Бесплатный фрагмент - Зоркий лес, немая вода и другие сказки о хорошем зрении

Зоркий лес, немая вода и другие сказки о хорошем зрении

ПРЕДИСЛОВИЕ

Смотри глубже

Ты держишь в руках не просто книгу. Это не сборник, не методика, не фантазия. Это — живая дверь. Или, если хочешь, глаз. Тот самый, что давно закрыт внутри тебя — но всё ещё смотрит.

Эти сказки я собирал не в кабинетах — в избах, банях, лесных сторожках. Мне их рассказывали шёпотом. Не потому, что тайна — потому что сила. Старухи с глазами, как стеклянные капли. Деды, у которых взгляд — как ветер. Я не записывал — я вдыхал. А потом — возвращал.

Сегодня я точно знаю: Плохое зрение — это не только про глаза. Это про потерянную душу.

Так говорили в русской традиции. Если человек перестал видеть — значит, кто-то увёл его из себя.

Кто? Неважно.

Может быть, стресс в личной жизни.

Может быть, кикимора из мира фантазий.

Может быть, глазливая соседская старуха.

Может быть — экран монитора или социальные сети.

Но если зрение ушло — значит, его можно вернуть!

Эти сказки возвращают.

Сказка — это не просто образ. Это настройка восприятия.

Ты начинаешь читать — и зрение начинает меняться.

Буквально. Глаз начинает «дышать». Внутриглазное давление снижается. Зрачок «слушает». Сетчатка просыпается.

А зрительный нерв — оживает.

Ты читаешь — и вдруг замечаешь, что видишь ближе.

Чётче. Глубже. Мельче. Дальше.

Кто-то после этой книги начинает видеть, как левша — пальчики на лапке блохи.

Кто-то — как филин, различая предметы в полной темноте.

А кто-то — как орёл, замечая человека на горе, где раньше была просто дымка.

Я не преувеличиваю.

Я видел это. Я слышал это от людей. Я наблюдал, как после прочтения уходил астигматизм, снижалось давление, исчезала «пелена», и зрение возвращалось даже у тех, кому сказали: «Невозможно».

Иногда вместе со зрением возвращается нечто большее.

Как будто ты вдруг понимаешь, куда идти. Кого обнять. Что отпустить.

Ты не просто видишь — ты возвращаешь себе свою судьбу.

А тем, кто захочет пойти дальше, я дал инструменты:

тренажёры, упражнения, символы и практики, собранные за годы поисков.

От «Узла Счастья» до нейро-тренажёра МНОТ, от простых упражнений до онлайн-методик — всё это работает не вместо сказки, а вместе с ней.

Сказка снимает сглаз.

Расплетает порчу.

Возвращает тебе зрение. И не только духовное.

Самое настоящее. Телесное. Живое. Орлиное.

Такова её природа. Поэтому я говорю тебе просто: Если ты дочитаешь эту книгу — ты начнёшь видеть. Я не скажу, как именно. Но скажу с уверенностью: зрение изменится.

Возможно — навсегда.

А если не поможет — значит, читали невнимательно.

Придётся перечитывать!

Твой Евгений Слогодский

ВСТУПЛЕНИЕ

Часть 1. Наследие Бабы Кали

В Сузунском районе Новосибирской области есть деревня с коротким, будто ласковым названием — Бедришка. Именно там, в окружении лесов и лугов, где трава растёт выше пояса, а небо кажется шире, чем где-либо на земле, прошло моё детство.

Каждое лето я приезжал к своей прабабушке, которую звал просто — Баба Каля.

Она была потомственной ведуньей и славилась в округе своими знаниями. Люди приезжали к ней издалека — не просто лечиться, а потому что знали: Баба Каля умеет то, чего не умеют другие. Она не лечила таблетками.

Она разговаривала с болезнью, смотрела сквозь тело, сквозь человека, в самую суть.

Однажды в деревне меня сильно напугала соседская собака — чёрная, с жёлтыми глазами. Я тогда начал заикаться.

Слова застревали в горле, как будто кто-то сжимал мне язык.

Баба Каля ничего не объясняла.

Просто поставила миску с водой, зажгла свечу, растопила воск и начала лить.

Я сидел, как заворожённый. Пахло воском, горячим металлом и чем-то старинным, как изнутри сундука. И вот на застывшем воске — отчётливо, чётко — отпечаталась та самая собака. Она посмотрела на меня с поверхности воска, как живая.

Баба Каля кивнула: «Вот она, страх твой. Ушёл».

И правда — с того дня я перестал заикаться. Словно кто-то отпустил узел в горле.

Другой раз у меня на глазу выскочил ячмень. Щипал, мешал, противный.

Баба Каля подошла, посмотрела, ничего не сказала. Потом просто тихо прошептала что-то себе под нос и трижды плюнула мне в глаз. Я дернулся, было противно.

Но прошло — почти сразу. Минут через пять-семь — будто и не было. Я ещё подумал: может, дело не в плюнье, а в чём-то другом?

Но нет — она просто знала, как. Она разговаривала с глазом, как с ребёнком, успокаивала его.

С бабой Калей мы много путешествовали. Не в дальние края, а по деревням и сёлам — по всей Новосибирской области, дальше — в Алтайский край, в Красноярский.

Я шёл с ней, как с учителем, хотя тогда не понимал, насколько это было важно. Мы встречались с другими ведунами, колдунами, шептунами.

Я видел, как они творили чудеса: кто-то заговаривал воду, кто-то лечил людей дымом, кто-то рисовал углём знаки на полу и пел полушёпотом.

Они уважали Бабу Калю. Когда мы приходили, мужчины вставали, женщины кланялись, дети замолкали. Они менялись с ней опытом, делились словами, заговорами, рецептами. А я впитывал всё — молча, глазами, сердцем.

Но самым волшебным всегда оставался лес. Утром, перед тем как войти в чащу, Баба Каля останавливалась, закрывала глаза и начинала тихо шептать.

Это был её шёпоток. Я не понимал слов, да и не нужно было. Сама природа понимала.

После этого грибы будто сами вылезали из земли — поднимались из-под мха, выглядывали из-под опавших листьев, ложились ей в ладони.

Ягоды — будто светились из глубины травы. «Лес — он как человек, — говорила она, — если с ним по-хорошему, он всё

тебе покажет».

А вечером — сказки. Мы сидели у печки, и она рассказывала не истории, а живые миры.

Однажды, когда она говорила про девочку, потерявшую зрение и нашедшую его через голос птицы, я вдруг заметил: из-под пола вылезла мышка. Села у печки, напротив нас, и замерла. Она не ела, не бегала — просто слушала. Я не шелохнулся.

До сих пор думаю: это была настоящая мышка? Или это была сказка, которая ожила? Я тогда погрузился в мир бабкиных слов так глубоко, что реальность и фантазия переплелись. Может, и это была правда.

Баба Каля учила меня видеть. Не глазами, не головой — а всем собой. Через землю, запах, слово, прикосновение. Я ещё не знал, но именно тогда начался мой путь.

Часть 2. Карта, которой нет на свете

После смерти бабы Кали в доме будто стало темно, даже днём. Исчез не только её голос, исчез сам ритм жизни — тот, что звучал в её шёпотках, в походке по утренней росе, в тишине между словами.

Печка ещё держала её тепло, половицы скрипели так же, но воздух был другим. И лес — он замолчал. Словно кто-то повернул ключ и спрятал дверь.

Я много лет не возвращался в Бедришку. Учёба, работа, суета.

Но внутри всё это время что-то звенело. Звук был тонкий, как натянутая леска, и я чувствовал его особенно сильно, когда слышал старинные песни, когда держал в руках старую книгу, когда кто-то начинал говорить так, как говорили только бабки в детстве — не словами, а смыслом.

Я стал искать. Сначала — по памяти. Потом — по книгам. Перечитывал Афанасьева, Бажова, исследовал этнографические дневники, ездил в архивы.

Я искал не просто сказки — я искал зашифрованные механизмы. Те, что баба Каля знала сердцем.

Я искал СКАЗЫ: не для убаюкивания, а для пробуждения. Такие, которые не просто развлекают, а щёлкают внутри — и открывают что-то в тебе. Что-то, что ты и не знал, что есть.

Потом начались дороги. Я вновь пошёл туда, где всё началось — в деревни. Только теперь — один.

Я ездил по Новосибирской области, по Алтайскому краю, уезжал в Красноярский, потом дальше — Вологда, Пермь, Архангельск. Искал тех, кто помнит. Кто хранит.

Кто рассказывает — не ради слов, а ради света в слове. Я приходил — и сидел, как когда-то с бабой Калей: молча, внимательно, с открытым нутром. Мне рассказывали.

Я слышал про озёра, которые не отражают лица, если ты врёшь себе. Про камни, что смотрят, но только слепыми глазами. Про людей, у которых глаз в ладони. Про узлы, в которых завязано зрение. Про чайники, что плачут глазами.

И каждую сказку я впитывал — как знание. Как живой образ, который может вернуть человеку зрение. Настоящее — не только глазами, но всем телом, всей душой.

А однажды я нашёл её старый блокнот. Потёртый, с треснутым корешком. Там не было слов — только точки. Маленькие, рассыпанные по страницам, иногда с приписками: «Северный лес. Дом с глазами». «Баба с зеркалом». «Старообрядцы. Река, что несёт очи».

Это была её карта. Не географическая. Не для навигации. А внутренняя. Карта тех мест, где слово всё ещё живо. Где сказка не рассказывается — а СЛУЧАЕТСЯ.

И тогда я понял: это мой путь. По этим точкам. От встречи к встрече. От рассказа к рассказу. Каждая — не просто история. Это дверь. А ключ — внутри нас.

Глава 1. Первая дорога. С чего начались мои странствия

Много лет спустя я уже знал: зрение — не просто физика.

Это и судьба, и зеркало, и огонь внутри. Я восстанавливал зрение другим, учил людей не только видеть, но и смотреть.

Но что-то оставалось невыясненным. Как будто между строк современной офтальмологии прятались строки фольклора. Как будто за диагнозом стояла сказка. А за симптомом — притча.

И я поехал

Не в институт — в деревню. Не к профессору — а к бабке, которая знает, как заговаривать «слезящиеся глазки». Не за статьёй — а за сказкой, рассказанной шёпотом у печки.

Я хотел узнать, как в русской народной памяти хранились ЗОРКИЕ ОБРАЗЫ.

Что знали о зрении те, у кого не было оптики, но было зрение насквозь.

Что передавалось через образы, а не через формулы.

Что лечило взгляд, ещё до того, как появились очки.

И вот — первая станция. Вологодская область. Деревня с названием, которого нет на карте: Лапотное-Гнездо.

Туда не ведёт асфальт. Там не ловит сотовая связь.

Но там живёт один человек, которого мне описали просто:

«Он не просто смотрит — он смотрит сквозь лес».

Дед по прозвищу Лесовик Тимофей.

Я добрался до райцентра на автобусе.

Потом — на попутке, где мужик молчал всё дорогу, только жевал чёрствый пряник. А потом — пешком.

Тропинка была размыта дождём. Под ногами — глина, мох, сучья. Один сапог остался в луже. Вторую ногу я сунул в трухлявый муравейник — он распался с мокрым шелестом.

Я ругнулся, но вслух — благодарил, что иду.

Дождь не шел — он висел. Мелкой пеленой, как дыхание деревьев.

Я чувствовал, как пальцы теряют тепло, как штаны липнут к ногам, как затылок звенит от тишины. Но шёл.

Когда показались первые серые избы, я подумал, что ошибся.

Деревня была полумёртвой: покосившиеся заборы, гнилые окна, пустые дворы. Но дым из одной трубы был живой.

Я пошёл туда.

Дом деда был будто бы собран из оставшихся обломков других домов: брёвна разной толщины, дверь перекошена, крыльцо — на тонких досках.

Но на ступеньке — сидел пёс. Старый, тёмный, с одним ухом.

И рядом с ним — дед.

Он не сразу посмотрел на меня.

Он говорил с собакой.

— Видишь, кто пришёл, — сказал он ей.

Пёс мотнул ухом, и только тогда дед поднял голову.

Глаза у него были… не тусклые, не острые — глубокие.

Будто лес в ноябре. Он смотрел не на лицо. Он смотрел внутрь.

Потом он сказал:

— А у тебя глаза-то не в глаза, а в душу глядят. Садись. Слушать будешь?

Я кивнул. Мы молча сидели на лавке. Он курил трубку, дым ложился на плечи, как шарф. Я дышал, чувствуя, как из меня выходит весь город.

Слова были лишними. Мы оба знали: сказка начнётся не сразу.

Сначала — тишина. Чтобы услышать — нужно затихнуть.

Так началась моя первая настоящая дорога. И первой сказкой стала та, которую мне рассказал Лесовик Тимофей.

А об этом — в следующей главе.

Глава 2. Зоркий лес

Я сидел на лавке под навесом, а дед Тимофей щёлкал сухие сучья и медленно клал их в железную печурку. Он был сухой, как и его дрова, с руками, будто вырезанными топором — жилистые, пористые, с коричневыми пятнами, словно кора на берёзе. Говорил он не сразу. Долго молчал. Долго втягивал воздух, будто слушал не воздух, а корни под землёй.

А потом, не оборачиваясь, произнёс:

— Видел когда-нибудь, как лес смотрит?

Я хотел пошутить. Но не успел.

— Лес глядит не глазами. Он глядит тенью. Глядит, как стоишь, как ступаешь, что несёшь в себе. Вот и слушай.

Он заговорил, и голос его стал другой — не как в разговоре, а как будто из-под корней, через мох и бересту.

Жил-был мальчик по имени Егóрка. Глаза у него были светлые, но не видел он почти ничего — будто весь мир был через занавеску. С утра — туман, в полдень — муть, а к вечеру и вовсе темень в глазах.

Мать его от печки не отходила: молилась, капала отварами, носила к попу — ничего не помогало. А дед, старый охотник, только хмыкал:

— Зрение у него не в глазах, а в пятках. Бегает, куда не надо, смотрит — а не видит.

Однажды отправился Егóрка в лес за грибами. Забрёл далеко, а тут — тишина такая, что и птица не чирикнет. И будто лес смотрит. Да не просто, а глазами деревьев.

Остановился Егóрка. А перед ним — ель с сучком, как будто глазом повёрнута. И шепчет:

— Стой. Не туда глядишь.

Егор испугался, закрыл глаза. А когда открыл — всё стало видно. Листья — как ладони. Корни — как пальцы. Каждое дерево — как человек. Кто добрый, кто злой, кто молчит, кто зовёт.

И пошёл он по лесу, глядя не глазами, а чем-то другим, что за

лбом шевелилось и в груди теплилось. Смотрел — и видел. Где лиса прошла, где заяц скрылся, где гриб дышит под мхом.

А к вечеру вышел он из чащи — не уставший, не испуганный, а просветлённый. С того дня зрение его прояснилось. А глаза у него остались те же — светлые. Только в них лес появился.

И если кто-нибудь спрашивал его:

— Как ты так зорко видишь?

Он отвечал:

— Лесом смотрю. Он во мне.

Тимофей замолчал.

Я сидел, не дыша. Не сказка — будто обряд.

Я не осмелился спросить: «Выдумал?»

Потому что знал — не выдумал.

— А тебе, — сказал он, — тоже бы не мешало на глаза не смотреть. Смотри в лес. Он покажет.

Мы вышли на улицу. Вечер.

Сосны стояли как стражи.

И правда — будто глядят.

Этот рассказ стал для меня первым ключом. Видение — это не функция, это со-настройка. В русской традиции это часто прячется в сказке: зрение появляется, когда не боишься смотреть, когда умеешь молчать, когда «внутреннее око» начинает работать. У деда Тимофея оно было открыто.

В следующей деревне мне расскажут о немой воде, которая отражает только правду. Но пока я иду в лес. Смотреть.

Глава 3. Немая вода

Вторая ночь в Лапотном-Гнезде выдалась еще более сырой и звенящей. Дождь не лил, а будто дышал в землю — мелко, туманно, изнутри. Я лежал на чердаке у деда Тимофея, укутавшись в старое армейское одеяло, и не спал. Потому что под самым моим боком, внизу, под скатом крыши, что-то капало. Не с крыши — изнутри. Капало ритмично, настойчиво. Как будто кто-то шептал водой.

Наутро Тимофей сказал:

— Пора тебе к воде сходить. К той самой.

— К колодцу? — спросил я.

— Не к колодцу, — сказал он, — а к ней. Она всё слышит. Только молчит. Оттого и зовут её Немой.

Он выдал мне жестяную кружку, показал тропу и добавил:

— Только не пей сразу. Сначала — помолчи над ней.

До Немой воды было минут сорок по мокрой листве. Дорога шла сквозь ёлки и плакучие осины, потом мимо заваленной часовенки, потом вниз, в ложбину. Там, между камней, стоял вековой деревянный сруб, чёрный, с обитыми берестой краями. В нём — вода, прозрачная, будто стеклянная, и в то же время — невидимая.

Я наклонился — и не увидел своего отражения.

Вода была гладкая, неподвижная и… молчаливая. Не звенела, не пела, не журчала. Просто была.

Я просидел у неё десять минут. Потом — тридцать.

Не пил. Не двигался. Только смотрел.

И вдруг — в толще воды, не у поверхности, а глубже — всплыла девочка. Лет шести, с косичками. Она смотрела прямо на меня, не мигая. Не пугающе — а серьёзно. Как будто проверяла.

И тут я услышал шаги.

Сзади, по тропе, пришла старая женщина — в телогрейке, в ситцевом платке, с ведром. Подошла и, не глядя, сказала:

— Увидел?

Я не ответил.

— Правильно. Те, кто сразу спрашивают — не видят. А кто сначала молчит — тем вода покажет.

Она зачерпнула воду, накрыла ведро тряпочкой и села рядом.

И заговорила. Не спеша, ровно, как будто сама вода говорит через неё.

— Давным-давно, — сказала она, — была деревня. Там родился мальчик. У него с рождения были мутные глаза. Ни свет, ни темнота. Ни тень, ни цвет. И вот, однажды, его мама повела его к этой воде.

Но вода не хотела говорить. Она была молчалива, как утро.

И тогда мать стала петь, не словами — а просто душой. Так, как поёт сердце, когда уже не надеется.

И в тот миг мальчик увидел — не воду, а то, что скрыто в людях. Он стал смотреть — и видеть. Не глазами, а изнутри.

С тех пор эта вода немая. Она не скажет. Но покажет.

Женщина поднялась, погладила по плечу:

— У кого зрение сбито, тем пить её нельзя сразу. Только смотреть.

— А вы кто? — спросил я.

Она улыбнулась и ушла, не назвав имени. Но я узнал её.

Это была баба Клава. Та самая, чьи шёпотки я позже запишу во второй книге. И рецепт её капель из очанки — в третьей.

А Немая вода осталась.

Молчаливая. Глубокая.

Зрячая.

В следующей главе я пойду дальше, к каменной гряде, где мне расскажут про глазастый камень, что видит даже во сне. Но перед этим — я вернусь к Немой воде. Посидеть. Без слов.

Потому что первое, чему учат в этих краях —

прежде чем смотреть — научись молчать.

Глава 4. Сказ о глазастом камне

Когда я вышел из Лапотного-Гнезда, в рюкзаке у меня было немного: нож, блокнот, старая карта, пара сухарей, и гвоздь. Я не знаю, зачем я взял гвоздь. Может, потому что дед Тимофей на прощание сказал:

— Пригодится. Чтобы не забыть, куда смотришь.

Шёл я долго. Через лес, мимо осенних вырубок, по краю болотца, где лягушки уже спали. К полудню вышел к странному месту: каменная гряда, плоские валуны, будто сложенные рукой великана, лежали друг на друге, как плиты. Место было тихое, без птиц, без ветра, без звука.

Там, среди валунов, сидел человек.

Старик. Сгорбленный. В меховой безрукавке. Сидел, будто вырос из камня, и держал в руках плоский серый булыжник, на котором был виден узор — глаз, чёткий, округлый, с тёмной точкой в середине.

— Глазастый, — сказал он, даже не оборачиваясь. — Ты про него, да?

Я кивнул. Он продолжал:

— Он не просто видит. Он снится. Кому приснится — тот прозревает.

Я присел рядом. Старик заговорил так, будто читал камень:

Было это давным-давно. Один человек, у которого оба глаза были целы, но душа была слепа, пришёл к этой гряде. Ходил кругами, ворчал, проклинал свой путь, искал виноватых в жизни. Устал — прилёг на камень, да и уснул.

А ночью увидел сон: перед ним стоит камень с глазом и говорит человеческим голосом:

— Ты смотришь — и не видишь. Я вижу — и молчу. Кто из нас зрячий?

Проснулся человек — и понял, что всё, что он видел раньше, было как шелуха. Он ушёл из этой долины и стал жить иначе — молча, наблюдая, не суетясь, не осуждая. Люди говорили, что он ослеп, но на самом деле — он стал смотреть глубже.

С тех пор сюда приходят те, кто не верит в зрение глазами. Камень не каждому показывает глаз. А кому покажет — тому снисходит тихий свет.

Старик передал мне камень.

Я взял.

И действительно — в центре булыжника была впадинка, гладкая, как отполированная века. И в ней — будто точка. Чернота? Пылинка? Или…

зрачок?

Я не знаю, сколько я смотрел.

Но потом, когда я отложил его, деревья вокруг стали как будто яснее. Линии — чётче. Краски — светлее.

И главное — в груди стало тише.

— А имя твоё? — спросил я.

Старик посмотрел в сторону и сказал:

— Зови меня, как хочешь. Тут не имена важны, а взгляды. Только не смотри слишком долго. Камень может и тебя приснить кому-нибудь.

Он ушёл. Растворился между валунами.

А я сидел и думал: что, если наше зрение — это только отпечаток сна, который видит кто-то другой?

В следующей главе я встречу девочку с глазом в ладони, и она покажет мне, что видеть — можно даже тогда, когда глаза закрыты. Но пока я положил гвоздь на тот самый камень — чтобы помнить, куда смотрю.

Глава 5. Девочка с глазом в ладони

После каменной гряды дорога вилась среди елей, как слепая змея, не знающая, где у неё голова. Я шёл не по компасу, а по какому-то странному внутреннему зрению, которое открылось во мне после того, как я подержал глазастый камень. Оно не подсказывало направлений, но подсказывало — где не надо быть. И этого было достаточно.

К вечеру я вышел к деревушке, чьё название никто не мог выговорить одинаково: кто звал её Тупилово, кто Путилово, кто — Глазовское. В центре стояла изба, на крыльце которой сидела девочка — лет восьми, может, десяти. Лицо у неё было обычное: нос, коса, тёплые щёки. Но глаза были закрыты.

— Зачем глаза закрыла? — спросил я, подходя.

Она не ответила. Только подняла правую ладонь, раскрытую, как цветок.

А в середине ладони — не рисунок, не тень, а самый настоящий глаз.

Живой. Веки, ресницы. И зрачок — неподвижный и ясный.

Я не испугался. Стало тихо.

Из избы вышла её мать — с платком и ведром, глядя на меня с недоверием.

— Это вы к ней? Или просто так?

— Я не знал, что к ней. Но, видимо, к ней.

— Тогда слушайте. Только без глупых вопросов. Мы не за чудесами, мы за правдой живём.

Она рассказала.