Бесплатный фрагмент - Жизнь — сказка

Об авторе

Валерий Архипов родился в 1951 в Чойбалсане (Монголия), но вот уже много лет живет и работает в Вологде. Окончил московский Литературный институт. Несколько лет был руководитель одной из литературных студий Вологды. Член Союза российских писателей с 2002 года.

Автор поэтических книг «Резервация», «Съемка рапидом», «Страсти по Эвтерпе», «Время дуэлей», «Выдумки мага», «Расстрельные списки», «Между бранью и радостью». Пишет стихи, поэмы, драмы, прозу, рецензии. Ярко проявил себея как критик, наставник поэтической молодежи. Неоднократный участник «Рубцовской осени» в Вологде. Лауреат Международного литературного конкурса «Второй открытый чемпионат Балтии по русской поэзии — 2013 год».

В 2014 году В. Архипов стал дипломантом Прокошинской премии в номинации «За собственный голос в поэзии». В 2014 году выпустил поэтический сборник «Между радостью и бранью», который включает стихи последних к тому времени двух лет. Эти произведения неоднократно звучали на собраниях литобъединения, поэтических встречах, но ранее нигде не публиковались. Название для книги помогла подобрать писатель, кандидат филологических наук Татьяна Андреева. «В этой книге я постарался быть лиричным, уйти от политического пафоса, — рассказывает автор, — здесь вы не найдете и присущей мне порой жесткости, сложности. Если в начале моего творческого пути меня часто называли „неудобоваримым авангардистом“, то сейчас во мне видят автора, близкого к классической традиции».

В 2015 году вместе с начинающей поэтессой Юлией Пакляновой выпустил сборник стихов «Несовершенство». Название предложила Юлия. «Несовершенство» — слово, которое как нельзя лучше характеризует поэта — человека, находящегося в постоянном поиске, сомневающегося — и прекрасно отражает основную тему сборника — философию жизни и смерти. Не последнее место занимает в стихах и тема любви.

В поэтичеткую книгу «Жизнь — сказка» вошли избранные стихи, довольно известны по выступлениям, но многие не публиковались.

Колодец памяти

Свою первую рецензию на стихи Валерия Архипова я написал в конце прошлого века. Это была вовсе даже и не рецензия, а целая глава в книге «Харизма вологодской литературы», которую я в то время выпустил, а еще раньше опубликовал в литературной газете «Свеча» в 1994 году. И вот уже почти четверть века Валерий Архипов будоражит литературное сообщество своими выступлениями, презентациями, мастер классами, изданиями книг, успевая при этом получать премии, например, престижную Прокошинскую в 2014 г.

Его образ жизни похож на его поэзию и наоборот. Они громогласны и быстроходны. Чтение стихов Валерия Архипова предполагает выявление тех самых динамических отношений с написанными поэтом стихов в ученической тетради почерком третьеклассника, как на уроке чистописания, подчеркивая это голосовой выразительностью авторского чтения, превращая его в элемент поэтического произведения — все это вместе составляющих мультиобразность материальных свойств самой поэзии Валерия Архипова.

Они быстры, потому что живут и действуют, и одновременно архаичны, потому что вне сетей, вне Интернета, и вне любых цифровых носителей.

Выскажу «крамольную» мысль о том, что именно такая психологическая модель творчества и его восприятие легко информирует о появлении нового произведения искусства — они приходят не из «расшаренных» сетей, а из-под глыб быта поэта, насквозь пронизанного кинофильмами сороковых годов, стихами, разговорами о поэзии.

Итак, двадцать пять лет прошло с момента выходя первой книги Валерия Архипова. Это целая эпоха в жизни страны, в жизни отдельного человека, тем более поэта. Скажу более, это невероятно изменившаяся картина мира в глобальном масштабе. Тем более интересно увидеть, чем на вызовы времени откликнется поэзия Валерия Архипова. Однако, поэт не стал откликаться — книга, которую мы держим в наших руках обращена в прошлое, как колодец памяти. Это ретроспектива. Это the best Валерия Архипова.

Сейчас, когда я пишу эти строки, Валерий Архипов вместе со своим сокурсником Николаем Толстиковым уехал в Москву на встречу с выпускниками Литературного института, которые окончили его двадцать лет назад. Действительно, жизнь становится сказкой, если она наполнена прошлым, как колодец животворящей водой, дающей волю будущему.

Тем более интересно ждать от Валерия Архипова нового творчества.

Сергей Фаустов, критик

***

Падаешь медленно,

будто в кино,

Птичкою, камушком, дождиком, градом,

ранишь лицо свое бритвой. Не надо,

Не уходи от меня все равно.

Глаз твоих черные угольки

тухнут, не спрашивая прощенья.

День возвращенья —

как год воскрешенья.

Вьются, повьются твои мотыльки.

В сон окунусь — там червонная дама,

ляжет на сердце вечная осень.

Вечная слава,

всевышнему слава,

что на руках тебя не уносит.

Поздний младенец вселенского рая,

бросишь платочек —

вырастет мостик.

Слышишь?! Пока что благоухает

поле в цвету еще просит в гости.

Спит на нем барином

поэт круглолицый.

Серенады кончились,

пошли склоки.

Дверь не открывай свою —

там убийцы.

Песен ты не пой моих:

век жестокий.

Стонет ясень

Провожаю я тебя, провожаю.

Гул вокзальный прямо ломит мне уши.

отпускаю я тебя отпускаю.

Там под кожей шуршат наши души.

Захлебнусь в последний миг лютой болью.

Станет этот добрый лик мне ужасен.

Подойди же ты хоть раз к изголовью,

станет день тогда, наверное, ясен.

Или просто по весне стонет ясень,

взяли пьяные его да срубили,

А хотел пожить, наверное, князем,

не любили ведь его, не любили!

Вспомни, милая, свой класс и свой праздник,

в белом платье, в белом вальсе порхала.

И любил тебя один одноклассник,

ну а ты тогда со мной убегала.

Словно режем по стеклу и не больно,

словно бьем и ничего не боимся.

Жизнь — как минное в крови поле,

наступил на проводок — провалился.

Обниму тебя, как ангел, крылами.

Зря усмешку не бросай, губы спортишь.

Одноклассник твой замерз под часами,

только ты теперь его не воротишь.

***

Ты в моей комнате. Чья же ты чья?

Босиком по комнате, как по травке.

А потом во дворике судачили бабки —

Что ж это за краля? Чья она, чья?

В комнате моей тесно.

Стол. Диван. Кресло.

Ты в моей комнате.

Но чья же ты, чья?

Думал, будешь моей невестой.

Но ты пришла быстро и быстро ушла.

А запах французких со мной остался.

На столе расческа тоже твоя.

У бабушек во дворике спор продолжался —

Кто ж она такая?

Чья она, чья?

Лунные собаки

Ночью уснут даже те одинокие в белом.

Их дуновенья боимся, дрожим, не хотим.

Призраки ночи, собаки бездомные с гневом

смотрят на небо: А мы почему не летим?

Там и просторно и воздуха много без гари,

падали нету, лишь свечкою смотрит луна.

Здесь, на земле мы не мало всего повидали,

больше плохого, но наша ли это вина.

Лайка по небу летала откормленной сукой.

Номер не вышел, осталась на век зимовать.

Был бы хозяин, и мы б его добрую руку

молча лизали, хвостами бы стали вилять.

Вот обворованный сад вдруг заплачет устало.

Ветви-ревматики телом повержены ниц.

Кончится лето и детские жалобы: Мама!

Слижут собаки, как крылья раздавленных птиц.

Бедные псы, вы сегодня почти не одеты.

Ночь коротка ли? А есть у вас на ночь постель?

Девочка в туфлях малиновых, нежная, где ты!

В детстве осталась. Я нес ей из школы портфель.

***

Закатилась моя душа в колодец.

Голос стал и тоненький и ломкий.

Из-за опостылевшей мне телки

Стал я для себя седой уродец.

Добрая, лобастая корова

Языком с кустов слизала пену.

Я иду усталый, отупелый,

Но уже ко всякому готовый.

Знаю я, что накричит синица

О любви, о злой тоске, о муке.

Ведь не бред, не сон же эта жрица.

Вижу в кольцах чувственные руки.

Прелести воинственной русалки

Что-то мне расскажут в упоеньи

И придет лесное вдохновенье

В чуть позеленевшем полушалке.

***

Останови растление ума,

что бы тебе судьба в платьишке красном

ни говорила, притворись несчастной,

сдави виски, восторг сгони с чела.

Пусть музыкой войдут мои шаги,

перетерпи нахлынувшую радость.

Представь, что по ступенькам сапоги,

что похоронка или даже старость,

но только улыбаться не моги.

Но вот когда разверзнется земля

и сад умрет, где был тобой любим я,

где ты была прекрасна как заря,

но вот, как лишаи, концлагеря,

ползут по волосам твоим красивым,

ты улыбайся,

Улыбаюсь я.

Бегу в полубреду через овраги,

полуизбитый, дыбом голова.

Как быстро распадаются слова

о сладкой боли, о больной отваге.

Скажи мне: «Милый!..»,

спой мне, ради бога,

затей пирушку и захохочи

так, чтоб содрогнулись палачи.

Одень свои прекрасные одежды,

картошки смуглой в чугунке неси,

но веселись, прошу же, веселись,

кричи над вожделенною землею,

что я с тобою,

я опять с тобою,

прошу тебя, как можешь, веселись,

а я тебя тихонько успокою.

Поздняя осень

Ты сказала — я вышел на круг,

на таинственный,

долгий,

небесный.

Ну а волосы рвутся из рук,

в неизвестность плывут,

в неизвестность.

А я может быть неба пастух.

Вот созвездие льва впереди.

Но костер нашей славы потух,

не успел разгореться. Дожди.

Я в объятьях твоих не сгорел.

Не поставить на вечную карту.

Гвозди в руки и вечный предел.

Беспредел,

как любовь к Бонапарту.

Бьет в висок мне пружинящий нерв,

как тревога, которой и нету.

Подними до молитвенных сфер

слабый дух мой, он просит ответа

на насущий вопрос бытия,

где желанную мысль не находишь.

Голос мудрости — злая змея

говорит, что ты снова уходишь

под нестыдный напев: тра-ля-ля…

Но вдруг дернешься,

вспыхнешь,

мелькнешь.

Стисну губы до боли, до крика

пусть исчезнет кристальная ложь

ты придешь в кандалах, но придешь

поздней осенью

девочкой дикой.

А монах за червонной стеной

не тебе ли кричит: Аллилуя!

Перетерпишь, предстанешь другой —

королевой чужих поцелуев.

Королева печальных дворов,

анфилад,

пирамид,

хуторов,

дай кандальные шрамы омою,

ведь по первому слову ОМОНы

оборвут нашу память, как плеть,

и запрут в золоченую клеть.

Или может ты станешь послушной.

Но не будь никогда равнодушной,

подскажи,

что ты хочешь летать.

Если хочешь, я брошу писать.

Если скажешь — исчезни,

взорвусь.

О любви

Самурайская моя нежность.

Как припадошный, убегаю.

От любви я бегу, от детства.

От тебя бежать не желаю.

Пожалей

И к земле приникни.

Расстреляли,

А ты живая.

Как зовут тебя, я не знаю?

Эвридика?!

Прощай, родная.

Если б знал,

Пошел в полицаи.

Всех по пунктику —

Раз,

Два,

Три,

А тебе бы сказал — живи!

Профиль

Тоненьким перышком… чирк.

Так красива, что не узнали.

А когда к нам приехал цирк,

Танцевала ты,

Танцевала.

Зазывала, косой горбун,

Он тебя тиранил и бил,

Но наверное все же любил?!

Ты под куполом шла и шла.

Под тобою песок — могила.

Он кричит: Но… пошла, пошла!

Как игрушечная кобыла.

Ты единственная меня не забыла!

Я прошу тебя, чтоб не падала,

Чтобы шла, чтобы сколько могла, жила.

Эвридикой в еврейском гетто

И под куполом для зевак.

Пусть хранит тебя добрый знак

В это выстраданное лето.

Отвечай мне дождем печальным —

Там кого-то мы развенчали.

Повенчаемся ли опять?!

Эвридика — губы из кружев,

Не обнять тебя, не обнять.

На запястьях твоих полоски.

Вены резала?

Или в доски

Руки маленькие твои

Заколачивали гвоздьми

Недоноски!

Пастор молится, сжав ладошки.

Неужели не сберегу?!

Я спасу — подожди немножко,

Задержись на своем кругу.

В страшном сне я с вокзала выйду.

Чей-то шепот: уже обмыли?!..

.. И собаками во дворе

Девки уличные завыли.

Церковь в праздничном изваяньи.

Душу в мусоре изваляли…

Ну, а в общем-то мы от бога,

В палестинской желтой пыли.

Если можешь, то не грусти.

Плечи сумрачные твои

Растоптали,

Как павшим вечер.

Вот опять роковая встреча,

Красный крест на твоей груди…

Я твои ладошки сжимаю.

Ты, пожалуйста, не умри,

Оставайся в моей крови

Эвридикой во рву еврейском

Иль под куполом — «Все для вас».

После серии отпеваний.

Я по небу звездочку пас.

Эемералъда пречистой гавани

Как люблю твои очи матовые,

Как хотелось тебя обманывать,

Все шептать о своей нелюбови

И смотреть, как ты хмуришь_брови

Где же ты живешь? обитаешь?

ПроФилъ врезался орбитально,

Я молчу, я руки касаюсь —

Ослепительная касатка,

Ты меня насовсем бросаешь,

Пиджачок мой шальной снимаешь

Где другую такую взять?

Руки клинышком, как у чайки

Ты моя родовая знать

Эсмеральда пречистой гавани

Изначальна.

Чу, затишье-

Селена светит.

Где же ты? Выпивоха-ветер,

Поднимающий все на свете.

Ты отчаянный потаскун: руки-плети,

Грехи замаливай.

Видишь, где-то сияет зарево.

На рассвете я сплю. Прости.

Дорогая моя, невенчанная.

Ты прости, что тебя оставил.

Не увел, а вот так оставил,

Просто так

В белокрылой спальне.

Эсмеральда пречистой гавани

Вся как в тайне.

Я любил твои очи матовые.

Пусть не бранится твоя матушка.

Я себя рассек аж до крови,

А по небу черкнула радуга.

Небу больно и сердцу больно.

Ах, любови твоей довольно.

Спи спокойно.

Эсмеральда пречистой гавани,

Спи спокойно.

***

Нету больше черных дней,

Только белые

То недели пролетели

словно пули.

Что же только мы с тобою не делали.

Карты врали, а цыгане обманули.

И теперь в экстазе мир любовь купает,

Шепот, руки, разговоры, поцелуи.

А моя хорошая меня не понимает,

Не жалеет, не клянется, не ревнует.

Мне смешно, что я с такою

слишком добрый —

Мне бы взять да и уехать на край света,

И умчит меня курьерский скорый,

Без судьбы умчит и без билета.

И вторить мне будут кедры, веселясь,

Ну, подумаешь, беда, как мелодрама,

Будешь ты у нас таежный князь,

А потом отыщется и дама.

Разве только от тоски на Север рвутся?

Разве только от беды бегут куда-то?

Нет, недаром с Севером сольются

Наши души — верные солдаты.

Дни — как пальцы

рук любимых, женских, тонких,

Их не перечесть в тумане белом,

В поцелуе трепетной девчонки

И в прикосновении несмелом,

Вы смелей любите,

дни строги,

А любовь не остается ждать у моря

Прокричат под утро петухи,

С нашей правдой и с собою споря.

***

Мы встретились на кладбище любви,

где Маяковский встретился с печалью,

зовущейся так коротко — Лили,

а дальше камень, сумрак и молчанье.

Мы встретились на краешке земли.

Бродили молча, не в руке рука,

а просто так как будто лет на двести

раскинулась дорога как река,

а там в конце ступени в поднебесье.

А там уже тот беспощадный рай,

но дверь туда, она закрыта прочно,

хоть песни пой и хоть стихи читай,

не вышел час, не велено, не срочно.

Еще, наверно, не пропел петух.

Ты мне последних строф на прочитала,

моя погибель, ты одна из двух,

одна ждала, другая уплывала.

Одна ждала на кухонке в углу,

подмяв халатик старым табуретом,

и вся боялась — вдруг и впрямь умру,

а впереди безжалостное лето.

Мы встретились на кладбище любви,

где есть свои законы и приметы,

И ты. другая, скажешь «позови»!

А я другой не дам тебе ответа.

***

Читали книгу Бытия,

брели в болоте лжи,

ты говорила — я твоя.

Люби меня, кружи.

Читали книгу как в запой

меж нами все ножи?

Но вдруг шепнула снова «мой»,

возьми меня, дрожи.

Дрожи, ведь холоден огонь

в обмане тайных встреч.

но только душу мне не тронь,

ее хочу сберечь.

Но как же так? ведь ты моя,

клялась на белый свет.

Поверил глупый! Соловья

не держат в клетке, нет…

Январь

Январь — ты усталый мальчик,

Любовнице греешь пальцы,

В обьятьях ее задушишь.

В морщинках искрится шея

И корни волос краснеют

От жара цветного камина.

А ты ведь была балериной?

Носилась, как лань, по сцене.

Теперь сидишь на коленях

Под треск цветного камина

И жизнь пробегает мимо.

Как рослый в чирьях послушник.

Не бойся меня, послушай.

Не спи. Бог с тобой, родная.

В буфетике дверь резная

Скрипит несмазанной ленью.

О, эти ночные бденья,

Как были вы все прекрасны.

Под треск цветного камина

Читаю тебе Шекспира,

Любовнице простодушной.

Январь согревает души.

***

Не случайна минута,

Когда будешь доброй и слабой,

К своему королю

ты отыщешь тропинку у гроба.

И предстанешь такой же

как все,

Захлебнувшейся в сумраке бабой.

И в последнем прошении

В профиль вы стиснуты оба

Вереницею судеб колонны,

Колонны,

Колонны,

Эшафотова смерть.

Видно все-таки ты виновата.

Я приду пьяным бардом

По счету уже миллионный.

И что скажет мне червь,

Перебитый садовой лопатой.

Ну, а он рассказал бы

Оборванный, нищий.

он знает:

Не минует и нас

Пресловутая эта забота.

Горсть земли напоследок

Вам в душу летит, согревает.

Ну, а дальше — покой,

Он для мертвых вое та же работа.

Шанель номер пять

Не надо спешить, обличать иди лгать,

не надо бояться иудиных вздохов,

и чью-то безмолвно кричащую мать

не надо на голом перроне пугать,

не надо стрелять по крутым скоморохам.

Ведь каждому здесь не избегнуть суда,

какая поможет тогда заграница?

Девица-раешница скажет мне «да»,

В мозгу три извилины сходят с ума,

а в мыслях и в сердце живут небылицы.

И злая истома и мрачность питья,

бедовая шлюха устанет ругаться.

Шанель номер пять — мое звонкое я,

моя чернобурой лисою судьба

кого-то любить и

кого-то бояться.

И биться с судьбою один на один,

стремиться к тому, чтоб не сбылось,

не спелось,

и плакать хотелось средь темных гардин,

и слушать забытый совсем клавесин,

вдыхать гомон птиц и осеннюю

прелость.

Шанель номер пять я тебе подарил,

ресницами жгучая вышла босая,

а что я еще там тебе сотворил

из крови и пепла, из ада и рая.

Моя дорогая тебя я любил,

кристаллинкой чистой тебя

обронил,

по шарику бусы в траве собирая.

Жизнь

Хромою уточкой оттаивает жизнь.

молюсь поспешно, фюрер бесноватый,

а кажется, что стукнула лопата

по прошлым плачам, через вопли тризн.

Не отводи недетское лицо,

в губах застыла тонкая улыбка.

Все рушится, все тленно так и зыбко.

Вертись, катись земное колесо.

А может быть приду сюда чужим

и женщина не напоит с порога?

Ребенок не покажется своим

и тяжким сном окажется дорога.

А тот, кому не подал я на чай,

мне в спину смерть напустит невзначай.

Приди ко мне, святая недотрога,

с тобой хочу я путь свой скоротать.

А разве ты не будущая мать

с застывшим пеплом на тугих ресницах?

Мне показалось, у прохожих в лицах

какая-то ступила благодать.

Пойду в хибару черную мою,

где можно потихоньку помолиться.

Но чу… Ты на пороге в рукавицах

Изодранных мне говоришь «Люблю!»

И я прервусь и молча подойду,

тебя по волосам льняным поглажу,

с собой уже, наверное, не слажу,

не отторгну, а просто припаду

к вискам ручным, к глазам ее бедовым

себя храня за свой анахронизм,

за все за то, что стало ясным, новым.

Хромою уточкой оттаивает жизнь.

Позови

Пепел гостя моего

застучал пребольно в сердце,

Потайную эту дверцу

я нашел давным-давно.

Но не стоит рисковать,

жизнь не терпит опечаток.

Дом. Солдатская кровать,

За столом седая мать.

Танков скрежет по брусчатке.

Остальное — пыль и грязь.

Снежный ком куда-то мимо.

Церковь. Тоненькая связь.

Птиц весенних непролазь.

Запах Родины любимой.

И в в кладбищенской тиши,

раздаются перезвоны,

облаков твои узоры.

Похоронку напиши,

что погибла в одночасье

Ты — одно мое несчастье,

запах тлена и любви

Как в космической пыли,

трубный гул вселенной страсти-

Если хочешь, позови.

***

Не гадай, кукушка,

годы ветеранам.

Честный вор, веселый,

не шмонай карманы.

Нищими мы были —

нищими остались,

Раньше горевали,

а потом смеялись.

Дай собраться с духом,

наш отец небесный.

Раньше были вдовы.

А теперь — невесты.

И площадь бурлила

Свобода бессильна,

когда умирает закат

в глазах у любимых.

Какие нужны нам квартиры?

Остаться с тобою один на один, наугад,

не в шумном пиру, а средь тихого, ясного мира.

Закройте, пожалуйста, двери! Закрыли…

Заплакали девки в парадном надсадно,

Как будто кого-то в толпище убили

на площади, устланной лепестками,

у барда

какую-то песнь оскопили.

И СПИДом объятый, стоит Прокуратор,

а тот Прокуратор историей болен,

он смотрит в толпу,

что вся из героев.

Вот Юрий Гагарин по-прежнему строен.

По-прежнему строем шагает команда по морю.

.. О, это людское завидное море…

Кто сон твой спасет и его разгадает

под музыку вальса,

а вальс тот стихает, а вальс напоен

глухарей голосами.

И площадь бурлила…

А милую сжало веслом пропаганды.

Над Спасскою площадью били куранты.

Зловещие губы —

кого ты любила?

В коротеньком платьице цвета Монмартра.

Седые невесты цветами пугают.

Где князь ваш обманный?!

Стоит под часами?!

А руки?

Они вас уже не ласкают!

В оскале кричит гимназист из Самары:

А ну, не замайте!!

Вокзалы, вокзалы…

От той тишины, от вокзальной я болен.

Мне хватит историй.

История давняя — мальчик без троек,

в провинции тихой неловок, небоек,

Влюбленный в учительницу из ВУЗа,

в общаге живущей,

На ладан дышащей без юного друга,

спасателя с кругом.

А в кепке верзила,

В объятьях мечтавший

метанья ее по-хозяйски облапить.

Но мимо и мимо.

Хотелось потрафить,

несчастному гению свечкой накапать,

прочесть поминальную,

господа всуе не вспомнить,

а просто молиться о чуде, о девке,

о школьном шальном будуаре, о маме,

о сном утомленной грудастенькой даме,

о тоненькой веточке, сломленной в баре.

***

Пророчица вся в черном (сон ли явь?)

гадает на истории страницах.

Мелькают рожи, хари, даже лица —

Но только ты любимую оставь,

ведь ей не пролететь на колеснице.

Вот буйство красок — расцвела сирень,

приходит отрок босый ниоткуда

и колокола суздальского чудо

зовет на плаху или в новый день.

Я выйду из острога своего,

как эмигрант войду в твою обитель.

Останься здесь, моей судьбы спаситель,

гадалка знает, больше не соврет.

Уж не за мной ли мчится истребитель

с крестом пурпурным и в оскале рот.

Кричит неуспокоенный народ —

Ату его, проклятого Бориса!

А кажется — за шиворот мне крыса,

спасаясь, забежала на часок.

Нельзя срывать истории листок,

который и не познан, и не прожит.

Давай покурим? Ты присядь, браток.

Обращение к истории

Уж год прошел и снова эта пятница

И роковая в жизни полоса,

Я отдал все за шелковое платьице

И за немного серые глаза.

Она такая крашено-кудрявая

И по-собачьи преданно глядит.

Вот так и улыбаюсь, мелко плавая,

А душу что-то ранит и саднит.

А в скопище поэтов и мечтателей,

Где каждый сам себе Аристофан?

Пробуется из среды гробокопателей

Какой-то необмытый арестант.

Читать начну и слезы низко капают,

Читатели уже приходят в раж.

А критики статейки звонко стряпают,

Что я певец помоек и параш.

В тридцатые я не писал про Сталина,

Стахановцев не взвел на пьедестал,

А я пришел на кладбище печальное,

Знакомые все лица увидал.

Лежали все, герой ты или праведник,

Отказник или просто дуболом,

Уходят в вечность то партийный ставленник,

То кляузник с клеенчатым столом.

А что осталось? В лжи купались книги,

Коней купали, брали в лагеря,

Плелись такие жуткие интриги,

Аэропланы перли за моря.

Росли и мы в детсадиковском хоре,

Как в лагере перемещенных лиц.

Наевшиеся той военной боли,

Хотели жить. А значит падать ниц

При фараоне или дураке

Но только со страною наравне,

В доне напротив плелись интриги-

Диссиденты зашевелились.

Только что минул партийный съезд-

Салют товариш\щу Сталину и КПСС.

Опять СС?

Опахнуло кровью.