Бесплатный фрагмент - Зверяница и рябиновый цвет

Максим Форост
ЗВЕРЯНИЦА И РЯБИНОВЫЙ ЦВЕТ

«…Здравствуй, путник! Доводилось ли тебе идти, не жалея ног, за путеводной звездой всё дальше, мимо старых лесов и усталых рек? Ты мог обойти всю землю, дойти до края мира и взобраться на Хрустальную гору, чтобы с её высоты осмотреть торговые города, рыбачьи посёлки и страны мирных земледельцев, чьи цари живут в теремах из неотёсанных брёвен.

Странник, ты бы удивился, когда Хрустальная гора вдруг оказалась бы небом, опрокинутым над землёй как перевёрнутая чашка? Знаю, что удивился бы, знаю. Я знаю многое…

Ты обитаешь внизу, ты смотришь вверх, на небо с его облаками и звёздами. Ты гадаешь, с какой ноги встали сегодня Солнце и Ветер. Тебе важно знать настроение Стихий, ведь так ты пытаешься угадать погоду. Открыть тебе тайну? На взгляд Природных Стихий, всё, о чём вы заботитесь, это лишь урожай сам-пятый, добрый улов рыбы да успех в хлебной торговле. У вас нет ни жарких страстей, ни кипучих порывов, ни трепетных мечтаний.

Рассказать ли тебе? Рассказать тебе, путник, что случается в царстве Стихий, когда закипают подлинные страсти и треволнения? Узнай, как могут потрясти вселенную настоящие, сильные, полновесные чувства!…»

I

У царя Всеведа огненно-золотые космы, а борода — густая и чёрная-пречёрная. Правда, щёки его круглы и одутловаты, а чело исчеркано морщинками.

«Хму-урыми такими морщинками…», — решила Прея. Она внимательно изучала отца. У Преи, как всегда, гордая осанка и царственное округлое лицо. Это у неё в отца. Ослепительная Прея сегодня старательно показывала неудовольствие, брезгливо держа свои полноватые губки.

На вершине небосвода, высоко в золотых чертогах, Всевед принимал единственную замужнюю дочь. Её, солнечную Прею, окружали полудницы — облачные девы в белых, как лебединый пух, накидках. Но сегодня служанки-полудницы явно напуганы. Всевед насторожился, его чёрная борода встопорщилась тучей.

— Рассказывай, — он приказал, грозно упирая в бока руки.– Ну, и как вы живёте?

«Держись теперь, муженёк!» — солнечная Прея победно оглянулась на того, кто топтался за её спиной.

— А хорошо, что ты сам об этом спросил, отец! Да, есть причина пожаловаться. Мой Месяц со мною холоден! — сообщила она так, будто что-то от отца требовала.

— Как ты сказала? — прогромыхал бас Всеведа.

В его золотых чертогах всегда обилие домочадцев, а теперь они попрятались — как обычно, когда Всевед начинает гневаться. Ветры, падучие звёзды, радуги, планиды — никто не хочет попасть ему под горячую руку. А Прея, она же Дива-Солнце, она же юная Весна и зрелое Лето, зябко передёрнула плечиком и опять презрительно бросила:

— Мой Месяц со мною холоден, ты это слышал. Он — невнимательный муж и непылкий любовник. Отец, ну, разве он пара мне — Солнцу?

— Разве! Что значит — разве? — Всевед пророкотал тихо, как далёкий гром. — Это я, что ли, выбирал тебе мужа, а?! Дива? — его плащ на миг распахнулся, на поясе блеснул Молния-меч, девы-полудницы из Солнцевой свиты сбились в испуганную стайку. — Что это — разве, а? — рокотал Всевед. — Ты сама отыскала этого пастуха! Я ли не прочил тебя за Вихря Вихревича? Вихрь — силён, Вихрь — могуч. Не вороти нос, когда я с тобой разговариваю! Пастух, видите ли, сыграл тебе что-то на дудочке! — Всевед потихоньку свирепел.

Месяц, молодой зять Всеведа, стоял, втянув голову в плечи. Ну да, он был простым пастухом. Что с того? Когда он пас тучных коров, златорунных овнов и кобылиц из небесного стада, он играл сам себе на свирели. А Дива-Солнце подошла и сказала: «Хочешь быть со мной, музыкант? Возьми меня! Я хочу, чтобы ты любил меня». Ненаглядной Красоте не откажешь. Ясный Месяц и мечтать-то не смел, чтобы его полюбила сама Дива-Прея — Красное Солнце.

— Он изменил мне, — припомнила Дива. — Правда, всего только раз.

Всевед поперхнулся, но тут же опомнился:

— Да как он посмел?! — выкрикнул.

Вот — опять кругом пророкотало. Ветры и полудницы затаились по углам. Гулкие громы — слуги Всеведа — побежали, топоча сапогами, по всему чертогу. На земле, должно быть, в этот час затаилась буря, вот-вот она вырвется на свободу и разразится сокрушающей грозой.

Свет-Сокол Месяц приготовился к худшему. Он осторожно снял с головы подаренный тестем двурогий венец. Положил его на пол. Туда же сложил плащ — весь синий и в частых звёздах. Одно неловкое слово — и тестюшка Всевед, если не схватится за меч Молнию, то просто вышвырнет его в три шеи обратно к коровам. Сокол-Месяц преданными глазами поглядел на Солнце: может, ещё простит, передумает на него жаловаться? Эх, всё-таки краше её, такой любимой, по всему небосводу не сыщешь.

— Ты не спрашиваешь, с кем он мне изменил? — Дива как будто приговорила его ледяным голосом. — С моей полудницей!

— С бледной звёздочкой Зверяницей! — выскочила из свиты другая полудница, румяная и завистливая Дневница.

— Пошли вон отсюда! — гром прогремел прямо здесь, во дворце. С маковок посыпалась смальта. Это Всевед сгрёб Светлого Сокола за шиворот: — Я ж тебя, ничтожного, на куски изрублю, — меч Молния сам собою полез из ножен, — я ж куски твои по земле раскидаю. Меча моего захотел испробовать?! Навек останешься, Месяц, косым и щербатым! Дочерью клянусь: быть тебе изрубленным моим мечом Молнией!

Хрустальные двери от крика Всеведа со звоном пораспахивались. Всевед поволок несопротивлявшегося Месяца.

— Прочь отсюда! — ревел он, топая ногами. От его топота хрустальный пол жалобно звякнул и побежал трещинками, посыпался вниз, на далёкую землю, крупным кристальным градом. В полу зазияла дыра над бездной. Всевед поднял зятя за шиворот.

— Папочка, не надо, не делай этого! — опомнилась Дива, Прея, Жива, Солнце — ой, как много имён у Стихий. — Я же люблю, я всё равно люблю его! — поздно же, поздно спохватилась Царевна. Папочка-то царь гневлив и скор на расправу. Разве забыла?

— Аааххх! — Ясен-Свет Сокол-Месяц рухнул в пропасть, и кругом него засвистела бездна.

Дива-Прея ещё хватала отца за руки, стенала и каталась по полу. Её царственная алая накидка зарей-облаком соскользнула в пропасть, к людям. Всевед затопал на дочь ногами:

— Замолчи, ты глупая, дерзкая, непокорная! Ты — сво-е-воль-ни-ца! Я же говорил тебе: ты лучше бы Вихря, самого бы Вихря полюбила! А на этого Пастуха плюнь! Забудь!

— Да что ты понимаешь-то? Что ты наделал-то, а? — кричала на отца Солнце. — Мы сами с ним разберёмся. Без тебя!

— Ах, сами! — Всевед сгоряча ухватил дочь за косы, Прея взвизгнула. — Вот сами и разбирайтесь! — он выкрикнул и спихнул её в ту самую бездну.

Из пропасти долетели крики и эхо. Царь распрямился — злой, страшный. Чёрная борода всклокочена, огненные волосы торчком. Окинул полудниц взглядом, зыркнул на звёзд и ветров.

— Кто ещё захотел?

Из стайки полудниц выскочила испуганная Зверяница — та самая, бледненькая звёздочка в лебединой накидочке, и очертя голову ринулась вниз с небосвода.

— Соко-олик Я-я-ясный!… — тоненько заструился её крик где-то над облаками.

Всевед мрачно потеребил бороду и погрозил в провал над бездной:

— Кем, падая до земли, себя почувствуете, тем на земле и окажетесь! — заклял вдогонку. Полудницы боязливо переглянулись. — Дневница! — окликнул Всевед. Румяная полудница вздрогнула. — Яблочек золотых им сбрось на дорогу, — буркнул, ни на кого не глядя.

— Всем троим, что ли, по яблоку? — Дневница презрительно подняла брови… и прикусила язык. Грозного царя два раза не переспрашивают.

* * *

«…Ты быстро ушёл от меня, путник. Не страшно! Рассказывать я могу любому. Мне неважно, где он — на земле или в небе. Для меня почти нет высот и расстояний. Крестьянин, эй! Смотри, смотри скорее! Эх, проглядел. Ты не увидел, как Месяц падает с неба…»

Ясный Свет Месяц летел, кружась и кувыркаясь. Бескрайняя Синяя Вселенная вертелась и неслась навстречу. Синие небесные моря, в которые кто ни попади — песчинка, синие дремучие леса, в которых кто ни окажись — крошка. Всё летело, стремилось, неслось мимо, презирая его — карлика. Будто подгоняя его, били ему вслед громы и молнии.

— Довольно, хватит уже, — молил на лету Месяц. — Я и сам стал как кусочек молнии. Я — крошка, песчинка, карлик. Я — крошка-молния! — кричал он, взмахивая руками.

«…Ты ещё не забыл те времена, крестьянин, когда Месяц и Солнце гуляли по небосводу и светлым днём, и тёмной ночью рука об руку? Звёзды им верно служили, а облачные небесные стада мирно доились, питая благодатным дождём всё живое…»

Теперь Дива-Прея Красное Солнце глотала злые слёзы, проносясь через облака. Ой, как обидно, как сурово обошёлся с ней батюшка. А вот и не заплачет! От гордости, вот, не заплачет!

— Я — дочь Грозового царя, дочь Морского владыки, я — Дива Моревна. Старушка земля не посмеет меня больно ударить! Всякое море, река, пруд и болото — мне слуга и опора. Аааххх, — Дива Моревна перевернулась в воздухе и успела разглядеть свои ноги, оборотившиеся вдруг плоскими ластами. — Батюшка! — визгливо взмолилась. — Ну, вот так-то сурово зачем!? — уже и не слова, а отвратительный нечеловеческий крик вырвался из её горла.

«…В эту небывалую грозу вы, люди, попрятались по жилищам и испугано прижались друг к другу. Занятный вы народ — всё самое любопытное пропустили, хотя после горячо клялись, будто бы сами видали, как в бурю сорвались с неба месяц, солнце, а с ними одна звёздочка — вечерняя зорька, зверяница…»

Зорьке-Зверянице было страшно и холодно. Буря несла её не туда, куда упал Ясный Месяц. Ветры влекли её в страну, где стояла зима и где полуднице, облачной русалке, станет студёно и одиноко. Как же ей быть? Она-то, бедняжечка, мокрому дождичку и ручейку родная сестричка.

— Мне холодно… Я рассыпалась, я расточилась на самые мелкие капельки. Я — как дождик. Мёрзну, я очень мёрзну… и хочу спать. Нет, я не дождик, я — снежок. Снег мягкий и белый… как лебяжья перинка…

Гроза иссякла. Небесные хляби закрылись, а люди вернулись к своим занятиям. Светлыми жаркими днями в небе висела дымка, за которой не было солнца, а ночи теперь стояли свежие, ясные, звёздные — и безлунные.

***

«…Здравствуй, рыболов. Ты плетёшь сети, чтобы ловить рыбу. Я тоже плету моё кружево. К моим пальцам сходятся тысячи нитей человеческих судеб. Я и есть Судьба.

Рыбак, ты видишь, как по синему небу, словно по морю, плывёт корабль. Не видишь? Просто корабль кажется тебе простым облаком. А гребцам того корабля хорошо видно, как живёт у излучины земного моря твой рыбацкий посёлок. В первом от моря домишке тридцать лет и ещё три года живут старик со старухой. Ты их знаешь, ты им сосед.

Той, кого вы зовёте «старухой» всего-то лет сорок восемь, а её «старику» — лишь какие-то пятьдесят. Выносливые, полные сил люди. Но на морском ветру лица скорее старятся, ты это и по себе знаешь…»

Соседи-рыбаки до хрипоты спорили, как же это привалило старикам нежданное чудо. Уверяли, что старуха рубила капусту да ножом сама себе оттяпала палец-мизинец. Из мизинца, якобы, и народился чудо-младенец. Другие клялись, что не из мизинца, а из кочерыжки, случайно брошенной назад, в капустное поле. А местная знахарка поворожила и донесла, что старуха сеяла горох, но одна горошина укатилась под поленицу дров, вот из полена-то от гороха дитя и народилось, а звать это дитя теперь Покатигорошек.

Только старики знали правду, да помалкивали. В ту грозу в их огород ударила молния и едва не убила самого старика и привязанную поодаль белую козу. Белая коза от гари сделалась чёрной, а старуха раньше всех опомнилась и кинулась искать «молнийку» — наконечник пущенной с неба стрелы. Стрела обязана была подарить им удачу, но вместо неё отыскался почему-то младенчик — крохотный, всего с пальчик ростом, который не плакал, но зато весь светился как молния.

— Как молнийка, — умилился старик. — Крошка-молния.

— Ма-аленький, — пожалела старуха. — Мальчик-с-пальчик.

Рядом с младенчиком лежало горящее как жар золотое яблочко. Старуха потрогала его и опалила себе тот самый злополучный мизинец. Поохав, подобрала яблоко платочком и спрятала.

— Вот и хорошо, — суетился старик, — вот и хорошо. Научим сыночка обманывать господ и воровать лошадей. Он же в любой замочек просунется — удачлив и счастлив у нас будет…

«…Удачлив и счастлив, прямо так и сказал. Слышишь, рыболов? Нет, ты не слышишь. Ты и не рыболов, а горожанин-купец. Пожалуйста — я поведу мою историю иначе, ведь я — Судьба, мне по сердцу плести нити.

Я не смеюсь, торговец! Просто у меня такой голос. Смотри лучше на небо. Видишь, как в его хрустальных сводах растёт ледяной город? Нет, ты не видишь. Город кажется тебе снеговой тучей, так устроены глаза у земных жителей. А обитатели ледяного города видят, как в похожем городке на земле живут молодые жена с мужем.

Прожили они бок о бок полжизни, а детей всё не имеют. Совсем молодыми, совсем юными их поженили, а вот уже и женщине исполнилось тридцать, да её мужу через полгода тридцать два станет…»

— Уже не называться молодкой, уже не гулять в хороводах, не петь с девками песен, — так грустилось молодой женщине, когда за окнами падал снег. Грустно ей, когда своих деток всё нет, а чужие кричат на улице.

Выскочила она из дому, гоня от себя слёзы, и стала гладить выпавший снег — он такой лёгкий, пушистый. Снежок сам скатывался под ладонями. Развеселилась. Стал получаться снеговичок — высокий, ладненький. Услышала за спиной шорох и смутилась. Муж теперь скажет: разыгралась, как маленькая. Нет, не сказал. Усмехнулся. Сам принялся лепить из снеговичка бабу. А пока лепил, то хитро так на жёнку поглядывал.

Ловко у него получается: руки-то крепкие, сильные, а в тоже время такие нежные, ласковые. Вот вышла из снега спина, появились плечи, шея, грудь. Снежная дева. Юная, красивая.

— Совсем как ты, — он обернулся к жене. — В день нашей свадьбы — ты помнишь?

Женщина обрадовалась. Конечно, она помнила. Она что-то придумала:

— Давай нарядим её невестой! — она сбегала в дом и вынесла свадебный убор, который для неё ещё мать вышивала, чтобы дочери деток наворожить побольше. Ан нет, видать, не вышло.

Благословенный убор окутал снежную деву, а та вдруг встрепенулась и открыла глаза.

— Вот так-так, — муж той женщины даже не удивился. — Доченька появилась, — он только усмехнулся в русую бороду.

— Ты кто, милая? — женщина взяла девушку за руку, неожиданно тёплую и влажную. — Как зовут?

Зверяница тихонько дрожала и силилась разомкнуть зубы:

— Ззззв… Сссс…

— Снегурочка?

— Да! — выпалила полудница, стискивая под благословенным вышитым убором горячее и яркое как огонь золотое яблоко…

«…Эй, охотник! Посмотри! Над макушками дремучего небесного леса, который кажется тебе мрачной дождевой тучей, летят ворон, орёл и ястреб — вихрь, гром и град. Я позже расскажу тебе, что это за птицы. Они выискивают, нет ли где хозяйки третьего золотого яблока. Не находят: она хорошо спряталась. Она, если помнишь, летела с небес и отчаянно кричала, пока не упала в грязи, болота и топи.

Знаешь, охотник, ведь если узор судеб уже сплетён мною, значит, я могу отдыхать и просто разглядывать, как будут выкручиваться из моих кружев простоватые люди и гордые Стихии…»

Под высоким небом лежала страна земледельцев. С бревенчатыми избами, кое-где с теремами и немощёными дорогами. Страна на краю леса… Кабы не этот лес, а заливные луга, то пахарям было бы сподручнее распахивать поле. Тогда бы не было в том краю так голодно.

В бревенчатом тереме пожилой царь, не оглядываясь на царицу, мерил шагами покои и в пол уха слушал сановника. Сановник, кутаясь в шубу — от беды подальше, — что-то говорил в полголоса:

— …ещё сообщают, государь, что ко всем твоим бедам луна и солнце с неба пропали.

— Ох, трудно, — царица вздохнула и покосилась на мужа. — Не к добру, не к добру.

Государь, вышагивая, только бородой мотнул и плечами передёрнул. Советник тоже вздохнул и собрался с духом:

— Недород у нас, неурожай седьмой год, а сынок ваш…

— Ох, трудно, — заторопилась и заёрзала царица.

— …а сынок ваш, гм, князь-королевич то есть, безобразничает.

— Славка-царевич?! — царь-отец нашёл, на кого злость сорвать: — Высеку! В лес паршивца вышлю! Говори, чего натворил.

Царица обомлела. Сановник замялся, плотнее в шубу закутался и глаза отвёл:

— Мальчик-то ваш… гм… большой стал. Столб в небо упирает, ну, в смысле, булаву поднимает… Уф, — советник аж упарился со стыда. А без кривотолков как объяснишь, что творит-то царевич? — Девкам окна стрелой пробивает! — выпалил что есть духу. — Купцовой, стрельцовой, писцовой дочери да ещё и ключнице вашей.

— Стервец! — взвился старый царь. — Охальник! Женить паскудника — хоть на ком, хоть на лесной девке, на чуде болотном, а немедля женить!

«…Эх, государь! Помнил бы ты, что царское слово — закон и враз начинает сбываться, тогда б и не говорил таких слов в неправильный час. Царевич-то ещё и не знал даже, что про него уже царёв приговор вышел и царская воля сгоряча высказана…»

Лес их был тёмен и глух. В потаённом месте в лесу была заводь, где хорошо побродить с собакой да поохотиться на уток. Вот только охотничий пёс вдруг отчего-то прижал уши и шастнул напролом в самую гущу. Не догнать и не уследить, куда унёсся. Царевич метнулся туда-сюда по лесу, но только потерял тропку и скоро понял, что кружит возле болота. Он испугался. Встал, чтобы оглядеться, прислушался. На болоте что-то хлюпнуло, и вдруг раздался голосок, тихенький и осторожный:

— Князюшшшка, королевиччч, помоги мне, миленький, выручччи, а? Что тебе стоит? — кто-то с трудом выговаривал слова нечеловеческим ртом.

— Кто это? — царевич дрожащими пальцами укладывал на лук стрелу. — Покажись.

— Только не бойся, пожжжалуйста.

Из топи возникло болотное чудо с огромными влажными глазами, лягушачьим ртом, гладкой тёмно-зелёной кожей и руками-ногами — длинными, суставчатыми да с ластами-перепонками.

— Ой, не шстреляй, не шстреляй! — взмолилось чудо, зажмурилось и так по-девчоночьи стало отмахиваться руками-лапками, что парень пожалел его и опустил лук. Чудо держалось на расстоянии и мелко-мелко дрожало, как от холода.

— А ты вообще кто, чудо? Мальчик или девочка?

— Дурень, — обиделось чудо. — А я — та дурёха, что отца разозлила, вот он меня и проклял.

Царевич сглотнул, понимая и принимая услышанное близко к сердцу:

— Меня папаша тоже проклясть грозится, — он передёрнулся. — Слышь? А чего тебе надо-то?

— Женись на мне, — чудо распахнуло глаза и ухватилось лапками-руками себе за плечи и шею. Так делают женщины, когда решаются на что-то отчаянное.

Вот тут бы и бежать царевичу сломя голову. Мало ли ещё соседских князь-королевичей в этот лес забредёт. Он не последний.

— А… — выдавил он. — А какая ты, когда настоящая? Посмотреть бы… прежде чем…

Чудо задрало в небо голову и по-деловому сощурилось:

— Птиц нигде не видно? Особенно орлов и воронов? Прячусь я.

Шкура болотного чуда вдруг треснула сверху донизу и отпала, как сброшенная одежда. Нагая дева стояла, окутанная лишь розовым сиянием, и закидывала назад свои волосы. Зарево пробирало лес всё дальше и дальше. Свет играл на влажной коже девы, на её боках, животе, груди. В руке, отведённой чуть в сторону, лежало золотое яблоко.

— Что? Хороша? — спросила Дива-Прея, небесная Стихия солнца.

Царевич задохнулся. Он выронил к ногам лук и стрелы. Он хотел что-то сказать, но, похоже, так и не выговорил. Прея-Жива, не пряча наготы, усмехнулась:

— Ты полюби меня, человечек! Я — солнечный жар, я — плодородие. Полюби и женись. Но так, чтобы твой батюшка-царь нас непременно благословил, запомни это! Я заклята. Выручи! Царёво и отцово благословение мне силы вернёт да с заклятьем моего отца и царя поборется.

Она торопливо зыркнула в облака, углядела краешек птичьего пера и всплеснула руками. Лопнувшая шкура сама на её плечи накинулась и накрепко пристала. Опять возникло болотное чудо:

— Открываться нельжжжя мне, — прошепелявило. — Силёнок пока мало. А я отплачччу: урожай и достаток всему царству будут. Обещщщаю. Вот только… жжжить с тобой мы здесь будем. Договорились?

Царь-отец едва услышал от сына новость, так чуть было тут же сознания не лишился. Сказал, что в висках у него заболело и в груди вдруг закололо. Но позвать велел не лекаря, а сановника. Тот долго слушал сбивчивый царский шёпот, потом соображал, кутаясь в шубу. Наконец, высказал то, что на уме вертелось:

— Благословляй его, государь, не мешкай! Не каждый день сама богиня Жива за смертного парня замуж просится.

Так и сыграли в царском тереме странную свадьбу. Жених был пьян вусмерть, а ошалевшие гости гуляли отчаянно. Невесты же на том свадебном пиру и в помине не было.

* * *

Всем хорош Мальчик-с-Пальчик — ловок, увёртлив, пронырлив. С приёмным батькой они уже трёх купцов объегорили. Лошадь им продали, якобы говорящую. А на конюшне у купца Крошка выбирался из лошадиного уха, отмыкал засовы и уводил лошадей. Да ещё после залезал в дом и таскал у купца кошельки с деньгами. Старик же поджидал его на дороге.

К досаде Малыш принялся быстро расти. Скоро он и нрава сделался неспокойного. В половину возраста, когда дети ещё в салочки играют, он уже носился по улицам и поколачивал палкой детей-приятелей. Кому руку поломает, кому ногу вывихнет. Костоправу уже опостылело грозить старикам:

— Посадите вы, что ли, на цепь вашего Покатигорошка! Сидел бы дома на печи до самого полнолетия.

А Малец уже развернулся в полный рост, выше приёмного папаши сделался. Для забавы он стал зимой на реку ходить и глушить рыбу молотом. Как шарахнет балдой-кувалдой по льду, так вся рыбина и плавает кверху брюхом мимо проруби. Успевай вычерпывать.

— Ну ты и Балда! — рыбаки только ахали.

Балда злился на прозвища. Как-то раз, осерчав, он трёхлетнего бычка так ущипнул за шкирку, что одним щипком содрал всю шкуру. Голая туша так и рухнула посреди улицы. В другой раз уже боялись задевать Малого.

Только местный знахарь, покурив да поразмыслив, закатывал глаза и нечто бормотал про Найдёна:

— Поле не меряно, стадо не считано, а пастух-то рогат… Щипком тучу с неба срывает, кнутом облака нагоняет… Громовник-Месяц, Ясный Свет Сокол… Был-то мальчик-с-пальчик, стал-то малец с палкой, а будет Молодец С Палицей…

Ближе к весне Молодец стал тосковать. Особенно звёздной ночью. Выходил из дому, садился на крыльцо и глядел в небо, в самую ночь. Как будто говорил там с кем-то, хорошо знакомым.

— Куда уставился? — ворчала старуха. — Месяца ищешь? Нету его давно, свалился оттудова.

Когда запели соловьи, Молодцу вовсе невмоготу сделалось. Среди дня бросил работу (а он с рыбаками сети чинил и лодки смолил) да повалился в ноги старику со старухой, прямо в пыль, прямо на людях:

— Мочи нет больше, — взмолился окрепшим басом. — Сватайте за меня Ненаглядную Красоту, семи мамок дочку, семи братьев сестру!

Соседи-рыбаки переглянулись: совсем силач умом тронулся. Старик и старуха, сжались, замялись. Старик, кажется, один из всех догадывался, кто таков их приёмный сыночек:

— Так соколик мой, светик наш ясненький, где же её нам найти — саму-то! Ненаглядную, то есть… — старик осёкся, боясь при соседях лишнее слово сказать.

— Так не сосватаете? — вскочил Балда-Покатигорошек. — Ну, так я себе лошадь беру и палицу мою! Искать её еду, — сказал и сделал. В тот же день уехал прочь из рыбачьего посёлка. Больше его здесь никогда не видели.

Той же самой весной — просто вёсны в тот далёкий край приходят попозже — Зверяница-Снегурочка тайком от новых отца с матерью стала грустить. На людях казалась весёлой и приветливой, первые парни городка ухаживали за ней. А Снегурочка лишь хлопала глазами: кто из них кто? Этот, кажется, Лель, молодой купец, а другой — это Мизгирь, пастушок-свирельщик… или наоборот? Как их не перепутать, как отличить одного от другого? У людей, как выяснилось, всего по одному имени, но похожие лица — разве запомнишь! То ли дело у Стихий: имён много, а не перепутаешь. Да и чего хотят от неё Лель и Мизгирь? Непонятно. Кажется, они её любят. А разве люди умеют любить? На небосводе Зверянице говорили, что любовь — это чувство Бессмертных Стихий! Грустно, тоскливо ей здесь, одиноко.

— Месяц мой Ясный, Финист мой Светлый Сокол, — зашептала как-то раз среди ночи, да так горячо, что отец проснулся, прислушался и тихонько сел на кровати.

Нежданная его дочка глядела в окно на частые мелкие звезды и молила кого-то:

— Родненький мой, ты опомнился. Ты как от сна пробудился, очи открыл, а вспомнил-то не меня — ты её вспомнил, Красу твою Ненаглядную. А меня, Месяц мой Светлый? Позабыл разве? Пёрышко твоё, Финиста Ясна Сокола, хотя бы мне урони! — взмолилась и зачастила как заклинание: — Пёрышко Сокола, любовь Ясна Месяца, как Цветок Аленький, заревом сияет, ярким огнём полыхает. А моя-то любовь — как Рябиновый Цвет, красной ягодой горит, алым соком пьянит. О, Рябиновый Цвет и Цветок мой Аленький! Друг друга найдите, друг в друге прорастите.

Отец осторожно подошёл, она его заметила и виновато в темноте улыбнулась. Жалела, что разбудила. Отец тихо сел рядом и помолчал, разглядывая те же самые звёзды.

— Кто же ты, дочка? — он тихо спросил, боясь разбудить жену. — Я вижу: ты не простая, нездешняя. Верно, не из земных жителей. Уж мы-то с мамой знаем… Ты — полудница, милая?

Зверяница промолчала, а отец бережно положил ей на плечо свою руку. Дочка коснулась её щекой, хотя всё так же смотрела в ночь на звёзды.

— Знаешь, — заговорил отец, раздумывая. — После той грозы, что всех напугала, нет на небе одной звездочки. Моей самой любимой: вечерней зорьки-зверяницы, — он посмотрел в глаза дочери. — Не ты ли?

— Я… — призналась полудница.

— Тогда ступай! Ты непременно найдёшь твоего Финиста, — заверил отец. — Кто он, дочка, сам Светлый Месяц? Так ведь и ты — полудница. Не то, что мы с матерью. Полуднице даже Стихии быстрее помогут. Правда же, дочка, вот за городом лесок есть. А всякий лес между землёй и небом растет. Будто два мира связывает. Где же ещё тебе чудных помощников встретить? Иди, иди, ты лучше меня знаешь, кого в лесу искать надобно. Ступай же, доченька, ступай по утру! И счастлива будь…

…Если по дремучему лесу идти, не переставая, так долго, что в кровь изобьются ноги, если не заблудиться в том лесу и ни разу не свернуть, то кончится земной лес и начнётся лес облачный — вековечный и заповедный. Тот лес — уже не мир людей и зверей. Чей это мир, того смертным знать не положено. Так напутствовал Зверяницу приёмный батюшка.

«…И-и-и, добрый горожанин. А ты, гляжу, не так прост и тебе многое ведомо. А ну-ка, зачем отослал ко мне свою дочку? Признавайся! Думаешь, что меня разжалобить можно… За все века такого не было, чтобы я сплетённый узор распускала!

Ладно уж… Считай, что разжалобил. «Рябиновый цвет», она сказала? Я сделаю два узелка в моём кружеве. Узелков ей не миновать, они Судьбой предписаны, а вот в самих узелках пусть поведёт себя, как сумеет. Я там рябиновые ветки воткну: одну с цветками, а другую с ягодами. Первая — её влюблённость, вторая — сама любовь. То есть то, что останется, когда с влюблённых глаз пелена спадёт.

Ступай, ступай по утру, полудница. И осторожна будь!…»

По утру Зверяница собралась в дорогу, простилась с отцом и матерью и покинула их городок.

* * *

Орёл, Ястреб и Ворон кружили над чащей леса.

«…Вам, людям, окажись вы на тех же болотах в тот час, Птицы показались бы грозой, градом и вихрем. Одни сосны в лесу знали, кому перепугано кланялись своими макушками!…»

«Её нигде нет!» — сложил крылья-тучи Орёл. «Её нет, и не было!» — Ястреб выпал градом куда-то за край леса, на людские посевы. Ворон Воронович не ответил, вихрем покружил над лесом и сгинул.

На болотах, что лежали в самой чаще этого леса, недавно выросла избушка. Князь-королевич приходил туда всякую ночь и, случалось, заглядывал днём.

«…Но днём-то гораздо реже, охотник! Днями супруга встречала его в облике болотного чуда. Ночами же, когда зоркие глаза Птиц засыпали, она была его женой — Красой Ненаглядной. Вот тогда из окон избушки лился розоватый свет. Окажись ты в лесу среди ночи, охотничек, ты увидел бы свет из окон и подслушал бы разговоры…»

— Не серчай, Несравненная, — упрашивал царевич. — Это же батюшкина просьба, а не моя. Обычай в нашей стране такой, гм… — никогда прежде он о таком обычае не слыхивал. Но советник ему сказал, что так, дескать, всегда заведено было: — Невестка должна свёкру каравай испечь и новую сорочку сшить. А не то… гм… папаша благословение назад заберёт.

— Ты соображаешь, кому говоришь это? — Дива-Солнце жгла раскалённым взглядом. — Я — богиня, я — Дива, Жива, Прея, Ненаглядная Красота. Я — Несравненное Солнце! Мне ли для смертного мужика исподники шить и булки печь?

— Богиня, — пробормотал царевич и обиделся. — Сама же просила: полюби, полюби меня. Ну, Преюшка, — стал уговаривать, — у нас же семь лет неурожай, понимаешь? А отец с матерью стары шибко. Во-от… — протянул он.

— Советник, что ль, тебя надоумил? — Дива догадалась. Пораздумала немного и смилостивилась: — Умный он у вас. Беды от него жди.

Дива почерпнула ладонью в воздухе и извлекла огненный комочек, до того как будто бы на её груди спрятанный.

— Что это? — воспрянул царевич. — Золотое яблочко, да? Молодильное, — догадался он. — Для отца с матушкой?

— Молодильное, да не про тебя, — отрезала Дива. — Такие на Вековечном Дереве зреют. Жар-Птица пролетит и цапнет его. А одно яблочко — целый год жизни, да с ним урожай, и здоровье, и молодость. Вот год за годом здоровье и молодость убывают.

— Какая Жар-Птица? — царевич похлопал глазами. Прея смерила его презрительным взглядом:

— Садись-ка в подпол и носа не высовывай. Не для людских глаз то, что произойдет! Знай сиди себе и помалкивай. В полночь я из дома выйду.

В самую полночь, когда выпь трижды прокричала плачущим голосом, Дива-Солнце вышла из дому в лес, а царевич не утерпел, выскочил из подпола и прильнул к малому оконцу, что наверху, почти под потолком. На краю болота Дива перекинула с руки на руку золотое яблоко, и было слышно, как она выкрикнула:

— Эй, семеро мамок и семеро богатырей-братьев! — ночной лес вздрогнул, сосны перепугались и обронили хвою. — Помнит ли кто Несравненное Солнце, Морского Царя дочь? Кто верен, явись ко мне немедля!

Вскричали треснувшие от урагана деревья. Поднявшийся ветер повалил их. У царевича под ногами затряслась земля. Показалось, что даже небо накренилось и будто поплыло. С небес долетел вой и свист — это сорвались два созвездия, одно Лось или Медведица, второе Лосёнок иль Медвежонок. Четырнадцать звёзд, падая, сожгли макушки деревьев.

На Диве-Солнце платье вспыхнуло огнём и сгорело. Нагая, она раскинула руки, разметала как плащ волосы и закружилась. Семь великанов пронеслись над ней как тучи, семь грозных дев явились в клубящемся воздухе. Громом загремели мельничные жернова, молнией зашнырял туда и сюда ткацкий челнок. Вспыхивали во тьме иголки, печным жаром раскалилась гроза.

Застонала земля. Лес вздрагивал от ударов. Вот, явился раскалённый в грозу хлеб, пала на землю свитая из вихрей рубашка. Солнце-Царевна собрала разметавшиеся волосы, перетянула их узлом на затылке и одобрительно кивнула помощникам:

— Вот и молодцы, созвездия, на славу потрудились! Вы, братцы-богатыри, друзья по детским забавам, и вы, мамушки, няньки-воспитательницы. Не забуду вас, когда домой вернусь!