Бесплатный фрагмент - Змий Огнеярый

Змий огнеярый

1.

— Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды, — сказал человек, перехватил покрепче ручку косы-литовки, глянул удовлетворенно на ее загнутый, поблескивающий в темноте зуб и вступил в мак.

В эту ночь мак благоухал, словно чувствовал свою погибель и не мог надышаться, напоследок вобрав в свои кожистые листочки, спеленатые бутоны и молочайные стебли вяжущий дух июньского разнотравья. Еще немного — и вповалку ляжет.

— Эх… Жалко тебя уничтожать! Но тогда что? Тогда наделаешь дел, цветяга сонный… — вздохнул человек.

Терпко и горько, дрожа росой на жирных листьях с млечным налетом, облепленный мириадами луговых улиток, мак содрогнулся, качнул закрытыми бутонами, в глубине которых зрели горькие семена. Поле дрогнуло, заволновалось: а не вырваться ли маку, не взлететь ли ему ввысь? Но нет. Тот, что других заставляет летать и отчебучивать всякое, сам растение мирное. Не он травит-убивает. Опять же люди виноваты.

Через полтора месяца уже будут здесь потрескивать на ветру головки, полные зернышек. Облетят эти белые, розовато-кварцевые цветы, в общем поле которых вспыхивают то там, то тут темно-красные пиропы, будто кровью брызнули живой.

Нет, человек этот не посмеет тронуть красоту при свете дня. Не выдержит, остановится.

Привыкнув к холоду росы, босоногий, он смотрит на бледное поле. Да что там того поля… Махнуть — и нет его. Ну гектар, чуть больше…

До рассвета успеет.

— Нет правды на земле. Но нет ее и выше? — спросил человек то ли у земли, то ли у молчаливых небес, докончив первую полосу и утирая лицо рубашкой.

На востоке, далеко-далеко, бледнели разомкнутые еще невидимым солнцем облака. Это свет пробивался через слои горних полей, чтобы осветить дела людские.

Мак, шелестя, тяжело валился, бледнея и источая густое, почти животное дыхание, словно он не трава, а многоногий мокрый зверь, сам пришедший принять казнь от человека.

2.

Летняя духота тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года хорошо запомнилась горением торфяных месторождений. Весь город был в дыму. Гарь проникала в окна и заставляла даже на улицу выходить пригнувшись. Там уже накрывало пластом душного угара и не дышалось без кашля.

Тем не менее, люди вынуждены были вести обычный образ жизни. Ходить на работу на обогатительный комбинат, толкаться в овощном магазине в очереди за картошкой, которая через демонически — гулкую трубу сыпалась в деревянный куб. Люди успевали жениться, расходиться и учиться на курсах профориентации и выписываться из роддома и попадать туда.

У двухэтажного роддома остановилась новенькая оранжевая машина «Жигули» Из- за намусленного битыми пчёлами лобового стекла тоскливо поглядывал молодой, но очень тучный человек с влажными от пота, спутанными на лбу волосами. Он совсем недавно защитил диплом в Горном университете и теперь ещё не верил в то, что его ждут на новой прекрасной работе в далёком северном городе.

Из распахнутых дверей роддома вышли трое. Пожилая женщина с квадратным лицом, медсестра в высоком белом колпаке, похожем на поварской, и красноглазая молодая мать в руках которой крепко стояло свёрнутое умелыми руками синее одеяло с начинкой, перетянутое полупрозрачными синими лентами, безошибочно указывающее пол младенца,.

— Ну? и где твой — то? — спросила медсестра, кажется, ожидая другой встречи.

— Да вон его машина! — сказала пожилая женщина, щурясь от солнца. — Он она! А где- ж Серёня? Серёня! Э! Где ты, шалопутнай!

Из машины вышел тот самый тучный молодой человек, с недовольным и блестящим лицом, как- то пригибаясь, словно ему было стыдно за содеянное. Руки он сунул в карманы по — студенчески коротких, но не дешёвых тёмно- коричневых вельветовых брюк. Это и был Серёня. Он подошёл к ступеням роддомовского крылечка и поставил правую ногу на нижнюю ступеньку.

— Поехали.- сказал он хриплым баритоном.- Только быстро.

Молодая мать с ребёнком оторвались от разочарованной медсестры, за ними поспешила бабка.

— Даже цветы не подарил! Жмотяра! — выругалась медсестра.- Есть же козлы, а? Эх, девки! Кому вы рожаете!

Молодая мать и пожилая женщина сели на заднее сиденье и замолкли. Слышалось только кряхтение новорождённого, пытающегося вытащить голову из синтетических кружев атласного « уголка»

Тучный Серёня рулил и пыхтел, подкидывая машину по неровной дороге.

— Не шибко ты! Не навоз везёшь! Тут сын у тебя! — бормотала пожилая женщина, вцепившись в подголовник.

— Неее! Какая там! Сын! — проблеял в ответ недовольный Серёня.- На что он мне сейчас? Завела и возись! Отвезу вас в ваш дом общественного призрения, вЫходите!

— Ага! Ага! ВЫходим! Все помогут! Отучим и вырастим! Ты только деньги нам шли, урод проклятый! — вдруг тоненько запричитала мать над ребёнком.- У меня всё, всё будет государственное! И ребёночек будет наш общий!

— Вот и я о том же.- успокоительно ответил Серёня.- Про деньги не беспокойся. Отгребу. Но про мальчишку… пока не нужен он мне. Ты с ним сама как-то…

Женщина с квадратным лицом разразилась руганью.

— Да ты что, касатик! Что- ж ты порешь! Что порешь! Да он вырастет, помощником твоим станет! Он твоя кровь! Ну! Дурак же ты, Серёня! Ну, дурак!

— И пусть растёт. Я разве против? Только отстаньте от меня! Я буду делать свои дела! А вы тут вошгайтесь с мальчишкой! Меня на работу зовут! Там месторождения, рук не хватает! А вы тут со своим ребёнком!

— Ах ты, гад ты проклятый! Меня обещал забрать! — взвизгнула молодая мать и затрясла белокурыми волосами.- Как теперь верить то! Кому! Ну, зараза ты Сергей!

— А ну ты, сама виновата! — отбрёхивался Серёня, покраснев.- Кто тебя тянул его рожать! Ну, кто! Чего вы, бабы, дуры, что ли, совсем? Куда я тебя возьму то! Я сам там не устроился, а ты мне ещё на хвост садишься!

— А у папы что, у твоего, нет возможности нам помочь!? — перебила его молодая мать.

— Причём тут папа! Папа заболел! Я и за папой, и за мамой съехавшей своей ухаживаю! Что, не знаешь? Баб! Скажи ей хоть ты! Заполошной этой!

— Вынянчим! Ничего! — ответила квадратнолицая.- Своего не бросим! Только ты, Серёня, обеспечь нам покой и вливания, как там говорят по телевизеру — то… а то я тебя прокляну и устрою тебе этот самый апартеид.

В салоне повисла тишина, прерываемая только сопением матери над ребёнком, который глядел вокруг, утопленный в кружеве, словно не мог понять, для чего его пустили на свет, а машина, неловко маневрируя по кривой дороге уже ехала по белому песку просеки меж столетних сосен к жёлтому дому с высоким куполом. В советское время тут был устроен областной тубдиспансер, но, когда заболеваемость пошла на спад, туберкулёзников выселили и завезли стариков. В бывшей резиденции графа Панина, а ныне «богодельне», как её тут называли было где устроить и стариков и местную администрацию.

Сразу зажурчали фонтанчики в очищенных от шлака бассейнах, был вычищен от сорного черноклёна большой сад позади главного корпуса, а во флигелях устроились на поселение доктора и дирекция. Всем было тут хорошо. Одно только беспокоило… Земля по ночам чуть слышно вибрировала и где- то чуть за полночь в небе появлялся сноп искр, мечущийся в пустом пространстве над стадионом.

Недалеко открыли возвращённый церкви монастырь, но до него было не близко, километров семь… Часто сноп стоял над лесом и пыхал, а потом, взметывая искристым хвостом, похожим на хвост кометы, бил куда-то молнией и с шипением исчезал.

Все это безобразие началось недавно…

3

От вокзала Марья добиралась в коляске мотоцикла «Урал» местного участкового Николая Бушина. Сам участковый как мог старался понравиться гостье, а потому шарахал с такой скоростью, что бедная московская фольклористка чуть богу душу не отдала. Перелетая с ухаба в выбоину, Марья каждый раз приземлялась в коляске на свою несчастную тощенькую пятую точку и под конец извилистой дороги, уже потянувшейся мягко по белому песку соснового леса, хотела попроситься слезть и идти пешком. Пусть рюкзак отяжелял плечи, пусть ее красные глаза смежались после ночи, проведенной без сна в поезде под спор антиглобалиста и антисемита. Лучше пешком, чем в люльке «Урала»!

— Не, народа много обычно только летом. Туристы сплавляются, паломники приезжают в монастырь. Местных мало. Летом бухают-бухают, бухают-бухают… А потом дохнут, на. Зимой до кладбища не донести: почитай, метров двести тащить на гору по снегу. На кой так делать? Все бегают, пособляют че-то, да толку нет. А там еще могилу рой, землю шкрябай…

Участковый сам был не из деревенских — из городских. Он не очень любил ездить в Опашку. Там осталось-то три живых души, и никто просто физически не мог никого убить, обокрасть или снасильничать. Река Пиня осторожно обтекала опустевшее селение, а на другой ее стороне размещался мужской монастырь, светилась из-за приземистой стены дикого камня голова Свято-Успенской деревянной церковки и громоздились пристроенные к ней дожившие от старого времени до сегодняшнего дня склады. В некоторых местах стену монастыря с высыпавшимися кусками булыжника заделали новым белым кирпичом, вживленным несуразными заплатами в древнюю кладку. Там — да, народ жил. А кругом умирал и болел… При монастыре построили недавно и трапезную, и келейки для паломников. Весело трезвонила недавно оштукатуренная колоколенка. Насельники всякие были, но смирные. А в Опашке остались только бабка Палладия, ее тетка Серафима Пятницкая ста трех лет да немая девица Марионилла. Все три жительницы носили странные имена, и многие считали их староверами.

Вот как только приехала сюда Марионилла, по словам участкового, начали в Опашке происходить странные вещи. Их нельзя было объяснить с бухты — барахты. Надобно было думать и ворочать мозгами, чего тут никто особо делать не умел. Да что там! Где у нас сейчас мозгами то ворочают! Всё больше капиталами, да локтями…

Бабка Палладия пребывала в абсолютном разуме, и потому к ней рекой текли любители фольклора и всяких старинных побасенок. Марионилла не могла говорить. По крайней мере, никто здесь не слыхал ее голоса. Старуха Серафима вела странный образ жизни, ела только хлеб и пила только воду, на летние и осенние месяцы уходила «в странное» по окрестным деревням и возвращалась зимовать, принося страшные вести про неправедное госустройство, коррупцию и лояльность к геям, называя новое устройство мира мракобесием, мздоимством и содомией. Насельники монастыря про это улыбались и серьёзно помалкивали, но бабка Палладия таких слов и определений не знала. На речи Серафимы только морщилась и ругалась.

— Бабка! Ты уже совсем из ума выжила! Насмотришься телевизера то и ну тебя колдобит! Тебе бы в дом старичков пора, чтобы там тебя обихаживали, да с ложки манкой откармливали! — бурчала Палладия

— Сама туда иди! — отвечала Серафима — Я ещё тут по своему двору потопаю! Пока ноги ходют.

Палладия вообще была неграмотная, потому что ленивая. Всё на сказках выезжала.

Когда — то, после революции, сюда, в Опашку и на берег Пини, пригнали молодежь разрабатывать русло реки, добывать строительный песок и глину. В конце концов разрыли его насмерть, распустив Пиню на несколько озер. К счастью, после войны разработка сама замулилась и река потихоньку вернулась в старое русло, но обмелела.

Потом налетели колхозники. Сажали на бедных полях всякие сурепки да рапсы для животноводческого комплекса. После войны из всей деревни осталось двенадцать домов: из семидесяти мужиков с фронта пришли четверо… и долго не возвращалась Опашка к жизни. Ну, и после того, как на круглой площади раскатали церковь и так бросили брёвна, думая построить клуб, стала из села деревней.

Наконец, в начале девяностых приехали иеговисты: скупили избы у сельсовета, сидящего в соседнем относительно ещё «многолюдном» селе Хамове, развели хозяйство, стали домовничать. Палладия думала тоже в ихнюю веру перекинуться: больно красивые книжицы разносили, в которых все так славно, благообразно прописано, а главное — понятно, не то что в Библии… Серафима ее побила палкой, и Палладия передумала.

Теперь Палладия почти перестала ходить со двора, её мучил целый букет диковинных болезней, половину из которых она придумала для особенной к себе жалости. Внук Серёня прислал ей в помощь свою кузину Мариониллу, дочку покойной сестры. Хорошо, что немую: хоть не говорила поперек и не лезла с другими разговорами.

Вот, совсем недавно, сюда, на холмы и луга, пришли незнакомые люди в строгих цивильных костюмах и с ними охранники. Что-то они тут ходили, смотрели, изыскивали…

— Принесло их, церноризцев да мракобесов! — ругалась тогда Серафима.

Одним из них, впрочем, был внук бабки Палладии, занимающий руководящую должность в крупной компании. Он зашёл к бабушке с подарками, приволок плазму — телевизор, подключил для Мариониллы на чердаке усилитель сигнала для домашнего Интернета, оставил еды и средств для мытья посуды на что Палладия досадовала, а Марионилла радовалась, как дитя. Но потом подуспокоилась, когда оказалось, что Интернет брал только в туалете, на улице, где можно было просиживать часами в тишине, но в неудобстве, или как минимум, стоять рядом с ним.

Марья Андреевна Чулымова, самодеятельная путешественница и искусствовед о современных местных делах не интересовалась, ехала она с любопытством собрать любопытный фольклорный материал не собранный другими и узнать прежде неизвестное. Она часто путешествовала в отпуске, и, как правило, потом писала чудесные доклады на основе добытого.

— Приехали! — радостно рявкнул участковый и резко затормозил, так что Марья ударилась грудью о край люльки.

Марья закашлялась, выбросила рюкзак и сумку с провизией на траву и вылезла. Перед ней в ряд стояло с десяток рубленых изб, четко вырисовывавшихся на яркой лазури неба.

Марья поблагодарила участкового.

— Коли дождя не будет, в воскресенье приеду, проведу вас по окрестностям. Покажу, что к чему… Магазин через речку.

— А как до него добраться?

— По кладям.

И Бушин, так и не спустившись на землю с железного коня, развернулся, оставив след на траве.

Марью уже ждали. Участковый заранее присылал из Хамово, мальчишку-почтальона предупредить старух, что к ним приедет пожить «собиратель»

Марионилла обрадовалась больше всех. Она улыбалась красивыми белыми зубами и стучала в ладоши.

— Цего, цего ты радуесся? — спросила Серафима беззубым ртом. — Цай, не паренок приедет, а снова баба, да ишо пытать будет день и ноць. Сказуй да сказуй ей про то, про сё… Про все уж сказано, а им все мало. Куды только складывают ту сказку!

Несмотря на то что Серафима уже не застала царя, она хорошо помнила детские годы и свою бабку, жившую при пяти «анператорах», четверых из которых она, судя по рассказам, знала лично. Нет, конечно, не могла знать, но ее разговоры глубоко врезались в память Серафимы.

Марья вошла на широкий двор с собственным колодцем, огляделась и подивилась, что все закоулки заросли травой. Три бешеных курицы сорвались и побежали, клохча, в сарай с оторванной серой дверью, движимой сквозняком.

— М-да… Молочка тут не промыслишь, — вздохнула Марья и увидела Мариониллу, вышедшую ей навстречу из сеней.

Девушка махала рукой и мычала, подзывая к себе.

— Иду, иду! Доброго вам утречка, — сказала Марья, ухнув, взвалила рюкзак на плечо и двинулась в дом.

Марья только в прошлом году, в сорок лет, стала понимать, что теряет силу. Медленно, словно по капле, выходит сила из прежде скорого, оборотливого тела. И ноги уже не такие быстрые, и руки не такие ловкие. Тянет уже больше к бумагам да книгам, к мелкому, бисерному труду — создать что-либо теплое, нужное. Научная деятельность давно принесла свои плоды в виде кандидатской, да только жить все равно приходилось в лишениях.

Зарплата была смешная, и Марья работала на трех ставках, пропадая зимой в институте, на кафедре, а летом — на выездах и в командировках. В выходные она не разгибая спины трудилась на даче, чтобы потом сэкономить на еде и больше денег потратить на книги.

У Марьи никогда не было семьи: в шесть лет она осталась сиротой и воспитывалась в детском доме. А там судьба свела ее с руководительницей фольклорной студии, которая и определила ей место в жизни. Это место оказалось и надежным, и певучим, и говорливым. Марья не скучала на работе и всегда спешила из дома в институт. Как большинство детдомовских, она редко болела и не боялась невзгод. Работа на выездах приносила ей невероятную радость.

Марья была маленького роста, чуть скошенная влево, словно ее куда-то всегда тянуло. Легкие рыжие барашковые волосы на голове она заплетала в худобедную косицу. Круглые голубые глаза смотрели с вечным близоруким вниманием. Маленький вздернутый нос, круглые, как хохломские ложки, уши, стоящие по обе стороны головы будто приклеенные, и большие руки делали ее совсем непривлекательной для противоположного пола. Но сколько в ней было стеснительности, скромности, благодушия и нерастраченной нежности, нельзя было передать словами, а она передавала голосом, пением. Когда Марья заводила на своих институтских «вечорах» старинные, заунывные русские песни, все опускали глаза, завидуя удивительному, невесть кем и за что данному ей таланту. Улыбалась она постоянно, натрудив себе улыбкой морщинки у глаз.

Может, за ее улыбчивость и приняла ее бабка Палладия с радостью, разместила в прирубе — на веранде — за тканой занавеской, которую Марья в первую голову и сфотографировала.

Старуха Серафима только пришла с источника, таща полведра воды. Она давно решила носить воду «по самуё смерть», в день понемногу — себе на питье, и таким образом проверяла состояние своего здоровья. Но как бы то ни было полведра приносила исправно.

Поставили самовар и по Марьиному предложению решили печь в поду большой русской печки, давно не мазанной, раскорячившейся на половину комнаты, лепешек из магазинной муки. Но пришлось оставить эту затею. Печь давно не выполняла основных своих обязанностей. Грели комнаты обогревателем, готовила Марионилла в мультиварке и на плитке. А печь просто занимала место, да и разобрать её было жаль и некому.

Марионилла сбегала в погреб за капусткой и грибами, и сели есть и чаевничать.

Марья сразу заметила, что капуста на сто процентов покупная, а грибы из магазинной банки, безудержно проквашенные уксусом.

— А грибы то? Сами собирали? — с опытом в лице спросила Марья и глянула на закивавшую по- лошадиному Мариониллу.

— Она! Она ходила сама! — чистосердечно подтвердила Палладия.- Тут за Опашкой растут вот ведь. И это самое… звать её можно Милкой, а так она Марионилла.

— Ух ты! Красивое имя! — восхитилась Марья, откусывая гриб.- Старинное!

— Да! В какую- то бабку. Наши бабы были выдумщицы до имён. У нас вон только… Сергей …нормально называется. А остальных по святцам… Да! Если что, то я говорю все, что и другим, — утвердительно произнесла Палладия. — Мне ужо не помнится, кому чего я наболтала, а ты у нас в первый раз. Вот и наболтаю тебе все заново.

— Я запишу на диктофон, — обрадовалась Марья и, порывшись в складках юбки, достала маленькое цифровое устройство. — На него можно часами говорить.

— Во как! — подала голос Серафима с другой стороны стола. — Хде столько словов-то наберешь?

— Они у меня есть — все, как грибочки, по кузовкам сидят. Одна сказка — одни грибочки, друга сказка — други грибочки, — профессионально понизила голос бабка Палладия. — И в памяти я ишшо.

Марья за чаем разглядела и Мариониллу. На вид той было лет двадцать — двадцать пять. Самый свежий возраст. Волосы лежали широкой рифленой волной, вроде песчаной дюны в пустыне: видно, на ночь Марионилла заплетала их в косички, а утром расплетала. Вытянутое, без кровинки лицо, прозрачно-серые, чуть подтянутые к вискам глаза, тонкие губы, тонкая шея и высокий рост — Марионилла была похожа на одну из моделей английских художников-прерафаэлитов. Ей не хватало только синего бархатного платья в пол и ларчика Пандоры на коленях. Вместо платья Марионилла всунулась в самошитый сарафан из штапеля в мелкий цветочек и вязаные вручную чулки с хитрым орнаментом. На ногах — тапки-чуни из валяных полусапожек с обрезанным верхом.

Старуха Серафима, пергаментно-желтая, с щелью рта и двумя щелями глаз, обросшими бородавками, с выдающимся острым носом и белым пухом волос, выбивающимся из-под платка, носила одежду по «старой моде»: некрашеное, отбеленное только солнцем платье-мешок, доходившее до коричневых голых икр, высушенных и перевитых венами, словно корнями деревьев. Она ходила по дому босой, стуча по половицам окаменевшими ногтями, а на улицу обувала калоши с суконной стелькой. И никогда не снимала с головы плат, подколотый под подбородком невидимой булавкой.

«Да уж, — подумала Марья, — попала я в паноптикум! Тут тебе ни яйца, ни курицы, ни молочка попить…»

— Отчего же молочка нету? Есть, в мангазин через речку привозют с монастыря. И там по семьдесят рублев за трехлитровку продают, — внезапно сказала Серафима, пристально глядя на Марью.

Марья едва не подпрыгнула на косом табурете.

— Да я и так… А может, и схожу… — она покраснела лицом, и только тонкая, с палец, полоса вдоль лба осталась бледной.

— Ты не стесняйся, девка. Мы как свои тут. Мы всех примаем, всех любим… — И бабка Палладия широко перекрестилась на угол.

За ней поспешно взмахнула рукой Марионилла, а потом и Серафима, медленно и важно, осенила себя двуперстным знамением.

— А вы… староверы, да? — спросила Марья робко.

— Да уж не щепотники, — гулко сказала Серафима скрипучим голосом и добавила, — только помалкивай про это. А то монастырские нам хлеб носют… обидятся ещё…

Марья даже обрадовалась этому.

— Щепотники у нас на той стороне рецки, в монастыре сидят, — добавила Палладия.

Марья достала из рюкзака свою тетрадку и, не распаковавшись еще до конца, устроилась записывать.

Некоторое время они провели за столом в разговорах. Сперва говорила только Палладия: рассказывала про историю Опашки, про всяких пришлых и свойских, про местные обряды — словом, то, чего Марья за свою жизнь наслушалась уже выше маковки. Палладия была отменной рассказчицей. Никаких там «гм», «мня», «ото», «как бы вот» и прочих словесных паразитов не проскакивало в ее хорошо сложенной, грамотно организованной, сдержанной браздами умеренности речи. Старуха, видно, уже наловчилась говорить как по писаному. За полтора часа она пересказала с полсотни историй, сказок, быличек и присказок, которые Марья уже несчетное число раз слышала из самых разных уст и во всевозможнейших вариациях. Но Марье все равно было интересно, и она, низко склонившись над школьной сорокавосьмистраничной «толстушкой», записывала и вручную, и на диктофон, ныряя в речь Палладии с редкими вопросами.

— А ты скажи, скажи про змия! — подала голос Серафима, прихлебывая простывший кипяток из блюдца.

— Да посля.

— Да ты кажи чичас.

— Да что там говорить-то? Летат и летат.

— Кто летает? — спросила Марья.

Вдруг Марионилла, сидевшая с носком и спицами у окна, подскочила и стала, мыча и перебирая руками в воздухе, делать какие-то знаки, странные и очень агрессивные.

— Что? Чего ты махаешь? — строго спросила Палладия.

Марионилла продолжала выписывать руками круги и спирали.

— Она, наверное, не хочет, чтобы вы про змея говорили. Может, боится? — спросила Марья, искоса глянув на бешено жестикулирующую Мариониллу, которую мычание и непонятный страх в один миг сделали некрасивой.

— Да вот прилетат к ней и к бабке Палладии змий, а хвост у змия огненный, а голова горячая — то целовецкая, то звериная. И особо-то Марионилла ждет тоего змия огнеярого. Как ждет, так он и прилетат, — быстро сказала Серафима и обнажила единственный, коричневый, замшелый верхний клык, которым она ловко разделывалась с хлебной коркой, перекусывая ее надвое, перед тем как макнуть в чашку с пустым кипятком.

Марионилла, глухо простонав что-то ругательное, кинулась вон из избы, подняв с половиц пыль, заигравшую в солнечном пространстве горницы как мелкий, дробленый хрусталь.

Все это время Палладия сидела сложив руки на квадратном животе, теребя фартушек-завеску, прикрывающий просторную и длинную коричневую парусиновую юбку и часть груди.

— А еще и не то у нас быват, — зыркнула Палладия на Серафиму. — Что ж, все казать разве?

Марье стало неудобно участвовать в этом странном объяснении, и она, извинившись, пошла на веранду — в свежепристроенное помещение с большими окнами, где для приезжих была поставлена кровать со стальными шарами-навершиями и стол, покрытый относительно новой клеенкой. Еще здесь имелась вешалка для одежды и два стула, на одном из которых можно было сидеть, а на другой складывать вещи. Марья, прикрыв дверь, задернула белыми вышитыми занавесками окна, из которых открывался вид на огромный луг, укатывающийся далеко-далеко, до самого берега Пини.

Солнце пронизало шторы и сделало стены на веранде теплыми и желтыми, а саму Марью — на лицо нежной и гладкой.

«Как хорошо-то, а! Если все пойдет по-заданному, побуду здесь пару неделек. Скоро и купаться можно будет, ну или хотя бы ноги мочить… Вот только что за змеи тут летают? Не будет же ко мне прилетать: вроде я не вдова и не монашка…» — Марья улыбнулась.

Сказка про змея, которую рассказывали везде, Марье уже поднадоела. Сюжет оставался один, но в каждой деревне обрастал своими подробностями. Где-то змей был хорошим, где-то злым. Кто-то им утешался, а кто-то падал и помирал. В общем, неоднозначный товарищ, сложно с ним. Интересно, какая тут версия? Может, что-то оригинальное будет, а может, даже всплывет под шумок неизвестный апокриф… Ну, это уж если очень повезет.

Марья выпросталась из длинных одежд и сменила одну юбку на другую, предпочтя все-таки более короткую. Она привыкла прятать свою хромую и кривенькую правую ногу, которая неловко выбрасывалась при ходьбе, словно норовя бежать впереди хозяйки. Из-за этого недостатка Марья даже женихам отказывала по молодости. А потом, когда женихи рассеялись, как пена морская, успокоилась и уже не надеялась, что кто-то изменит ее жизнь, перевернет ее быт. В душе она мечтала о семье, о детях. Когда было особенно горько и тоскливо, принималась пахать за десятерых — и забывалась, постепенно сходила на нет человеческая тоска, просыпался азарт побольше сделать, написать, изработать всю себя, чтобы тоске нечего было грызть…

Марья задумалась, но все же не пропустила тень, что прошла мимо ее окон. Из-за шторки она разглядела Мариониллу, которая спешила куда-то по лугу в сторону монастыря, то и дело озираясь на ворота.

«Вот повезло ей! — подумала Марья. — В каком райском месте живет…»

Тут постучали в дверь.

Марья скинула крючок. Зашла старуха Серафима.

Вечером ее, наверное, можно было испугаться, но сейчас, при свете дня, Серафима, высушенная, как таранка, на жарком солнце и прожаренная вековыми ветрами, с мутными глазами какого-то кошачьего, а не человеческого желтого цвета, не пугала, а только вызывала удивление, насколько глубоко может резец времени прочертить на лице годы. Казалось, что морщины у нее глубиной до костей.

— Девко, ты не шугайся. Я, может, страшная, но я же не Егишна, а человец верующий, — сказала Серафима, переваливаясь подошла к кровати и села на нее, хрустнув матрасом.

— Я таких, как вы, не в первый раз вижу. Навидалась, — вздохнула Марья.

— У нас на деревне-то много дворов было, а как нацали мереть — и все повымерли. Одна я старуха и осталась. Палладия совсем еще молода против меня. Што там…

— А сколько тебе, бабушка?

— Я после семидесятого года перестала щитать. На што оно мне?

— А Палладия тебе родная?

— Как же, тетка по матери я еёшная. Я же обет дала, что девицей помру. А как тяжело было энто, нельзя сказать! Я ить красавицей была. Таковой баской, таковой баской! — и Серафима закачала головой, как китайский болванчик.

Марья улыбнулась в сторону.

— Пойду я в вашу кухню да сварю вам супчику. Хотите? — спросила она старуху.

— Супцику? А-а-а, нет уж! Я знаю, что в мои года его нельзя исть. Я только хлебца с водицей.

— И все?! — испуганно спросила Марья.

— И все. Да потому и живу, девко!

— Да что вы меня все «девко», «девко»… Мне уже сорок лет.

— Да ну! Да ну тебя, не востри!

— Правда.

— Да не бреши!

— Я честно говорю.

— Да ты брехуха ишшо!

Марья полезла за паспортом в рюкзачок.

— Что ты мне кументы кажешь, я ить не уцона!

— Как?! — оторопела Марья. — Такое бывает? А как же ликбез? Неужели тут ликбеза не было?

Старуха встала с кровати, сложила руки на животе и гордо изрекла:

— Уцение ваше суть бесовский мракобесный вой. Про то знаю. Матерь моя, и бабка, и прабабка говорили так: «Есть умный, а ткать не уцон». И поле не каждый опашет, и лен не каждый сработает. Вот и думай про то.

— Вы точно из старой веры.

— А откуль же ишшо!

И Серафима показала единственный зуб и голый рот.

— Давно оттуль. И про бесовство знаю.

Серафима поманила Марью пальцем. Марья вошла в избу, ступила на влажноватые половички, лежащие на выскобленном сером полу.

Серафима, заглянув в спальную, где спала, отчаянно храпя и подергиваясь, Палладия, завела Марью в горницу. Там в межоконье висело огромное вышитое голубками полотенце. Серафима приподняла его.

— Не цомные мы! У нас во цего есть! Про «поженимся давай» смотрим.

Марья хотела засмеяться и прикрыла рот запястьем.

— Хороший телевизор. Очень хороший! Дорогой, — сказала она. — И что, кроме «Давай поженимся», ни новостей, ничего больше не смотрите?

— Да ну их к бесам, осподи прости! — махнула рукой Серафима и скрыла телевизор под голубками. — Ты только ым не говори, а то…

И Серафима грустно посмотрела на Марью кошачьими глазами.

— Сдохнуть бы поскорее. По мамке скуцаю. Ты ишшо скажи, поцему тебя Марьей звать, а? Не Марией, а Марьей.

— Так хочу, — сказала Марья гордо. — Так мне милее…

5.

Марья обошла двор, заброшенный хлев, полуразвалившийся овин, заглянула в аккуратный огород, огороженный со всех сторон стенами травы и молодых деревьев. Здесь быстро вырастали на запустошенных землях берёзки и клёны. Их носило с участка на участок и за десять лет мог вырасти непроходимый частокол, такой, что и не пролезешь. Для будущих поколений росла эта будущая целина. Но никто не надеялся уже, что её когда- то поднимут.

День разгорелся яркий, теплый. Обещал, значит, в воскресенье заехать участковый. Но зачем его ждать? Марья взяла авоську, триста рублей и пошла по тропинке, по которой раньше пробежала Марионилла, в магазин. Тропинка вела по заросшему клевером лугу. Видно, недавно разобрались с коровами. А раньше тут пасли. Вон, стёжек настрочили…

Марья, весело сбивая головки клевера, быстрой походкой, чуть заваливая шаг, направилась к магазину. Миновав луг, она невольно остановилась, залюбовавшись открывшимся ей видом на реку, на монастырь, казавшийся игрушечным и ненастоящим, на другой стороне круглого, высокого берега. Маковки церкви сияли на сплошной голубизне чистого неба. А позади монастыря река, как опрокинутое зеркало, виднелась почти до самого горизонта и петляла, петляла бесконечное число раз, пока не уходила в туманную даль, затемненную лесами.

— Как прекрасно… И как тут мало людей… — прошептала Марья, теребя косицу.

Река, через которую в узком месте были переброшены клади, искрилась рябью течения. На другой стороне под монастырем белел известью одноэтажный, под синей крышей, магазин, а чуть поодаль шла дорога, разветвляясь одним концом в монастырь, другим — в городок.

По этой дороге изредка ездили автомобили. На берегу кое-где виднелись палатки, машины, рыбаки. Около магазина топталась лошадь, выпряженная из телеги, стоящей на асфальтовом пятачке. Это привезли из монастыря свежий хлеб.

Хлеб благоухал кругом, наполняя пространство неким чудным, детским воспоминанием, когда боишься Бабу-ягу, репейника в волосах и недалеко ушел от молока и коржика на полдник. Марья, спеленатая этим запахом, двинулась в магазин, чая скупить все виды хлеба и еще что-нибудь.

В дверях она чуть не столкнулась с разгружающим машину крепким бородатым мужчиной в круглых, как у Троцкого, очках и с голой бритой головой.

— Ну, бабонька, чего ты? Туда или сюда сдвигайся! — сказал он, напирая дощатыми лотками.

Марья метнулась в сторону.

— А купить сейчас можно будет? Разгрузите и станете продавать? — робко спросила она продавщицу, склонившуюся над книгой учета, — молодую девицу в серой косынке и длинной юбке.

— Погодите на улице, — сказала та, не поднимая глаз от книги, что-то туда вписывая. — Ситный? Бездрожжевой? Сколько? Семь… Так, серый, черный… Коврига медовая… Восемьдесят по пять…

Марья вышла на солнце. Возле магазина, стоящего на асфальтовом островке, было жарко. Голос продавщицы неприятно дребезжал из открытого зева магазинного дверного проема.

«Искупаться бы!» — подумала Марья.

С холма она хорошо видела на другой стороне реки и дом Палладии, и вообще всю улицу, уставленную темными домами, еще четче выписанными на свежих красках неба и травы. По полям начала распускаться белыми островками кашка. Желтели лютики, дикая мальва высовывала сиреневые головки, покачиваясь от легкого ветра.

Мимо Марьи быстрым шагом прошла Марионилла, одной рукой крепко уцепившись за свою сумку-почтальонку из джинсы, а второй поддерживая синюю юбку. На Марью она глянула искоса и без тени ответной улыбки.

Марионилла спустилась к кладям, перебежала речку и по тропинке стала подниматься к дому. Марья с легкостью прослеживала весь ее путь. Лошадь, похрустывая, обрывала осот с края дороги. Вдали, слева, на той стороне реки, весело ругались мужчина и женщина, бегая друг за другом с полотенцами вокруг машины. За ними курились костры маленького лагеря байдарочников.

— Вечером у нас тут еще веселее. А завтра паломники приедут. Вы не паломница? — спросил Марью приятный голос.

Она обернулась. Это был тот самый человек в круглых очках.

— Н-не… Я собираю фольклор, то есть… типа того… — ответила Марья.

— Я сам тут недавно, всего второй год, — вздохнул человек, снял очки и стал протирать их подолом клетчатой рубашки.

— Тут как-то странно все смешалось. Мои хозяйки — старой веры… Монастырь — обычный… Еще, говорят, иеговисты жили…

— О да. Обычный, да не совсем. Не знаю, можно ли вообще называть монастыри обычными… Кстати, меня зовут Георгий. Я пеку хлеб и живу в монастыре. Трудником пока.

Марья смутилась и покраснела.

— Марья, — коротко представилась она.

— Не Мария?

— Нет, именно Марья.

— А… Ну, это в какой-то мере даже забавно. Я сам крещен Георгием, а как только меня не называют! И я, знаете, не имею желания возражать. А в детстве-то: и Егорий, и Аллюрий, и даже Ягуарий мать меня называла. Шутница была…

Марья улыбнулась.

— У вас, наверное, характер мягкий.

С колокольни донесся легкий, ажурный звон.

— Как вы? Верующая? — дотерев очки и перестав щуриться, спросил Георгий.

Марья посмотрела на него. Он выглядел немного странно. Босой, в обрезанных по колено джинсах и рубашке навыпуск. Да еще бритый наголо.

— Да так, без фанатизма. А вы? Грехи замаливать приехали? — без тени улыбки спросила Марья.

Георгий пожал плечами.

— Да. Христианство — очень удобная вера. Можно грешить всю жизнь, а потом однажды приехать в монастырь и стать хорошим. То есть… грехи тебе отпустят, это совершенно точно. Другое дело, хватит ли у тебя самого разумения понять, что ты прощен. Люди — наглые существа. Они порою приписывают себе какие-то качества, которые невозможно ниоткуда получить. С ними можно лишь родиться.

Марья, качнувшись на пятках, заложила руки за спину.

— А хлеб сегодня будут продавать? — спросила она.

— О, хлеб… — спохватился Георгий. — Я напою лошадку и провожу вас. Хотите?

Марья вошла в магазин. Георгий зашел с нею.

Магазин, построенный после войны из разрушенной прибрежной часовенки, имел одно помещение, разгороженное на задний и передний «приделы», как в храме, и торговали тут теперь не как в обычном сельпо, а как в монастырской лавке: медом, настойками, хлебом, вареным сыром, кислым молоком в красивых высоких бутылках зеленого стекла, пряниками с изображением монастыря… Целый угол был отведен под несъедобные товары типа сувенирных кружек, тарелок, православных календарей на любой вкус и убогого текстиля китайского производства: платков и юбок с дикими, не монастырскими принтами.

— Света, посоветуй девушке, какой у нас хлебушек самый вкусный, — сказал Георгий продавщице.

Света, уже отложившая амбарную книгу и сидящая над судоку, махнула головой в косынке.

— Ты сам печешь, ты и советуй. Кому, как не тебе, лучше знать-то?

— А я люблю весь свой хлеб. Но вот ковриги с изюмом — больше всех. Вы же Палладии берете? Ей иногда наш пономарь Савва носит. Или я. Она ест только серый. Серафима любит сухарики мочить. А вы попробуйте вот — кукурузный с семечками…

Марья снова покраснела.

Но тут в магазинную прохладу ворвался молодой монашек с еле заметными усиками.

— Георгий! Тебя игумен требует. Быстро, быстро! — задыхаясь, сказал он и уперся руками в свои колени. — Уф… в гору да с горы…

— Игумен? — Георгий помрачнел и растерялся. — Еще увидимся, Марья! Думаю, вам наш хлеб понравится… — И обратился к монаху: — Савва, давай ящики грузить и вместе поедем.

— Давай.

Савва и Георгий вышли из магазина на жару. Над монастырем все звонче, все причудливей гудели и позванивали колокола.

— Хороший мужик, — сказала Света, не отрываясь от судоку. — Выбрали чо, нет?

Марья, пробежавшись взглядом по полкам с хлебами, красиво завернутыми в пергамент с логотипами монастырской пекарни, кивнула.

6.

«Что-то в этом есть… И в ней что-то есть», — думал Георгий, поднимаясь в гору рядом с телегой, на которой, болтая ногами, сидел Савва и, задыхаясь, рассказывал о недавнем происшествии.

— И до нуля, брат, до нуля срезан! И там же погнил… Никак дня три лежал под росой, а там дождь — и все загублено.

— А вообще, кто сеял-то? Зачем?

— О! То разве наше дело? Я как-то спрашивал у отца Евлампия, так тот закидал руками: мол, не лезь, отец настоятель сам разберется! Землю, говорит, дали на время чужим. А что за чужие, в ум не возьму. Кто они могут быть? Кто угодно…

— А кто там в колокола разыгрывает вместо тебя?

— Это иеромонах. Так хорошо, так славно, а?

— Славно… — сказал Георгий, задумавшись.

До ворот монастыря они молчали, но когда, грохоча колесами, поехали под ворота, Савва спрыгнул и, коротко попрощавшись с Георгием, скрылся в дверях трапезной. Ему пора было читать за трапезой жития.

Настоятель разоблачался в ризнице после службы, и Георгий пошел сразу к нему.

Дьякон, бледный молодой человек с клочковатой бороденкой, беседовал с настоятелем, когда постучался Георгий, но почти сразу вышел. Настоятель, в одном подряснике, подвязанный пояском, принял пекаря наедине.

Его высокопреподобию настоятелю Ионе не исполнилось еще и пятидесяти. Вид у него был грозный из-за сросшихся бровей и орлиного носа да вечно спесиво изогнутого рта. Это отвращало от бесед с отцом настоятелем огромное количество мирских, желающих «попроситься на житье» в монастырь. Обычно он отсылал всех к иеромонаху Иллариону Бойкову, который видел людей насквозь, потому и дожил без единого седого волоса до девяноста пяти лет. Илларион скрепя сердце называл настоятеля «батюшка» и не очень любил за то, что, приехав из Питера, тот принялся начальствовать «столично и архиглавно».

Действительно, отец настоятель обладал некой деловой жилкой. Он вскоре устроил свечной заводик на правом берегу реки, а рядом построил пекарню и кафе для туристов-байдарочников с кемпингом для заезжих автомобилистов. Все это приносило монастырю приличный доход. Построили новый келейный дом, гостиницу для паломников на двадцать четыре комнатки и отдельную трапезную для них.

Полуразвалившаяся школа, заброшенный табор*, на котором давно уже не ремонтировали сельхозтехнику, были обнесены забором и зафункционировали под началом неких «хозяев».

Марья этого еще не знала, зато Георгий уже видел арендатора Резо и его визави Аслана, которые бурно пререкались, стоя в центре перед магазином, и сердито хлопали дверцами внедорожников.

Но неужели они?

— Ты почему самоуправствуешь тут? — отвернувшись к оконцу и застегивая мягкую, из кашемировой шерсти рясу, гулко спросил отец настоятель. — Мне голову-то оторвут!

Георгий пожал плечами и глянул в угол, где было расставлено несколько мышеловок.

— Да я же не вред сделал…

— Для тебя не вред. Эх…

Настоятель вопросительно взглянул на потупившегося Георгия.

— Ты знаешь, что весь их урожай погубил? Весь! — и возвысил голос: — Они завтра приедут, а что я скажу?

— Скажите, что милиция-де дозналась.

— Да что ты! А милиция тут кто? Бушин, этот кривой участковый? Ты его хорошо знаешь, Георгий? А?

Настоятель тщательно расправил складки одежд.

— Знаешь ведь, житье наше тяжкое: девство, послушание и труд. А куда тебе дальше трудника с таким самомнением?

Георгий покраснел и взглянул на настоятеля.

— Простите меня великодушно, отче, но я терпеть злонамеренность не могу. Я же вижу, что совершается лихо! Я сам после войны был в такой удавке, что лучше бы сразу помереть.

— А что плохого совершается, скажи ты мне? То, что кто-то выкашивает чужой посев, — это разве не зло?

— Но это же мак!

— А булки с чем?

— Я вас умоляю, какие булки!

— Ты как со мной разговариваешь, Георгий! — громогласно крикнул настоятель, так что казалось, его услышали на улице. — Ты где? Ты у меня не смей! Если отобьюсь, то останешься: ты пекарь годный, что и говорить. А если нет — то вылетишь отсюда. Вскорости причем. Иди.

— Благословите… — склонился Георгий.

Настоятель перекрестил его размашисто и рассеянно и чуть было снова не разругался.

— Я скажу, что приезжала милиция из района, — сказал он, сдержавшись, — и скосила. А если Аслан у тебя про солому спросит… Говори, что перетаскал кто-то ночью.

— А Савва сказал, что после дождя солома погнила… — подсказал Георгий.

— Нет. Кто-то с края солому перепер. Там еще хватит на все про все. Может, Резо из табора… Ну, иди, иди с Богом!

Георгий отступил назад и вышел прочь, выдохнув.

Настоятель покачал головой, огладил широкую, как лезвие топора, черную бороду и перекрестился на крест колокольни, хорошо видный из окошка.

— Ну, а истинно — бесовское дело. И зачем связывался? Хорошо, Георгий спас, — сказал он тихо.

7.

Вечером Георгий пошел к бабке Палладии и старухе Серафиме с сумкой хлеба. Было у него немного времени: он сделал всю работу наперед, чтобы отпустили на час-полтора. Отец Евлампий, эконом, ценил его за исполнительность, неутомимость и силу, а также за неизменную покладистость.

Согласно обычному порядку, Георгий должен был вскоре стать послушником, а после принять постриг. Но ему, погруженному в раздумье над собственной жизнью, все еще мерещился выбор.

Он за то время, что провел в монастыре, уже привык к постоянным прихожанам из райцентра, к бесконечным отпеваниям здешних обитателей, к бабкам-ведьмам на белокаменной паперти по праздникам. Наблюдал, как вымирают деревни, запустошивается пашня, как приходят новые хозяева, и роют, и копают, и достают со дна земли и воды все, что пожелают, а то, чего природа не в силах создать, — создают вопреки и во вред этой природе. Кругом враги, думалось ему, и он вел себя внимательно и сдержанно. А дисциплины в наблюдениях позволяла добиться монастырская жизнь с ее ранними подъемами, трудами и молитвами.

С братией — с тридцатью монахами, двумя старцами и начальством — он дружил, безропотно выполняя все поручения и работу. Вставал в полпятого утра, чтобы к шести булки уже были посажены Саввой в печь, огромную, как пасть кашалота: отец настоятель увидал такую на заморском сайте в Интернете, перерисовал чертежи и вызвал из города мастеровитого печника.

Георгий шел по тропинке вниз, к селу, любуясь панорамой. Стоящие в два ряда дома, озеро, совершенно круглое, чуть с краю села, рядом с заключенным за забор табором, вдали обширный луг, а на горизонте — словно море, дышащее белым паром, и совсем мелкие, как хвойные иголочки, воткнутые в бахромчатый край леса, трубы большого города. Там, кажется, конец земли.

Лето короткое, мощное, густое. Цветы и травы тяжелые и пахучие. Солнце будто тянется, задерживаясь в меду закатных красок, и не может убраться на покой. За ним хвост, как от круто падающей кометы. Хвост аделаидовый*, малиновый, желтушный, облачно-сиреневатый.

Георгий перебежал клади. Идя мимо «табора» бывшей колхозной станции по ремонту тракторов и прочих сельхозмашин, послушал какой-то нарастающе-конвульсивный гул непонятных механизмов и повернул к дому Палладии.

По двору ходила Марионилла, помыкивая и рассыпая немногочисленным курочкам черные сухари, пережженные в печке. Увидав Георгия, она демонстративно отвернулась, показав торчащие под тонким платьем лопатки немного искривленной юношеским сколиозом спины. Собака Чамба, рыжая и беспокойная, подбежала к Георгию и стала лапиться, захватывая его колени и вертя головой. Марионилла, увидев Георгия некрасиво натужно улыбнулась и замерла с зацапанной алюминиевой мисочкой в руке, просверливая его взглядом.

Георгий глянул в ответ и отвёл глаза, почувствовав внутренний негатив от Мариониллы. Правильно говорят, что немые говорят глазами.

— Чамба, хорошая девочка… На тебе хлебца… — сказал Георгий, улыбнувшись, и достал из кармана брюк кусочек сухой краюшки. — А хозяйки твои где?

Он прошел в сени, тукнул дверями у мостка, чтобы услышали.

— Хозяюшки! Деушки, баушки! Я вам хлебушка принес.

Его встретила Серафима с обычным равнодушно застывшим лицом, но с искрой радости в молодых и лукавых глазах. Палладия спала на своей высокой кровати, отвернувшись к стенке. Ее заботливо укрывала Марья, одетая в цветной хлопковый свитер и джинсы, слишком короткие у щиколоток.

— Матушка, я вам принес хлебушка и еще хотел вас попросить… — Георгий замер, втянув воздух. — А самовар ставили?

— Ставили! — сказала Серафима. — Но ужжо выпили. У Палладии опяць голова болит, вот поляцили, положили.

Марья, смутившись, протянула Георгию руку. Тот взял ее за сухую ладошку и отпустил, почувствовав тепло.

— Ну, пускай спит. Тогда вот хлебушек, а я вашу гостью прогуляю с полчасика, — сказал Георгий, заторопившись и отчего-то зашмыгав носом. — Хорошо?

Марья, улыбнувшись Серафиме, обула мокасины и легко выскочила на крыльцо. Марионилла прошла ей навстречу тяжело и шумно, как груженая баржа, задела костлявым бедром Георгия и скрылась в своей комнатушке за занавеской.

— Ой… Сегодня она что-то совсем не в духе! — сказал Георгий настороженно. — Так пойдемте?

Марья кивнула.

— Только ненадолго. А то я травками чайными надышалась и, думаю, засну скоро.

Они медленно пошли по улице, разговаривая неторопливо и легко. Поговорили о политике, о погоде, о красоте здешних мест. Скоро наедут дачники, туристы, паломники. Скоро жизнь вернется сюда.

— Не понимаю, почему тут никого не осталось? — удивленно спросила Марья Георгия. — А вы не знаете? И какими судьбами вы тут, если не секрет?

Вечер уже забрал голоса у птиц. Над пустыми дворами висело закатное томление, и комары с жужжанием отшатывались от рябиновых веток, которыми Георгий снабдил и Марью, и себя для более спокойной прогулки.

— Знаете… А можно я на «ты» перейду? — спросил он, погладив бритую голову и поправив очки.

— Можно, чего уж там…

— Только хотел сперва спросить, что вы за чай пили, — и Георгий искоса глянул на Марью.

Марья чистосердечно ответила, что Марионилла поит Палладию каким-то особым чаем, от головы. Серафима сказала, что Марионилла как раз и приехала из города, чтобы лечить сказительницу всякими снадобьями и травками.

— Может, она ведьма какая-нибудь? — засмеялась Марья и сморщила нос, став совсем молодой и озорной. — Или вы в колдовство не верите? Мне что-то про змея огненного рассказывали… Вы не видали тут змеев?

Георгий с сожалением покачал головой.

— Ох, мне, как Георгию, пришлось бы с ним бороться! Но нет, не видел. А все-таки, чай… Пригласите меня как-нибудь, когда она будет ей голову лечить.

— А что? Что-то не так? — обеспокоилась Марья.

— Да нет…

— Ну, расскажите, что вас сюда привело.

Георгий, еще немного пройдя по грунтовке, вдруг взял Марью под локоть.

— Пойдем, посидим на кладях, там хорошее место. Вода журчит.

Марья согласилась, немного вздрогнув от неожиданности. Но это была приятная неожиданность.

Они сорвали еще веток отбиваясь от комаров и пошли вниз по тропинке к реке, которая текла спокойно и величаво, кружась и завихряясь куда- то, возможно, к большой воде, к огромному пространству.

— Я как эта речка, — подумала Марья, — Стиснули меня мои берега и дыхнуть тяжело. Вот… если бы вырваться…

На кладях уже попрохладнело. Георгий снял с себя флисовую куртку, оставшись в простой клетчатой рубашке с коротким рукавом, в которую обычно наряжался, когда выходил из монастыря по мирским делам, и накинул Марье на плечи.

— Я бабушкам часто хлеб ношу, но в доме ни разу не был… Марионилла всегда забирает… на самом, почти, на порожке. Это из-за вас… из-за тебя то есть, сегодня зашел. Еще хожу за монастырь, в Хамово. Там народу побольше. Место поглуше, возле леска. Там холмы есть, и с них хорошо закат видно. Я тут всего второй год, а каждую зиму смотрю, как небо играет. Не насмотрюсь. Такие цвета редки. Только над Москвой бывают: над ней ведь в морозные вечера такие краски блещут, каких нигде больше не увидать.

— Это да. Но я живу не в Москве. У меня в Черноголовке комнатка. Я оттуда езжу в Москву на работу. Предлагали в общежитие переехать, на Бауманскую, но я, честно говоря, нажилась в общежитии. Я ведь с шести лет в детдоме. Хорошо еще, взамен родительской квартиры правительство выделило мне комнату. Свою, — сказала Марья не без гордости и заболтала ногами над бегучими водами Пини. — Однако вас… тебя на разговор не вытащишь!

— Да я…

— И не очень-то открываетесь… ешься кому попало…

— Ну, ты не кто попало. Да что рассказывать… Родился, женился… Как часто бывает, ранний брак рухнул. Пошел служить в милицию, попутно учился. Работал я лет десять: и опером был, и потом на Петровку попал в ОБЭП… Родился, кстати, я в Холмогорах, и меня, как Михал Васильича, занесло в столицу. А уж как началась эта свистопляска в девяностые… Я уже к первой чеченской был не юный, а поехал воевать. Повоевал, посмотрел, каково это… Всегда мечтал о войне — с детства. Думал, что там подвиги, там лучшие качества человека открываются: и честь, и доблесть, и сила, и милосердие, и справедливость. Пусть всё на крови, но там не так, как в обычной жизни… Оказалось, все наоборот. Война, даже самая короткая, самая маленькая, — это показатель того, как разложилось общество. Там сразу все пороки видны. И они так ужасны! Так неизлечимы…

Марья смотрела на воду, и у нее начала кружиться голова. Георгий рассказывал, а она, слушая внимательно, думала о том, что всякий человек ищет себе испытания. Хоть какого-нибудь: будь то война, голод или адреналин от быстрой езды. Без испытаний человек ничто, каждый это понимает. Кто без испытаний живет — становится растением, бурьяном.

— А еще у меня глаз стеклянный, — сказал Георгий.

Марья повернула голову и уставилась на его лицо, уже с печатью немалого жизненного опыта, твердое, с несмываемым загаром, на загорелую бритую голову, на которой едва заметно пробивались остинки седых волос. Правда: один глаз, голубой и неживой, смотрел прямо. А второй смеялся, лучился, светился. И первый глаз был отличен от второго как покойник от живого человека.

— А я теперь понимаю, почему мертвых «жмуриками» называют. Мертвые — от глаз. Первое, что умирает, — глаза, — сказала Марья, отводя взгляд от Георгия, лукаво улыбнувшись. — Вы… По тебе не заметно.

— Так вроде я ещё и не умер… — засмеялся Георгий.

— Ну… я не то хотела сказать… — смутилась Марья.

— Еще меня контузило. Я, когда вернулся, долго не мог прийти в себя и злился, да как все военнослужащие, что мирские не понимают… то есть гражданские… О, я сравнил войну с монастырем! — и Георгий ненадолго замолчал, опустив голову.

— Такой же закрытый мир.

— Вот это точно сказано. Я над собой смеюсь.

— Что? — не поняла Марья. — Почему?

— Я так много плакал, но никто не видел. А смех — это то, что можно показывать другим. Вот я и не плачу, а смеюсь. Марья, я еще тебе не все рассказал. Я что- то всё о себе, да о себе… Давно никому не рассказывал. Я вернулся живым, но искал сил для жизни. Тут мать слегла. Два года лежала пластом. Я ухаживал за ней. А как умерла, я прямо с цепи сорвался — и «присел» на героин. Раз, два, три ширнулся… десять… За полгода чуть до смерти не скололся. Хорошо, сослуживец мой положил меня в больницу святителя Алексия. А потом я прямиком сюда. Оттуда многие расходятся в поисках Бога, и я пошел искать. Не нашел — Бог просто во мне заговорил. Со мной заговорил! Стало быть, всегда был тут, — и Георгий погладил бритую макушку. — Или… Не знаю! Но почему молчал? Тоже вопрос…

Марья вздохнула.

— Я, Георгий, продрогла немного. Не знаю, как ты сидишь на сквозняке. Пойду уже спать. Да и тебе пора, а то монастырские ворота закроют.

— О… Закроют! А ты мне ещё про себя не рассказала.

— Да что там рассказывать. Родители погибли… Я в детском доме выросла. Государство меня вырастило, выучило… Хорошие люди попадались. Работу свою люблю. И всё.

— А… личная жизнь?

Марья встала, потупила глаза. Вставая, наступила на край юбки и шатнулась. Георгий поймал её за талию. Марья покраснела.

— Не готова сейчас рассказывать… Георгий… И не могу что- то.

Марья посмотрела на Георгия, на его странное лицо, в котором можно было разглядеть и красоту, но для этого пришлось бы вглядываться, а она не смела. Может быть, на кого то другого нагло бы и взглянула, а тут её взял ступор. Она сжала губы и опустила глаза и руки.

Георгий быстро вскочил и помог Марье перейти клади в её сторону. Взял ее за обе руки. Он был значительно выше ростом, поэтому ей пришлось поднять голову, чтобы по-приятельски поцеловать его в бородатую щеку. А что? Почему нет? Надо же ему доказать что она его не боится. И вообще…

— А ты не замужем? — опасливо спросил Георгий.

— Не пришлось, — ответила Марья. — Я же до сих пор жду принца на белом коне. Смешно? Пусть.

Георгий отпустил ее руки. Отчего- то улыбнулся лукаво, скосился на монастырь.

— Приходи завтра на раннюю обедню. В нижнем храме, где иеромонах Илларион служит.

— Спокойной ночи, — сказала Марья с прохладцей. — Не провожай меня, тут рядом добежать, — и она, накинув на плечо Георгию его куртку, быстро пошла к тропинке и полезла наверх, на холм берега, светя голыми щиколотками.

— Гоподи, спаси мя от обольщения бесовского! — сказал Георгий, следя за ней не без удовольствия, и, присвистывая, почти побежал к монастырю по каменистой дорожке.

По Пине плыла группа байдарочников и пела на разные голоса старинную хулиганскую песню.

8.

В тот вечер, как Марья и Георгий гуляли, старуха Серафима застала Мариониллу за странным занятием. Девица сидела в позе лотоса на своей кровати и смотрела в мобильник, быстро набирая пальцем сообщения. Как только голова Серафимы в черном платке просунулась за занавеску, Марионилла быстро спрятала телефон в одеяло и кивнула старухе головой.

— Да ницего не хоцу. Хоцу, щоб тебя отсюда прибрали, — сказала Серафима.

Марионилла покраснела, постучала кулачком о кулачок и провела ребром тоненькой ладошки по горлу, сжав и без того тонкие губы.

Серафима вздохнула.

— Живи, малеванная.

И пошла спать в свой закуток, в самое теплое место, за печку, на тахту.

Марья вернулась вдохновленная, счастливая и краснощекая. Свежестью пахло от волос, закрутившихся от влажного воздуха мелкими кольцами. Марья чувствовала какую-то силу. Её чуть ли не подбрасывало. Она захотела поговорить с Серафимой, но та уже сняла платок и в косынке, плотно закрывавшей волосы, в позе предрекающей сивиллы, закрыв глаза и сложив руки на коленях, сидела на высоченной перине, свесив тонкие, щеглиные ноги. Марья зашла в переднюю комнату, где на столе уже остыл самовар, чтобы проведать Палладию.

Палладия лежала прямо, ровно, открыв глаза. Марья подошла, услышав ее чуть сипловатое, но мерное дыхание. Палладия не спала. Она улыбалась и что-то очень медленно, очень старательно говорила, но нельзя было разобрать и понять что.

— Про змия огнеярого бредит, — сказала Серафима, дребезжа и напугав Марью.

Марья заглянула в глаза Палладии и заметила, что в полумраке комнаты, где горела одна лампочка под вязаным абажуром, зрачки той ушли в глубину радужки. Марье стало жутко, и она села за стол и налила себе чай.

В ту же минуту из-за своей занавески выскочила Марионилла и, мыча, стала кричать на Марью что-то непонятное.

— Она ярится, што цай остыл, — пояснила Серафима.

Марионилла же, подхватив горячий заварник, выбежала из комнаты в сени.

— Налить пошла, сухая родия, — прошелестела Серафима. — Стала девка в табор бегать. Видать, нашла себе ухазора.

— А она внучка бабушки Палладии? — спросила Марья тихонько, прислушиваясь к звеньканью посуды за стеной.

— Никакая она не внуцка. Ее сам внуцок Палладьин прислал смотреть за бабкой. И! Как приехала, так сгинуло ужжо целовек дваццать. Ты сходи на погост, там видно. Она змия, она… Избави нас Христос от нее!

И старуха смолкла, снова прикрыв глаза.

Марья немного напряглась, когда вошла Марионилла, неся на блюдечке вафли и заварник с горячим чаем. На этот раз Марья внимательно изучила чай, который плавал в чашке. От греха подальше. Это ьбыл совсесм не тот чай, что пила бабушка Палладия. А обыкновенный. Без трав, перебивавший искусственным ароматом.

— Нажористые химикалии.- вспомнила Марья свою детдомовсую призказку, когда их поили растворимыми напитками « Юппи» и « Зуко»

Она прихлебнула немного, скорее ради приличия, что Марионилла не просто так ходила за чаем для неё, надкусила ковригу Георгия и пошла спать.

Однако среди тихой ночи, когда все уснули, над заросшим током за Опашкой взлетел со свистом в небо хвостатый шарик, блеснув во всех окнах ярким, словно электрическим светом. Старуха Серафима, услыхав его даже не ушами, а некой внутренностью, тут же вскочила, приникла к окну — и, закрыв глаза, кинулась назад. Еще шарик, еще… Шипение, свист!

— Спаси, осподи! От рабы Божией Серафимы и от дому ея отгони летающего змия огненного и духа нечистого, прикасливого, денного и нощного, полуденного, утреннего и вечернего, часового и минутного, всю силу нечистую! Отврати его ото всех ея дум и помыслов, видений и мечтаний, действий и воли… Спаси, осподи, меня!

Старуха бросилась на кровать, закрыла голову подушкой и стала горячо молиться, сухо плача и вздрагивая.

9.

— Говорят, у вас тут народу много померло. А отчего? Может, эпидемия? — спросила Марья продавщицу.

— А кто знает? Кто их знает? Помирают, потому что пьют. Больше не от чего. Тут жить ща можно. Только работать негде.

— Да, это проблема для всей страны.

Света перекрестилась на угол, где висел православный календарь с указанием церковных праздников. Марья заметила, что продавщица немного косит и разговаривает чуть заторможенно.

— Может, как разрез выроют, так все и вернутся…

— Какой разрез?

Света пожала плечами.

— А тут, где деревня, холм. Там будут чё- то добывать. Думаю… может… лучше будет на ихних алмазах.

Марья вскинула рыжие брови.

— Да? Там что, кимберлитовая трубка?

Продавщица скривила губки.

— А я не знаю, как оно называется… Уже давно бы открыли, да тянут из-за директорской бабки! Это она все тут сидит и никуда не уезжает. А он разработку не начинает, пока она не помрет… Может, это только слухи, но говорят потихоньку. Да хоть спросите у Георгия. Он прошаренный, в курсе.

Марья накинула платок и пошла к обедне. Впереди нее уже тянулось несколько бабок из Хамова и человек пять автотуристов из кемпинга, шумных и одетых в попугайные майки и шорты. У входа в монастырь им перегородила дорогу местная смотрящая бабуля и заставила надеть юбки и платки, которые тут же и запродала им по полтиннику за штуку.

Местные прихожане и наезжающие туристы в праздники создавали толпу в нижнем приделе Свято-Успенского храма. Когда приезжали паломники, к иеромонаху Иллариону и вовсе было не подступиться. Он по полчаса выслушивал исповедующихся, и люди покидали его с разными чувствами. Многим он отказывал в исповеди, коротко бросив: «Подготовься — приходи». Марья даже не думала к нему попасть. Она оглядывала стены и вдруг увидела справа усеянную головками горящих свечей большую икону святого Георгия, сидящего босиком на огромном крутоголовом белом коне и поражающего острым концом копья в разверстую пасть змия с раздвоенным языком. Марья на миг замерла посреди прохода, протиснулась к иконе и, увидав свое отражение в стекле, которым было забрано изображение святого, удивилась, насколько просто она выглядит в белом платочке, с выскочившими вокруг лица рыжеватыми, почти ржаными мелкими локонами.

— На белом коне… — сказала Марья вслух, подёрнув плечами.- А в воротах… я…

Марья забыла, зачем пришла, а служба меж тем началась.

Так она и простояла до самой исповеди, пока ее не подперла очередь.

Дьяконы и алтарник с пономарем Саввой прошлись по церкви с кадилами. Марье стало душно. Защекотало в носу, в горле, и она, чтобы не раскашляться или не чихнуть, выбежала, перекрестившись, за дверь.

На чистом воздухе ей стало легче дышать. От далёкого горизонта шла косматая темно-серая, словно дымчатая, туча, на фоне которой белели клочки загулявших облачков. Пели птицы. Возле своего дома хорошо была видна старуха Серафима в черном платье и темном платке вокруг лица, завязанном на макушке в узел. Она обрезала какие-то кустики в палисаде.

— Марья! — окликнул вроде бы знакомый голос.

Марья обернулась. Это был участковый Николай Бушин, при полном параде и в сапогах. Полицейская форма ему очень шла. Из-под фуражки торчали белобрысые, чуть отросшие на шею волосы. Участковый не особенно следил за своей прической. Он был белобрыс до того, что и ресницы отливали какой-то жемчужной белизной. Марье даже показалось, что он альбинос, особенно по тому, как легко краснели его гладковыбритые щеки.

— А, это вы, — ласково сказала она, и участковый выпрямился и приосанился. — А я как раз хотела кое о чем у вас поинтересоваться.

— Да? — растерялся Бушин. — Пожалуйста. Как ваши сборы?

— Все хорошо. Записываю потихоньку. Палладия перлы выдает, а Серафима рассказывает, что вчера ночью видела огненного змия. Вот не знаю… В других местах мне говорили, что змии прилетают к вдовам, оборачиваясь умершими мужьями. Или в столпы превращаются.

— Нет, Серафима точно не вдова. Она даже и замужем не была. А эта, трясогузка вредная, не досаждает вам?

— Марионилла?

— Она.

— Нет вроде бы. Все хорошо. Да что вы ее вредной-то все зовете? Попробуйте-ка немым жить! — заступилась Марья.

Участковый сощурился.

— А еще что?

— А еще мне про вашу алмазную трубку рассказали.

Бушин неожиданно выпрямился и сдвинул брови, отчего его нос расширился, а лицо стало до крайней степени некрасивым.

— Про что это?

— Про разработку.

— А кто вам сказал? Кто-то из монастыря?

Марья, заметив его тревогу, дернула плечом.

— Слухи, наверное. Ладно, я пойду. Мне надо по делам.

Участковый, мотнув головой, быстро подскочил к ней и взял за локоток.

— Вам тут наговорят, ага! Только слушай… Нет, ничего такого нет. А если и есть, то мы этого не знаем, ага?

Марья смутилась.

— Да я тут, собственно, не за тем, чтобы слухи собирать. Просто интересно стало.

Туча закрыла солнце, и мгновенно порывистый ветер взвил пыль на площадке перед входом в храм.

— И не собирайте, не надо. Так, а кто же?..

— Неважно. Это просто чушь. Я поняла.

Марья вытянула локоть из цепкого захвата участкового и, кивнув ему головой, не оглядываясь, пошла к речке. Ей нужно было успеть домой до дождя.

10.

Вечером Палладия снова сидела на кровати, вытянув ноги в коричневых трикотажных чулках, обтянувших ее уродливые бугристые стопы, и терла виски толстыми пальцами. Марья сидела рядом на табуретке и, держа на коленях для удобства том «Графа Монте-Кристо», записывала в тетрадке сказку.

— И потом узяла ее такая тоска, что пошла она и кинулась в наше Хам — озеро. И тут утопла. На том все… — нехотя закончила Палладия. — Как пройдет боль-то, еще расскажу, почему жук голову не подымат. Почему так ходит, с опущенной головою.

— Почему же? — спросила Марья, тоже не поднимая головы. — Грустно ему, холодно?

— О, там цельная история, девко… Ох, девко, кликни мне Мариониллу-то!

Марья посмотрела на Палладию. Та покрылась буровато-красными пятнами, часто дышала и моргала слезящимися глазами.

— А где она может быть? — спросила Марья.

— Где! Кликни мне ее! — злобно рявкнула Палладия, и Марья, сорвавшись с табуретки, выскочила во двор.

Шел теплый летний дождь, долгий и шумливый. Марья не увидела во дворе Мариониллы и, накинув на себя штормовку, пошла к сеннику.

И каково было ее удивление, когда она услышала с улицы два голоса: мужской и женский. Они тихо переговаривались за забором, вроде бы на повышенных тонах.

— Ты чего глядишь на нее? Я тебе гляделки-то повыцарапаю!

— Ну что ты, цветик мой! Ревнивая, что ли? Вот глупая…

— Э-э-э, глупая, ревнивая… Нормальная! Сколько еще ждать-то? У меня жизнь проходит. Ты бы почаще появлялся со своей ракетницей, тогда, может быть…

— Они и так боятся до смерти. Потерпи.

— Он говорил, бабку не трогать. А мы трогаем, получается…

— Ничего такого мы не делаем.

— Тогда придумай что-нибудь, чтобы быстрее… И успокой ее, эту бледную овцу! Вон, бежит! Я пошла.

— Как так — «успокой»? Стой…

— Как получится! Или я разберусь.

Марья увидела сквозь щелочку в заборе две неясные фигуры за струями дождя. Одна из них поспешила в сторону кладей.

Испугавшись, что ее заметили, Марья резко развернулась и пошла звать собаку.

— Чамба! Чамба!

Собака подбежала к ней.

— Собачушка? Не видала ты тут Мариониллу? Нет?

Собака виляла хвостиком, подпрыгивала, поскуливала, и уши ее подлетали вверх, как крылья мясистой бабочки.