Бесплатный фрагмент - Звездный водоем

Взгляд в небо (предисловие)

Человека всегда манили звезды, с самых ранних времен привлекая своим загадочным мерцанием. Им посвящали стихи поэты, о них грезили ученые, им поклонялись жрецы. Обитель высших существ, богов и героев, они слагались в созвездия, отмерявшие путь мореходам и зовущим к новым открытиям путешественников. По ним ориентировались в выборе судьбы и пути. Им поверяли тайны и у них просили заступничества. От них ждали чудес и молились на них. Прежде всего, Солнцу, на которое невозможно взглянуть человеку, а потому его небесный лик представал еще более загадочным и величественным.

Анаксагор первым предположил, что это божественное светило на деле всего лишь булыжник, в начале времен оторвавшийся от Земли и раскалившийся трением об эфир, с той поры светящий всем нам в вековечной тьме. Так в пятом веке до нашей эры наука была отделена от суеверного мистицизма и указала путь к дальнейшим познаниям в космологии. С той поры багаж наших знаний необозримо вырос и продолжает увеличиваться. И звезды влекут нас куда больше, нежели во времена основателя афинской школы мыслителей. Почти ежедневно в космос отправляются все новые аппараты, к подобным запускам, в основном, стараниями удивительного подвижника Илона Маска, мы уже успели привыкнуть. Рано или поздно, возможно, даже раньше, чем мы представляем, привыкнем и к более дальним путешествиям, которые станут ничуть не менее частыми, чем полеты на низкую околоземную орбиту. Медленно, с трудом, человек осваивается в окружающем пространстве, но чем дальше, тем больше ему требуется места под солнцем. Когда-то мы все помещались на махонькой территории в Восточной Африке, все человечество скученно обитало среди саванн и полупустынь. Как же изменилось оно за прошедший миллион лет. Как все изменится, если мы сами сможем отмерить себе еще один! Сейчас невозможно даже представить, что с нами будет за столь громадный промежуток времени, за столь ничтожно малый миг по меркам вековечного Солнца. Но одно понятно — нас и тогда будут звать к себе звезды.

Сборник «Звездный водоем» рассказывает как раз о подобном. Здесь собраны произведения, заглядывающие в наше возможное будущее, на несколько веков или лет вперед, в зависимости от фантазии автора и реальности, которая может показаться не столь радужной, как представлялось еще совсем недавно, но может в чем-то ее опережать. Ведь писатели народ непредсказуемый, они могут пророчествовать, предрекая самое удивительное в самое ближайшее время, как это делал Брэдбери в своих знаменитых «Марсианских хрониках» или Артур Кларк в «Космической одиссее», полагая колонизацию Марса в том времени, где мы с вами сейчас живем. Увы, их прогнозам не суждено было сбыться, правы оказались те, кто полагал неспешное развитие человеческой экспансии к планетам. Но хорошо, что ошиблись те предсказатели, что считали наше время концом мира и новым упадком цивилизации. Апокалипсис, особенно, ядерный, на который напирали Хайнлайн или Стюарт, обошел нас стороной. О последнем автор этих строк собрал свой другой сборник, в этом же хочет поговорить о более возвышенных путях развития человеческого социума.

Нам предстоит покорить звезды, рано или поздно. Мы выйдем за пределы Солнечной системы, как уже вышли за рубеж Земли-матушки: ежемесячно космонавтов, сделавших это, становится все больше. Кто-то отправляется в суборбитальный полет, иные на более длительное пребывание на орбите, в частные рейсы или на орбитальную станцию. Вскорости мы должны вернуться и на Луну, но не просто с очередной спешной миссией, чтоб, водрузив флаг, бежать обратно, подсчитывая в уме невосполнимые расходы, как это было в семидесятые, я очень надеюсь, мы вернемся, чтоб сделать первый шаг, к другим планетам, коим в одной только нашей галактике несть числа. Пусть он и мал, но необходим, ибо, как верно сказал Циолковский: «Земля — колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели». Этот сборник — попытка понять, что нас ждет на пути к звездам, что мы оставим на родной планете и какими станем, посетив иные миры, открыв новые горизонты, причастившись их удивительными видами и обогатившись знаниями, о которых даже не подозревали доселе. Каждый день на этом бесконечно долгом пути готовит новые сюрпризы и дарит поразительные открытия. Надо только не свернуть с него, продолжая делать шаг за шагом, как бы сложны они и малы ни казались. Ведь лишь в пути человек открывает мир, а с ним и самого себя.

Приятного вам чтения!

Кирилл Берендеев

Наследники иных миров

Давно это было. Не меньше века минуло с той поры, когда наш народ впервые встретил чужеземцев. Тогда мы были еще дики и просты, жили в шалашах и землянках, питались плодами земли, едва научившись возделывать землю, одомашнивать скот. А потому о том посещении много небылиц рассказано и пересказано было. Ныне же известно в точности, что обосновались на нашей земли они на долгие годы, строили полосу для железных птиц, что кормили и поили их, приносили во чреве своем им на смену других воинов — «аэродром подскока», так называлась на их языке эта площадка и строения окрест. У пришельцев шла война, большая, великая, и здесь, в лесах, они готовились нанести ответный удар по своим врагам. А мы, нас они жалели, из-за слабого нашего ума, дарили вкусную еду и прочную одежду, которую и ныне некоторые передают своим детям, лекарства, излечивавшие смертельные болезни, колесо для удобства перевозки вещей, азбуку для записи новых познаний на сплетенных бамбуковых табличках… да много еще что. А потом разом ушли.

Пращуры наши, не понимали всего, происходящего тогда, да и мы сейчас еще не с силах осмыслить историю чужеземцев, — но они по-своему пытались вернуть утерянные годы. Хотели подманить улетевших железных птиц, а для того, на зарастающей площадке «аэродрома подскока» строили подобия их из веток и тряпок, и вглядываясь в звездное небо, жгли костры — совсем как некогда сами воины-пришельцы. Но больше птицы не прилетали. А потом и память о них забылась, превратившись в сказание. И только старый, обветшалый макет еще долго стоял у края вырубленной в лесу поляны, так и не дождавшись железных собратьев.

А после, уже на моей памяти, к нам в деревню пожаловал еще один пришелец. Старейшины говорили, иного вида, нежели те воины, что одаривали нас сокровищами из железных птиц, но все могли ошибаться. Чужестранец прибыл один, но говорил от лица очень многих, верно, всех своих сородичей, сколько их ни было, показывал новые диковины и говорил с нами без толмача, ибо в том не нуждался. За переговорщика выступала маленькая черная коробочка, переводившая наше наречие в его, а его в наше.

Он предлагал новые дары, как те, что дарили прежде — еду и питье, лекарства и одежду, — так и иные, совсем непонятные. Связь со всем известным ему миром, помощь в любом происшествии, ответ на любую загадку. А еще хотел отдать нам целый недавно выстроенный поселок, где есть горячая вода, словно в озерцах у подножия дышащей горы и удивительные устройства для хранения, общения, перемещения, помощи и всего, о чем мы даже помыслить не могли. Старейшины плохо понимали о чем говорит пришлец, да и он сам, видимо, не мог объяснить нам, обладателям скудного ума, что за поразительные чудеса уготованы «лесному народу», — так называл нас этот человек, — если он покинет места своего проживания, а лес отдаст в распоряжение иных. В земле под лесом, на большой глубине, спрятаны еще более удивительные сокровища, чем мы можем себе представить, да и сами вековые деревья послужат обоим нашим народам во благо. А в знак того, что он не шутит, не собирается оставить нас ни с чем, когда изгонит из леса, предложил ту самую коробочку, что держал в руке. Оказывается, она способна не только переводить, но и связаться с ним и с вождями иных, которые тут же призовут за нами «транспорт», чтоб перевести в поселок без малейшего труда. Старейшинам он наказал подумать хорошенько, не отказываться от его предложения и от благ его мира, которые, все до единого, станут нашими навеки. А как надумают, просто связаться с ними и сообщить свой ответ, он почти не сомневается, что положительный. Несколько раз показал чужеземец, как оживлять и усыплять снова коробочку, а затем ушел в неведомое, и никто не стал его провожать.

Старейшины не сказали, сколько времени оставил нам другой мир на решение, кажется, они не услышали или не поняли ответа пришлеца. Но совещались меж собой и созывали собрания нашего народа они долго, полгода в спорах и раздумьях минуло прежде, чем ночное небо засияло зелеными сполохами. И так продолжалось не одну ночь, а три подряд. Тогда ведуны наши, что прежде советовали остаться в лесу и жить по-прежнему, решили: то знак самого нашего обиталища. Лес просит остаться и не отдавать его пришлецам на поругание. Впервые за всю историю нашего народа он обращается к нам и молит о поможении, как тут не откликнутся на его зов? С тем старейшины поневоле и согласились, хотя многие изначально хотели бы посмотреть на блага иного мира, смущало их только, что назад вернуться они не смогут. Да многих это тревожило, вдруг что — а дома их, истинного, изначального, уже и нет. Только то, что оставит нам чужестранец.

После небесного знамения, многие переменили свое мнение. А затем долго решали, как сообщить о своем нежелании уйти из леса великим вождям иных людей, так и эдак пытаясь оживить заветную коробочку. Но не поддавалась она, хотя прежде с легкостью откликалась на любое прикосновение. Потому старейшины решили отправить нескольких добровольцев в ту сторону, откуда пришел чужеземец, найти его или людей его рода и рассказать о своем решении. Они ушли, а через короткое время, и половины месяца не прошло, вернулись. Говорили странное: будто нашли они чужеземный поселок, вроде, тот, что подарен был нашему племени, не то иных пришельцев, видели в нем странные вещи и удивительные предметы, чье назначение осталось неизвестным, но вид оказался поразительным. Вот только ни одного пришлеца не сумели они обнаружить, как ни старались. Лишь в одном запертом доме обнаружили труп иного, но войти внутрь не решились.

Старейшины снова долго совещались, и решили, что надо обязательно отправиться на поиски чужеземцев, и искать, пока не найдут. Ибо всякое может случиться и с народом нашим, и с лесом. Мы в ответе за него, а значит, с согласившимися уйти на пару месяцев из дому пойдет и кто-то из тех, кто видел того самого пришлеца. Сговорившись, они выбрали двоих и все отправились в долгий, очень долгий путь.

Он не закончен и по сию пору, наш путь, как мы называем его теперь. Немало поселений иномирцев повстречали мы, немало земель исходили. Выбравшись окончательно из леса, мы стали жить, как, верно, жили прежде те, кого мы называли пришлецами, хотя их род на этой земле, столь же древен как и наш, а может, и куда старше. Ведь они столько всего узнали, столько сумели сделать, ко всему приложили свои умения. Столько прекрасных зданий построили, столько дорог проложили. На тех дорогах во множестве мы находим удивительные колесные сооружения, верно, их пришлец и именовал странным словом «транспорт» — но ни одно до сих пор нам оживить не удалось. И хотя прошло уже двадцать пять лет с той поры, как мы выбрались из леса в поисках людей из иного мира, но почти все остается загадкой, которую предстоит решить уже не нам, но детям нашим, а может и детям наших детей или их далеким потомкам. Мы потихоньку овладеваем их алфавитом, их языком, некоторые даже научились читать вывески на зданиях и понимать, что могло находиться тут до исхода иномирцев. Но пока познания наши об этом великом народе заканчиваются.

Мы не можем понять и главного: почему они ушли, зачем бросили свои поселения и все те богатства, что находились в них. И отчего умерли те, кто не решился отправиться в долгий путь, почему кто-то мирно скончался в своем доме, будто не смея выйти из него, а другие убиты соплеменниками. Немало былых сражений во всех исследованных селениях находили мы, много жертв хоронили.

При каждом умершем мы находили по черной коробочке, иногда не одной. Мы пытались оживить каждую, но ни одна не отзывалась. Кто-то говорил, что эти удивительные изобретения не смогли пережить своих создателей, а другие утверждали, что все случилось наоборот: из-за смерти коробочек иной мир отправился в неведомое. Мы все еще спорим об этом, как и о многом другом, чего не понимаем — то есть, почти обо всем.

Но в одном тот давешний пришлец оказался прав, нам достались немыслимые сокровища, которые еще предстоит постичь, сохранить и когда-нибудь, приумножить. Надеюсь, у нас хватит на то ума, смекалки, терпения и умений. Мы учимся, но все еще находимся лишь в самом начале пути. И так жаль, что учителя наши ушли в то неведомое, откуда до сих пор еще не вернулись. Вернутся ли? С каждым годом у нас все меньше и меньше надежд на это. Будто мудрые всемогущие существа, они оставили нам мир, жить в котором, даже почти не понимая его, куда легче и приятней, нежели в землянках в лесу, какая жалость, что мы не послушали речей пришлеца и так долго думали. Многие ныне мыслят, что те зеленые сполохи среди звезд есть завет меж нашими мирами, а не призыв леса, да не все ли равно теперь? Нам в одиночестве предстоит постичь огромный мир, о существовании которого мы даже не подозревали, пока не вышли из леса. Остается надеяться, что мы справимся с этой неимоверно сложной задачей. А после оживить коробочку-передатчик, связаться с иномирцами и сообщить им, что мы постигли крохотную часть их великих сокровищ, а значит, достойны зваться учениками — и с тем смиренно ожидать возвращения.

Как устроена вселенная

После тридцати лет служения в храме Солнца всякому дозволялось испытать истинность веры еще раз — в каменных пещерах Подгорья. Брат Ханепет так и поступил, первый раз, вскоре, как стал новиком, уже пытался очиститься от скверны тьмы, но безуспешно. Теперь ему выпала новая возможность, не воспользоваться которой он не мог. А потому отправился на положенные три недели в кромешную мглу, куда только один раз в сутки, с рассветом, проникает крошечный лучик солнца — с тем, чтоб через всего несколько мгновений исчезнуть. В первый раз было страшно, непривычно, всякий шорох пугал, грозил, искушал. Монах поддался тлену и, просидев всего-то три дня, вернулся, пристыженный, к братии. Впрочем, ему никто не сказал дурного слова — из посвящаемых, достигших первой ступени познания, единицы, удостоившиеся имен святых отцов, смогли сходу пройти искус. Ханепет ныне имел третью, предпоследнюю ступень, и сорок дней, чтоб привести свои мысли в порядок, очистить их, укрепить веру молитвой и наконец, просветиться. Если всемилостивый бог солнца откроет свои небесные тайны.

Брат Ханепет спустился с горы, где располагался монастырь, отправившись в холодный мир подземелья. Но не вернулся ни через сорок дней, ни через два месяца. Братья отправились за ним, и нашли его в самой темной пещере лишь через четыре дня по началу поисков. Но добудиться не смогли. Рядом с Ханепетом лежали листы бумаги и перо; осветив их, монахи с удивлением поняли, что их брат что-то пишет в непроницаемой тьме. В волнении оба отправились обратно в храм, доложили об удивительном настоятелю. Тот торопливо закивал головой, поняв, что наконец-то всеблагой снизошел до их обители. А потому отправил гонца в столицу, а затем и во дворец государя, когда сам спустился в пещеру. Через год после начала просвещения брата Ханепета.

Но лишь через десять лет вернулся монах в обитель. Многое переменилось с той поры, умер прежний настоятель, его место занял другой, но все остальное оставалось прежним. Государь оставался на престоле, его страна росла и развивалась, культ бога солнца ширился вместе с ней, захватывая новые народы словом или делом, верой или мечом. Ибо сам правитель являлся послушником бога Солнца и провозвестником его воли.

Когда брат Ханепет вернулся, монахи отшатнулись от него. И немудрено, седые волосы служителя почернели, засмолились, сутулое тело распрямилось, а глаза горели тем ярым огнем, что и на фресках у святых отцов истинной веры, пришедшей в страну еще при государе-отце. Настоятель, выслушав брата Ханепета, дивился его речам, но мало поняв из них, решил отправить его в столицу, к самому правителю поднебесных земель, его святым мудрецам, дабы те узрели мудрость и могли толковать слова книги, что написал их товарищ за десять лет проведенных в кромешной тьме. Настоятель пытался читать ее, многие пытались, но сам брат лишь качал головой, говоря, мол, и он, возвращавшись из горних высей, едва способен понимать написанное. Лишь избранные постигнут как устроена вселенная, суть ее, а так же прошлое и будущность всего, в ней находящегося. Особые слова и символы использовал монах, а потому слог его книги без пояснения мало кому откроется.

С тем он предстал пред святыми мудрецами, истинную веру глаголющими, а по истечении двух дней и перед государем, поспешившим на встречу с братом Ханепетом, едва узнав, что он прибыл в столицу. Мудрецы представили монаха правителю, пояснив, что он рассказал им и что открыл. Читали они и книгу, но и для них многое осталось тайной. А потому нижайше просят они всеблагого понтифика, истинного сына небес, самому взглянуть на листы и задать вопросы монаху. Правитель милостиво согласился на просьбы и велел впустить брата Ханепета в свои покои.

И прежде всего расспросил проведшего десятилетие во тьме брата о виденном им там. Монах, ничтоже сумняшеся, отвечал: с течением времени после начала медитации, ему закрылись земные тревоги, а ум стал подобен белому листу, на которые некто незримый набрасывал первые строки. А после, лист порвался, обнажив миры, о которых он не знал доселе, и пространства, которые оставались закрытыми для сего мига. Дальше больше, вселенная медленно раскрывалась пред его внутренним взором, открывая тайны, скидывая с себя шелуху ложных пониманий. Он сам не замечал, как начал записывать приходившее на ум, как постиг, что язык, данный ему от рождения, оказался слаб, чтоб с ним можно было отождествить истины, а потому монах стал обозначать явления символами и составлять из них связи меж константами мироздания. Он читал вселенную, ровно открытую книгу, поражаясь своему видению и тому, сколь слаб он и неразумен, сколь мало знает и как ничтожно все, способное запечатлеться в его разуме. С горечью видел Ханепет, сколько всего упускает, но надеялся, что другие, кто пойдет следом за ним, откроют больше тайн, ибо подготовятся к постижению.

Государь пристально взглянул на листы, испещренные мудреными символами и непостижимыми словами, и закрыл фолиант. После чего спросил брата Ханепета:

— Все ли тебе открылось, монах, о нашей вселенной?

— О, да, великий брат мой. Но всего записать я не смог, ибо…

— Я понял, брат. Позволь спросить тебя, зрел ли ты будущность нашего мира?

— Да, понтифик, ее зрел я с удивительной легкостью, будто все случившееся, уже занесено в скрижали будущности, и хотя мы по-прежнему вольны в своих поступках, но они не повлияют на суть вселенной и хода ее не изменят.

— Так и должно быть, брат, — ответил государь. — Не можно простецу становиться причиною раздрая в горнем мире. Расскажи лучше обо мне, как долго мне править? Видел ли ты это?

К огорчению правителя, монах покачал головой.

— Увы великий брат, не смог я того разглядеть и поясню, почему. Род человечий предстал мне лишь мелким штрихом на глади земного бытия, столь малозначимым, что не успел я и помыслить, как его история закончилась и ушла в небытие, а мне открылись совсем иные сферы.

— Но расскажи тогда о моем наследии, брат. О величественных храмах, о дворцах и акведуках, что строил я, и которые простоят века и тысячелетия.

И снова монах покачал головой.

— Я не успел узреть этого, понтифик, прости мне.

— Но может род мой возвысился еще больше на земле? — недовольно произнес правитель.

— Видишь ли, понтифик, — осторожно продолжил брат Ханепет, — я ничего не успел увидеть в делах людских. Знаю лишь то, сколько роду человечьему отведено в будущности и, увы, это все, что мне ведомо о столь незначительном, по меркам вселенской сущности, явлении.

Государь ошарашено замолчал, велел было позвать святых мудрецов, но снова перевел взгляд на брата Ханепета.

— Ты хочешь сказать, что все сделанное мной и моими потомками, да продлится их род тысячи лет, незначительно? — в голосе его прозвенел металл.

— В нашем мире все, что ты создал, понтифик, все столь значимо, что превосходит всякие достижения государей древности. Но для вселенной…

— Я ничтожен? — рыкнул государь. — Для нее я никто?

— Увы, великий брат мой, я лишь знаю, что человечество пребудет на земле еще около десяти тысяч лет, после чего угаснет, и сменится другим разумным родом. А ему на смену придет иной, и еще один, а после земля наша будет сожрана солнцем и перестанет существовать. Следом же за ним сам солнце полыхнет огнем на планеты и погаснет.

— Постой! Я приказываю тебе говорить о делах иных. Если ни я, ни потомки наши не достойны, по твоему суждению, величия вселенной, то держава наша, как она повлияет на мироустройство?

И снова монах качал головой. Государь едва сдерживался.

— А язык или обычаи наши, они пребудут в вечности? Нет? А народ наш богоносный, и он исчезнет во тьме? Но кто-то должен остаться. Хотя бы не мы, люди, коим надлежит, как ты говоришь, исчезнуть через малую толику лет, но небесный правитель наш? Почему он обрушит гнев на землю, истребив самое солнце, источник могущества.

— Я не зрел богов, понтифик, — тихо отвечал брат Ханепет. — Ни одного из известных мне, ни в прошлом вселенной, ни в будущем.

— Ты еретик! — вспылил государь. И тут же, передумав гневаться, спросил: — Но что же зрел ты. И кого?

— Я зрел лишь явления, а не существ. Мигом проскользнула мне история нашей земли, и робким штрихом на ней зажглась и погасла жизнь. Я успел заметить ее лишь потому, что мои знания наполнялись сперва сведениями о самой земле, затем о нашем солнце, а после о звездах окрест, которые образовали скопление, а затем и спираль скоплений. А спирали создавали сплетения…

— Постой. Говори за землю нашу. За род человечий, — потребовал государь.

— Род наш, как я говорил, просуществует всего ничего из истории земли. Ему на смену придет другой род, но то, что сотворит наш, исчезнет раньше, чем ему на смену придут иные создания. Ничего не останется от нас, ибо столько времени пройдет между существованием нашего рода и следующего, что все следы человеков скроет тьма. И когда придет новый род мудрых, он не будет ведать того, что перед ним существовали другие разумные существа. Равно как и мы, возомнившие себя потрясателями вселенной, не ведаем, что перед нами тоже существовали мудрецы, строившие в океане свою жизнь и свои дворцы и храмы. И тоже, верно, думавшие о великом и пытавшиеся вписать себя в историю вселенной. Но у них не получилось этого, они вымерли не тысячи, а тысячи тысяч, тысячищи лет назад, и их мир исчез в волнах и никогда уже не восстанет.

Ошарашенный словами брата Ханепета государь молчал. Играл желваками, но не мог произнести ни слова. Тогда монах продолжил, понимая, видимо, что это единственный способ донести понятое до всемогущего:

— Когда мне явилось прошлое и будущее нашей планеты, я как бы отдалился от нее и увидел сущность нашего светила, маленькой звезды на самой окраине скопления. Оно существовало очень давно, тысячи тысячищ лет, и за это время звезды, подобные солнцу, появлялись, сгорали и снова восставали из небытия, из пыли и газа, из камней и льда, что всегда существовали в нем, с той самой поры, немыслимые тысячищи лет назад, когда скопление только появилось. Солнце наше явилось из праха прежних звезд, а те родились из небытия звезд первых, создавших наше скопление. Тогда еще наша спираль была молода и юна, и сама появилась на свет, как итог столкновения двух куда более мощных спиралей — выброшенная на окраину их великой битвы между собой. В те эпохи спирали эти только начинали свое движение, а звезды рождались из вещества, что явилось результатом разъединения великих сил времени, пространства и материи.

Государь попытался что-то сказать, но горло сдавило сознанием немыслимости произносимого монахом, и он замолчал. Смотрел на стоящего перед ним, желваки играли, глаза выкатывались из орбит.

— Сама вселенная родилась из расхождения величайших ее сил, — продолжал брат Ханепет. — Вначале обрелось время, оно, подобно волне, объяло вселенную, и родило пространство, в котором, от единения этих двух великих сил, появилась материя. И тогда уже, время, окончательно разделяя пространство и материю, создало свет и отделило от него тьму. Я бы назвал ее хаосом, ибо в тьме рождается не только звезды, но она предсказывает закат всего сущего. Но вначале материя представляла собой всего лишь ничтожные частицы, столь мелкие, что ум мой не мог их определить, столь могущественные, что они, даже нерожденные, уже могли взаимодействовать между собой, порождая тьму и свет, а после пыль — из которой уже рождались звезды и их планеты.

— Как же можно объять столь ничтожное и столь великое? — все же решил спросить государь. Монах покачал головой.

— Никак, понтифик. Я и не объял, загадкой для меня осталась суть мельчайших частиц, из которых составилось все сущее во вселенной. Я и сейчас не знаю их гармонии, ведаю лишь то, что видел, — и вернулся к повествованию.

— А далее творение продолжалось. Многие тысячи тысячищ лет ушло на то, чтоб по вселенной разнеслась пыль, чтоб появились звезды, чтоб они погасли, а них месте явились новые сияющие гиганты и тусклые карлики, живущие мириады лет или сотни тысяч. Звезды рождались, сходились, удалялись, сплетаясь меж собой в скопления, в спирали. И чем дольше жила вселенная, тем больше в ней становилось звезд, и тем больше она раздвигала свои пределы. Она и сейчас это делает, и с той же скоростью, что и прежде, в давнопрошедшие времена. Я не могу постичь ее, но если бы даже она не расширялась более, то первый отблеск рожденной звезды на одном ее краю, достиг бы другого края настолько поздно, что сама звезда успела бы погаснуть, родить новую звезду, и та, вспыхнув, успела бы исчерпать свой предел жизни. Немыслимо много.

— Немыслимо, — повторил государь. — Но как ты понял это?

— Лишь внутренним зрением и через подобия. Немыслимо самому разглядеть столь великие величины, не потеряв рассудок, а потому я постигал красоту, гармонию и величие вселенной через крохотный свой разум, через вот такое понимание, доступное разуму. Мощь вселенной обрушилась на меня, придавила и распластала — там, в пещере, и я лишь смог описать основные ее законы. И познать, что и те изменяются в зависимости от того, где они расположены, в самом центре ее, ближе к окраинам или в дальних пределах, где вселенная еще продолжает немыслимо стремительно раздвигать границы. Но даже эти вроде бы разные законы, все одно, имеют под собой первооснову, и все они гармонично исходят от нее через простые сопряжения сил, известных тебе, великий брат мой.

— Но сколь же велика вселенная? Сколько всего звезд в ней? — спросил, спустя некоторое время, государь. Расстояние, измеренное движением света ничего не сказало ему. Тогда брат Ханепет продолжил:

— Немыслимо, понтифик. Представь себе нашу звезду, вокруг которой вращаются планеты. Теперь скопление их, где звезд многие сотни тысяч. Теперь спираль, где скоплений таких без меры, а счет звезд идет на сотни тысячищ, ежели не более. А теперь представь, что спирали эти образуют как бы великие канаты, простирающиеся в невообразимые дали. Являясь клетками этих канатов, они вроде и не сопрягаются друг с другом, но подчиняясь общему закону, образуют, если смотреть издалека, нечто общее, подобно тому, как песчинки невообразимым множеством своим создают величественную дюну. Тысячи тысячищ спиралей образуют такие канаты, а те, в свою очередь, столь же великим числом создают сплетения канатов, образуя еще более великие соединения, простирающиеся из конца в конец самой вселенной.

Он помолчал немного и продолжил, видя, насколько потрясен сказанным правитель.

— Я потому не успел узреть величие рода людского, что мне явилось могущество иного порядка. В нем наш род, мы все, планета наша, звезда или спираль оказывается столь ничтожным составляющим, которым попросту можно пренебречь, дабы иметь возможность узреть красоту всей вселенной.

— Это немыслимо, — повторил государь слова самого брата Ханепета. Тот немедля согласился.

— Да, как и немыслимо время существования вселенной. С момента ее зарождения, вернее, с момента появления в ней времени прошло много эпох, каждая из которых насчитывает тысячи тысячищ лет. Если мерить рождениями и смертями новых звезд время вселенной, то истекло не меньше пяти эпох прежде, чем наше солнце явилось миру, на нашей планете зародилась жизнь, появился первый разум, исчез, и солнцу явился разум иной, не морской, но земной — человеческий. Мы лишь былинка, краткое мгновение в жизни вселенной. Ибо ей надлежит еще множество эпох рождений и смертей новых и новых звезд, пока она, не найдя предел и не добравшись до него, не остановится. И тогда тьма станет поглощать планеты, звезды, все сущее, сперва весь свет, а затем и всю материю во вселенной. А после сольется с самим временем в последней гармонии. И вселенная замрет навеки. Но для того, нашему мирозданию еще надлежит прожить не меньше полусотни эпох, после чего начнутся эти времена. Звезды перестанут рождаться, разрушатся, а вместо них будут гореть и сиять ничтожные частицы, звездная пыль, материя станет исчезать во тьме, а хаосу этому придется преодолеть немыслимую тысячищу тысячищ лет, чтобы охватить все мироздание…. Сама вселенная не ведает в точности, что произойдет с ней в тот миг, когда хаос поглотит время.

Государь долго молчал, потрясенный до глубины души. Затем велел брату Ханепету приблизиться и сесть рядом с ним на подушки.

— И что же это, — произнес шепотом он. — что получается… Все то, во что мы верим, все на что надеемся, все — тлен? Наша земля, наши дети, наши боги — что все это для вселенной — пыль, пустяк? Где предел понимания нашего ничтожества? Где мы, наше место — миг и не более того?

— Это не так, великий брат мой, вовсе нет. Я очистил свой разум, дабы лицезреть вселенную, и тогда она снизошла до меня. Если б ей не было дела до нас, ничтожнейших из ничтожных, разве я узрел бы все это, всю гармонию высших сфер? Я смог бы писать? Тем более сам не сознавая того. Нет, понтифик, ничего этого не пришло бы мне в голову, к чему бездушной громаде обращаться к эфемерному созданию, чей род даже она не может заметить. Я мыслю, это случилось не просто так, и мое прозрение, и десятилетие наблюдений и записи. Наш век короток, но нам даровано самое удивительное, что есть в мироздании — разум, и пусть мы незримы и недолговечны, подобно поденкам, мы способны, рано или поздно, уразуметь суть нашего великого обиталища. И, возможно, я не надеюсь, но верю в это, привнести в жизнь нашу что-то значимое, что-то, что имело бы суть и для жизни и для нас и, быть может, для звезд. Быть может, — так же тихо заметил он, наклоняясь к уху правителя, — само понимание вселенной дает нам больше, чем мы думаем. Ведь и разгадка нашего существования, существ разумных, еще только предстоит другим. Тем, кто позднее придет в пещеры, чтоб очистив разум, окунуться в великие таинства.

Государь взглянул на монаха.

— И ты веруешь в это?

— Мои мысли слабеют, я уже не вижу красоту гармонии вселенной, что лицезрел прежде. Как предутренний сон, который истаивает с первыми лучами рассвета, мой разум блекнет, возвращаясь к привычной жизни. И от созерцания бездн остаются лишь следы в памяти. Мне самому сейчас тяжело читать собственные записи, потому вся надежда на того, кто придет за мной, кто будет писать дальше, иным языком, иными символами — но дальше. Я верю, что для вселенной это важно. А стало быть, необходимо и для нас.

Он вздохнул и продолжил, чуть громче:

— Отныне я верую именно в это, великий брат мой. Возможно, ты сочтешь меня недостойным существования, а труды бредом спятившего, может, так оно и есть. Я приму любое твое слово. И я жду его. Я рассказал о вселенной все, что смог вспомнить и постичь, разум слабеет, через несколько недель, возможно, я не смогу передать и этого.

Государь кивнул. Поднялся с подушек и долго бродил по зале, меняя ее шагами взад и вперед. Монах хотел подняться следом, но правитель остановил его жестом, желая хоть так побыть наедине с мыслями — куда менее горними, чем изреченные только что. Наконец, произнес:

— Ты вернешься в монастырь, брат. И там будешь служить. Может, найдешь учеников, которые продолжат твои поиски, я даю на это тебе право, хоть и от всего сердца желаю, чтоб никто их не продолжил твоего дела, чтоб ты сам изверился и вернулся к тому, от чего уходил в пещеры. Но боюсь, — со вздохом продолжил он, — этого не случится. А потому, бог с тобой, иди. Я лишь велю писцам сделать копию твоей книги, помещу ее в самый дальний шкаф библиотеки и забуду о ней. Живи, как знаешь, брат. Но если что-то случится с тобой, с учениками твоими, прошу, не навещай с новыми прозрениями меня, ибо тогда я прикажу казнить вас всех. А теперь ступай.

Брат Ханепет склонился в поклоне, сложившись пополам, и покинул покои государя, отправившись назад, в монастырь. Через полгода он стал настоятелем, так пожелал его предшественник. Наставник Ханепет имел много учеников, коих пытался обучить прозрению, но увы, успеха не добился. Сам ли он был причиной тому или его непостижимая книга, — уже неведомо. И лишь спустя век с небольшим, новик Махор, из соседнего монастыря, тайком пробравшись в храм Солнца и ознакомившись с учением святого, отправился в пещеру на первое испытание веры, а вышел оттуда не через две недели, как полагается, но только через пятнадцать лет. И вид имел совсем иной — седой как лунь, сгорбленный, ровно клюка, голосом скрипучим, как несмазанная петля. Но взгляд его, живой и быстрый, поражал всякого, кто встречался с ним глазами.

Звездный водоем

Неприятности начались вскоре после отстыковки. Сначала перезагрузился компьютер, с ним такое случалось и на подлете, но после возвращения в строй, он неожиданно подал команду на вращение. Остановить его у нас никак не получалось, стали запрашивать Землю. После пяти минут бесплодного ковыряния в программе, оператор, посовещавшись с руководителем полетов, решил снова перезагрузить, а если и дальше продолжится, взять управление…

Не вышло. В начале торможения, мы уже кувыркались как при падении с горки. В какой-то миг система приняла верх за низ и вместо того, чтобы начать торможение, с ускорением бросила спускаемый аппарат к поверхности. Будто желая раз и навсегда покончить с нами.

Торможение перешло в баллистическое сваливание, от перегрузок в глазах поплыли кровавые пятна, а затем на грудь шлепнулся слон. Я отключился, еще когда в иллюминаторе полыхало ярко-желтое пламя. Последняя мысль была: «сработает ли парашют, или как тогда, у Комарова»…

Парашют сработал. Где-то на пороге восприятия я услышал хлопок, почувствовал дрожь. Нас с силой дернуло, перед внутренним взором снова поплыли круги. Я слышал, как застонал потом надсадно закашлялся Серега. Сил поднять руки не осталось, связь заработала, но нажать кнопку отключившегося микрофона не смогли.

Потом долгожданный хлопок посадочных двигателей, окончательно замедляющих капсулу, и тут же удар о землю. Почти незаметный. Или я снова отключился? Уже не поймешь. Потом… точно помню, как мы перекатились на бок и некоторое время скользили, снова качение, еще и наконец, удар.

Все, прибыли.

— Земля, — пузыря слюной и едва шевеля губами, произнес я. После снова пробел; очнулся когда Серега тряс за рукав. Он сумел отстегнуться и пытался включить микрофон. Кажется, при посадке компьютер сдох окончательно.

Выбраться мы смогли часа через два, если не больше. Голова горела огнем, в груди что-то клокотало. Кажется, повредил ребро или два. Каким-то чудом нам удалось открутить замок шлюза. Затем, отдышавшись снова, выползти наружу, поддерживая друг друга. После такого спуска ноги еле ходили, а голова казалась совершенно пустой — еще и вся кровь после полугода невесомости прилила к конечностям, на которые теперь не встанешь, больно. Или и там что-то не в порядке?

Выбравшись, подали сигнал, запалили дымы. Серега долго отхаркивался кровью, потом, оглядевшись, спросил меня, куда это нас занесло, только заснеженные горы кругом да редкий лесок в ложбинах. И жирная черная полоса, тянущаяся от капсулы до вершины пологого холма. Где степь? Я только плечами пожал, наверное, недолетели или проскочили. По баллистической траектории спускались, теперь разбери, куда занесло.

Ближе к ночи начало холодать, с мутного, низкого неба пошел снег. Зачем-то захотелось поймать снежинку языком. Дурацкое желание, пока я осуществлял его, Серега развел сигнальный костер. Снова отдыхал, привалившись к черному боку «Союза». А я стоял рядом, не глядя на пламя, вдыхал чистый, не процеженный кондиционером воздух, разглядывая сопки, поросшие жидким осинником. Мыслей не осталось, только желание дождаться помощи и еще странное — добраться вон до того озерца, что в километре отсюда, посидеть на бережку, на лишенном коры стволе. Выбраться из скафандра, невыносимо стеснявшего движения, снять все себя и дойти.

— Ты мерзнешь, — произнес Сергей, притягивая к костру. — Подвигайся или сядь уже к огню. Куда тебя все время тянет?

Я и сам не мог ответить на этот вопрос. Наконец, вернулся мыслями к товарищу, присел на ветки. Сергей стал что-то рассказывать, я плохо слышал и слушал. Думалось про озеро. Непонятно, почему.

Под ночь, когда немного развиднелось, над нами пролетел вертолет. Через полчаса еще раз, а затем до нас, наконец, добрались спасатели. Укутали в шерстяные верблюжьи одеяла, подняли на борт, напоили и накормили, оказали первую помощь. Так мы узнали, что приземлились в ста пятидесяти километрах северо-восточнее Магнитогорска, в Челябинской области. В столицу ее нас и повезли. Потом в Москву, на обследование и лечение, потом…

Жена почти не отходила от постели, будто ухаживала за тяжелораненым. Приносила еду, кормила с ложечки, выключала телевизор, если я слишком долго засматривался новостями и иногда только, когда считала, что я уже могу дышать и говорить спокойно, что боли отошли, просила:

— Ты больше ни ногой, слышишь меня? Ни ногой обратно.

— Я же и так в ЦУП собирался, — возражал я, она не слушала.

— Никакого Центра. Вообще никакого космоса. Я даже на самолете не дам тебе летать. Будешь заниматься преподаванием, как Сергей. И так что ни полет, то приключение. Сколько раз давали тебе знаки свыше, ты упрямился, давали, не слышал. Теперь-то понял?

Я кивал, слушая ее, кивал, как механический болванчик, прижимал к себе, к незажившей груди, она осторожно освобождалась, поправляя одеяло, целовала, но тут же сама обнимала тихонько. Шептала что-то, будто старалась избыть из меня происшедшее.

Приходил сын, вот с ним можно было поговорить обо всем. Он долго рассказывал про наш полет, вернее, падение. Газеты только о том и писали. Собралась комиссия, расследует причины. Руководителя полетов вызвал на ковер министр, разносил в пух и прах, наверное, уволит. Бать, а ты стал знаменитостью, не просто как космонавт. Вошел в «клуб двадцати» — тех, кто пережил ускорение в двадцать «же». Таких всего ничего. Комаров на первом «Союзе», Лазарев и Макаров на восемнадцатом и вот теперь, Сергей и ты.

— Комаров же разбился, чего его приплетать, — я недовольно скривился. И так поминал его перед посадкой, дожидаясь хлопка и долгожданной приостановки падения. — Ты мне лучше скажи, когда женишься. Тридцатник мужику, а все ходит холостым.

— Бать, мне и первого раза за глаза хватило, — и потом, будто спохватившись. — А ты и вправду, завязывал бы летать, тоже уже возраст.

Механически он обернулся в сторону входа, я все понял. Вздохнул, услышав шаги. Ну конечно, Римма. Жена вошла на цыпочках, спросила как я, отдыхаю ли. Узнав, что еще не заснул, прошептала разведанное у врачей. Послезавтра выписывают. А через день, в пятницу как раз, мы махнем домой. Совсем домой, в нашу хату на краю города. Сейчас там тепло, май в самом разгаре, все цветет, красота, не наглядишься, запахи голову кружат. Пионы закраснели, ты ведь их очень любишь, а скоро пойдут настурции. Твой любимый салат из свежих листьев приготовлю, будем сидеть на крылечке, как раньше, и слушать птиц. Соловьи заливаются.

— Наверное, в речке уже купаться можно.

— Да, вода теплая, но… куда ж тебе сейчас. Даже не думай.

— Я вспоминаю.

— Только в конце месяца.

— Оболтус, ты с нами или просто отпросился на «пару дней» у доверчивой начальницы? — сын улыбнулся, покивал. Конечно, после такого случая с батей, ему еще долго все будут прощать и сносить. Главное, чтоб не зарывался, он такой, только дай ему слабину, сразу сядет на шею. Сколько помню, такой. В кого, непонятно.

Жена еще раз обняла, чмокнула в щеку, вышла вместе с сыном, пожелав спокойной ночи. Я еще поворочался, подумалось, а ведь как было б хорошо сейчас в речку, а неважно, сколько там градусов, она спокойная, тихая. Подумалось и тут же исполнилось — я нырнул, махнул против течения, хорошо, легко. Жаль, только сон.

Зато на выходные вернулись домой. Римма права, у нас удивительно красиво. Не только весной, в любое время года. Когда возвращаешься с душной, шумной станции на землю, всегда тянет в такие места. Погулять, размять ноги, поплавать, походить за грибами, ягодами. Да пройтись по тропинке к заводи. Простые человеческие желания, вроде банки вишневого варенья, как всего этого не хватало там, наверху, среди звезд. Как все земное там кажется удивительным, дарующим блаженство, как в первые минуты самый воздух казахской степи ощущается наполненным амброзией, от которой кружится голова и ноздри распахиваются шире, чтоб впитать больше живительных ароматов. Как удивительны эти первые минуты, часы, дни, месяцы на земле. Как прекрасно все, видимое в это время, как возвышенно, как желанно. Одна мысль, что ты вернулся домой, забравшись в подкорку, дает успокоение. Сны, намечтанные на станции, превращаются в явь, которой не перестаешь поражаться. Ощущение дома… оно удивительно.

Первые дни я только и погружался в негу претворенных снов. С женой сидели на крыльце в старых плетеных креслах, смотрели на реку, ели варенье пили самосадный чай из кипрея или ромашки. Блаженствовали. Еще я приставал к ней, конечно, — после полугодового затворничества изводил постоянно. Она пошучивала:

— Не старайся сильно, а то еще одного оболтуса рожу.

— Я осторожно, в скафандре.

Тема космоса, даже в шутку, ей совершенно не нравилась, Римма настолько старательно обходила ее стороной, что невольно провоцировала. Потом обижалась и тотчас прощала. Тоже ведь невозможно соскучилась.

Цвели клены, каштаны, яблони, липы. Май ушел в июнь, наполнился жаром макушки лета, медленно перекатился в грозовой, ненастный июль. Я всегда любил дождь, а вот Римма, она старательно избегала грозы, уходила, когда начинало крапать, пряталась в надежном срубе, будто в крепости. Первое время я не мог присоединиться к ней, мне надлежало напитаться, напиться всем земным. Потом… июлем я стоял и смотрел в небо, уже не выискивая тучи, не дожидаясь молний. Выходил вечером, садился и поднимая голову, не мог оторваться. Небосклон затягивал омутом.

Потом начались пробежки, долгие поездки на велосипеде… нет, начались они раньше, в июне, именно тогда я достал шагомер и принялся наматывать привычные пять миль до завтрака. Римма не возражала, ей нравилось, как она сама говорила, моя «железная форма» — теперь я приводил ее в порядок, заодно ощущая собственные пределы, постепенно доводя нагрузки до максимальных, проверяя все ли в порядке.

Затем начал ездить на велосипеде за город, по часу или больше проводил с гантелями, крутил «солнышко» на турнике. А по вечерам любовался звездами, небо в эти дни будто вымыли и отчистили от пыли — звезды полыхали так ярко, что я разглядывал отдельные искорки в Плеядах, улыбался про себя и что-то говорил выходившей супруге. Она недовольно хмурилась, но потом присоединялась, стараясь разговорами заглушить во мне эти самые прогулки под звездами. На этот раз — уж точно.

В августе зачастил оболтус, правда, только на выходные. Малина ему обломилась, начальница заставила работать, теперь отпуска он до октября не дождется. А ему так хотелось приехать на пару недель, порыбачить. Римма жалела его, кормила на убой и обещала, если что, похлопотать, подергать старые ниточки.

— Бать, я лучше тебя попрошу. Ты ведь авторитетней. О тебе до сих пор в газетах пишут. Мол, рукопожатие крепкое, — да были тут журналисты, задавали однообразные вопросы, для самого настырного это крепкое рукопожатие оказалось единственным, что он смог узнать от меня.

— И только?

— Нет, еще полеты возобновились. Ты ж своим падением сбил график отправки экипажей на полгода.

— Руководителя ЦУПа хоть не отстранили.

— А лучше бы, — вмешалась Римма. — Это он за кораблем не уследил.

Сын с матерью заспорили, а я незаметно для себя отключился, размышляя о своем.

Осень пришла дождями, снулыми, стылыми. Как-то быстро похолодало, бабье лето мелькнуло и ушло, не простившись. Небо закрыло неподвижными тучами на недели, кажется, даже на месяц. Звезды сквозь него виделись только мне.

Потом приснился первый старт. Римма права, с первого же раза у меня все не как у всех — сначала запуск перенесли на сутки из-за неполадок в ракете, наутро следующего дня зарядил мелкий дождичек. Когда автобус, везший нас на площадку номер три, остановился, чтоб мы сходили «на колесо» перед запуском — делать все пришлось очень шустро. Часом позже, под вспышки блицев, рапортовали главному о готовности к полету, а затем поднимались по скользкой металлической лестнице до лифта. Помню, чуть не брякнулся, пока забирался на эту круть. И долго стоял на площадке, махая операторам и фотографам, очень хотелось, чтоб в этот момент семья видела меня на экранах, чтоб прямая трансляция не прервалась, чтоб они успели пожелать всего, а я бы вернулся. Удивительно, но тогда уже думалось о прибытии. Как будто все успел увидеть и перечувствовать.

Днями позже, вернувшись с велосипедной прогулки под крапавшим дождичком, вместе с влажным дождевиком принес жене давно вызревавшее: завтра уезжаю в Москву. Нет, в ЦУП проситься не буду, хочу поговорить с Павлом Николаевичем. Римма вздрогнула, как от удара. Нет, она ждала этого, предчувствовала, понимала, ведь третий раз, но и не верила, не хотела — после всего происшедшего. После безумного спуска и долгих поисков на Урале. Сергей и тот утихомирился, когда приезжал, говорил, скоро станет преподавать аспирантам, и вообще займется собственными хвостами. Хочет дожать докторскую, давно над ней сидит. Я тогда смотрел на него и не узнавал командира. Будто не он говорит, будто слова в его уста вложены Риммой. Говорили в тот раз недолго, попрощались сухо. Наверное. Еще и это подействовало. Вкупе с небесным омутом.

— Хоть бы он с тобой и разговаривать не стал. Хоть бы его не застал. Хоть бы… только, пожалуйста, вернись. Обещаешь?

— А куда я денусь. После такого…

— Нет, ты мне скажи.

— Обещаю.

Руководитель Центра подготовки тоже встретил неласково. Ему как раз прочистили уши на встрече на высшем уровне, так что и меня он встретил не сразу, и встречу дважды переносил, будто добиваясь того же, чего и супружница. Вот только я оказался настойчивей. Поймал его в холле центрального входа, возле панно. Деваться оказалось некуда, он долго молча слушал. Потом покачал головой.

— Ты хоть понимаешь, чего просишь? Сам подумай, полгода как брякнулся с орбиты, три недели лежмя лежал. В «клуб двадцать» записали, что это не причина для отказа? А теперь опять на программу собрался. Тебя ж медицина еще до конца не исследовала.

— Я летом диспансеризацию прошел.

— У нас тут, сам знаешь, что происходит. Вон на следующем «Союзе» две дюжины неполадок нашли. И это только при первых испытаниях.

— Я привык к неполадкам в каждом полете.

— И потом, Сергей, он ведь нормальный, отказался от всего, пошел преподавать.

— Я не такой.

— Да, это точно. Упертый, хоть ты что. Хочешь, чтоб тебя первая же центрифуга размазала?

— Пока тебя дожидался, Пал Николаич, меня покрутили на пятнадцати «же».

— Тебе пятьдесят четыре.

— Еще только в декабре стукнет.

— И сколько ждать думаешь?

— Сколько потребуется. Некоторые и в шестьдесят пять летали.

Он снова разглядывал. Потом махнул рукой.

— Это ж сопровождающие туристов. Тоже на неделю собрался? — Я покачал головой. — Вот, все вы такие. Хотя… у меня молодежи совсем нет, не идут. Или отваливаются как перепившие клещи. Черт, что за сравнения сегодня лезут. Моложе тридцати всего двое и те девчонки, — понял, что снова не то ляпнул, мотнул головой. Глянул пристально, оценивая, будто на весах взвешивал. — Правда, будешь ждать?

Я снова кивнул. Руководитель Центра подготовки хмыкнул.

— Что ж тебя так тянет туда?

А что мне было ему говорить? — летчику-испытателю, ни разу не видевшему того, чем любовался я, каждый из тех, кто хоть раз, хоть не на неделю даже, а на день побывал за окраиной неба. С головой окунулся в звездный водоем, в самый омут.

— Ну, хорошо, — сдался, — завтра подпишу. И можешь приступать к программе тренировок.

Ссутулился и быстро прошмыгнул мимо вахты на выход. Машина заждалась. А я еще какое-то время смотрел на панно, возле которого мы беседовали. Давнишнее, наивное, первых времен — фигуры человека, силуэты кораблей на фоне бескрайнего звездного простора. Что мне ему было сказать, как объяснить свое постоянное возвращение? Звезды они такие. Увидев хоть раз их обнаженную красоту, невозможно отвести взор. И потом не вернуться снова на прежнее место свидания. И, если получится, четвертый раз — главное, пройти программу подготовки и ждать. Верить. Надеяться.

Никто не остров

Там, куда улетает

Крик предрассветной кукушки,

Что там? — Далекий остров.

Басё

1

— Ничего, я закурю? — Таша, по-прежнему обнаженная, села на широкий подоконник спиной к стеклу, приоткрыла створку и зажгла сигарету. Пачку «Парламента» поставила между ног, жадно затягиваясь, выпускала струйки дыма в полураскрытое окно. Выглядит вульгарно, но не оторваться. Она такая, может завлечь чем угодно. Мой котенок, странно, что я так зову ее, черной гривой волос больше похожа на пуму. Правда, кожа будто выбелена и зрачки… то серые, то черные. По настроению. Сейчас большая кошка недовольна.

— Не нравится мне этот дом, штырь какой-то. Главное, снял квартиру на последнем этаже, а вид из окна — хуже не придумаешь. Одна промзона.

— Ты ничего не скажешь?

— А что мне, — она резко повернулась. — Если сказали, езжай.

— Я не про то. Это твоя идея, познакомить с бывшим.

— Я думала пошутить, но ты так загорелся. Тираж падает, всех увольняют, спонсор и тот ушел к конкурентам. Просто вынь да положь горячий материал. — Таша недавно и сама работала на газету, но быстро бросила, сейчас на вольных хлебах. — А тут новый блаженный: бывший астроном с пришельцами общается, да еще врата в их райскую обитель строит. Можно номеров двадцать забить.

Она говорила быстро, проглатывая окончания слов, как всегда, когда волновалась.

— Но это правда, — зачем-то начал оправдываться я. Таша не слушала.

— И неважно, откуда материал, кто дал, почему. Главное, не попасть под раздачу или даже повышение получить. Чем черт не шутит.

Она замолчала так же резко, как начала. Глянула на меня, глаза успокоились, больше не чернели непроглядной мглой. Милая кошка приходила в себя.

— Надолго? — спросила она почти буднично.

— Я… — а вот мое дыхание перехватило. — Как получится. На выходные, наверное. Все согласовано, главред доволен.

Не знаю, зачем прибавил. Глаза полыхнули тьмой, но снова посерели, завесившись прежним спокойствием.

— Я буду ждать.

Стрельнув окурок на улицу, Таша соскочила с окна, легкая, гибкая. Подошла ко мне, поцеловала в щеку и забралась под одеяло.

— Что встал. Иди уже, — мирно промурлыкала она. Я потянулся к ней, потом замер.

— Когда вы последний раз созванивались?

— Да какая разница. Недели три назад, нет, больше. Он просил денег, ну, как всегда. Сергей сейчас без работы, а теперь, как голоса услышал, еще и без мозгов. Сидит в своей деревне, собирает, как он это назвал, «врата перехода». Не знаю, сколько провозится.

— Может уже закончил, — предположил я, но Таша покачала головой. — Почему так думаешь?

— Потому что у него ни денег, ни оборудования. И сам безрукий. Хотя что за техника нужна, чтоб связываться с другими мирами, я не представляю. — Она взглянула на меня, но после смягчилась. — Ладно, отпускаю. Езжай уже, разведывай. Когда двинешься?

— Теперь уже завтра.

Странно, что Таша рассказала мне о бывшем, еще менее понятно, зачем я стал выслушивать, да еще так впечатлился, что позвонил редактору и предложил материал. И он тоже спорить не стал, дал согласие. Ехать недалеко, в Глухово, сорок километров на электричке. Сергей Каширин обосновался именно в этом не от мира сего поселке. Все будто нарочно складывалось для нашего пусть недолгого, но расставания. Вроде надоесть друг другу не успели, что там, всего-то полтора года знакомы, девять месяцев как встречаемся, не загадывая наперед. Таша, она действительно кошка, любит жить сама по себе. Даже ко мне не переезжает, то ей дом не нравится, то соседи, то, как в этот раз, вид из окна. Приходит, иногда ночует, но всегда покидает мое убежище, не задерживаясь дольше необходимого и никогда не приглашая к себе. Будто там ее заповедная территория.

Когда я проснулся, Таши уже не было. Только записка на столе, чисто деловая: «Взяла полторы тысячи на парикмахера, в следующий раз буду красивой». Будто ее прическа имела для меня значение. Одежда и та являлась чем-то лишним, исходя из того, как стремительно мы от нее избавлялись немедля после встречи. Таша часто оставалась обнаженной все время своих визитов, или надевала один топик, скрывавший лишь груди, но этим волновала меня еще больше. Она прекрасно это понимала и часто после порыва страсти, садилась на подоконник, закуривая по традиции, затем надевала маечку, желая повтора.

А вот фотографироваться принципиально не хотела ни в каком виде. Снимков Таши у меня не имелось. Вот и сейчас, протолкавшись на электричку, я просматривал старые кадры, сделанные сотовым, но не находил самых желанных.

Она говорила про страничку Сергея в какой-то социальной сети, через нее бывший находил нужных людей и оборудование. Отфильтровав два десятка тезок, нашел нужного Каширина. О нем самом почти ничего, последняя запись двухлетней давности, да и то чужая, а еще несколько видео с чужими питомцами. Я еще подумал, не тот это человек, но после нашел ссылку на сайт неких перемещенцев и те самые «врата перехода», над которыми он работал. Информации там имелось с гулькин нос, верно, никто за обновлениями не следил, неудивительно, что за истекшую неделю я оказался вторым его посетителем.

Еще подумал, дело дрянь. Если не разговорю изобретателя, даже на статью материала не наберется. А он нужен позарез. У газеты дела давно шли под гору, это я, польстившись на высокую зарплату стажера, влетел в издание, Таша оказалась куда умнее, вовсе не стала связываться. Теперь сама себе голова, еще и выбирает, для кого писать статьи и о чем.

Сергей встречал меня на «вокзале», так пафосно он назвал ветхое здание кассы полустанка «Сорок третий километр», возле которого и располагался поселок. Затем нам пришлось дожидаться шестого автобуса, который в единственном числе ходил по маршруту «Пыталово — Глухово», соединяя глухомань с цивилизацией посредством заезда к железнодорожной платформе. Тут и разговорились.

Я представлял себе собеседника своего возраста, чуть за тридцать, он же оказался разменявшим сороковник потертым жизнью мужиком. Что же Таша в нем нашла? — немедленно уколола мысль. Пока я никак не мог этого понять.

— Я раньше астрофизиком работал, в Карачаево-Черкесии, — начал свой рассказ Каширин, — на РАТАН-600, слышали о таком радиотелескопе? Крупнейший в мире.

Увы, не слышал, посему собеседник прочитал мне небольшую лекцию на две остановки о том, чем занимаются радиотелескопы, какие области пространства исследуют, а затем вернулся к себе.

— Наша группа занималась поиском внеземных сигналов искусственного происхождения, одно время даже подключалась к знаменитому проекту «СЕТИ», объединяющего астрономов и астрофизиков по всему миру, не только специалистов, но и любителей. Но за все время существования проекта с уверенностью был получен только один сигнал, тот самый «Вау» или «Ого», в семьдесят седьмом, обнаруженный доктором Эйманом, который до сих пор не укладывается ни в какие правила. А ведь на поиски братьев по разуму даже в СССР тратились сумасшедшие деньги. Искали оптические, инфракрасные, радиосигналы, сами отправляли сообщения к ближайшим звездам, по характеристикам похожим на наше светило. И все без толку. Не то никто не видел посланий, не то не хотел с нами общаться.

— Скорее, последнее, — заметил я, лишь бы остановить его ненадолго. Сергей за минуту выдавал столько неизвестной мне информации, что я не успевал ее конспектировать. Вот Таша бы сообразила перед встречей копнуть материал, я же лишь пролистал несколько сайтов. Дело было поздним вечером, моя кошка только ушла, все мысли забрав с собой. Почти ничего не усвоив, плюнул и отключился. Проснувшись с чугунной головой, сел звонить Каширину.

— Вот мне не так повезло, проект поиска братьев по разуму в наше время почти исчерпал себя, это уже удел голого энтузиазма, на который правительство денег не выделяет. Во всяком случае, в то время, когда я прибыл в Зеленчукскую.

— Куда? — не понял я.

— Это станица — ближайший населенный пункт к радиотелескопу.

На всякий случай я и это название занес в ноутбук.

— Я попал в группу доктора Георгия Львовича Трушина, может, слышали? Жаль, интересный человек. Он-то и разбудил во мне увлечение поиском внеземных сигналов. Забавно, — вздохнул Сергей, — как мы тогда вдохновенно работали, а часто и во внеурочное время. Понимаете, на мой взгляд, астрономия стала утилитарной, свелась к изучению известных явлений, к попыткам найти что-то новое в старом, отчасти, к повторению пройденного. Ладно, не буду об этом.

— И много вас было в группе?

— Не меньше дюжины. Поэтому и могли себе позволить прикрывать друг друга. Ведь от нас тоже требовали план. Написать нужное количество статей в год в разные реферируемые журналы, лучше, зарубежные. Я же говорю, прикладная наука. Это всего и обидней. И ведь проверяли, потому и переписывали старое, растягивали новое, изворачивались…

— Вы отклонились, — напомнил я. Каширин спохватился.

— Вы правы, самое интересное на подходе. Это случилось почти семь лет назад. Представляете, в конце лета девятого года я получил необычный сигнал, исходящий из созвездия Лебедя, примерно от Садра, третьей по величине звезды в нем. Я еще предположил, что сигнал идет от рассеянного скопления М29, но после перепроверки понял, что это не так. На участке, откуда он происходил, не наблюдалось объектов, способных его произвести.

— А как же этот… Садр, правильно?

— Нет, сигнал, получаемый нашими отражателями, являлся достаточно мощным и, главное, апериодическим. Никакие известные объекты в галактике не могли воспроизводить хоть что-то подобное. Я даже не сразу понял, что происходит, какое-то время я просто смотрел на приборы, подумалось, я слушаю радио.

— И долго вы его получали?

— Несколько часов. Потом наступил перерыв, потом забарахлила система. Знаете, телескоп должны были обновить еще за несколько лет до этого, а уж программы и подавно. Все оборудование, на котором мы работали, в таком состоянии. Я позвонил Трошину, он вскоре приехал. Потом прибыли еще наши коллеги, к утру собрались почти все сотрудники. А затем сигнал пропал.

Некоторое время он молчал, потом произнес:

— Как гибко человеческое сознание. Во что оно хочет верить, то и воспримет как должное. Когда мы занялись расшифровкой, то поняли, что это то самое нечто, которое мы так давно ждали. А потом… все решили, что это сбой оборудования.

Я изумленно хлопнул глазами.

— То есть как это?

— А вот так. Такой сигнал не может быть получен из глубокого космоса. Потому, предположили источником один из геостационарных спутников. Никто, даже мой учитель, вдруг не осмелились допустить, что это послание от другой цивилизации. Испугались. Себя, пришельцев, не знаю. Просто отвергли его, как нечто несуразное, тем более, что в тот же день нам пришлось сносить систему и неделю все восстанавливать. Сигнал списали в утиль. А вместе с ним и меня за то, что продолжал бегать с ним по инстанциям. Я говорил, в астрономии не осталось места чуду…

— И что потом?

— На следующей неделе, после восстановления системы, в те же часы я снова слушал его, получить запись мне вовсе не дали. Тогда я взбунтовался, хлопнул дверью. А он, может, месяцы до и после звучал…

Он молчал почти остановку, затем прибавил:

— Но я его расшифровал. Четыре года потратил, но смог.

Автобус давно остановился, а мы все сидели. Хорошо, была конечная, иначе водитель увез нас дальше, а так просто выставил по громкой связи наружу, а сам пошел перекусить под недовольные взгляды собравшихся на другой стороне асфальтового пятака, поджидавших прибытия транспорта и надеявшихся, что оно случится хотя бы вовремя.

Идти было недалеко, всего-то два-три дома вверх по склону холма, заставленного обшарпанными одноэтажными бутовыми домишками. В одной из таких хибар, в коротком тупике и обретался Каширин, занимая половину пятистенка: две комнаты с печкой посередине и крохотный закуток для угля или дров.

Он провел меня внутрь, несмотря на теплые погоды, стоявшие последние недели, в комнатах было промозгло. Мы сели за стол возле устья печки, это помещение надлежало называть кухней, Сергей поставил завариваться чай. А пока мы ждали, продолжил.

— Когда я снова пришел к коллегам, теперь уже бывшим, с расшифровкой, мне сразу поверили. Наверное, потому еще больше испугались. Человек всегда боится нового, это понятно. А тут такое.

Он помолчал, взглянул на зашумевший чайник, перевел взгляд за окно, на только отцветшую яблоню, плодов в этом году обещало буйство, еще недавно сады буквально кипели цветом. Наконец, произнес:

— Суровцев, он у нас большой дока в технике, сразу понял, что это такое. Понимаете, какая штука. Мне передали чертежи некой установки, но не простые, в проекциях, а объемные, из-за этого я долго не мог понять, с какой стороны к ним подступиться. Суровцев случайно мне в этом помог. Потом раскаялся… — он помолчал. — Наверное, я бестолково рассказываю.

— Есть немного, — согласился я. Каширин кашлянул.

— Просто вы первый, кто заинтересовался моей проблемой. Первый из нормальных, я не беру уфологов всяких и прочих ведунов, эти одно время вокруг так и вились. Потом поняли, что денег не сыщут, и отпали…

— Так вам передали чертеж, но чего? — подсказал я. Каширин закивал.

— Вам трудно представить, что такое переписка с совершенно иной, чуждой нашему разуму цивилизацией. Да мне тоже, вплоть до недавнего времени. Ведь как считалось, пришельцы должны сообщить что-то о себе, прислать, так сказать, верительные грамоты. Как мы отправляли золотые пластинки с «Вояджерами» и «Пионерами» в глубокий космос. Здесь все иначе. Я получил инструкцию по сборке и точку наведения — ту самую область пространства, откуда пришел сигнал, фактически, пустоту. Последнее мне Суровцев и объяснил, как раз перед тем, как разнести все труды в пух и прах. Он был настолько на взводе, что, себя не слыша, кричал о вредности затеи, а потом выдал о захватчиках, которым я отворю дорогу. Проговорился. Вот тогда я окончательно понял, что я на верном пути, и ушел навсегда. Переехал, познакомился с Натальей, мы даже пожили вместе. Но вы, верно, и так знаете обо всем, — наскоро скомкав тему, пробормотал он. И принялся разливать закипевший чай.

Некоторое время я молча смотрел на собеседника. Таша мне почти ничего об этом времени не рассказывала, при мне с Кашириным не общалась. Для нас тема оставалась закрытой. Вот не знаю, хорошо это или плохо. Но я сам молодец, тоже ничего не рассказывал, зачем-то старался сторониться. Не потому ли она никогда не оставалась надолго?

Тряхнув головой, посмотрел за окно, на отцветшую яблоню в саду.

— Так что это за устройство, что-то вроде межгалактического приемника?

К моему удивлению, Каширин смутился.

— Я сам точно не знаю.

— Но собираетесь строить.

— Именно так. Вот сейчас и вы почтете меня сдвинувшимся. Но сами судите, я получил сигнал, постиг его смысл, понял, что получил учебное пособие. Некая неведомая цивилизация где-то в глубоком космосе, может, невдалеке от Садра, может, дальше, на безумном расстоянии в пятьсот шестьдесят парсек или тысячу восемьсот световых лет, чтоб вам было понятней, шлет не просто сигналы, но способ связаться с ними.

Понятней мне не стало, но переспрашивать не стал, сделал новую запись. Потом, спохватившись, спросил:

— А откуда она знает о нас? Намек в этом послании хоть какой есть?

Сергей усмехнулся.

— Это же не лазер, а радиоизлучение. Оно во все стороны расходится, как круги по воде. Любая цивилизация, достигшая определенного уровня развития, хоть мы, например, хоть еще какие зеленые человечки, способные построить достаточно мощный радиотелескоп и сообразить искать сигналы на частоте излучения водорода, самого распространенного элемента вселенной, может его принять, понять и расшифровать. А после построить этот приемник. Тогда, как предположил Суровцев, им ответится. Те самые из пределов Садра, вероятно, откроют врата и либо сами придут, либо пригласят в гости.

— Или вторгнутся.

— Это самый глупый способ завоевания миров из всех существующих, — сухо возразил Каширин. — Ждать сотни лет сигнала, чтоб потом… а для чего это вторжение нужно? Почему пришельцы должны так люто бояться собратьев по разуму? Да если они так недружелюбны, уж проще построить Великую армаду звездолетов и прочесывать галактику самим, если какая звезда фонит в радиодиапазоне в сотни раз сильнее нормы — отправлять флот туда.

Я помолчал, Сергей же воспринял переваривание мной информации как нарождающуюся обиду и поспешил извиниться. Некоторое время мы смущаясь, не говорили ни слова, потом я спросил:

— Но вы сказали, сигнал ищет фактически из пустого пространства. Это какая-то отдаленная от звезды планета?

— Я бы предположил сферу Дайсона, — и увидев мой взгляд, поспешил пояснить. — Это гипотетический объект, знаменующий определенный этап в эволюции разумных существ. Когда мы сами, дай бог, станем могущественны, энергии потребуется немыслимо много, и нам придется построить вокруг Солнца полную или частичную сферу, чтоб получить от нее все возможное. Некоторые ученые, правда, считают такой проект бессмысленным, ведь если использовать водород из Юпитера в качестве топлива для термоядерного синтеза, можно получить куда больше энергии. Но если у той звезды нет газовых гигантов? Ведь мы до сих пор почти ничего не знаем о других планетах, вне нашей системы, их поиски только начались.

За стеной что-то скрипнуло, я нервно дернулся. Крысы? Никогда не любил этих мерзких серых тварей, еще не хватало стакнуться с такой ночью. Каширин, кажется, понял мои страхи. Улыбнувшись, произнес:

— Мышей у меня нет, если вы об этом подумали. Нечем поживиться. А вариант сферы Дайсона я пытался пробить в других обсерваториях, пусть явление почти невозможно увидеть в оптическом телескопе, но легко определить в инфракрасном. Жаль, в нашей стране меня фактически занесли в черные списки, а соседи… я пытался связаться с украинскими коллегами, но тоже ответа не получил. А ведь раньше…

— После присоединения Крыма и не получите, — резонно заметил я.

— Куда присоединения? — не понял Сергей. Я недоуменно хлопнул глазами.

— Ну как же… в прошлом году… на референдуме… после ввода наших войск…

— Была война? — снова спросил он. Я почувствовал себя тем самым представителем земной расы, встретившим, наконец, зеленого человечка и мучительно пытающимся рассказать ему об особенностях нашего мироустройства. Честно, даже не предполагал, что настолько несведущий в жизни страны человек найдется.

Вот что меня подсознательно удивило или даже насторожило в доме Каширина — отсутствие телевизора. Ни большого, ни маленького, ни радио, ни даже газет. А я кивал на сырость.

— Нет, войны, к счастью, не было. Полуостров вошел в состав России добровольно.

— Уже хорошо, — ответил Каширин. Потом взмахнул рукой. — Да и чего воевать, когда вокруг столько всего. Бери, не хочу. Бесконечные земли, осваивать которые потомкам нашим миллионы лет эволюции — если, конечно, мы способны прожить хоть полстолька. Хоть этот век до конца, — неожиданно стухая, произнес он. А потом продолжил с новой строки. — А ведь я не подумал. Сигнал шел к нам тысячу восемьсот лет, если предположить, что действительно из окрестностей Садра. Немыслимо долго, может, той цивилизации и нет уже и тогда страхи Трошина, Суровцева, да всех их просто бессмысленны. Те, кто протягивал нам руку, сами могли погибнуть — от войн, эпидемий, распрей. Им банально могло надоесть жить. Они выродились, и теперь сами с тем удивлением глядят на небо, как мы еще пару веков назад, когда наблюдали очередное солнечное затмение, поминая при этом всех известных богов и прочих всемогущих существ, не зная, у кого вернее просить помощи. Вот этого я действительно очень боюсь — построить врата и не получить ответа.

— Главное, не напутать с чертежами.

— Чертежи точные, — вздохнул он. — Мастера нужны.

Мы пили чай, поглядывая друг на друга, Сергей пытался оценить воздействие своих слов на слушателя, меня же подмывало спросить об отношениях с Ташей, былых и нынешних. Да только голосок в голове настойчиво предупреждал о возможных последствиях такого познания. В итоге промолчал, уподобившись тем астрономам: многие знания — многие скорби. Спросил вместо этого о текущем состоянии дел.

— На сайте у вас очень мало информации о вратах, да и она безнадежно устарела. С той поры появилось что-то новое?

Сергей вздохнул.

— Ничего не успеваю. За все надо браться, а ни сил, ни денег. Ни, уж простите, умения. Тут Наташа права, надо бы обстоятельно подходить, не рубить сгоряча; да вот, не послушал.

Он будто подначивал, я не сдержался, спросил, отчего они расстались. Каширин хмыкнул.

— Я не рассказывал Наташе о своем открытии, все боялся чего-то. Нет, понятно, чего. Думал, не поймет, не оценит, посчитает сумасбродом, как все прочие. Как и вы, верно. — Я запротестовал, но Сергей только рукой махнул: — Просто рассчитываете заработать на этом. Я сам насмотрелся на людей, наобжигался, теперь на воду дую. С Наташей так и вышло, ничего не рассказывал, вплоть до самого последнего, пока сама не узнала.

— Устроила сцену? — зачем-то спросил я, прекрасно зная, что Таша на подобное не способна. Никогда не сотрясает воздух без надобности.

— Хуже. Оскорбилась до глубины души. Она-то надеялась, что между нами не встанет ни моя работа, ни это безумное увлечение. Высыпала денег, сколько было на книжке, и ушла. Глупо, но я до сих пор иногда у нее прошу без отдачи, почти всегда соглашается. Нет, я не надеюсь ее вернуть, поймите правильно, мне не к кому больше обратиться. Несколько раз малознакомые люди обещали помочь, но попросту исчезали с деньгами.

Он вздохнул, а я подумал, это действительно похоже на Ташу. Вроде ушла, а все равно оставила дверку приоткрытой, даже не дверку, так, форточку. Тоже верила в его безумную идею? — вряд ли. Скорее не давала извериться ему самому.

— И многое вы успели сделать? — наконец, спросил, отвлекаясь от мыслей о подруге. Каширин вздохнул.

— Я же говорил, плохой из меня инженер. Расшифровать послание сумел, а что-то путное сделать… только материалы собрал, да и то не все. — Он махнул рукой в сторону стены. — В соседней половине дома как раз они и лежат, куча железок. Надеюсь, не поржавеют. Вот тут я на вас надеюсь, может, после публикации заинтересуется кто. Хотя я даже не представляю, как и за что лучше браться. Опыта никакого, да и откуда. Надо, наверное, зарегистрироваться как предприниматель, нанять людей, взять кредит…

— Проще создать секту, так вычеты получать будете и льготное налогообложение.

— Но я не собираюсь ничего проповедовать. Вернее, собираюсь, но не в ущерб церкви или чувствам верующих…

— Вы не поняли. Секты для того и организуют, чтоб налоги скостить, у нас законодательство в религиозном плане очень гибкое. Ваши перемещенцы это как раз готовая вера — главное, ее правильно оформить. У меня знакомый юрист есть, он поможет. Если после публикации дела пойдут.

— А она будет?

Я пожал плечами.

— Все, что я услышал, на пару номеров тянет. Но я надеюсь, вы мне еще материала подкинете.

Сергей охотно кивнул и принялся расписывать, как он перебрался в эту глушь, как нашел место, и где, по его мнению, будут располагаться врата.

— Энергии много потребуется, не один мегаватт, как бы ни пришлось поселок обесточить. Но мне только сигнал подать.

Я старательно за ним записывал, выделяя непонятные термины красным, чтоб потом разобраться в сути его слов.

2

— Съездишь к Каширину, — коротко рубанул рукой главный, — все разузнаешь. А то сам понимаешь, три года он там сидит. Деньги изо всех выжимает, нашими стараниями поднялся, а проку, проку-то нам ноль. Вот и выясни. Тираж газеты падает, нам нужны материалы.

— Вечно у нас тираж падает, — только и вздохнул я. Главред поморщился:

— Не вечно. Время от времени. И бумажную газету не читают, и электронную. Зачем столько денег на сайт и на сетевой отдел тратим…

— Конечно, нет проку, Петр Кузьмич, когда мы выкладываем не новости по отдельности, а макетом. Кто ее, формата А3, на телефоне читать будет. И так-то неудобно, а через крохотный экран подавно. Я говорил вам…

— Ты только говорить горазд. Сделай уже для газеты что полезное, а о сетевом выпуске пусть другие думают. Им за это зарплата идет.

Он помолчал, а потом, неожиданно приблизившись, задышал в лицо недавно выкуренным «Мальборо».

— А если не найдешь стоящего, так притуши его. Придумай, присочини что-то такое, чтоб его… чтоб можно было еще долго писать.

Я поморщился.

— Злой вы, Петр Кузьмич, ох, злой.

— Будто с моей работой другим будешь, — он резко отстранился, но тут же снова приблизился: — А коли вытянешь тираж, повышение получишь.

— Я и так ваш второй заместитель.

— Тебе и карты в руки. Сделаешь, так на мое место встанешь. А я уж мешать не буду. Вон у тебя сколько планов, хоть сейчас шапку Мономаха надевай.

Поди разбери, шутит или взаправду. Главный он такой, что угодно от него можно ожидать. Потому и правит газетой уже больше десяти лет, как раз зимой юбилей справляли. Прежде серьезное издание к концу его правления превратилось в захудалую сельскую газетенку, тираж упал втрое, спонсоры разбежались, переметнувшись к конкурентам. Выживали мы за счет областных дотаций, подписки и заказных материалов: вечно кого-то топили и что-то советовали. Не газета, а рекламный листок.

— Шутить изволите? — нехотя спросил я. Тот фыркнул.

— Сам думай. Ну, берешься?

Будто деваться есть куда. Я Каширина откопал, мне и закапывать. И ведь знает, что возьмусь, но либерализм проявляет, спрашивает, хотя все для себя давно решил. Да и меня знает как облупленного, понимает, на чем взять и как заставить работать. В прошлый раз повысил, благо, на истории Каширина, которую мы аж полгода освещали во всех подробностях, даже тираж немного увеличили, так что газета немного раздышалась и ненадолго прервала затянувшуюся агонию. Вот теперь ее черед пришел, видимо, окончательно. Я стану, если стану, последним ее главным редактором. Что ни придумывай с ней, какие способы поддержки ни отыскивай, век бумажной печати прошел безвозвратно. Сейчас все новости во всемирной паутине, и чем дальше, тем больше именно в нее будут погружаться обладатели смартфонов и планшетов. А газета — разве завернуть что, запаковать и убрать на веки вечные в темную комнату. Я сам последнее время новости читаю даже не с ноутбука, а с семидюймового экрана телефона, потому и купил его, лопату, чтоб глаза не ломать.

И вот что обидно, прекрасно знаю, что газета испустит дух, а все равно не откажусь возглавить ее агонию. Некому меня останавливать, некому убеждать. Таша год назад ушла, я остался один, злой, недовольный, как раз под стать нашему главреду. Наверное, тоже буду стращать и закручивать гайки, а оставшиеся терпеть и поддакивать до самого последнего момента.

Она ушла не к кому-то другому, а просто так. Сергею куда легче было, у его зазнобы я нарисовался. А мне теперь только себя и грызть остается, больше некого. И ведь зачем-то храню ее записку, одну из последних, вроде ничего особенного, «скоро вернусь», а какой глубинный смысл, явно во время написания не вкладываемый. Так и хожу с этой памятью в бумажнике.

— Значит, порешили. Собирайся, чтоб завтра с утра был на месте. И во всех подробностях, во всех деталях уже к шестнадцати статья висела на стене.

Я усмехнулся. Газета собиралась как при Советской власти, на бумажках и только затем шла обратно в компьютер и в печать.

— Слушаюсь и повинуюсь. Завтра выдам бомбу.

— Слово держи, и я сдержу.

Действительно не шутит.

За три года, прошедшие с момента нашей первой встречи, Каширин обустроился, будь здоров. Прежде его халупа, иначе не назовешь, находилась в медвежьем углу, сейчас он отмерил себе двухэтажный особняк. Пусть не центр Глухова, но возле силовой подстанции, питающей город, отсюда, видимо, предполагалось брать энергию на последнем этапе работ. Сарай под эти пресловутые «врата перехода» размерами был лишь чуть поменьше основного здания, располагаясь подле; доступ внутрь даже знакомым и компаньонам не дозволялся. Сергей все делал сам, не то не доверяя, не то желая постоянно видеть картину. Наобжигался прежде, что тут скажешь.

В первый свой визит я прожил у него почти неделю, каждодневно строча донесения главному. Каширин много чего хотел рассказать, и про себя и про работу. Про Ташу тоже, разумеется, прекрасно понимая, что перед ним сидит соперник. Но и единственный собеседник, желающий, пусть и из корыстных побуждений, помочь в продвижении идей, которые иные прочие почитали безумными. Да и после я его не оставил. Как обещал, пригласил юриста, составили договор, Каширин возглавил секту. Пусть на первых порах в нее входило всего-то человек пять-семь, но она быстро разрослась. И немудрено, история про ученого-отщепенца, строящего врата в светлое будущее человечества, а оттого терпящего лишения, взволновала умы. Пусть даже сам их изготовитель не понимал в точности, как будет работать этот портал, даже в какую сторону открываться, если вообще откроется, верили не ему, а газете, будившей в людях подспудное желание убраться поскорее с постылых палестин в приготовленную утопию. Для той планеты наш главный даже название придумал соответствующее — «Новый Парадиз», не оригинально, зато звучно.

В Глухово потянулись толпы жаждущих, в основном, без денег, но с большим энтузиазмом. За считанные месяцы его секта разрослась до сотен людей. Поселок, прежде признанный бесперспективный, вдруг преобразился. В него начали вкладывать деньги, как следствие, и в проект Каширина. Потому неудивительно, что год назад, когда религиозное законодательство снова ужесточили, его перемещенцев не тронули. Напротив, профинансировали даже, теперь Сергей разъезжал по городу на новеньком «Порше», пока без прав, но и на это власти старательно закрывали глаза. Кормилец, а главное, политикой не интересуется. Каширин несколько раз побывал на разного рода властных собраниях. Слова на них Сергею не давали, но зато само присутствие перемещенца немало споспешествовало местным выборам, еще бы, поселковый глава заручился его поддержкой. Неважно, что против него копали все СМИ, переизбрался на третий срок голова с большой помпой и, кажется, вовсе не прибегая к помощи административного ресурса.

Странно, что Сергей не написал ни одной книги, отдав биографию на откуп эзотерикам, журналистам и аферистам, другой бы и на этом деньги заработал, но Каширин не имел деловой хватки, не Эдисон ни разу. Зато его изобретением пользовались все прочие — в перемещенцы подались беженцы, лишенцы, неформалы, оппозиционеры. Всех устраивало, что за три года неустанной работы, за сотню-другую миллионов рублей, переведенных на счета его секты, никто с Каширина не спросил результата. А ведь по первой грузовики с оборудованием въезжали в ворота его дворца чуть не ежедневно. Кто его знает, что они завозили, технику или сантехнику.

Впрочем, я еще сомневался, стоит ли топить Каширина. Столько с него поимел. Вот только меня уже захлестнула идея владения газетой. Я бы ее перестроил напоследок. В прошлый раз мы сумели отсрочить неизбежное до нынешних времен, и во многом благодаря циклу моих статей. Теперь новый спад и попытка номер два войти в ту же реку.

Сам Каширин был рад нашей новой встрече, еще бы, за истекший с последнего нашего свидания год ему много хотелось рассказать. Жаль, не представлял он, какого троянского коня к себе в огород впускает.

Перед отправлением зачем-то снова позвонил Таше, вызов она как обычно сбросила. Написал сообщение: «Еду к Сергею, возможно, разоблачать» — и снова без ответа. Чего я пытался добиться — сам не знаю. Наверное, уколоть. Никогда не получалось, не вышло и в этот раз.

Хотел отправиться на машине, но вспомнив, какие в области дороги, снова двинулся на электричку. На «Сорок третьем километре» сошло много народу, но это и неудивительно, утро пятницы, дачный сезон. Все выбирались на природу, а места тут благодатные.

За эти годы известность Каширина вышла далеко за пределы области. Несколько зарубежных обсерваторий прошерстили нужный участок неба в попытках получить хоть какой-нибудь сигнал, но тщетно. Больше того, не обнаружили и следа какого бы то ни было небесного тела в указанном Кашириным квадрате, а ведь Сергей не напутал, я хорошо помню его слова о Садре и окрестностях. Астрономы привлекли даже космические телескопы и тоже без особого толка. После стали обвинять первооткрывателя в ереси, но и тут не преуспели. Кажется, в секту даже больше народу ломиться стало. У нас любят непонятых.

Кстати, перемещенцев мои знакомые юристы сбацали ему на основе иудаизма, спасибо, без обрезания, но тоже с жесткими правилами и строгой иерархией. Только ведающий, то есть сам Сергей, подобно первосвященнику знал доподлинно, чем занимается, никому больше входить в святая святых, в сарай, где возводились врата перехода, не дозволялось. Зато всех обращаемых уверяли: как только ведающий достроит чудо техники, то сразу уведет последователей в тот самый Новый Парадиз, где и наступит долгожданный мир и процветание. Скорее всего, это случится уже при нашей жизни, а потому неофиты не распаковывались, лишь понастроили бараков вокруг дворца и терпеливо поджидали конца стройки.

С ними я и решил поговорить в первую голову, еще до визита к сыну Ааронову. Благо, путь к дворцу основателя был прегражден наспех сколоченными фанерными постройками. Непонятно, как в них люди жили зимой, разве, вокруг печки.

Ладный особняк Каширина, облицованный известняком, увиделся, стоило автобусу подняться на холм, уже оттуда я мог лицезреть обширное строение, похожее на Фонтенбло, только немногим поменьше. Вокруг него, как в Средние века, располагались дома простецов, своим присутствием создающие примечательный колорит.

Что меня удивило, так это неожиданное появление шлагбаума на пути, оказалось, после серии краж прошедшей зимой, перемещенцы слезли с чемоданов и скинулись на охрану. Пришлось показывать корочку и объяснять причины появления. Провожать меня не стали, что позволило смешаться с массами. Первым делом я начал расспрашивать, почему люди стали сектантами.

— Жизнь решил переменить кардинально, — отвечал крепкого сложения мужчина чуть за сорок. — Всю жизнь воевал: то в Чечне, то в Сирии, потом в Африку поехал. А в итоге? Жена ушла, детей забрала. Невозможно жить с человеком, который только воюет. И за него страшно, да, наверное, и за себя. Ничего другого не умею, да и пробовать уже не хочется. Сам понимаю, еще куда позовут, сразу соглашусь, понимаю, но поделать ничего не могу. Может, там что переменится. Или что сделают со мной, чтоб нормальным стал.

— Все ради нашего младшенького, — заговорили, перебивая друг друга, двое: дама бальзаковского возраста и ее супруг. — ДЦП у него, тут не вылечить, а как ему дальше? Сил нет смотреть, как мучается. Может, там поправят… А если не всех возьмут, так хоть супружницу мою с сыном, мне ладно, зато знать буду, что у них все в порядке.

— Надеюсь суть в жизни найти, — продолжил еще один потрепанный годами мужичок. — Полвека прожил, а так и не устроился. Да и кем работаю, сказать смешно. Все время с одной на другую должность перебегаю. Все ищу, а чего — поди разбери. Может, там уверенность в себе обрету, нужность какую. Да поневоле на одном месте задержусь.

— Вам странным покажется, но я в этом поселении спутника жизни ищу, — заявила молодая женщина, немного волнуясь. — Здесь собрались те, кто во что-то верит, чего-то ищет. Местная я, если спросите. Народишко в Глухове скудный, поговорить не с кем, положиться не на кого. И это всего обидней. Но те, кто приехал, среди них много достойных людей. Такие прежде горы сворачивали, новые земли открывали, не то, как сейчас.

— Честно признаюсь, по молодости сидел пару раз — то за мошенничество, то за кражу, — отвечал тщедушный мужичок возраста Каширина, но куда потрепанней. — С той поры нет мне места. Сами знаете, как к сидельцам относятся, и сколько бы они ни отрицали прошлого, как бы ни отгораживались, проку мало. Ни работы, ни семьи не нашел. Жена ушла, когда рассказал ей все. Не захотела жить с вором. Правильно, наверное. Вот и иду в Новый Парадиз. Австралию тоже зэки создавали, и как славно у них вышло.

— Да не знаю, почему, — отвечал вьюнош лет двадцати пяти, длинноволосый и неухоженный. — Знакомые у меня сюда подались, а я чем хуже? Наверное, правильный выбор, искать лучшей жизни. Я раньше адвентистом был, потом выгнали, с той поры никак себя не найду. А тут живое общение, да и люди особые, каждый с историей. Мне нравится. А если и не пойдем никуда, так и ладно. Готов и тут пожить.

— Это уникальная возможность изучить другой мир. Если, конечно, отправимся туда, — говорила женщина за пятьдесят, чьи седые волосы умело скрывала блекло-розовая краска. — Вы не представляете, какой это толчок для науки. Я биолог, потому и приехала. Буду первой, кто прикоснется к иному виду эволюции. Сплю и вижу себя не то Дарвиным, не то Линнеем. Коллеги сбросились на это путешествие, теперь ждем. К сожалению, у нас финансов только на меня и хватило, а я еще стараюсь экономить, мало на сколько все затянется. Зато моя знакомая, она психолог, уже нашла тут немало материала для докторской. Как раз ее тема.

Я спрашивал еще долго ли ждать окончания стройки, как она вообще продвигается, но ясного ответа не получил. На сайте перемещенцев подробной информации не имелось, лишь в общих чертах уверялось, что основная часть работ закончена, сейчас ведающий занимается монтажом электрики и сопутствующими работами, но как они могут затянуться, оставалось загадкой. Впрочем, ждать собравшиеся были готовы, никакая, даже самая холодная зима, их не пугала. Хоть в их домах электричество имелось, не так холодно зимой.

Еще интересовался, кто и как все это время добывает хлеб насущный, оказалось, некоторые еще проедают запасы, подготовленные ими самими или родственниками, верящими, что рано или поздно нахлебники таки отправятся на покорение рая. Большинство, впрочем, работало, некоторые даже удаленно, что для такой глуши большая редкость. Неудивительно, что поселок начал процветать, теперь в Глухове почти начисто отсутствовала безработица, и не какие-то мигранты составляли основной костяк занятых, а добропорядочные граждане, исправно платящие налоги и оставляющие почти все заработанное тут же: в магазинах, барах, торговых центрах и прочих заведениях досуга — благо, за истекшие три года их открылось немало. Думаю, власти как никто другой были заинтересованы в как можно более долгой работе ведающего — именно от его неуспеха зависело благополучие их поселка. Потому и финансы выделяли с избытком, чем Каширин пользовался, обустраивая Фонтенбло до неприличия помпезно.

Всего, согласно расчетам специалистов-налоговиков, в самой секте и вокруг нее находилось никак не меньше тысячи человек, половина из них собственно перемещенцы, а вторая — те, кто на них зарабатывал. Обе части внутренних мигрантов так удачно дополняли друг друга, что поистине будет досадно, когда эта идиллия разрушится. Но все зависит от ведающего.

Каширин уже получил известие о моем визите, верно, с поста у шлагбаума, потому меня незамедлительно проводили к первосвященнику. От чая-кофе я отказался, Сергей наплескал чего покрепче. Неплохая у него мадера, прямо скажем.

— Давно тебя видно не было, — он заметно заматерел, даже за истекший год, хотя и прежде, как дела наладились, выглядел барином. — Как жизнь, как семья?

Я ответил, мы обменялись любезностями, некоторое время разговор шел по кругу. Вспоминались виды дворца, поражавшие великолепием. Поистине Фонтенбло: в залах, по которым я добирался до рабочего кабинета владельца, развешаны картины, дары местных живописцев и «культурные взносы» людей зажиточных — Сергей сразу сказал, что сделает музей, не знаю, поверили ему или нет, но подношения доброхоты поставили на поток. Кое-где статуи в человеческий рост, большая часть из металла, но есть и мраморные, во всяком случае, мне так показалось. Лепнина, позолота, парча и узоры дубового паркета, перетекающего из одно крыла в другое, панелями этого дерева были обшиты и стены на всем протяжении анфилады комнат, которыми я шел к ведающему. Раньше я посмотрел бы на эти красоты сквозь пальцы, как и положено первооткрывателю новой веры, бережно на ней нажившемуся. Лишь сейчас поразился, насколько богат дворец Каширина, а ведь не один раз приходил по делам прежде. Но в залах до последнего продолжался ремонт, только сейчас собранные сокровища предстали передо мной во всем великолепии.

Кое-где предметы роскоши были подписаны, я с интересом стал вчитываться в подписи, свидетельства почтения к ведающему от самых разных лиц, кое-кто указывал не только фамилию и инициалы, но подробно описывал и должность, место работы, чем отчасти намекал на особое положение. Будто давал понять Каширину, как с ним следует обращаться: податель презента явно должен пройти в Новый Парадиз плечом к плечу с самим ведающим и в дальнейшем получить местечко одесную. Многие жители наших краев, не только сами перемещенцы, на идее путешествия в одну сторону будто помешались. Нигде, ни на сайте, ни в статьях, написанных самими сектантами, я не встречал указания, что портал этот будет действовать лишь краткое время и заберет на ту сторону избранных, но все почему-то именно в это и верили. Что отчасти подтверждалось немыслимой мощностью врат перехода — им требовалось получить почти десять мегаватт электроэнергии только для открытия. Но как долго сможет подстанция даровать им подобный расход без вреда для собственного здоровья и без перебоев в сетях прочих потребителей, оставалось загадкой, кажется, и для поселковых властей. И тем явно не хотелось проверять подобное на практике. Неудивительно, что вовлекая Каширина в будни Глухова, они как бы намекали, что его работа лучше б продолжалась как можно дольше.

— Как фронт работ, приблизился к финалу? — поинтересовался я, отряхивая голову от водоворота непрошеных мыслей. Сергей кивнул.

— Пожалуй, так. Наташа очень переживала из-за моих стараний, боялась промашки. Но сейчас это в прошлом. Скажи ей, уже совсем скоро я попробую протестировать врата.

Я помолчал, но потом ответил:

— Вряд ли получится, мы расстались.

— Вот как? Напрасно… наверное.

Хотелось возразить, что-то доказать ему, бывшему. И ровно в той же степени уверить, что между нами еще совсем недавно существовало нечто иное, нежели между Ташей и Сергеем когда-то. Но каким-то образом решил смолчать и снова стал спрашивать о вратах.

— Даже не знаю, что сказать. Может, проще будет увидеть?

Как тут ни согласиться. Мы прошли через новую анфиладу комнат в святая святых Фонтенбло — тот самый сарай, где потихоньку творилось чудо. Путешествие несколько затянулось, по пути Сергей начал рассказывать мне о препонах на дороге к успеху. Стоило мне спросить, почему он не наймет рабочих для возведения врат, Каширина горестно покачал головой.

— Я пытался. Прибыли работяги, вроде солидной фирмы, заломили немалую сумму, но стоило им пару дней покопаться с деталями, у меня не оказалось ни деталей, ни строителей. Да еще в сеть утекли фотографии внутренностей сарая, хорошо хоть не чертежи. Боюсь выкладывать их, мало кто может воспользоваться. Любой стране доверять боюсь. Могут туда сперва войска отправить, а уж потом нам свеем расхлебывать эту дурость. Вне зависимости от того, что приключится на той стороне. Потому и решил сам все делать. На себя-то я положиться могу.

— Но долгая волынка выходит, — заметил я. Каширин пожал плечами.

— Наташа ровно так же говорила, — я вздрогнул, дернулся скорее, точно от удара. Не знаю, заметил это Сергей или нет, погруженный в свои думы, он двигался, глядя только вперед и куда-то в себя. И продолжал говорить: — Мне приходится по мере сил осваивать самые разные специальности. То инженера, то электрика, то зодчего, то металлурга. Хорошо хоть деньги появились, можно заказать все, что угодно. Я раньше не осмеливался, пытался сам делать, выходило через пень-колоду. Несколько раз начинал заново. Потом понял, как надо работать.

— Похоже, это пошло тебе на пользу, — заметил я.

— Правда, я стал заметно лучше разбираться не только во многих специальностях, но и в людях, а уж они-то самые разные здесь встречаются.

Я не мог не согласиться с ним. Каширин свернул в сторону, оказалось, неприметная комнатка возле самого конца галереи и вела подземным ходом в сарай. Иного пути из дворца не имелось. Хитро, но зачем так? Сергей мне тут же все пояснил:

— Большая часть врат перехода находится под землей — туда я поместил трансформаторы, все силовые установки, а так же те приборы, которые помешают входить и выходить из них. Сам сарай небольшой для того числа людей, что скопилось вокруг него, им всем будет затруднительно отправиться в Новый Парадиз сразу. А я не знаю, сколько проработают агрегаты. Может, не больше четверти часа. Не у меня оборудование старое, — будто извиняясь, заметил он, — у поселка. На их подстанцию я не сильно рассчитываю, а новой власти строить не хотят, как я ни уговаривал. Вторжения боятся, что ли. Или надеются, что мы все уйдем и пропадем навеки.

Я вдруг понял, что и сам Каширин так уверился в непременный переход в дивный новый мир, что все прежние сомнения в сути работы врат остались давно позади. А ведь Новый Парадиз не он придумал, больше того, когда стройка началась, он сомневался, что врата вообще откроются. Возможно, пошлют узконаправленный сигнал и вырубятся. А через столетия к нам пожалуют пришельцы — примерно так говорил он три года назад. Теперь же окончательно уверовал в идеи перемещенцев о бесповоротном уходе. И все с подачи нашего главного.

— Да и спонсоры мои часто тоже прохвосты. Все хотят не просто помочь, а профит сыскать. За помощь секте налоги снижают, знаете, наверно, вот они подобной благотворительностью и пользуются. Проку от них кот наплакал, а рекламируют себя так, будто все здесь сами сделали. Одного боюсь, — продолжал он, понизив голос, — как бы подлецы всякие не воспользовались этой лазейкой. Как бы ни сделали из счетов перемещенцев прачечную для грязных денег. Может, ты поможешь их изобличить?

Он будто нарочно подкидывал мне идею, как себя потопить. Я поинтересовался, много ли ему переводят, как, Сергей отвечал путано, видимо, с бухгалтерией не особо дружил. Да и то, делами секты занималась совсем иная контора, тоже, небось, махинациями на этом зарабатывающая.

— А те, кто подарки тебе делал, они тоже переводили суммы?

— Обычно да. Не всегда большие, часто для вида. Как дары для музея, чтоб утвердиться в добрых намерениях, и чтоб я их не забыл. Хотя забываю, много присылали, особенно как я начал этот дом возводить, будто нарочно втягивали. А знаешь, я иногда чувствую себя как сорока-воровка. Все в дом тащу, что ни предложат. Местных художников-скульпторов, давайте, старых мастеров, извольте, народные промыслы, почему нет. У меня в доме такой ералаш собрался.

— И еще, — продолжил он после паузы, остановившись возле лестницы, очевидно, ведущий как раз в сарай. Вокруг стояли черные ящики трансформаторов, но привычно исходящего от них гудения я не слышал,. Стало быть, еще не подключены. — Глупость, конечно, но мне нравится — и занимаемое мной место и окружение, и дары эти. Наверное, потому так долго все и делаю, что приятна окружающая роскошь. Никогда прежде не имел такого, почему, думаю, сейчас не воспользоваться. И пользуюсь. Понимаю, мерзко это и глупо, но пользуюсь. Всю жизнь прожил бедняком, анахоретом, думал, таковым и помру, ан нет. Польстился на парчу и позолоту. Видел, на какой машине езжу, а куда особо — только в лес, в город, да так, пофорсить. Ведь все знают, чья она, все головы сворачивают, когда видят. Я читаю зависть в глазах сильных мира сего. То внимание, которое они мне оказывают, это ведь исключительно от моего нынешнего положения, и продлится оно ровно столько, сколько я вожусь с вратами. Прекрасно все это понимаю, а отказаться уже не могу. Вон какой Версаль себе отгрохал. В некоторых комнатах неделями не бываю, зачем мне, спрашивается, такой размах? Ан нет, нужен. И слуги нужны, тут человек двадцать работает, а вроде мало. Думаю, еще повара нанять и второго садовника, а то сад в запустении.

Он замолчал, выразительно на меня глядя. А я не знал, что ответить на этот его молчаливый призыв. Покашлял и спросил:

— Так сколько тебе осталось работы?

— Сам сейчас увидишь. Я потому еще такой ход в сарай сделал, чтоб лишние глаза не лезли.

— И многие интересуются? — поневоле поинтересовался я. Он вздохнул.

— Даже слишком. Окон тут тоже нет, сейчас включу свет.

Изнутри помещение сарая представлялось еще более внушительным. Немудрено, никаких стен, кроме наружных, здесь не имелось, они подпирали приземистое массивное строение высотой в два с половиной этажа и площадью в двести с лишком метров. Ни окон, ни дверей, вернее, всего одна, открывающаяся изнутри, такие гаражные рольставни из непробиваемой стали. Когда мы поднимались по крутой лесенке, я подумал, как же внутрь попадают все грузы, ведь не через этот проход. Скрытая от посторонних глаз, стальная завеса терялась в раскидистых зарослях боярышника, окружавших сарай от любопытных глаз. А тех, думается, было немало.

Прямо под полом я увидел батареи аккумуляторов, окружающих лесенку со всех сторон. Силовые кабели, точно разжиревшие боа-констрикторы, тянулись наверх, ниспадая у самой двери и исчезая в проемах.

— На случай, если подстанция полетит к чертям, а мы все еще останемся здесь, — пояснил Сергей, перешагивая через них. Я осторожно проделал ту же операцию, хоть и сознавал прекрасно, что кабели еще не подключены. Но самая мысль о потенциально заложенных в них сотнях ампер пугала.

— Ты последнее время сильно уверился, что врата предназначены именно для бегства отсюда, а не для прибытия с Садра, — заметил я.

— Не с Садра, просто источник сигнала на небесной карте располагался рядом со звездой. Жаль, сразу никто не сообразил выяснить, откуда он идет. А я даже не уверен, что из той области пространства, может, гораздо дальше. Представляешь, какие удивительные перемены случились с обитателями тех миров за истекшие тысячи лет? — Он помолчал и прибавил: — Если, конечно, они все еще существуют.

Каширин обернулся ко мне, но лишь для того, чтоб было удобнее вытаскивать из узкого кармана джинсов ключ от железной двери сарая.

— Если они просуществовали столько лет, так развились, скорее всего, здравствуют, — зачем-то принялся уверять его я. Сергей мотнул головой.

— Пустое об этом думать. Вот подключим и выясним. Знаешь, я сам изводил себя прежде подобными рассуждениями, пока не понял главного — надо просто верить в то же, что и все. Так лучше и для нервной системы и для окружающих. Потому я и стал перемещенцем вслед за прочими.

Он усмехнулся краешком губ, потом открыл дверь. Наверное, я ожидал увидеть простую, но изящную конструкцию, наподобие тех порталов, что изображают художники фантастических романов или фильмов. Отнюдь нет, я слишком многого ожидал от умений Каширина. А они оказались не так велики, как бы мне хотелось, да и он сам видимо, не придавал эстетической стороне конструкции значение. Сделал, как на чертеже, ни больше, ни меньше.

Врата перехода больше всего напоминали клетку Фарадея, но с большим входом в нее со стороны ворот: металлические прутья толщиной в руку поднимались на высоту метров трех — трех с половиной, а там соединялись с кабелями через хитроумную сеть приборов, разложенных по верхней части переплетений кабелей и стали. Две высокие мачты уходили под самый потолок, там заканчиваясь медными катушками индуктивности, увенчанными острыми пиками. Больше всего мне это сооружение напомнило регбийные ворота, над которыми решили поставить несколько опытов по электричеству. Вокруг врат располагались рядами несколько приборов, назначения которых я сразу угадать не мог.

Сергей внимательно всматривался в мое лицо, потом посчитал необходимым добавить пару слов о постройке:

— Это третий вариант. Остатки первого пришлось уничтожить после того, как у меня уворовали все детали. Потом понял, что вся конструкция тупо не влезет в сарай, вот и начал по-новой.

— То есть, все это ты один сделал?

Каширин усмехнулся, отчасти довольный.

— Нет, конечно. Сарай перестроили работяги, выпахали котлован, продолжили тоннель до моего дома, — как небрежно он назвал свой Версаль, — заглубили трансформаторы и поставили силовые установки. Я себе в таких вопросах не доверял, потому пришлось пригласить электриков. А то еще перепутал бы контакты, потрясающе вышло б. Особенно для тех, кто оказался внутри, их бы долго трясло, — и сам улыбнулся шутке.

— Теперь понятно, на что ты время тратил, — наконец, произнес я.

— Впечатлил? Значит, не зря трудился. Хорошо бы, сработало. А то поди потом разбери все детали, прозвони кабели и собери обратно. И постарайся при этом не попасться на глаза папарацци. Они постоянно возле моего дома крутятся. Как ни визит за город, так они тут как тут. Но вроде ничего не разнюхали пока.

— Или за другим гоняются, — предположил я.

— Да брось, за тайнами сарая охотятся, — отмахнулся мой собеседник. — Знаю я их, только и норовят вызнать подноготную и продать подороже.

Наверное, действительно находились интересующиеся работами Сергея, но не уверен, что много, и причина была банальной — мало кто из людей здравомыслящих верил в Каширинскую утопию. Скорее, в то, что Сергей создал секту для собственного блага, достаточно глянуть на его дворец, чтоб убедиться в этом.

— Удивительно, что пока еще в саму секту не записались, — прибавил он, чуть поразмыслив. — Так проще всего попытаться выведать секрет.

— Но ты все равно никого сюда не пускаешь.

— Тоже верно. Перемещенцы уже год активно ищут разного рода недоброжелателей и свозят их околоточным. Не одного, я слышал, поймали. Потому и не рискуют, наверное.

Я вдруг понял, насколько мало Каширин знал о собственной пастве. Насколько остался прежним анахоретом, интересующимся только любимым делом, что десять лет назад, что сейчас. Насколько его легко можно окрутить, втюхав что угодно, как легко выманить из него нечто особо важное, прикинувшись давним знакомым. Как я, например. Не зря же отщелкал два десятка снимков его даров, мимо которых проходил. Несколько фамилий насторожили, надо будет проверить догадки. Возможно, секту Сергея действительно используют как прачечную для отмывки капиталов. Но говорить с ним об этом напрямую не хотелось, удивительно, но на душе кошки заскребли от одной мысли, что я выведаю нечто нелицеприятное и сразу опубликую. А в этом почти не сомневался, такое у меня нутро.

— Ты мало общаешься с паствой, — вырвалось у меня. Сергей неохотно кивнул.

— Как есть прав. Но не успеваю, в лучшем случае, раз в неделю… снисхожу до них, — криво усмехнувшись, произнес Каширин. — Решаю проблемы, помогаю, чем могу. Хорошо, деньги появились. Первую зиму они здорово мерзли, пришлось застопорить работы и снабдить нуждающихся буржуйками. Чисто как в войну.

Показалось, он пропустил пару фраз, невольно вертевшихся на языке. Пришлось свернуть работу над важным делом и снизойти до проблем поклоняющихся. Чисто божество. Или ошибаюсь? Сергея я за все три года так толком и не узнал, поначалу он мне виделся наивным мечтателем, теперь казался алчным хищником. В промежутке думалось об эдаком аутисте, поневоле вынужденном общаться с подведомственным народом, чего он не умел и явно не жаждал. Вообще, подобной роли он не хотел, но принес себя на алтарь необходимости. Не идти же одному в неведомое, не по Канту это.

Каширин подошел к одному из приборов, пощелкал переключателями. Что-то глухо загудело в дальней стороне, огоньки пробежались по датчикам, осветили мониторы.

— Я несколько раз проверил систему подачи энергии на врата, вроде все работает, — пояснил Сергей. — Но пока в тестовом режиме. А вот будет ли работать при положенных ей бешеных ваттах, даже не знаю.

Он будто нарочно говорил как дилетант о собственной установке. Как слесарь, прикинувшийся электриком. Я попросил разрешения сфотографировать установку, Каширин, чуть помедлив, кивнул.

— Только не публикуй пока. Я скажу, когда можно будет. Сперва начну подавать питание с нарастающей силой тока, еще раз проверю работу трансформаторов, а потом посмотрю, как поведет себя при аварийном отключении, — он тут же опроверг мои мысли о собственном неумении. В этом весь Сергей, не то недотепа, не то действительно ведающий. Вдруг подумалось, а не из-за этого ли ушла от него Таша? Я отогнал встревоженные мысли. Мобильный неожиданно пискнул.

Сообщение от нее. Как почувствовала.

Я прочел. Всего три буквы: «Зря». Даже точку не поставила.

3

Весь следующий день я противился по возвращении нахлынувшему желанию; после милосердно капитулировал и всю следующую неделю провел в разъездах. Нашел, как и предчувствовал, несколько переводов от Георгия Милиоти, осчастливившего Сергея этюдами Поленова и Коровина. Того самого вора в законе, который раз погорел на взятке прежнему губернатору, сам-то он умудрился извернуться, а вот хозяин области, увы, нет; с той поры у нас новый руководитель. Еще несколько подозрительных переводов оставил на будущее, мало что откроется в почте после первой публикации. Добавил несколько абзацев про окопавшихся среди перемещенцев преступников, все они, правда, уже с погашенной судимостью, но об этом я предпочел уверенно промолчать.

Главный, перечитав дважды или трижды, велел ставить на первую страницу, кроме моего расследования, рассказывать газете самой было не о чем, все остальные материалы, суть банальные перепечатки федеральных изданий. В самый низ страницы, «подвал», как он именуется у газетчиков, повелел поместить информацию о собственном уходе.

— Как и обещал, — хлопнув меня по плечу, уверил главный, теперь уже бывший. — Собственное заявление я уже подписал, твое назначение тоже. Теперь ты хозяин издания. Смотри, не профукай.

Пожав мне руку на прощание, выставил вон, и в последний раз собрал номер. Все последующие составлял уже я, благо опыт имелся, еще совсем недавний, когда главный уезжал в командировку в Нальчик: тамошние криптозоологи снова увидели снежного человека и даже представили его шерсть науке. О плачевных результатах анализа ДНК мы тактично умолчали.

Все последующие дни слились в один плотный комок. Сразу после публикации мне стали звонить то доброхоты, алчущие расправы над лично провинившимися перед ними сектантами, столь же активно писали и сторонники перемещенцев, обе стороны жаловались на недальновидность властей и пеняли мою нерасторопность. Среди последователей Каширина тотчас наметился раскол: большая часть ожидающих входа в святую землю, собрала манатки и отправилась восвояси. Странно, что повод для этого оказался немного иным, я-то рассчитывал поразить всех потенциальными связями Каширина с Милиоти, но вышло иначе: перемещенцы возмутились наличием бывших заключенных в своей среде. Нет, не так, возмутились, что я открыл им на это глаза. «Лучше б молчал, — писали многие, — мы меньше знали бы, и им спокойней к новой жизни приобщаться. Может, они переменились. А теперь доверие утрачено безвозвратно».

Отчасти были правы, тем троим мошенникам, ворам и тем паче насильнику податься стало некуда. Через месяц последний покончил с собой, но не наверное, он умер после драки в кафе, куда попытался устроиться, но надышался ли он газа или скончался от внутреннего кровотечения, тут медицина расходилась во мнениях. Молча обвиняя меня во всем происшедшем.

Последним к этому списку прибавился и Сергей. Он выждал три недели после скандала, не то действительно настолько не интересовался новостями, не то собирался с мыслями. Перед этим зашевелились и поселковые власти — в газету пришло письмо на имя главного редактора с требованием прекратить поношения сектантов, не будоражить общество голословными утверждениями и сохранять объективность. Я послал глуховскому голове собранные материалы, после чего мою машину облили помоями, предупреждая последний раз. Спасибо, не сожгли.

— Я надеялся на тебя, — медленно, точно спросонья, говорил Каширин, я молчал, слушая его тяжелое дыхание. Уж не пьян ли? — подумалось вдруг. — Так на тебя надеялся. Ты мне, нам всем здорово помог за эти три года. Понимаю, себе ты содействовал куда больше, но я… я думал, ты другой. А ты… приехал, расшевелил. И что нашел? Про мой Версаль и так знаешь. Про его судьбу и подавно, я давно обо всем договорился.

— Они тебя и защищают.

— А тебе в голову не придет, что они могут быть правы? Нет, исключено, — он помолчал, не говорил ни слова и я. — Думаешь, победил.

— Я всего лишь собрал факты.

— Ты возглавил газету, это важнее, — Сергей устало выдохнул. — Некоторыми из нас заинтересовалась прокуратура.

Впервые услышал от него слова «мы» и «перемещенцы» в одном значении. Это сейчас с ним такой поворот случился?

— Так не зря. Есть чем.

— Мы другие, — продолжил он. — Я долго старался быть вне политики, пытался только работать над лучшим будущим для всех. Теперь, кажется, понимаю вождей и пророков. Не может рай существовать для каждого. Каждому нужен свой. Я уведу лишь тех, кто остался верен нашей мечте. В тот парадиз, который изначально…

— Ты зарвался! — вдруг взвизгнув, закричал я и тут же осекся. Сергей замолчал на полуслове.

— Ты боишься, — наконец, произнес он. — Я только сейчас понял. Все, что ты делал и делаешь, продиктовано безотчетным, бесспорным страхом перед собой. Потому ты и не можешь находиться в одиночестве, ведь тогда тебе придется познакомиться с отражением в зеркале.

Покрывшись холодным потом, я повесил трубку. Долго приходил в себя, боясь услышанных слов и своей реакции на них. Потом напился.

На следующий день мне позвонили из прокуратуры, потребовали сотрудничества, попросили предоставить материалы, собранные на Каширина. Дело против него возбуждено по статье об отмывании денег, на подходе новый параграф — об организации преступного сообщества. Следователь подъедет, никуда не уезжайте.

Дознаватель прибыл через полчаса, если не раньше. Будто находился неподалеку. Но к обвиняемому он пожаловал лишь спустя сутки. За несколько часов до прибытия кортежа из двух машин в Глухове отключился свет, ремонтники долго восстанавливали сгоревшую подстанцию, а пожарные отправились ко дворцу, где тоже полыхало пламя. Никто в точности не знал, поджог это или случайность, связанная с отключением света, но только лишившейся защиты от посягательств дом Каширина подвергся разграблению. Те самые люди, что совсем недавно приносили в него дары, теперь с не меньшим энтузиазмом растаскивали их же. Пожар полыхал вовсю, когда прибывшие огнеборцы стали вытаскивать из пламени самых жадных или неудачливых мародеров. Трое пострадали от ожогов, еще семерых прибывшая полиция успела арестовать. Больше никого не отыскала, камеры, окружавшие Фонтенбло, в тот момент так же не работали.

Ни владельца дома, ни около сотни его ближайших сподвижников неторопливому следствию найти не удалось. Прошло уже больше года с той поры, и хотя официально поиски не прекращены, и так понятно — отыскать ведающего и еще сто три человека не выйдет. Для всех они пропали без вести. Кроме немногих, уверенных, что им удалось уйти через врата в неведомое. К числу последних отношусь и я.

Другого не остается. Все, что я имел прежде, безвозвратно потеряно, однообразно пустые дни и ночи, вот мой теперешний удел. Вряд ли другой и был возможен. Оглядываясь назад, я понимаю, насколько мало был к чему-то привязан, как легко спешил переменить судьбу, приближаясь к тому заветному, что всегда казалось единственной важной целью. Теперь я получил желаемое, и что же? Снова пустота. То, чего я бежал без оглядки, надеясь никогда не встретить, поглотило без остатка. Просто пустота все это время находилась внутри.

Прежде, когда я не имел почти ничего, был счастлив дарованным фортуной. Но то оказалась радость путника, не видевшего ничего, кроме вечно убегающего горизонта. Я пытался сойтись с единственной, что и теперь освещает мой путь запиской в бумажнике, но как и почти все в прежней жизни, и ее бросил на алтарь иных устремлений. Теперь считаю именно те дни дарившими благодатный покой и уверенность в будущем. Я был не один, я почти имел то, ради чего, верно, и стоило жить.

Что толку вспоминать, пытаясь мысленно переменить прошлое или подогнать под него настоящее. Хотя я пытался, видит бог, старался что есть сил. Для этого сошелся с юной журналисточкой, работавшей в нашей газете, существом безропотным, собственного мнения не имеющим, даже боящегося подобного. Я протерпел с ней месяца четыре, пока не понял очевидного: замены, подлинной, настоящей, никогда не случилось бы. Таша она такая одна, другой не будет. И ее самой не случится.

Мне отчего-то кажется, что моя большая кошка отправилась вместе с Сергеем в тот Новый Парадиз, про который так долго и страстно писала наша газета. Ее страница в социальной сети заброшена с того самого дня, возможно, случайность, но мне не хочется так думать. Пусть она окажется в придуманной земле, созданной воображением предпоследнего главного редактора газеты, последний прекратил ее долгие муки. Она обанкротилась. Мой бывший шеф будто понял последствия и своего шага, и моего, потому и покинул тонущий корабль первым. За ним последовали остальные. Не помогла и попытка стать сетевым изданием — работать со мной вдруг оказалось некому. Я продал квартиру, машину, дачу, все, чтоб выплатить долги, чтоб замять, забыть, уйти. Остался наедине с собой, как когда-то пророчествовал Сергей. Накаркал Каширин.

Теперь у меня множество времени и до ужаса мало мыслей. Я вспоминаю поросшие быльем годы, проклинаю их и себя, а когда становится совсем невмоготу, напиваюсь. Только так могу прожить еще один день, чтоб зачем-то перебраться в новый, последующий, и так далее, и несть им числа. Ко мне иногда приходит та юная стажерка, не способная меня забыть, помогает то по хозяйству, то деньгами. Если я уже оказываюсь хорошим, то либо пытаюсь побить, либо называю Ташей, удивительно, что она не возражает. От этого бесит еще больше.

Но даже напившись, я сознаю прежние потери и нынешние обретения. Иногда я зову Ташу, но вижу перед собой лишь до боли знакомое, до отвращения привычное лицо, и непонятно, мое ли это собственное или кажущееся, в любом случае, смотреть на него нет сил. А иногда на меня находит что-то большее, я вижу уходящих в дымку неведомого людей, уходящих, не оглядываясь, и тогда передаю им привет и желаю всего наилучшего. Ведь и они не представляют, что ждет их в земле, названной нами Новым Парадизом, да есть ли она на самом деле. Один из путников всегда останавливается, машет мне рукой, и у меня чуть теплеет на душе. Хочется верить, что оставшиеся здесь будут способны хотя бы на толику их мужества и решимости, найдут в себе силы и обретут лучший мир.

Австралия тоже изначально заселялась отпетыми подонками, а как поднялась.

Катя Гордеева

Здравствуй, дочка!

У нас все хорошо. Пенсию мне повысили, пообещали даже выдавать какие-то заказы к праздничным дням. Пока не уточняли, какие, но знающие люди говорят: что-то приличное и из сокровенных запасов. Ваш министр еще озаботился похлопотать перед президентом, чтоб выдать мне какую-то медаль, вроде «матери-героини». Признаюсь, после этого у меня на душе кошки заскребли. Вроде ты и жива-здорова, тьфу-тьфу, а по тебе ровно поминки справляют, неприятно, что и говорить.

Хотя ты здесь, вернее, там, далеко, но мы ведь каждую неделю с тобой общаемся, переговариваемся через ЦУП. Люди хорошие, понимающие, что у тебя, что у меня. Вот только уйти никуда не могут: в управлении полетами по долгу службы, а у тебя еще и некуда. Корабль не слишком велик, а потому каждое слово из любого конца слышно. Ты и сама мне об этом говорила. А еще ты говорила, что следующие два-три месяца, когда вы начнете маневры, посадку и распаковку доставленного ранее на планету груза, связи нам не дадут. Вот поэтому я и пишу письмо. Уж верно, и прочитать тебе его где найдется, видела макет корабля — у вас там у каждого что-то вроде своей капсулы. Маленькой комнатки в большой и дружной коммуналке. Помнишь, я рассказывала, в какой родилась; видимо, похожая. Надеюсь, там никто не потревожит.

И еще почему я хочу написать тебе, дочка. Вертятся у меня в голове мысли, которые словами особо не передашь. Ведь и народу много, да и когда все пытаются не слушать, все одно, не выходит. А сказать много, чего накопилось. Вот хоть взять твоего Славика, он прав не имеет в ЦУП пробраться, но очень хотел бы видеть тебя, и я надеюсь, сможет со временем хоть пару строк написать, а уж я передам вместе со своим посланием. Не знаю, будут ли читать в управлении, а хоть бы и почитали. Но мне куда важнее, чтоб ты прочла.

Тем более, последние месяцы полета, ты и сама чувствуешь, как и что мы стали говорить, все больше пустое. У тебя расчеты и устранение неисправностей, у меня — да я уж рассказала, добавить нечего. А потому, верно, и разговоры длятся от силы с четверть часа. Я вижу, ты давно меня о многом хочешь спросить. А ведь и я тебя тоже, дочка.

Ведь для меня все произошло так стремительно. Да, три года с того момента, как начались испытания, и год как окончательно состав утвердили. Где ты стала помощницей командира корабля. А сейчас и вовсе исполняешь его обязанности, поскольку бедняга Петр… но не буду об этом, это такое потрясение для всех вас. Но он ведь крепкий мужик, обязан выкарабкаться.

Наши все гордятся тобой, особо, конечно, Славик. Оно и понятно, ты для него всегда была солнышком в окошке, он тянулся к тебе, он не дышал, когда вы были вместе. Думаешь, я не видела этого? Конечно, такое невозможно не понять. И все же, ты решила оставить его. Да, я понимаю, и он тоже, что ваши встречи, они ведь должны были закончится, когда его на комиссии отвергли. Ну что поделать, здоровьем не вышел, он потом еще себе подорвал, когда получил осложнение после гриппа. Но ведь… дочка, я и тогда и теперь не могу этого взять в толк. Ты у меня большая, взрослая, ты выросла так быстро, что я, верно, не успела за тобой. Я по-прежнему считаю свою Катю маленькой девочкой, которая сейчас просто далеко, но потом вернется, навестит и все будет, как прежде.

Очень трудно убедить себя, что это не так и так уже никогда не будет. Да, я иногда по нескольку раз на дню повторяю, что мы постоянно сможем переписываться и общаться — ведь это же не запрещено будет, после вашей посадки и распаковки оборудования. Но то, что я больше вживую никогда не смогу тебя увидеть…

Прости, я снова об этом. Ты говорила мне, что это твой долг, что так велит тебе и совесть и… прости, я уже стала забывать те твои слова. Не припомню даже нашего разговора, будто его и не было. Помню, как мы проспорили до зари, и я не смогла тебя переубедить. Ты уже была в отряде космонавтов, но неожиданно подала прошение о полете на Марс. Впрочем, тогда это казалось невыполнимой задачей. Но не прошло и двух лет с той поры, как ты приступила к первым тренировкам, как начались подвижки, сперва незаметные, потом все более и более уверенные. А потом ты пришла домой, заявив, что твою кандидатуру одобрили, ты отправишься на Марс.

Я ведь не поверила тогда, дочка. Мало ли что еще могло случиться, как случалось и прежде: отмены, переносы, поломки в самый неподходящий момент, новые переносы и расформирования. Как с той постройкой станции между Землей и Луной — как долго готовились, как выводили части будущего колеса, а потом все внезапно прекратилось. Ты скажешь, тут сравнивать нечего. Одно дело, проект, потерявший финансирование, и совсем другое –прорыв всего человечества. Или как это назвать. Наверное, так правильно. Мы бы еще долго болтались вокруг Земли, как ты бы сказала, а тут люди собрались, решительные, целеустремленные, и взявшись вместе, решили: довольно. И стали готовиться.

Ты вместе с ними. Я до конца не верила, до последней минуты, даже когда ты переехала в Звездный городок, а затем и на орбитальную станцию, что вы отправляетесь. Даже когда был собран корабль, думалось — ничего не случится. Моя Катя останется со мной.

Прости, дочка. Мне всегда хотелось, чтоб ты была рядом. Чтобы ты ни говорила, как бы ни решала. Мне и казалось, что ты тут. Даже когда отправилась в городок, помнишь, мы, во избежание инфекций общались через стекло, уже тогда разделенные? Даже когда ты полетела… но я говорила об этом. И я до сих пор не понимаю, почему ты решилась.

Наверное, я недалекая. Я не понимаю этих порывов, я привыкла к тому, что есть и не прошу от жизни того, что кажется неисполнимым. А ты мне противоположность, ты всегда стремилась порвать пределы известного тебе мира, едва ли не с самого детства. В ту пору ты любила бродить в лесу, у нас сохранились удивительные леса. Я никогда не спрашивала, а снятся ли они тебе сейчас, в звездной тиши? Наверное. Ведь ты любила ходить в лес, когда мы выбирались в нашу деревеньку, к бабушке и дедушке. Уже тогда тебя тянуло еще дальше, ты установила для себя новый предел, непостижимый и нескончаемый.