100 мг Паланги

Выпуск данного сборника, дает возможность русскоязычному читателю составить собственное мнение о творчестве выдающихся лифонских поэтов. Это стало возможно благодаря коллективу переводчиков «Стылый ковш», которые бескорыстно приняли участие в этом проекте. В настоящее время это единственный сборник лифонских поэтов на русском языке в который вошли как авторские тексты, так и тексты народных и городских песен начала 21 века. Оценить качество перевода можно, сравнив с оригинальным текстом, который приводится после каждого русского варианта. Книга иллюстрирована лифонскими «кхиро», выполненными в классической манере по традиционным лифонским сюжетам: «bilo», «elo», «spalo».

Название сборника: «100 миллиграмм Паланги», никак не связано с известным литовским курортом. В лифонской повседневной жизни «палангой» называется сердечно-сосудистое средство с традиционными побочными эффектами — логореей, анальным зудом и ощущением всеобщего упадка. Вот почему в метафоре названия так отчетливо проступают скрытые скелеты позабытых семейных историй, ветхие тряпицы знамен отступивших и попавших в окружение армий и прочей сырой, непропеченной херни, что так близка нетрезвому русскоговорящему организму на грани нервного, да и психологического срыва, в целом и, разумеется, по факту.

Составитель К. А. Кошкин

Подбор рисунков и перенос на бумагу Кошкин К. А.

Пелефон Стуто (пер. К.А.Кашкин)

Старый порт.

Текут, влекут ромбиками на воде весеннего цвета

Мысли пустяковые, располагаются в неизвестном

Месте души, угодливо снабженной алкоголем.

Мысли рябятся, толкаются в акварельных телах

Яхт и судн.

Смешиваются с отраженными птицами

и клювами портовых желтых кранов с ноздрями

колесиками. Штифты, шнифты или как? Некого

спросить.

Истребительски выделенный нос, словно

Моторный отсек у чайки, выбирающей середину канала

для полетов, середину мыслей для курса

поиска корма.

Лучший фарватер мыслей, смешанных с отраженной

Оспяной реальностью, для поиска куска. И

Тоска нелетающего, обременяющего интерпретацией

Романтической аэродинамику и подъемную силу

Чужого тела, одаренного крыльями.

Нелетучие мысли пленкой растекаются по

Вечной поверхности, теряя себя и оставляя

Запустье и смывные следы своей недолговечности.

Овеществленные мысли сложены раздельно в сумки,

Пакеты и готовы. Кто к дальнейшему следованию,

Кто к успокоению на какой-то такой-то свалке.

Истончились, застеснили друг друга и ушли в

Первично напряженное сердце мелкой занозой

Невзмахнутых крыльев.

Pelefon Stuto

Starii port. (Оригинал)

Nazhralsja v portu.

Sizhu, gljazhu.

Na vodu i to, chto v nej.

Na lodki gljazhu

Na chaek gljazhu,

Na krany — ih net milej.

Mysli, kak pticy —

Letjat, letjat

Kljuvov bojus’ ja ih.

Gruwu ja o tom

Chto letat’ ne mogu

Po nebu, vmesto nih.

Vot zhizn’ moja

podhodit k koncu —

ja tak nigde ne byval.

Ne videl sever,

Ne videl jug, —

Kryl’ev ne rspravljal.

Teper’ ja p’janica gor’kih slez

P’ju do poslednej cherty.

Deshevym toplivom proshlyh grez

Zhgu pred soboju mosty.

Чайшип Смилкис (пер. Ива Аккарас)

Утро в отеле.

Отражение нескромного в зеркале номера

Old Mill. Затяжка сетчатого материала,

Повторяющего линию ноги.

Касание теплого, живот к животу, течение

Неги по ветвящимся каналам близости,

Запах, ткущийся в сердце.

Среднее утро в отеле, когда фразы повисают

Как школьные аппликации серийно слепленные

К празднику, смешивающие собой обыденное

И впервые созданное линейным учреждением школы.

Возникает умение. Лад момента.

Переданная пуговица — суть, струна вандала,

Обесчестившего вчерашнюю чужую подушку за

Рюмкой. Большая пуговица. Негодная для

Пристегивания, но заключающая в себе приязнь.

Уничтожение усердия чужого декора, общественного места,

Создающее тайнопись передающих дары,

Натягивающая нити сети междудвоимия.

По отрезу рукава холодный язык влажного

Залива и ощутимое шерстяное участие

Теплоты утробы сердца.

Chai-Ship Smilk`s

Utro v otele. (Оригинал)

Ja prosnulsja rano — ona ewe zdes’.

Edva nadela chulki

Ja prosnulsja tiho — nikuda ne polez

Mne nuzhno nastroit’ mozgi.

Ja ne pomnju chto vchera strjaslos’ —

Kak my ochutilis’ zdes’.

No telo ee i zapah volos

Nezhnost’ vkljuchili vo mne.

Ja byl neistov, v kurazhe, v chadu

Vo mne bushevala strast’.

Ee ja sorval v chuzhom sadu —

Gospod’ pozvolil ukrast’.

Teper’  lezhu bez trusov i ne splju —

Smotrju na nee tajas’.

Ja zhazhdu ee, hochu, ljublju

Ne otkryvaja glaz.

Ona ujdet navsegda v nikuda

Ee mne potom ne najti

Teper’ i potom ja sdohnu s toski

No ne pomeshaju ujti.

Kaftan moej zhizni slishkom mal.

Pugovicy — ne v razmer.

Ja noch’ju vchera schast’e ukral.

Sberech’ — ne zahotel.

Кайлос Пине (пер. Д. Свиной)

Без ответа.

В моменте ощутив полноту, оглядывающийся,

Подчиняющийся наплыву ощутимого всеведения,

Оглядывающийся чем-то внутренним, ищущий

Возможности спросить: «Ты знаешь в чем тут дело?»

Но не желающий слышать в тон: «В чем?»

Ловящий полукружием внутренней горсти

Несказуемости подлежащей выражению,

Отвечаемости, сливающейся с сереньким небцом,

Водицей, ветерцом, машинцой и лодцой,

В несколько прозрачных нот аккорда

Состоявшейся сейчас жизни.

Капнула всей вселенной на

Чей-то черный зонт раскрытый

И исчезла.

Оглянуться ни к чему уже.

Вопрос истаял.

Cyilos Peneut

Bez otveta. (Оригинал)

Rasterjannyj.

Pustoj i lishnij

Stoju odin na beregu.

Mne nekuda idti.

Sprosi vsevyshnij.

Ja i tebe otvetit’ ne smogu.

Ja ne smogu smotret’ v glaza,

I tvoi vopros pridet`sa vstretit` nemo:

Kuda zhe delos’ schast’e?

Ne poterjal? Togda ze gde ono?

A ja skazhu: «Vot ty: sedoj, ugrjumyj, groznyj.

Iz-pod brovej. Ugljami mne v zrachki gljadish.

Vot ja — rumjanyj, sytyj, prazdnyj —

Ty ne pomozhesh’ mne najti ochki?

Prishel — i slava!

Sprosil? Nu vot i horosho!

Teper’ ty gde-to chudom kapnul?

Otlichno, Bozhe! Znachit, ja poshel?!

A kak ty dumal, Bozhe?

Ty — moj smenwik.

Ja otbyl tut.

Teper’ tvoja pora.

Tam dozhd’?

Otkroju staryj zontik,

Maskvich ebanyj —

Vot skoree b sneg poshel.

Pojdu domoj.

Tebe molitsja ja ne stanu.

Ty prosto —

ochen’ staryj chelovek.

Nu a potom. Kogda zakonchish’ smenu,

Ko mne — bez stuka, gospodi, proshu.

Ja zhdu tebja. Ty ne prihodish’, suka.

Vestej ne podaesh’, a znachit ja gruwu.

Пулис Майнер (пер. З. А. Грязнулин)

Старая мать.

Плакса пришла к овалу лужи бассейна.

Отражает сосны в полноте свечения игл.

Шумит за рыжими их телами море, а плакса роняет

Расходящиеся круги на зелень стола воды.

Коньяк, сигарета тяжелой марки,

Пудель, мечущий кривые бега на бирюзу

Реек помоста. Соболюкас и односторонне

Зудящая янина хозяйки.

Липнет простуженным голосом к сыну

Последним этажом окрашивания

Обветшалого материнства.

В голове — пустой веселый тоннель

Безмыслия и втыкания пустого глаза

Между стволами рыжего

И удаление от всякого.

Poolis Mainer

Staraja mat’. (Оригинал)

Moja staraja zhutkaja mama,

Ty prishla na mogilu moju.

Ne mogu ja izbegnut’ srama

Za odezhdu plohuju tvoju.

Tut v adu, ne bassejn razumeetsja

No ponjatija est’ — nam ne vrut.

Chto zhe ty, razvalina glavnaja,

Podnasrat’ mne sumela i tut?

Ja teper’ posmeshiwe demonam

Mama, ja kloun v adu!

Kak zhe mne tebja v zope bezvremen’ja

Zakopat’ by hotelos’ v sadu.

Gde teper’ ja? i gde kto ewe?

Kak zhe ty tak mogla postupit’

Bezrazmernoj ljubov’ju-vlagaliwem

Ty sumela menja poglotit’?

Unichtozhit’ mne um, reputaciju

I teper’ ja soglasen na vse.

Obewali mne dekapitaciju —

Vot! Lubuisja! Ewe i ewe!

Moja mama v osipavwem vide

Navewaet teper’ I menja.

Eh, ti, mama, mama-mamulechka,

Pravda baby trewat — ne moja?!