Бесплатный фрагмент - Златые детства лоскутки

Ивану да Марье, родителям моим, посвящается

ПРЕДИСЛОВИЕ

И у меня, да и у многих других людей и в мыслях и в речах иногда проскальзывает горечь по поводу того, что сейчас всё не так, как когда-то в детстве. Тогда и солнце было ярче и жарче, и лужи после дождя теплее, и зимы более снежные, морозные, чем теперь, и вообще, всё было лучше: и хлеб хлебнее, даже, если он с отрубями, и молоко молочнее, даже если оно — обрат. Наверное, это просто тоска по далёкому золотому времени каждого человека — детству. Несмотря на то, на какие годы в истории оно выпало, оно было золотым уже от того, что было просто детством. Милым, наивным, неповторимым началом жизни, когда мечтается только о светлом будущем, огромном и радостном, когда впереди большая и, непременно, счастливая жизнь, и слова «А помнишь?» ещё совсем незнакомы и не нужны. Наверное, ни один человек не помнит своего детства изо дня в день, это невозможно. Но всю жизнь всплывают в памяти какие-то, может быть, и незначительные теперь, с высоты лет события, случаи, своего рода златые детства лоскутки. Как памятен каждый цветной треугольник на бабушкином лоскутном одеяле, который был когда-то чьей-то рубашкой, платьицем или сарафаном, а с этим сарафаном связана целая история, а в этой рубашке был совершён набег на соседский огород за подсолнухами, и рубашка была безнадёжно разодрана об изгородь, и так далее и так далее… Как же интересно, разглядывая лоскутки, находить свои, когда-то верно служившие тебе вещи, вспоминать события, связанные с ними, возвращаться в сказочную пору своего детства. Даже если эта пора не всегда была сказочной.

БОЖЬЕ НАКАЗАНИЕ

В те не очень далёкие времена, когда учителей в школе не боялись, а уважали; родителей слушались, и не потому, что опасались наказания или ждали вознаграждения за какие-либо выполненные обязанности по дому, а просто потому, что почитали родителей, стариков и просто старших; в Бога особо не верили, так как октябрятско — пионерско — комсомольская пропаганда не одобряла этого. Но в семьях ещё оставались истинно верующие деды и бабки, которые озорным мальцам, грозя пальчиком, говорили тихим полушёпотом: «Смотри, Бог то видит все, и за дурные дела накажет!» Божьего наказания всё же побаивались, особенно после одного случая. В селе нашем ещё в 1915 году была построена деревянная церковь, стояла она на взгорке над прудом, окружённая высоченными тополями, в детстве их размер оценивался так — «Огромные тополя высоко до неба». Церковь закрыли ещё до войны, сняли кресты, иконы верующие разнесли по домам на сохранение до лучших времен, здание использовали под склад для хранения хлеба, не буханок и караваев, конечно, а семенного зерна для посева осенью и весной. Крышу и окна чинили время от времени, хорошо хоть не нашлось отъявленного атеиста порушить здание, так оно и стояло под присмотром колхоза долгие годы, основной остов стоит и сейчас, правда совершенно бесхозный и полуразрушенный, жаль. И произошел в селе случай, который позволил убедиться озорникам и мелким хулиганам, да и всем, наверное, кто знает эту историю, что Божье наказание неотвратимо, если человек совершил неблаговидный поступок. Одна семья купила в дальней деревне дом на слом, чтобы перевезти его ближе к центру села. Тот, кто интересуется историей, стариной земли своей знает, что дом на Руси всегда продавали с иконой и столом, стол в доме хозяин, икона оберег и то и другое святы. При разборке дома для перевозки мужикам помогал подросток, сын хозяина, купившего дом, и вот каким-то образом в руки его попала икона, святой лик, потемневший от времени, и парнишка, по незнанию и по дурости молодецкой, стал петь и танцевать с иконою в руках на остове полуразобранного дома. Случайно или нарочно в его руках оказались уже половинки порушенного образа, неизвестно, взрослые, конечно, пытались остановить это безобразие, но угомонили паренька не сразу. Мужчины продолжили работу, а мать хозяина, старушка преклонных лет, взяв половинки Святого образа, завернув их в фартук, крестясь, ушла в поле, пала на колени и стала неистово молиться, обливаясь слезами. Через некоторое время послышались отчаянные крики мужиков и вопль человека, испытывающего нечеловеческую физическую боль. Огромное бревно, а избы в старину рубили из вековых деревьев, ударило парнишке пониже спины…

Долгие годы ушли на лечение, но он так и не поднялся на ноги, травма оказалась очень серьёзной, прикованный к постели парнишка рос, мужал, но жизнь текла мимо окон его дома. Он не был одинок, редкий день его не посещали гости, сначала ровесники, затем зелёная молодежь, потом уже дети ровесников. В селе даже появилась некая традиция: свадьба, после регистрации заходили к нему, уходил кто-то в армию, последний визит перед посадкой в автобус тоже был в этот дом. Да и просто любой праздник, приезд домой из дальних странствий был тоже поводом завернуть на огонёк. И все видели, с какой выдержкой и достоинством нёс свою боль человек, перенёсший свое взросление в муках, причем никто не слышал ни жалоб на судьбу, ни слёз от постоянной боли. Эта история заставила задуматься многих о неотвратимости Божьего наказания. Хотя кто-то расценивал эту трагедию, как случайность. Думаю все, кто был ли свидетелем её или просто знал о ней от очевидцев, кто жил с этим парнем в одном селе, навещал его и видел его страдания, задумывался чаще, как поступить в сложной жизненной ситуации и заповеди Божьи не считал пустым звуком.

ЛОСКУТКИ

Почему так щемит в груди и сердце трепещет, когда через многие годы приезжаешь в дом, где прошло твое детство? Мелкие, порой незаметные и, кажется, ничего не значащие звуки, запахи снова вдруг опахнут такими воспоминаниями о том далёком и беззаботном времени, когда «деревья были большими» и тебе хватало одной веточки, чтобы спрятаться от друзей и подружек, играя в прятки. Наверное, просто отчётливо понимаешь, как далеко, то время и те обстоятельства, которые помнятся чем-то необычным, или совершенно простым.

ОПОКА

С самого раннего возраста деревенские ребятишки имели по дому и хозяйству посильные и жизненно необходимые обязанности, справившись с ними, были предоставлены сами себе и улице. Случалось жёстоко обжечься крапивой, ободрать мозоль на пятке, получить ушибы и ссадины при случайном падении. И что интересно, уже в 5—7 лет мы могли оказать первую помощь себе и друг другу.

От ожога крапивой было верное средство — смазать место ожога своими собственными соплями, благо они водились у каждого круглый год, зимой понятно от мороза, а летом от купания в студёной проточной реке. Мозоль на пятке? Эка невидаль — ищешь лист подорожника, обслюнявишь его и лепишь на ободранную мозоль, приматываешь тряпицей и всё, гуляй дальше, к утру заживет!

А ссадины и раны тоже имели свое средство оказания помощи — опока, белый камень, похожий на мел, всегда лежал в доступном месте во дворе, ножом или даже гвоздем наскреб с куска мелкой крошки (мучки) засыпал рану, замотал чистой тряпицей, и всё ведь заживало!

А витаминизация первой зеленью: дикий лук, полевой щавель, горькая редька, пистики (хвощ полевой), привычка охотиться за ними ранней весной досталась нам от прежних поколений. Знали мы и растения на полях, травы в лугах, ягоды и грибы, причём съедобные и несъедобные знали точно, умели различить следы на снегу оставленные птицей или зверем лесным, и жили как то в согласии с природой что ли?

Теперь, к сожалению, даже сельские дети ищут подобную информацию не в поле, и даже не в книгах, а чаще всего в интернете все дальше удаляясь от матушки — природы. А пора ведь уже и возвращаться…. небеса обетованные, не знаю, существуют ли, а вот райские места на земле — встречаются точно.

Не пробеги мимо них, спешащий, не прогляди в суете обыденной. Земля твоего детства — одно из таких мест.

ГРОХОТ ВОРОТА

В десяти метрах от нашего дома стоял колодец, говорили, что глубина его составляла тринадцать метров и это не удивительно, потому что деревня была на пригорке и грунтовые воды залегали довольно глубоко.

Когда я, лет пяти, одна гуляла по двору, лишь заслышу грохот колодезного ворота — это значит, кто-то спускает ведро в колодец, чтобы набрать воды, со всех ног бегу в зону видимости и в щёлку смотрю: не сидит ли в ведре с водой, поднятой из колодца Лешачиха. Если нет, то мне путь к колодцу заказан. Как мне объяснил брат, который был четырьмя годами старше и всё — всё на свете знал, сидит в колодце Лешачиха, родная сестра Лешего и караулит маленьких девочек, чтобы уволочь их на дно колодца, поиграть с ними и утопить.

Я, конечно же, жутко боялась этого и обходила страшное место стороной, и только услышу грохот во дворе, прячусь подальше, но любопытство берёт верх, и где-то в щелку подглядываю, и надеюсь, что в этот раз её точно вытащат и уволокут подальше от деревни.

Года через два я уже не боялась подходить к колодцу, появилась обязанность поливать грядки в огороде, а бочка с водой стояла в метре от колодца, просто я уже понимала, что улететь в глубоченный колодец очень просто, а вот выбраться едва ли.

Деревенские дети взрослели быстро, потому что их рано привлекали к выполнению домашних работ, это были настоящие взрослые дела — подмести или помыть пол в доме, принести из поленницы дров к печи, русскую печь в доме топили круглый год. В ней готовили еду для себя и варили корм домашнему скоту, встретить скот с пастбища, или проводить его утром в стадо, принести в дом воды из колодца.

Так что к десяти годам я уже смело бросала ведро в колодец и, слушая грохот ворота, вспоминала свои пережитые страхи и сказки не из книг, а из жизни, сочиненные для того чтобы предостеречь ребятишек от бед.

СКРИП КАЛИТКИ

Мои родители, имея семью в составе семи человек, сами и пятеро ребятишек, тринадцать послевоенных лет прожили в доме родителей отца. Трудно тогда было отделиться и жить своим домом, да ещё и сохранялись устои прежнего семейного уклада — жить большой семьей, где под одной крышей проживали родители, их взрослые дети с семьями. Поскольку я была самой младшей в семье, то практически ничего не помню из того совместного проживания, только по рассказам старших братьев и сестры, но потом, подрастая, я часто бывала у деда с бабкой.

Почему-то запомнился один момент из тех времен — скрип огородной калитки. Бабушка моя была знатная огородница, на грядках вырастал каждое лето отличный урожай овощей, особенно привлекали ребятню огурцы, морковка и подсолнухи, которые бабушка называла «сыновороты» смысл этого слова стал мне понятен гораздо позже, подсолнух поворачивает шляпу к солнцу весь день, значит «солнцеворот», а в её просторечии — сыноворот.

Из ограды в огород вела калитка, которая при открывании издавала такой противно визжащий скрип, что скрыть твой тайный поход в огород, чтобы полакомиться чем-либо в тайне от бабушки не предоставлялось возможным. Наверное, по молодости лет, я даже и не пыталась проникать в огород, без ведома хозяйки, поэтому и не припомню каких-либо приключений, а вот старшим удалось изведать и наказание крапивой, и черёмуховой вицей.

Даже через 30 — 40 лет, смеясь, потирали наказуемые места и удивлялись, почему же никому не пришло в голову устранить эту бабушкину огородную сигнализацию на калитке, скрип которой мы помним всю свою жизнь.

Дом этот — наше родовое поместье, и сегодня стоит на своём месте, правда, облик его изменён чередой новых хозяев, и калитки в огород давно уже нет, и только пронзительный скрип её по-прежнему звучит в нашей памяти.

ОГУРЕЧНАЯ ГРЯДКА

Лет до шести-семи, наверное, я не знала значение слова «воровать». Однажды летом, жарким июльским днём, мама послала меня за чем-то в баню, может за мылом, может за тазиком, баня наша топилась по-чёрному и находилась на другом конце огорода, подальше от жилых строений. Отворив большие скрипучие ворота в огород, я вприпрыжку бегу по широкой огородной меже и вдруг замечаю на огуречной грядке, в борозде сидит мальчишка на корточках и смотрит на меня. Он был мне знаком, дом, где жила его семья, был недалече от нашего, через речку на пригорке, поэтому испуга я не испытала, напротив, меня разбирало любопытство — чего это он забрался в наши грядки, от кого прячется? И только я открыла рот, чтобы спросить его об этом, он поднес палец к губам и прошипел: «Тс-с-с, не говори никому, иди куда шла!» — я, пожав плечиками от удивления, хмыкнула что-то нечленораздельное и побежала по тропинке к бане выполнять мамино поручение. Когда возвращалась, огуречная борозда была пуста, сбежал парнишка, я же про него тут же забыла. И только поздним вечером, когда подошло время поливать грядки в огороде, я вспомнила дневную историю и спросила маму о том, зачем мальчишка сидел в нашем огороде. Ответ меня поразил: «Он просто воровал огурцы». Мне было непонятно, как так просто можно залезть в чужой огород и брать то, что тебе не принадлежит, тем более огороды были у каждого дома и огурцы в это время года росли у всех. И ещё, наверное, мне в назидание, что красть нехорошо, мама, вздохнув, сказала, что только раз в жизни она украла, и все эти годы ей было стыдно за свой поступок. Дело было во время войны, в деревне по домам были расселены эвакуированные, в их доме тоже жили женщины с детьми. Одна из женщин была портнихой, она привезла с собой небольшую швейную машинку, сундучок с нитками, шила на заказ по вечерам, чтоб заработать детям на хлеб и картошку. Так вот из этого сундучка с нитками мама и украла неполную катушку ниток, так как прохудившуюся за войну одежонку, чинить было совершенно не чем, а купить было негде. К моменту этого её покаянного рассказа уж минуло с войны четверть века, а её всё ещё мучал этот неблаговидный поступок. Наверное, история огуречного воришки, и мамино нечаянное откровение, произвели на меня очень сильное впечатление, потому что этот день мне запомнился на всю жизнь. А понимание того, что стыд перед самим собой за плохой поступок может быть гораздо мучительнее любого общественного порицания, пришло гораздо позже, когда появился уже какой никакой, но свой жизненный опыт.

БАНЯ ПО-ЧЁРНОМУ

Зимы в те годы были снежные и морозные, настоящие. И еженедельный ритуал омовения тел, а проще баня, становилась непростым делом. Правило субботы всегда соблюдалось, какое бы время года ни было на дворе, а истопить баню, перемыть всю семью — святое дело. Бани тогда, полвека назад, топились по-чёрному, в основном и стояли в огородах, поодаль от жилых построек, потому как являлись угрозой пожара. Да и горели нередко от перегрева или недосмотра. Кирпич для банной печки был дорогой, и непозволительной по тем временам роскошью, поэтому в бане выкладывалась каменка — из железного колеса, от какого-либо сельхозагрегата, а на него ровно, и не в один ряд укладывались камни, чугунные и железные детали, речная галька покрупнее, словом всё, что нагревалось, но не горело и могло сохранять тепло и жар. Сверху на каменку пристраивался чугунный котёл, рядом фляги, вёдра, чугуны, всё, во что могла быть налита вода для нагрева. Чтобы протопить такую баню нужны были навык и сноровка, дым из каменки выходил через отдушину и дверь, которую, как правило, подпирали поленом, оставляя щель для выхода дыма. Зимой, чтобы натопить баню для помывки семьи, приходилось до пяти — семи раз нырнуть в задымленное помещение, чтобы подкинуть дров в каменку, и нужно было умудриться не наглотаться едкого дыма. Запах дыма от дров из хвойных или лиственных пород деревьев мы могли различить легко, он въелся в память накрепко, навсегда, и, даже теперь, идя мимо чьей-то бани с дымящейся трубой, вдохнёшь банный аромат и скажешь тихо, про себя: «Еловыми топят!». Пока топилась баня, в доме шла приборка, мыли полы, застилая их свежими с мороза половиками, меняли постельное бельё, которое после стирки сушилось, а скорее вымерзало на морозе во дворе, а дух от него шёл… головокружительный. Непременно стряпали пельмени, чтобы после бани устроить семейное застолье. Наконец, вода во всех банных посудинах нагрелась, камни держат жар, дрова прогорели, остались лишь ярко красные уголья, самое время приготовить щелок для мытья головы, запарить веники. Шампуни в то время были редкостью и в деревне по–прежнему, был в чести щелок — в чугун с горячей водой добавляли золы, добытой из русской печки, причём золу какую попало тоже не возьмёшь, использовали только еловую. Умягченная еловой золой, отстоявшаяся вода, позволяла простым хозяйственным мылом промыть до блеска и шелковистости любые косы, а если вдруг по незнанию кто-то принес в баню осиновую золу для щелока — волосы собьются в сплошной клок, который не возьмёт ни один гребень. Ну вот, баня готова, помыться в ней тоже искусство, стенки, потолок были чёрными от сажи, и жар в бане был особый, он окутывал тебя со всех сторон, прогревал каждую клеточку, а если ещё поддать пару на каменку и веником, веником по всем доступным местам — вот блаженство. Отмытый и пропаренный выйдешь из бани, одеваешься наскоро — валенки на босу ногу, халат да пальтишко, полотенце на голове. И в темноте, по обозначенной вешками тропинке, бежишь к дому, не чувствуя мороза, и только снег скрипит в тишине под подошвами твоих валенок, звёзды мерцают в морозном небе и банный дух стелется по-над землей. А необыкновенное ощущение лёгкости и какого-то телесного и душевного счастья сопровождает тебя до самого утра, пока ты нежишься в чистой постели, с ароматом снега и мороза. Наверное, желание вернуть это необыкновенное ощущения и привело к возрождению русской бани в наши дни. И когда однажды после бани трёхлетний внук спросил меня: «Бабушка, почему после бани так легко?» я не нашла ничего другого ответить: «Просто к тебе пришло счастье!»

ПОСЛЕДНИЙ НИЩИЙ

В нашей деревне жил когда-то одинокий старик Александр. Был он, наверное, ещё и не так стар, что мог косить траву, грести и копнить сено, пасти коров, копать картошку, наколоть дров. Скорее всего, ему был немногим за шестьдесят. Был он родом неизвестно откуда, просто когда-то, проходя пешим ходом по тракту через нашу деревню, нанялся на лето в пастухи в одной из деревень колхоза, да так и остался. Жил при ферме, зимой помогал дояркам кормить скот, а летом, как профессиональный пастух, пас колхозных коров. По-видимому, был он совершенно одинок, и возвращаться на родину ему было не к кому, никто и не ведал какой волной странствий привела его судьба в нашу местность, и где его Малая родина, было мало кому известно, даже взрослым. Высокий, широкоплечий, лицо с крупными чертами, густые чёрные брови, из-под которых всегда грустно смотрели глубоко посаженные глаза, на голове копна чёрных волнистых, вечно нечёсаных волос. Носил он красную домотканую рубаху, подпоясанную тонкими веревочками, брюки из толстой, непонятного цвета ткани, старые заношенные сапоги, да ещё прорезиненный чёрный плащ с поддёвкой из овчины и сумка из кирзы на широком ремне. Причём все свои вещи зимой и летом он носил на себе и ни у кого не оставлял. В шестидесятых годах прошлого века пошла политика укрупнения колхозов, переселение малых деревень поближе к центральным усадьбам колхозов, вот и деревня Мошка, где при ферме обитал наш пастух, постепенно опустела, и пришлось Александру покинуть своё пристанище в опустевшей ферме. В силу возраста работать по найму в колхозе он уже не мог, а поскольку знали его все жители села, то пускали на ночлег, на день два, он помогал по дому сделать посильную работу, его жалели, кормили, обстирывали, давали возможность помыться в бане. Чаще всего Сано Мошанский, как звали его в деревне, останавливался в домах, где жили вдовы последней войны с ребятишками, да одинокие старухи, которые по набожности своей считали его, последнего нищего, божьим человеком. Спал он исключительно на русской печке, благо она была в каждом доме и топилась зимой и летом, откликался помочь по хозяйству на любую просьбу. Любил побеседовать «за жисть» с хозяевами гостеприимного дома и приходившими пообщаться соседками, вечерами неистово молился перед иконами, которые были в каждом доме, особенно у пожилых людей. Была у него одна странность: летом ранним утром и поздним вечером уходил в ближайший лес на пригорке и проводил там не меньше часа. С детьми почти не общался, да и ребятишки не принимали его всерьёз из-за странного бродячего образа жизни, зная его некоторые странности — дразнили порой, а если встречали его в лесу, называли лешим и гоготали. Он же кричал на них и гонял по лесу, но никого никогда и пальцем не тронул. А ещё Сано любил рисовать акварельными красками дома жителей села, у которых чаще всего останавливался, показывал рисунки хозяйкам и рассказывал о том, чем какой дом был примечателен. Лет десять вот так и жил последний нищий нашей деревни, а когда стало ухудшаться здоровье, и возраст укатился далеко за семьдесят, Сана Мошанского устроили в дом — интернат для инвалидов на Белую Гору, где, скорее всего, и закончился его жизненный путь. Совсем недавно мне пришлось побывать в селе Дебесы в Удмуртии. Экскурсовод рассказал, как и каким богам молятся удмурты в церкви и в лесу, и мне вдруг вспомнился этот человек с его привычками и странностями, трудолюбием и бескорыстием, увлечениями и набожностью и бесконечным одиночеством… Быть может, он и пришёл когда-то из этих мест, спасаясь от безнадеги и голода.

ФИМКА

Жила в нашей улице одинокая старушка, я запомнила её лет с пяти, как в детстве напевала она мне, сидя под окном на лавочке, песенки, считалочки, какие-то басенки и вплоть до времени, когда я, выйдя замуж, уехала из родной деревни. Интересной была судьба этой старушки, которую мне поведала моя мама, проработавшая в сельской школе учительницей начальных классов более сорока лет. Ефимья Матвеевна была в те годы школьным сторожем и уборщицей, жила в комнате при школе вплоть до выхода на пенсию. После всех революций и гражданской войны она осталась семнадцатилетней девицей и жила в родительском доме с братьями, братья были семейными, задумали делить хозяйство и тут встал вопрос о Фимке, как её в обиходе называли. Лучшим решением было, конечно, выдать её замуж, выделив маломальское приданное, желания самой Фимки никто и не спрашивал, порядки в семьях тогда ещё были самые что ни наесть патриархальные. Присмотрели жениха, сосватали, справили свадебку по своим возможностям. Только результата этого мероприятия предположить не мог никто. Наутро после брачной ночи Фимка ушла от новоиспечённого мужа и твердо сказала братьям, что теперь они над ней невольны и будет она жить так, как решит сама. В школе как раз нужен был сторож, так и оказалась Фимка и с работой и с жильем. На кого больше осерчала она на братьев или на нелюбого суженого, только замуж она больше не выходила, мужиков на дух не переносила, так и осталась одинокой и бездетной до конца дней. Долго не могли простить братья сестрицыну выходку с убегом от мужа, но с годами притупляется всякая злость и обида. Когда подошло время Фимке выхода на пенсию, они поставили ей небольшой домишко в нашей улице, на равном расстоянии от своих домов, ну и помогали ей по жизни с дровами, с огородом. Была Ефимья Матвеевна набожна, по соседству с ней жила Варвара — монашка, когда-то служившая в нашей сельской церкви вплоть до её закрытия, они часто и подолгу общались, но в отличие от Варвары, Фима любила ходить по-соседски посудачить. Причем память её таила великое множество информации о жителях села и окрестных деревень, она знала историю каждой семьи, всех членов семьи легко называла по именам, добавляя подробности их биографий малоизвестными фактами. В нашем доме она тоже была частой гостьей, особенно зимой, летом сельским жителям не до посиделок, работа, огороды, покосы занимали весь длинный, световой день. Была она всегда аккуратно и чистенько одета, низкорослая приветливая старушка, приходя в дом, где были дети, всегда приносила им пряник ли магазинский, конфету или домашнюю постряпушку. Причём приходила она всегда не просто так, а с какими-то новостями, сельскими, или мировыми, радио было обязательным атрибутом каждого сельского дома, получалось вроде как по делу. Братьев своих она пережила, и детей ихних некоторых тоже. Я помню при нашей последней встрече зашёл разговор о её возрасте, она вздохнула и ответила, что уж на пенсии тридцать пять лет только живет, так что долгий её век, очень долгий. А года через два она тихо ушла, просто не проснулась утром, хватились её через день, хоронили племянники и соседи. А деревня без неё как-то разом опустела, никто не ходил с новостями, или просто посудачить про жизнь, ушла маленькая говорливая старушка и оборвалась какая-то связующая нить между односельчанами, восполнить эту потерю оказалось уже невозможным. Незаменимые люди все же бывают, в чем бы порой, самом необычном, их незаменимость не заключалась.

ГОРЯЧИЙ ХЛЕБ