Бесплатный фрагмент - 25-я рага

Светлане,

без которой не было бы этой книги

[Ч аС Ть i]

[plast giraffer på fönsterbrädan raga]

Пыльные ритуалы, развешенные по бельевым веревкам,

Неразрешимые проблемы взросления, Джа, на кончиках твоих капроновых нитей,

Нагие, мы спешили на чердак и выше —

Отмерять лунного света грамм на кончиках пальцев, баюкать

Укромные пятнышки сердец с изнанки ребер

(даже чувствуя эти токи, ты никогда не успевал проснуться

прежде рассвета, и, застав очередную революцию, гнетущую внешний мир,

заворачивался в кокон непоколебимой веры в человеческие качества

обитателей меблированных комнат и лестничных пролётов:

но так и не сподобился приручить ни единой бабочки). Значит, эта

Игра — не больший блеф, чем прочие игры, осязаемые кожей.

И сейчас, как прежде, приманивая звездных дельфинов табачным манком, мы можем

Выдумать прочную сеть свободы и

Освобождения, увязанных с системой неделимости клеток, когда

Не так уж и важны ареалы обитания, разница в расцветке пластиковых птиц

На обнаженных ветвях и наличие в сетке вещания

Полживого половинчатого недомыслия, по привычке рядящегося в одежды

Патриотизма. Наши оттенки позволяют утолять

жажду поцелуем на французский манер

С обязательным картавым эр и заблудившимися в окончаниях согласными

на капитуляцию…

Я все еще вижу плацкартные армии, надежно укрытые укромной дрёмой,

следы, которые оставляет вой,

На коньке крыши флюгер, вращающийся против. Часовой

На вышке игрушечного маяка

целится в небо из пластмассового свистка

И от его меткого выстрела не остается ни следа, ни под утро — света.

[чтение в темноте iv]

святой ребенок, напевающий колыбельную на языке травы

в самом сердце леса, один, единственный, глаза закрыты,

слышит, как бьется сердце чащи — чаще, когда отступают

все ускользающие родники, и земля дает всходы.

нашей чащей часто становились парки и скверы, скверные

тощие деревца вдоль автострады, когда сплавлялись

зной и рокот в сталь и пластик, автомобиля тело продолжая —

движение без цели, отказ от статики и пресыщенья.

случайные попутчики, успели разминуться в чехарде

слоев пространства, слышим: тихо

катятся гласные из глубины сквозь лабиринт корней и камня,

дыханья мягкие машины.

[чтение в темноте v: рагадада]

стань мне статью, безоговорочная, как пьяная птица-страус

головоногая от макушки до пяток метр восемьдесят пять

двадцать два перышка, схороненные в зобке, пока страхом

песок просеянный выносит дворник в ведре жестяном то —

деньги на ветер, то — коромыслом радуга, натянутая над пустырём

суши бельё и хлеб, учись стрелять по банкам: вырастешь скоро,

пойдешь в солдаты, дело говорю, мужайся и в пыль опадай, когда

стальными листами ржавые птицы подорожник сеют.

наши крохотные видения и мальчишеские дрёмы: дружбы, зарницы, фантики,

траченные гильзы, вынесенные со склада, пока бронебойные землеройки

подгрызали кирпичные стены бараков // общественной бани

на отшибе. частые визиты подозрительного милицанера тем не менее

выпадали на будни, когда часовщики спали.

карманные часы, как и прежде, спешили на 12 минут.

[чтение в темноте vi: рага прекраснодушных]

и цветы милосердия к твоим межевым столбам, кроткий,

у которых сам плутал, собирая листву, сгоняя паству,

усмиряя похоть, убалтывая гордыню, хлеб преломляя горький.

с морщинистыми личиками человечков говорливые попугаи

копошились на балконах, в гнездах,

баюкая тонкие запястья, пальцев длину, ушибленных о ветер,

в час, когда медный снег выдуманный неумолчно

пятился к океану… и молочно-

белые звезды раяада

качались на хлипеньких стеблях, вплетенных в сети,

над прибранной землею нависая.

[hazel låten]

изменения в расписании прибытия поездов,

вечное без пяти вопроса

и стрелки часов,

не поспевающие за временем,

все так же лишенным наших скромных чаепитий на краю света,

отлучений, пафоса, болезней роста.

отступаясь от полотна млечного пути, я не забывал прислушаться

к лязгу колес, пересчитывающих железнодорожного полотна рёбра,

когда ладонями колючими шарился по пыльным углам и застенкам, искал

закатившиеся грошики, забытые ржавые детские страхи, пятнышки

неудовлетворенных любовий, молотило солнце

потной тушицей, и бетонные бока супермаркетов

манили прохладой за которой — выпасы звезд

мешали квазары и кварки и черные дыры твоих риторических вопросов о

смыслах и точках отсчета. так все и было:

тишайшие личины, эго, непутевый дрейф вплоть до растворения в ландшафте, до

исчезновенья в точке, и без того едва угадываемой на горизонте.

[хаягрива_мантра]

улица войны, оккупированная леммингами, распадается на бульвар и проулок

у памятника свободы, которой, как известно, не существует без потери пульса,

крови, нарушений целостности кожного покрова, разрушения тканей и без того

шаткой совести — меленькое я выглядывает в слуховые окошки глазёнок,

следит оттенки кожи, многообразие лиц, проплывающие линкоры профилей

и вереницы поднебесных китов, раз за разом атакующих бронебойную шхуну-

китобоя/богоборца, где каждый умышленный — грешник, перебежчик, еретик,

атеист; китайские аисты складывают гирлянды из человеческих черепов и

танцуют, на манер кали, распахнув свои клювы солнечно-алые клац-клац-довольствием

для утонченных натур:: нарезание тонких полосок ременной кожи с предплечий,

покуда ты водружаешь свой крест на парковке, в самых задних рядах — провинция

супермаркета, где только ветер перемалывает косточки бродячим собакам и

катает перекати-поле экологичных пакетов с оттисками модных брендов: бредом

оборачивается попытка сморгнуть с ресницы искажающие реальность капли

майянского дождя, настоянного на семени солнца, пущенного в расход/ход ходиков, но

если отсюда все еще видна красная косоворотка кремля и циклопическая башня

сити — иероглиф несостоявшегося эгоизма рефреном, значит, не все потеряно,

значит, мы очень близко к центру, а это — перспективы, потенциальные инвестиции, недвижимость,

растущая в цене. о, дхармапала хаягрива, так неси мое тело к колеснице восхода,

пока поливочные автомобили подчищают пятна с асфальта наших промасленных душ.

[so»long, Louisiana]

пятничные пятна по всему телу вымаранные рисуночки

по коже тонкой иглой выведены под корень как и все

мои прошлые однокоренные словечки одутловатые песенки пошлые

в песок выплеснутые, лялькой в люльку уложенные, неухоженные,

но всегда остается вопрос заздравия и упокоя,

когда небо принимает оттенок дороги, другой, по которой

еще не ступала нога нагой и каждое продолжение взгляда,

взвешивающего пространство — ряд воскрешений, флэшбеков, прошлого оглядок,

задушевной надежды на возвращение в сугубо личностное нигде

кто говорит? кто говорит? Луизиана — мои цветущие реки укромные мои

реки руки собирают воду собирают камни хранят травы

руки того кто никогда не входил в твои воды ни

единожды и ни дважды ты говорящая со мною сквозь землю

на все стороны света Луизиана и я продолжающий

твое течение каждой своей веной каждым словом своим каждым

новым воплощением весь плоть от плоти и крови

пока ты — продиралась сквозь камень и глину выискивая

в мокреди истину и межу и шептала слова

прощания и слова прощения, so_long-so_long,

я втаптываю твои корни в небо.

[coyote negro raga]

это дорога в один конец, непогашенный билет,

выданный на руки в глубоком детстве,

если все еще способен закрыть глаза —

зажмурься: здесь всегда остается место

точечного света, выгодно оттеняющего пространство,

как то и положено

в сложенной

дихотомии молчания и крико/подобия

чайки, заблудившейся меж заливом и взгорьем,

но не смеющей повернуть назад;

у плато плутающая осень

заботливо прибирает прошлогодний сор;

выговором, говором, акцентом —

заклинание тварности: точка отсчета,

делящая полярности базиса и надстройки, момент

непостижения основополагающих истин, где торг

не уместен и

не сопоставим с реалиями рынка;

я малым сим предписываю кротость

и спор

о частностях и неустойках.

отныне — белым в молоко

в найм перспектива территории, когда-то

должно быть, населяемой другими:

едва ли здесь найдется строчка

для следа нашего, с избытком —

для оттисков нашедших выход из пустыни

и заселяющих ландшафты,

мгновение тому лишенных человека.

ом!

мой бон мой бег мой кроткий бог,

я заметаю след и выхожу из дома.

[речь о вселенской мудрости в капле пролитого молока…]

…бхикшу сысой говорит о шумах в сердце и неизлечимой душевной хвори,

появляющихся в момент восхождения по лестнице на <тринадцатый> этаж,

которого, как известно не существует, в отличие от извести,

которой здесь покрывают стены и ретушируют души узоры,

чтобы, нечаянно, не выпасть

из времени и из пространства.

осознавая их непостоянство, конечно, эти опасенья

мне видятся нелепыми отсюда: чердачное окно так ириеподобно,

и ты, взобравшись вновь на крышумира и — обнаженным став —

суставы жаждешь преломить на крылья, что позволят

невздорную осмыслить сущность серафимов

и прочих яснооких, кистеперых,

исчезнуть успевающих до вдоха.

так допивай свое омманипадме,

пока над городом восходит неделимость.

[чтение в темноте vii]

совинокрылый, я вырастаю из твоей земли,

ломкие ветки собираю, выданные огню,

гадаю на погоду

знаменосец, охранитель нищих духом,

отливаю птицам пулю, загадывая число пи

дующим на холодную воду,

и вам, выглядывающим из глины и плоти небоскребов,

переписывающим себя каждое утро по стеклу наново,

в души вкладываю керосиновые лампадки, чадящие

копотливым дымком справедливости и неравноправия.

во имя мирового пожарища,

присного славославного пожорища,

оголтелого предела:

полые торговцы пылью и срамом,

лютующие в исподнем,

таят леса своих нерукотворных тел.

тем и ладны.

[чтение в темноте viii: политика и начала анализа]

дни недели складываются в поколения;

навязчивая глоссолалия —

как способ преобразования

информации в кинетическую энергию…

быть может, именно поэтому

земля продолжает вращаться,

солнце — сгорать,

космос — кипеть

в точке отрыва.

сегрегация по признаку тела,

констатации срыва.

Марксу определенно стоило бы родиться женщиной,

в нем столько теплоты и смирения,

что хватило бы на поэму

и на то, чтобы наполнить молоком

все-все твои кисельные берега, дружочек.

все еще душно и ломко —

болезнь становления голоса,

отравляющего тело пубертатным ядом.

ассоциации

юных социалистов

основывают тоталитарные секты,

повернутые на совокуплении,

искуплении,

преображенный танатос,

расщепляет атом единоверия,

вовлеченности окись порождает приступы недоверия

несвоевременной схоластике

и одержимости потребления,

наводящей мосты и подводящей основы

под благоустроенность яблоневых садов

на африканской равнине

в годину лютых дождей

и зацикленности мира

на полюсах.

быстрее, громче,

нам необходимо

спешить,

восток, запад,

север без признаков юга,

прочие,

пока не пришли все те, тонкокостные,

с обратной стороны

с лицами бабочек,

и не пожрали друг друга.

[погребальный поезд хайле селласие]

я иду по следу твоего погребального поезда, хайле селласие,

выжженному ровной колеей в потрескавшейся земле Вавилона,

где, как известно, пустыня, слишком большая для сорока языков сорока племен и

сорока поколений без памяти; я вырываю твой труп, памятный,

удостовериться в подлинности твоих девяти имён.

в этом мире наперечет нелжи, стократ больше обмана и падали,

сами склоняем которые по сорок раз на дню

на уровне сердца, хайле, люблю

ли, ненавижу, статика смысла и право выбора

из ста жизнесмертей единственной — благо, и я пою

так

о самой последней.

[благоволительницы]

карликовые толстосумы Европы, верные завету Фрейда

штурмуют ковчег, укрытый царицей Савской

где-то в песках Эфиопии южнее Аксумы,

если верить пересказам Кебра Нагаст

для октябрят,

тысячекрат-

но размноженным на дармовой

бумаге, вперемешку с эфиром,

зефиром, мелками, мотыльками,

спаленными дотла солнцем твоим любви пью

Джа безмятежность,

сидя на нижних ветвях

вяза — долгой дорогой роста связан,

из неусыпного детства к потешному сраму пою,

дурак, зрелости песню злую

в день твоего покоя

и

поминовения ушедших от конвоя

бхикшу-беглецов высмотренных до беспамятства,

каменеющих между плато путорана и магнитным полем

на куцей качели себяимения, цели,

не выбирающей средства.

[ребусы]

Аллах керим

(…и тогда пески и камни Данакиль

Становятся словами, наползающими друг на друга…

Поэма, записывающая себя сама от твоих запястий,

Где, глубоко под кожей, снуют проказливые эльфы

Кайфа, томные феи горячки. Слова,

Умещающиеся в тот смысл, который ты лично склеил

Из лепестков и глины, забившейся в трещины мира,

Никогда не принадлежавшего тебе целиком,

Но оставлявшего свои алые маркеры на полях твоих

Многочисленных имён и жизней

В мгновения опасной близости к смерти и

К женщине, вестнице бессилия, которой ты грезил,

Опаленный солнцем, выискивая тени.

В часы, когда «кровавые шприцы ночи»

Яды безмолвия вводили в вену,

Пустыня оставалась равнодушной…)

[карманная рага дождя]

есть определенная вольность в рассчитанном режиме перемещения по карте мира,

лишенной меры, объятой войной, рвотными массами, массовыми

актами толерантности и футболом, сводящими воедино звенья цепи,

сплетенные из незацветших одуванчиков для грезящих девальвацией

остолопов и девственников. конечно, ты также можешь считать все это профанацией

бессознательного, но, сцеживая алкоголем куцую мысль о всемирном потопе,

я все еще мокну под непрекращающимся дождем здесь, на площади

свободы (освобожден условно), дешифруя тайный язык воды

и болтая босыми ногами над отраженным в луже не то Багдадом, не то

Сан-Паулу, как известно, страдающими сомнительной склонностью к скоропостижной