Бесплатный фрагмент - Звезды над Кишимом

От автора

Идея написания этой книги возникла у меня давно, но, похоже, нужно было созреть. Я старался как можно честнее описать все происходившее со мной и людьми, с которыми меня свела жизнь.

Порой возникает соблазн немного приукрасить реальность, чтобы выглядеть в более привлекательном виде. Думаю, правдивая трактовка событий важна прежде всего для того, чтобы потомки могли использовать наш опыт, и опыт наших ошибок в том числе.

Я делюсь лишь своей субъективной точкой зрения, и, разумеется, не стоит относиться к этому как к истине в последней инстанции.

Имена и фамилии некоторых персонажей изменены по соображениям этики и профессиональной безопасности.

---

Предисловие

О человеке, испытаниях и маках,
хрупких как сама жизнь

Повесть «Звезды над Кишимом» была написана еще в 2013 году, и только спустя десять лет мы начали готовить ее к изданию. Мой дядя, автор текста, к каждому слову относился с такой бережностью, что мне как редактору оставалось лишь прислушиваться к нему, чтобы сохранить заложенные им глубину и искренность.

Эта книга не только про вооруженный конфликт в Афганистане и участие в нем советских военнослужащих. Она прежде всего о человеке, который оказывается в обстоятельствах, ему неподвластных.

Аким Тагиров, от имени которого ведется повествование, проводит читателя через испытания, выпадающие на долю таких же мальчишек, как и он сам. Они прибыли в Афганистан со всех концов Советского Союза. Большинство из них знали о войне лишь по книгам, фильмам и чьим-то рассказам. Ребята, представляющие разные культуры и народности, сталкиваются с единым врагом, у которого нет лица. Под его натиском они вынуждены искать внутреннюю опору, быстрее взрослеть и встретиться с собой настоящими.

Особое место в повести занимает и сам Афганистан. Словно седовласый старец, свыкшийся с постоянными войнами и противостояниями, которые вспыхивают на его земле, он находит спасение в ежедневном монотонном труде в полях и на пастбищах. А величественные и неприступные горные вершины, хранящие память поколений, подобны стражам этой тихой безмятежности. На их фоне особенно ярко звучит хрупкость человеческой жизни. Символом этой хрупкости становятся маки — красные как кровь, упрямо распускающиеся даже на полях сражений, олицетворяя воинскую доблесть.

Для меня работа над повестью была не только профессиональной, но и глубоко личной. На ее страницах отразилась история нашей семьи, в том числе родителей Акима, еще детьми вместе с родными депортированных с Крымского полуострова в 1944 году. А в процессе подготовки книги к изданию мы пережили утрату моей мамы Гульнары. Она была рада, узнав, что мы начали работать над рукописью, но не успела увидеть ее опубликованной. Поэтому «Звезды над Кишимом» для меня больше, чем литературный труд. Повесть стала моей молитвой и напоминанием, что память способна преодолевать время.

Выражаю благодарность и признательность людям, встреча с которыми в разные периоды жизни позволила книге выйти в свет: Марии и Оксане Сигаловым, Феликсу, Рите, а также моей семье. Не могу не упомянуть и свою преданную пушистую подругу Шанти, которая все это время была рядом.

⠀

⠀

Алиса Асанова,

редактор

---

Вернувшимся и ушедшим в вечность.

Дождавшимся и тем, кто все еще ждет.

Посвящается…

---

Глава 1. Отправка

Поезд Ташкент-Термез, скрипя и постанывая, замедлял ход. Справа за окнами плацкартного вагона до самого горизонта простирался пустынный пейзаж — невысокие песчаные барханчики, клочки выгоревшей травы и колючий кустарник. Местами из серого песка торчали причудливо изогнутые деревца саксаула. Стук колес становился все реже и, наконец, прекратился вовсе. Наступившую тишину нарушили команды сержантов: «182-я ВШП! Все с вещами, выходи строиться!» Солдаты в парадной форме общевойскового образца с вещмешками выходили из вагонов на безлюдный перрон.

Джаркурган — дыра на южной окраине Советского Союза. Небольшой населенный пункт, прижатый песками Каракумов к самой границе. Там на юге, за рекой Аму, распростер свои негостеприимные объятия Афганистан.

Информационные службы того времени не предавали широкой огласке то, что в этой стране идет война и гибнут наши солдаты. Но шила в мешке не утаишь: война шла уже семь лет, и, несмотря на политику замалчивания, женщины, чьи сыновья достигали призывного возраста, заметно нервничали при упоминании о нашем южном соседе.

Утро 19 октября 1986 года. Построение, перекличка здесь же на перроне, и сержанты колонной по четыре повели около полутора сотен солдат по дороге, идущей вдоль железнодорожного полотна. Пройдя не более полукилометра, колонна вошла на территорию воинской части — пересыльного пункта. Пыль была повсюду, отчего редкие деревья, трава и большие армейские палатки стали одинакового серо-зеленого цвета. И хотя осень перевалила за половину и было всего восемь утра, стояла жара.

Солдаты построились на плацу, ожидая распределения — должно было выясниться, кто и где будет проходить дальнейшую службу. Все знали, что отличие очень условно, поскольку с этой пересылки дорога была одна — за речку.

Офицер в полевой форме вызывал солдат по списку. Зачитав фамилию кандидата, он сопровождал его взглядом, пока тот не занимал место в своей группе. Общий строй неумолимо редел. Когда начали зачитывать список отправляемых в какой-то Файзабад, в числе прочих я услышал свое имя.

— Тагиров Аким! — произнес офицер, обратив взор на оставшихся в строю солдат.

Отозвавшись, я покинул строй и присоединился к своей группе. После того, как команды были сформированы, ко мне подошел сопровождавший нас прапорщик Комлев. Он был командиром первого взвода первой роты 182-й ВШП, находившейся в городе Чирчике Ташкентской области, в которой я прослужил первые полгода.

— Тебя-то куда определили? — спросил он почти по-отечески, с искренним сопереживанием в голосе.

— В Файзабад.

Я не рассчитывал на такое участие, ведь в учебке был даже не в его взводе.

— Файзабад… — задумчиво повторил он. — Я там был. Будешь джоников ловить.

Что он имел в виду? Кто такие эти джоники, я тогда не понял. Но вопросов задавать не стал. Затем наша файзабадская и еще несколько команд направились на аэродром, прилегавший к этой пересылке. Мы едва успели попрощаться, все-таки полгода провели в учебке. Гарик Апроянц, как и я, из Ташкента, Санек Бичурин из Ижевска, Алик Файзуллин из Магадана и многие другие оставались на этой пересылке на неопределенный срок.

— Тебя куда? — спросил я своего земляка и друга Фаиля Ахметшина.

— В Мазари-Шариф, — ответил он, но это название не говорило мне ровным счетом ничего.

— Удачи… Береги себя.

— И ты тоже…

Договорились узнать новые адреса через письма домой друг другу. Обнялись, пожали руки, пожелали удачи. И как в песне поется: «Дан приказ: ему — на запад».

Мы сидели у края летного поля на газоне в ожидании самолета, который доставит нас в Афганистан. Трава каким-то чудом не выгорела и была зеленая. Какие мысли были у каждого из нас? О чем думают люди в такие минуты? Впереди была сплошная неизвестность.

Мне вспомнились события вчерашнего дня. Из Чирчика всем осенним выпуском ВШП мы на электричке добрались до Северного вокзала Ташкента — города, в котором я родился и жил. Было теплое осеннее утро. На вокзале бойкие фотографы не упускали возможности заработать. Мы с друзьями сфотографировались. На память.

До отправки считаные минуты, и я решил связаться с близкими. Телефона у нас еще не было, поэтому звонить пришлось соседке, а уже она позвала маму. Узнав, что я на вокзале, мама и сестра Гульнара приехали проводить меня, как и родные некоторых ташкентских ребят.

Мама все не осмеливалась задать самый важный для нее вопрос. Ташкент тогда был одним из перевалочных пунктов между Советским Союзом и Афганистаном. В городе можно было увидеть колонны военной техники, перебрасываемой «туда». Почти всех, кто проходил подготовку в учебных частях Туркестанского военного округа, посылали в Афган. Ташкентские госпитали были переполнены больными и ранеными.

Я поспешил сказать, что пока непонятно, куда нас направят. Мол, ТуркВО большой. Но мама глядела мне прямо в глаза с той беспомощной болью, которая была у нее на сердце. Ей все было ясно. В эти минуты она напомнила мне ребенка, у которого взрослые отнимают что-то очень ценное, объясняя это безапелляционным: «Так надо!» Забирают надолго, быть может навсегда. И ей приходится безропотно принять это. Она, будучи не в состоянии произнести ничего внятного, только молча смотрела на меня и гладила своей маленькой теплой ладонью рукав моего парадного кителя. Мама… Милая моя мама… Скоро ли свидимся вновь?

Сестра старалась не выдавать своих переживаний. Мы с ней всегда ладили, выросли вместе, почти двадцать лет бок о бок, и сейчас отвлеченно болтали о всякой ерунде. Тем не менее неотвратимость происходящего тяжелым грузом давила на всех.

Дали команду строиться. Я поцеловал сестру, обнял и поцеловал маму.

— Ты береги себя, сынок, — сделав над собой усилие, вымолвила она, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

У меня ком подкатил к горлу. Я крепче обнял ее, будто пытаясь сохранить это ощущение в своей памяти на время разлуки. Немногим более полугода прошло со смерти отца, и мама еще не оправилась от этой потери.

— Мне пора… Не волнуйся, мама. Все будет хорошо… — тихо сказал я и мягко высвободился из ее объятий. С улыбкой подмигнув сестре, я развернулся и быстро зашагал прочь.

Сидя на траве у бровки аэродрома, мы наслаждались последними минутами на родине, изредка обменивались короткими фразами. Многие, уйдя в себя, курили. Подумать было о чем. Вот она, суровая правда жизни. Каких-нибудь час-полтора перелета, и мы окажемся в совершенно другом мире.

Война. Что мы, восемнадцатилетние мальчишки, знали о ней? Да, мы, конечно, видели ее в кино, читали книги, слышали рассказы родителей и тех, кому довелось пройти ужасы Великой Отечественной… Детьми играли в войну, представляя себя отважными героями.

Однажды я осознал, что нас с малолетства подводили к тому, чтобы мы были готовы встретиться с реальным врагом. Нас муштровали в пионерских лагерях, на уроках физкультуры и начальной военной подготовки, в клубах ДОСААФ и, наконец, в учебных подразделениях. И здесь в этот момент мы были у разделяющей черты. Настал наш черед.

Холодная война — великое противостояние идеологий. Мы верили в то, что наша советская идеология самая верная. Миллионы советских мужчин, если понадобится, встанут на защиту завоеваний социализма. Миллионы прошли службу в рядах вооруженных сил и отдали бы жизнь за свою Отчизну. Капиталистическая чума не дремлет, и наш долг отправиться в эту чужую страну, чтобы с оружием в руках обезопасить южные рубежи своей Родины. Мы не допустим того, чтобы у наших границ располагались военные базы НАТО, их ракеты с ядерными боеголовками, направленными в нашу сторону.

Я провел по траве рукой. Это снимало напряжение и наполняло безмятежностью. Когда доведется снова вот так посидеть на травке? Мои размышления прервал нарастающий гул. В небе на юге появилась точка. Звук становился сильнее, точка постепенно приобретала все более четкие очертания, превратившись в итоге в большой военно-транспортный самолет Ан-12. Он заходил на посадку, искажаемый поднимающимися от взлетно-посадочной полосы потоками нагретого воздуха. Коснулся колесами поверхности земли, прокатился, гася скорость, и, описав широкую дугу, подрулил к краю летного поля, остановившись метрах в двадцати от нас. Винты, и без того издающие невообразимый грохот, взревели яростнее, потом как бы дойдя до пика, начали сбавлять обороты, пока совсем не прекратили свое сумасшедшее вращение. Все погрузилось в тишину, нарушаемую жужжанием мошек и доносившимся издалека унылым всхлипыванием какой-то пичуги.

Минут пять ничего не происходило, лишь в воздухе запахло авиационным горючим и выхлопами. Немного погодя внутри самолета послышалось движение. Бортовая дверь отворилась, изнутри пристегнули маленькую лестницу, по которой вышли летчики. Три члена экипажа прошли мимо нас к небольшому зданию, стоящему поблизости. Четвертый же, с узким разрезом глаз и в черном кожаном шлемофоне, похожий на японского летчика-камикадзе, не без усилий выволок из чрева самолета ящик. Он оттащил его к бровке и вытряхнул содержимое в траву. Мы настороженно переглянулись. Это были пустые гильзы. Кто-то из наших пошутил: «Они что, с боями сюда прорывались, что ли?» В ответ на это предположение раздались нервные смешки.

Нам повезло, что мы пробыли здесь недолго. Позже я узнал, что некоторые ребята из нашей учебки встряли на этой пересылке на пару недель. Целых две недели неопределенности в пыльном палаточном городке на краю пустыни при жаре и дефиците питьевой воды…

При посадке в самолет мне вспомнились слова прапорщика Комлева. Как-то в учебке, усмиряя геройствующих служак, он выпалил: «Полюбовался бы я вами, когда вы будете подниматься на самолет, который повезет вас в Афган! Видал я таких! Тут героями ходили, а когда в самолет садились, плакали как бабы!» Оглядевшись вокруг, я не заметил у моих спутников явных признаков страха, и это мне понравилось.

В самом самолете было просторно. Нас было человек двадцать пять — тридцать, и мы расселись, кому как хотелось. Я занял место по левому борту в головной части машины так, чтобы можно было смотреть в иллюминатор. Вошли члены экипажа. В кожаных летных куртках, форменных фуражках, они поразили меня своей спокойной, уверенной деловитостью. Их невозмутимость и то, как буднично они выполняют свою работу, передались мне и наверняка другим пассажирам этого рейса.

Вновь взревели моторы. Мощные винты набирали обороты, образуя сплошные прозрачные диски. Самолет медленно выруливал на взлетку. Остановился в начале полосы. Корпус машины вибрировал мелкой дрожью в такт набирающим обороты двигателям. И когда вращение лопастей, казалось, достигло своего апогея, он сорвался с места, увлекаемый невероятной силой. Мне казалось, я физически чувствую, как все сидящие внутри этого могучего механизма словно слились с ним воедино, и каждый всем нутром ощущает натугу, которую испытывает сейчас железная птица.

Бетонное покрытие побежало навстречу, все быстрее и быстрее сливаясь в одну точно нарисованную множеством параллельных штрихов карандаша серую полосу. Тысячи штрихов разного нажима, протяженности…

Внезапно вибрация ослабла, многотонная машина, преодолев притяжение, оторвалась от земли и принялась набирать высоту. В области солнечного сплетения возникло знакомое разделение на две части. Одна пыталась зацепиться за такую привычную землю, а вторая уже была устремлена вперед и ввысь, повинуясь вечной жажде полета. Тень воздушного судна, бегущая по земле, ушла куда-то назад и вправо. Я представил, как она хищным зверем будет нестись за самолетом, по равнинам и горам, ныряя в глубокие ущелья, выскакивая на заснеженные вершины. Неутомимо преодолевая сотни километров пути, прыгая с перевала на перевал, проносясь по пыльным лабиринтам кишлаков, пересекая реки и дороги, пока не догонит его там, на другом конце нашего пути. И настигнув, примется радостно вылизывать колеса стойки шасси и брюхо своего крылатого хозяина, а после расслабится, уляжется отдыхать. До следующего полета.

Между тем мы набрали заданную высоту. Полет, как нам сообщили, проходил на высоте пять тысяч метров. Такая высота была выбрана неслучайно. Дело в том, что ракеты класса «земля — воздух» — тот самый печально известный Stinger, которыми снабжали моджахедов наши западные друзья, эффективны по целям, летящим на высоте до трех тысяч восьмисот метров. Высота же горного массива, над которым летели мы, редко превышала тысячу метров. Сумма этих двух показателей, судя по всему, и стала определяющей при выборе высоты полета.

Самолет был предназначен для транспортировки различных военных грузов, но слабо подходил для пассажирских перевозок. Его система поддержания давления и уровня кислорода в салоне оставляла желать лучшего. Из-за нехватки воздуха некоторым солдатам становилось плохо, они теряли сознание. Бортмеханик, тот, что походил на камикадзе, бегал по салону с кислородной маской, откачивая падающих в обморок. Я не испытывал никакого дискомфорта и помогал ему. Почему-то мне было неловко оттого, что пацанам хреново, а я в норме.

Думаю, высота не сказывалась на мне потому, что до армии я занимался парашютным спортом. На тот момент совершил без малого двести прыжков, из них полсотни с тридцатисекундной задержкой в раскрытии. Выпрыгиваешь на высоте чуть выше двух километров и, пролетев в свободном падении тридцать секунд, раскрываешь парашют на высоте около километра. Похоже, благодаря прыжкам с парашютом мой организм приспособился к перепадам атмосферного давления и низкому уровню содержания кислорода.

Иногда все же удавалось посидеть у иллюминатора. Внизу, везде, куда дотягивался взгляд, простирался тоскливый желто-бурый пейзаж — выгоревшая под нещадно палящим солнцем чужая земля. Ни ковров лесов, ни радующих глаз зеленых квадратов полей, ни блестящих серебряной фольгой озер и рек. Однообразный чуждый марсианский ландшафт. Безжизненный, пугающий, заставляющий пробудиться какой-то незнакомой части моего существа, дремлющей доселе. Я вдруг явно ощутил, как эта первобытная сила, ощетинившись, показала свой хищный оскал и свернулась пружиной, готовой при первой необходимости распрямиться и вырваться наружу с одной целью — рвать, крушить, дать отпор любой угрозе, чтобы выжить самому. Выжить во что бы то ни стало.

— И как там люди живут?! — словно угадав ход моих мыслей и пытаясь перекрыть грохот моторов, прокричал мне в ухо сидящий по соседству светловолосый паренек.

— Там не только люди, но и дỳхи… — мрачно вставил другой наш сосед.

Краем глаза я заметил, как после этих слов лицо первого немного изменилось — стало серьезным.

Полет был недолгим, что-то около получаса. Неожиданно корпус самолета вздрогнул, как от толчка. Я напрягся. Еще толчок и еще… За иллюминатором можно было увидеть периодически отлетающие яркие искры. «Все! Не жди меня, мама, хорошего сына… „Стингером“ подбили нашу птичку…» — уж было подумал я.

Но спустя мгновенье до меня дошло, что это выстреливаются отвлекающие противоракетные термозаряды. «Стингер» реагирует на тепло, выделяемое двигателями летающих объектов. Температура выстреливаемых термитов гораздо выше теплового излучения самолета, что и позволяет увести ракету от реальной цели. Отстрел термитов означал, что мы идем на снижение. Теперь я понял, что за гильзы высыпал из ящика один из летчиков. Видимо, они были от этих самых термитов.

Посадка в зоне боевых действий — дело непростое. Самолет довольно резко ушел вниз и, не меняя угол, заложил крутой левый вираж. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, он продолжил снижение. Выровнялся перед самой взлеткой, мягко коснулся поверхности земли, погасил скорость и, подрулив к стоянке, остановился. Весь маневр был выполнен быстро и четко, что говорило о высоком уровне мастерства экипажа, но аплодировать, как это бывает на гражданских рейсах, никто не стал.

Летное поле было покрыто гофрированными металлическими листами зеленого цвета. Раньше я не видал такого огромного пространства, облаченного в металл. Самолет стоял носом на юг. Далеко на западе возвышался горный хребет. Слева по борту рельеф был более пологим. Мы прильнули к иллюминаторам левого борта. Команды на выход не давали, и мы с любопытством наблюдали за происходящим снаружи.

На летном поле было несколько самолетов, в том числе пассажирские, принадлежащие иностранным авиакомпаниям. В тени одного из них на покрытии аэродрома сидели мужчины в традиционном для местного населения одеянии. На них были широченные шаровары, длинные рубахи, жилетки и пиджаки. Головы увенчаны чалмой и головными уборами странной формы, похожей на круглый пирог. Бородатые, смуглые, с напряженным выражением лиц, одним словом, натуральные душманы. Здесь же были вооруженные солдаты и офицеры афганской народной армии. Когда наступала очередь кого-нибудь из бородачей, его постригали, брили бороду, переодевали в военную форму афганской армии, и вот вам, пожалуйста, одним защитником Апрельской революции стало больше. Рядом лежала объемная куча гражданской одежды новобранцев. Такая метаморфоза произвела на меня сильное впечатление. Смею предположить, на моих спутников тоже.

Дали команду на выход. В своей общевойсковой парадке в боевых условиях мы выглядели нелепо, как яркие елочные игрушки. С красными погонами, петлицами и ободком на фуражке, с начищенными до блеска бляхами солдатских ремней, золотистыми кокардами над блестящим черным козырьком. Мелькнула даже мысль, что в таком нарядном виде невозможно остаться незамеченными духовскими стрелками.

Афганистан дыхнул в лицо волной обжигающего, пахнущего нагретым металлом воздуха. Ощущение чужбины навалилось всей своей массой. И это при том, что я родился и вырос недалеко отсюда, в Ташкенте. Могу представить, каково тем, кто был из республик Советского Союза, находившихся севернее.

Подошел какой-то прапорщик в выцветшей от солнца полевой форме. Выстроившись в колонну по два, мы двинулись за ним к центральному зданию аэропорта. Когда мы подошли ближе, я обратил внимание на одиноко стоящего солдата-десантника.

Высокий, широкоплечий и статный. Никак не ниже ста восьмидесяти пяти сантиметров. Одет он был в подогнанную точно по фигуре парадную форму. Загорелое лицо, русый чуб из-под лихо сдвинутого набок голубого берета. На широкой груди красовались затейливо сплетенные аксельбанты, тельняшка, значки и медали. В руке он держал средних размеров дипломат. В моих глазах он был воплощением идеального образа советского солдата.

Я всегда мечтал служить в ВДВ. Многие из моих знакомых прошли достойную уважения школу в воздушно-десантных войсках. Мои друзья — Гриша Сумбаев, братья Вадим и Игорь Резниченко из дома напротив служили в Ферганском полку ВДВ, наставник, тренер по парашютному спорту Вячеслав Романович Коновалов и мой товарищ Володя Ткаченко — в Чирчикском спецназе Главного разведывательного управления, скрытым под видом десантно-штурмовой бригады.

Хотя у меня был первый разряд по парашютному спорту, умники из оборонного ведомства посчитали, что место мне у котла с солдатской похлебкой, и направили в военную школу поваров. На областной комиссии в военкомате параллельно с нашей командой №15 формировалась команда №20а, которая отправлялась в Чирчикскую десантно-штурмовую бригаду. Когда я попросился в ВДВ, мне сказали, что у меня нет специального допуска из соответствующих органов. Так мечты разбиваются о суровую действительность…

По иронии судьбы, наша 182-я ВШП находилась через дорогу от ДШБ. Бывало, мы во время увольнения сталкивались в городе с десантниками. Идем, к примеру, с мороженым, а они бегут в сопровождении своих сержантов с полной выкладкой, зло глядя на нас и грязно ругаясь, будто мы виновны во всех их страданиях. В такие минуты я жалел, что не среди них.

Встретив этого ветерана-десантника, я смотрел на него как на живое воплощение своей несбывшейся мечты. Он вызывал во мне восхищение с некоторой долей зависти. Было понятно, что для него война уже позади, и ждет его с распростертыми объятиями родная земля, родители и близкие, возможно, девушка и все прелести гражданской жизни. Что ж, по всему было видно — заслужил. А нам, молодым да зеленым, только предстояло окунуться в эту незнакомую жизнь. И если для него все, слава богу, закончилось благополучно, то для каждого из нас это была чистой воды лотерея.

---

Глава 2. Кундуз

Покинув пределы аэропорта, мы попали на улицы обычного азиатского селения с покосившимися, изрезанными трещинами глинобитными домиками и дувалами.

Мой родной Ташкент утопал в зелени. Парки, скверы, аллеи — все было засажено деревьями и кустарниками. Взор радовали ухоженные лужайки и цветники с искрящимися в лучах яркого южного солнца фонтанчиками. Даже дворы жилых массивов с однообразными многоэтажками горожане сразу же благоустраивали, высаживая плодовые и декоративные деревья, разбивая огороды и садики. А тут, видимо, из-за нехватки воды особого обилия представителей флоры не наблюдалось. Лишь иногда нам попадались деревья карагача и айланта с запыленными кронами, вид которых скорее навевал тоску.

Местное население словно не проявляло к нам интереса. Женщины, чьи лица прикрывали платки, странновато одетые мужчины в чалмах и причудливых шапках сновали по улочкам, занятые своими делами. Больше всего бросалось в глаза несоответствие в одежде. Непривычные головные уборы, шаровары свободного кроя, резиновые калоши и надетые почти на каждого второго мужчину… классические пиджаки. Такой вот восточный колорит. Отличие от мира, в котором я жил, было настолько разительным, и можно было подумать, что я переместился не только в пространстве, но и во времени. При этом люди здесь также рожали и воспитывали детей, возделывали землю, добывали средства к существованию, радовались и страдали.

Без оружия и в таком экстравагантном виде на улицах этого кишлака я чувствовал себя немного смущенно. Казалось, заваруха может начаться в любой момент, и мы в этом случае станем легкой целью. Но сопровождавший нас прапорщик, за плечом которого буднично болтался АКС со спаренным рожком, не выказывал суеты и, наверное, ощущал себя в данных условиях как рыба в воде. Это несколько сбавляло тревожность, но все же хотелось поскорее получить личное оружие.

От аэропорта мы прошли не более полукилометра, войдя на территорию, огороженную забором из камня и глины. Когда мы миновали КПП со шлагбаумом и вооруженными часовыми, к нам подошли солдаты в касках и бронежилетах.

Прапорщик, сопровождавший нас, обратился к одному из них, внешне похожему на узбека, и велел отвести нас в казарму. Тот с радостью согласился. Его компаньоны, изображая бывалых вояк, лениво следовали рядом. На ходу затягиваясь сигаретами без фильтра, они с деланым безразличием, как бы невзначай бросали на нас тяжелые оценивающие взгляды.

Казармой оказалась приземистая хибара со стенами, вылепленными из глины. Внутри этого сооружения было прохладно по сравнению с уличной жарой. У стены стояли железные армейские кровати со скатанными матрацами в изголовье.

— Выбирайте кровати. Постельное белье выдадут потом, — сказал сопровождавший нас солдат. И после короткой паузы спросил: — Есть кто из Узбекистана?

Среди нас было несколько человек из Узбекистана, я в том числе. Мы разговорились. Его звали Икрам, через полгода он собирался домой. Икрам был не из Ташкента, но русским владел свободно. Он сообщил, что мы в Кундузе и что в здешней роте материального обеспечения служит один паренек из Ташкента.

— Он водитель, с колонной уехал куда-то. К вечеру приедет, я ему про вас скажу. Обрадуется.

Со мной по учебке были и два земляка: Саид, с которым мы учились в одном техникуме, и Азам — парень безбашенный, раздолбай и авантюрист по натуре.

Мы рассказали Икраму и его приятелям, что пункт нашего назначения Файзабад. Услышав это, они замялись, слегка поеживаясь.

— Мрачное место, — произнесли они хором и, заметив, что их слова привели нас в замешательство, пояснили: у этого самого Файзабада дурная репутация, там ведутся активные боевые действия.

Мы расположились, расстелив ватные, видавшие виды матрацы на металлических койках. Переоделись в полевую форму, в ней было комфортнее. Немного погодя пошли на склад за постельным бельем. Вещмешки взяли с собой, чтобы не стащили. Место было новое, и ухо следовало держать востро.

У склада я опять встретил Икрама. Он обмолвился, что ему скоро домой, поинтересовался, какого размера моя парадная форма. Я понял, куда он клонит, и ответил отказом. Он не отступал.

— Пойми, зема… Тебе полтора года служить. Полтора года — долгий срок. Трудно будет сберечь форму… Не здесь, так в Файзабаде все равно отдашь кому-нибудь. А мне как раз нужна такого размера. Помоги, тут ведь все так…

Ротный каптер в учебной части был моим земляком. Приближалась его демобилизация, поэтому он готовил меня в качестве замены себе. Я не хотел отсиживаться в Союзе, тогда как мои товарищи будут тащить службу в Афгане.

Парадную форму я выбрал себе сам, и она сидела на мне почти безупречно, лишь в груди и плечах была тесновата. Икрам был худощавее меня, и ему она подошла бы идеально. В его словах был резон. Целых полтора года беречь какую-то тряпку не только не имело смысла, но было бы и обременительно. Что-то подсказывало, когда придет мой дембель, без формы я не останусь. Но отдать ее просто так означало проявить слабость, и мы решили произвести обмен. Не помню, что он принес взамен, скорее всего, явную ерунду, тем не менее обмен, пусть и символический, лучше, чем ничего. Многие из наших тоже отдали свою парадную форму старослужащим, как когда-то, будучи молодыми, вероятно, поступили и они.

Была дана команда ступать на обед. Столовая находилась в том же здании, что и казарма, хотя язык не поворачивался назвать эту глинобитную хибару зданием. Посуда была пластмассовая, как и в учебной части, кружки, правда, оказались металлические, эмалированные. И какой садист их придумал. Они нагревались от горячего чая так, что обжигали губы, но верхом издевательства были кружки алюминиевые. Те вообще оставляли волдыри на губах.

Пища была проще, чем в Союзе, но последние двое суток мы сидели на сухпаях, оттого горячее поели с аппетитом. На первое были щи, на второе — макароны по-флотски с тушенкой, консервированная кабачковая икра, сладкий чай и хлеб.

После обеда бездельничали. Пришел Икрам с каким-то светловолосым голубоглазым парнем. Форма выгоревшая, почти белая. Лицо открытое и доброжелательное.

— Меня Витей зовут, — он приветливо протянул руку. — Я родом из Ташкента. С девятнадцатого квартала Чиланзара.

— Аким, — ответил я, пожимая его ладонь. — И я с Чиланзара, с третьего квартала. А Саид живет на двадцатом. Так что вы соседи.

Витя обменялся рукопожатиями с Саидом и Азамом. Он расплылся в улыбке, обращаясь к Икраму, и добавил, кивая в мою сторону:

— Сразу видно — ташкентский. У меня раньше такой же чиланзарский акцент был. Его ни с чем не спутаешь. «И я с Чиланзара, с третьего квартала…» — повторил он произнесенную мной фразу, копируя меня и слегка растягивая слова, дабы обратить внимание на особенности ташкентской речи.

Все рассмеялись. Витя мне понравился. Он производил впечатление жизнерадостного и дружелюбного человека.

Виктор с Икрамом заговорщицки переглянулись.

— Пойдемте… — сказал Витя все с тем же озорным выражением лица, видимо понятным Икраму, но насторожившим меня. Он прошмыгнул в проход в глинобитном заборе. Икрам за ним. Мне, Саиду и Азаму не оставалось ничего, как последовать за ними.

Мы оказались на территории автопарка, где стояли военные грузовики, ЗИЛы, КрАЗы и КамАЗы.

Присели в тени одного из грузовиков, прямо на пыльную землю, спинами прислонясь к колесам. Витя достал из кармана пачку сигарет «Донские» без фильтра. Извлек одну сигарету, вытряхнул из нее часть табака, а оставшуюся — на ладонь. Оторвал от пачки картонную крышку, скрутил ее спиралью и вставил в один из концов полой сигареты, так что получился своеобразный фильтр. От небольшой палочки он отщипнул несколько кусочков, размял их пальцами и смешал с табаком в ладони. Он ловко набил полученной смесью сигарету с картонным фильтром и уплотнил ее.

Для тех, кто вырос в Средней Азии, все, что проделал Виктор, было не в диковинку. На жаргоне это называлось «забить косяк», то есть соорудить сигарету с анашой. Разница была лишь в том, что в Союзе для того, чтобы курнуть план, пользовались папиросами «Беломорканал». Да и сама конопля в основном была обычной сушеной травой. Мы слышали, конечно, об «афганке» и ее сильном действии, но пробовать ее ни мне, ни Саиду и Азаму не приходилось.

— Попробуйте афганского чарса, мужики… — беззаботно предложил Витек.

Запах от раскуриваемой конопли трудно спутать с чем-либо. Он очень специфический и довольно резкий.

На гражданке я пробовал это зелье, но однажды от раскуривания косяка мне стало так плохо, что чуть не умер. Ощущение было такое, будто язык раздувается, а носоглотка набивается песком. Казалось, еще немного, и я не смогу дышать. Ужас от осознания того, что я умру, буквально охватил все мое существо. Тебе всего девятнадцать, ты полон сил, планов, на дворе весна и… сейчас всему этому наступит конец! В общем, испугался неслабо. Что-то внутри подсказало — нужно вызвать отток крови от головы к ногам. И я побежал. Прибежал домой бледный как смерть и попросил маму вызвать скорую помощь.

Телефона дома не было, и взволнованная мама спустилась этажом ниже к соседке — врачу. Она поднялась к нам, задала мне несколько вопросов, пощупала пульс, послушала сердце. Сделала укол, и мне полегчало. Анализируя произошедшее, я решил, что, возможно, имел место спазм сосудов в области носоглотки и результат мог быть весьма печальным. С тех пор прошло более полугода, в течение которого я избегал употреблять данную отраву.

Здесь же отказываться от раскуривания чарса было бы невежливо, и когда очередь дошла до меня, я, стараясь внешне не выражать никакого опасения, взял косяк. Неглубоко затянувшись дважды и ловя на себе пытливые взгляды, я передал сигарету. Азам сделал три затяжки и собирался было приложиться вновь, но Виктор остановил его:

— Э-э-э, дружище, осторожнее! А то, чего доброго, башню снесет. Это тебе не чуйка какая-то.

Чуйкой называли травку, добытую в долине реки Чу, что в Киргизии. Там дикая конопля произрастала в огромном количестве. Она не отличалась крепостью, но из-за своей доступности была известна всему Союзу.

Азам внял совету более опытного и поэтому заслуживающего доверия Виктора и передал сигарету дальше. Второй круг я пропустил, сказав, что мне хватает. Настаивать никто не стал, за что я был признателен.

Виктор и Икрам рассказывали нам об особенностях службы в этих краях, про обычаи и порядки, бытовавшие в войсках, военные операции, дедовщину, а также нравы местного населения.

Несмотря на то, что время шло к вечеру, было жарко. Чарс уже оказывал на нас свое влияние. Разговор сопровождался шутками, вызывавшими приступы безудержного смеха даже у Азама, который посредственно владел русским языком. Но наше настроение было настолько заразительным, что смысл не имел особого значения. Мы гоготали над всякой чепухой.

— Главное, отколпачить свое по уму, — говорил Икрам, — и не быть заложником. А то до самого дембеля чморить будут.

Многие речевые обороты наших собеседников были мне не совсем понятны. Я попросил разъяснить, что такое «отколпачить» и что подразумевается под их трактовкой слова «заложник».

Слово «чморить» было нам знакомо. Оно происходило от аббревиатуры «чмо», которая расшифровывается как «человек, морально опустившийся». В Советской армии это было одним из серьезных оскорблений.

Нам пояснили, что колпаками являются те, кто попал в Афган после учебки, следовательно, с этого дня и мы в их числе. Теперь это звание будет закреплено за нами полгода, вплоть до следующего приказа министра обороны о новом призыве и демобилизации отслуживших. Этот период называется колпачество.

Под действием чарса Саид и Азам вдруг перевоплотились в моем воображении в партизан с нахлобученными колпаками из овчины и красной лентой наискось. Они словно сошли с экрана фильмов про Великую Отечественную войну и партизанского командира Ковпака, чья фамилия показалась мне созвучной с нашим нынешним статусом. «Заложниками» же называли стукачей — тех, кто доносит офицерам на соратников. В таком качестве это слово поначалу резало слух. А офицеров между собой звали «кадетами».

Потом Витя сказал, что ему пора возвращаться, дескать, служба есть служба. Обещал, что будет навещать нас, и дал мне палочку чарса.

— Покурите, если будет желание.

Он поднялся, отряхнулся от пыли и пошел в сторону своей роты. Икрам тоже встал, и, сообщив, что скоро ужин, удалился. Я попытался привстать, с первого раза не удалось. «Неслабая травка», — подумал я.

Столовая примыкала стеной к автопарку. Мы подошли к одному из окон и заглянули туда. Несколько человек накрывали столы. Никого из офицеров, прапорщиков и старослужащих видно не было. Мы поленились обходить здание и вошли через приоткрытое окно. Строение было невысоким, окно располагалось почти у земли. Мы помогли накрыть столы.

Старослужащих на пересылке было немного, со всеми мы уже познакомились. Они держались особняком и заняли места за отдельными небольшими столами. А мы уселись за длинным столом, сколоченным, вероятно, из досок от ящиков с боеприпасами. Ели спокойно, без суеты.

В учебной же части сержанты давали на прием пищи мало времени, да еще дрессировали нас, как правильно входить в столовую и выходить из нее. Таким образом, они поддерживали свой авторитет и приучали нас к порядку.

Почему-то в армии изначально принято относиться к новобранцам как к скоту. Возможно, для условий армии это оправдано. Кому нужны мыслящие солдаты? Солдат должен понять, что от него требует командир, и выполнить приказ без всяких раздумий. Но человек устроен гораздо сложнее. Он способен не только подчиняться, но и помнить обо всех унижениях и при случае взять реванш. Похоже, этого наши сержанты брать в расчет не хотели или наивно полагали, что минует их чаша сия. Зато перед отправкой в Афган оголтелая и неуправляемая толпа носилась по территории учебной части, добывая их несчастных в разных уголках и закутках. Над теми из них, кто был некогда особенно жесток и не успел спрятаться, учиняли безжалостную расправу, припоминая все содеянное ими.

Я не участвовал в этой акции, поскольку не верю, что зло можно одолеть злом. Хотя с одним сержантом из учебной хлебопекарни мне, пожалуй, стоило бы объясниться. Этот тип несправедливо обошелся со мной. У него не было на это никакого права и оснований, ведь он служил в другом подразделении.

В тот раз ему и так досталось. Ребята-туркмены из учебной хлебопекарни расквитались с ним по полной программе. Удовлетворения это известие мне не принесло. Насилие всегда вызывало у меня отвращение. Условия, в которых я рос и воспитывался, часто требовали проявления грубой силы. Но даже когда я одерживал победу в драке, наряду с чувством собственного превосходства где-то внутри фоном было ощущение какой-то потери, точно я отнял у противника что-то ценное и при этом утратил нечто важное сам.

Мы поужинали. На ужин была пшенная каша и рыбные консервы в масле, хлеб и сладкий чай.

У меня в голове не переставая играла органная музыка, что было следствием выкуренного снадобья. Неся свою посуду к окошку посудомоечной, мне казалось, что я иду к алтарю в необъятном готическом храме. Звуки органа в моей голове, высокие сводчатые стены, теряющиеся в темноте потолки, цветные полотна витражей. Это переживание завораживало, пугало и обволакивало осознанием своей ничтожности на фоне такого божественного величия.

Одновременно с этим другая часть меня вполне отдавала себе отчет в нереальности этих видений. «Ты сейчас в маленькой глинобитной столовой посреди Афганистана», — разъясняла она.

И пока все шло вроде неплохо. Я жив, здоров, сыт, одет и обут. О том, что здесь зона боевых действий, напоминает лишь наличие военной техники, вооруженные солдаты и офицеры вокруг. Кстати, все они одеты в одинаковую полевую форму, и определить звание можно только на близком расстоянии, если, конечно, не знать друг друга в лицо.

Оружие нам так и не выдали, и судя по всему, никто не собирался этого делать, по крайней мере, в ближайшей перспективе. Было немного обидно выступать в роли пушечного мяса, но выбирать не приходилось.

Я вышел из столовой и вошел в казарму. Не снимая формы, развалился на кровати. До отбоя оставалась пара часов, и я просто отдыхал. Обувь снимать не стал, лег, свесив набок с кровати ноги. День был богат на впечатления. Но покой нарушили нежданные гости.

Это были местные солдаты. С большинством из них мы уже встречались в течение дня. Икрам тоже был здесь.

Я знал, что они будут пытаться сломить нас морально, тем самым указывая на наше положение в сложившихся обстоятельствах. Так бывает всегда, когда оказываешься на чужой территории. Хотя количеством мы превосходили их, они, чуя нашу уязвимость, вели себя нарочито пренебрежительно.

Со мной были те, кого я знал с учебки. Это несколько солдат из учебной хлебопекарни во главе с туркменом Худайули. Из моей учебной роты были Алишер, Азам, Саид и Леша, который отличался высоким ростом, длинными руками и увесистыми кулаками. При необходимости мы могли дать отпор пришедшим, но лично мне не очень хотелось, чтобы все развивалось по такому сценарию.

Вставать я не спешил и ждал, что будет дальше. Слегка приподнявшись на кровати и опершись на спинку, я обменялся взглядом с теми, от кого можно было ждать поддержки, и уловил молчаливую готовность, если понадобится, оказать нашим посетителям сопротивление. В этот момент мы уже не были каждый сам за себя. Эта ситуация как-то неожиданно сплотила нас.

Наши гости также не желали форсировать события. Они по-хозяйски разбрелись по всему помещению, словно намереваясь взять под свой контроль большую площадь, курили, бросали в наш адрес всякие шуточки.

— Ну что, колпачары! — выкрикнул какой-то герой из числа вошедших. — Добро пожаловать в Афган! Как вам первый день на этом курорте?!

По-видимому, своей презрительной интонацией он стремился нас устрашить. Правда, ничего конкретного за этим не последовало, и мы продолжали заниматься тем же, что и до появления визитеров, но в воздухе витало некое напряжение.

Наконец, один из вошедших с сержантскими погонами громко, но менее вызывающе произнес:

— Ну мужики, давайте знакомиться… — и после короткой паузы совсем уж буднично громко дал команду: — Строиться!

С первых дней в армии я возненавидел эту команду. Она будто внушала, что я не принадлежу себе, а являюсь маленькой деталью какого-то огромного механизма, частью гигантской Машины.

— Ты должен служить мне! — скрежетала она. — Делай, что говорит тебе вышестоящее руководство, а уж я позабочусь о том, чтобы ты ни в чем не нуждался. Выполняй приказы, и у тебя будет все: еда, одежда, крыша над головой и гарантированное будущее.

И я, как большинство, подчинялся. Старался быть примерным, учился, работал, служил добросовестно и честно. Да, эта Машина обещала многое и даже могла сдерживать свои обещания. Все вокруг считали за великое благо угождать этому механизму. Или почти все. Кто-то приспосабливался, искал теплое и безопасное место в чреве бездушного монстра. Кто-то плыл по течению. Кто-то свято верил в идею, тем более она была заманчива — создать общество, где не будет угнетенных и эксплуататоров, где все будут на равных.

Но на деле, увы, все было не так. Было создано безжалостное чудовище, вынуждавшее всех покориться его воле. Тех же, кто осмеливался пойти против Машины, она безжалостно пропускала через свои жернова, ломая и подчиняя себе, или просто пожирала, обращая все остальные части своего механизма на подавление любого противостояния. Здравый смысл подсказывал, что с этой машиной лучше не спорить. Разумнее принять ее условия и делать то, что требуется. Мы проявили послушание и в этот раз. Формальности были соблюдены, не придраться — команду подал сержант, то есть старший по званию, и по армейским порядкам нам следовало подчиниться. Однако никто из офицеров не доводил до нашего сведения, что именно он будет нашим непосредственным начальством. Но упираться и игнорировать приказ было бы равносильно сознательному обострению обстановки.

Построились вдоль одной из стен. Сержант ждал, когда мы выровняемся. Его приятели стояли позади него, с любопытством наблюдая за происходящим.

Пройдя вдоль строя, он ни на ком особо не задерживал свой взор. Потом представился, сказал, что на этом этапе все вопросы решаются через него. Объяснил порядок пребывания и правила поведения на пересылке.

— Вопросы есть? — спросил он.

— Автоматы когда дадут? — обратился к нему один из наших, тем самым изрядно рассмешив старослужащих.

Сержант с деланой строгостью бросил на своих дружков суровый взгляд. Те в такой же наигранной манере как бы осеклись, продолжая при этом нагло зубоскалить.

— Автоматы, значит… — вслух рассуждал он. — А стрелять-то умеете?

— Стреляли в учебке, на полигоне.

— Стреляли — это хорошо. Но пока вы не прибудете к месту вашей постоянной службы, оружие вам не дадут. И то, скорее всего, только после курса молодого бойца.

По строю прокатилась серия разочарованных вздохов.

Затем была дана команда предоставить для осмотра личные вещи. Мы взяли вещмешки, встали в строй и положили их себе под ноги. Тут приблизились остальные старослужащие. Всем было понятно, что это откровенный шмон. Но переживать не стоило, им нужны были армейские значки и всякие прибамбасы, которыми любили украшать себя увольняющиеся в запас солдаты срочной службы. Парадную форму почти у всех уже так или иначе экспроприировали, а значков перед отправкой в Афган нам не выдавали, поэтому взять у нас было нечего.

Записные книжки также оставляли досмотрщиков равнодушными, чего не скажешь о фотографиях, особенно девушек. Но полюбовавшись ими, они возвращали снимки их законным обладателям. В моем комсомольском билете были карточка отца и мое фото. Они никого не заинтересовали, что, признаться, меня ничуть не огорчило.

В самый разгар ознакомления с содержимым наших вещмешков раздался грохот от взрыва, за ним еще один, послышалась длинная автоматная очередь. Наши посетители метнулись к выходу. Мы было рванули за ними, но нас запихнули обратно в барак, приказав не высовываться. Когда бойцы испарились, все высыпали на улицу.

Солнце клонилось к закату. Отовсюду доносились крики команд, рев двигателей заводящихся бронемашин, где-то раздавались пулеметные и автоматные очереди, гремели взрывы. Бежали куда-то вооруженные автоматами солдаты в касках и бронежилетах. Сориентироваться в этой ситуации было нелегко. Что это за стрельба? Кто и в кого стреляет? Где враги, где свои?

Над нашими головами, хищно наклонив нос и рассекая винтами воздух, пронеслись вертолеты Ми-24. Они летели на северо-восток. Немного погодя в той стороне прогремели взрывы. На фоне погружающихся в темноту гор гирлянды трассирующих пуль и снарядов, артиллеристская канонада, вспышки взрывов, залпы НУРСов, выпущенные вертушками, представляли собой потрясающее зрелище. Стрельба из крупнокалиберных пулеметов, установленных на бронетранспортерах, была слышна какое-то время. Постепенно звуки боя смолкли. Вертолеты вернулись. Снова стало тихо, будто ничего и не было. Лишь там, где прошел бой, багровело зарево пожара.

Подошли и солдаты, которые проводили у нас несанкционированный досмотр. В касках и бронежилетах, с автоматами — у кого в руках, у кого за спиной, с суровым выражением на лицах… Когда они проходили мимо нас, мне вдруг показалось, что между нами огромная разница в возрасте. Вся бравада и напыщенность куда-то пропали. Исчезла внешняя шелуха, обнажив что-то настоящее, спрятанное в обычной жизни где-то глубоко; проявилась некая сила, решимость, подкрепленная верой в собственную правоту.

Мы спросили, что это было. Кто-то из солдат ответил, что духи обстреляли аэропорт.

Чуть позже мы узнали, что из зеленой зоны, располагавшейся неподалеку, душманы произвели несколько выстрелов по аэропорту. Я тогда не понял, из чего именно, вероятно, из миномета или реактивной установки. Артиллерия, поднятые по тревоге вертолеты и другая боевая техника подавили огневые точки душманов.

Произошедшее было ярким завершением первого дня в этой чужой стране. Все мы находились в состоянии адаптации, осмысливая свое положение и возможное развитие событий. Я старался не думать о плохом. Саид с Азамом пошли покурить и позвали меня.

Я бросил курить год назад. Пообещал своему тренеру по парашютному спорту Вячеславу Романовичу. На аэродроме его называли просто Романыч. Он был авторитетом не только для нас — его учеников, но и для многих спортсменов, занимавшихся в ташкентском аэроклубе ДОСААФ. Очень признателен ему за то положительное влияние, которое он оказал на меня.

Год назад, на проводах в армию ребят из нашей группы, он сказал мне: «Пообещай, что бросишь курить по меньшей мере на два года».

Я пообещал, не сделал ни одной затяжки, хотя порой искушение было сильным. Иной раз приснится, что куришь, проснешься с досадой и злостью на себя, мол, не сдержал слово, сломался. Потом поймешь, что это лишь сон, и с облегчением продолжаешь спать дальше.

Держался благодаря слову, данному Романычу, но что-то во мне постоянно искало возможности обойти этот запрет. И вот здесь это нечто нащупало слабое место. Хочется курить — покури. Мало ли, война ведь. Неизвестно, что будет завтра. А Романыч мужик свой, поймет…

Знал я, конечно, что вру себе, и не Романычу это нужно, а мне самому. Тем не менее нашел оправдание своей слабости и попросил сигарету. Саид и Азам удивленно посмотрели на меня и угостили, ни о чем не спросив.

На улице уже была ночь, темное небо покрывала россыпь звезд. Воздух был прозрачен и свеж. Покурили, вернулись в барак. Вслед за этим провели вечернюю поверку и дали команду: «Отбой!», пожалуй, лучшую команду в армии. Таким запомнился мне первый день в Афганистане.

Утро выдалось прохладным. Построились перед бараком, провели физзарядку. После стали умываться. Студеная вода в дюралевых рукомойниках приятно бодрила. Воздух был настолько чист, что его хотелось пить.

Выспался, хотя спал поверхностно. Среди ночи просыпался, как бы присматриваясь, привыкая к новому месту. Было легкое беспокойство, но оно не изматывало. Напротив, позволяло ощущать себя в тонусе, что в данных условиях было нелишним.

На построении нам провели инструктаж по правилам поведения на территории пересыльного пункта. Офицер сообщил, что как только за нами прилетит вертолет, мы отправимся к месту назначения, и предупредил, чтобы не расслаблялись, собрали личные вещи и, когда позавтракаем, шли на аэродром.

— Вертолеты могут прилететь сегодня.

Вещей у солдата немного, подготовиться к отлету можно было за пару минут. В учебной части перед отлетом нам заменили поношенную за полгода бессменного использования летнюю форму на зимнюю. В комплекте с ней выдавалось теплое нижнее белье, шапка-ушанка, кирзовые сапоги и два комплекта портянок. Кроме этого, с собой были два полотенца — обычное и для ног, туалетные принадлежности, записная книжка, ручка, фотографии самых близких людей. Остальное по желанию, но особо не пожируешь — жизнь солдата в Советской армии подчиняется уставу. Если быть точнее — уставам, ведь их несколько: дисциплинарный, строевой, боевой, а также внутренней, гарнизонной и караульной службы. Все стороны армейского бытия строго регламентированы ими. Личное имущество бойца тоже. И, разумеется, размером вещмешка.

Позавтракав, мы, чьим пунктом назначения был Файзабад, прихватив свои пожитки, строем двинулись к летному полю. В сопровождении прапорщика, встретившего нас вчера, мы проходили тем же маршрутом, но в обратном направлении.

Пришли на аэродром. Расположились на бетонном покрытии, кто на вещмешках, кто на корточках, кто прямо на бетоне, который уже успел прогреться под солнцем. В ожидании вертолета прокуковали часа три-четыре.

После учебки, где свободного времени было в обрез, такое длительное ничегонеделание казалось кощунством. Говорили на разные темы, курили, травили анекдоты… Но вертушек в этот день не было, как не было их всю последующую неделю. Мы ежедневно приходили на взлетку, да напрасно. К обеду возвращались на пересылку. Безделье и неопределенность утомляли. Но через несколько дней освоились, пообтерлись и чувствовали себя почти как дома.

Примерно тогда произошел любопытный случай. На пересылку поступила большая партия пополнения. Старослужащих в этот момент рядом не оказалось — были заняты на работах или еще где. Вид у новичков был потерянный и ошарашенный. Наверное, и мы в день прибытия выглядели так же. Ко мне подошел Саид и предложил, прикинувшись местными старичками, устроить досмотр прибывших. Мы смекнули, что пока они не сообразили, что и как, можно из этого извлечь для себя пользу.

Эта орава ввалила к нам в барак. Не зная, что делать, они разместились, кому где нравится.

Понаблюдав за этой неорганизованной массой, я подозвал одного, как мне показалось, имеющего среди них определенный вес. Это был невысокий паренек плотного сложения. Держась немного высокомерно, я задал ему пару вопросов.

Эта группа прибыла из Туркмении, где они обучались в разведывательном учебном подразделении близ города Иолотань. Он окончил сержантскую учебку и был в звании сержанта, что меня нисколько не смутило. По его манере поведения я понял, что он принимает меня и моих товарищей за старших. Это мне и было нужно.

Тоном, не терпящим возражений, я приказал им построиться и приготовить вещмешки к досмотру. Разведчики тотчас выстроились в шеренгу по одному, положив себе под ноги предварительно раскрытые вещмешки. Ко мне присоединились мои друзья: Саид, Алишер и Азам. Я дал команду выложить все из вещмешков. Потом мы самым бессовестным образом произвели несанкционированный досмотр, при этом подыгрывая друг другу и делая вид, что давно тащим службу в Афгане.

Разведчики, робея и запинаясь, отвечали на наши вопросы о том, кто и откуда родом, как там жизнь в Союзе. Они и не подозревали, что стали жертвой жесткого развода. Те, кого они считают матерыми волками, сами пару дней как из Союза. И при этом повара. Нет, военные повара, конечно, но все же…

А мы, не церемонясь, конфисковали у незадачливых вояк армейские значки: «Классность», «Воин — спортсмен», «Отличник Вооруженных сил», «Воин-комсомолец», объяснив им, что в условиях боевых действий подобные атрибуты непозволительная роскошь и вообще ни к чему.

Мы также попутно ознакомились с оформлением записных книжек, некоторые из которых являли подлинный образец армейского искусства. Не обошли вниманием фотографии с гражданки — родных и особенно подружек, стараясь вести себя так же, как и те, кто досматривал нас. Но кроме значков ничего не брали.

Окончательно войдя в роль, провели небольшой устный инструктаж по правилам поведения на территории пересыльного пункта и в Афганистане в целом. Все это было свежо в памяти, поскольку нас инструктировали на днях. После я дал команду разойтись, но не покидать периметр пересылки.

Трофеи, то есть значки, мы разделили между собой приблизительно поровну, и нацепили их с изнаночной стороны своих хэбэшек. Моя гимнастерка с изнанки была похожа на мундир орденоносца, сплошь увешанный наградами.

Мы понимали, что скоро станет известно о нашем дерзком поступке, но это нас мало волновало. Дело было сделано. Просто мы воспользовались ситуацией, а они попались на нашу удочку, и теперь докажи, кто прав, а кто виноват.

Как мы и думали, на этом представление не закончилось. Надо было видеть выражение лиц наших новых соседей и братьев по оружию — разведчиков, когда вернувшиеся со службы настоящие хозяева пересыльного пункта построили их и начали проводить повторный досмотр. Мы молча сидели на своих кроватях напротив и терпеливо ждали, к чему это приведет.

Развязка не заставила себя долго ждать. Кто-то из старослужащих коснулся темы армейских значков. Горе-разведчики, просекшие, что их самым наглым образом нагрели, не упустили возможности сделать ответный ход, и в полном соответствии с законами жанра сдали нас с потрохами. Дескать, а нас досматривали, вон те, и забрали все наши значки.

Это заявление произвело на обитателей пересыльного пункта заметное впечатление. Они с иронией, юмором и должным уважением оценили нашу проделку. Между нами уже сложились более-менее человеческие отношения. Мы же не стали скряжничать, щедро поделились с ними добычей. В конце концов все остались довольны. Может, только разведчики не очень.

Изредка к нам наведывался Витек. Покурим, поболтаем с ним про Союз, Ташкент, службу и разбегаемся по своим делам, хотя дел особых у меня не было. Разве что периодически мы занимались разгрузкой и погрузкой машин, приезжающих на пересыльный пункт. Грузили в основном продукты: картошку и лук в сетчатых мешках, коробки с консервами, сахар, муку и соль. Эта работа отвлекала от невеселых мыслей, посещающих меня, когда я оставался наедине с собой.

Несколько раз довелось грузить боеприпасы и продовольствие в Ми-6. Вертолеты этой модели поражали своими размерами. Внутри можно было, как говорится, играть в футбол. Верилось с трудом, что эти монстры умеют летать, но, несмотря на свои габариты и прозвище «корова», они обладают высокой мощностью и грузоподъемностью.

На гражданке более опытные парашютисты с аэроклуба рассказывали, как им доводилось ходить на групповую акробатику с вертолета Ми-6. Сорок спортсменов легко умещались на борту и поднимались на высоту свыше четырех тысяч метров, чтобы потом выпрыгнуть и построить в свободном падении сложную фигуру — решетку.

Чувствовалось приближение зимы. Дни становились короче, ночи прохладнее. Все чаще небо заволакивали серые тучи. Пересылка жила своей жизнью. Приходит пополнение, день-два — и прибывшие отправлялись к местам прохождения дальнейшей службы. Файзабад же не спешил принимать нас.

Но вот наступило 7 ноября. Праздник — 69-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Мы позавтракали и по ставшему уже обыденным маршруту пошли на аэродром.

Погода стояла ясная. Как ни странно, прилетели вертолеты и забрали нас партиями человек по восемь-десять, исходя из наличия спасательных парашютов на борту. Поднявшись на борт винтокрылой машины, я скинул с плеч вещмешок. Отработанными движениями просунув руки в плечевые обхваты подвесной системы, я перекинул ранец через голову за спину и надел парашют. Вместе с летчиками помог остальным облачиться в парашютное снаряжение.

Один из летчиков поинтересовался, откуда у меня навыки обращения с парашютом. Я сказал, что занимался парашютным спортом. Вновь ощутить знакомую тяжесть за спиной было приятно.

До армии мне доводилось прыгать и с Ми-8.

Прыжки с вертолета имели некоторые особенности. Отделяться от него нужно было не так, как от привычного для нас самолета Ан-2, в просторечье «кукурузника». Дверь у Ан-2 расположена в хвостовой части фюзеляжа. С десантными парашютами выпрыгивают, как правило, сильно толкаясь от порога, лицом в сторону хвостовой части, стараясь при этом плотно сгруппироваться после отделения. Спортсмены с ручным раскрытием парашютов выпрыгивают лицом в сторону кабины, раскинув ноги и руки, в свободном падении плавно переходя из вертикального положения в горизонтальное.

С вертолетом дело обстояло по-другому. Десантирование происходило обычно на скорости около ста сорока километров в час. Поток воздуха идет не столько спереди, как у самолета, сколько сверху, от лопастей. Помимо прочего, вертушки, с которых мы прыгали, были снабжены пилонами. На них при необходимости крепились пусковые установки для стрельбы неуправляемыми реактивными снарядами. Дверь находилась в левой передней части, сразу за кабиной. Самый надежный и безопасный способ десантирования — это, аккуратно сгруппировавшись, вынырнуть перпендикулярно борту головой слегка вниз, а потом распластаться в свободном падении.

Помню, был случай, когда одна из парашютисток нашего аэроклуба отделилась от Ми-8, как от Ан-2. Она уперла правую ногу в передний нижний угол дверного проема, держась рукой за правую боковую сторону, протиснулась в проем, левой рукой запустила секундомер, закрепленный на запасном парашюте, и, оттолкнувшись от борта, выпрыгнула лицом в сторону кабины, широко раскинув руки и ноги. Никто из парашютистов, кто был рядом, глазом не успел моргнуть. Горизонтальная скорость вертолета была довольно высокая. В следующее мгновенье она ударилась головой об упомянутый выше пилон, потеряла сознание и, словно тряпичная кукла, понеслась навстречу матушке-земле.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, не окажись у нашей героини на голове крепкой и надежной каски, а на парашюте не менее крепкого и надежного страхующего прибора ППК-У. На высоте примерно семисот метров он ввел в действие систему раскрытия. На запасном парашюте, к счастью, страхующий прибор отсутствовал, — она была уже опытной спортсменкой. Иначе раскрывшаяся запаска могла бы спутаться с основным парашютом, что привело бы к трагедии. Девушка опустилась на землю — ни переломов, ни даже серьезных ушибов. В общем, повезло.

Между тем с нами провели инструктаж по правилам пользования парашютами. Большинство ребят были в явном замешательстве. Многие по нескольку раз примеривались рукой к кольцу парашюта. У меня тоже были вопросы. Например, если вдруг придется покидать вертолет над вражеской зоной, стоит ли дергать кольцо, ведь у нас и оружия-то нет. Мы были наслышаны о суровых нравах местных борцов с правящим режимом и советским военным присутствием, и поэтому нам не оставалось ничего другого, как надеяться на благополучное прибытие в Файзабад.

Внимание привлекла картинка, висевшая на дверце в кабину пилотов. Похоже, это была страница из журнала «Здоровье». На ней был изображен мужчина с завязанными глазами, идущий по дымящейся сигарете. Он занес ногу для следующего шага над истлевшей половиной. Нетрудно догадаться, что с ним должно было произойти потом. Эта картинка была частью антитабачной агитации. А надпись «Опасный путь», размещенная под сигаретой, показалась мне в данных обстоятельствах очень символичной.

Полет занял около получаса. Высота была приличная, думаю, не меньше трех тысяч метров. Внизу под нами был серо-бурый горный ландшафт. Могучие хребты и отроги, напоминающие своими очертаниями исполинских древних рептилий. Некоторые вершины уже были покрыты снегом и, сверкая в лучах солнца, ослепляли своей белизной. Глубокие ущелья и расселины, в которые редко попадал солнечный свет, причудливыми зигзагами разрезали это казавшееся диким и безлюдным пространство. Крутые скалистые участки соседствовали с более пологими глинистыми образованиями. Растительности почти не было видно. Деревья к этому времени сбросили листву. Встречались небольшие рощицы и отдельно стоящие деревья арчи — разновидности можжевельника, — распространенной в горах Центральной Азии. Сверху хорошо просматривались русла горных рек, в основном пересохшие, и паутинки троп и тропинок, свидетельствующие о том, что жизнь здесь все-таки есть. Подтверждением этому были и единичные поселения, мелькавшие по пути. Коробочки домов, выстроенные из глины, дворики, огороженные глиняными заборами, квадратики огородов и делянок, дававшие местным жителям возможность не умереть от голода. Не хотелось бы оказаться там — внизу в случае какой-нибудь нештатной ситуации.

---

Глава 3. Файзабад

Полет прошел гладко. Вертолеты приземлились на взлетно-посадочной полосе, с одной стороны которой был высокий горный массив, а с другой протекала многоводная для этих мест река. Покинув борт, мы столкнулись с группой солдат, по всей видимости увольняющихся в запас. Они как-то странно смотрели на нас. В их взглядах читалась некая смесь торжества и грусти. Отслужив свой срок, они возвращались домой. Их мысли и сердца уже были устремлены к мирной жизни, в которой не будет ни тревог, ни обстрелов, ни бессонных ночей. Но все это надолго останется в их памяти.

Кто-то из них крикнул нам сквозь шум винтов:

— Давайте, пацаны! Удачи! Берегите себя!

Мы растеряно помахали им. Забрав дембелей, вертолеты поднялись в воздух и полетели за следующей партией пополнения.

Нас строем повели в расположение полка. Перейдя через реку по широкому мосту, мы вошли на территорию части. Здесь все говорило о том, что полк находится в зоне самых что ни на есть настоящих боевых действий. Периметр был огорожен колючей проволокой, за которой, как нам сказали, было минное поле. Еще одно проволочное ограждение, затем шли траншеи с огневыми позициями для стрелков, блиндажами и капонирами для бронетехники. Обилие вооруженных людей и военной техники давали вполне ясное представление о жизни и службе в этих краях. На лицах встречаемых нами солдат и офицеров отпечатывалось выражение некой суровости.

Мы пересекли почти весь полк. Подошли к рядам армейских палаток. Нас построили, провели перекличку и завели в одну из них. Там оказалось на удивление уютно.

Палатку оборудовали капитально, для длительного проживания. Полы были выстланы досками от ящиков с боеприпасами, такой же доской были отделаны стены в высоту больше метра. Сделали все аккуратно и продуманно.

Палатка была рассчитана примерно на сорок солдат. Два ряда двухъярусных кроватей разделял проход около метра шириной. В проходе были две стойки, служившие опорой всей палатке, по обоим концам, ближе к выходам, стояли печки-буржуйки, трубы от которых выходили сквозь крышу наружу через специальное отверстие. Освещение производилось с помощью нескольких электролампочек. Выходы из палатки были снабжены небольшими тамбурами.

Мы расположились, кто как хотел и согласно утвердившемуся к тому времени статусу. Традиционно в армии нижний ярус считается предпочтительнее. Не приходится карабкаться наверх, и когда соскакиваешь с кровати, не опасаешься, что по неосторожности заденешь соседа снизу. Кроме того, можно и посидеть, поставив ноги на пол. Я занял нижнюю койку недалеко от заднего входа. Для туалетных принадлежностей и прочей мелочевки в каждом кубрике были предусмотрены прикроватные тумбочки. Позже нам дали команду идти на обед. Мы построились в колонну по два и направились в столовую.

Солдатская столовая навевала на меня тоску и уныние. С чем это было связано, трудно сказать. Может быть, виной тому были пропорции помещения, грубые столы и скамейки, а также отсутствие естественного освещения. Заляпанный солдатскими сапогами бетонированный пол. Обилие незнакомых лиц, сотни глаз. Одни равнодушные, другие презрительные. Гомон, суета, высокомерные усмешки, шуточки типа: «Вешайтесь, колпаки!» Скорее всего, давило все вместе взятое.

Те, кто находился в полку давно, успели свыкнуться со здешней средой и узнать друг друга поближе. У них уже сложились свои взаимоотношения, своя иерархия. А нам же только предстояло найти свое место. Никто не ждал нас с распростертыми объятиями, за все придется бороться. Вывод один: нужно вопреки всему оставаться собой, не терять самоуважения и человеческого достоинства.

Пообедали. Горный воздух повышал аппетит, и от этого пища казалась вкусной. Консервы, как я понял, составляли значительную часть армейского рациона. После обеда мы немного отдохнули. Затем нас, вновь прибывших, собрали на полковом плацу, где познакомили с офицерами штаба полка и поделили на учебные роты и взводы. Я оказался во втором взводе третьей учебной роты. В нее в основном входили солдаты тылового обеспечения: пожарные, хлебопеки, повара и прочая не боевая братия.

Командиром нашей учебной роты назначили старшего прапорщика из саперной роты. Крупный такой дядька с громоподобным голосом и пышными усами. Несмотря на внушительную наружность, было в нем что-то располагающее. Командиром моего взвода поставили полную противоположность предыдущему персонажу. Прапорщика из ремонтной роты, росточком метра полтора. Он походил на гнома. Бушлат доставал ему почти до колен. Походка шаркающая. Ноги не выпрямляются до конца, и по этой причине штаны в области колен аж вытянулись вперед пузырями. Это усиливало эффект полусогнутых ног. По скрипучему, крикливому голосу и поведению сразу ясно — вредный мужичок. Объемный цигейковый воротник бушлата, распластавшийся на плечах, и кепка с козырьком добавляли его образу сказочности. Да и фамилия подходящая — Лесовик. По мне чистый тролль. К нам он обращался по-разному, но мне запомнилось его выражение: «Ну что, плодово-ягодные!» Я однажды спросил у него, почему плодово-ягодные. Он в свойственной ему манере пояснил, что большинство призывников «жертвы пьяного зачатия», особенно отметил при этом выходцев из солнечной Молдавии. Похоже, для прапорщика Лесовика это была больная тема.

Нас строем привели в роту, заново провели перекличку и инструктаж по правилам поведения на территории части. Установили график дежурства по палатке. В обязанности дневальных, помимо несения караула под грибком, входило обеспечение чистоты внутри и снаружи палатки, плюс поддержание огня в печках. Нам объяснили, что целый месяц мы будем проходить курс молодого бойца — КМБ, после чего нас распределят по подразделениям, в которых придется тащить службу.

Заместителем командира взвода нам назначили одного дембеля, сержанта-минометчика из третьего батальона, расположенного в Кишиме, что по дороге в Кундуз, километрах в ста отсюда.

Это был коренастый парень невысокого роста. Одет он был в выцветшую полевую форму экспериментального образца. Ее так и называли «эксперименталка», а в Союзе — «афганка». Ушитая по фигуре, она была ему в обтяжку, что считалось своеобразным шиком, общепринятой нормой среди солдат второго года службы. Его голову украшала кепка все того же нового образца, все ребра, изгибы которой были дополнительно прошиты рукой воина-умельца. Она представляла собой настоящее произведение самодеятельной солдатской моды и выглядела скорее комично, чем стильно. Но о вкусах не спорят. Поживешь тут в горах пару лет, повоюешь, неизвестно, какие тебе привьются понятия и вкусы.

Кудрявый чуб цвета сухой соломы выбивался из-под козырька. Летний загар еще не сошел и был заметен на руках и лице. Серо-зеленые глаза, казалось, тоже выгорели под жарким южным солнцем и выражали огромную усталость. Чувствовалось, что ему в этом Афгане уже все осточертело. В нем было что-то, вызывающее доверие. Он разительно отличался от сержантов, которых мы привыкли видеть в учебке.

Те вечно орущие и пекущиеся об укреплении своего статуса младших командиров. В неустанном стремлении угодить уставу и вышестоящему начальству, они совершенно забыли, что необязательно по любому поводу горланить как припадочные. Да и не может быть в учебной части Советской армии взаимопонимания у командира с подчиненным. Позволить себе такое способен человек, обладающий реальным достоинством, не нуждающийся в постоянном подтверждении своего авторитета, а просто имеющий его. Именно этого так недоставало сержантам из ВШП и с избытком было у нашего замка.

Он знал себе цену, это проявлялось в том, как он держится с солдатами и офицерами и как они обращаются к нему, не кичился этим и с нами, зелеными, необстрелянными салагами, общался почти на равных. Мы уважали его за опыт, которым он делился, и за весь курс молодого бойца никто не посмел усомниться в его компетентности. Многое узнали благодаря ему: о здешних порядках, межличностной коммуникации, войне… Отвечал он всегда непринужденно и внятно. Часто юморил, иногда и мы незлобиво шутили в его адрес. Тот воспринимал это лояльно. Но, конечно, такие отношения сложились у нас не сразу. Звали его Толик.

Как-то он сказал нам, что мы для него своеобразный дембельский аккорд.

— Вот пройдете курс молодого бойца, раскидают вас по разным подразделениям, по точкам: кого в Бахарак, кого в Кишим, по другим заставам, кто в полку останется. А я домой, в Союз. Хватит с меня этого Афгана…

И когда он говорил о доме, его глаза мечтательно озарялись задорными искорками. Такой свет бывает у людей, находящихся на расстоянии вытянутой руки от исполнения заветной мечты.

День нашего прибытия в Файзабад совпал с годовщиной Октябрьской революции. На плацу перед ужином в честь этого прошло торжественное построение. С затянутыми и скучными речами выступили члены командования полка. Потом спели полковую песню. Слов мы пока не знали, а молчать, когда остальные поют, было невежливо, поэтому складно мычали, стараясь попасть в такт. Затем все дружно отправились в столовую на праздничный ужин.

После ужина — вечерняя прогулка. Несмотря на свое романтичное название, в вооруженных силах она существенно отличалась от той, что нам была знакома по гражданской жизни.

Когда я впервые услышал о вечерней прогулке в армии, представил себе, как выходят солдаты из казармы на свежий воздух, погуляют по части, кто хочет, посидит на лавочке, покурит, перекинется словом с товарищами. Ну что скажешь, здорово! Перед отбоем немного расслабиться от непрерывного напряга… Хоть кто-то умный догадался дать солдату по-человечески распорядиться своим досугом. Если бы и девушки были, то вообще красота. Ага, размечтался…

Меня ждало великое разочарование. Вечерняя прогулка оказалась не чем иным, как хождением по части строем с песней или же без, в зависимости от ситуации. Длилась она, к счастью, минут пятнадцать-двадцать. За ней следовала вечерняя поверка, подготовка к завтрашнему дню и, наконец, долгожданная команда: «Отбой!» — моя любимая команда. Ведь все знают: солдат спит, а служба идет.

Горная ночь уже вступила в свои права. Было свежо, изо рта шел пар. Из труб от печей, обогревающих палатки, валил сизый дым, придавая воздуху приятный, пахнущий человеческим жильем кисловатый запах тлеющего угля. Глубокое небо, щедро украшенное мерцающими звездами, величавым куполом накрывало расположение полка. А горы вокруг походили на края гигантской чаши. В полку соблюдалась светомаскировка, но темень не была абсолютной, звезды светили ярко и давали немного света.

По окончании прогулки мы пошли в палатку, предварительно почистив сапоги. Сгрудились у растопленных, пышущих жаром печурок, грея озябшие руки и ноги. Тепло печей согревало и успокаивало, уносило куда-то далеко-далеко, туда, где тихо, все свое, родное. На сосредоточенных лицах, в глазах солдат, смотрящих в никуда, играли блики пламени. Каждый думал о своем, и все об одном и том же. Первый день в Файзабаде близился к концу.

Внезапно снаружи что-то просвистело и глухо ухнуло. Это повторилось пару раз. Внутри все сжалось. Мгновение тишины, и ночь наполнилась невообразимым шумом. Треск выстрелов из автоматического оружия всех возможных видов, крики команд, топот солдатских сапог, рев двигателей, залпы орудий. Мы выбежали из палатки, чтобы поглядеть на происходящее. Здесь творилось невероятное, фантастическое действо.

Трассы очередей из крупнокалиберных пулеметов и скорострельных пушек, установленных на бронетехнике, раскроили небо на куски. Извиваясь причудливыми огневыми гирляндами и закручиваясь в спирали, они устремлялись в непроглядную враждебную темноту, как бы соревнуясь между собой за право сразить неприятеля. Выстрелы из орудий и танков озаряли ночь короткими яркими вспышками. Грохот их стрельбы сотрясал и землю, и горы, и воздух. Там, куда они били, цветками из пламени вспыхивали взрывы, раскатистый звук от которых гулким эхом проносился по всей долине. От этого шума закладывало уши. Солдаты бежали к своим позициям, на ходу застегивая бронежилеты и надевая каски. Небо из глубокого и таинственного темно-синего в россыпи звезд купола стало плоским, как лужа с мутной, кроваво-бурой жижей. Всюду дым и едкий запах гари.

Наш сержант-минометчик, перекрикивая гром канонады, приказывал нам возвращаться в палатку. Хотя в этих условиях палатка представлялась сомнительным укрытием, все подчинились. Любопытство, однако, взяло верх, и, пробежав по проходу между койками, я и еще несколько человек прошмыгнули через другой выход.

Метрах в двухстах от нас размещались позиции реактивных установок «Град» — современной модификации знаменитой «Катюши», той самой, что наводила ужас на фашистов в годы Великой Отечественной войны.

Они споро вступили в дело. Реактивные снаряды, один за другим выталкиваемые мощной, упругой струей огня из своих ячеек, горящими стрелами неслись к невидимой цели. Звук был такой оглушающий, что, казалось, тугое небесное полотно рвут на лоскуты. Стремглав пересекая небо, снаряды вонзались в находящийся где-то за рекой Кокча горный хребет. Они вспыхивали беспорядочной чередой разрывов, разлетаясь на множество безжалостных осколков, распахивая склоны, откалывая куски скальной породы, высекая искры из древних камней. Участь тех, кому предназначалось это смертоносное послание, была незавидной.

Вскоре накал артиллерийского огня начал ослабевать. Постепенно звуки залпов и стрельбы стихли вовсе. Удар возмездия продолжался минут десять.

Мы вернулись в палатку. Все были под большим впечатлением. Снова облепили печки, наперебой обсуждая недавнее происшествие. Позже узнали от нашего замка, что душманы обстреляли аэропорт, чем и был вызван столь яростный ответный огонь. Я вспомнил обстрел аэропорта в Кундузе в день нашего прибытия в Афганистан и подумал о том, что не успеешь попасть на новое место, и вот тебе на — сюрприз от духов тут как тут. Это становится нехорошей традицией.

После отбоя заснуть не получалось. В голове вспыхивали фрагменты увиденного, я переваривал сложившуюся ситуацию. Что все это может сулить мне и ребятам? Сколько похожих событий готовит нам будущее? Казалось поразительным, что вся эта огневая мощь, машины, орудия, адские инструменты изобретены с одной целью — уничтожать людей. Понятно, что оружие направлено против врагов, но ведь и мы являемся для кого-то врагами. «Ну да ладно, — утешал я себя. — На войне как на войне».

В моем засыпающем мозгу роились мысли. Конструкторские бюро, где серьезные люди в чистой одежде с умным видом прямо сейчас разрабатывают инструменты для истребления себе подобных. Для них это обычная работа. Покуривая в перерывах, шутя, попивая кофе, беседуя о политике, культуре, домашних делах. По окончании трудового дня они возвращаются домой к своим семьям, детям. Задумываются ли они над тем, что где-то по другую сторону железного занавеса так же на всю катушку раскручен маховик создания все более изощренных орудий убийства? Безусловно. Они не забывают об этом ни на минуту. Это заставляет их работать усерднее. Борьба систем, идеологий не прекращается. Все отстаивают свою правду, свое единственно верное мировоззрение. И силовой метод остается неизменным средством преодоления разногласий. Так было испокон веку, и в наше цивилизованное время ничего не меняется.

Принципы «Добро должно быть с кулаками» и «Если хочешь мира — готовься к войне» легко трансформируются в извечное: «Кто сильнее — тот и прав!» Каждый отстаивает свои представления о добре и зле. И те и другие хотят лучшего для будущих поколений. Воспитывают детей, стараясь привить уважение и любовь к окружающим, а также общечеловеческим ценностям. Радуются их успехам, первому слову, первому шагу. Переживают вместе неудачи. И те и другие читают детям сказки. Правильные сказки — о благородных принцах, отважных героях, мудрых волшебниках, где светлое всегда побеждает темное.

Да, добро должно быть сильным, а кулаки — крепкими. Все защищают добро. Все стремятся к превосходству. Производство оружия не прекращается. На планете накоплены огромные запасы самого разного вооружения — от штык-ножей до ядерных боеголовок, применение даже одной из которых способно стереть с лица земли целые города и безвозвратно изменить ход мировой истории. Но этого мало, ведь враг не дремлет.

Целуя малыша перед сном, желая ему чудесной ночи, не принято думать о том, что, вероятно, где-то с конвейера уже сошел автомат, который представляет для него опасность. И изготовлены близнецы-патроны. Миллионы патронов, увенчанные стальными пулями, расфасованы аккуратными равными пачками и закатаны в металлические короба-цинки. Лежат на складах, терпеливо ожидая своей очереди попасть в обойму, а затем, получив бойком по капсюлю, вырваться из тесного тоннеля ствола к выбранной стрелком цели, чтобы забрать чью-то данную лишь однажды жизнь.

Ночь прошла спокойно. Моя кровать находилась недалеко от одной из печей. Огненные лучики, пробиваясь сквозь узкие щели возле печной дверцы, весело плясали на стенах палатки и кроватях, даря ощущение покоя и умиротворения.

Наступило утро. Мы поднялись, оставили в палатке двух дневальных, а сами со всем полком вышли на физзарядку. Пробежали пару кругов вдоль границы гарнизона. Один круг был равен полутора-двум километрам. Следом проделали комплекс утренней гимнастики. Далее — умывание, утренний развод и завтрак, работы на складах и обед. После нас ждали работы на складах, вечернее построение, ужин и отбой. Приблизительно по такой схеме проходили все дни курса молодого бойца.

Раз в неделю посещали полковую баню. Никакую специальную боевую подготовку с нами не проводили, якобы ни к чему она всяким солдатам-тыловикам.

В один из первых дней нам устроили экскурсию по территории полка, подробно рассказав, где что и для чего. Прошли с нами по периметру полка вдоль минного поля, особо указав на нецелесообразность прогулок в этой части гарнизона. Показали штаб полка, пост номер один — полковое знамя, восстановленный клуб, ранее сгоревший при обстреле и иные местные достопримечательности.

А спустя неделю пребывания в Файзабаде на полковом стрельбище для нас провели демонстрацию разных видов вооружения и его боевого применения. Мы узнали о возможностях автоматов АК-74, АКМ, пулемета ПК, крупнокалиберных пулеметов ДШК и «Утес», снайперской винтовки СВД, ручного противотанкового гранатомета РПГ-7, автоматического гранатомета АГС-17 «Пламя» и реактивного пехотного огнемета «Шмель». Мы увидели и услышали, как ведется огонь из 120-мм и 82-мм минометов, автоматического гладкоствольного миномета «Василек», боевых машин БМП-1 и БМП-2, пулемета КПВТ, которым оснащены бронетранспортеры БТР-70 и БТР-80. Своей огневой мощью похвастались артиллеристы и танкисты. Даже дали залп из «Града» по горному массиву в десяти километрах от нас. В результате там осталось выгоревшее черное пятно площадью несколько сотен квадратных метров.

На мероприятии присутствовало все прибывшее пополнение. Офицеры управления находились на наблюдательном пункте, возвышавшемся позади нас. Один из них с помощью громкоговорителя выступал в роли ведущего. Вся демонстрация сопровождалась комментариями, объяснениями и описанием характеристик представленных образцов вооружения.

Мне особенно запомнился РПО — реактивный пехотный огнемет, внешне напоминающий чертежный тубус. Разрыв его заряда походил на небольшой ядерный грибок. Казалось, его поражающая способность ничуть не меньше, чем у гаубицы или танка, только дальность намного меньше. Но все равно иметь при себе мини-гаубицу, пусть и разового действия, будучи в горах, было бы неплохо. Правда, весит этот «Шмель» одиннадцать кило, а это немало, ведь если выходишь надолго, кроме него нужно тащить автомат с боекомплектом, ручные гранаты, каску и бронежилет, воду и еду. Забегая вперед, скажу: видел сам, как огнеметчики, помимо всего прочего, таскают и по две такие трубы.

Зима была все ближе. Солнце появлялось редко, а небо все плотнее заволакивали свинцовые тучи. Горные хребты вокруг покрылись снегом.

Днем мы работали на разных складах: продуктовом, вещевом или артиллеристском. Везде, где была возможность, старались чем-нибудь разжиться. Например, на продскладе рыбными консервами, тушенкой, сгущенкой или овощной икрой. Еда в армии вещь ценная. При активной же физической работе на свежем воздухе любое дополнение к скромному солдатскому пайку было всегда кстати. Но проворачивали такое при случае, да и брали по одной-две банки, чтобы не засветиться.

На вещевом складе можно было прибрать к рукам новые фланелевые портянки или вафельное полотенце. Так, мой товарищ стащил пару комплектов теплого зимнего белья, один из которых великодушно подарил мне.

И на артскладах было чем поживиться. Оттуда мы умудрялись притащить мешочки с орудийным порохом. Он представлял собой светло-коричневые гранулы-цилиндрики длиной в полтора сантиметра. Скучными вечерами мы подбрасывали его пригоршнями в печку, в ответ на это пламя вспыхивало ярче, а печная труба отвечала радостным гудением. Но разок у нас с этим порохом произошла оказия…

Сидим, значит, в курилке саперной роты, курим, говорим о всякой всячине. Курилку, надо сказать, сделали на совесть. Она была шестигранной формы около двух метров в диаметре. Каменные стены в высоту достигали чуть более метра. В каждом углу был деревянный столбик, прибавляющий еще по одному метру. Скамеечки установили вдоль стен. Крышей беседки служил парашют от осветительной мины, натянутый по каркасу из бруса. Снаружи вся конструкция была накрыта маскировочной сетью.

Окурки мы бросали в пол-литровую консервную банку из-под кабачковой икры, стоящую на земле в центре курилки. В карманах почти у всех был орудийный порох. Взяли, насыпали его в эту банку и подожгли. Сами же расселись на спинках скамеек, попыхивая сигаретками.

Поначалу он горел вяло, несколько гранул лениво вылетели из банки. Но буквально за пару-тройку секунд столб ревущего огня вырос метров до четырех в высоту, что было подобно пламени, вырываемому из перевернутого сопла ракеты. На нас пыхнуло жаром, да так, что мы вылетели из курилки, перескочив через каменные стенки. Крышу прожгло, горящие лохмотья парашюта и масксети колыхались по периметру. Мы кинулись тушить огонь, схватив ведра из пожарного щита. Воду черпали из находящейся неподалеку бочки. Потушили, но понимали, что возмездие за содеянное неизбежно. Оно не заставило себя долго ждать.

Командир учебной роты не оценил нашей самоотверженности при тушении пожара. Его почему-то больше занимало, что, или, точнее, кто стал причиной этого происшествия. Предложенная нами версия, суть которой сводилась к тому, что источник возгорания нам неизвестен, мол, увидели, что курилка горит, и начали тушить — не внушала ему доверия. Мы были сопровождены на полковой стадион, где длительный бег, по мнению прапорщика, должен был благотворно повлиять на нашу память.

Мне, конечно, было жаль моих спутников. И хотя инициатором смелого эксперимента был я, брать всю ответственность на себя не спешил, поскольку почти все, кто был при этом, внесли в него свою лепту.

Бег в горных условиях — занятие изнурительное, особенно если на ногах вместо спортивной обуви кирзачи, но все бежали молча как партизаны, память не прояснялась. Минут через двадцать терпение товарища прапорщика закончилось, или он по доброте душевной посчитал, что мы в достаточной степени искупили свою вину. Он еще раз слегка пожурил нас и отправил в расположение роты. Мы выдохнули. Могло быть и хуже. Гораздо хуже. Просто хороший попался дядька.

Как-то, когда мы работали на продовольственном складе, грузили продукты в машину, к нам подошел незнакомый прапорщик. Видно было по всему — тертый калач. Внешне он походил на бравого гусара. Темные, выбивающиеся кудрявым чубом из-под форменной кепки волосы, густые усы и проницательные темно-карие глаза на загорелом лице. Взгляд открытый, голос сильный. Бушлат с широким дымчатым воротником нараспашку, под хэбэшкой десантный тельник. Одежда и обувь сидели на нем ладно, и вообще ощущались в нем внутренний стержень, уверенность в себе.

Он назвался командиром взвода снабжения из Кишима. Узнав, что мы повара, сообщил, что ему нужны будут два повара, один в офицерскую столовую, другой в солдатскую. Спросил мою фамилию и у Леши Абаева, а когда выяснил, что Леша осетин, заметил, что любит работать с кавказцами. Судя по всему, на продовольственном складе он получал провиант для третьего батальона. Мы как раз занимались погрузкой продуктов, которые должны были отвезти в аэропорт, где их перегрузят в вертолеты и по воздуху переправят в Кишим. Все это означало, что мы с Лешей с большой долей вероятности можем по окончании КМБ продолжить службу в этом самом Кишиме. Но это, как говорится, бабка надвое сказала.

Во время нашего карантина контактов, а тем более стычек с теми, кто не первый месяц служит в Файзабаде, почти не было, мы круглые сутки были задействованы на работах. По вечерам коротали свободные часы за игрой в дурака, курили, расспрашивали нашего заместителя командира взвода Толика про Кишим. Он рассказывал, что живут там не в палатках, как здесь, а в землянках. Горы в тех краях подходят к границам гарнизона.

— Выйдешь из землянки ночью, можно по духовским сигнальщикам из автомата пальнуть. Они друг дружке какие-то сигналы фонариками передают. И когда на посту стоишь, тоже есть много поводов пострелять… Что подозрительное увидишь, или померещится, или звук какой… Выстрелишь пару раз, пошумишь, и сон как рукой снимет. Главное, если все не так серьезно, длинной очередью не стрелять — это сигнал тревоги. Весь батальон на ноги поднимается.

По словам сержанта, духи доставляют хлопоты нечасто, обстрелы ведут из минометов и реактивных установок БМ-13 типа нашей «Катюши», но, естественно, производят не такие массированные обстрелы, как в кинохрониках о Великой Отечественной войне. Пусковые системы перевозят на ослах, размещают на обратном скате горы и выпускают ракеты по одной. А бывает, что на часовой механизм поставят, а сами спрячутся подальше, чтобы их ответным огнем нашей артиллерии не накрыло.

— Хитрые они, гады, — говорил Толик. — Есть у них и дурная привычка — по нашим праздникам подлянку подкинуть.

---

Глава 4. Файзабадская губа

Вечером, когда объявили отбой, лежу на своей кровати, пытаюсь заснуть. Слышу, сверху сыпется что-то. Встал посмотреть, что там происходит.

Парнишку, который спал на верхнем ярусе, направили в Афганистан после военно-пожарной учебки, родом он был, кажется, из Ярославля.

Лежит, укрылся одеялом с головой, только странные хруст и шорох раздаются. Одеяло приподнимаю, а он хлеб жует.

В этих условиях такое поведение могло привести к печальным последствиям. Допустим, притащил с собой в кармане кусочек хлеба или сахара, положил в тумбочку или так в кармане и оставил, потом при случае съел. Но если вдруг какая-нибудь мышка успела приложиться к этому лакомству или просто от грязных рук добытчика, то можно подцепить кучу болезней и заразить других. Поэтому такие поступки не встречали понимания и порой жестко наказывались. В учебке тоже бывали подобные ситуации, и приходилось проводить воспитательную работу с теми, кто на этом попадался. В ход помимо уговоров и нравоучений шли методы поубедительнее — подзатыльник или крепкий пинок под зад. Конечно, общий статус проколовшегося существенно понижался.

Я попросил своего соседа со второго яруса спуститься. Объяснив ему, что к чему, отвесил пару оплеух. На этом бы все и закончилось, но к нам подошли привлеченные шумом ребята, койки которых находились рядом. Узнав, в чем дело, они также посчитали своим долгом наподдать голодающему.

Ночь провели без приключений, да и день поначалу не сулил чего-то недоброго. Но после обеда заявился командир нашего учебного взвода прапорщик Лесовик, он был чем-то не на шутку рассержен.

Роту построили. За ритуальными «Равняйсь! Смирно!» нам огласили причину столь экстренного построения.

Поступил сигнал из штаба о том, что в нашей роте происходят из ряда вон выходящие нарушения армейской дисциплины. Дескать, есть несколько человек, вызывающее и хулиганское поведение которых бросает тень на репутацию всех остальных. Далее подчеркивалось, что руководство полка не допустит разногласия среди бойцов, особенно на национальной почве.

Пока звучала вступительная часть, пытался сообразить, о ком идет речь. Мне казалось, я владею довольно полной информацией о жизни нашей роты. Никакой национальной разобщенности в нашей роте не было. Да, мы кучковались небольшими семейками по земляческому и национальному признакам. Своими группами жили и те, кто подружился в период службы в учебных частях. И здесь уже многие успели познакомиться и узнать друг друга, но всем, как правило, удавалось ладить. Если и случались противоречия, то уж никак не на почве национальной неприязни. Условия армейской жизни расставляют все на свои места очень быстро, и сразу становится ясным, кто есть кто.

Тревожное предчувствие обрело более конкретные очертания, когда прапорщик истеричным голосом, извергая клубы пара на холодном воздухе, начал зачитывать список возмутителей спокойствия. Произнося каждую фамилию, он выдерживал паузу, переводя суровый взор на строй: ждал, когда названный выйдет и сделает три шага вперед. При этом он сопровождал выходящего таким злобным взглядом, что окажись у прапорщика вместо глаз пулеметы, думаю, нас ожидал бы расстрел на месте. Я понял, откуда ветер дует, и не удивился, услышав свою фамилию. Выйдя из строя, сделал три шага вперед. Когда список был оглашен, прозвучала команда: «Кругом!», и мы развернулись лицом к строю. Перед личным составом роты были все участники вчерашнего события, разумеется, кроме одного, ставшего, как нам заявили, жертвой межнациональной разборки. Он стоял во второй шеренге с отсутствующим видом. На его губах играла едва заметная торжествующая улыбка.

Прапорщик Лесовик расхаживал между строем и нами, сотрясая воздух и брызгая слюной. Его пламенная речь, по-видимому, должна была вызвать праведный гнев и всеобщее осуждение к нам. Для усиления эффекта он изредка приближался, чтобы потрясти кого-нибудь из нас за отворот бушлата либо ткнуть кулаком или указательным пальцем в грудь. Но несмотря на все свои старания, желаемого результата он не добился. Всем было ясно, что настоящая причина не названа.

Мне надоело слушать бредятину, которую несет прапорщик Лесовик. Я попытался возразить, но тем самым только вызвал бурю негодования. Спорить с ним было бесполезно. Такие, как он, всегда правы.

Казалось, он получает удовольствие от того, что подвернулась удобная возможность на законных основаниях проявить свое служебное рвение. Командир же нашей учебной роты, который был почти вдвое крупнее Лесовика, принимал участие во всем этом мероприятии, как мне показалось, без особого энтузиазма. Так, по долгу службы.

Затем вся рота строевым шагом двинулась к зданию полкового клуба, куда уже стекались колоннами военнослужащие из других подразделений. Намечался концерт, посвященный какой-то памятной дате. В клубе собрался личный состав полка, не считая тех, кто нес боевое дежурство и был в охранении.

Клубом называлось здание внушительных размеров. Внутри было просторно. Там была обустроена сцена, а зрительские места террасами уходили от сцены вверх к задней стене, в которой имелись окошки для проекторов, как в обычных кинотеатрах. Когда все расселись, на сцену вышел один из офицеров управления полка. Это был то ли замполит, то ли начальник штаба полка. В клубе воцарилась тишина. Он бесстрастным и суровым тоном сообщил о том, что в штаб поступил сигнал о происходящих конфликтах на национальной почве среди молодого пополнения одной из рот. Его речь становилась все эмоциональнее.

— Иногда встречаются безнравственные элементы, сродни волчатам, вылезшим из своей норы, готовые кусать всех на своем пути, сеять разлад и беспорядок…

Офицер зачитал список нарушителей и приказал подойти к нему. Мы вышли на сцену и предстали перед широкой аудиторией. Подобно актеру, играющему драматическую роль, он продолжал все более вдохновенно, изо всех сил стараясь достучаться до разума присутствующих.

Весь смысл сказанного им сводился к тому, что в то время, когда вся советская страна делает огромные шаги по пути перестройки, а Советская армия находится на передовых рубежах, да еще и здесь, в зоне боевых действий, выявляются несознательные элементы, которые живут по своим волчьим законам.

Я снова хотел возразить, мол, никакой национальной подоплеки не было — сугубо воспитательная мера. Но стоило мне открыть рот, офицер как заорет: «Молчать!» Мне оставалось лишь стоять и ждать окончания этого спектакля.

Основным аргументом, что инцидент имел национальный характер, оказалось следующее: потерпевший был родом из Ярославля и русским. А среди нас не было ни одного с русской фамилией. Два узбека, один туркмен, один азербайджанец и я — татарин из Ташкента.

Не исключено, что именно этот факт позволил светлым головам из штаба полка сделать такое умозаключение. Понять их, конечно, можно: если в полку начнут происходить межнациональные распри, это приведет к самым нежелательным последствиям. Поэтому руководство должно было вести политику пресечения малейших проявлений неприязни среди военнослужащих.

Когда офицер закончил свою речь и я всем нутром прочувствовал, как нас постигла всеобщая ненависть и презрение личного состава полка, мы в сопровождении вооруженного конвоя покинули клуб. Выйдя из ярко освещенного помещения, окунулись в темную прохладу ночи. Я облегчено вздохнул, как гора свалилась с плеч. Моя впечатлительная натура была несколько утомлена чрезмерным вниманием. Более же всего возмущало, что нас не совсем заслуженно выставили в столь неприглядном свете.

Конвой проводил нас до здания полковой гауптвахты. Оно было сооружено из бутового камня, коего в этой местности было в изобилии. Мы вошли, прошли по коридору, затем нас завели в кабинет коменданта. Там находилось два офицера. Тот, что сидел за столом, был в звании старшего лейтенанта, внешне он был похож на азербайджанца. Он что-то писал в большом журнале и, когда мы вошли, даже не посмотрел на нас. Второй — молодой лейтеха, светловолосый, с голубыми глазами на простодушном лице. По внешнему виду казалось, что он недавно окончил военное училище. Он приказал нам построиться перед столом коменданта в одну шеренгу, снять шапки, бушлаты, брючные и поясные ремни, вынуть из карманов все предметы.

Мы не спеша, с некоторой нарочитой небрежностью выполнили его приказ. У троих из нас с собой были комсомольские билеты, они оказались на столе старлея. Бушлаты и шапки повесили на вешалку, остальные вещи поместили в шкаф, стоящий у стены.

Старший лейтенант продолжал делать в журнале записи и пометки. Разобравшись с журналом, он взял в руки комсомольские билеты. Откинувшись на стуле, бросил на нас пронзительный изучающий взгляд, склонив голову к правому плечу и приподняв левую бровь. На его губах играла ироничная ухмылка.

— Ну что, граждане алкоголики, хулиганы, тунеядцы, — начал он свое обращение к нам цитатой из советской кинокомедии и, выдержав короткую паузу, добавил: — Не служится спокойно?

Сам по себе вопрос был риторическим. Мы молчали, ожидая, что будет дальше. Комендант вернул комсомольские билеты на стол, оставив один в руках, раскрыл его и зачитал фамилию и имя. Названный, как того требовал устав строевой службы, громко ответил: «Я!» Старший лейтенант задал общие вопросы, наверное, чтобы иметь представление лично о каждом. Познакомившись с одним, он переходил к следующему.

Когда в его руки попал мой билет, он с легким кавказским акцентом зачитал мои фамилию и имя.

— Ташкент… Чиланзар… — произнес он холодно. — Да, знаю я вашего брата. Сплошное хулиганье. А этого, — обернувшись к молодому лейтенанту и указав большим пальцем на меня, сказал он, — после курса молодого бойца в полку лучше не оставлять, а куда-нибудь подальше отправить. С такими мирного житья не будет…

Молодой офицер, стоявший до сих пор с отсутствующим выражением лица, посмотрел на меня теперь как-то по-особому, вероятно переваривая услышанное от старшего товарища. Даже мои спутники автоматически повернули головы и, выглядывая друг из-за друга, надеялись увидеть во мне что-то, не замеченное прежде. Их поведение показалось мне глупым, и я раздраженно цыкнул на них.

Я был слегка смущен таким к себе отношением, ведь всегда считал себя порядочным молодым человеком. В учебной части, например, был на хорошем счету. Через неделю службы по приказу командира роты меня назначили командиром отделения, хотя это воспринималось мной скорее как наказание, чем поощрение. Тем не менее я старательно выполнял свои обязанности, и пусть не выслуживался, но нареканий в мой адрес не было. И вот тебе раз. Вдруг узнаешь о себе нечто новое и ощущаешь себя каким-то злодеем.

Покинув кабинет начальника гауптвахты, нас пятерых провели в одиночную камеру. Гауптвахта была переполнена.

Железная дверь с небольшим окошком была заперта снаружи при помощи согнутого пополам прутка арматуры толщиной в сантиметр-полтора и длиной более метра. Эта скоба играла роль своеобразного замка и продевалась через металлические ушки на двери и косяке. Пока один конвоир отпирал дверь, второй стоял с автоматом наизготовку, отрезая нам путь к выходу.

Наконец, мы оказались в камере. В соседней сидели пленные духи — человек шесть. Мы видели их сквозь решетчатую дверь, когда шли по коридору. Они были одеты в свою традиционную одежду. Широкие штаны, накидки, чалма. Было немного неуютно от мысли, что сейчас между нами и духами стоит почти знак равенства. В стенах этого заведения и мы, и они — невольники. Позже я узнал, что это родственники членов местных бандформирований. Их взяли с целью обмена на пропавших и, возможно, удерживаемых душманами наших или афганских военнослужащих.

Наша камера в длину была три-четыре метра и около метра в ширину. В верхней части стены, находящейся напротив двери, было зарешеченное окошко размером тридцать на тридцать. Через него в камеру поступал свежий воздух. Ночи в горах бывают довольно прохладными даже летом, а уж в конце осени и подавно.

Ночь выдалась ясная, луна светила ярко, отчего и в камере было достаточно света. Пол был грунтовый и неровный, в центре от ног арестантов образовалось углубление. Сидеть можно было только на корточках, а лежать — на полу, но этого при такой температуре делать вовсе не хотелось. Выбирать не приходилось: посидишь на корточках, с непривычки ноги быстро затекают, потом стоишь, прислонясь к каменной стене. Замерзнешь, выполнишь комплекс разогревающих упражнений.

— Вот влипли, мужики…

— Точно знаю, что за чмо нас заложило.

— Будем здесь задницы морозить.

— Ни присесть по-человечески, ни прилечь.

— Да… Диванчик бы не помешал…

— Ага, и телевизор… Холодильник, полный еды…

— Не холодильник, а печку бы сюда.

— Сигареты есть у кого?

— Есть несколько штук…

— У меня тоже парочка. Когда запахло жаренным, спрятал под этой фигней на колене.

— А что мало так?

— Ну ты наглый… За это спасибо скажи! Главное, аккуратно вытащить, чтобы не сломались… — заметил Алик, пытаясь достать спрятанную заначку.

На военной форме область колена обычно усиливается дополнительным слоем ткани. Азербайджанец Алик услышал от кого-то, что если отпороть небольшой участок шва, получается вместительный кармашек, в котором можно что-нибудь пронести на губу. Этим он и не преминул воспользоваться.

— А спички есть?

— «Были бы спички, был бы рай», — вставил я цитату из ходового тогда анекдота.

Те, кто понял шутку, сдавленно, чтобы не привлекать внимание караула, засмеялись.

— Дай ему дерьма, дай ложку…

Опять сдавленный хохот.

— Не, серьезно, какой толк от сигарет, если спичек нет.

— О, мы уже стихами заговорили…

— Да есть… Есть спички.

— Оба-на! Живем, ребята!

— Али, давай закуривай! И по кругу.

— Ты там слушай у двери. А то если запалят с сигаретами, вилы будут.

— Какие вилы? Куда уж хуже? Расстреляют, что ли?

— Расстрелять, может, и не расстреляют, но арест продлят — как пить дать.

— Да, не хотелось бы застрять здесь…

Из нас только трое свободно владели русским языком, оттого наш разговор пестрел весьма колоритными вставками и оборотами на узбекском, туркменском и азербайджанском языках.

Мы курили по очереди, делали по одной затяжке и передавали следующему, чтобы сигарета не тлела вхолостую. В тесном пространстве одиночки сизый табачный дым повис густым туманом. Если бы в этот момент пожаловали гости, нам не поздоровилось бы. Докурили без приключений. Камера проветрилась. Иногда передергивало от холода. В тишине было слышно, как чьи-то зубы выбивают дробь. Это немедленно приводило к всеобщему веселью.

— Интересно, ужин будет или нет?

— Да, порубать не мешало бы чего-нибудь горяченького…

— Не, ну должны покормить. Не фашисты же…

И, действительно, через какое-то время из коридора донеслись голоса. Затем раздался звук извлекаемой из ушек нашей двери ребристой арматуры. Он был похож на треск пулемета. Дверь отворилась, и в ярком прямоугольнике света, хлынувшего в камеру, возник силуэт конвойного.

— Выходи на ужин! — громко произнес он таким тоном, каким тюремные надсмотрщики обращаются к арестантам в кинофильмах.

Щурясь от яркого света электрической лампочки, освещающей коридор, мы по одному вышли из своей берлоги. Осмотрелись. В конце коридора было несколько человек без бушлатов, шапок и ремней, что позволяло сделать вывод, что это тоже арестанты. Они с любопытством разглядывали нас. По их виду было понятно, что они старше нас по сроку службы. Подошли к ним, поздоровались. У торцевой стены стоял щит, сколоченный из досок. Поставили его на невысокие козлы, получился вполне приличный стол. По краям из таких же досок были сооружены скамейки.

За стол садились поочередно, так как всем места не хватило бы. Первыми, как положено, старики. Еда, принесенная из солдатской столовой в специальных бачках, была еще теплая. Мы, облокотившись о стены, ждали, когда они отужинают. Наши новые знакомые ели не торопясь, попутно задавая нам вопросы: кто такие, откуда, за что на губу угодили… Рассказали им все как есть. Один из них говорит:

— Я как раз в штабе полка был, когда этот стукач пришел вас сдавать замполиту. Таких тут не любят, теперь ему нормально служить не дадут. Он кто по специальности? Пожарный? Значит, попадет к нам в хозроту. Трогать его никто не будет. Кому охота потом на губе сидеть? Просто по уставу загоняют. До самого дембеля летать будет как трассер. Но и вас, скорее всего, по точкам раскидают. Кадетам лишние хлопоты ни к чему. Залетчики в полку долго не задерживаются.

Наконец, они завершили трапезу, вышли из-за стола и, не соизволив убрать посуду, возвратились в камеру. Похоже, так здесь заведено: молодые едят последними, поэтому мытье посуды возлагается на них. Мы убрали за ними и накрыли стол для себя. Уселись, переглянулись в предвкушении удовольствия и принялись за еду.

Неожиданно дверь гауптвахты, находящаяся метрах в десяти от нас в другом конце коридора, с противным скрипом отворилась, и на пороге появился прапорщик Лесовик. Заприметив нас, он весь напрягся и втянул голову в ворот бушлата. Решительным шагом, слишком широко для своего роста расставляя ноги, словно пытаясь заполнить собой весь коридор, он двинулся прямо на нас. Выражение его лица было зловещим.

Мы, продолжая жевать, пристально смотрели на него, про себя гадая, какой фортель собирается выкинуть этот тип.

— А-а-а?! Что это у нас тут такое?! — не дойдя до половины коридора, проорал он грозно.

— Ужинаем, товарищ прапорщик, — ответил я за всех тоном как можно более кротким, дабы немного смягчить его пугающе-воинственный настрой.

Но трюк не сработал. Намерение Лесовика было написано у него на лбу. Подтверждением тому было то, что, проходя мимо нашей камеры, он, не сбавляя шага, правой рукой прихватил согнутую арматуру, служившую замком. Она стояла, прислоненная к стене. С арматурой в руке он подошел к столу. Оторвавшись от еды, мы, как затравленные звери, глядели на него. Таким мы видели его впервые.

— Ужинаем?! — багровея и трясясь от бешенства, прокричал он. — Ужинают они!

И он с силой пнул по торцевой части стола снизу вверх. Обут он был в тяжелые армейские полусапожки. Удар получился мощным, дощатая столешница одним концом взмыла в воздух, и все, что было на ней, разлетелось во все стороны. Мы вскочили, рефлекторно защищаясь руками и отворачивая лица. Еда и горячий чай, конечно, попали на нас. Если бы дело происходило на гражданке, это, очевидно, было бы прощальным подвигом прапорщика. Не помогла бы ему и арматура в руках. Но сейчас он чувствовал свою безнаказанность и, крепко сжав второй конец металлической скобы в своей левой ладони, истошно завопил: «Марш в камеру, сукины дети!» — со зверской гримасой занес арматуру над головой, чтобы обрушить ее на нас.

Я сидел у края стола, справа от него, и к тому моменту, как он опрокинул стол, был уже на ногах. У меня за спиной находились два моих подельника, дальше тупик. Отступать было некуда. Преодолев дикое желание отшвырнуть прапорщика толчком ноги в живот, пока он только замахивался, я инстинктивно поднырнул ему навстречу. Слегка ткнул его в грудь правым плечом, придерживая от падения и отводя немного в сторону, тем самым создавая проход для рывка к камере. Кореша за моей спиной, немедля пригнувшись, устремились к спасительной двери камеры. Лесовик нанес первый удар по пробегавшим сзади меня. Я был помехой на его пути, и он, чтобы достать до них, чуть перестарался, приподнялся на носки и вытянул руки. Арматурная скоба, высекая искры, ударила по каменной стене. Двое сидевших за столом напротив уже огибали рассвирепевшего прапора со спины. Он заносил свое орудие для повторного удара. Когда первая пара, нелепо пробуксовывая при повороте, забежала-таки в камеру, я тут же рванул за ними, опередив вторую двойку, и по двум глухим ударам и вскрикам «Ой, блин!», донесшимся сзади, понял, что кому-то повезло куда меньше моего.

Последний из забегавших на ходу захлопнул за собой дверь, по которой пришелся еще один удар. Орудуя арматурой, Лесовик что есть мочи орал благим матом, израсходовав при этом, должно быть, большую часть своего лексикона.

В камере, таращась друг на друга, мы нервно смеялись. Все были в состоянии шока, не веря в то, что так легко отделались. Даже те, кому досталось, деланно кряхтя и постанывая, с болезненными гримасами ошалело улыбались, потягиваясь и прогибаясь спиной.

Заметив, что жертвы юрко ускользают, прапорщик засуетился и не успевал как следует замахнуться. Два удара, достигшие цели, были скорее отчаянной попыткой зацепить хоть кого-то, но не нанесли пацанам серьезного вреда.

Мы были вне себя от такого отношения и, отряхивая одежду от попавшей на нее еды, наперебой высказывались о случившемся. Половина фраз была произнесена на наших родных языках, но смысл был примерно следующий:

— Придурок! Чуть не убил…

— Совсем озверел, да?

— Поесть не дал! Чучело…

— Вот столкнусь с этим психом на гражданке, придушу!

Поведение Лесовика вряд ли было вызвано порывом восстановить справедливость. Просто у этого типа, наверное, было не все в порядке с головой, садистские наклонности явно давали о себе знать. А может, так он компенсировал комплекс собственной неполноценности.

Небольшого роста, не отличающийся ни внешностью, ни, как показывает жизнь, особым интеллектом, он срывает свой гнев на окружающих. Думаю, ему также пришлось несладко в бытность его солдатом-срочником. Таких обычно в армии не жалуют, гасят и морально, и физически, всегда подтрунивают над ними. И порой из кожи вон лезешь, чтобы доказать хотя бы себе, что ты чего-то стоишь.

Тем не менее дверь в камеру все еще была не заперта снаружи. Он мог бы открыть ее и войти, но благоразумно не сделал этого. Неизвестно ведь, как поведут себя эти нерусские, оказавшись загнанными в угол. Я ожидал услышать знакомый звук вставляемой в проушины арматуры, с некоторой опаской поглядывая на дверь. Но в коридоре было тихо, и я почти успокоился.

Внезапно дверь снова распахнулась, и в проеме возник ненавистный нам Лесовик. Вид у него был разбойничий. Кепка сдвинута на затылок, бушлат нараспашку. На лице выражение торжества и безумной радости, точно после долгой разлуки он встретил своих закадычных друзей. Столь эффектное появление прапорщика не предвещало ничего хорошего.

— Ну! — прокричал он. — Поужинали, плодово-ягодные?!

Предусмотрительно сместившись подальше от выхода, — мало ли чего он выкинет, — мы молчали, исподлобья смотря на него. Он наклонился вправо, и когда распрямился, в его руках заметили оцинкованное ведро. Не успели мы опомниться, как он с криком: «Вот вам! Добавка!» — размахнулся и выплеснул содержимое ведра на пол камеры. Мы мгновенно расступились, прижавшись спинами к стенам, чтобы не попасть под выплеск. Дверь захлопнулась, за ней раздался грохот запора и ехидный голос Лесовика:

— Дышите глубже! И славной ночи!

Были слышны удаляющиеся шаркающие шаги и затихающий скрип раскачивающегося в его руке ведра. Я не сразу уловил, в чем подвох. Но вскоре коварный план злобного карлика стал понятен. Глаза заслезились, в носоглотке противно засвербело. Мы закашлялись.

— Хлорка, сука! Этот гад в воду хлорки подмешал!

— Ну и змей!

Все расстегнули гимнастерки и стали дышать через ткань одежды, чтобы не получить ожог носоглотки и дыхательных путей парами хлора. Спустя час-другой можно было дышать, не закрываясь хэбэшкой. Хлор улетучился, или мы принюхались.

Мне захотелось в туалет, я стал звать конвоира. Он пришел, и я объяснил ему, что мне нужно выйти. Он вызвал второго и велел своему напарнику отвести меня в туалет.

Признаюсь, идти в туалет под стволом автомата мне раньше не приходилось. Туалет, сколоченный из досок, находился во дворе. Дверь не закрывалась, или ее не было вовсе, не помню. Короче, присел я, а освещаемый луной охранник стоит напротив со стволом наперевес, метрах в трех, и пасет меня.

Я ему:

— Браток, ты так и будешь глазеть?

А он мне:

— По уставу не положено оставлять арестованных без присмотра… И разговаривать с ними!

— А ты со мной не разговаривай, просто ствол слегка поверни, а то сложно сосредоточиться. И вообще я что, по-твоему, больной, чтобы пытаться бежать? Куда тут бежать?

Он недовольно наморщил лоб, отвел автомат в сторону и отвернулся, контролируя меня боковым зрением. Потом сопроводил обратно. Стоило двери камеры затвориться за моей спиной, сокамерники, иронично зубоскаля, поздравили меня с облегчением.

Всю ночь мы не сомкнули глаз. При помощи физических упражнений пробовали хоть немного согреться. Выкурили все свои заначки, травили анекдоты и, конечно, не забывали про прапорщика, поминая его неласковыми словами.

Ночь казалась бесконечной. Когда за решеткой забрезжил рассвет, мы были совершенно разбитыми. Утро будто вдохнуло в нас сил. Где-то чирикали птички, своим беззаботным щебетом приветствуя новый день. Их бодрое пение поднимало настроение, отгоняло гнетущие мысли. Через окошко доносились голоса, урчание двигателей машин, гарнизон просыпался. В коридоре гауптвахты также слышались признаки жизни. После промозглой ночи заключенных по очереди выводили для отправления естественных нужд. Мы тоже просились выйти. Дверь отворили, но никто из нас не двинулся с места. Напротив, все как бы съежились, напряглись, прищурившись и поджав губы, уставились на нашего общего недруга Лесовика, стоящего в дверном проеме.

— Как отдохнули, плодово-ягодные? — с издевкой спросил прапорщик.

— Нормально, — ответили мы нестройным хором, выжидающе глядя на него.

— Вот и ладушки, — словно никаких эксцессов между нами не было, сказал прапорщик. И продолжил: — Тогда вперед на зарядку, догоняйте роту, а потом будете работать на артскладах.

Мы выходили из камеры и направлялись туда, где нас ждала свобода. Относительная, но все же.

Сначала забрали у начальника караула свои ремни, чтобы не потерять штаны. При перемещении по коридору было очень неуютно ощущать за своей спиной присутствие этого психопата.

Я шел, иногда поворачивая голову, чтобы не выпускать его из виду. Оказавшись на улице, мы наскоро сходили в туалет и бегом припустили к расположению взвода.

Рота только что построилась для утренней пробежки. Мы заняли место в строю, затем по команде повзводно побежали по периметру части. Несмотря на утомление от бессонной ночи, утренний бег был весьма кстати. Пробежали, как обычно, два круга, выполнили комплекс общеукрепляющих упражнений. За этим следовали подготовка к утреннему разводу, развод и завтрак.

Позавтракав, мы строем пришли на артиллеристские склады. До обеда перетаскивали снаряды для установки «Град». Каждый из них был уложен в отдельный деревянный ящик и при длине более двух метров весил не меньше полуцентнера. Работали не спеша. Да и куда было торопиться, после обеда все то же самое.

Устали сильно, ночь без сна, проведенная на губе, давала о себе знать. Вечером мы собирались снова идти на гауптвахту, но нам объявили, что мы помилованы — на первый раз. Пострадавшего от наших деяний солдата перевели в другой взвод. Видимо, по его просьбе.

---

Глава 5. Зима

Курс молодого бойца заканчивался. Дни становились короче и холоднее. Выпал снег.

Как-то утром нас повели на полковое стрельбище для проведения учебных стрельб. Здесь собрали все осеннее пополнение полка. Нам объяснили правила поведения на стрельбище и порядок выполнения упражнения.

На огневом рубеже было оборудовано несколько позиций. Вызываемый боец принимал положение для стрельбы, лежа на одной из них. У каждой огневой позиции находился офицер, который должен был руководить действиями стрелка. Поскольку лежал снег, были устроены лежанки из сложенных плащ-палаток.

Стрельба производилась из АК-74 калибра 5,45-мм. Солдату выделялось двенадцать патронов. Мишеней было три: ростовая на двухстах метрах, ростовая на двухстах пятидесяти и фигура, называемая «пулеметный расчет», на трехстах метрах. Стрелять следовало короткими очередями, чтобы патронов хватило на все. Руководство полка располагалось на возвышающемся позади нас наблюдательном пункте и следило за ходом мероприятия.

Стрельбы начались, и в морозном воздухе запахло порохом. Наконец, настал мой черед. Я волновался, все-таки впервые в жизни взял в руки автомат.

До армии я частенько захаживал в тир пострелять из пневматической винтовки. Довелось стрелять и из малокалиберной винтовки на соревнованиях по парашютному многоборью, но из боевого автоматического оружия еще ни разу не приходилось.

Вышло так, что когда в учебке проходили стрельбы, я был в госпитале. Даже присягу приносил там же — в больничной робе. Просто зачитал текст присяги, расписался, и все. Ни автомата, ни торжественной обстановки.

Я подошел к огневой позиции, на которую мне указали. Старший лейтенант, руководящий стрельбой, производил приятное впечатление. Ростом выше среднего, спортивного телосложения, лицо открытое и доброжелательное, прямой взгляд.

Он дал команду приготовиться к стрельбе. Его ровный и уверенный голос помог расслабиться и сконцентрироваться. Я улегся на обустроенное место. Следуя инструкциям лейтенанта, пристегнул рожок, снял предохранитель, поставив его в положение для ведения огня в автоматическом режиме. Плавно передернул затвор, тем самым дослав патрон в патронник. Офицер пояснил, что хомутик прицельной планки установлен на отметке шестьсот метров, и чтобы попасть в мишень, находящуюся на меньшем расстоянии, нужно целиться немного ниже.

Уперев локти в землю, ощущаемую под плащ-палаткой и снегом, а приклад в правое плечо, я доложил:

— Рядовой Тагиров к стрельбе готов!

Прозвучала команда:

— Огонь!

Я сделал вдох, задержал дыхание, прицелился и спустил курок. Раздался треск автоматной очереди. Ближайшая ростовая мишень плавно завалилась на спину. Навыка стрельбы из автомата у меня не было, очередь получилась длиннее, чем следовало бы — патронов в пять.

— Тише ты! Патронов не хватит! — прокричал руководящий стрельбой. И глядя на падающую мишень, задорно добавил: — Завалил-таки!

Осознав свою оплошность, я прицелился в следующую фигуру, нажав на курок мягче, вылетело два или три патрона. Рухнула и она.

— Здорово! — сказал старлей. — Теперь пулеметный расчет…

Я выстрелил по третьей, и она послушно опрокинулась.

— Есть! Помогай соседям!

У стрелка справа ростовая мишень, та, что была ближе к нему, оставалась на месте. Я прицелился и выстрелил по ней. При этом раздался всего один выстрел. Это был последний патрон. Фигура упала.

— Рядовой Тагиров стрельбу закончил! — отрапортовал я, чувствуя, как напряжение сменяется удовлетворением от хорошо выполненного задания.

— Разрядить оружие! Контрольный спуск! На предохранитель!

Я сделал все, как приказал офицер, и когда поднялся, старший лейтенант добродушно произнес:

— Молодец! Отличная работа!

— Спасибо. Служу Советскому Союзу… — улыбаясь, ответил я и вернулся в строй.

Думаю, то, что я справился с упражнением, по большей части было заслугой именно этого офицера, его грамотных инструкций и желания помочь. В тот момент я увидел в нем старшего товарища и друга.

Когда стрельбы были завершены, оказалось, что из всех стрелявших в этот день молодых бойцов только двое отстреляли на отлично. Это был я и один сержант-медик, кстати, тоже из Ташкента. Нас вызвали перед общим строем и от имени управления полка объявили благодарность.

Мы одновременно глубоко вдохнули, и над заснеженным среди афганских гор полковым стрельбищем прозвучало отрывистое:

— Служим Советскому Союзу!

Наступил декабрь.

Зима. Нелегкая пора для местного населения, вынужденного бороться за выживание в этих неприветливых краях. Дефицит всего — еды, топлива, медикаментов, отсутствие электричества, газа, водопровода. Но эти люди в большинстве своем не знали лучшего. Их предшественники жили так, как живут они сами, так же будут жить и их дети. Для стороннего наблюдателя, привыкшего к благам цивилизации, такая жизнь была бы просто невыносимой…

Конечно, были среди жителей богатые и бедные, образованные и не имевшие возможности учиться. Они приноровились жить в таких условиях. Эти горы и были их домом. Им здесь были знакомы каждая тропа, каждый родник, каждая гора. Наверное, они даже любили эти места. Быть может, для них эти горы были почти живыми существами, несли с собой память предков, являлись персонажами преданий и сказок.

Люди могут приспосабливаться к любым условиям, в том числе и максимально суровым. И часто бывает так, что чем они сложнее, тем больше внутренних ресурсов человек затрачивает на то, чтобы все превозмочь, и сильнее ценит эту жизнь.

Зимой жизнь в горах как бы замирает. Жители горных селений, пока тепло, готовятся к зиме. Заготавливают дрова, обходящиеся им в копеечку, пополняют запасы провианта для себя и корм для скота.

Окрестные горы не совсем удобны для земледелия и животноводства, тем не менее издавна афганцы развивают и то и другое. Выращивают рис, пшеницу, рожь, ячмень, фрукты, овощные и бахчевые культуры. Прилагаются огромные усилия, чтобы получить весьма скромный по обычным меркам урожай. Тут пасут овец и крупнорогатый скот, дающий молоко и мясо. Содержат птицу, в основном кур. Волы заменяют тракторы. С их помощью пашут землю и обмолачивают зерно. При этом запряженные парой волы ходят по кругу, волоча за собой тяжелое бревно. Смотришь на это, и с трудом верится, что на дворе конец двадцатого столетия.

Лошадей используют как средство передвижения, так и в качестве рабочей силы при проведении земледельческих работ. Первое касается и ослов. Также на них перевозят грузы вьючным и тягловым способами. Свиней не держат. Мясо свиньи у мусульман считается нечистой пищей. Иногда сюда заходят караваны из верблюдов. Эти выносливые животные ассоциируются у меня с пустыней, и было в диковинку видеть их горделиво бредущими среди заснеженных гор. Они проходят сотни километров в жару и стужу, через пески и горные перевалы, перевозят разнообразные грузы. В этой стране, где напрочь отсутствуют железные дороги, да и автомобильные проложены не везде, караваны — идеальное решение для перемещения грузов. Вот и задействуют местные с незапамятных времен вьючных животных. Пусть скорость невелика, зато высока проходимость. Весь этот регион покрыт плотной сетью больших и малых караванных путей и троп. С юга на север, с востока на запад и обратно ежедневно в течение многих веков возят торговцы свои товары. На Востоке торговля всегда считалась прибыльным делом. И в этом захолустье она идет как на внутреннем, так и внешнем рынке.

Провинция Бадахшан, столицей которой является Файзабад, граничит на севере с Таджикистаном, на юго-востоке — с Пакистаном. На северо-востоке есть участок, пограничный с Китаем. В условиях войны посредством караванов оппозиция стала перевозить оружие и боеприпасы. Китай и Пакистан щедро снабжали здешних борцов с официальным режимом всем необходимым. Да и страны-члены Североатлантического альянса противились зарождению в Азии еще одного социалистического государства. С середины 1980-х сюда начали поступать все более совершенные виды оружия. Тайными тропами шли, невзирая на капризы погоды, караваны, груженные смертоносной поклажей.

Контроль над всей протяженностью границы в условиях гор и пустынь был неосуществимой задачей. Поэтому тактика противодействия проникновению военной помощи извне базировалась на отслеживании маршрутов движения моджахедов и караванов снабжения.

Чтобы борьба с мятежниками была эффективнее, разведывательное управление советских войск проводило активную работу по расширению своей агентурной сети. С наступлением зимы условия службы в частях ОКСВА также становились тяжелее.

Заставы, разместившиеся в стратегически важных пунктах, несли боевое дежурство и днем и ночью. Даже морозными зимними ночами на путях наиболее вероятного перемещения духовских караванов продолжали устраиваться засады. Доставка продовольствия, топлива, боеприпасов в отдаленные гарнизоны была затруднена. Плохая погода порой делала невозможным использование вертолетов.

860-й отдельный мотострелковый полк, дислоцировавшийся в Бадахшане, считался одной из самых непростых в плане обеспечения советских частей на территории Афганистана. Преимущественно грунтовая дорога изобиловала сложными участками и постоянно минировалась душманами. Прохождение колонны на Файзабад было испытанием как для командования, так и для всего личного состава полка. Из-за разлива реки Кокча часть дороги затапливало, провести по этому маршруту колонну можно было только после понижения уровня воды. Обычно это мероприятие проводилось в конце лета — начале осени. Чтобы не позволить духам обстреливать колонну, большинство было вынуждено почти целый месяц находиться в горах и жить в окопах, удерживая господствующие высоты. В хорошую погоду полк снабжался по воздуху. Выручали летчики. Благо в Файзабаде был аэропорт.

---

Глава 6. Кишим

В первых числах декабря курс молодого бойца завершился. Учебные роты расформировали. Нас распределили по подразделениям. Те, кто оставался в полку, уже тащили службу в ротах и отдельных взводах, вникали в тонкости армейского жития-бытия. Меня все-таки направляли в Кишим, и мы были в ожидании вертолетов.

Наш замок Толик демобилизовался. В день отправки мы впервые увидели его одетым в парадную форму и шинель с артиллеристскими петлицами. В руке он держал дипломат. Обнялись на прощание.

— Ну, бывайте, мужики!

— Давай, Толян! Спасибо тебе за все! Удачи на гражданке! Оторвись там за нас по полной!

— Ничего, скоро сами оторветесь… Берегите себя.

— Не боись, прорвемся!

Анатолий запрыгнул в кузов грузового автомобиля, где находилось несколько дембелей. Они подхватили его дипломат и помогли взобраться. Он обернулся, помахав нам рукой. Машина, меся колесами глину, смешанную с выпавшим ночью снегом, покатила по грунтовой дороге, подпрыгивая и раскачиваясь на ухабах.

Мы смотрели вслед отдаляющемуся грузовику. Его вид вызывал во мне двоякое чувство. Радость за тех, кто в нем, и тоску от осознания, как далеко нам до того дня, когда и мы отправимся домой. Наконец, машина повернула направо в сторону КПП и исчезла из поля зрения. Мы возвратились в свою палатку.

В один из солнечных декабрьских дней нас привезли на взлетку. Пока мы ждали вертушки, у меня сильно разболелся живот. Поблизости туалета не оказалось, а так как вылет мог произойти в любой момент, отлучаться не рекомендовалось. Когда стало совсем невыносимо, я решил отойти и присесть тут же за уложенными штабелями деревянными ящиками из-под боеприпасов. Не знаю, были они пустыми или нет, но как только я вознамерился претворить свой замысел, дали команду на посадку в вертолеты. Облом получился жесткий.

Полет до Кишима показался мне вечностью. Меня аж пот прошиб. Мне вовсе не хотелось, чтобы мое появление в новом месте стало позорным. В Кишиме мне предстояло служить по крайней мере полтора года, и в первый же день прославиться подобным образом было бы ох как некстати. Грешным делом, я подумывал оставить небольшой презент вертолетчикам. Но ни ведра, ни чего-нибудь подходящего на борту не было. На всем протяжении полета я боролся со своей внутренней природой, и мне было не до того, что происходило за иллюминаторами.

Вертолеты сначала летели высоко, но внезапно, один за другим нырнув вниз, юркнули в ущелье и продолжили полет, виртуозно лавируя между сопок. Справа почти вровень с нами проплыла сопка, на вершине которой располагалась застава. Ближайший к нам склон был изрыт воронками от взрывов, что красноречиво свидетельствовало об интенсивности ведущихся здесь боевых действий. «Час от часу не легче», — мелькнуло у меня в голове.

Солдаты, находящиеся на заставе, воодушевленно махали пролетающим вертолетам руками. Я совершенно не разделял их настроения и буквально с нетерпением ждал приземления.

Когда дверца отворилась и к ней за почтой и продуктами хлынула толпа солдат, я пулей выскочил наружу. Первыми словами, которые я произнес в Кишиме, были: «А туалет где?!» Мне указали на одиноко стоящее неподалеку сооружение, сколоченное из досок. Галопом сиганул к нему, на ходу перемахнув траншею в полный профиль. Подбегая к туалету, я боялся, что он будет занят. К счастью, мои опасения были напрасны.

Меня определили во взвод снабжения батальона. Со мною туда попали Санек Племянов из Рыбинска, таджик Анвар Раджабов и Алишер Исмаилов из Намангана.

С Алишером мы служили в учебной части. Он состоял в отделении, командиром которого раньше был я. Роста выше среднего, крепкого сложения. Немного скуластое лицо правильной формы. Большие черные глаза и черные как смоль волосы ежиком. В учебке, в отделении, которым командовал я, было несколько ребят из Намангана. Все они плохо говорили по-русски и часто пытались использовать это как уважительную причину, если что-то складывалось не так.

С тех пор как мы оказались в Афганистане, Алишер старался держаться рядом со мной. Я был единственным человеком, кого он знал относительно долгое время. Если у него возникали сложности, он обращался ко мне за советом или помощью. Учился быстро, все схватывал на лету. С Сашкой Племяновым мы познакомились в Файзабаде. Он был компанейским и толковым парнем.

Землянка взвода снабжения была в ряду других — между землянками особиста и офицерской столовой. Спуск к землянке был в пять-шесть ступеней. За дверью короткий коридорчик, ведущий вправо в основное помещение. Слева у входа разместили оружейную пирамиду, в которой было около десяти единиц АК-74 и один пулемет Калашникова или ПК. Снизу на полке были аккуратно сложены подсумки с автоматными магазинами, в каждом четыре рожка по тридцать патронов. Здесь хранились и комплекты химзащиты.

Изголовьем к левой стене стояли двухъярусные солдатские кровати. В дальнем правом углу были две или три такие кровати изголовьем к правой стене. Между кроватями у дальней стены втиснули письменный стол. В комнате было два оконца, служившие днем источником света: одно под потолком над письменным столом, второе — в стене справа, ближе к входной двери. Казарма взвода была небольшой, ее обогревала одна печка-буржуйка.

Встретили нас как родных. Накормили вкусным супом с очень тонкой вермишелью, принесенным из офицерской столовой, в которой только что закончился обед. Картошку нарезали ровными маленькими кубиками. Батон из вакуумной упаковки слегка отдавал спиртом. Такой хлеб я ел единственный раз за всю свою службу.

Нам сообщили, что повар из офицерской столовой, сваривший этот замечательный суп, отправился на дембель теми же вертолетами, на которых прибыли мы. Видимо, это было последнее блюдо, приготовленное им на чужбине.

Когда мы пообедали, один из снабженцев — Толик Провоторов — позвал с собой Алишера и меня, чтобы показать солдатскую и офицерскую столовые. Толик до нашего прибытия кашеварил на солдатской кухне и страшно обрадовался, что прислали двух поваров.

— Вот классно, — делился Толик с друзьями своими соображениями. — Теперь одного поваром на ПАКи поставят, другого в офицерскую столовую, а сам буду кайфовать. Лафа!

Толик показался мне общительным, с неплохим чувством юмора. Худощавый и подвижный, словно на шарнирах, не упускающий возможность отпустить какую-нибудь словесную остроту. Светло-русые волнистые волосы, сильно выраженный кадык, играющий в такт произносимым им словам. Роста он был высокого — за метр восемьдесят.

Во взводе снабжения был еще один солдат, выделяющийся высоким ростом. Звали его Дима Костин. Его рост составлял два метра и три сантиметра. Родом он был из Волгограда. На гражданке занимался баскетболом.

Кишимский гарнизон, где размещался третий мотострелковый батальон 860-го отдельного мотострелкового полка, представлял собой почти квадрат со стороной около трехсот метров. По всему периметру между двумя рядами колючей проволоки, натянутой на столбики высотой в один метр, проходило минное поле. Поле давно заросло густой травой, чертополохом, кустарником и тростником. Оно было заминировано противопехотными минами как нажимного действия, так и осколочными минами-растяжками, которые взрывались при зацепе тонкой стальной проволоки, слабо заметной даже днем.

По центру с севера на юг гарнизон пересекала дорога, ведущая из Файзабада. Она была главной транспортной артерией Бадахшана, соединявшей его с остальной территорией страны. У северного въезда в периметр на небольшом пригорке из глины и камня был сооружен второй КПП. Первый контрольно-пропускной пункт находился у южного въезда. Это была башенка, так же вылепленная из камня и глины, с крышей из досок и камыша, вымазанных толстым слоем глины. Вдоль дороги росли вязы, талы и ясени. Метрах в двухстах от первого КПП начинался уездный город Кишим.

Сказать по правде, назвать его городом можно было с большой натяжкой. По нашим меркам, это был обычный кишлак. Самыми высокими тут были, пожалуй, несколько двухэтажных построек, среди которых здание управления ХАД. Западная граница расположения батальона проходила по заболоченным участкам, сплошь заросшим камышом высотой три-четыре метра. Этот густой камышовый лес длиной метров триста и шириной метров восемьдесят скрывал от обзора минное поле. Его точных границ никто не знал, поэтому соваться в эти заросли было опасно. Поговаривали, что помимо нашего минного поля кое-где остались и мины от некогда дислоцировавшихся в этих местах подразделений Кундузского разведбата.

Здесь был стратегически важный для всего батальона объект — родник с кристально чистой водой. Свою свежесть она сохраняла и в жару.

Охраняли родник солдаты из минометной батареи. Их наблюдательный пост разместился в глинобитной башне на втором уровне. Башенка эта в высоту была метров пять-шесть. Камыши подходили к ней вплотную. Представляю, как жутко было нести на этом посту боевое дежурство по ночам, особенно в ветреную погоду.

Заросли камыша колыхались, подобно морским волнам, при этом шелестя своими жесткими листьями и полыми стеблями, издавая шорохи и прочие таинственные звуки, заставляя часовых напряженно вслушиваться и всматриваться в эту движущуюся, кажущуюся живой непроглядную чащу. Наверняка смена караула или наступление рассвета было для них настоящим облегчением.

Толик Провоторов показал нам столовую и солдатскую кухню.

Солдатская столовая находилась недалеко от родника. Ее стены были возведены из камня и глины, вытянутые в горизонтальном направлении оконные проемы располагались под потолком. В высоту они достигали около полуметра, а в длину — метр-полтора. Застеклены были литровыми банками. Их уложили днищами наружу рядами — один поверх другого — и скрепили между собой глиняным раствором. В результате получилось нечто, напоминающее стеклоблоки и пчелиные соты.

Столовая делилась на отсеки, и у каждого подразделения был свой. Опорой дощатым столам и скамейкам служили вкопанные в землю гильзы от танковых снарядов. Все места были рассчитаны. Соответственно, за ротами, коих в третьем батальоне было три — седьмая, восьмая и девятая, — были закреплены более просторные помещения, а за отдельными взводами поменьше.

Отдельных взводов в батальоне было пять: взвод снабжения, связи, разведывательный, танковый и зенитно-ракетный взвод. В столовой эти взводы из-за небольшого количества солдат объединялись по два-три в отсеке. Седьмая рота занимала левый край столовой, затем шли места восьмой и девятой рот. В следующем трапезничали зенитчики, танкисты и снабженцы, а в крайнем правом помещении были столы взвода связи и разведчиков.

Крыша столовой, как, впрочем, и крыши всех сооружений третьего батальона, была сделана из досок от снарядных ящиков, уложенных по бревнам. Сверху этот накат покрывался толстым слоем раствора из глины и соломенной трухи. Эта смесь в Азии называется саман. Она нашла широкое применение в строительстве, особенно в сельской местности. Также из самана возводят стены одноэтажных строений, делают заборы, этим же раствором их и штукатурят. Благодаря низкой теплопроводности дома из глины получаются довольно практичными с точки зрения поддержания температурного баланса. Зимой в них относительно тепло, а летом прохладно.

Несколькими метрами правее столовой стояли три автомобиля ЗИЛ-131, на базе которых были установлены полевые автомобильные кухни ПАК-200. Цифра двести означает, что одна такая машина способна справиться с приготовлением пищи на двести человек. Две из них были закрыты, а в кунге третьей варилась солдатская похлебка.

От камышовых зарослей ПАКи отделял каменный забор. Он был около двух метров в высоту и левой своей частью примыкал к зданию столовой. Справа там, где забор заканчивался, был тракторный прицеп, предназначенный для сбора и вывоза мусора со всего батальона.

После короткой экскурсии по солдатской кухне мы вернулись во взвод снабжения, рядом с которым была офицерская столовая. Перед входом была ровная площадка, используемая в качестве батальонного плаца, где проходили общие построения и развод наряда.

Помещение для приема пищи было заглублено сантиметров на семьдесят. Дверь была невысокая, к ней спускались три-четыре ступени. Толик вошел, вернее сказать, нырнул в проем. Мы за ним.

В обеденном зале было несколько столов почти таких же, как и в солдатской столовой. Те, что располагались слева вдоль стен буквой «П», были длиной по три метра. Справа от входа вдоль боковой стены стол был поменьше.

Как объяснил Толик, места за маленьким столом занимали офицеры штаба батальона, за другими — все остальные. Кухня была отделена стеной с дверью в правой части. Чуть левее этой двери было раздаточное окошко. Кухня в длину составляла примерно шесть метров и два с половиной в ширину. Дверь открывалась вправо внутрь кухни, сразу у двери, вдоль правой стены стоял разделочный стол. Слева у стены, смежной с обеденным залом, была небольшая полевая кухня КП-75 с котлами для первого и второго блюд, и бачком для приготовления горячих напитков.

Топливом для этой системы была солярка. Ее заливали в топливный бачок, оснащенный насосом для нагнетания давления. Оттуда топливо поступало в форсунку, где нагревалось в змеевике и в разогретом состоянии распылялось через сопло, образуя огненный факел. Из корпуса полевой кухни, пронзив крышу, выходила асбестовая труба, служившая дымоходом. Копоть от сгорания солярки просачивалась сквозь щели в корпусе печи, отчего верхняя часть стен и потолок кухни были черными от гари.

— Как тебя зовут? — опять спросил меня Анатолий.

— Аким, — ответил я.

— Короче, ты будешь поваром в офицерской столовой, — тоном, не терпящим возражений, заявил Толик. Он немного тянул слова и говорил слегка в нос. Такая манера была характерна для уличной шпаны и у нас в Ташкенте.

Он продолжал:

— У тебя здесь есть кочегар, официант и посудомойщик. Скоро обед, я тебя с ними познакомлю. Твоя задача кормить офицеров трижды в день, их около пятидесяти. Каждый раз необходимо уточнять в штабе у дежурного, сколько офицеров присутствует в батальоне. Главное, чтобы никто не остался голодным и все были довольны. Я покажу тебе, что к чему, а потом уже сам будешь шуршать.

Я понимал, что в сложившихся обстоятельствах у меня не было лучшей альтернативы. В военной школе поваров нас не особо утомляли практическими занятиями. Чаще мы были задействованы на хозяйственных работах.

Но скромный опыт в готовке у меня все же имелся. Семья у нас была большая, и дети часто помогали маме на кухне. Мне было несложно сварить простецкий супчик, пожарить картошку или яичницу.

До армии на аэродроме «Аранчи» Ташкентского авиаспортклуба, где мы занимались парашютным спортом, нам порой приходилось заботиться о пропитании самостоятельно. Иногда с друзьями выезжали в горы, где жили в палатках и готовили еду в котелках на костре. Единственной проблемой было то, что я никогда не делал этого на такое количество людей. Учиться придется очень быстро, на ходу.

Алишера Толик планировал назначить поваром на ПАКи в солдатскую столовую. Там расклад был несколько иной. Варить надо было почти на двести пятьдесят человек из того, что выдавалось на продовольственном складе.

— Но если совсем отвратительная еда будет, тут уж можно от солдат батальона и по репе схлопотать, — инструктируя Алишера, развел руками Толик.

В помощь повару на солдатскую кухню выделялся наряд из четырех солдат. Они должны были натаскать воды, получить на складе продукты и принести их на кухню, сделать заготовку — почистить овощи, перебрать крупу.

Еду раскладывали в специальные металлические термосы, внутренняя часть которых емкостью десять литров была из нержавеющей стали. У каждого подразделения были свои термосы. Столы накрывал наряд по подразделению во главе с дежурным.

Пока нам рассказывали, как устроен пищеблок батальона, подошло время обеда. Толик повел нас на продсклад за продуктами. Предварительно он послал одного бойца из нашего взвода — Колю за нарядом по солдатской кухне.

— Бегом, Екамазов! — прикрикнул на него Толик.

Солдатик, не оборачиваясь, перешел на легкую трусцу, лениво передвигая полусогнутыми ногами, шаркая при этом кирзовыми сапогами по земле. Большая пластмассовая фляга в чехле из ткани защитного цвета, висящая на его ремне в области поясницы, запрыгала, раскачиваясь в разные стороны.

По пути на склад Толик подошел к одной из землянок, находящихся у плаца, и постучал в дверь. Через минуту дверь отворилась и на пороге появился прапорщик, которого мы уже видели. Именно он привел нас в землянку взвода снабжения по прибытии. Мы с Алишером, как того требовал устав, козырнули.

— Рядовой Тагиров.

— Рядовой Исмаилов, — ответил Алишер с заметным акцентом. Ему до сих пор с трудом давался русский язык.

— Прапорщик Сагайдак, — представился он.

Сейчас появилась возможность рассмотреть его. Среднего роста, суховатый и жилистый, лет сорока на вид, зелено-серые глаза, загорелое скуластое лицо. Кепка и полевая форма, некогда окрашенные в хаки, выцвели от солнца и многократной стирки. Волосы, брови и усы были бледно-соломенного цвета. Под хэбэшкой надет десантный тельник. Прапорщик производил впечатление миролюбивого и уравновешенного человека.

— Что, Провоторов, молодая смена? — спросил он, щурясь от солнечного света.

— Да, двух поваров прислали. Я им все показал. Этого на ПАКи хочу попробовать, а этого, — он указал на меня, — в офицерскую столовую… Конечно, под моим контролем. Так что, думаю, все будет чики-чики.

— Вот и отлично, — прикрывая за собой дверь, сказал прапорщик.

Склад был неподалеку. По пути к нему прапорщик Сагайдак интересовался, откуда мы родом и чем занимались на гражданке. Пока он отпирал дверь склада, к нам подошел солдат невысокого роста. На его одежде, особенно в области передней поверхности бедер, у карманов штанов и нижней части рукавов имелись следы засаленности и копоти.

— Познакомься, — обратился ко мне Толик. — Это Кардан, кочегар из офицерской столовой. Будет тебе помогать. С ним не пропадешь.

Кардан был ростом не выше метра шестидесяти. Коренастый, форма сидела на нем мешковато. Шапка тоже была как будто примята. Волосы темно-русые, густые брови, глаза дымчатого цвета, взгляд тяжелый, словно размытый. Тут подоспел наряд из солдатской столовой. Мы получили продукты и отнесли их с Карданом в офицерскую столовую. Толик вкратце распорядился, что нужно делать.

— Кардан, ты печку запали на первое и на чай воды нагрей. Картошку и лук почистите. А я Алишеру в солдатской кухне быстро растолкую, что и как, и приду к вам. Только смотрите — продукты не прощелкайте.

Когда мы вернулись со склада в столовую, там были еще два солдата. Мы поздоровались. Один из них, узбек по национальности, был из Хорезма. Смуглолицый, пухлощекий, немногословный. Он избегал зрительного контакта, этим напоминая мне хитроватого визиря — персонажа восточных сказок. Состоял он в минометной батарее, а в офицерской столовой исполнял обязанности официанта.

Другой, светловолосый, полноватый, с серо-голубыми глазами на круглом добродушном лице, был родом из Украины. Он служил в девятой МСР, а здесь был посудомойщиком. Первого звали Рахим, ко второму все обращались по фамилии — Дядюра.

Кардан разжег форсунку полевой кухни, официант занялся уборкой в обеденном зале, а мы с Дядюрой принялись чистить лук и картошку. Морковь была консервированная в литровых жестяных банках, бланшированная в подсолнечном масле. Дядюра оказался словоохотливым. Пока мы чистили овощи, он делился ценной информацией о том, как обстоят дела в батальоне, о правилах и порядках, укоренившихся среди солдат, а также о дедовщине.

Он поведал мне, что вертолеты, прилетавшие сегодня и привезшие нас, забрали последнюю партию дембелей. Сам Дядюра, впрочем, как Рахим, Кардан и Толик, отслужил свои первые полгода в Афгане, или, как тут говорили, отколпачил. Теперь всю самую грязную и тяжелую часть солдатской службы, касающуюся в основном бытовых вопросов, должен будет взвалить на себя наш призыв.

— С колпаками не церемонятся, будете летать как трассера, — продолжал Дядюра. — Дедовщина здесь дикая, в ротах вообще беспредел. Но и в отдельных взводах не слаще, требования строже. Вон Толян и весь его призыв, знаешь, как летали… И Диман, несмотря на то что ростом больше двух метров, колпачил как все. В батальоне землячества нет. Старший призыв управляет младшими. Один колпак запорет что-нибудь, всех застроят и навешают хороших. Нас жестоко колотили, били по поводу и без. Сейчас новые колпаки прибыли, полегчало.

Рассказ посудомойщика наводил меня на неприятные размышления. Все бы ничего, если бы я тоже не относился к этим колпакам. Дедовщина была унизительной частью армейской жизни. Откуда она взялась в войсках? В чем главная причина ее возникновения? На этот счет есть несколько версий. Мне были известны две.

По одной из них, ее появление связано с сокращением срока срочной службы с трех до двух лет в рядах Советской армии. Когда тем, кто оттарабанил год, сообщили, что они будут дослуживать положенные два года наравне с теми, кто только призвался, это им очень сильно не понравилось. В отместку за такую историческую несправедливость они решили создать новобранцам жесткие условия, дабы хоть как-то компенсировать моральный и физический ущерб. Потом эта традиция начала применяться в отношении каждого нового призыва.

Другая версия кажется мне более правдоподобной. Дедовщина появилась в Советской армии под влиянием уголовного мира. До какого-то момента молодых людей, имеющих за плечами судимость, не брали в армию. Но в стране, где почти четверть населения привлекалась к уголовной ответственности, трудно было бы полностью оградить армию от тех, кто так или иначе соприкасался с «той жизнью». В результате такой интеграции многие принципы тюремной системы перекочевали в войска. Если присмотреться, можно заметить немало общего в обоих сообществах.

На гражданке я слышал всякое о дедовщине от своих знакомых, вернувшихся из армии. Это явление представлялось мне безобразным, но при этом вполне закономерным и естественным. Казалось бы, само понятие «армия» подразумевает некую сплоченную структуру, которая призвана при необходимости стать ключевой силой для защиты страны от посягательств извне. Следовательно, составляющие этой структуры должны уважать и всячески поддерживать друг друга. Но на поверку все было не так идеально.

В Советской армии, впрочем, как и в любой другой, было деление на рода войск по элитарному признаку.

В учебной части в Чирчике Ташкентской области, где я проходил службу, была гарнизонная гауптвахта. Караул в соответствии с графиком несли представители различных подразделений. Хуже всего обитателям губы приходилось, когда в караул заступали десантники из Чирчикской десантно-штурмовой бригады. Они, чувствуя свою исключительность, особо не церемонились со штрафниками, представляющими другие рода войск. Бывало, воспитывали их, отрабатывая приемы рукопашного боя. Вот такое армейское братство.

В связи с этим вспоминается мне одна показательная история. В учебке со мной были ребята из самых разных уголков Советского Союза. Однажды Алик Файзуллин, призванный из Магадана, Санек Бичурин из Ижевска и еще пара солдат вознамерились пойти в самоход. Кстати, подходили и ко мне с этим предложением.

— Мы местечко одно заприметили… — говорят они. — Виноград там «дамский пальчик» уже поспел. Есть желание поживиться?

Я, как и мои товарищи из Ташкента Фаиль Ахметшин и Леня Ким, ответил отказом. Мы выросли на благодатной узбекской земле, где этого добра было в изобилии. Да и перспектива загреметь из-за этого на губу не вдохновляла.

— Только вы поаккуратнее, — посоветовали мы. — Сегодня ДШБ дежурит по гарнизону. Смотрите, не нарвитесь на их патрули.

Как в воду глядели. Искали их потом по всему Чирчику. Нашлись наши охотники за виноградом на следующий день. Лица их представляли собой страшное зрелище. Было ощущение, что на плечах у каждого из них вместо головы большая слива с узкими прорезями в тех местах, где должны быть глаза и рот. Расплывшиеся носы сравнялись с остальной распухшей поверхностью лица.

Они рассказали, что напоролись на патруль десантников, которые не упустили шанс применить на практике навыки, полученные на тренировках по рукопашке. После этого горе-гуляк привели в расположение ДШБ, где они выполняли работы по благоустройству территории части, а солдаты-десантники всячески выражали им свое презрение, кто словом, кто делом. Думаю, с тех пор упоминание о винограде сорта «дамский пальчик» долго вызывало у них негативные ассоциации.

В различных армейских подразделениях также царили свои порядки. Помимо иерархии по сроку службы, существовали земляческие группировки, и конфликты на той или иной почве в армии происходили довольно часто. Предполагаю, подобные проявления не были бы возможны без молчаливого согласия военного руководства, коему было на руку некоторое расслоение в воинской среде. Эта неоднородность выступала одним из рычагов манипулирования военнослужащими, и командование при необходимости могло извлечь из этого свою выгоду. Но все это объяснимо в реалиях мирной жизни. В условиях же боевых действий, когда от сплоченности, взаимовыручки зависит многое, такая разрозненность казалась непостижимой.

Пришел Толик. Быстро сварганил из подготовленных нами продуктов обед, по ходу вводя меня в курс дела. Я, понимая, что отвертеться от должности повара не удастся, все мотал на ус.

Офицеры приходили на обед небольшими группами и по одному. Толик раскладывал еду, или, как ее здесь называли, рубон, в пластиковые тарелки. Официант молча разносил ее посетителям, попутно принося из зала грязную посуду. Кто-то из офицеров обращался за добавкой.

Во время обеда Толик знакомил меня с офицерским составом батальона. Сразу всех я запомнить не мог, да от меня это и не требовалось. Уже через неделю я знал всех по званию и фамилии, а также по подразделениям и должностям.

---

Глава 7. Будни

Я стал поваром на офицерской кухне. При возникновении сложностей советовался с Толиком. Кроме готовки в мои обязанности входило составление раскладки для солдатской и офицерской кухонь.

Раскладка продуктов — план питания военнослужащих и расчет количества провианта, используемого при приготовлении еды в соответствии с принятыми в армии нормами довольствия. Писанина меня напрягала, но жаловаться было некому.

Кочегар Кардан, посудомойщик Дядюра и официант Рахим замечательно справлялись со своими обязанностями. Хотя все трое были на полгода старше меня по сроку службы, они особо не артачились, и им не нужно было повторять что-либо дважды. В основном все делали самостоятельно. Каждый из них ценил свое место, ведь работа в столовой освобождала их от несения караульной службы. По мне же, она была очень обременительной. Готовить на пятьдесят человек трижды в день… Быть поваром — не то, о чем я мечтал до армии. Но пришлось смириться и принять свою участь.

Мало-помалу я освоился. Первую неделю новоиспеченные черпаки — те, кто отслужил год в армии, — из взвода снабжения посвящали нас, колпаков, в премудрости службы. Помимо работы в столовой, важно было успевать и многое другое. Днем мы наводили порядок на территории взвода и в самой землянке, а также помогали старшим в ремонте техники. Саша с Гайратом были заняты обслуживанием батальонного дизель-генератора.

Нам, наконец, выдали оружие — автоматы АК-74. По ночам мы охраняли участок, на котором располагались два продовольственных склада, склад горюче-смазочных материалов, землянка нашего взвода, офицерская столовая, землянка командира и старшины взвода. Мы были загружены по уши, но черпаки предупредили нас, что все это только цветочки.

В одно из первых своих ночных дежурств, патрулируя у продсклада, я решил закурить. Ночь выдалась ясная, морозная и безлунная. Достав сигарету, я прикурил, и когда сделал несколько затяжек, рядом что-то дважды просвистело и шлепнуло в глинобитную стену склада. Не успел и ухом повести, дневальный восьмой роты, стоявший неподалеку под грибком, тут же упал на землю и крикнул мне: «Ложись, придурок!» Я посмотрел на него с недоверием, но последовал его примеру.

— Сигарету потуши! Не слышишь, что ли, стреляют! — добавил он.

Я подчинился. В обычной жизни человеку нечасто приходится лежать на земле, ползать по подмерзающей глине. Но на войне быстро всему учишься.

Когда все успокоилось, я подошел к дневальному. Мы разговорились. Он посоветовал не курить по ночам на улице и показал, как прятать огонек сигареты внутри кулака.

— Ночью огонек от сигареты видно дальше, чем за километр, — многозначительно сказал он. — Фартануло, что не попали в тебя.

Если первая часть его фразы вызвала у меня некоторое недоверие, то со второй я был согласен на все сто. Поблагодарив его за дельное замечание, которое запомнил на все время службы, я продолжил патрулирование. Для меня осталось загадкой, из какого оружия и откуда стреляли. Несмотря на полную тишину, звука выстрела абсолютно не было слышно.

Прошла неделя со дня моего приезда в Кишим. Вечером перед сном черпаки подняли и построили нас, вновь прибывших. Они нашли какой-то притянутый за уши повод, мол, развели бардак, колпаки совсем распустились — и после такого короткого вступления поколотили нас.

Участвовали в этом мероприятии все черпаки. Удивительно было наблюдать, как меняется человек, его голос, выражение лица, когда, используя свое более выгодное положение, он учиняет расправу над другими. Вчера, даже сегодня днем, они улыбались тебе, шутили, но уже вынашивали замысел по установлению барьера между ними и нами. Били со знанием дела, не оставляя следов. Удары по лицу наносили открытой ладонью наотмашь, по животу и ребрам — кулаками.

Я смотрел, как багровеет и искажается от ненависти лицо Толика Провоторова, как вздуваются вены на висках и шее, и это превращение казалось мне поразительным. Проявлять боязнь или малейшие признаки того, что тебе больно, было нельзя — станешь объектом для постоянных нападок.

Пока нас дубасили, я старался ничем не выражать своих эмоций: ни звуком, ни мимикой. Причем если бы это происходило при иных обстоятельствах или один на один, то из всех наших черпаков реальным противником для меня мог бы стать, пожалуй, Дима Костин. Остальных я одолел бы без особого труда. Однако у них против нас было преимущество — они были вместе, а мы еще порознь. Полгода они колпачили, сообща решая нелегкие задачи, которыми так богата жизнь солдата в начале службы, получали от старших по призыву. Это позволило им сплотиться, увидеть, чего стоит каждый из них. И вот настала пора сбросить унизительное ярмо колпачества на наши плечи, убедив себя в том, что все пережитое было не напрасно. Им во что бы то ни стало нужно было показать, кто в доме хозяин.

Экзекуция была, наверное, минут пять-десять. Но этого было более чем достаточно, чтобы разрушить мою прежнюю картину мира и заменить ее новой, пронзительно отрезвляющей явью.

Потом нам дали команду ложиться спать. Хотя я и был вымотан, мне не спалось. Все мое существо бунтовало от такого отношения, которое придется терпеть целых полгода, до следующего пополнения.

Конечно, их можно было понять. Несколько дней назад точно так же старший призыв обходился с ними. А сейчас они отрывались, упиваясь своей властью. Пройдя унижение, страх и боль, мстили за свое покоробленное чувство самоуважения, не задумываясь, что этим лишь все усугубляют. Жестокость и ненависть не делают счастливее, скорее наоборот, у нормального человека усилилось бы ощущение опустошенности. Но не в этом случае.

Агрессия здесь считалась главным аргументом, и изменить существующий порядок было выше их возможностей. Да и откуда двадцатилетнему мальчишке, брошенному судьбой в нечеловеческий водоворот, пришло бы осознание, что есть иные модели поведения? Зачем отказываться от накатанной схемы? Тут сложилась своя практика воспитания и взаимодействия. Самый эффективный способ повлиять на того, кто слабее, — силовой, самый надежный инструмент поддерживать свой авторитет — грубость.

Сочувствовать и прощать, пусть и в ущерб собственной сиюминутной выгоде, может морально зрелый человек, не нуждающийся в чьей-либо оценке и готовый бросить вызов системе. Но в этих условиях сострадание было непозволительной роскошью и воспринималось бы как проявление слабости.

В этот вечер моему самомнению был нанесен серьезный ущерб. Одолеваемый тягостными размышлениями, я еще долго не мог заснуть.

Наутро все было уже по-другому. Черпаки всем своим видом демонстрировали нам, что мы находимся в неравных условиях. Как выяснилось позже, здесь так заведено — дать молодым неделю для акклиматизации, а затем спрашивать с них по полной программе.

В начале службы в батальоне ко мне подошел солдат из восьмой роты, узбек по имени Мурад. Русским он владел хорошо. Оказалось, Мурад мой земляк. Более того, в Ташкенте жил на одной со мной улице. Правда, она у нас немаленькая. Его дом был на другом конце, километрах в четырех от моего, возле киностудии «Узбекфильм». Он тоже рассказал о том, как тут все устроено и что не сможет вступиться за меня как за земляка. Не имеет права.

— Но если будет нужна какая иная помощь, обращайся…

На протяжении всей службы в батальоне мы с ним были в добрых отношениях. Иногда, когда выдавалась свободная минута, сидели в курилке, вспоминали Ташкент.

Постепенно я привыкал к должности повара. Офицеры на мою стряпню не жаловались. По крайней мере, на вкус. Некоторые из них, особенно из гаубичной батареи, молодцы недюжинных размеров, роптали по поводу величины порций. На что я резонно отвечал, мол, сколько продуктов дают, столько и готовлю. Невдомек было им, что помимо офицеров батальона и персонала, обслуживающего офицерскую столовую, мне надо было кормить и наших ненасытных черпаков. А те, зажравшиеся рожи, позабывшие дорогу в солдатскую столовую, в свою очередь возбухали по поводу того, что им подают обычную офицерскую еду. Так что мы порой выдумывали для них что-нибудь изысканное.

Вообще кухня в армии — это объект повышенного внимания, поскольку солдат всегда голоден. А если голоден солдат второго периода службы, то это беда для молодых. Чтобы накормить своих черпаков, дедов и дембелей, колпаки батальона неустанно занимались решением продовольственной проблемы. Ну где ж солдату раздобыть съестное, как не на кухне? Да, приходилось быть начеку.

Охотники за продуктами из мотострелковых рот после нескольких неудачных визитов ко мне убедились, что в офицерской столовой им ловить нечего. Выпроваживал их ни с чем не потому, что жалко, а оттого, что не мог подставить под удар себя и колпаков нашего взвода. Молодые же из отдельных взводов заглядывали регулярно. Со многими из них я ладил и при возможности выручал.

Но больше всех мне нравились разведчики: Санек Ратников, Боря Иванов по прозвищу Калмык и Ваня Решетников. Я завидовал им. Они были заняты настоящим делом. Разведчики часто выходили на засады.

Каждый раз, когда они уходили, я переживал за них, а когда возвращались на следующий день целые и невредимые, очень радовался. Потом с интересом расспрашивал их об операции. Заходили и мои новые знакомые из взвода связи — Азад, Сашка и Вовчик. Они были моего призыва.

С работниками по кухне мне, прямо скажем, повезло.

Все три сотрудника офицерской столовой были черпаками. То, что они служили не в моем взводе, развязывало мне руки и позволяло в отношениях с ними применять не совсем уставные формы общения. Но, как правило, мой авторитет на кухне не подвергался сомнению. Официант как-то полез в бутылку, но я быстро убедил его в том, что впредь лучше этого не делать. Понимая, что, как и любому колпаку, забот мне хватает, мои помощники старались не отвлекать меня по пустякам. Они добросовестно все выполняли, не нуждаясь в опеке и контроле с моей стороны.