18+
Зона бабочки

Объем: 252 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

1

Вокруг царила сплошная тьма, будто в первый день творения, когда земля была безвидна и пуста. Или словно внутри «Черного квадрата» Малевича, где негры ночью грузят уголь…

Гридин усмехнулся, отметив про себя, что и в этой новой и совершенно неясной, в прямом и в переносном смысле, ситуации не утратил привычку мыслить образно. И это не могло не радовать. Возможно, насчет погрузки угля темнокожими он и переборщил, потому что в черноте не раздавалось ни звука, — а те вряд ли смогли бы работать бесшумно, — зато с первоначальным библейским мраком все было точно: тьма кромешная не только заполоняла все вокруг, но и вверху, над головой, оказалась непроницаемой. Ни луны, ни звезд — поскольку сотворил Господь эти светильники небесные только на четвертый, кажется, день.

Впрочем, сравнение с Первой книгой Моисеевой в данном случае все же хромало: совсем недавно звезд в небе было сколько угодно, и луна присутствовала, и эта умилительная картина отлично просматривалась из кабины вертолета.

Кстати, о вертолете… Гридин прислушался, но не уловил ничего похожего на удаляющийся рокот. Высадив его, пилот вместе с машиной исчез, будто растворился в этом всепоглощающем мраке.

«Прошляпил, Герман, — упрекнул себя Гридин. — Прозевал. Мог и по голове получить на прощание. Например, пустым пластиковым стаканчиком. От пилота, для проверки реакции…»

Это он, конечно, преувеличивал. Пилот, действительно, мог бы позволить себе такую шалость — на удачу. Только он, Герман Гридин, успел бы уклониться в ста случаях из сотни.

Как бы там ни было, но вертолет, высадив пассажира, улетел, и теперь стоило подумать о том, что делать дальше. Хотя — что можно делать в такой темнотище, не имея при себе никаких источников освещения? Нет, разумеется, отправиться в путь прямо сейчас — не проблема, но сколько будет потрачено лишней энергии… Лучше все-таки дождаться рассвета. А рассвет здесь обязательно должен наступить — в противном случае, ему, Герману Гридину, не забыли бы дать фонарь. Хотя бы подствольный.

Левой рукой он ощущал сквозь тонкую ткань куртки висящую под мышкой кобуру с пистолетом. Это был единственный его груз. Ну, и запасной магазин на семнадцать патронов во внутреннем кармане. Скорпион обещал пособить с дополнительным боекомплектом, коль понадобится, и Гридин ничуть не сомневался в том, что Скорпион выполнит обещание. Десять лет совместной работы — срок солидный, и не припоминалось случая, чтобы Скорпион не сделал того, что мог. Если мог.

Сволочное этакое словечко: «если»…

На сверхготовность Гридин пока себя не настроил — после высадки прошло всего ничего, и пункт назначения был, как ему говорили, совсем не близко. Поэтому донесшийся из глубин супрематического «Черного квадрата» голос оказался для него неожиданностью.

— Кто ты? — спросили из темноты.

Голос был то ли мужским, то ли женским, и не очень внятным.

— А ты? — не нашел Гридин ничего лучшего, чем ответить вопросом на вопрос.

— Ты чужой…

Эти два слова еще не успели стихнуть, а Гридин уже падал, заученным на всю жизнь движением выхватывая пистолет. «Молнию» на куртке он, как всегда, приступая к заданию, застегнул только до груди, и кобуру держал открытой.

Выстрелы прозвучали на удивление приглушенно, словно темнота была забита ватой, — один, и сразу за ним второй. Двух вполне должно было хватить — уж в чем-чем, а в собственной меткости Герман не сомневался. Промахов ни на тренировках, ни на заданиях у него не случалось.

Он лежал на животе, не выпуская из руки свой безотказный «глок», мимоходом отметив, что под ним не трава, не песок и не камни, а что-то подобное гладкому, не слишком податливому поролону или резине. Лежал и выжидал, не донесутся ли из темноты стоны или ругань. Стрелял он заведомо по ногам, не ставя целью убивать до смерти — хоть и совсем ничтожной была вероятность того, что там, в черноте, находится именно тот, кого совершенно нежелательно валить наповал. Но кто знает, как в действительности могло обстоять дело — рисковать не стоило.

Правда, сирена молчала, но мало ли что… Может, и не собирались убивать, просто повязали бы по рукам и ногам. Но он-то прибыл сюда вовсе не для того, чтобы его вязали. Можно было называть это чутьем, а можно — опытом, и такое чутье-опыт подсказывало Гридину, что он поступил правильно. Даже если абсолютно уверен в себе, не следует пускаться в разговоры с тем, кого не видишь. Это чревато трагическими последствиями. Просто не успеешь среагировать.

Примеры были.

«В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я…».

Это Лермонтов про Саню Столярова. Не в Дагестане, правда, было дело, а гораздо восточнее… и южнее… — но какая разница? «С свинцом в груди» — вот что главное. И ящерицы, ящерицы вокруг, тьма-тьмущая ящериц… А Вагиз, Канатоходец, — так его прозвали еще чуть ли не в века Трояновы. Не в полдневный жар, а на рассвете, и, опять же, не в Дагестане, а в другом месте…

У каждого из погибших сотрудников группы «Омега» был свой Дагестан.

Привычно вспомнилось: «Я есмь Алфа и Омега, начало и конец»* — и комментарий не боявшегося ничего Скорпиона. «Возможно, Господь и вправду альфа, — усмехался Скорпион, — но с омегой он пролетает, парни. Омега — это мы, и мы — круче!». Ну прямо типичный инструктор в стандартном америкосском кинодерьме. Хотя говорил Скорпион искренне. И имел на то основания.

«Омега» — последняя буква. Последний шанс, когда другие возможности уже исчерпаны.

У Гридина неожиданно заныло где-то между лопаток, но почти тут же все прошло.

Так ничего и не услышав, он полежал еще немного, сосредоточившись, настраивая себя, а потом по-змеиному пополз в ту сторону, куда ранее послал две пули. Пистолет по-прежнему был продолжением его правой руки, хотя в этом уже не было необходимости — теперь Гридин знал наверняка, что опасности нет. Во всяком случае, здесь и сейчас.

Но береженого, как говорится… Не в собственной ведь квартире, и не на даче у Лешки Волкова — еще не пообвык.

Поверхность, по которой он полз, была все такой же «поролоново-резиновой», но это не имело никакого значения и никак не влияло на выполнение задания. Иначе ему, Гридину, обязательно указали бы при инструктаже на эту местную особенность. Или особенность местности. А вот то, что он, следуя туда же, куда улетели пули, так никого и не обнаружил, значение имело. Очень даже. То, что рассказывал ему Скорпион, готовя к заданию, похоже, подтверждалось. Нет, сомнений, разумеется, и так не возникало, но всегда лучше убедиться самому.

Работать здесь было можно.

Ничего и никого…

Герман поднялся на ноги и убрал пистолет.

«Будем считать, что это стандартный вопрос на дальних подступах, — сказал он себе. — Меня засекли, распознали как чужого и, вероятно, готовятся встретить уже там, на месте. Что ж — всегда готов!»

Это не было бравадой, это была констатация факта. В течение всей чертовой дюжины с лишним лет в «Омеге» он, Герман Гридин, действительно был всегда готов. И не подводил.

Да и разве мог он подвести — с таким-то именем!

Герман Георгиевич Гридин — гранитно, железобетонно, твердокаменно, зубы сломать можно. Поэтому и прозвище у него было соответствующее — Командор. Да-да, тот самый, который статуя, «каменный гость». Который руку до смерти пожал жеребцу Дон Гуану, хотя не руку надо было сжать этому раздолбаю с безупречной эрекцией, а другую часть тела…

Деда Германа по отцовской линии звали Григорием Гавриловичем, отец был Георгием Григорьевичем — тоже сплошные непробиваемые «г». «Гришка, гад, гони гребенку — гниды голову грызут»… Отец традицию поддержал, окрестил сына Германом. Причем имя взял не с потолка — мог ведь и Глебом наречь, и, не дай бог, Герасимом, и Геннадием. Назвал в честь любимого артиста, Олега Стриженова, сыгравшего роль злополучного инженера в старом кинофильме «Пиковая дама». Саму повесть Пушкина Георгий Гридин не читал и был не в курсе, что инженера звали Германном. С двумя «н». И не имя это было, а вроде фамилия. И хорошо, что не читал — Германа Гридина вполне устраивала одна буква «н» в собственном имени.

Он окончательно решил оставаться на месте и уселся по-турецки, положив ладони на расставленные колени. Вокруг было тихо. Если кто-то и притаился неподалеку, то ничем себя не выдавал.

…Мрак исчез мгновенно, словно по чьей-то команде, сменившись светом. Правда, свет был так себе, не ярче, чем от маловаттной лампочки, но все-таки… Утро сменяет темноту по-иному, оно не набрасывается, а подкрадывается, постепенно вытесняет ночь. Однако такая повадка присуща ему где-то там, но не здесь. Ничего не попишешь, аномальная зона есть аномальная зона. И совсем не факт, что это именно утро.

«Фиат люкс, — мысленно сказал Гридин. — Да будет свет».

Такое прорывалось у него порой в самые неожиданные моменты. Его мама чуть ли не всю жизнь работала библиотекарем, и Герман в детстве и юности много читал, чем отличался от многих и многих сверстников. Временами книжное само собой приходило ему на ум, а хорошо это или плохо — кто знает?

Теперь окружающее просматривалось, пожалуй, метров на триста-четыреста. Вставать Гридин не спешил — изучить обстановку можно было и сидя. А пейзаж оказался скудным. Совсем никаким был пейзаж. Во все стороны от Германа простиралась ровная, абсолютно голая пустыня, если можно назвать пустыней желтоватую поверхность, которую и не знаешь, с чем сравнить: то ли с линолеумом, то ли с не до конца застывшим стеклом, то ли еще с чем-то… Над головой у Гридина разлеглось не менее скучное небо без всяких признаков привычной лазури. Небо казалось отражением земли, таким же желтоватым, и не было в нем ни солнца, ни звезд, ни луны — оно тускло светилось само по себе. Воздух был умеренно теплым, без единого дуновения ветра. Ничего знакомого, земного, в пейзаже не замечалось.

«Аномальная зона есть аномальная зона», — вновь сказал себе Гридин.

Главное сейчас было то, что окружающее не внушало особых опасений. Здесь негде было укрыться противникам… разве что они могли выскочить из-под земли или упасть с неба, в котором не наблюдалось ни облаков, ни птиц. И такую возможность тоже нужно было обязательно учитывать и не расслабляться. Не только не расслабляться, но и привести себя в сверхготовность — во-первых, он, Гридин, тут как на ладони, а во-вторых, весь этот чудесный вид мог быть не более чем иллюзией. И тем более, им, Гридиным, уже заинтересовались. Правда, этого заинтересовавшегося нигде не было видно. И слышно тоже не было. Однако в любом случае, прибытие Гридина не осталось незамеченным.

Все представлялось здесь совершенно изотропным, но Гридин точно знал, что идти ему нужно вон туда, направо.

На некоторое время он отбросил все мысли и сосредоточился, настраивая себя на сверхготовность. А потом встал и зашагал по желтоватой плоскости — не быстро и не медленно, в оптимальном темпе. Приходилось уже ему так шагать, и не раз, только поверхность под ногами была другой.

Внутренняя сирена молчала, и значит, никто не держал его на мушке. И это было хорошо.

…Километра через три Герман отметил, что вокруг чуть посветлело, а плоскость стала наклонной. Все чаще на пути попадались узкие трещины, сквозь которые пробивалась редкая, тоже желтоватая трава. Но это не значило, что тут действительно растет трава…

Он сделал еще немало размеренных шагов, находясь все в том же состоянии сверхготовности, прежде чем окружающее изменилось. Это произошло в одно мгновение, словно из кинопленки вырезали сотню-другую кадров, а остальное ловко склеили. Этот момент Гридин все-таки не уловил и замер на месте не сразу, а через два шага. Тут-то его и могли прихватить — но не прихватили. Обошлось.

«На этот раз обошлось», — поправил он себя.

Скорпион предупреждал об этом — о внезапных переменах, когда сознание по каким-то невыясненным причинам просто не способно уловить сам ход процесса. Поделать тут, по его словам, ничего было нельзя, и с этим приходилось мириться. И уповать на то, что перемены не очень опасны для жизни. Скорпион говорил еще о компенсации задержки, возникающей при передаче визуального образа от сетчатки глаза до соответствующего отдела мозга. Мол, мозг как бы предсказывает будущее, дорисовывая образ, исходя из неких базовых принципов восприятия окружающего. А поскольку предсказания не совпадают с действительностью, то этот самый отдел мозга начинает давать сбои, отключаться. Говорил Скорпион, говорил, а потом махнул рукой и заявил, что ему, Гридину, совершенно не обязательно забивать этим голову. Главное — знать, что такое может случиться, и быть внутренне готовым к изменениям.

И оказалось, что Герман, в общем-то, готов. Во всяком случае, какого-то сильного психологического потрясения он не испытал.

Хотя изменения были довольно существенные. Прежний пейзаж с бедностью линий и цветовой гаммы уступил место картине более яркой и насыщенной деталями. Теперь Гридин стоял на поросшем травой — зеленой травой — склоне, уходящем к неширокой реке с темной спокойной водой. Противоположный берег был пологим, и кое-где виднелись там приземистые кусты. Хотя стало еще светлее — при прежнем отсутствии солнца в налившемся густым янтарным цветом небе, — заречные дали не просматривались. Присутствовала там какая-то дымка, этакое сфумато*… Хотя, возможно, этот термин в данном случае не совсем подходил.

Гридин смотрел на реку — она казалась неподвижной. В глубине могли водиться какие-нибудь зубастые твари, но вариантов не было: мостов, лодок или плотов ни слева, ни справа не прослеживалось, и вряд ли воды расступятся перед ним, как Чермное море перед сынами Израилевыми, ведомыми Моисеем. Так что нужно было рисковать.

Герман переступил с ноги на ногу. Зубастые твари в голове почему-то сменились неясными фигурами Данте и Мильтона, они шептали о Стиксе, Флегетоне и прочих водных артериях Ада. К великим поэтам прошлого не преминул присоединиться сибирский шаман Николай — сухощавый мужчина лет сорока с лишним, в котором вроде не было ничего колдовского. И мухоморов он не ел, во всяком случае, при Гридине, а вот коньячку они разок-другой выпили, и не так уж мало. И даже не разок-другой, а побольше. Николай участвовал в подготовке Гридина к этой операции, и именно от него Герман узнал некоторые любопытные вещи.

Как говорил Николай, по горизонтальной оси шаманского бубна протекает река, соединяющая мир живых людей и их предков. И не случайно древние могильники устраивали на островах или окружали рвами — водные преграды отделяли загробный мир от мира обыденного…

Безусловно, ассоциативное мышление — штука хорошая и нужная, но порой лучше обойтись без него. Ну при чем тут Данте с Мильтоном и приглашенный руководством «Омеги» шаман Николай? Весьма широкого, между прочим, кругозора человек.

«Извините, ребята, — мысленно сказал Гридин. — Какие, на хер, ахероны, какие стиксы?»

Приминая подошвами хоть и зеленую, но все-таки невзрачную траву, он решительно спустился к реке и тронул воду носком ботинка.

Опа! Вода подалась в стороны, облегая ботинок, но не касаясь его, словно ступня Гридина была окружена неким, столь любимым фантастами, силовым полем. Герман осторожно двинул ногу вперед — и вода послушно попятилась, отозвавшись на это движение. Кажется, его тут действительно приняли за Моисея… Хотя, скорее всего, никакой воды просто не было.

«Не ведись на всякие заморочки, Гера, — говорил ему Скорпион. — Иначе и шагу не сможешь ступить».

Однако тот же Скорпион, он же в миру Станислав Карпухин, говорил и другое:

«Но присматриваться надо постоянно, и если что — назад, в сторону, кувырок, прыжок, обратные маятники, что угодно… В аут, на угловой… Только быстро!»

Даже еще не подняв голову от воды, Гридин понял, что поблизости появилось нечто новенькое. Это «новенькое» оказалось обычной и довольно старенькой серой моторкой-дюралькой с облупившейся краской. Лодка, выставив нос на песок, покоилась в трех метрах от Гридина, и можно было подумать, что она торчит здесь лет сто, а то и больше, а не появилась секунду-другую назад. Или тут правильнее сказать — проявилась? Назвать ее моторкой Герман поспешил, поскольку подвесного мотора в наличии не было. Весел тоже не было. Отсутствовал в лодке и сам Харон — голову Гридина никак не хотели покидать все эти загробные ассоциации.

Можно было, наверное, игнорировать неожиданно возникшее плавсредство и перейти на другой берег по дну реки, коль она так охотно расступалась. Но вдруг не просто расступалась, а заманивала? Где гарантия, что на середине, на самой глубине, вода не зальет его с головой? А твари мигом оттяпают ноги-руки и эту самую голову. Мало ли что… Правда, лодка тоже могла быть приманкой для простофиль.

Ладно!

Гридин вынул пистолет и походкой крадущегося кота подошел к дюральке. Внимательно осмотрел ее, постучал по борту ногой — звуки были глуховатыми, но прозвучали в тишине, как выстрелы. Герман шагнул в лодку и, внутренне подобравшись, стал ждать последствий.

Последствия оказались не из разряда неприятных или, не дай бог, трагических. Лодка плавно, кормой вперед, отчалила от берега, еле слышно прошуршав днищем по песку. Столь же плавно, как при замедленной съемке, развернулась и неспешно понесла замершего на полусогнутых ногах Гридина на другую сторону.

2

Ступив на противоположный берег, Герман оглянулся. Лодка уже медленно кружилась на середине реки. Харон так и не появился.

«Вот и хорошо, — подумал Гридин. — Обола-то я с собой не захватил»*.

А еще он подумал о тех, кто пользовался этой лодкой. Если, конечно, перед ними появлялась именно лодка. Перед теми, кого забросили сюда раньше, до него.

Пистолет он решил в кобуру не убирать, и на мгновение возникло у него острое желание пальнуть по кустам, дабы посмотреть, во что это выльется. Однако подобные желания он научился обуздывать давным-давно, еще в училище. Помнилось, как сплошняком несло спиленные древесные стволы по быстрой Сухоне, сплошняком стояли высоченные сосны над обрывом, и он точно знал, где там спрятана метка, и готов был влепить туда всю обойму. Раз-раз — и отдыхать. Или играть в волейбол. Но — нельзя. Нельзя. Не та задача…

Вот именно: не та задача. Не для того его сюда доставили, чтобы без толку стрелять по кустам. И вообще, нет на задании ничего лучше, чем обойтись без стрельбы. Ручками, ручками, тихонько, без шума и пыли — и клиент готов. Саня Столяров любил шумовые эффекты, чтоб фейерверк, чтоб все гремело и полыхало, и у всех, как говорится, полные штаны. И получилось в итоге — «в полдневный жар в долине Дагестана…»

Впрочем, от этого никто не застрахован.

Он старался держаться поближе к кустам, шагая вперед в прежнем размеренном темпе, и вскоре заметил одну любопытную особенность местной флоры. Каждый куст издалека выглядел наброском, этюдом — кое-как собранные в веник тонкие ветки с серыми, неопределенной формы листьями, что-то схематичное, непрописанное. Но когда расстояние сокращалось, приобретал индивидуальность и обогащался деталями и расцветкой. С десяти шагов было уже отчетливо видно, что ветки покрыты кофейного оттенка корой, а листья вовсе не серые, а зеленые, мясистые, с красноватыми, смахивающими на иероглифы прожилками и мелкими зазубринами по краям. Герман приостановился и оглянулся — и обнаружил, что те кусты, которые он миновал, вновь превратились в серые наброски. А вот ни реки, ни лодки видно уже не было.

Очередной куст заставил Гридина присмотреться. Листья там были уж очень странные — ни дать ни взять кисти рук со скрюченными пальцами, только не обычного, телесного, а какого-то лягушачьего цвета. Герман остановился в двух шагах от куста и принялся его разглядывать сверху донизу. Да, картинка была не из приятных. Он отчетливо видел неровные, словно обгрызенные, ногти, и грязь под ногтями… В следующее мгновение многочисленные пальцы слабо зашевелились, а потом, при полнейшем безветрии, листья захлопали друг о друга, словно встречая пришельца аплодисментами. Выглядело это совсем уж тошнотворно, и Гридин поспешил удалиться от странного куста. И рукоплескания сразу стихли.

Этот внезапный сюр вновь вернул его мысли к шаману Николаю, которого Скорпион, без всякого намека на улыбку, как это он умел делать, называл Улуу Тойоном — «великим господином». Был такой бог, только с еще более длинным именем, отец и покровитель воронов — сам же шаман Николай о нем и рассказал. Улуу Тойон обитал в верхнем мире в образе ворона, а Николай был чернявым и длинноносым.

Шкафоподобный Скорпион сидел в позе киношных америкосов — сам в кресле, ноги на столе, — держа в руке стакан с недопитым коньяком. Он, Герман, почему-то полулежал на диване — уже напился, что ли? Вряд ли… А Николай ходил по комнате из угла в угол, размахивая длинными руками, словно крыльями, и рассказывал, рассказывал…

Вот приходит к шаману человек, говорил он, который страдает «шаманской болезнью» — явным признаком способности к шаманскому служению. И сонливость его одолевает, и головные боли мучают, и кошмары снятся по ночам, и слышит он голоса духов, зовущих его, и бывают у него всякие странные и пугающие видения. В общем, полный набор. Комплект. Как тут можно помочь? А помочь тут можно одним-единственным способом: страдалец должен пройти через шаманское посвящение — инициацию и, обновившись и исцелившись, тоже стать шаманом. Почистить, так сказать, себя под Лениным, чтобы плыть в революцию дальше.

Судя по недоуменной гримасе Скорпиона, тот про Ленина не понял, а Гридин понял, потому что в нежном возрасте читал все подряд. И Маяковского тоже. И считал его очень мощным поэтом, каких не так уж много и наберется за все известные времена. Впрочем, поэму Маяковского «Владимир Ильич Ленин» их поколение и в школе проходило, только Стасик Карпухин, будущий Скорпион, об этом, видимо, позабыл.

Во время шаманского посвящения инициируемый приобретал свой первый и самый важный психотехнический опыт. Он переживал собственное умирание и смерть. Он представлял, как его тело расчленяют на части, извлекают печень, почки, легкие, сердце и прочие мочевые пузыри и селезенки и развешивают на крюках, а потом варят и выделывают заново. А пока тело лежит разделанным, как медвежья туша, или варится в котле, обретая новые, сакральные, качества, гигантская птица с орлиной головой, железными перьями и длинным хвостом — Мать-Хищная-Птица — возносит душу будущего шамана на вершину мирового древа. Эта птица — покровительница шаманов, и у каждого она своя. Мать-Птица помещает душу в яйцо, лежащее в ее гнезде, и высиживает до тех пор, пока та не созреет. И вот душа выбирается из яйца и входит в обновленное и вновь целое тело. И посвященный воскресает шаманом.

Николай прошел через все это. А потом окончил еще и мединститут. И совершал камлания, во время которых, по его словам, возносился на небеса и спускался в подземный мир, мир мертвых…

Вот такие воспоминания овладели Гридиным — потому что листья-кисти как-то сцепились в его сознании с теми печенками-селезенками, о которых совсем недавно живописно рассказывал разогретый коньяком таежный человек Николай. Да, ассоциации — это и большой наш плюс, и такой же большой минус. Все зависит от обстоятельств, места и времени.

Ассоциации сейчас были, наверное, Гридину не нужны. Задание ему дали вполне конкретное, четкое, и странный куст не имел к этому заданию никакого отношения. Вот если бы эти пальчики вцепились ему, Гридину, в горло, тогда — да. А так — торчит себе куст, ну и пусть торчит. Зона, брат. Зона…

Никакой опасности Герман по-прежнему не ощущал, но все-таки вновь оглянулся. Он ожидал увидеть равнину с редкими перевернутыми вениками-кустами и даже успел подумать — ну никуда не деться от ассоциаций! — что веник переворачивают, дабы уберечься от незваного гостя. Есть такая примета. Он здесь — незваный гость, а кто-то из местных встречает его перевернутыми вениками. Уж не тот ли, кто пытался в самом начале вступить с ним в разговор?..

Так вот, позади себя Гридин ожидал увидеть равнину, а увидел настоящую войну в Крыму, когда все в дыму и ни фига не видно. То есть совершенно ни фига. Пройденный Гридиным участок равнины скрылся за сплошной серой пеленой, похожей даже не на туман, а на безнадежную непробиваемую стену. Стена медленно надвигалась, и Герман заторопился вперед, потому что, вопреки первому впечатлению, ему тут же представилась некая гигантская медуза, которая ползет, поглощая все на своем пути и выбрасывая из необъятной своей задницы — если есть у нее задница — только обглоданные косточки.

Возможно, никакой угрозы эта медуза в себе и не таила — во всяком случае, внутренняя сирена Германа по-прежнему молчала, — но, тем не менее, он решил немного пробежаться.

Бежать было легко, как в хорошем сне, и он буквально наслаждался этим вполне привычным еще со школьных лет занятием — словно давным-давно не бегал. Краем глаза он заметил, что серая стена возникла уже слева, метрах в тридцати от него, обходя по флангу, и что-то там колыхнулось, что-то закружилось, как в водовороте. Гридин повернул голову в ту сторону — и в этот момент ослепительная вспышка разорвала серый туман, и исторглось из мутных глубин нечто огненное, сверкающее, нечто подобное исполинской человеческой фигуре… да только человеческой ли? Разве бывают люди с тремя головами и пятью… — нет, шестью! — руками? Гридин невольно заслонился ладонью, не успев ничего толком рассмотреть, и, не дожидаясь вопля сирены в голове, выхватил пистолет. Внутренняя сирена продолжала молчать, зато тишина внешняя сменилась пронзительными свистящими звуками, которые перемежались чем-то подобным хохоту и криками: «А-ла-ла!.. А-ла-ла!»… Словно вырвался из тумана поезд с перепившими футбольными болельщиками или завсегдатаями психбольниц. Шума было много, однако в этот раз Герман со стрельбой не спешил, хоть и держал оружие наготове. Он бросил взгляд из-под руки — огненный гигант топтался на месте всеми четырьмя ногами, напоминая горящего жирафа с картины Дали, и Гридин разглядел в огне и сверкании молний что-то похожее на черепа и белые ленты — или это были змеи? — свисающие с тела монстра. Впрочем, ручаться за точность собственного восприятия он бы не стал.

Он так и не успел принять никакого решения — хохот и крики оборвались, огненная фигура исчезла вместе с серой стеной, и обнаружилось там уходящее к горизонту свежевспаханное черное поле. По полю бродили еще более черные птицы, очень похожие на ворон. А может, это и были именно вороны.

«Вот так, — подумал Герман, убирая „глок“. — Явился — не запылился будда-херука, а в очереди уже стоят лев-человек, и тигроголовый, и кто там еще, в тибетской „Книге мертвых“? Ворон и сова? Или ворон уже разгуливает там, на поле?»

Приближаться к полю он не стал, потому что пункт его назначения находился немного в другом направлении, и Гридин это направление просто чувствовал.

«Мы тебе в голову компас запихнем, — говорил Скорпион, — так что не ошибешься».

В подробности Стас не вдавался, а Герман не расспрашивал. Во-первых, не принято было у них расспрашивать. Что сочтут нужным сказать, то скажут, все остальное — лишнее. А во-вторых, можно ведь вообще не знать о принципах, на которых основано, например, телевидение, и не иметь представления о том, из каких деталей собран телевизор — это ничуть не мешает успешно им пользоваться. Так и с внутренним компасом. Все-таки их контора — не какие-нибудь там «Рога и копыта», а заведение более чем серьезное, и разного хай-тека в нем навалом. Наш ответ блоку НАТО…

Гридин шагал параллельно полю, позади все было чисто, впереди тоже, и вороны не обращали на него никакого внимания. Он шагал и думал о том, что зона, безусловно, реагирует на его присутствие. Всё, что виделось ему здесь, было отражениями каких-то кусочков его сознания и подсознания. Точнее, не всё, но — какая-то часть. Об этом Скорпион ему тоже говорил. Но что именно можно отнести к отражениям, а что — к реальности? Моторка без мотора… Да, он такие помнит с детства, они десятками сновали по Волге, а зимовали на Тьмаке, за мостом, у крутого склона, над которым вздымалась громада универмага, прозванного в народе «Бастилией». Но отражение ли это — или местное плавсредство, кем-то брошенное в зоне? Листья с пальцами… Из какой-нибудь детской страшилки? Огненный будда… Вернее, то, что он принял за книжного будду, хоть и не разглядел как следует — здешний ли это мутант или, опять же, отражение? Да и почему он, Гридин, решил, что это именно будда из тибетского заупокойного текста? Будду и всяких прочих интересных персонажей видят мертвецы — если верить «Книге мертвых». А с чего бы это ему, Гридину, считать себя покойником? Как говорится, не дождетесь! Может, это просто завалявшийся на свалке бытовых отходов памяти фрагмент какого-нибудь видика. Или застрявший на сто пятнадцатом уровне подсознания образ огненного божества африканского племени ндембу, попавший туда из библиотечной книжки, прочитанной в пятом классе…

Герман покосился на птиц. Они по-прежнему бесцельно разгуливали по пашне и улетать не собирались. А может, и не могли летать. Вот кто они, что они? Хотя почему бы им и не быть самыми обыкновенными воронами? Их, кажется, везде хватает, что в Вологде, что в Благовещенске… И никакие зоны им нипочем. Или все-таки он видит здесь ворон именно потому, что находится в зоне? Потому что такая вот она, зона?

«Не парь себе мозги насчет того, почему там именно так, а не иначе, — советовал Скорпион, а Скорпион знал, что советовать. — Это для тебя не главное, Командор, и к твоей задаче не относится».

Стас был, конечно же, прав. Выяснять природу зоны — дело специалистов. А для него, Гридина, главное — вовремя почувствовать опасность, избежать ее или устранить и выполнить задание. Обязательно выполнить. Остаться живым и более-менее здоровым. Но это уж как получится, насчет здоровья… Да, главное — вовремя почувствовать, откуда пахнет жареным. «Незнание опасности рождает героев» — вот потому-то в герои зачастую приходится записывать посмертно. Он, Герман Гридин, совершенно не собирался становиться таким героем. Зачем маме такое горе? Да и сам вроде еще не устал от жизни. В тридцать семь — мужик ягодка совсем… Или «совсемь», для полной рифмы.

Безусловно, нашлись бы в «Омеге» исполнители и более опытные, и более проворные, и более смекалистые, — но в зону послали именно его. Потому что была у него внутренняя сирена, которая не подводила уже много лет и выручала не раз, и не два, и даже не десять. И если «компас» ему в мозги засунули совсем недавно, именно в связи с заброской в зону, то сирена впервые дала о себе знать еще в дошкольные годы, и откуда она взялась, Герман не имел ни малейшего понятия. Досталась в наследство от предка из каменного века? Почему бы и нет? Или, может быть, тут замешаны и вовсе не кроманьонцы, а жители Атлантиды, обладавшие разными необычными способностями, а потом забывшие о духовном — за что некие высшие силы их и наказали? Это уже давало о себе знать увлечение Гридина всяческой эзотерикой, нахлынувшее и благополучно схлынувшее лет десять назад. Считать себя потомком атлантов было круто — так тогда казалось Герману. Не из каких-нибудь мы, мол, псковских-рязанских, не из лапотных, а из самых что ни на есть атлантических атлантов, четвертой земной расы. Хотя каким ветром могло бы задуть атлантов в верховья Волги, где тогда обитал Гридин?..

Ушла назад пашня, сменившись чем-то вроде ссохшейся глины, и снова не за что было зацепиться глазу. Нет, возникали иногда впереди, в легкой дымке, какие-то контуры — деревья? опоры ЛЭП? телевышки? — но тут же и исчезали, как только Гридин начинал к ним присматриваться. А потом над головой у Германа что-то зашуршало, как газета на ветру, и в десятке метров от него, прямо по курсу, упало на землю небольшое желтое колесо. Подпрыгнуло — и покатилось вперед, медленно покатилось, словно предлагая то ли догнать, то ли следовать за ним. Как за сказочным клубком, который приведет если не к Бабе Яге, так к Кащею. Ничего опасного в нем вроде не было, и Гридин позволил себе на мгновение выпустить новинку из поля зрения, чтобы поднять голову и посмотреть, откуда взялось это колесико. Но ничего и никого там, в вышине, он не обнаружил.

Догонять желтый кругляш Гридин не только не собирался, но даже остановился, чтобы тот укатился своей дорогой. Но не тут-то было! Кругляш тоже остановился, развернулся на девяносто градусов — и Герман наконец разобрал, что это вовсе не колесо, а круг сыра. Точно такой же, каких полно на прилавках супермаркетов. Точно такой же, как на картинке в детской книжке, где три медвежонка никак не могут поделить между собой поровну этот полезный молочный продукт. «Трапеза без сыра — это красавица, у которой не хватает одного глаза»…

Как следует поразмышлять на эту тему Гридин не успел. Равнина, посреди которой он стоял, стремительно трансформировалась в наклонную — ну очень наклонную! — плоскость, и сыр, все больше ускоряясь, поскакал вниз. А вслед за ним отправился на собственной спине и не удержавшийся на ногах Герман. Сила трения куда-то запропастилась, он мчался словно с хорошо раскатанной ледяной горки, и зацепиться руками было просто не за что. Желтый кругляш нырнул в невесть откуда взявшуюся сизую пелену, и туда же, секунду-другую спустя, угодил и Гридин.

Сирена пока молчала.

Уже потом ему подумалось, что ситуация, в которой он оказался, напоминает «чиз роллинг» — катание сыра, которое ежегодно любят устраивать жители одной английской деревушки. Десятки людей мчатся вниз по крутому склону холма, кувыркаясь и ломая руки-ноги, вдогонку за головкой сыра. Благо больница неподалеку, а внизу поджидают машины скорой помощи. Откуда взялось такое специфическое развлечение — неясно. Одни считают, что эту традицию некогда принесли сюда римляне, другие утверждают, что травмоопасные сырные покатушки — языческий лечебный ритуал. Хорошенький, однако, способ лечения!..

Но такая аналогия пришла Гридину в голову позже, а пока он, не чувствуя под собой опоры, висел в сизом полумраке. Полумрак был наполнен какими-то невнятными тихими звуками, похожими на тревожный шелест листвы. Но никакой листвы вокруг не наблюдалось и ничего другого тоже. Пока Герман обдумывал, что тут можно предпринять, полумрак рассеялся. И оказалось, что сыр застыл поблизости, метров на пять-шесть ниже Гридина, а уж совсем-совсем далеко внизу простирается черное пространство — так выглядят вспаханные поля вроде того, оставшегося позади, если смотреть на них из самолета. Тут и там горели на этой черной поверхности костры, а на горизонте возвышалась темная гора. Гора шевелилась, и у вершины ее полыхали огнем два круга — как два глаза чудовища.

Сыр, словно получив некий сигнал, тоже вспыхнул, сорвался с места и, заложив вираж, которому позавидовала бы любая «летающая тарелка», вознесся над Германом. Желтое пятно, все больше ускоряясь, как стартовавший шаттл, уходило ввысь, и от него было все больше света.

Вероятно, какому-то промежутку времени вновь удалось проскользнуть мимо сознания Гридина — это могла быть секунда-другая, а может, и час-другой. Как и раньше, кто-то вырезал кусок из кинопленки — и окружающее претерпело показавшиеся мгновенными изменения. И не только окружающее — Гридин уже не висел животом вниз, задницей вверх, а стоял на твердом покрытии. Сыр стал солнечным диском, впаянным в красноватое, как на Марсе, небо, и света от этого новоиспеченного солнца было теперь не так уж и много. На грани сумерек. Под ногами у Германа оказался самый обыкновенный, не первой свежести асфальт. Неширокое шоссе, окаймленное голыми деревьями, похожими на тополя, серой лентой тянулось в гору. Подъем был длинным и пологим, и в конце его выглядывали из-за деревьев такие же серые, как асфальт, стены стандартных многоэтажек, испещренные окнами. Солнце в стеклах почему-то не отражалось.

Городская окраина, «спальный» район — так это выглядело. Обыденно выглядело, и просто радовало глаз своей обыденностью.

По правую руку от Гридина, на обочине, чуть наклонно торчала из земли железная рогатка, покрашенная белой краской. Возможно, она была элементом нехитрой дорожной конструкции, на которой пишут название населенного пункта. «Курносовка». «Бочагово». «Лихославль». Сам щит с надписью отсутствовал.

Наверное, неспроста.

«Где находится зона, знать тебе, Командор, не надо, — таков был ответ Скорпиона на вопрос Гридина. — Это совершенно лишняя информация. Ну, считай, — на Луне».

Потому-то и пришел в себя Герман только в вертолете, за час до посадки. А о том, что было до вертолета — поезд ли, автомобиль, самолет, подводная лодка или космический корабль, — он не имел ни малейшего понятия. Что ж, начальству, как всегда, было виднее. Не надо знать — значит, не надо. Гридин верил Скорпиону, как самому себе. Доводилось им вместе работать там, где было жарко, и в такие попадать переплеты… Многим он был обязан Стасу, да и Стас ему — тоже.

Герман обернулся и увидел такие же деревья, такую же обочину и такое же шоссе, только уходящее вниз, в застывший белый туман. За деревьями, с обеих сторон, простирались черные поля. Ни в поля, ни в туман ему было не нужно. Он на всякий случай проверил, на месте ли пистолет и запасной магазин — хотя и так чувствовал, что на месте, — одернул куртку и неторопливо направился вверх по склону, держась у левой кромки. Будут ли тут встречные автомобили, он не знал, но предпочитал придерживаться правил. Вообще, самое целесообразное — придерживаться правил.

«Если они не мешают выполнять задачу», — мысленно добавил он.

Как обычно на заданиях, когда вот-вот уже дойдет до дела, Гридин ощущал прилив внутренней энергии, который ничуть не мешал состоянию сверхготовности. Состояние это чем-то напоминало эйфорию, но только эйфорию контролируемую — хотя такое определение было, наверное, оксюмороном. И только сейчас Герман осознал, что ни разу с того момента, как он пришел в себя на борту вертолета, не вернулось к нему незнакомое ранее щемящее чувство, в последнее время беспокоившее его. Это было чувство какой-то утраты — будто лопнула внутри некая струна, будто оторвался кусок души. Словами такое описать было невозможно, и Гридин ничего никому не говорил.

Он досадливо мотнул головой и постарался сосредоточиться только на том, что видел перед собой.

Вокруг было тихо и безлюдно, и никто больше не задавал никаких вопросов. Пока? Серые здания медленно приближались, и, возможно, кто-то смотрел на него из окон.

Сирена помалкивала.

3

Велосипед то и дело подскакивал на выступающих из земли корнях, и Наташа каждый раз оглядывалась, чтобы проверить, как там поживает привязанная к багажнику сумка. Проплывали мимо сосны, на лесной дороге, усеянной рыжей хвоей, виднелись следы копыт и широких рубчатых колес трактора «Беларусь», и копошились среди конских «яблок» деловитые навозные жуки. Полуденное солнце светило вовсю, но жары не было: вторая половина августа, конец лета — какая уж тут жара?

Да, судя по солнцу, Наташа проторчала в очереди не меньше двух часов. Когда отправлялась в Новиково, еще и десяти не было. Доехала без заминок. И что такое пять километров? Пустяк! А оказалось, не нужно было поутру возиться с маникюром, да и вообще копаться, потому что у новиковского сельпо толпилась уйма старух с кошелками — видать, со всей округи, — плюс еще с десяток явно городских личностей, с велосипедами, то ли туристов, то ли таких же отдыхающих, как и сама Наташа. И мужиков там крутилось порядочно (в рабочее-то время!), сине-серых, небритых, помятых, дымящих папиросами «Прибой». И это значило, что в сельпо завезли плодово-ягодное вино, которое в народе звалось «гнилушкой». Несколько раз, в общежитии, Наташе доводилось пивать этот дешевый — по девяносто две копейки бутылка! — со специфическим вкусом напиток (а что еще прикажете пить студентам?), и впечатления у нее остались не самые приятные. Мягко говоря. Впрочем, портвейн был не лучше.

Продавщица трудилась явно не по-стахановски и не по-гагановски — куда ей было спешить-то? — очередь двигалась медленно, да только ни у кого и не горело. Разве что у сине-серых похмельных мужиков. Но они-то как раз отоваривались без очереди, потому как все вокруг были сознательными и понимали: ну надо людям «поправиться», и работа, опять же, ждет их, ненаглядных. Вон, и трактор с прицепом стоит, поджидает, и грузовик… У Наташи, собственно, тоже не горело. Жорина бабушка, Серафима Ивановна, к домашним делам ее не подпускала. «Мядовый месяц — вот и отдыхай, девонька, — говорила она. — Еще наработаисси. Вы ж ко мне с Жоркой не горбатиться приехали, а с хозяйством я и без вас справлюсь. Отдыхайте, молодожены, сил набирайтесь. Вы ж, нябось, по ночам-та их нямало тратите, друг на дружку-та?»

Вот они с Жорой и отдыхали. Вернее, продолжали отдыхать. Начался их отдых на третий день после свадьбы, когда они вдвоем сели на поезд и покатили в Ленинград. Жили в гостинице «Ладога», целыми днями ходили то по музеям, то по магазинам, то в кино, а ночами… Действительно сил тратили немало. В общем, и дни были хорошие, и ночи, и погода питерская не подвела. Вернулись домой, сгрузили покупки, а потом, опять вдвоем, — теперь уже на катер и в деревню. Правда, особенно разгуляться тут было некогда — у Жоры заканчивался отпуск, и нужно было еще съездить в Бежецк, к Наташе домой, а потом что-то придумывать с ее работой. Хотя от самой Наташи тут мало что зависело — ну какая работа может найтись для свежеиспеченной выпускницы филологического факультета пединститута? Учительствовать в одной из городских школ? Так в филологах нехватки не то что не было, а даже наоборот — был переизбыток. Другое дело, если ехать по распределению в деревню, но Наташа получила «свободный диплом», поскольку все знали: она выходит замуж и остается в Калинине, потому что муж работает здесь же, на вагонзаводе. Конечно, для «свободного диплома» играть свадьбу нужно было раньше, до распределения… но звезды расположились удачно, и все устроилось самым лучшим образом.

Разумеется, дело тут было вовсе не в каких-то там далеких звездах, которые имели в виду все дела земные, а в Жорином дяде — далеко не последней фигуре в многотысячном коллективе вагоностроителей. Дядя занимал должность заместителя секретаря заводского партийного комитета и имел возможность, как говорится, «решать вопросы». И совсем не случайно его племянник Георгий Гридин, закончив местный политех, уже через несколько лет стал начальником технической части рамно-кузовного цеха. И это при том, что кадры ИТР на заводе продвигались вверх по служебным ступенькам крайне медленно… Вот так, еще и тридцати не стукнуло — а уже начальник. Более того, дядя и квартиру ему в новом заводском доме выбил, да еще и двухкомнатную — на одного! Мол, на перспективу, в расчете на будущую семью, а то ведь может и свалить ценный специалист на какое-нибудь родственное предприятие. В ту же Коломну, например. Или в Ригу. А этой весной, с подачи Жоры, дядя начал хлопотать и за будущую жену племянника. Переговорил с партийными коллегами из пединститута и обеспечил Наташе «свободный диплом», не забыв, как водится, отблагодарить товарищей кое-каким дефицитом из заводских фондов. А сейчас «пробивал» для нее еще одну ставку библиотекаря в заводском Дворце культуры «Металлист».

Наташа была очень благодарна и Жоре, и особенно его влиятельному дяде за то участие, которое они принимали в устроительстве ее жизни, и радовалась, что есть у нее такие помощники. Без помощников гораздо тяжелее заполучить уютное местечко под солнцем, что бы там ни твердили о том, что в советской стране перед каждым открыта любая дорога. Дороги-то, может, и были открыты, да только вот куда они вели?.. Однокурсницы, а больше всего — соседки по комнате в студенческом общежитии, тоже радовались за Наташу и по-хорошему ей завидовали. Жору она с ними познакомила еще зимой, и впечатление он на них произвел самое благоприятное: не такой же студент-одногодок с ветром в голове, любитель запивать «гнилушку» пивом, которого потом, после института, еще и в армию загребут, а вполне солидный человек, с квартирой и очень приличной зарплатой.

Впрочем, Наташа его себе специально не подбирала. Да и сама отнюдь не была несчастной Золушкой. Вот только отец… После войны, в сорок шестом, он вернулся в родной Бежецк из Австрии, в сорок седьмом женился на Наташиной матери, а уже через год, после рождения дочери, угодил в тюрьму за пьяную драку с поножовщиной — не первый он был и далеко не последний из русских людей, кому ломала жизнь водка. Хотя, отбыв срок, он вроде бы взялся за ум и принялся шоферить в Бежецке. Попивал, конечно, как большинство тамошних работяг, но в драки уже старался не лезть и в семье тоже не буйствовал. С женой жил дружно и дочке внимание уделял… Нет, конечно, всякое бывало, но в общем… Чаще всего Наташа вспоминала отца именно таким, каким он был в те годы. Но прошли они, те годы, и в шестидесятом отец подался на Крайний Север. Погнался, что называется, за длинным рублем… или просто не сиделось ему на месте? Три года подряд вот так приезжал-уезжал — правда, и деньги привозил приличные. А потом не приехал…

Нет, вовсе не другая женщина была тому причиной, и не обморозился он, застряв в снегу на своем «студебеккере», и не покалечило его бревном при погрузке. Все было гораздо хуже. Его ограбили и убили, когда он с деньгами возвращался домой. И выбросили из вагона, ночью, в трех часах езды до Москвы. Пил-гулял с попутчиками, а попутчики оказались бандитами. Впрочем, кто они и что они, так и осталось неясным — милиция их не нашла. И очутился Наташин отец в конце концов на бежецком кладбище за рекой Мологой, не прожив на свете и сорока лет…

Наташа осталась с мамой и бабушкой. Материально жили не только не хуже, но и гораздо лучше многих, потому что Наташина мама после смерти мужа решила изменить кое-какие свои жизненные принципы. Хоть и сулил Никита Сергеевич Хрущев довольно скорое наступление коммунизма, но денег пока никто не отменял, и в какой, пусть даже самый сильный бинокль ни смотри — нигде не видать было обещанного изобилия. И ради дочки пошла она на рискованное дело. Рискованное — но дающее неплохой приработок. Наташина мама была врачом-гинекологом, а эта врачебная специальность издавна входила в число востребованных, и очень даже востребованных. Когда в середине пятидесятых в стране вновь было разрешено проведение абортов, Советский Союз — как выяснилось уже в другие времена, после обнародования такой статистики, — сразу занял чуть ли не первое место в мире по количеству абортов на число рожденных детей. Как всегда — «впереди планеты всей»… Женщины могли делать аборт вполне открыто, на самых законных основаниях, но очень многие «залетевшие», по вполне понятным причинам, стремились устроить все таким образом, чтобы об их проблемах знало как можно меньше народу. Так что врачи-гинекологи отнюдь не бедствовали.

А потому, уехав учиться в Калинин, Наташа не считала копейки и с хлеба на воду не перебивалась. И мама денег давала изрядно, и стипендию получала. Нет, вовсе не с нищей сироткой имел дело Жора…

Прошлой осенью, в середине ноября, Наташа, вместо того, чтобы ехать на воскресенье домой, в Бежецк, отправилась в Москву. Туда, выйдя замуж за офицера и так и не окончив институт, перебралась лучшая ее подружка Таня Феоктистова. Они на младших курсах вместе снимали комнату у одной бабки — в общежитии селили далеко не всех и далеко не сразу. Наташа погостила у Тани полсубботы и полвоскресенья — вот уж наговорились вволю! А потом, прежде чем ехать на Ленинградский вокзал, а оттуда — в Калинин, Наташа завернула в ГУМ. Как это — оказаться в «сердце Родины», которая уже потом была прозвана «Нерезиновой» и «Понаеховском», и не побывать в ГУМе?

Вот уж где было всего — аж глаза разбегались… Не зря ходила такая шуточка (за шуточки, слава богу, уже давно не сажали): в Советском Союзе очень изящно решена проблема обеспечения населения товарами. Все свозится в Москву, а народ сам туда приезжает, покупает и тащит домой. И, опять же, не зря тогда же гуляла по Калинину вполне отражающая реальность загадка-отгадка: «Что это такое — длинное, зеленое, колбасой пахнет?» Ответ: «Калининская электричка возвращается из столицы». Да, везли, везли из Москвы колбасу, и не только колбасу — благо до Белокаменной было недалеко, и электрички ходили довольно часто…

Наташа бродила по ГУМу в толпе таких же приезжих — москвичи из-за толкотни туда ходить не любили, — и застряла в одной из секций, разглядывая женские кофточки. И тут к ней за советом обратился высокий черноволосый парень: какая, мол, кофточка подойдет девушке, которой вот-вот стукнет девятнадцать? Наташа от роли советчицы вежливо отказалась, потому что у каждого, а уж, тем более, у каждой — свой вкус, и пошла себе дальше. А через два часа, в вагоне электрички, готовой отправиться в Калинин, тот же парень помахал ей рукой и похлопал по свободному месту рядом с собой.

От судьбы, как известно, не уйдешь.

Уже потом выяснилось, что кофточка предназначалась вовсе не подруге, жене или невесте, а двоюродной сестре, на день рождения, а сам парень — из тверских, и приехал в Москву, главным образом, чтобы купить себе зимнее пальто; в Калинине такого товара днем с огнем не найдешь. Правда, в этот раз и в столице не нашлось.

Электричка дотрюхала до конечной станции в первом часу ночи, и, конечно же, Георгий не мог не проводить Наташу до общежития. Так все у них и началось…

Однажды, в разговоре, в ответ на рассуждения Наташи о крайней маловероятности двойной их встречи в Москве, Жора высказал соображение, которое заставило ее задуматься и как-то по-новому взглянуть на своего кавалера. Это только кажется, заявил Жора, что такие встречи случайны. Если бы мы могли увидеть откуда-нибудь сверху жизненные линии людей, то обнаружили бы, что все они образуют грандиозный четкий узор с точками пересечений. И обрываются линии не где попало, а в строго определенных местах, что делает композицию геометрически совершенной. Просто мы не в состоянии окинуть всю эту картину отдаленным взглядом, так как вписаны в узор, и нам не дано взлететь над собственными жизненными линиями.

— А если не дано взлететь, откуда ты знаешь? — не без язвительности спросила Наташа.

Жора пожал плечами:

— Просто знаю. Считай — приснилось.

— То есть жизнь каждого человека уже расписана до конца? — задала новый вопрос Наташа.

— Выходит, так, — ответил Жора.

— И кто же ее расписал?

Жора рассмеялся:

— Ну, уж не я.

— Тогда кто — бог? — настаивала Наташа. — Ты что, в бога веришь? А как же нас учат, что бога нет?

— Вот этого я не знаю, — уже без смеха произнес Жора. — Я просто хочу сказать, что и в ГУМе мы встретились не случайно, и в электричке. Линии жизни у нас с тобой не только пересекаются, но и дальше идут вместе.

Наташа исподлобья взглянула на него и неуверенно улыбнулась:

— Это принимать как предложение?

— Это принимать как констатацию, Натунчик!

Существовал ли на самом деле такой узор или нет, и создал ли его Господь Бог или кто-то другой, — но теперь жизненные линии Наташи и Жоры тянулись в будущее рядышком друг с другом.

И в Ленинграде вместе, и здесь, в деревне. И дальше тоже вместе. Будут жить долго и счастливо… Так думалось Наташе. Эту известную фразу можно и не продолжать, не время еще.

Ну, не то чтобы всюду ходить вдвоем, как привязанные. Интересы все-таки кое в чем различались. В театр, кино или в филармонию на концерты — это всегда пожалуйста. Но чтобы идти с Жорой на футбол и болеть то за вагонзаводскую «Планету», то за калининскую «Волгу» — нет уж, увольте! Или на рыбалку. Вставать ни свет ни заря, брести куда-то, зевая и ежась от предосенней уже стылости… Еще раз увольте.

Именно поэтому Наташа отправилась сегодня в магазин без мужа. Жора с соседским дедом Матвеем пошел посидеть с удочками, да не на близкую вертлявую речку Тьму, а на Волгу, аж куда-то за деревню Кокошки.

«И какой же здесь чудесный воздух! — подумала Наташа, продолжая крутить педали. — Сосны, хвоя… Благодать!»

Воздух действительно был чудесный, особенно по сравнению с Калинином, где нещадно дымил завод с хитрым номерным названием «пятьсот тринадцатый», распространяя на всю округу благоухание тухлых яиц. Да и в Ленинграде воздух был похуже, чем здесь, в сосновом лесу, широкой дугой огибавшем зеленую пойму. Контраст!

Вспомнив про Ленинград, Наташа тут же подумала и о другом контрасте: Гостиный двор, Пассаж, «елисеевский» гастроном на Невском проспекте, размах, изобилие — и полупустые полки здешнего сельмага, неказистой избенки, где она только что побывала. А ведь вот уже в апреле и столетие Ленина отметили, и двадцать четвертый съезд КПСС не за горами. И четверть века уже без войны, — а с благосостоянием народа до сих пор как-то не очень. Хотя все время и по радио говорят, и по телевизору, и в газетах пишут, что оно все растет и растет…

Впрочем, им с Жорой грех жаловаться — живи и радуйся. Если бы еще можно было здесь, в деревне, подольше остаться!

Они с Жорой уже несколько раз ходили и по грибы, и купаться на Тьму, хотя местные и говорили, что купальный сезон прошел — «Илья-пророк в воду нассал». А они все равно купались, и еще собирались взять моторку и махнуть вверх по Волге, километров за пятьдесят-шестьдесят — просто так, прокатиться с ветерком. «И жизнь, товарищи, была совсем хорошая!» — кажется, примерно так писал любимый Наташин детский писатель Аркадий Гайдар. Грибы… Малина…

Малина!

Наташа затормозила и развернула велосипед. Вот ведь как: задумалась, замечталась — и проскочила поворот на тропинку, ведущую к ручью! У ручья была поляна со следами чьих-то костров, а за поляной — чудесный малинник. Позавчера они с Жорой туда уже наведывались — но пропадай там хоть и целый день, все равно всех ягод не соберешь. Она еще с утра подумала про этот малинник, а потому и корзинку прихватила, и надела брюки от спортивного костюма и футболку с длинными рукавами — чтобы не поцарапаться. А на ногах у нее были купленные в Ленинграде китайские кеды — обувь легкая и удобная для утренних пробежек, к которым обязательно хотел приучить ее Жора, благо стадион вагонзавода находился совсем рядом с их домом. Правда, сам Жора бегать не собирался, ссылаясь на то, что, во-первых, нужно рано вставать на работу, а во-вторых, беготни, мол, и в цехе хватает…

Выехав на поляну, Наташа соскочила с велосипеда и сняла с руля плетеное лукошко Серафимы Ивановны, которое та почему-то называла «зобней». «Зобню-та не забудьте, коль пойдете за ягодам», — говорила она Жоре с Наташей. Конечную «и» она, как и многие другие верхневолжцы, не признавала: «в лес за грибам», «в огород за огурцам»… Наташа прислонила старенький, повоенных еще времен, «ХВЗ»* к стволу высокой сосны, тоже ветерана, и направилась к зеленым зарослям малинника. Бояться было некого: медведей — любителей сладкой ягоды тут не водилось, а если и забрался уже кто-то из местных в малинник — ну так что из того? Это ведь не Калинин, где вечером лучше на улицу не выходить, чтобы не нарваться на пьяные компании…

Где-то неподалеку стучал-постукивал дятел, и эти прерывистые звуки только подчеркивали лесную тишину. Наташа трудилась по системе «в корзинку пяток — одну в роток», ни о чем особенно не думала и то и дело отмахивалась от приставучих мух. Ягодку за ягодкой, ягодку за ягодкой…

4

В детстве Герман, как, наверное, и каждый мальчишка, был ближе к отцу, чем к матери. А потом потихоньку отдалился от отца, но и к маме не приблизился. Просто появилась у него своя жизнь, со своими секретами, неприятностями и радостями, о которых вовсе не надо знать ни родителям, ни, вообще, взрослым. Любой человек в глубине души одинок, и не потому что специально к этому стремится, а потому что так устроен мир. Правда, после того, как отец оставил семью, Герман качнулся к матери, понимая, что ей несладко. Вечерами они иногда играли на кухне в домино или вместе смотрели телевизор, а подчас случались у них и задушевные беседы. Вот тогда и узнал он о давних словах отца насчет нарисованного кем-то или чем-то Высшим жизненного узора, обусловливающего полнейшую предопределенность жизни человеческой.

Разумеется, Герман встретил это утверждение в штыки, осмеял и освистал. Во-первых, потому, что так считал не кто-нибудь, а оказавшийся предателем отец. А предатель неправ априори. Во-вторых же, ну никак не могла его, Германа, жизнь, как и жизнь любого другого, быть распланированной-расписанной кем-то или чем-то на все-все-все годы вперед, до самого конца. Уж слишком это выглядело скучно, несправедливо и как-то жутко. Герман, как и всякий подросток, считал себя хозяином своей судьбы и ничуть не сомневался в том, что его жизненный путь зависит только от него самого. Если чего-то очень захочешь, то обязательно добьешься, и никакие жизненные узоры тут ни при чем. Естественно, цели надо ставить не сказочные, а реальные. К тому времени он уже прочитал много книг — библиотека, где работала мама, была очень старой и очень солидной, — и узнал великое множество разных интересных вещей. В частности, узнал о древнегреческом боге Кайросе, самом младшем из бессмертных сыновей Зевса, — боге-покровителе шансов, благоприятных моментов. Этот бог находится в постоянном движении, он с такой скоростью мчится среди людей, что его невозможно ни увидеть, ни поймать. Внешностью своей юный Кайрос похож на запорожских казаков — с его темени падает на лоб, бровь и щеку единственная длинная густая прядь, а сзади голова его почти лысая, не считая пяти-шести волосков. Да, Кайрос невидим и неуловим, но увидеть его все-таки можно. Если столкнешься с ним лицом к лицу. Вот тогда надо действовать мгновенно и ловко — схватить бога за чуб, поймать свой шанс. А замешкаешься, будешь раздумывать — Кайрос промчится мимо, а сзади ухватить его не за что. Значит, ты упустил свой шанс.

Искать Кайроса и ухватить за чуб — и тем самым добиться чего-то в жизни! Такая картинка была гораздо интереснее, чем унылый, давным-давно завершенный узор, придуманный отцом. Удобная отмазка, на все случаи жизни! Бросил семью, ушел к другой — нет в этом его вины, потому что именно так, видите ли, было записано на небесах. И получается, что чистенький он и беленький, как зимний зайчик, и ни в чем не виноват…

Плевать Герман хотел на все эти узоры. Он верил и знал, что сумеет встретиться с Кайросом и не только разок ухватить его за казацкий оселедец, но и удерживать прыткого бога как можно дольше. Желательно — всю жизнь.

Эта уверенность Германа основывалась на осознании собственной необычности. Была у него некая штука, которую он потом назвал «внутренней сиреной».

Впервые Герман ощутил ее присутствие в шестилетнем возрасте. Именно ощутил, а не осознал. Мама собиралась гладить белье: включила утюг, а сама ушла на кухню — что-то у нее там варилось-жарилось. И уже оттуда, чуть погодя, крикнула Герману, катавшему по полу свои машинки: выдерни, мол, шнур из розетки. Чтобы утюг не перегрелся. Герман с ногами залез на стол, где было расстелено старое прожженное одеяло, и, потянувшись к розетке, нечаянно прикоснулся бедром к раскаленному утюгу. Стояло лето, Герман был в трусах и майке — и с горячим металлом встретилась его голая кожа. Боль была довольно резкой, он даже не успел ничего понять и не вскрикнул — отдернул ногу, с недоумением посмотрел на коричневый отпечаток, да еще и пальцем провел по обожженному месту. Кожа съехала удивительно легко, как с разваренной куриной ножки. Боль была уже не резкой, но постоянной и весьма неприятной — и только тогда он заплакал, хотя не так от самой боли, как от испуга. И, что удивительно, болело недолго.

След от ожога оставался, наверное, лет еще двадцать, а потом как-то незаметно пропал.

В тот момент Герман ничего не сообразил и вспомнил уже гораздо позже: за миг до того, как его бедная нога соприкоснулась с утюгом, что-то внутри у него завопило. Но он был мал и не понял, что этот вопль означал: «Берегись! Опасность!»

Впрочем, этот случай, скорее всего, стерся бы из памяти или же его надежно погребли бы под собой все новые и новые жизненные впечатления, но щедрая судьба приготовила для Германа следующий сюрприз. А уж приятный или неприятный — это как посмотреть.

В разгар зимних каникул, в пятом классе, Герман с соседскими пацанами лазил по крышам окрестных сараев. Гонялись друг за дружкой, кидались снежками — все это можно было делать и внизу, во дворе, но внизу не так интересно. Во все времена мальчишек непременно тянет на экстрим!

Тот сарай был здоровенный, кирпичный, двухэтажный, падать оттуда было высоко. Может, и не убьешься, но ноги сломаешь наверняка. А то и позвоночник — если ангел-хранитель отлучится на перекур. И вновь, как и в случае с утюгом, сирена завыла внутри раньше, чем Герман поскользнулся на присыпанном снегом льду, намерзшем на идущей под уклон черепице. Занимайся он в те времена специально развитием реакции — непременно успел бы остановиться или упасть перед скользким местом, или отпрыгнуть в сторону наконец. Время-то для принятия решения было. Но не получилось. Сзади настигали мальчишки, он был последним из команды, кого еще не поймали и не доставили пленным к кону, и убегать нужно было, убегать…

В общем, спасло его, наверное, только то, что ангел-хранитель вернулся с перекура. Свободное падение Германа продолжалось только до ветвей растущей у сарая яблони. Дальше уже был не полет, а, скорее, спуск с препятствиями, сопровождаемый хрустом ломавшихся веток — до развилки, где Герман и застрял в целости и сохранности. Ну, разве что поцарапал лицо и слегка повредил запястье. А мог ведь и без глаза остаться…

Вот после этого и вспомнился ему утюг.

Кстати, вновь болело не очень сильно. И так бывало не раз. Но иногда случалось и наоборот. Ни с того ни с сего заболит нога или рука — а потом пройдет. До поры до времени Герман над этими странностями не задумывался.

Утюг… Крыша…

Герман был не настолько безрассудным, чтобы сознательно создавать для себя опасные ситуации, дабы проверить, закричит ли предупреждающе некто, живущий у него внутри. Не носиться же по крышам только ради этого, не перебегать же через рельсы под самым носом трамвая, не заплывать же на середину Волги, где туда-сюда гоняют моторки, мчатся глиссеры и «кометы», «метеоры» и водометы «Заря». Да и не собирался он ничего анализировать, ломать над этим голову — много было других, более интересных дел. И любовь была школьная, и занятия легкой атлетикой (отец еще в первом классе настоял), и велосипед, и бассейн…

А судьба, как положено, готовила третий случай. Обычно только с третьего раза человек окончательно начинает понимать, что «неспроста все это».

Вновь была зима, и вновь каникулы, и учился Герман уже в восьмом классе.

Городской сад, раскинувшийся вдоль Волги, был одним из самых привлекательных мест Калинина. Георгий, отец Германа, когда-то ходил туда качаться на качелях, и в цирк-шапито, где в начале своего пути клоуна выступал Юрий Никулин, и кататься на коньках, а попозже — на танцы, на «доски», как называли танцплощадку на местном жаргоне, потому что там был деревянный пол. Потом Георгий водил туда сына. А еще позже Герман стал ходить туда уже без отца, в одиночку, или, чаще всего, с друзьями.

Зимой в горсаду сооружали высоченную горку, и традиция эта тянулась с эпохи сталинской до эпохи новейшей. Как в старые, так и в новые времена сохранялась в горсаду и другая традиция, совсем иного свойства. Там всегда собирались оравы подростков из разных концов города — «заволжские», «каляевские», «затверецкие», «пролетарские», с хулиганского Зеленого проезда и не менее хулиганской «Горбатки» — и зачастую устраивали потасовки. Иногда — с кастетами и ножами. Излюбленным местом для этих разборок были «доски» и, как ни странно, безобидная горка. Днем там каталась, в основном, малышня, а вечерами… А вечерами толпились возле нее ребятки постарше, кое-кто с сигаретами, кое-кто напившись «гнилушки». «Короли» улиц, кварталов и микрорайонов вместе со свитой лезли на горку с матом, хохотом и свистом, стараясь всех растолкать, а потом с улюлюканьем скользили вниз по ледяной дорожке, и уже внизу, уносясь метров на тридцать от горки, стремились сбить как можно больше окружающих ногами и руками. Нередко наверху, на обрамленной перилами площадке, вспыхивали драки, и летели на снег оторванные пуговицы и кровавые плевки.

В одну из таких заварушек как-то раз угодил и Герман с приятелями. Мелькали вокруг кулаки, висел в морозном воздухе мат-перемат, визжали подруги «королей» — и, перекрывая этот визг, взвыла у него внутри все та же сирена. На этот раз Герман успел среагировать. Отскочил, сбив кого-то с ног, и увидел, как блеснуло в свете фонаря лезвие ножа. Удар достался другому. Раздался сдавленный крик, все посыпались с горки, и Герман тоже бросился к ледовому спуску и в куче тел понесся вниз.

«Зарезали! Кулю зарезали!» — завопили на горке — и вдруг стало необычайно тихо.

Все кинулись врассыпную, и Герман тоже решил уносить ноги, потому что вот-вот должна была появиться милиция. А легавые при подобных инцидентах в горсаду хватали всех подряд, без разбору, били нещадно — и ночь в камере райотдела была обеспечена.

Потом оказалось, что Куля, «король Володарки», остался жив. И даже через год-другой еще успел отсидеть срок за драку, прежде чем его, пьяного в дымину, все-таки насмерть пырнули ножом в зарослях у Тьмаки.

Но это было потом. А тогда, вернувшись домой, Герман долго не мог уснуть.

До него наконец дошло: он — особенный. У него есть некий дар.

Он еще не знал, что ему делать с этим своим даром, какую выгоду из него можно извлечь — и никому о нем не говорил: ни друзьям, ни маме. Дар пока был сродни красивой безделушке, которую не знаешь для чего приспособить.

Да, он не знал, но усиленно напрягал извилины, катал все свои мозговые шарики и ролики — и весной приступил к тренировкам. Не дожидаясь, когда гора соизволит явиться, Магомет сам пошел к ней.

Полигонов для таких тренировок было в городе предостаточно. Герман выбрал Волгу. Мартовский лед был хрупок, народ уже не отваживался ходить через реку напрямик, чтобы не делать крюк до моста, и даже бесшабашные рыбаки смотали свои зимние удочки. Зато оставили после себя множество лунок, еле затянутых весенним ледком и припорошенных весенним же снежком. Бродить в такое время по волжскому льду — все равно что гулять по минному полю. Правда, мина все-таки оставляла возможность выжить — даже если лишишься ног. А вот если провалится под тобой лед — надежды на спасение практически нет. Самому не выбраться, в холоднющей воде долго не продержаться, а на помощь никто не придет — кому захочется идти на дно вместе с тобой? Да и кто увидит темным вечером угодившего в воду человека?

Герман знал, чем может кончиться его затея, но отступать от задуманного не собирался. Возможно, это и был его шанс, возможно, именно там, на подтаявшем льду, ему и предстояло лицом к лицу столкнуться с Кайросом — ведь не только по Древней Греции носился этот юный бог.

Впрочем, Герман не намеревался делать все с бухты-барахты, пороть горячку и соваться в воду, не зная брода. Он был хладнокровным и расчетливым парнем, уже успевшим уяснить для себя, что такое разумная осторожность.

Начинал он свои тренировки чуть ли не у самого берега и всегда имел при себе шест, который хранил под старой лодкой на берегу. Цель тренировок была ему ясна: он хотел окончательно убедиться в безупречности «внутренней сирены» и научиться как можно быстрее реагировать на опасность.

Постороннему взгляду открылась бы такая картина: темное небо вверху, пустое серое ледяное пространство внизу, обрамленное прерывистыми цепочками фонарей, горящих на набережных правого и левого берега. Освещенные окна домов. Движение огней на далеком мосту — трамваи, грузовики, легковушки. И бродит в полумраке по льду какая-то фигура в спортивном костюме, с длинной палкой в руке, забираясь все дальше от берега по ненадежному размякшему покрову, то ускоряя шаг, то резко останавливаясь и пятясь или выписывая непонятные зигзаги, как при слаломе.

За неделю Герман научился справляться со страхом, понял, что сирене можно безоговорочно доверять, и приобрел навыки быстрого реагирования. Он уже не просто ходил, а бегал до середины Волги, безошибочно огибая невидимые лунки и те места, где лед был слишком тонок и не выдержал бы его веса. Не семь потов с него сходило, а сто семьдесят семь, и домой он возвращался совершенно обессиленный. Мама же была уверена, что сын по вечерам бегает вокруг квартала, готовясь к районной спартакиаде школьников, — так сказал ей Герман.

За эти дни он сумел также развить в себе способность переходить в состояние сверхготовности, когда внутреннему взору одновременно открываются все опасные места — и близкие, и довольно далекие, — и тело само, словно без участия сознания, не только выбирает оптимальное направление движения, но и начинает двигаться, не дожидаясь команды мозга.

В глубине души Герман понимал, что невозможно было добиться такого эффекта за каких-то семь дней — слишком уж малый срок. Но, с другой стороны, именно это свидетельствовало: он — именно особенный. Этакий сверхчеловек, пусть и в первом приближении.

Тренировки закончились, когда на восьмой вечер он вообще не смог выйти на лед: сирена просто не пустила, начав завывать, как только он приблизился к кромке берега.

А ночью начался ледоход.

И опять же — Герман теперь знал наверняка, что обладает необычными способностями, но как распорядиться ими с пользой для себя? Уворачиваться от ударов в горсадовских драках? Это была, как представлялось ему, несколько не та польза. Не помешает, конечно, но не то, не то…

Однако зацикливаться на этом он не стал, а жил себе дальше — разных дел по-прежнему хватало.

Но уже на следующий год все ему стало ясно насчет собственного дальнейшего жизненного пути. Среди только что поступивших в мамину библиотеку новых книг оказался сборник Владимира Богомолова с повестью «Момент истины». Герман за один присест проглотил эту захватывающую историю о бойцах СМЕРШа и понял: вот оно! Тогда он еще не видел фильма «Рэмбо». А потом Сталлоне станет чуть ли не его кумиром.

Конечно, никакого СМЕРШа давным-давно уже не существовало, но ведь должна же была оставить эта структура какое-то потомство?

Вскоре, в военкомате, когда пришла пора обзаводиться приписным свидетельством, Герман после некоторого колебания рассказал о своих способностях. Как ни странно, выслушали его без недоверия и насмешки и посоветовали поступать в военное училище.

А потому все оставшееся до окончания школы время прошло у Германа под знаком подготовки к этому поступлению. Он еще усерднее стал заниматься спортом, добавил сюда регулярные визиты в тир, который находился в том же горсаду, и налег на учебу. Он был уверен в собственных силах и знал, что у него все получится.

Так оно и вышло.

Только далеко не сразу. Желающих стать профессиональными защитниками Отечества, как оказалось, было немало, и отнюдь не все при поступлении зависело от самого Германа, его знаний и умений. Экзамены он сдал, но не прошел по конкурсу. Однако унывать не стал и, устроившись на вагонзавод (в школе их обучали токарному делу), начал ждать призыва в армию. Рассчитывая, что вот уж там-то свой шанс точно не упустит.

Видимо, какие-то пометки в его документах в военкомате сделали, потому что проходить срочную службу довелось ему всего две недели и в какой-то непонятной воинской части под Москвой. Собственно, никакой службы и не было, а было сидение в казарме в обществе еще семи остриженных одногодков. Двоих из них он потом вновь встретил, уже в другом месте.

Это сидение закончилось тем, что их вывезли на полигон. И там, в присутствии группы мужчин в военной форме, но без каких-либо знаков различия, Герман, как и другие, должен был определить наличие замаскированных ям-ловушек. Это было очень похоже на его волжские тренировки, и он, благодаря никуда не подевавшейся сирене, без труда справился с заданием.

Это оказалось первой проверкой. Потом были и другие — и с минами, и со стрельбой… Что такое для командиров их солдаты? Всего лишь средство, причем такое, что всегда можно заменить равноценным.

Впрочем, испытания продолжались недолго. Промаявшись еще неделю в казарме — пока неторопливо раскручивались колеса армейской машины, — Герман с сопровождающим проделал путь на электричке до Москвы, а от Москвы, поездом, через Ярославль — до Вологды. А там уже его посадили в военный автофургон и повезли невесть куда.

Как потом выяснилось — в училище. Оно не значилось в списке тех военных учебных заведений СССР, куда можно подать документы и попробовать поступить. Это училище не только не афишировало себя, но, напротив, тщательно маскировалось. Его как бы и вовсе не существовало, и не знали о нем даже очень хорошо осведомленные о разных советских военных секретах господа из агрессивной Организации Североатлантического договора, то бишь НАТО.

Вот тогда и вспомнил Герман о жизненном узоре. Вспомнил — и даже немного испугался: неужели действительно все предопределено, и он попал именно туда, куда и должен был попасть по некой Высшей Воле? Правда, он тут же успокоил себя: если вектор этой Высшей Воли совпадает с вектором его, Германа Гридина, желаний — то что же тут плохого?

Но осадок, как говорится, остался.

Уже гораздо позже Герман узнал, что вопрос о его зачислении решался со скрипом. С одной стороны, и комсомолец, и спортсмен, и аттестат хороший, без троек, и по способностям своим необычным попадает сразу на «желто-зеленый» уровень. Но, с другой стороны, дед по материнской линии имел судимость. Тогда к таким вещам относились очень серьезно, и не одна карьера прерывалась, еще и не начавшись, из-за «несоответствующих» родственников, пусть даже и давно покинувших этот мир. И мать была в разводе.

Обо всех этих колебаниях и сомнениях Герман и не подозревал, что сберегло ему немало нервных клеток. И осадок пропал — не до осадка было. Он полностью отдался учебе.

А учеба была — о-го-го! Не только задачки у доски решать и сочинения писать, как в школе. Да, были и задачки — сугубо практические, и нечто, похожее на сочинения, тоже было, только касались они не образа Чичикова в поэме Гоголя «Мертвые души» и не трагедии русской деревни в лирике Есенина.

Психологическая и волевая подготовка. Ведение скоротечных огневых контактов. Рукопашный бой. Боевые перемещения. Воздушно-десантная подготовка. Минно-техническая подготовка. Обучение языкам. Работа в «скафандре».

И прочая, и прочая, и прочая. Пять лет подряд.

Плюс постоянная тренировка собственных экстраординарных способностей, выработка умения в нужное время быстро приводить себя в состояние сверхготовности. Любой дар нужно развивать и закреплять. Хотя, конечно, могло случиться и так, что вот он есть, дар, — а вот его уже нет. Несмотря на тренировки. Бог дал — бог взял… Ведь Герману так и не смогли объяснить, что же это за сирена такая, и откуда она взялась. Не смогли, потому что сами не знали.

Вместе с ним в группе были и те двое, с кем он пролеживал койки в подмосковной воинской части. Один не доучился. Исчез. А вместе с другим, Саней Столяровым, Герман после училища попал в группу «Омега». Потом Сани Столярова не стало, и они тщательно анализировали обстоятельства его гибели. Учились на ошибках.

Много чего было и в училище, и после. Особенно — после…

5

Нестерпимо защекотало в носу. Наташа громко, от души, чихнула и открыла глаза. Запустила палец в ноздрю и извлекла оттуда раздавленного рыжего муравья. Совсем рядышком с собственным лицом она увидела нижнюю часть велосипедного колеса — пыльная потертая резина, тронутые ржавчиной спицы и застрявший в них клок сена. Наташа перевела взгляд выше и обнаружила, что лежит на боку у сосны-ветерана, и над все так же привязанной к багажнику велосипеда сумкой роятся вездесущие мухи.

«Что такое?» — испуганно подумала она, вскочила с травы и, заправляя в брюки почему-то выбившуюся футболку, начала недоуменно озираться.

Все на поляне было как прежде, вокруг стояла такая же тишина, и даже дятел перестал стучать. Вот только уголок малинника, выходящий к ручью, был примят, словно заезжал туда грузовик. Вперся, придавил кусты, развернулся — и сгинул. Или и раньше так было, а она просто не заметила?

Наташа с замирающим сердцем прислушалась к себе: нигде ничего не болело. Вот вроде бы только что обрывала ягоды — и… А что — «и»? И очнулась за двадцать метров, возле велосипеда. Помутнение сознания какое-нибудь? Пестицидов нанюхалась, просыпавшихся на лес с самолета-«кукурузника», что обрабатывает поля? Выбралась из малинника, себя не помня, а здесь, на полянке, под сосной, сомлела окончательно? Или голову напекло?.. Да какое ж тут солнце?

Наташа взглянула на чистое небо — и мысленно ахнула. Солнца там, где ему положено висеть, уже не было, и угадывалось оно за верхушками сосен совсем в другой точке, гораздо правее и ниже.

Нет, не краткий обморок с ней случился, а пролежала она тут часа два, если не больше. Что-то серьезное? Но ведь никогда раньше ничего…

Она прижала ладони к щекам и чуть не заплакала от страха. И тут же подумала:

«Жорка! Он же там, наверное, с ума сходит! К обеду не вернулась. И Серафима Ивановна…»

Наташа схватила было руль велосипеда, но сообразила, что корзинки-то нет, зобни бабушкиной. Бросилась в малинник, продолжая вслушиваться в себя, — да нет, все вроде в порядке, — отыскала корзинку. А уже возвращаясь к велосипеду, решила: мужу — ни словечка! Лучше потом тихонько в больницу сходить, провериться. Может, что-то с давлением? Езда велосипедная во вред пошла?

Выехав на дорогу, Наташа отмахнулась от таких мыслей и вовсю налегла на педали. Когда до деревни осталось всего ничего, позади, вдалеке, раздался нарастающий треск. Наташа не оборачивалась, но когда мотоцикл зарычал прямо у нее за спиной, все-таки вильнула к обочине, притормозила и оглянулась, поставив одну ногу на землю. И увидела растрепанного бледного Жору верхом на «ковровце». Глаза у Жоры были испуганные и сердитые. Он уронил мотоцикл прямо в подсохшие конские «яблоки», подскочил к ней и крепко прижал к себе. А Наташа осталась стоять неподвижно, не выпуская руль, — чтобы велосипед, подобно «ковровцу», не грянулся на дорогу вместе с сумкой, набитой сельповскими «разносолами», и лукошком, где малины и так было всего ничего. Жора хоть и обнимал, и на поцелуи не скупился, будто жена вернулась с того света, но отчитывал ее по полной программе. И Наташа на него, конечно же, ничуть не обижалась.

Все получилось, как она и думала. Жора вернулся с рыбалки, узнал от Серафимы Ивановны, что Наташа укатила в Новиково — и начал ждать. Сначала просто ждал, потом заволновался, и к волнению в конце концов примешался и страх. Мало ли что могло случиться! Упала с велосипеда и ногу сломала или еще чего похуже… Гадюка укусила… Угодила под колхозный грузовик, ведомый то ли похмельным, то ли по новой залившим глаза шофером… Свернула на речку искупаться — и…

Не в силах больше сидеть на месте, Жора отправился за пять домов и выпросил мотоцикл у бедового паренька Сашки Воробьева. А то бы и бегом побежал в Новиково! Примчался к сельмагу, а там уже замок, никого. И деревня словно вымерла. Поехал назад, собираясь еще сгонять на речку, — и вот…

Наташа в ответ выдала задуманную «легенду», хоть и не очень-то приятно было ей хитрить перед мужем. Ни словечком не обмолвилась о своем странном долгом обмороке, а в остальном изложила все так, как оно и было. Проторчала, мол, в очереди. На обратном пути заглянула в малинник. А потом прилегла там, рядышком, на полянке, да и заснула незаметно под стук дятла. А в лесу, на свежем хвойном воздухе, спится хорошо…

В общем, выкрутилась Наташа.

— А чего ж так мало набрала-то? — уже немного остыв, спросил Жора.

— Так съела, — невинно ответила Наташа. — Вкусно же…

Жора рассмеялся и вновь привлек ее к себе:

— Эх ты, сладкоежка моя! Вернемся в Калинин — каждый день шоколадку покупать буду. Только чтоб больше без меня — никуда!

— «Гвардейский»! — заявила Наташа. — Люблю «Гвардейский».

Этим шоколадом московской фабрики «Красный Октябрь» часто баловал ее в детстве отец.

— Ох, смотри, растолстеешь! — шутливо погрозил пальцем Жора. — А толстеть тебе можно только в одном случае. Сама знаешь, в каком.

— Ну, это не только от меня зависит, — лукаво улыбнулась Наташа и чмокнула мужа прямо в ухо, так, что он, наверное, на некоторое время полуоглох.

Они вернулись в деревню, где ждала их на крыльце тоже начинавшая уже волноваться Серафима Ивановна, и только уселись обедать, как деревенскую тишину нарушил гул моторов. Окна были распахнуты настежь, и в комнату повалила пыль, когда мимо палисадника прокатили, распугивая кур, армейский уазик и два армейских же грузовика «Урал» с брезентовыми тентами. Сзади брезент полоскался на ходу, и было видно, что и в одном, и в другом кузове сидят молодые ребята в застиранных гимнастерках. Небольшая колонна въехала в деревню со стороны Калинина, а удалилась, подняв пыль до небес, в сосняк, в направлении Новиково. Только вряд ли солдаты держали путь в тамошний сельмаг…

Военные машины, по словам Серафимы Ивановны, перекрестившейся, когда шум моторов стих вдали, тут не появлялись, наверное, с Великой Отечественной. Бои в этих местах шли кровавые, немец пер к Калинину, наши отчаянно оборонялись… Окрестные леса до сих пор были полны блиндажей, окопов, воронок, деревенская малышня играла ржавыми гильзами и осколками снарядов, и кое у кого из местных, как поговаривали, водились даже гранаты и прочие смертоносные изделия. Но после жуткого сорок первого солдаты в деревне не появлялись, ни свои, ни, тем более, чужие. Никаких воинских частей поблизости не было, только у самого Калинина, на том берегу Волги, размещался военный аэродром. Но летчики летают, а не ездят на «Уралах».

Правда, Жора тут же заявил, что солдаты здесь все-таки бывали, и не так уж давно. Ну, не то чтобы здесь, а километров за семь, ближе к Дмитрово-Черкассам. Летом то ли шестьдесят второго, то ли шестьдесят третьего, когда студент политеха Жора Гридин гостил у бабушки, под Калинином снимали фильм «Живые и мертвые» по роману Константина Симонова (первые две книги этого романа Жора потом прочитал). Вот тогда и пригнали сюда солдат, для участия в массовках.

Жора вместе с деревенским молодняком ходил туда и видел сожженное для съемки колхозное поле с остатками пшеницы, на котором были расставлены фанерные силуэты танков (правда, катался там танк и настоящий — один-единственный), полуторки военных лет и окровавленные трупы, лежавшие вдоль лесной дороги. Однако же трупы при ближайшем рассмотрении оказались тряпичными куклами с опилками или, может, песком внутри.

В тот раз Жора был на съемках только зрителем, а несколько лет спустя довелось ему попасть в кадр, когда в Калинине снимали другой военный фильм — «Доктор Вера».

На площади Революции соорудили виселицы, где, по сценарию, немцы должны были казнить то ли партизан, то ли просто мирных жителей, а Жора стоял поодаль, в толпе, возле ограды мединститута. Денег за это не платили, а вот желающим изображать повешенных сулили по «трешке». Но нашлись такие добровольцы (даже и за целых три рубля!) далеко не сразу… Себя он потом, конечно же, в фильме не рассмотрел — толпу показывали издалека, общим планом и мельком, потому что народ там стоял в самой обычной одежде второй половины шестидесятых, а не в том, что носили в сорок первом…

Вот так поговорили они за обеденным столом, а потом занялись какими-то делами. А военная колонна в деревне так больше и не появилась — видно, вернулась другой дорогой.

Буквально через день-два вся деревня уже знала о том, что солдаты искали упавший где-то здесь разведывательный шар-зонд — конечно же, американский. Это преподносилось не как слух, а как совершенно точная информация. Откуда она взялась, никто понятия не имел. Да и кто знает, как рождается молва? «Людская молва — что морская волна» — нахлынула и все тут, а откуда пришла — бог весть. Самого этого шара-зонда никто ни в полете, ни упавшим и в глаза не видел, и как он мог долететь сюда из Америки, объяснить бы не могли. Впрочем, никто и не собирался объяснять. Вон, Пауэрса-то сбили аж над самым Уралом. Натовских баз вокруг страны хватало. А в конце пятидесятых, вспомнили местные, в лесу напротив того военного аэродрома, опять же, по слухам, поймали шпиона. И опять же, говорят, американского. Самолеты взлетающие-садящиеся — реактивные бомбардировщики — подсчитывал и фотографировал.

Так что мнение было единым: солдаты искали шар-зонд. Нашли или нет, об этом ничего определенного не говорили, но утверждали, что поиски вели в малиннике у ручья и весь малинник разорили. Стало быть, нашли — иначе зачем ягодное-то место разорять?

Что касается малинника, слухи оказались правдой, в чем Жора, Наташа и Серафима Ивановна убедились лично. Многие из деревни там уже побывали, вот и они тоже сходили.

Малинник был вырублен под корень, повсюду темнели следы раздавленных солдатскими сапогами ягод, и то тут, то там виднелись неглубокие квадратные ямки, вырытые, конечно же, солдатами. Жора объяснил Наташе и Серафиме Ивановне, что тут, скорее всего, брали пробы грунта, а значит, не простой это был шар-зонд, а напичканный какой-нибудь вредной химией…

«Вовремя ты оттуда укатила», — сказал Жора, а Наташа со страхом подумала, что нет, не вовремя. Наверное, шар-зонд был проколотый, если упал (а может, его подбили наши?), а на земле совсем сдулся, и она его не заметила за кустами. А химия-то из него и рассыпалась — вот отчего она потеряла сознание!

И вновь она решила ничего не рассказывать, а в Калинине сходить к врачу.

…Однако вернувшись в город, Наташа не вспоминала о своем здоровье. О здоровье вспоминаешь, только если что-то заболит, а у нее ничего не болело. И к врачу довелось ей пойти совсем по другому поводу, в женскую консультацию, когда появились кое-какие радостные и волнующие сомнения-подозрения.

Не подумала Наташа о шаре-зонде, и когда не случилось у нее традиционной осенней тяжелой простуды, и когда пропала сама собой большая родинка на левой груди. И потом, уже после родов (а родился у нее сын), и позже, горло не давало о себе знать, и вообще, ничего у Наташи не болело. Ну, разве что голова, как у всех женщин — временами…

Через много лет, когда Герман Гридин учился в восьмом или в девятом классе, а отец его жил уже с другой женой и в другом городе, мать рассказала ему эту историю о таинственном американском шаре-зонде с химикатами. Времена изменились, в газетах вовсю начали писать о разных загадочных случаях, и Герман, полушутя, высказал свое предположение относительно того зонда. Ни при чем, оказывается, тут был Пентагон, да и шар был вовсе не шаром.

Посмеялись, и больше об этом не говорили.

6

Воспоминания о необычном даре кружились в голове Германа, пока он шагал по асфальту к надвигающимся зданиям городской окраины. Не то чтобы он специально прокручивал в голове всю свою жизнь — такие воспоминания присутствуют у каждого человека как фон, в любой момент его существования. Совсем не обязательно скрупулезно перебирать каждое событие прошедших лет — оно все равно помнится, даже если ты не думаешь о нем. Даже не само событие — а знак. Память — набор знаков, готовых развернуться в подробную, с деталями, или размытую картину. Достаточно любой зацепки, чтобы фон стал передним планом.

Для Германа такой зацепкой оказалось само шоссе, копьем вонзавшееся в многоэтажный бок города. Воспоминания о даре так и остались фоном, а на передний план выступило совсем другое. Хорошо помнилось ему такое шоссе и такие дома — только асфальт тогда покрывали кровавые разводы и пятна дизельного топлива, и стены домов были черными от гари, и не было там ни одного уцелевшего стекла. И не пустое пространство простиралось над крышами домов, а вздымались горы, в которых так легко можно устроить засаду.

Давно это было, но — было…

Шоссе уже претендовало на то, чтобы называться городской улицей — поле справа превратилось в пустырь с вагончиком строителей и редкими штабелями бетонных плит, а слева ответвлялась от шоссе улица пошире: многоэтажки, киоски, приземистый супермаркет, автостоянка с десятком «жигулей» и иномарок. Обычный стандартный микрорайон, из тех, что успели еще кое-где появиться в конце восьмидесятых — начале девяностых, до развала Светлого Царства. Или Темной Империи — это уж кому что вбили в голову. Такие микрорайоны повсюду одинаковы — хоть в Брянске, хоть в Гомеле, хоть в Полтаве.

Обочина с засохшими комьями грязи сменилась тротуаром. Герман и так шел неспешной походкой человека, совершающего моцион (хотя была в этой походке постоянная внутренняя напряженность), а тут и вовсе замедлил шаг. Тянулись от столба к столбу троллейбусные провода, но не было видно ни троллейбусов, ни едущих машин. Проезжая часть пустовала, а вот по тротуарам ходили люди. Их было немного, как в любом «спальном» районе после массового утреннего исхода-отъезда на работу. Самые обычные люди, не обращающие на Гридина никакого внимания.

Сирена помалкивала.

Он, собственно, и не думал, что его тут же начнут поливать из крупнокалиберных пулеметов. Как-то не вписывались бы крупнокалиберные пулеметы в блеклую, вполне мирную городскую картинку. Хотя… Хотя открытых пространств следовало все-таки избегать и продолжать держать ухо востро.

«Командор, будь готов ко всему, — напутствовал его Скорпион. — Не знаю, что или кто именно будет тебе угрожать, но если прыгнет там на тебя нарисованная красотка с биллборда или набросится урна, полная окурков, — реагируй. А тем более — человек или крокодил. Даже если все это окажется глюком».

Советы Скорпиона были несколько противоречивы, но с этим приходилось мириться. Если бы Скорпион все точно знал — задание действительно превратилось бы в прогулку. Ну, не совсем в прогулку, но все-таки…

В прогулку… Но на прощание-то Скорпион пропел, безбожно фальшивя, — голос у него был, командирский такой голос, а вот слуха музыкального — никакого:

Родина-а нас не забудет

Родина-а нас не пропьет.

Мы с тобой больше не люди —

Мы ушли в вечный полет…*

«Это, конечно, преувеличение, Командор, — подмигнул ему Скорпион. — Полет будет не вечный, и с посадкой в точке вылета, не сомневайся».

Гридин дошел до развилки и остановился.

«И что прикажете делать дальше? Приставать с расспросами к прохожим?»

Это подумалось нечаянно. Все ведь было уже десять раз обговорено. Хотя хватило бы и одного.

Действовать по ситуации.

«Блин, Гера, кабы я знал, с чего там тебе начинать! — восклицал Скорпион, хлопая себя ручищами по бедрам. — Ходи там хоть день, хоть два, хоть сто лет, лезь во все уголки. Прочесывай, вынюхивай, облизывай…»

«Облизывай!» — Герман усмехнулся и, сделав шаг в сторону, преградил дорогу лысоватому пожилому мужчине в какой-то размазанной джинсовой куртке. Да и сам мужчина смахивал на неудачный фотоснимок. Гридин уже успел заметить, что и другие выглядели не лучше. То ли дело тут было в его восприятии, то ли в них самих. В нестандартных свойствах зоны.

— Не подскажете, который час? — спросил Герман.

Это было, наверное, более уместно, чем знаменитое «как пройти в библиотеку?» или «сколько сейчас градусов по Цельсию?» Впрочем, сам вопрос был не столь важен. Важнее была реакция на него.

Собственный голос Гридину не понравился — пожалуй, испугать можно было таким голосом.

Но опасения оказались напрасными. Как и вопрос. Потому что никакой реакции не последовало.

Мужчина, ничем не показав, что услышал обращенные к нему слова, туманным облачком продолжал идти прямо на Гридина, глядя сквозь него, словно не замечая.

Мгновением позже оказалось, что не только глядя сквозь. Герман просто не успел освободить дорогу и лишь начал выставлять перед собой руки, чтобы смягчить неизбежное столкновение — но перед ним уже никого не было. Крутанувшись на подошвах назад, он увидел удаляющуюся джинсовую спину. Хочешь не хочешь, а приходилось констатировать, что окраинный житель просто прошел сквозь его, Германа, тело. Отнюдь не воздушное, между прочим. Точнее, не абориген сквозь него, Германа, а он, Герман, сквозь аборигена. А значит, тот был тенью папаши принца датского. Глюком.

Или — одним из глюков?

А глюк не остановишь и «глоком», будь этот глюк даже Кристофом Виллибальдом Глюком*. Но — глюком.

Если бы Герман не был готов к разным странностям, то, наверное, вряд ли сумел бы так легко пережить это удивительное происшествие из разряда фантастики.

«Каламбуришь? — спросил он себя, продолжая глядеть вслед мужчине. Тот уже перешел на другую сторону улицы и направился куда-то к центру города, если таковой тут был. — Даже к финским скалам бурым обращаюсь с каламбуром…»*

Что же это за место такое, где обретаются бесплотные тени? Или призраки. Загробье? Да нет, рановато ему, пожалуй, в Загробье. Есть места поинтереснее. Поживее. И что это за Загробье такое, копирующее заурядный микрорайон? Фантазии у создателей не хватило?

Бесплотные духи… Или это он, Герман Гридин, стал бесплотным?

Как ни глупо это было, но Герман все-таки приложил ладонь к груди и слегка нажал. Оказалось, что с ним вроде бы все в порядке. Нормальный, так сказать, человеческий материал.

И как же общаться с призраками?

Конечно, проще всего было бы списать эту встречу на проблемы с психикой. Ведь, как известно, две трети людей такие проблемы имеют, а остальные просто не проверялись. Но его-то в «Омеге» проверяли, причем не один раз, и перед заброской сюда тоже. И не признали ни нервнобольным, ни шизофреником, ни кем-нибудь еще из этой веселой братии. Шизофреник думает, что дважды два — пять. Нервнобольной же точно знает, что дважды два — четыре, но это его раздражает.

Гридин был абсолютно уверен в том, что дважды два — именно четыре, и это его ничуть не раздражало.

Возвращаясь в исходную позицию, он краем глаза уловил какое-то движение в голых по-зимнему кустах, окаймлявших кое-где тротуар со стороны домов. Из кустов выбралась собака и, держа нос у самого асфальта, потрусила прочь, к ларьку с куриными крылышками, грудками и ножками, который стоял прямо на газоне у троллейбусной остановки. В таких фирменных ларьках продавали именно разные куриные части — это Герман знал точно. Собака была обычной дворнягой, каких много на окраинах, но Герман не сводил с нее глаз. Точнее, не с нее, а с трех ее пышных, загибающихся кольцами хвостов — грязно-розового, полосатого, под зебру, и синего. Интересные, судя по всему, водились тут собаки.

Иллюзия?

До киоска собака не добралась. Когда Герман в очередной раз моргнул, она исчезла.

«Ладно. — Он повел плечом. — Глюками земля полнится, но надо что-то делать».

…Очень скоро выяснилось, что тот мужчина в джинсе не только глюк, но действительно всего лишь один из глюков. Гридин удостоверился в этом, повторив попытки завязать общение с местными в разных точках. У ларька. На остановке. У входа в супермаркет. Его не видели, его не слышали, сквозь него проходили. Вернее, это он проходил сквозь них, бесплотных. Ситуация смахивала на те, о которых повествуют побывавшие в состоянии клинической смерти — если верить их рассказам. Только там они, покинув собственное тело, пытались заговорить с людьми, а тут человек безуспешно пытался заговорить с духами.

После очередной неудачной попытки Герман взял тайм-аут. Отошел в сторонку от дверей супермаркета и начал думать, что бы такое предпринять дальше. Никто пока не чинил ему никаких препятствий — может, он просто еще не дошел до того места, до которого надо было бы дойти? Или вообще делал не то?

Внезапно у него возникло такое ощущение, что мелькнул где-то внутри, в темноте, слабый лучик света. Словно кто-то невольно обнаружил себя, не вовремя воспользовавшись фонариком. Ощущение было мимолетным, но с ним не мешало бы разобраться. Понять, что это такое.

Солнце по-прежнему этаким кружком лимона в томатном соусе висело на том же месте, и, наверное, никаким солнцем и не было.

Он еще раз огляделся — и увидел налепленную на магазинное стекло афишу, которой еще минуту назад там не было. Руку на отсечение он бы не дал — не собирался он разбрасываться собственными руками, — но не настолько же он рассеянный, чтобы, остановившись рядом, не заметить этот разноцветный лист!

Это была даже не афиша, как ему показалось вначале, а плакат. Наподобие того, мооровского, на котором красноармеец, тыча пальцем, вопрошал, записался ли ты добровольцем. Только на этом плакате не было дымящих труб, и мужчина, выставивший указательный палец, был одет не в красную гимнастерку, а в современный камуфляж. Герман сразу же узнал этого рослого, в расцвете сил, мужика: это был Станислав Карпухин собственной персоной, он же — Скорпион. А надпись на плакате гласила: «Не зевай, Командор!»

Совет был понятным и, как оказалось, очень уместным.

В следующем, очень малом временном отрезке совместились сразу три сигнала. Во-первых, то, что увидели глаза, дошло до мозга и начало стучаться во все двери. Во-вторых, наконец-то взвыла сирена. И в-третьих, откуда-то сзади и сбоку донесся отчаянный звонкий крик:

— Берегитесь!

И тут же за спиной взревел мотор. Судя по звуку, там был не трактор, не танк и не грузовик — какая-то легковушка, достаточно, впрочем, тяжелая, чтобы с разгону впечатать его, Германа, в стену и превратить в отбивную.

Тратить время на то, чтобы оглянуться, Гридин не стал — не для того столько учился. Путь вперед преграждало толстенное магазинное стекло. Такое без хорошего разбега не выбьешь, а может, и с разбегом не получится. Прыгать вправо или влево было рискованно — слишком большая вероятность как раз угодить под колеса. За крохотную долю секунды Герман избрал иной вариант, успев еще подумать: откуда тут мог взяться автомобиль, если только что дорога была совершенно пуста? Присев, он резко и мощно выпрыгнул вперед и вверх, стремительно поднимая в прыжке руки. И вцепился пальцами в узкий, едва выступающий карниз над стеклом, который он успел заметить за ту же самую крохотную долю секунды. Долго бы там удержаться не удалось, но в том и не было необходимости. Намеревающаяся расплющить его машина (вернее, тот, кто ее направлял) должна была либо затормозить, либо прямо под ним въехать мордой в стекло. Гридин собрался упасть на ее капот или на крышу — и разобраться, что к чему. Благо «глок» был под рукой. А можно было управиться и без «глока».

Рык мотора оборвался, словно кто-то вырубил звук. Пальцы уже соскальзывали — и Герман, оттолкнувшись от стекла всем телом, прыгнул назад, разворачиваясь в воздухе навстречу угрозе и выхватывая пистолет.

Он тут же увидел, что угрозы нет — и завершил прыжок образцово-показательно, словно выполняя соскок с брусьев или перекладины в спортзале. Никаких легковушек, равно как и другого транспорта, ни возле магазина, ни дальше, до самой автостоянки, по-прежнему не было. Значит, очередной глюк? А сирена? А этот крик?

Ту, которая вместе с сиреной предупреждала его об опасности, он определил сразу. Да и как тут было не определить, если она бежала к нему через дорогу! Девчонка лет пятнадцати-шестнадцати, тоненькая, светленькая, с короткой прической, в кроссовках, синих потертых джинсах и синей же, с глубоким вырезом, майке навыпуск. На майке белела английская надпись, которую, когда девчушка приблизилась, перейдя на шаг, Герман перевел примерно так: «Вернись — ты не выключил». Или что-то в этом роде. В ее годы Гридин носил футболку с надписью «СК „Планета“. КВЗ». То бишь Калининский вагонзавод. Спортклуб.

Сирена смолкла сразу же после прыжка на стекло — Гридин осознал это уже потом. Но пистолет он пока не убирал и старался держать в поле зрения не только девчушку, но и других. Другие, между прочим, продолжали ходить туда-сюда, ничуть не интересуясь ни криками, ни прыжками на стены. Девушка от них отличалась: она не казалась смазанным электроном. Который неисчерпаем, как атом, если верить классику, во многом другом, увы, ошибавшемуся. Она остановилась в трех шагах от Гридина.

Девчонка была довольно высокой, но все-таки только ему по грудь. Глаза у нее оказались карими и серьезными, нос — небольшим, чуть вздернутым, а на сгибе левой руки темнело родимое пятно размером с монету, в форме бабочки. Или это была мелкая тату? Лицо ее казалось смутно знакомым, а может, она просто кого-то напоминала. Герман решил не напрягать память, потому что знать он ее ну никак не мог.

— Куда машина подевалась? — спросил он, еще раз окинув взглядом все окружающее.

— Исчезла, — тут же ответила девушка, сдержанно и негромко. — Как только вы прыгнули, так и исчезла.

Значит, водятся все-таки здесь нормальные люди. Из плоти, так сказать, и крови. С нормальным слухом. Реагирующие на вопросы. Впрочем…

Гридин убрал пистолет и протянул ей руку:

— Герман.

Лицо девушки оставалось серьезным и даже, кажется, слегка грустным.

— Ира, — представилась она, и Гридин ощутил прикосновение ее небольшой ладони.

На этот раз он имел дело не с глюком. И разноцветных хвостов у девушки не было. А машина? Тоже не глюк?

Он отпустил ее руку и спросил:

— Что ты видела? — И тут же спохватился: — Ничего, что я на «ты»?

— Нормально, — серьезно ответила девушка. — Внедорожник, здоровенный, серый. Выскочил у вас за спиной — и вперед…

— Откуда выскочил?

Девушка повела плечом:

— Из воздуха. Не проблема.

— Ага. Материализовался. — Гридин и глазом не моргнул. — То есть прибить мог вполне реально? Не зря я на стенку полез?

— Мог, мог, — покивала девушка. — Реально.

— А кто за рулем?

— Стекла тонированные, да и неважно это. Может, и никого. Это неважно, — повторила она. — Главное, что мог сбить насмерть. Затем и нарисовался. Я едва успела. Не знала, что вы именно тут появитесь…

— Та-ак… — Герман внимательно посмотрел на нее. — Давай-ка поподробнее, Ира. Не возражаешь?

Девушка, не моргая, выдержала его взгляд и ответила:

— Не возражаю. Особых подробностей не обещаю, но… — Она тоже, как и Герман до этого, осмотрелась и добавила: — Только не здесь. Лучше вон туда, в «Лилию».

Герман уже знал, что такое в данном случае «Лилия». Еще по дороге к супермаркету он прошел мимо этой невзрачной стекляшки, втиснутой между серыми боками двух многоэтажек. На лилию она была похожа меньше всего, и царь Соломон вряд ли стал бы завидовать ее красоте.

— Ну, пошли, — сказал Герман, вновь ненароком скользнув взглядом по плакату.

Плаката с призывающим к бдительности Скорпионом уже не было. А было объявление о приглашении на работу в магазин охранников и грузчиков.

То ли Скорпион действительно сумел подать ему знак — а значит, его, Германа Гридина, как-то ухитрялись не терять из виду, то ли (и скорее всего) это был очередной глюк. Неосознанный еще мозгом сигнал об опасности, трансформировавшийся в знакомый образ.

Герман покосился на сосредоточенно идущую рядом девушку. Кто она такая? С какой стати предупреждала? Можно ли ей доверять?

Словно прочитав его мысли, она, не поднимая головы, проронила:

— Не бойтесь, я-то не укушу.

— А тут есть и кусачие?

— Все может быть…

7

За три недели до того, как Герман Гридин оказался в зоне, в одном кабинете произошел разговор, в котором упоминалось и его имя.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.