Бесплатный фрагмент - Звезды для Герды

Глава 1. В лунном свете

Небо было подёрнуто тонкой облачной пеленой, как это часто и бывает тёплыми сентябрьскими ночами. Но звёзды всё равно хорошо просматривались, даже без очков. Прищурившись, я вглядывался в знакомые с детства звёздные контуры, вспоминая их названия и связанные с ними легенды. Облачная пелена меня слегка расстраивала. Но радовал Юпитер, яркой искрящейся капелькой блиставший на Юге. И Луна, нависшая над землёй большой круглой лампой, как всегда, притягивала взор своей тревожной таинственностью. «Большая небесная лампочка…» — вспомнил я стихи Насти. И подумал, что всё не так уж плохо: хотя бы на Луну посмотрим, и на Юпитер. Несмотря на пелену, ночное небо всё равно было прекрасным, и также манило, и тревожило необъяснимой таинственностью, как когда-то в детстве…

Сколько мне тогда было лет? Семь? Да, точно: семь. Я до сих пор помню тот вечер, когда мы с Димкой (даже его имя помню!), тайком сбежав из скучной больничной палаты, с размаху влетели в большой сугроб на заднем дворе поликлиники. Мы часто с ним убегали с тихого часа и катались по длинным техническим коридорам, где в это время обычно никого не было. Но в тот раз нас понесло ещё дальше — на волю, за ненавистные белые стены, пропахшие лекарствами, тоской, болью. А за стенами была удивительно красивая, пушистая зима. Белая-белая, но без лекарств, без тоски. Чистая, свежая. С чёрным бездонным небом, искрящимся множеством крохотных огоньков. Димка сразу задрал голову: «Смотри, Большая медведица!» Я ошарашенно уставился на небо, пытаясь сообразить, как там могла оказаться какая-то медведица. Но Димка, кажется, сразу понял меня и рассмеялся: «Это же созвездие такое! Вон, видишь: семь ярких звёзд, похожих на ковш». Он был чуть старше, на год или два. И ходил, бегал даже. А я, после операций, с неуклюжими гипсами на соломенных ногах, — с трудом пересаживался на коляску. Почему он возился со мной? Катал по коридорам, увозя от скуки бесконечных «тихих часов»? Рассказывал обо всём? Не знаю. Я тогда и не думал об этом. Особенно в тот миг. Задрав голову и разинув рот, я впервые смотрел на звёзды — заворожённо. Впервые видел в них какую-то сказку, загадку. И уже не было ни больницы, ни коляски, ни гипсов. Была лишь бездонная звёздная бездна, и ощущение полёта — навстречу тайне…

Да, мне тогда было семь. И звёзд было семь — в ковше «Большой медведицы». И той, которой мне сейчас так хотелось подарить всю эту звёздную сказку — тоже семь.

— Дядя Серёжа, а он вовсе не такой тяжёлый, каким казался! — прервал мои раздумья звонкий детский голос. Я невольно улыбнулся: телескоп на длинном треножнике оказался выше Ники. Но она ловко перенесла его через порог и вынесла на балкон.

— Ставь сюда, Ника, посредине. Сейчас мы его будем нацеливать…

— На звёзды! — подпрыгнула от радости Ника, и мне показалось, что её звонкий голосок разнёсся по всем этажам дома.

— На звёзды — тоже. Но сначала мы попробуем поймать Луну.

— Поймать? Разве она куда-то убегает? — глаза у Ники так смешно и удивлённо округлились, что я опять невольно улыбнулся.

— Ещё как убегает! Но от нас она всё равно не убежит, я ведь её уже не раз ловил.

Эх, только вот когда это было в последний раз? В прошлом году? Когда ещё была мама…

В детстве это была моя заветная мечта: взглянуть на звёзды в телескоп. Хоть разочек, хоть краешком глаза! Но осуществиться она могла в те годы лишь во сне. Мне часто снились звёзды в окуляре огромного телескопа. Удивительно яркие. Незнакомые. Нездешние… А в реальности — мы с мамой два года копили средства из её скудной зарплаты и моей ещё более смешной пенсии, чтобы купить бинокль. Большой, тяжёлый, 20-кратный. Когда я его впервые увидел и узнал, что такое чудо можно купить за 80 р., то весь извёлся: «Мам, если у меня не будет такого бинокля, я не смогу жить!» И через два года томительного ожидания я впервые с замиранием взглянул на звёзды через оптический прибор… С тех пор быстротечные ночи летних каникул я до самого рассвета проводил на балконе. Бинокль был тяжёлым, я с трудом удерживал его в руках, звёзды в окуляре дрожали и прыгали, а я чуть ли не плакал от досады. Но вскоре я научился смотреть лёжа на спине: если положить бинокль на глаза, то его не нужно было удерживать, и звёзды уже не прыгали, их можно было разглядеть! И я с жадностью вглядывался в далёкие неведомые миры, покуда небо не начинало бледнеть от приближающегося рассвета. Под утро глазницы, натёртые оправой окуляров, начинали болеть, я ходил с синяками вокруг глаз. Но как только наступала ночь, и загорались звёзды, я вновь устремлял взоры к далёким небесным светилам… Думал ли я тогда, что спустя лишь немногим более 10 лет у меня появится настоящий телескоп? И что так изменится моя жизнь? И что так скоро останусь без мамы… Но об этом лучше не думать.

Стараясь отогнать грустные мысли, я раздвинул балконную раму, «зарядил» телескоп 20-милимметровым окуляром, дававшим меньшее увеличение, и принялся наводить трубу на бледно-жёлтый диск Луны. Пальцы почему-то не слушались — почти как в первый раз. Тогда у меня ещё не было опыта обращения с таким прибором, я спешил и волновался: вот-вот осуществится моя детская мечта! А сейчас…

Сейчас рядом прыгала от нетерпения маленькая Ника. Как всегда, она не могла сидеть на месте. Даже когда смотрела свои любимые мультики. И я не переставал удивляться, сколько же энергии и неутомимости в этом маленьком человечке.

— Дядя Серёжа, смотрите: я свечу фонариком прямо на Луну! Интересно, лунные человечки видят мой фонарик? А в телескоп — видно лунных человечков?.. Дядя Серёжа, давайте я вам помогу! Что надо крутить? Ну, дядя Серёжа, давайте вместе!

Вместе с Никой мы быстро поймали яркий лунный диск, и я закрепил регулировочные винты.

— Ух ты!.. — не могла оторваться от окуляра Ника. — Я и не думала, что Луна — такая! Она же вся… будто в крапинках! Что это за крапинки?

— Сейчас я поставлю другой окуляр, Луна станет в два раза больше, и мы рассмотрим их получше.

— Мама, мама, мы Луну поймали! Иди скорее сюда! Сейчас дядя Серёжа сделает Луну ещё в два раза больше! — звонкий голос Ники нёсся с балкона, казалось, в самые небеса. Но Вера в этот момент смотрела телевизор, где шла заинтересовавшая её передача.

— Мама тоже посмотрит на Луну, но чуть попозже. А пока давай-ка мы поменяем окуляр. Вот так…

Ника снова прильнула к телескопу. Замерла…

— Дядя Серёжа, это же какие-то вмятинки. Вся Луна — во вмятинках! Будто в неё кидали камушками… Щербатая Луна, ну надо же!

Я даже не удивился. Уже начал привыкать. Хотя поначалу поражался: откуда она такие слова знает, в её-то 7 лет! Порой такое скажет — просто не знаешь, что и думать; далеко не всякий взрослый догадается так сказать. Что-то в ней было не свойственное её возрасту. И в то же время — совсем ребёнок.

— Так и есть, Ника: это вмятины от небесных камней, которые падали на Луну. И называются эти вмятины «кратеры».

— Небесные камни? Они что, с неба падают?

— Да, с неба. Из небесного, космического пространства. Там же много всяких камней и даже глыб, от крохотных до огроменных.

— А почему они тогда на Землю не падают? На Земле же нет этих… катеров.

— Кр-р-ратеров, Ника, — постарался выговорить я свою нелюбимую букву. — На Земле тоже есть кратеры. Просто они почти все заросли. Ведь Земля — живая, на ней всё быстро зарастает. А Луна — мёртвая планета, и на ней почти ничего не меняется.

— Луна — мёртвая? — Ника прямо испугалась. — Значит, на ней нет никаких человечков?

— Увы, нет. Во всяком случае, их никто не видел.

Ника снова прильнула к окуляру телескопа, и долго разглядывала что-то. Я догадался: человечков ищет.

— Правда, не видно, — грустно вздохнула она наконец. — А может, просто спрятались где-нибудь?

— Может. Стесняются, не хотят, чтобы их разглядывали, — пошутил я. Ника тоже улыбнулась.

— Ладно, я не буду их разглядывать, я только Луну… Дядя Серёжа, а вон те тёмные места: это что? А вон там, по краям, какие-то зубчики.

— Зубчики — это лунные горы. А тёмные места — лунные моря.

— На Луне есть моря?

— Ну, это не совсем моря, Ника, там нет воды. Они просто так называются: морями, потому что похожи на высохшие моря.

— А вон там такой большой кратер! И пониже — ещё. Ух ты, какой большой камень, наверное, туда бухнулся!.. Дядя Серёжа, так значит, эти небесные камни и на Землю падают? А почему же мы их не видим?

— Видим, Ника. И ты тоже, наверное, видела.

— Как это?

— Ты же видела, как падают звёзды?

— Да! Так быстро — вжик! Даже желание не успеешь загадать.

— Вот это и есть небесные камешки: метеоры. Они летят так стремительно, что быстро сгорают прямо в воздухе, не успевая долететь до земли. Долетают редко-редко, таких даже трудно найти… Представляешь: получается, Земля нас защищает! А на Луне нет воздуха, который защитил бы её.

— А как же звёзды? Разве они не падают?

— Они никак не могут упасть, Ника. Потому что они очень-очень далеко. Дальше Солнца и всех планет, которые вращаются вокруг Солнца. И они очень большие, в тысячи раз больше любой планеты. И очень ярко горят, пылают, освещая весь мир! Солнце — тоже звезда. Самая близкая к нам.

Я ожидал очередной порции удивления. Но Ника почему-то притихла. Смотрела куда-то вдаль, в темноту. И вдруг вздохнула:

— Жалко. Что звёзды не падают.

— Почему жалко?

— Ну… значит, желания зря загадывают.

Вот оно что…

— Может, и не зря, Никуля. — Я вот загадывал, и у меня сбылось. Надо только загадывать самое-самое заветное желание. И не один раз.

— А сколько? — в её голосе мне послышались слезинки.

— Не знаю. Может, до тех пор, пока не сбудется.

Ника не ответила. Только посмотрела на небо. Словно надеясь увидеть падающую звезду. И мне почему-то тоже стало жалко, что звёзды не падают…

Какое же заветное желание она просит у звёзд? — думал я. Но никак не мог спросить. Только почему-то вспомнил рассказ Веры, как недавно перед днём рождения Ники она спросила, что ей подарить, какую игрушку или куклу. А Ника, до этого просившая Барби, вдруг ответила: «Подари мне… папу».

Ника никогда не видела своего папу. Он ушёл от них ещё до её рождения.

А я… Я хорошо помню папу. Но эти воспоминания — настолько горьки, что иногда думается: лучше бы не помнил. Лучше вообще без папы, чем — с таким…

Но воспоминания всё равно не вытравишь из памяти. И сейчас я уже понимаю: они мне нужны. Пусть даже такие, горькие. Пусть даже такой — папа. Но и он меня чему-то научил, был мне дорог — в те немногие моменты, когда был трезвый. Я помню, как он гулял со мной, как катал на велосипеде, на санках. На плечах. И как это было здорово! И как я боялся, что он снова придёт — другим. И тогда опять: горький дым папирос, противный запах водки. Злые, холодные, бездушные глаза. Ссоры, скандалы. Война!

Мы с мамой жили в постоянном страхе этой войны. Самой мерзкой из всех войн на земле. Потому что это — война между самыми близкими людьми на земле. И никто от неё не защитит, никто не спасёт… Меня сжимало и скручивало — от страха, боли, беспомощности. Словно мышонок, я забивался под кровать, затыкал уши, не в силах видеть и слышать происходящее. И лишь одно меня спасало, лишь одна мысль. Я непременно вырасту, стану большим, сильным, справедливым — и тогда непременно отомщу за маму! За каждое слово, за каждую боль, причинённую ей. Я никогда не буду пить, курить, обижать слабых, буду защищать и любить. Буду как мама! Это была моя клятва. Которую я повторял раз за разом, дрожа от боли, страха, бессилия.

Я не плакал. Даже тогда, в минуты страха и отчаянья. И потом, в больницах, когда оставался один. А мама — она всё терпела. И находила силы заботиться обо мне.

Теперь, оглядываясь назад, я часто думаю об этом: мама, родная моя, сколько же тебе пришлось вынести в этой жизни! Ну почему так бывает, что самое трудное выпадает на долю самых добрых, удивительных людей?.. Она была красивая. Разглядывая старые фотографии, я не раз ловил себя на мысли: неужели это — моя мама? Сколько у неё было кавалеров! Сколько писем, фотографий ей присылали! А она: со всеми мила, со всеми равнодушна. Не по гордости, не по холодности. Просто — сердце не отзывалось. Она словно боялась. Словно предчувствовала нелёгкую долю.

Так и вышло: несчастливый брак, нелюбимый муж, больной ребёнок…

У неё не было счастья в жизни. Вся её жизнь была — сплошные тяготы и заботы, всю жизнь она за кем-то ухаживала. В детстве, в нелёгкие послевоенные годы — за младшими сёстрами и братьями в большой, многодетной семье, где она была старшей. Потом — за ребёнком, который родился больным, парализованным. Потом — за престарелыми и также уже больными родителями… Несмотря на все тяготы, она сохранила удивительное обаяние и могла бы ещё выйти замуж. Но после папы она уже не хотела смотреть на других. Намаявшись семь лет, она всё же рассталась с ним. И с этого момента все свои силы отдавала мне. Она надеялась поставить меня на ноги и делала всё возможное для этого. Дороги, чужие города, больницы, доктора. Снова дороги, снова больницы…

В те детские годы они стали для меня почти вторым домом, эти больницы. Но домом — чужим, ненавистным. Потому что я всегда оставался в них один — без друзей, без мамы. Лишь потом, в поликлинике профессора Крылова, где мне делали операции и целый год «ставили на ноги», у меня появились друзья, и мама была со мной. В самые трудные послеоперационные дни она была неотступно со мной. Но тогда она уже была свободна — от папы. А раньше… Сейчас мне кажется, что в те детские годы, когда ещё был папа, меня клали в больницы не столько ради лечения, — никаких результатов уколы и таблетки, разумеется, не приносили, — а большей частью для того, чтобы хотя бы частично отгородить от семейных драм. Но я не знаю, где мне было больнее: дома, когда приходил нетрезвый папа, или в больнице, где я оставался один, абсолютно беспомощный…

Я не плакал, когда уходила мама. Все дети плакали. Я — привык. Привык оставаться один: и дома, когда мама уходила на весь день на работу, и в больнице, когда мама уходила на целые недели. Но к одиночеству и беспомощности, к равнодушию окружающих всё равно привыкнуть было невозможно. Белые стены, белый потолок — это была как тюрьма. Из которой я не мог выйти. Потому что не мог ходить… Возможно, я сам виноват, что был слишком робким и стеснительным. Но я до сих пор помню, как часто не мог заснуть ночами, мучаясь детскими страхами или жаждой, и не решаясь позвать кого-нибудь, попросить принести попить. Из приоткрытой двери в спящую палату лился слабый свет, и я лежал, всматриваясь в него, вслушиваясь в звуки в коридоре и надеясь, что, может быть, кто-нибудь подойдёт, откроет дверь и спросит, почему я не сплю? Но никто не приходил, никто не спрашивал.