли и чувства — до звона ручьями,

это безумье вокруг или с нами?

первые слёзы и первые росы,

стрижки короче, чуднее вопросы,

шастает в городе буйный народ —

скоро черёмух дурман поплывёт

что завтра будет — тепло иль метель?

а из-под снега — робкий апрель

Дерево

вам бы всё весёлые денёчки,

я же жажду ветра и дождей,

чтобы смыть с листвы, ствола, корней

лишних паразитов и одёжки,

чтоб освободить от суеты

размышлений долгие потоки,

чтобы вверх тянулись жизни соки,

чтобы с небом быть всегда на ты…

частый шёпот тёплых струй по листьям,

лепет молодой воды из тучи,

ветер освежает, а не мучит,

дышится легко, свободно, быстро…

и на страсти радостной стихии

я отвечу шумом буйной кроны,

и ветвей размашистые стоны

в благодати долгожданных ливней

Грустное

я проснусь, может быть, я проснусь

через тысячу лет, ну, и пусть,

я вернусь через скорби и грусть

как бы ни был назад дальним путь

а вокруг — тяжеленная мгла

на ушедшее время легла,

что с вершин недовзятых стекла

по лавинам шального стекла

впереди — быстрой Леты изгиб,

я машу, я ещё не погиб,

и прошедшего мелкий курсив

до конца этих строк не пробив…

Вверх по реке Стикс

вверх по реке Стикс

уходят рожденные не умирать,

те, чьи дела и мысли

переживут и нас,

вверх по реке Стикс

движутся одиночки,

их пытаются сдвинуть воды,

но ещё больше — толпы,

кричащие «так нельзя!

базис эрозии есть закон!»,

но те, кто всему вопреки,

здравому смыслу и

глупым законам природы,

плывут вверх по реке Стикс,

знают: плыть надо только так,

если хочешь быть человеком

вверх по течению рек,

что называются Стикс

Наставление

ты была хорошей женой,

будь и вдовой хорошей,

и подолгу не плачь надо мной,

знаю — память тяжелая ноша

и на тихих поминках друзьям

раздари мои тексты и книги,

что успею, то сам я раздам,

чтоб облегчить наследий вериги

иногда про меня вспоминай,

но не часто, а в редкие даты,

в годовщину мне крест поправляй,

да травой засевай мне заплаты

не грусти, не грусти — всё пройдёт,

ты нужна своим внукам и детям,

не спеши за ушедшим в полёт,

занимайся не будущим миром, а этим

Пастух (басня)

пастух по утру выгнал стадо в поле,

работа не из лёгких, это правда;

они ушли на пастбище подальше,

пастух устал, сморился и заснул,

а стадо разбрелось — что со скотины взять?

на то, ведь, и пастух, чтоб сохранялось стадо;

вернулся на село пастух с одним кнутом:

да, стадо не вернулось,

но полработы выполнено мною,

я требую оплаты половину;

— ты, верно, сбрендил: ты того не стóишь,

что растеряли мы твоей недоработкой…

мораль: полдела хуже, чем безделье,

полшага — не ходьба, а лишь паденье

Ранний май

вот и дóжили, вот и дóжили

до белёсых беспутных ночей,

смерть на время скрывается в прошлое,

жизнь приятельски просит: «налей!»

все последние десятилетия

не настали — пока? навсегда?

май — безропотная отметина

на аллее с названьем «года»

и черёмух фата ароматная —

меж берёз, меж домов, сквозь меня,

в небе сини стоят неоглядные —

неохота на тьму их менять

вот и пóжили, вот и пóжили —

и за что эта мне благодать?

в мыслях, в рифмах, в таинственных странствиях ли

я успел сердце маям отдать

Тень

во мне есть Я,

как то, что в семени

пусть неживой, — толкает жизнь

и потому его зовут Земля

вот так — из тлена в тлен,

из пепла в пепел, никем неслышен

немотен и незаметен,

а жизнь — всего лишь сладкий плен

я — тень теней, и тень ушедшей тени,

полупрозрачный серый полумрак,

уже не существо, не вещь, и не предмет,

не стоящий ни драхмы и ни пенни

и в тихой влажности по имени Земля

прилягу мёртвым, ни на что не годным,

свершившим путь… и я увижу сны

немеркнущего Я

ЛЕТО

Вечность рабства

«славяне»… — слово не пошло от «славы»:

«рабы не мы, мы не рабы» — молитва,

которую шептали склавы,

неся ярмо и погибая в битвах

народ тиранили и спаивали водкой,

что ж, получилось управляемое стадо,

и по нему — прицельною наводкой:

кто от кнута бежал, того не стало

«да, скифы мы, да, азиаты мы»

покорное бессудьбенное племя,

молчим угрюмо, ведь рабы немы

как породившее невольничество время

и всё опять, опять, опять…

и нет нам ни покоя, ни отрады,

история течёт неумолимо вспять,

«славяне» — слово не пошло от «славы»…

Re quiem

мы помним себя живыми

с глазами, горящими страстью,

мы помним, сквозь гнев и напасти,

и присно, и в прошлом, и ныне

и пусть мы бывали неправы,

и пусть обрастали грехами,

но подлость творилась не нами,

ушедшими в новые травы

мы шли — из огня и в полымя,

ища на земле справедливость

и правду беря словно милость,

мы помним себя живыми

Белгород-Днестровский

дурманный мёд — златая липа,

прозрачно небо, гул от пчёл,

на мостовой кричит до хрипа

упрямый маленький осёл,

подслеповатые окошки,

шелковиц и акаций кроны,

худые от безрыбья кошки,

крутые у лимана склоны…

здесь шабское — кислей оцета,

здесь девушки — темней мулаток,

дома чуть кремового цвета,

и виноград от зноя жарок,

здесь тихо, как в двадцатом веке,

и жизнь — скучнее перестройки,

щекочет солнце спящих веки,

и козы ждут вечерней дойки…

ничто не дрогнет под луною,

времён уставших бивуак,

и счастье вьётся надо мною,

и мир, как кажется, — простак…

Белёсые ночи

лепра тополиного пуха,

бесконечные, с муками, зори,

что-то странное происходит со слухом:

даже в смехе чудится горе.

в небе чисто, точнее, пусто,

как в дырявом кармане студента,

ночь в сиренях с гарниром из грусти,

зреет мысль потаённым моментом.

звёзд не будет, да и прочего тоже,

лес растёт каждым деревом сонным,

я спокоен молитвою: «Боже,

не оставь меня в мире прискорбном».

Во снах

мне всё спится и спится —

в сладких заводях дрёмы:

то колосья пшеницы,

то курчавые клёны,

вспоминается детство,

тихо плавают годы,

и прощаются нежно

непогоды-невзгоды

улыбается мама —

терпеливо и кротко,

вьются птицы над храмом,

и волною качаема лодка

мне легко и отрадно

в мягких сумерках утра

и течет водопадом

то молитва, то сутра

Табу

не обнажайте жизнью смерть,

поток удушливый и пенный,

несущий темноту и свет,

покой глубокий и бесценный,

не преклоняйте головы

земным утехам и печалям,

они, как звёзды, не новы,

и зря зовут к неясным далям

не удивляйтесь, что удел

ваш оказался пуст и тесен,

и всяк, кто большее посмел,

уходит без венков и песен

не унижайтесь пред судьбой

и с вызовом смотря на плаху,

жизнь что ковчег, и вы в нем Ной —

так ждите с Арарата птаху

Памяти

возвратись хотя б на час,

время брошенного детства,

унеси навечно нас

без обмана и кокетства

возврати прошедших дней

ароматы и заботы,

приходи и не жалей

голоса, стихи и ноты

я уйду — ты подожди:

мои сборы недалёки,

пара радуг и дожди,

и её любви намёки

что ж, простимся и прощай!

перепутав наши судьбы,

декабрём закончил май

мою жизнь и мою убыль…

первая гроза

над нами небо —

в грязнейших тучах,

и ветер носит

листву да сучья,

и грохот сверху

как гнев Господний,

несчастный голубь

заполз в застреху,

и мы внимаем

угрозам свыше:

пусть поливает

дождём по крышам,

берёзу клонит

порыв мятежный,

стакан недóпит

под ропот нежный,

я доливаю,

краёв не зная,

тут не до граю

и не до лая,

давно такого

мы не видали,

грозой накрыло

дома и дали,

дышать всё легче

и пить — всё слаще,

бедняга пеший,

наверно, плачет…

громоотводы

у нас в стаканах,

как будто роды

в тюрьме на нарах,

бунтуй, коль можешь

громи устои,

на смертном ложе

не успокоишь!

вот жизни праздник,

души отрада!

и гром — проказник,

и всё, как надо

…утихнет лето,

утихнут лета

простым секретом —

и без ответа…

Пьеро

детские слезы и детские страсти

мелом до бледности скрыто чело,

строчки и чувства — ненастоящие,

что же мне грустно и так тяжело?

глупые мальчики, ранние девочки,

всё розовато, смешно и тепло,

бантики, платьица, трусики, ленточки —

что же мне грустно и так тяжело?

я не взрослею, я только страдаю,

нет, мне в талантах не повезло,

что там с годами? — наверно, не знаю —

что же мне грустно и так тяжело?

ловко меня Коломбина опутала,

и Арлекин меня треплет назло,

публика деньги бросает как пугалу —

вот что мне грустно и так тяжело

Скука

всё то же небо надо мною,

всё те же ангелы поют,

и протекают под конвоем

Москва, Лос-Анджелес, Сургут

мир одинок, единобразен,

неинтересен сам себе,

из баек, анекдотов, басен,

тупой, откормленный плебей

и всё заведомо известно,

на тормозах и в тупиках,

и ставки бить неинтересно:

как гвозди ржавые в стихах,

пусть Бытие бредёт убого

из ниоткуда в никуда

у Бога — лишь одна дорога,

и та — докучная беда

Царскосельский кампус. Двустишия

в туалете

ради чистоты и порядка

в писсуар не писать, в унитаз не какать

в столовой

ты не в Твери:

пожрал — убери

в общежитии

мать твою перемать,

здесь не трахаться, а спать!

в аудитории

если хочешь успешно экзамен сдать,

не забывай в зачётку пятёрку класть

во дворе

каждый курящий, стар или молод,

хочешь курить? — поезжай-ка за город

в деканате

увеличим в разы

аудиторные стуло-часы!

в спортзале

быстрее, выше и дальше беги,

неважно, с левой или правой ноги

в рекреации

отдыхая, не болтай даже дома —

не будь находкой для их шпиона

в актовом зале

не думай, что здесь половые акты,

но и здесь нередки сексуальные факты

на парковке

профессор, если не хочешь бед,

прячь в кустах свой велосипед

на проходной

оставь надежду, всяк сюда входящий,

ты лишь студент, а не трудящий

в гардеробе

оставь одежду, всяк сюда входящий,

а лишнее бросай в помойный ящик

перед кассой

денег нет и не будет

ни по праздникам и ни в будни

в библиотеке

экономь бумагу, формуляр и свет,

на хрена каталог? — лезем в Интернет

в вестибюле

ты здесь науки или знаний ради?

помни: свобода у тебя сзади

на входе

у вахтёрши тёти Нади

в любой момент любые бляди

у скульптур Пушкину

Пушкин, Пушкин, не двоись,

я и без тебя закис

вырезано на учебной парте

я вас любил, любовь ещё быть может,

но аспирин от СПИДа не поможет

слоган ЛГУ

если в жизни счастья нет,

поступай в университет

выложено плиткой в душе гостиницы

мойся нашею водою,

а шампунь вези с собою

написано пером, вырублено топором

здесь будет город заложён,

и мы уж триста лет всё ждём

запись в зачётке

ты дурак и я дурак,

нам не встретиться никак

бегущая строка на крыше дома

в этом доме, хоть убей,

не бывает новостей

sms-сообщение

друзья, прекрасен наш союз,

и это — главный нам эксьюз

напечатано на туалетной бумаге

всё тлен, и суета, и на хрена,

за исключеньем твоего говна

найдено на подоконнике

из этой жизни не уйти,

хотя открыты все пути

на мемориальной доске у входа в хостел

Бухенвальд и Соловки

для тебя здесь — лишь цветки

в столовском меню

ты, конечно, не буржуй —

что подали, то и жуй

табличка на ресепшн

зато мы извели клопов