Бесплатный фрагмент - Жизнь как подвиг

Где ветры соревнуются в бегах,

Где на морозе кровь густеет в жилах,

Окутанный метелью белокрылой

Мой город гордо высится в снегах.

От автора

Эпоха ГУЛАГа завершилась в Норильске де юро в 1956 году, но де факто она существует в памяти людей до сегодняшнего дня.

Норильск — это коллективный памятник вольнонаемным и заключенным, жившим и работавшим в экстремальных условиях Крайнего Севера.

Я приехал в Норильск в 1963 году по распределению Новочеркасского политехнического института. Мне так интересно рассказы вал об этом городе товарищ моего старшего брата, находившийся в это время в отпуске, что у меня не было и тени сомнения в правильности своего выбора. Я совсем не думал о том, что Норильск раньше был местом заключения сотен тысяч человек. Что там очень холодно и несколько месяцев не бывает солнца. Меня с невероятной силой влекла в Норильск романтика Крайнего Севера.

В Норильске я встретился с удивительными людьми, которые, пройдя через страшные испытания сталинской эпохи, сумели сохранить человечность и порядочность, честь и жизнелюбие. Благодаря этим людям, суровый северный край стал для меня на долгие годы родным домом.

Памяти своих замечательных норильских друзей, многих из которых, к глубокому сожалению, уже нет в живых, я посвящаю эту книгу.

Пролог

Прошло четыре года, как Владимир Дмитриевич Калмыков уехал из Норильска. Здесь он прожил тридцать пять лет, из них девять на ходился в заключении. Сейчас он вернулся в Норильск, чтобы посетить кладбище, на котором была похоронена его жена Беатрис. Раньше, когда его друзья жили в Норильске, они ухаживали за ее могилой — приносили цветы, следили за оградкой, поправляли па мятник. Сейчас никого из них уже не было в живых.

Владимира Дмитриевича в аэропорту «Норильск» встречал его бывший водитель Николай, которому он позвонил из Москвы. Сев в машину на привычное для себя второе сиденье, он с интересом смотрел в окно автомобиля. За годы его отсутствия в Норильске практически ничего не изменилось. Как ни странно было сознавать, вспоминая все пережитое, но Владимир Дмитриевич вдруг почувствовал, что Норильск — родной ему город, с которым связано очень много в его жизни.

Шоссе из аэропорта до города проходило через промышленную зону. В ней когда-то на месте ныне существующих складов рас полагались бараки четвертого отделения Норильского исправительно-трудового лагеря Норильлаг. В этом отделении Владимир Дмитриевич Калмыков отбывал наказание. Он попросил Николая остановить машину около лагерных ворот. За воротами не было слышно обычного шума от находящейся внутри замкнутого пространства большой массы людей, жуткого лая собак, резких окриков охраны и одиночных выстрелов. На вышках не было часовых. Все было тихо и мирно, как будто ничего и никогда в этом месте, далеко за Полярным кругом, не происходило.

Ворота были открыты, и Владимир Дмитриевич беспрепятственно зашел на территорию бывшего лагеря. Сразу неизвестно откуда прибежала большая, заросшая по самые глаза шерстью собака и пару раз на него гавкнула, отрабатывая свою сторожевую роль. За собакой появился человек с грозным выражением лица и винтовкой на плече. На мгновение Калмыкову показалось, что он раньше его где-то видел. Человек быстрым шагом направился в сторону Калмыкова и хриплым голосом спросил:

— Что Вам здесь нужно? Покиньте территорию базы.

— А почему у Вас открыты ворота охраняемого объекта? — вопросом на вопрос ответил Калмыков.

Сторож почему-то принял Владимира Дмитриевича за какое-то норильское начальство и стал оправдываться:

— Мы днем ворота не закрываем: грузы привозят и увозят, люди ходят туда-сюда. И, вообще, много суеты.

Потом вдруг спохватился, что не потребовал у непрошеного гостя документы.

— А кто Вы, собственно говоря, такой?

— Я много лет провел в этом лагере, будучи заключенным. Просто хотел взглянуть на кусок своей бывшей жизни.

— Посмотрели, ну и хорошо. А теперь немедленно покиньте территорию объекта.

При этом для устрашения передернул затвор винтовки и добавил несколько слов матом.

Владимир Дмитриевич не стал пререкаться со сторожем и вышел за ворота базы. Отойдя от ворот на несколько метров, он встал около забора и оперся на какой-то столб. И вдруг все вокруг него поплыло. Жар опалил грудину. Стало трудно дышать. Его лицо покрылось потом и ему послышалось, что сторож хриплым голосом орет:

— Первый пошел… Второй пошел… Быстрей, сволочь безродная…

В памяти Владимира Дмитриевича на мгновение ожила картина страшного времени его пребывания в норильском лагере. Среди таких же, как он сам — обмороженных, искалеченных, неоднократно униженных и оскорбленных людей.

Политических заключенных в бараке было четверо: молодой человек Файвус Золотой, обвиненный в диверсии с грузовым пароходом, кадровый офицер Исаак Маркович Рожанский, оказавшийся в немецком плену, талантливый ученый Игорь Николаевич Васильев, поставивший на место зарвавшегося советского чиновника, и московский инженер Владимир Дмитриевич Калмыков, позволивший себе открыто похвалить западную архитектуру. Все они были осуждены по пятьдесят восьмой статье и провели в Норильлаге много лет. Освободившись из заключения, эти люди, несмотря на разный возраст, уровень образования и занимаемые должности, продолжали регулярно общаться друг с другом, встречаясь по субботам в бане. Их объединяла не только память о страшных годах, проведенных вместе в норильском лагере, но и мужество, которое они при этом проявили.

В бане «Васильева», как ее называли в Норильске, дверь всегда была открыта для всех. Сюда приходили бывшие заключенные и вольнонаемные, старожилы и недавно приехавшие, пожилые и молодые. Данные визиты никого никогда не смущали и поэтому, облачившись в простыни, через короткое время незнакомые люди уже чувствовали себя своими в банной компании. Здесь обсуждались разные проблемы: производственные, спортивные, международные и даже семейные. Собравшиеся с удовольствием принимали в этих разговорах участие. Страсти накалялись только тогда, когда кто-нибудь затрагивал лагерную тему. Здесь уже никто не оставался равнодушным. Каждый старался эмоционально высказать свою точку зрения.

Однажды Васильев, которому на казахстанском этапе конвойные поломали обе руки, схватился с одним из гостей. Этим гостем был Виктор, сын одного из руководителей Норильского горно-металлургического комбината. Причиной спора между ними на повышенных тонах стало заявление Виктора:

— Охранники так же, как и заключенные, были в лагере разные. Среди них были и вполне вменяемые, нормальные люди. Я в Норильске родился, вырос, закончил школу. У меня в этом городе много друзей и знакомых. Я знаю, о чем говорю.

На что Васильев жестко ему ответил:

— Такого не может быть. В лагерной охране не было нормальных людей. Там работали всегда одни подонки.

Слово за слово, факт на факт, и в воздухе запахло большим скандалом. На сторону Васильева встал Файвус. Его в период заключения в Норильске в результате побоев и издевательств сделали стопроцентным инвалидом. И когда достаточно мирный в на чале, разговор, перешел чуть ли не в драку, Владимир Дмитриевич Калмыков, самый старший по возрасту в банной компании, спокойным тоном предложил:

— А хотите — я приведу к нам в баню настоящего охранника? Он у меня в настоящее время, после расформирования зоны, работает в отделе снабжения. Зададим ему в неформальной обстановке интересующие нас вопросы и получим, как говорится, исчерпывающую информацию из первых рук.

— Не надо никого приводить, — вдруг подключился к разговору до этого момента молчавший Исаак Маркович Рожанский. — Лучше послушайте, что я Вам расскажу. В 1942 году, после заброски в тыл врага, я попал к немцам в плен. То ли людей в лагерной охране не хватало, то ли все пленные в любом случае подлежали полной ликвидации, но меня назначили старшим по бараку.

— Как это Вас могли назначить старшим по бараку — еврея, коммуниста? — задал Исааку Марковичу вопрос Виктор, который до этого спорил с Васильевым.

— А вот так. Ты слушай и не перебивай. Люди знают мою жизненную историю. А тебе я когда-нибудь ее отдельно расскажу. Если свободное время будет.

— Ладно, слушаю Вас.

— Ну, так вот. В моем бараке было около шестидесяти человек. Много, кстати, среди них было раненых и больных. Всех ежедневно выгоняли на тяжелые работы. При этом немцы практически перестали военнопленных кормить, так что они еле-еле таскали ноги. В этой должности я пробыл недолго — примерно три недели. Но этого времени было достаточно, чтобы познакомиться практически со всеми обитателями барака. Каждую ночь кто-то из них подползал к моим нарам, присаживался на корточки и что-то тихо шептал. В основном жаловались на свою жизнь и что-то для себя клянчили. Только один раз меня разбудил под утро молодой парень, у которого друг умирал, и, весь в слезах, попросил ему помочь.

— Ну, и что Вы этим хотите сказать? — стал Виктор торопить Исаака Марковича.

— А то, что жизнь по обе стороны колючей проволоки — весьма сложное явление. Неизвестно, кто и как себя в этой критической ситуации поведет. Сначала я думал, что все заключенные думают только о том, как бы им в этих непростых условиях выжить. А потом понял: одни стараются это сделать за счет собственных сил, характера, воли, а другие хотят свои проблемы переложить на чужие плечи. Вот это страшно, а остальное все можно в лагере пережить.

— Я, вообще, Исаак Маркович, не понял, — резко заметил Васильев. — При чем тут немцы? Для них русские военнопленные были не люди, а скоты. Я же говорю о норильской зоне и о тех, кто здесь нас охранял. И вообще, ты что, их оправдываешь?

— Никого я не оправдываю. Ты сам хорошо знаешь, через что мы в лагере прошли. Только не все охранники были подонками, как ты, Васильев, их назвал. Были, конечно, среди них зомбированные, законченные негодяи, которые служили режиму по призванию, вдохновенно и преданно. А были и те, кто работал в норильском лагере по окончании института, по призыву в армию или еще по каким-то причинам. Так что наш молодой гость в какой-то степени прав.

— Опять не понял. Кто же тогда должен ответить за то, что из норильской зоны вышло столько морально и физически покалеченных людей? С кого спросить за нашу с тобой, в конце концов, исковерканную судьбу?

— С государства и только с государства. Его страшная репрессивная система душила все и всех.

— Ну и какой же вывод из нашего разговора? — опять подал свой голос Виктор.

— А вывод простой, — спокойно подытожил дискуссию Исаак Маркович. — Ни от чего нельзя в жизни зарекаться. Она сама проверяет каждого человека на прочность в разных условиях. Нужно любить жизнь и ей радоваться.

Часть 1. Горькая правда жизни

Глава 1. Крутов

1.1

В июне 1922 года с получившего название в народе «профессорского парохода» из России на пристань города Марселя сошел немолодой мужчина в потрепанном костюме и весьма несвежей рубашке. Было видно, что он очень стесняется своего внешнего вида и поэтому старается как можно быстрее раствориться в людской толпе, уйти подальше от тех, с кем приплыл во Францию. Это был бывший профессор филологии Санкт-Петербургского университета Крутов Федор Иванович, которого гнала судьба с бывшей родины неизвестно куда. Потерявший несколько лет назад, в связи с эпидемией холеры в России, жену и двух сыновей, он был согласен на все, лишь бы быть подальше от своей прежней жизни. В свою очередь, советская страна тоже не возражала, чтобы ее как можно быстрее покинул вышеозначенный профессор.

К своему огромному сожалению, Федор Иванович, уехав от тотального дефицита и послереволюционного хамства, от погромных речей и непредсказуемых поступков, столкнулся практически сразу с теми же самыми явлениями на корабле. Он ничего не мог с собой поделать: его ужасно раздражало общение со своими бывшими соотечественниками, их амбиции и гонор, их заискивание перед иностранцами и желание смешать с грязью все русское. На его глазах, буквально в течение нескольких дней, произошла активная сепарация эмигрантской массы: люди, как правило, ничего не имеющие за душой, нахрапистые и наглые, начали задавать на корабле тон. А образованные, интеллигентные, достигшие чего-то серьезного в жизни, старались отойти в сторону, затеряться в толпе и не привлекать к себе внимание. Процесс захватывания бунтарями и демагогами руководящей роли в корабельном сообществе выражался не только в узурпации распределения материальных благ (матрасов, пакетов с едой, мест на палубе и т. д.), но и в актив ном представительстве от имени этого сообщества в переговорах с разного уровня властями. Жалкое зрелище зарождавшегося на глазах Крутова нового эмигрантского движения, с непонятными для него лозунгами и мелкими интригами, палубными вождями и выяснениями отношений друг с другом, вызывало у него неконтролируемый внутренний протест. Он понимал, что теперь ему придется среди этих людей жить и следует начать привыкать к но вой действительности жуткого коктейля хамства и глупости. Но он пока к этому был никак не готов, чувствуя какую-то внутреннюю опустошенность и страх.

И еще вдруг осознал, что он теперь не профессор. Ему нужно забыть о своих регалиях и званиях, о своем особом положении в обществе. Он не должен отличаться от окружающих его людей. Любое упоминание в разговорах о его прежней жизни, заслугах, привычках, а тем более о льготах, будет вызывать у них яростное желание стянуть его с пьедестала. Лишний раз пнуть и показать, что он теперь такой же, как все. А может быть и хуже, со своими жалкими претензиями. Стремление окружающих его унизить и оскорбить будет моральной компенсацией им за то, что они в прежней жизни не имели. Он пока не понимал, что желание подравнять его со всеми в эмигрантской тусовке, запугать и морально парализовать, имеет своей целью сделать профессора послушным и управляемым, согласным идти туда, куда ему укажут. Федор Иванович оказался на обочине дороги, по которой уверенно двигался всю свою прежнюю жизнь. И дело было даже не в самолюбии, о котором на данном этапе Федор Иванович Крутов должен был забыть. Нет. Он просто не знал, как подступиться к решению самых простых житейских проблем, которые сонмом надвигались на него. Это приводило его в состояние жуткого внутреннего страха. Порождало желание куда-нибудь заползти, спрятаться от реальной жизни и ничем не заниматься, положившись на счастливый случай.

В каком-то сомнамбулическом состоянии Крутов все дальше отдалялся от порта, от жутко галдящей, непривычно активной массы его бывших соотечественников. Только сейчас Федор Иванович почувствовал, как он устал. Причем не только физически, но и морально. Ему вдруг захотелось, от всего, что навалилось на него в последнее время, передохнуть. Просто на что-нибудь присесть, а еще лучше прилечь. Хоть на некоторое время закрыть глаза и забыться. Вдалеке он увидел ухоженный парк и одинокую каменную скамейку. Скамейка стояла буквально в центре цветочной клумбы, но к ней вела узенькая, уложенная гравием дорожка. Все было чисто, аккуратно и совершенно беззащитно от какой-либо агрессии. Никто не рвал цветы, не топтал газоны, не ломал садовый инвентарь. Он даже подумал сначала, что на этой скамейке сидеть нельзя, но, подойдя поближе, не увидел никаких запрещающих знаков.

Федор Иванович достал из кармана свой единственный платок и, расстелив его, присел на край покрашенной в необычный оранжевый цвет скамейки. Рядом на скамейку он поставил свой баул, чтобы на него облокотиться и может быть, подложив под голову, полежать. Но расслабиться ему не дал непонятно откуда появившийся незнакомый, с очень простой внешностью человек.

— Извините, барин, но сидеть, а тем паче лежать Вам на камне никак нельзя. Может случиться какая-нибудь внутренняя болезнь. Лучше сядьте на свой саквояж, если не боитесь там что-нибудь раздавить.

— А Вы, любезный, кто такой? И откуда у Вас, позвольте узнать, познания — на чем можно сидеть, а на чем нет?

— Особых познаний у меня нет. Это правда. Но вот только мой кум от сиденья на холодных бревнах у реки сначала шибко заболел, а потом вообще взял и помер.

И дальше без пауз, глядя на Крутова своими бесцветными, не много слезящимися глазами, человек продолжил:

— Мы с Вами на одном пароходе сюда приплыли. Я, вообще, дав но за Вами наблюдаю и хочу заметить, что Вы, уважаемый, весьма странного поведения: спите там, где никто не спит, кушаете то, что остается после других. Не толкаетесь, не работаете локтями, чтобы проложить себе дорогу. Вы беззащитны, как ребенок, и совсем, из вините, не приспособлены к этой жизни. Вот я и подумал — нужно человеку помочь. Пошел за Вами, когда Вы сошли на берег и побрели один, неизвестно куда. А сейчас решился к Вам подойти. Да, простите великодушно, не представился — Димитрий Пантелеевич Лаптев, стряпчий. На этом пароходе я должен был сопровождать старшего юридического советника Говорова, но они в последний момент не смогли поехать по причине внезапной смерти.

— Профессор Крутов Федор Иванович. Спасибо, что обратили на меня внимание. Я, в самом деле, несколько растерялся в новых для себя жизненных обстоятельствах. Ранее мне, слава Богу, не приходилось сталкиваться с подобными проблемами. Так что от Вашей помощи не откажусь

— Ну и хорошо. А мы сейчас по поводу нашего знакомства немножко перекусим. Разносолов предложить не могу, но и голодны ми, уверяю Вас, не останетесь.

Димитрий как-то споро расстелил на лавке чистую салфетку, достал из своего чемоданчика хлеб, крутые яйца, соленые огурчики и даже две салфетки. Потом еще раз нырнул в свой чемоданчик и вытащил оттуда простую алюминиевую фляжку.

— А?.. — многозначительно спросил он.

— Нет, нет, не надо, — торопливо произнес Федор Иванович, боясь, что тот его не послушает. Но Димитрий, сам несколько устыдившись сделанного предложения, быстро спрятал фляжку.

Кушали они молча, а по окончанию трапезы Димитрий также ловко все убрал с импровизированного стола.

— А у Вас, Федор Иванович, извините за вопрос, что из багажа имеется?

— Да вот все со мной. Один саквояж.

— Ну и хорошо, а то бы нам пришлось ждать разгрузку парохода. А еще позвольте полюбопытствовать, — куда путь держите? Мне, может быть, с Вами по пути, если не побрезгуете моей компанией?

— Отчего же. Не откажусь. Все вдвоем веселее. А направляюсь я в город Лион. Там, на факультете филологии местного университета, работает мой коллега, профессор Буржэ, с которым я хорошо знаком. О своем приезде я его, к сожалению, не уведомил, но, думаю, он это поймет правильно. Войдет в мое бедственное положение и окажет нужное содействие.

Еще некоторое время посидев и поговорив на какие-то незначительные темы, Федор Иванович и Димитрий отправились искать железнодорожный вокзал Марселя. Ехали они до Лиона на поезде в отдельном душном купе, с не открывающимся окном. Купе было очень неудобным — в нем были две полки и маленький столик. На полках, близко расположенных по высоте, сидеть было нельзя — только лежать, что создавало пассажирам большое неудобство. Федор Иванович, лежа на нижней полке, всю дорогу читал Флобера на французском языке, а Димитрий спал. Однако на остановках они оба выходили из вагона: Федор Иванович со скучающим видом прогуливался по платформе, а Димитрий куда-то исчезал. Через некоторое время он появлялся, неся или кипяток, или пирожки. И громко рассказывал Федору Ивановичу о своих новых впечатлениях.

По прибытии в Лион профессор Крутов решил сразу разыскать профессора Буржэ и обговорить с ним возможность получения работы в университете. Однако на это Димитрий резонно посоветовал ему сначала решить вопрос с жильем, а затем уже наносить визиты коллегам.

— Федор Иванович, простите меня великодушно, но не кажется ли Вам, что нам первым делом целесообразно решить квартирный вопрос. Думаю, с учетом наших материальных возможностей, желательно поселиться вместе, в одной квартире. А так как Вы, насколько мне понятно, собираетесь работать в университете, то и квартиру нам следует искать в районе университета.

— Вы правы, милейший, но я совсем не представляю, как эту идею реализовать.

— Реализовывать эту идею, с Вашего позволения, буду я. А Вы пока посидите в парке на скамеечку и почитаете газету.

Самое интересное, что они друг друга называли на «Вы»: Федор Иванович никогда ни к кому на «ты» не обращался. А Димитрий этим обращением демонстрировал свое особое уважение к профессору, хотя был, как минимум, лет на десять его старше.

1.2

Димитрий отсутствовал несколько часов. За это время он успел обежать практически все дома, прилегающие к университетскому городку. Его минимальное знание французского языка позволяло задать вопрос о съемной квартире и получить ответ. Все дома были похожи между собой и внутри представляли собой несколько маленьких комнат, с одним туалетом и общей умывальной комнатой на этаже. Такая система съемного жилья соответствовала запросам молодых людей, посещающих университет и не отличающихся особым набором требований. Однако даже днем, когда многие из них находились на занятиях, в доме было очень шумно и неприятно пахло от приготовления дешевой пищи. Димитрий понимал, что с учетом того морального состояния, в котором находится Федор Иванович, снятие в таком общежитии комнаты может привести профессора к тяжелой психологической травме. Практический ум и жизненная смекалка Димитрия подсказывали ему, что он ищет квартиру не в том районе. Нужно искать жилье подороже и не привязываться к университетскому кампусу. Он даже не мог пересказать профессору свои впечатления от того жилья, которое видел, и поэтому, вернувшись на то место, где оставил профессора, предложил на сегодня переночевать на лионском вокзале. Самое интересное, что Федор Иванович не задавал лишних вопросов и, целиком полагаясь на Димитрия, согласился без разговоров продолжить поиски квартиры на следующий день. По дороге на вокзал они нашли недорогое кафе, в котором первый раз во Франции покушали. Все в этом кафе было чисто, вкусно, аккуратно и ничем не напоминало голодную, грубую и нищую Россию. Федор Иванович повеселел, даже как-то взбодрился и стал успокаивать Димитрия по поводу его сегодняшних безрезультатных хлопот.

Свободную скамейку на вокзале они нашли без особого труда, но спали на ней попеременно. Сказывалась многолетняя российская привычка быть все время начеку, чтобы тебя не обворовали. Да и представить Федору Ивановичу, что он может соприкасаться с каким-либо посторонним мужчиной, было немыслимо. У него еще стояла перед глазами сцена, которую он видел на пароходе, когда двое молодых людей на глазах у всех, не стесняясь, обнимали и целовали друг друга. У одного из них на шее висели бусы и были ярко накрашены красной помадой губы. Он, по всей видимости, исполнял роль женщины. Другой изображал из себя страстно влюбленного мужчину. Деликатный Димитрий, чувствуя внутреннее состояние Федора Ивановича, поставил между ними свой чемоданчик, обозначив тем самым границу их взаимных контактов. Лишними разговорами он профессора не докучал и дал ему возможность не сколько часов поспать, периодически тоже проваливаясь в какое-то полузабытье. За всю ночь никто ни с какими вопросами или просьбами к ним не подошел.

Как только на улице забрезжил рассвет, оба были на ногах. Посетив туалетную комнату, в которой были бумажное полотенце и туалетное мыло, они были готовы к новому дню. Сегодня им нужно было обязательно определиться с жильем, но теперь Димитрий понимал, какая задача перед ними стоит. Обойдя несколько кварталов за пределами университетского городка, они наткнулись на двухэтажную виллу, перед которой располагался уютный садик. Федор Иванович нажал на звонок, и дверь открыла средних лет женщина.

— Мадам, двое приличных мужчин ищут комнаты на съем. Не можете ли Вы что-нибудь порекомендовать?

— Прошу Вас, месье, заходите.

Войдя вовнутрь дома, он увидел шикарную обстановку и богатую лестницу на второй этаж. О таком жилье, при их деньгах, и речи не могло быть. Как будто прочитав его мысли, женщина с улыбкой сказала:

— Сейчас я возьму ключи, чтобы показать Вам сдаваемую часть квартиры.

Женщина в сопровождении Димитрия и Федора Ивановича обошла дом и подошла к крыльцу с противоположной стороны дома. Крыльцо было невысокое, ступенек десять — двенадцать, и вело оно в помещение, предназначенное, по всей видимости, для проживания постоянной прислуги или взрослых детей. Помещение состояло из двух маленьких комнат и кухни. В одной из комнат на полу лежал довольно толстый матрац. Вторая комната оказалась совершенно пустой. На кухне была печка с духовкой. Рядом располагался умывальник, под которым на табурете стоял, тронутый ржавчиной в нескольких местах, небольшой таз. К сожалению, на следующий день пришли двое молодых людей, снимавшие эту квартиру до них, и забрали принадлежащий им матрац.

После того, как они расплатились с хозяйкой за год вперед, они ее несколько месяцев не видели. Ни по каким бытовым вопросам ни хозяйка, ни ее муж помощь им не оказали, так что оставалось надеяться только на себя. И здесь с самой лучшей стороны снова проявил себя Димитрий. Он где-то раздобыл и привез две старые солдатские кровати и матрацы. Правда, кровати были без сеток, но он вместо них положил доски. Федор Иванович это первое приобретение во Франции запомнил на всю жизнь. После кроватей Димитрий на каких-то складах нашел стулья и журнальный столик. Все вещи были, естественно, в нерабочем состоянии, но благодаря его золотым рукам они просто преобразились. Через некоторое время их квартира вообще приобрела жилой вид, с ковриками на полу и картинами на стенах. Но Федора Ивановича все эти мелочи мало занимали. Его интересовала только его будущая работа. О ней он думал с утра и до вечера. Вопрос с получением им места в университете и возможных научных перспектив не решался из-за того, что профессор Буржэ уехал то ли отдыхать, то ли в творческую командировку. К сожалению, никто не мог сообщить, когда он вернется. Федор Иванович регулярно наведывался на кафедру, но все было безрезультатно. Наконец, ему сообщили, что профессор Буржэ должен на следующий день появиться на кафедре и готов принять Федора Ивановича в одиннадцать часов утра.

На следующий день профессор Крутов проснулся рано. Накануне он постирал и выгладил свою единственную белую рубашку. Привел в порядок видавший виды черный костюм. В какой-то небольшой лавочке он даже приобрел бабочку, которая неплохо гармонировала с его костюмом. Федор Иванович самым тщательным образом готовился к встрече с профессором Буржэ. Почему-то он волновался перед ней, как, пожалуй, никогда в своей жизни. Профессор Крутов хорошо помнил, как выглядел профессор Буржэ, когда в 1916 году он посетил Санкт-Петербург. Сколько они вместе гуляли по городу и какие темы часами обсуждали. Тогда вечером Федор Иванович пригласил французского профессора в интеллектуальное кафе. Они оба были филологами, но если Буржэ был специалистом в области европейской литературы, то Крутов занимался Ближним Востоком и тюркскими языками. Они с удовольствием рассказывали друг другу о своих научных интересах, ища и находя точки соприкосновения в этих богатых языковых культурах. А потом Федор Иванович долго провожал профессора Буржэ до гостиницы и они вместе любовались красотой белых ночей северной столицы. Вспоминая все это, Крутов рисовал в своем воображении, как они, встретившись после шестилетнего перерыва, продолжат свои удивительные беседы. Как, обрадовавшись встречи с ним, профессор Буржэ познакомит его со своими коллегами, введет в круг интересных людей Франции.

В назначенное время Крутов стоял у двери с табличкой «Профессор Буржэ». Он робко постучал в дверь и на приглашение войти аккуратно ее толкнул. За столом сидел знакомый ему профессор с настороженным выражением на лице. Он даже не встал из-за стола, увидев гостя, и не протянул руки. Не говоря уже о каких-либо других положительных эмоциях, которые принято демонстрировать в подобных ситуациях. На Крутова пахнуло холодом и какой-то нарочитой отстраненностью. Это был прием человека, которого, по каким-то непонятным причинам, не хотели просто видеть. Буржэ жестом показал на стул, стоящий поодаль от стола, у самой стены. После этого ледяным тоном спросил:

— Что Вас ко мне привело, месье?

И тут Крутов не выдержал. Всегда спокойный и выдержанный, уже как будто привыкший к незаслуженным унижениям в новой жизни, он жестко парировал Буржэ:

— Я не месье, как Вам хорошо известно. Я профессор Крутов. И извольте ко мне обращаться, милостивый государь, в соответствии с моим высоким научным званием.

— Это Вы там были профессор, а здесь Вы просто месье. Так что Вас ко мне привело, уважаемый?

— Сейчас уже ничего. Хотя нет. Буквально сегодня утром я хотел увидеть во Франции одного приличного человека, а увидел свинью в профессорской мантии.

— Спасибо за комплимент. А позвольте полюбопытствовать, что Вы хотели здесь увидеть? На какой прием Вы рассчитывали? Или вы думаете, что мы не знаем, как Вы обслуживали там, в красной России, новую власть? Какие статьи писали о новой пролетарской культуре?

— Во-первых, если бы я, как Вы изволили выразиться, обслужи вал новую власть, мне не нужно было бы подаваться от нее в бега и стоять здесь перед Вами, как бедный родственник. А во-вторых, Вам, как образованному человеку, полагается знать, что пролетарской, равно как и дворянской, культуры не бывает. Или она есть, или ее нет. А жалкую гражданскую позицию, которую Вы сейчас демонстрируете передо мной в угоду официальной власти, а точнее, университетскому руководству, оставьте при себе. И любовно созерцайте ее, холя и поглаживая, как созревшую грыжу. Честь имею.

1.3

Выйдя на улицу, профессор Крутов после разговора с профессором Буржэ прекрасно сознавал, что на профессиональной деятельности во Франции он может поставить крест. Зная законы, по которым живет научный мир, он не сомневался в том, что информацию о нем Буржэ доведет до всех своих французских коллег. А так как кафедр филологии в университетах Франции не так уж много и все профессора друг друга хорошо знают, то получение места работы во французских университетах становилось для него весьма проблематичным делом. Ситуация осложнялась еще и тем обстоятельством, что даже для выполнения любой другой научной работы, как то рецензирование трудов, написание статей, отзывов на диссертации, заключений и т. д., требуется рекомендация местной профессуры, на которую он, после сегодняшнего инцидента, рас считывать, по всей видимости, уже не может.

Настроение у профессора Крутова было прескверное. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить на тему провального визита к Буржэ. Посоветоваться, что делать дальше. Только бы не оставаться одному, надумывая всякие неприятности в будущем. Федор Иванович, внутренне опустошенный, направился домой в надежде пообщаться хоть с Димитрием. Но того не оказалось дома. В последнее время Димитрий таинственным образом во второй половине дня куда-то исчезал. Чтобы не сидеть одному в квартире, Федор Иванович вышел на улицу. Он прислонился спиной к какому-то столбу и стоял, обтекаемый спешащей по своим делам людской толпой. На него никто не обращал внимание. Каждый был озабочен своими проблемами. А он стоял, невольно аккумулируя людские голоса, сигналы машин, звуки музыки, доносящиеся из открытого окна дома напротив. Он вроде принимал участие в том, что происходит вокруг, и одновременно был от всего этого очень далек.

Немного успокоившись, Федор Иванович побрел домой в надежде, что вернулся Димитрий. Но дверь по-прежнему была заперта. Он вошел в квартиру и, не снимая верхней одежды, лег на кровать. Потом открыл первую попавшуюся книгу и попытался ее читать, но смысл прочитанного до него не доходил. За этим занятием Федор Иванович Крутов заснул. Разбудили его какие-то голоса: один принадлежал Димитрию, а второй он слышал впервые. Выглянув в соседнюю комнату, Крутов увидел Димитрия в компании какого-то незнакомого человека, который нервно курил, все время стряхивая пепел. Так как пепельницы у них в доме не было, то он без стеснения делал это прямо на пол. Увидев Крутова, незнакомец вытянулся и отрапортовал.

— Разрешите представиться. Штабс-капитан Новиков.

— Профессор Крутов. Что же Вы, батенька, пепел на пол стряхиваете? Возьмите хоть блюдце для этого.

— Прошу меня простить, — засуетился гость. — Не думал, что Вы дома. Еще раз извините. Не буду мешать. Я, пожалуй, пойду.

И штабс-капитан поспешил к выходу. Димитрий, чувствуя себя виноватым за поведение незваного гостя, замямлил:

— Извините, Федор Иванович, что мы Вас побеспокоили. Позвольте Вам объяснить появление нового знакомого. Дело в том, что я недавно попал в компанию людей, которые живо интересуются политической ситуацией в стране.

— Позвольте узнать, о какой стране идет речь?

— О Франции, Федор Иванович. О Франции.

— Очень любопытно. И в чем же состоит интерес к этой теме господ, подобных штабс-капитану Новикову? Если не секрет.

— Я еще не очень разобрался, но, судя по их высказываниям, во Франции имеет место много проблем. Для их разрешения требуется незамедлительно принять соответствующие меры.

— Ну, это известная классическая ситуация, связанная с отношениями между эмигрантским сообществом и принимающей страной. Она хорошо освещена в литературе и касается, как правило, критики государственного устройства, образования, здраво охранения, социальной сферы и т. д. Ничего здесь нового, а тем более оригинального, сударь, нет. По всей видимости, на горизонте замаячили какие-то выборы, и Вы поприсутствовали на одном из предвыборных мероприятий.

— Вы правы, Федор Иванович.

Но Крутов, не обращая внимания на реплику Димитрия, продолжал.

— Во Франции эмигрантская тусовка исторически концентрируется вокруг двух центров кристаллизации — монархического и военного. Сегодня Вы попали, судя по нашему гостю, в сферу влияния второго. Но Вы не расстраивайтесь — в следующий раз Ваша компания может быть совершенно другой.

— Да, но, послушав выступающих на этом собрании, у меня возникло впечатление, что французское общество насквозь прогнило и вот-вот начнет разваливаться с непредсказуемыми последствиями.

— Смею высказать предположение, что это далеко не так. Просто одна группа людей хочет сменить другую, чтобы присесть поближе к государственному пирогу. При этом процесс закапывания противника на этом светлом пути так выстроен, что вызывает у народа, то бишь у Вас, подобные патриотические настроения. Кампания по выявлению всеобщей скверны в обществе, которую затеяли сверху, похожа на вонючую дезинфекцию. Она хорошо проплачивается и проводится на высоком эмоциональном уровне, независимо от ситуации в стране и ее влияния на все происходящее. Вот и вся причина, по которой эмигрантская масса в настоящее время пришла в движение.

— Ваше спокойствие, Федор Иванович, поразительно. Я же, напротив, находясь на этом собрании, подумал, что мы с Вами, при ехав во Францию, попали из огня да в полымя.

— И поэтому срочно требуется полная мобилизация эмигрантского сообщества, чтобы эту ситуацию исправить, — продолжил мысль Димитрия Федор Иванович.

— А скажите, Федор Иванович, Вас не настораживает то обстоятельство, что достаточно большая русская эмиграция не имеет своих представителей во власти?

— Нет, не настораживает. Мало того, что Франция Вас приютила и обеспечила более-менее нормальные условия жизни, так Вы еще требуете от нее поделиться властью. Это при Вашем-то знании, батенька, французского языка! Просто смешно. Смею Вас заверить, что наши с Вами усилия господам французам на ближайшее время не понадобятся.

1.4

На этом сумбурный разговор между Димитрием и Федором Ивановичем Крутовым закончился. Федор Иванович понял, что рассказывать Димитрию о своей встрече с профессором Буржэ не только бессмысленно, но и бесполезно. Его эти проблемы совершенно не интересуют. А когда через несколько дней в их квартире снова собрались какие-то люди и возникла небольшая дискуссия, Федор Иванович, чтобы отвлечься от своих горестных мыслей, решил принять в ней участие. Сначала Федор Иванович молчал, стараясь понять, о чем идет речь, но потом, разобравшись в ситуации, четко сформулировал свою позицию по обсуждаемым вопросам. Она, к удивлению многих, во многом не совпадала с точкой зрения присутствующих.

Информация о том, что в доме профессора Крутова ведутся интересные разговоры на различные общественно-политические темы, быстро распространилась по Лиону. Для того чтобы послушать эти разговоры, на квартире Федора Ивановича стали появляться совершенно незнакомые люди. Они тихо заходили в первую комнату и рассаживались прямо на полу. Внимательно слушали всех выступающих и также тихо уходили. Это были люди, которых можно всегда встретить на любых собраниях, диспутах, общественных мероприятиях, в курилках публичных библиотек, при обсуждении различных тем. Возникает впечатление, что если бы не было этих людей, то назначенное мероприятие просто бы не состоялось. Они создают совершенно неповторимый псевдоинтеллектуальный фон, без которого привлекательность любого разговора бесследно исчезает.

Арендуемая профессором Крутовым и Димитрием квартира уже не вмещала всех желающих поучаствовать в дискуссиях. Им уже здесь было тесно. Поэтому все участники дискуссий дружно переместились в городской дискуссионный клуб, находившийся в центре города Лиона. Димитрий стал уговаривать Федора Ивановича пойти с ними на одно из собраний и там выступить.

— Федор Иванович, я хочу Вас пригласить в наш клуб, чтобы Вы послушали, о чем там говорят лидеры эмигрантского движения.

— Димитрий, ну зачем это мне надо? Я лучше посижу дома. Почитаю интересную книгу, напишу статью.

— Ну, я Вас очень прошу, Федор Иванович. Сделайте одолжение.

Федор Иванович, как мог, отказывался от предложения Димитрия, но тот все настойчивее его приглашал. Подспудно Димитрий не только хотел познакомить профессора Крутова с отдельными персонажами эмигрантской тусовки, но и лелеял надежду о том, что Федор Иванович займет там соответствующее положение. И, естественно, после этого паровозом потянет его за собой. О своем плане Димитрий профессору Крутову не говорил, боясь, что тот наотрез откажется куда-либо с ним идти. Тем не менее обстановка полного отсутствия контактов с людьми становилась для Федора Ивановича совершенно невыносимой и он, в конце концов, согласился пойти на какое-то неизвестное ему мероприятие.

Место ежедневного сбора эмигрантов, именуемого дискуссионным клубом, располагалось в трехкомнатной квартире на первом этаже старинной постройки. Квартира принадлежала какой-то местной партии, которая жестом ее сдачи почти бесплатно эмигрантскому сообществу демонстрировала свое благожелательное отношение ко вновь прибывшим в страну. За квартирой приглядывала немолодая молчаливая женщина. В восемь часов утра она открывала входную дверь и впускала посетителей. После этого ставила на стол для всех желающих титан с кофе и блюдо булочек. К открытию клуба на его крыльце собиралась достаточно большая группа людей, желающих получить бесплатно стаканчик крепкого кофе с теплой булочкой. Булочек регулярно на всех не хватало из-за того, что многие эмигранты брали эти дары с собой. И тогда возникали между посетителями скандалы, переходящие в легкие по тасовки. Пик активности любителей дармовой еды наступал в обед, отличающийся от завтрака коробочкой, в которой находилась порция рыбы или мяса с гарниром. Раздавал эти коробочки всегда улыбающийся темнокожий француз, который успевал каждому получателю обеда делать отметку на ладони правой руки, чтобы, как он выражался, не наглели. В десять часов вечера эта женщина закрывала помещение. Выпроводив всех гостей, она убирала квартиру, не переставая бурчать по поводу свинского характера русских посетителей. В небольшой комнате, рядом с туалетом, уборщица жила. Там же она держала ведра, тряпки, швабры, туалетную бумагу.

1.5

Дискуссионный клуб занимал две большие смежные комнаты. В них стояло много столов и стульев, которые, в зависимости от характера мероприятия, переносились из одной комнаты в другую. Летом в этих комнатах было жарко, а зимой холодно. Окна в них практически никогда не открывались, так как выходили на проезжую часть улицы. По этой улице ходили большие автобусы, со страшным шумом изрыгающие из своих недр отработанный бензин. Помещение клуба в течение дня никогда не пустовало. В нем проводились всякие мероприятия — от кружка по изучению французского языка до групп хорового пения. Однако в шесть часов вечера кружки заканчивали свою работу, и в клубе начинали кипеть до самого закрытия нешуточные политические страсти.

Тон в клубе задавал лощеный, упитанный, несмотря на эмигрантские харчи, господин в военном френче без знаков различия. Звали его Вольдемар Бенедиктович. Для близкого окружения он разрешал называть себя Водя. Водя, до своей эмиграции из России, работал в передвижном цирке кукольником, разыгрывая на потеху провинциальной публике различные смешные сценки. Такая работа не только его физически закалила, приучив стоически переносить любые бытовые неудобства, но и позволила пройти хорошую психологическую школу. Он быстро улавливал настроение публики. Это помогало ему неоднократно успешно выходить из трудной ситуации. Никто из гостей не знал, где Водя живет, что у него за семья, откуда берет деньги на жизнь. Водя всегда был в хорошем настроении. От него исходил смешанный запах дешевого коньяка и хорошего одеколона. Курил Водя все без разбора, стреляя сигаретку у любого, кто ему подвернется под руку. Разговаривал со всеми громко и грубо, никогда не дослушивая никого до конца.

Руководство клуба во главе с Водей сидело за большим столом в конце второй комнаты на некотором возвышении. Это отделяло Водю сотоварищи от остального зала и позволяло им несколько свысока оглядывать толпу. Вопросы для дискуссии в клубе формулировала сама толпа. Она же сама на них, в лице наиболее крикливых участников мероприятия, отвечала. Водю всегда сопровождали две весьма оригинальные особы: женщина неопределенного возраста с аккордеоном на плече и средних лет мужчина, представлявшийся всем его пресс-секретарем. Оба персонажа как бы прикрывали тыл Води, включаясь в работу по его команде. Команда поступала в случае, если Водя не мог ответить на какой-нибудь вопрос или хотел прервать нежелательную для него дискуссию. Тогда он поворачивался к женщине с аккордеоном и, не называя ее по имени, томным голосом произносил:

— Прошу Вас, мадам.

Та всегда была готова к действию и мгновенно откликалась на просьбу шефа какой-нибудь шуточной мелодией. Это позволяло Воде выиграть время для обсуждения трудного вопроса или уйти от него вообще. Если этого было недостаточно и возмутитель спокойствия продолжал на чем-то настаивать, то в работу вступал пресс-секретарь. Он предлагал не в меру активному человеку отойти в сторону и изложить свои претензии, на которые обещал на следующий день дать исчерпывающий ответ. Конечно, никаких ответов никто никому не давал, так как это не входило в планы руководства клуба.

Когда Федор Иванович вошел в сопровождении Димитрия в зал, дискуссия была в самом разгаре. В помещении было жарко и шумно. Пахло какой-то рыбой. Дискуссией этот шум можно было назвать только с большой натяжкой, ибо выступающие, не слушая друг друга, ругали все и всех подряд. При этом они не столько старались высказаться по существу обсуждаемого вопроса, сколько как можно хлеще ответить своим оппонентам. Федор Иванович, впервые присутствовавший на эмигрантской тусовке, даже сразу не понял, куда он попал. Постоянные хождения посетителей по залу и дым дешевых сигарет не давали ему возможность слушать выступающих. Этому также мешали идиотские речевки, выкрикиваемые отдельными группами людей, находящимися в разных концах зала.

Естественным желанием Федора Ивановича было немедленно покинуть помещение, где все было ему чуждо, а главное, противно. И тут, как бы почувствовав настроение Федора Ивановича, кто-то сзади деликатно дотронулся до его плеча. Оглянувшись, Крутов увидел Димитрия. Тот, виновато улыбнувшись и потупив глаза, предвосхитил его гневное высказывание:

— Извините, Федор Иванович за то, что я Вас сюда пригласил. Я просто хотел, чтобы Вы все увидели своими глазами и дали этому соответствующую оценку.

— Что Вы, милостивый государь? О какой оценке может идти речь, глядя на эту беснующуюся массу несчастных, обезумевших от мнимой свободы, людей? Ведь здесь нет, как мне кажется, ни одного нормального человека. Во всяком случае, я этого не заметил. Считаю, что мне следует как можно быстрее покинуть это мероприятие.

— И все-таки я Вас очень прошу, Федор Иванович, остаться и помочь нам разобраться, что же здесь на самом деле происходит.

— Кому это — нам?

— Нам — это таким же эмигрантам, как я, приехавшим в чу жую страну, не знающих французского языка и не имеющих востребованной профессии. Я Вас очень прошу — не уходите. Ваш совет, как в этой непростой ситуации себя вести, будет многим нашим соотечественникам весьма полезен.

И профессор Крутов остался. Он остался не только потому, что его просил об этом Димитрий. Федор Иванович в самом деле хотел понять, что за люди приехали во Францию и что они хотят от этой страны.

1.6

Прошло две недели, как Федор Иванович побывал в эмигрантском дискуссионном клубе. Больше он туда идти не хотел. Но хитрый Димитрий его не оставлял в покое. Теперь он каждый вечер кого-то приводил в их небольшую, практически без мебели квартиру. Посетители менялись, но темы, по которым они высказывались, оставались неизменными. Разговор, как правило, начинал кто-то из гостей, но через некоторое время эпицентром его становился Федор Иванович. Он старался как можно проще объяснять присутствующим, что за ситуация в стране и что надо делать. По их лицам он видел, что они, в основном, согласны с ним. Но однажды, когда вечер уже подходил к концу, в разговор Федора Ивановича с присутствующими вмешался какой-то угрюмый человек, просидевший весь вечер в головном уборе:

— А вот Водя говорит, что если мы поддержим на предстоящих выборах монархическую партию, то наше положение в стране сразу кардинально изменится к лучшему.

— Ваш Водя, уважаемый, отрабатывает деньги, которые ему платят. Правда, делает он это весьма оригинальным способом, изображая из себя шута горохового. А все его речи о Вашем светлом будущем никакого отношения к этому будущему, к сожалению, не имеют.

— Да, но он говорит, что это у него общественная работа, за которую он никаких денег не получает.

— Может и не получает. Не знаю, не буду утверждать. И тем не менее, я позволю высказать свою точку зрения на общественную работу. Мне представляется, что общественная работа — это работа отдельного человека себе во благо под лозунгом пользы для общества. Как правило, для того, чтобы скрыть ее истинную цель, она выполняется в свободное от основной работы время. Рассуждения, что я занимаюсь общественной работой без какого-либо интереса для себя, вызывают у окружающих недоумение и, в конечном счете, недоверие.

— Так зачем же все-таки они этим занимаются?

— Хороший вопрос. Дело в том, что общественная работа является в определенной форме предтечей другой деятельности в той или иной сфере: производственной, финансовой, политической, но уже оплачиваемой. Есть люди, которые в силу своего характера или гипертрофированного эго занимаются общественной работой с раннего возраста, сделав ее неотъемлемой составляющей своего существования. Им хочется всегда быть в центре событий, влиять на всех и на все. Они не могут жить без того, чтобы не высказать свое мнение по поводу какого-либо события и очень обижаются, когда это мнение не учитывается.

— А скажите, профессор, у всех людей получается успешно выполнять общественную работу?

— К сожалению, не у всех. Некоторым ею заниматься просто категорически противопоказано, так как они начинают конфликтовать со своим окружением и вызывают резкую критику в свой адрес. Их разрушительная деятельность наносит вред не только людям, но и им самим.

1.7

После очередных, затянувшихся за полночь посиделок, профессор Крутов долго не мог заснуть. Его почему-то задела тема, по которой все активно сегодня высказывались: нужна ли во Франции так называемая «русская» партия или нет. Большинство присутствующих считало, что уже прошло время задавать подобные вопросы и партию нужно безотлагательно создавать. Однако были и сомневающиеся. Тон сегодняшней дискуссии задавал спокойный, выдержанный человек, которого все уважительно называли по имени отчеству — Василий Петрович. Кто он и чем занимается по внешнему виду определить было невозможно. Одет он был в какую-то жилетку со множеством всяких карманов и армейские сапоги. На голове была то ли шапочка, то ли тюбетейка. Говорил Василий Петрович тихим, но достаточно убедительным голосом, к которому все прислушивались. Сначала он рассказал о принципах работы государственных структур Франции. Затем перешел к характеристике ее многопартийной системы. Федор Иванович не очень внимательно слушал выступление Василия Петровича. Но когда он привязал всю информацию о Франции к русской общине, это его насторожило.

— Русская община, — вещал Василий Петрович, — должна, без дешевого кокетства и ненужных реверансов, играть в свою игру, но по французским правилам. А отсюда вытекает безусловная необходимость на данном историческом отрезке создания «русской» партии. Мотивацией нашего приезда во Францию было желание убежать от скотской, отравленной революцией, толпы. Жить среди нормальных людей и получать от этого, прежде всего, моральное удовлетворение. А на поверку реализация данного мотива оказалась, для большинства из нас, несбыточной мечтой. Ну и что делать — опустить руки и согласиться с тем положением, в котором оказалась эмиграция, или бороться за достойную жизнь?

— Опускать руки не надо, — вступил в беседу Федор Иванович, — а вот серьезно задуматься — почему у нас столько проблем — мы обязаны сделать. И основной причиной бедственного положения многих эмигрантов, как Вы понимаете, является отсутствие языка общения с французами.

— Смею возразить. В Вас, Федор Иванович, все время говорит профессор филологии. А скажите, уважаемый: вот Вы знаете французский язык, а у Вас тоже, как известно, возникли определенные проблемы с получением места?

— Ну, это проблемы совсем другого плана. Их не следует здесь обсуждать. Сразу замечу, что русская община исключительно неоднородна: есть образованные люди, способные сразу подключиться к нормальной трудовой деятельности, а есть не готовые к жизни в новых условиях. Последняя группа находит себе применение, как правило, в обслуге: охрана — уборка — уход за больными и пожилыми. Некоторые вырываются в дальнейшем из этого круга, однако большинство людей в нем остается.

Но тут встал со своего места штабс-капитан Новиков, которого одним из первых привел в их квартиру Димитрий. Он достаточно часто посещал эти собрания, но, как правило, вопросов не задавал. Сейчас он, явно волнуясь, спросил Крутова:

— Извините, профессор, мне показалось, что Вы избегаете дать комментарий по главной теме — нужна или не нужна нашей эмиграции «русская» партия? Если можно — поясните свою позицию.

— Хорошо. Я против идеи создания русской партии, так как наша задача не выстроить гетто с помощью этой партии, не противопоставить себя французскому обществу, а стать его частью, сохранив при этом свои национальные особенности. В условиях эмиграции, когда все заняты поиском своей жизненной ниши, люди сбиваются в партийные стаи, внутри которых появляются лидеры различно го калибра. Партия нужна кучке людей, которая, используя временные трудности русской эмиграции, желает организовать себе безбедную жизнь. При этом инициаторы создания русской партии формируют партийный актив, в основе поведения которого лежат два основных принципа: максимальное приближение к лидерам и постоянная демонстрация им своей личной преданности.

В этом месте Крутов замолчал, подыскивая, по всей видимости, достойную формулировку для характеристики этих людей. Никто его не торопил, не стремился что-либо подсказать. Все ждали. После небольшой паузы, Федор Иванович продолжил:

— Мне представляется, что партийные функционеры — особая категория людей. В силу того, что эти господа, как правило, профессионально не состоялись, а в сферу обслуживания идти работать не хотят, они стараются реализовать себя на партийном поприще. Однако в этой области деятельности им требуется обладать целым набором специфических качеств: они должны быть ловкими и гибкими, уметь интриговать и притворяться. К глубокому сожалению, эмигрантская политическая тусовка — это прекрасный бульон, в котором бациллы неискренности и нечистоплотности, размножаясь с невероятной скоростью, поражают многие здоровые организмы.

Произнеся в сердцах последнюю фразу, Федор Иванович замолчал. Воспользовавшись возникшей паузой, тот же Новиков по торопился задать свой следующий вопрос:

— А что Вас не устраивает в том, что партийный лидер на этапе нелегкой предвыборной борьбы формирует свою команду, подбирая ее членов по принципу личной преданности? Хоть тыл у него на некоторое время будет защищен от разных «друзей», которые должны со временем обязательно появиться.

— Думаю, что Вы меня, уважаемый, не так поняли. Я не собираюсь по этому поводу в ужасе закатывать глаза и устраивать показательные разборки отдельным героям. Я против создания партии по этническому принципу, так как это, по моим представлениям, не соответствует тем задачам, которые стоят перед русской эмиграцией. И к тому же настраивает людей на иждивенческий лад, порождая вредные иллюзии, что кто-то за них будет решать возникающие проблемы.

1.8

Квартира, которую занимали профессор Крутов и Димитрий, со временем превратилась в альтернативное место сборищу Води и его компании. И хотя никакого фуршета здесь не было, а желающих курить просили выходить на улицу, в отдельные дни здесь собиралось столько людей, что некоторые просто стояли в коридоре, не имея возможности войти в комнату. Иногда входную дверь открывали сами гости, благо всем было известно, где лежит ключ. И тем не менее, как правило, общего разговора не возникало, пока не приходил Федор Иванович.

Но сегодня был какой-то необычный день: помимо духоты и сильной жары, все были возбуждены отставкой мэра города Лиона. Все активно обсуждали эту новость, пользуясь какими-то малодостоверными слухами и сплетнями. Так как большинство присутствующих не владело французским языком и местных газет не читало, то основным источником информации были уличные разговоры.

В отсутствие профессора Крутова каждый старался по городской новости высказаться как можно жестче. Никто не стеснялся в выражениях. Особенно выделялся среди собравшихся высокий худой человек с длинными грязными волосами и цветном кашне, обмотанным вокруг тонкой шеи. Он не только старался всех перекричать, но и комментировал каждое выступление. Его безапелляционный тон и грубая манера высказывания выдавала в нем профессионального спорщика, постоянно посещающего различные партийные тусовки, где можно бесплатно выпить и закусить. Не дав за кончить говорить очередному выступающему, он громко завопил:

— Что Вы порите чушь. Проведенный в местной печати опрос показал весьма любопытный результат: французов в меньшей степени волнует угроза со стороны Англии по сравнению с коррупцией во всех эшелонах власти.

— Меня тоже волнует продажность власти, — возразил ему толстячок с бородкой. — Однако до коррупции, как говорится, русским нужно еще дожить. Ибо они, по большому счету, очень далеки от того места, где эта коррупционная каша варится.

— Предтечей коррупции, — не унимался длинношеий, — как известно, является протекция. И в этом контексте меня умиляет сакраментальный вопрос, который задают нашим соотечественникам средства массовой информации: — Что важнее — знания или протекция?

И сам на него ответил:

— Конечно, любой нормальный человек, не задумываясь, ответит: знания. Но о каких знаниях может идти речь, обсуждая безъязыкую русскую эмиграцию — бедную, никому неизвестную, со гласную на любые условия, чтобы заработать копейку.

— А можно ли обойтись вообще без знаний, воспользовавшись только протекцией? — раздался из глубины комнаты чей-то ироничный голос.

— Можно, но это уже за отдельные и, по всей видимости, большие деньги. А если серьезно, то без протекции здесь, к сожалению, на первых порах ничего не достигнешь.

— А позвольте Вас спросить, — вмешался в спор длинношеего и толстяка с бородкой профессор Крутов, — где, в какой стране, это делается иначе? Каждый работодатель хочет получить хорошего работника, которого кто-то порекомендует, а не кота в мешке с кучей неприятностей. И пора уже перестать разглагольствовать о терпимости и демократии, путая их с безответственностью и безнаказанностью.

— Вот Вы хоть и профессор, Федор Иванович, а глупый человек, — не унимался длинношеий. — Я не знаю, сможет или нет существовать долгое время французское общество, не замечая происходящего с нашей эмиграцией. Но если проблема трудовой занятости не будет решена государством, она приведет к дальнейшей эскалации на русской улице скепсиса и гнева, которые в дальнейшем перерастут в презрение и бунт.

От последней тирады Федор Иванович обомлел. Он понимал, что, вступая в дискуссию с публикой, посещающей подобные мероприятия, он когда-нибудь обязательно нарвется на откровенную грубость. Но к тому, что произошло сейчас, он был просто не готов. На некоторое время он даже растерялся, у него перехватило дыхание, но в следующее мгновение он, выговаривая отдельно каждое слово, произнес

— Милостивый государь, я попрошу Вас немедленно оставить данное помещение и больше здесь никогда не появляться.

Длинношеий, не вступая в какие-либо пререкания с профессором Крутовым, пошел к выходу. За ним потянулись и остальные гости. С этого вечера в их квартиру никто не приходил и никаких обсуждений не проводилось. Все участники дискуссий, вместе с Димитрием, куда-то переместились. Федор Иванович интереса к этому сборищу больше не проявлял. Димитрий тоже делал вид, что ничего не произошло, продолжая исправно выполнять по дому взятые на себя обязанности. Жизнь вернулась в прежнее русло: Федор Иванович много читал и писал, продолжая рассылать свое резюме по различным адресам в надежде найти работу. А Димитрий, убрав в квартире и что-то сготовив, исчезал в неизвестном направлении до глубокой ночи.

Разогнав всех непрошеных гостей, Федор Иванович почувствовал по этому поводу огромное облегчение. Не говоря уже о том, что его квартира перестала быть проходным двором, теперь он, никого не стесняясь, мог облачиться в свой любимый халат и трудиться. Федор Иванович обладал совершенно необыкновенным творческим механизмом, который наиболее эффективно работал в состоянии его непрерывной ходьбы по их небольшой квартире. В этом процессе ему удавалось продумать до самых мельчайших де талей содержание очередной статьи. И когда она была полностью скомпонована в его голове, он подходил к столу и одним махом, практически без исправлений, переносил ее на бумагу.

1.9

Последние две недели Федор Иванович пребывал в состоянии особого душевного комфорта, работая по двенадцать часов в сутки и не ощущая никакой усталости. При этом, чем больше он трудился, тем лучше было его настроение, тем интересней казалась ему жизнь. С утра и до середины дня он занимался переводами, которые делал для одного из городских французских журналов, а остальное время посвящал своей любимой науке. Димитрий ночевал в их общей квартире не каждый день. Он полностью погрузился в эмигрантскую тусовку, упиваясь общением со своими новыми друзьями. Федор Иванович, познакомившись со знакомыми Димитрия, окончательно утвердился в своем выводе, что при всем своем разнообразии, эмигрантские судьбы очень похожи друг на друга. Большая часть приехавших была целый день занята тяжелой работой, получая за это небольшие деньги. Остальные проводили время в праздных разговорах о лучшей жизни, сбиваясь в странные по форме и непонятные по содержанию группы людей. Они были или русскими фракциями существующих французских партий, или совершенно беспомощными самостоятельными образованиями с невнятны ми политическими лозунгами. И если в русские фракции изредка вбрасывались какие-то деньги, то самостоятельные образования, не имея финансовых источников, влачили жалкое существование.

Время шло. Федор Иванович думал, что навсегда забыл дорогу в дискуссионный эмигрантский клуб. И тем не менее однажды вечером он опять оказался в этом месте. Ему необходимо было предупредить Димитрия, который уже несколько дней не появлялся дома, о предстоящем небольшом ремонте их дома. В связи с этим хозяйка просила своих жильцов на это время найти себе пристанище в другом месте. Федор Иванович решил позволить себе кратковременный отпуск и съездить в Марсель. Но о своих планах он должен был сообщить Димитрию. С этой целью Федор Иванович и отправился в знакомый зал. Со времени его последнего посещения там ничего не изменилось: все тот же Водя восседал на подиуме в окружении своих холуев. Так же вызывающе колыхался зал в каком-то только ему понятном жизненном ритме. Тот же тяжелый гул, смешанный с табачным дымом, висел в воздухе. Единственным новым элементом в обычной картине эмигрантской тусовки, что сразу заметил Федор Иванович, было наличие рядом со сценой охраны в лице двух «качков» с невыразительной внешностью.

Федор Иванович стал искать глазами Димитрия, но его нигде не было. Он встал за колонной, чтобы его никто не заметил из людей, которые его знали по предыдущим встречам. Федор Иванович нечаянно поймал себя на мысли, что смешно ему — взрослому человеку — от кого-то прятаться. Но это был как раз тот случай. И когда он уже хотел покинуть зал, то заметил за соседней колонной молодую девушку, поведение которой было очень похожим на его. Разница состояла только в том, что она ни от кого не пряталась, а просто стояла так, чтобы ее никто не видел. С этого момента Федор Иванович перестал вглядываться в зал и переключил все свое внимание на девушку. Она стояла с совершенно безучастным видом, прикрыв глаза. Казалось, что ее здесь никто не интересует и она занята только своими мыслями. Понаблюдав за девушкой минут десять, Федор Иванович решил к ней подойти.

— Прошу прощения, мадемуазель, — обратился он к девушке на французском языке, — но мне показалось, что Вы как-то сиротливо одиноки в этом зале. Могу ли я Вам быть чем-либо полезен? Да, извините, забыл представиться. Профессор филологии Крутов Федор Иванович.

— Уважаемый профессор, Вы могли бы все это сказать по русски, — ответила девушка, очаровательно грассируя.

— Если бы я знал об этом, я бы так сразу и сделал. А позвольте узнать, что Вы тут делаете, таинственно прячась за колонну? Если это, конечно, не большой секрет.

— Нет, здесь нет никакого секрета. Просто я пришла сюда, чтобы послушать настоящий русский язык.

— Не понял Вашего объяснения. Поясните, пожалуйста, если это Вас не затруднит.

— Нисколько. — Не договорив предложение, девушка очень мелодично засмеялась.

— Дело в том, — продолжила она, — что у нас папа — русский, а мама — француженка. В семье трое детей, я — старшая. И все говорят на жуткой смеси русского и французского языков. Я знаю, что в этом зале собираются люди, родной язык которых русский. По этому, чтобы улучшить свой русский язык, я и пришла сюда. Меня зовут Шарлотта.

Федор Иванович смотрел на эту непосредственность, которая зашкаливала, и старался отгадать, сколько этой девушке лет. На вид ей нельзя было дать больше шестнадцати, хотя своими рассуждениями она производила более взрослое впечатление.

— Извините, пожалуйста. Я понял, что целью Вашего визита в клуб является желание послушать нормальный русский язык. Считайте, что Вы в моем лице такую возможность обрели. Я с удовольствием буду говорить с Вами только по-русски. Давайте, если Вы не возражаете, пойдем на свежий воздух и продолжим там нашу увлекательную беседу.

Они вышли из душного зала на улицу и пошли в неизвестном Крутову направлении. Шарлотта без перерыва очаровательно щебетала, рассказывая что-то о себе, о своей семье, о школе. Федор Иванович делал вид, что внимательно ее слушает, хотя думал со всем о другом. Во-первых, он не нашел Димитрия, чтобы предупредить его о ремонте квартиры, а во-вторых, он должен торопиться, чтобы поспеть на вечерний поезд до Марселя. И еще он поймал себя на мысли, что, наверное, со стороны они выглядят весьма странной парой — мужчина средних лет ведет под руку миленькую девочку в береточке, коротком платьице, туфельках на низком каблуке с портфельчиком в руках. Как будто прочитав его мысли, Шарлотта остановилась около пешеходного перехода и, проговорив скороговоркой «мерси», быстро пошла, не оглядываясь, к остановке автобуса на противоположной стороне улицы.

Уже сидя в поезде на Марсель и анализируя свою встречу с Шарлоттой, Федор Иванович никак не мог сформулировать: что его в этой девочке зацепило, чем она его так заинтересовала и по чему он продолжает о ней думать. И тут он понял: он давно не видел такого искреннего и открытого человека. Он давно не участвовал в разговоре, где собеседник говорит то, что думает. Он давно не высказывался, не подбирая тщательно слова. Он просто давно не соприкасался с чем-то настоящим, естественным и чистым. Дело в том, что все разговоры в эмигрантской среде, где Федор Иванович последнее время обретался, сводились к политике, а через нее — к возможным заработкам. Среди эмигрантов махровым цветом расцвели лживые рассказы о том, кто и кем был до эмиграции. Выдуманные истории о мнимом богатстве, о связях в академических и государственных структурах не выдерживали никакой критики. Все наперебой лили грязь на Россию, на большевиков и жидов, лишивших их родины. Все крутилось вокруг денег, которые они там оставили, а все разговоры о людях сводились к одному простому тезису: полезен этот человек или нет. Более того. Образование и интеллект человека никого здесь не интересовали. Даже называть себя инженером среди русских было крайне неосмотрительно, так как можно было нарваться на какую-либо грубость.

1.10

Вернувшись из Марселя, Федор Иванович, серьезный и солидный человек, в надежде увидеть Шарлотту, снова пришел в клуб. Обойдя несколько раз зал и осмотрев все закоулки, он понял, что ее сегодня здесь нет. Покрутившись в клубе около часа и повстречав всех — кого хотел и кого не хотел, Федор Иванович ушел домой. Так повторялось несколько дней. С утра он загадывал, что обязательно сегодня ее увидит, а вечером, не встретившись с ней, впадал в со стояние полной прострации. Самое ужасное, что у него не было ни малейшей зацепки получить о ней какую-либо информацию. Ведь он даже при знакомстве не поинтересовался ее фамилией.

Поиск Шарлотты был, по всей видимости, совершенно бес перспективным занятием. И тем не менее он не терял надежды ее найти, обдумывая всякие мыслимые и немыслимые варианты. Один из них ему показался наиболее удачным и эффективным: он решил принять участие в очередном политическом диспуте в дискуссионном клубе. Может, через это мероприятие найдется Шарлотта, которая заинтересуется этим диспутом. Тему диспута обо звали очень обтекаемо «Наши перспективы», что позволяло, как заметил Водя, участвовать в нем всем желающим. Диспут назначили на будний день, так как в выходные люди или уезжали отдыхать за город, или шли на берег канала, чтобы покупаться и позагорать. Федор Иванович готовился к диспуту ответственно и основатель но. Он обложился литературой, чтобы сформулировать суть эмигрантского движения не только во Франции, но и в других странах. В своей речи он хотел донести до людей, чем русская эмиграция прежних лет отличается от нынешней, в чем ее преимущества и недостатки. Но то ли под влиянием плохого настроения, то ли в силу своей научной принципиальности, картина будущего вырисовывалась в его рассказе весьма безрадостная. Основной вывод выступления профессора Крутова сводился к тому, что участие в русском эмигрантском движении совершенно бессмысленно и бес перспективно. Но ему не дали договорить до конца, так как из зала посыпались вопросы, больше похожие на грубые выкрики.

— Скажите, пожалуйста, а почему русскую эмиграцию во Франции откровенно не уважают?

— Я бы не сказал, что не уважают. Ее просто не боятся потерять, так как французское общество не видит в русской эмиграции никакой электоральной силы.

— Чересчур сложно выражаетесь, профессор. Объясните, что Вы имеете в виду?

— Попробую. Уважительное отношение к себе можно на Западе обрести только в результате профессиональной деятельности. И больше никак. Поэтому винить кого-то за то положение, в котором многие здесь оказались, кроме самих себя, никого не следует. Хорошие деньги платят за хорошую работу. Это надо просто учесть в будущем, так как других вариантов победить здесь в борьбе за место под солнцем не существует.

— Так дадут нам власть когда-нибудь или нет? — выкрикнул кто-то со злостью из последних рядов зала. Вопрос был хамский, но Федор Иванович все же решил на него ответить:

— В государственной политике, также как и в экономике, существуют законы, которые работают, независимо от нашего к ним отношения. Продавец на рынке кричит во все горло известные ему три слова по-русски, так как очень хочет привлечь к себе покупателей. А власть предержащие зазывать в свои ряды никого не должны и не будут. Они, наоборот, стремятся оградить свое жизненное пространство и сохранить блага, которыми пользуются. А тут мы пришли и требуем от них поделиться деньгами, влиянием и другими благами. Господа, да Вы в своем уме?

По ходу своих ответов на вопросы Федор Иванович почувствовал, что в зале растет напряжение. Периодически раздавались угрожающие выкрики, а через некоторое время несколько человек, прорвавшись к трибуне, стали вырывать у него микрофон. Люди начали скандировать лозунги, мешающие ему говорить. В воздухе запахло физической расправой. Однако Шарлотты, ради которой профессор Крутов задумал свое выступление на совершенно не нужном ему диспуте, в зале, к его сожалению, не было.

1.11

Профессор Буржэ выполнил свое обещание, согласно которому Федора Ивановича не брали на работу ни в один французский университет. На все обращения по поводу своего трудоустройства он получал вежливый отказ. Прекратив заниматься самоедством и взяв себя в руки, Федор Иванович устроился работать корректором в городской газете. В ней же он вел колонку на русском языке с французским резюме, где отвечал на насущные вопросы, которые задавали русскоязычные читатели. Работал профессор Крутов в газете всего три дня в неделю, а остальное время посвящал науке, просиживая в городской библиотеке до ее закрытия. С Димитрием их жизненные дороги разошлись. Тот продолжал активно заниматься политикой, даже вошел в состав какого-то совета по правам человека, в то время как Федор Иванович полностью потерял интерес к этой теме.

Год назад они с Димитрием разъехались. Сейчас Федор Иванович снимал один небольшую полуторакомнатную квартиру, в которой хозяйка, в силу дефицита своей жилой площади, держала рояль. В детстве Федор Иванович, по настоянию мамы, брал уроки музыки игры на фортепиано у частного педагога. Слух у него был неплохой, но музыкальные способности были посредственные и поэтому, по окончании реального училища, музыкой он заниматься прекратил. Сейчас, живя далеко от России, он остро почувствовал тягу ко всему русскому. Это у него проявлялось не только в гастрономических пристрастиях, которые он удовлетворял регулярным посещением русских ресторанов. Но и постоянным желанием слушать русскую музыку и исполнять ее самому. И хотя Федор Иванович больше двадцати лет не подходил к инструменту, оказалось, что пальцы все помнят: они сами находили нужные клавиши, регулировали темп исполнения и расставляли оттенки. Сегодня ему почему-то очень захотелось сыграть «Времена года» Чайковского, услышать чудесные звуки сменяемых друг друга месяцев. Федор Иванович быстро оделся и поехал в центр города, где он видел музыкальный магазин. Там должен был быть и нотный отдел. Рассуждения его не подвели — в магазине он купил несколько альбомов с произведениями русских композиторов Чайковского, Рахманинова, Скрябина. Не удержался, чтобы не приобрести и любимые им с детства ноктюрны Шопена. Однако от дальнейших покупок его удержало отсутствие денег. Возвратившись домой, Федор Иванович сел за инструмент и открыл первые попавшиеся купленные ноты. Это были прелюды Рахманинова. К сожалению, исполнить любимые произведения он, из-за огромного перерыва в игре на рояле, не мог. И тем не менее, Федор Иванович не расстроился и не растерялся — он стал ноты пропевать. Его добротное знание нотной грамоты и давнишнее знакомство с клавиром было достаточным, чтобы вспомнить эти мелодии и погрузиться в мир музыки.

В тот день Федор Иванович провел несколько часов за инструментом. Он понял, что музыка в его теперешнем положении одинокого человека — исключительно важна. Он нашел в музыке нужную для его настоящей жизни точку опоры. Теперь, закончив работу в редакции, Федор Иванович не бродил бесцельно по городу, не си дел часами в парке с газетой, не проводил вечера в кафе, наблюдая за какой-то особой природной раскованностью французов. Он спешил домой, чтобы поскорей насладиться музыкой, но уже в собственном исполнении, услышать любимую мелодию. Даже на женщин ему стало жалко тратить время, хотя и раньше он ими не очень увлекался. Отношения с женщинами у Федора Ивановича вообще складывались весьма просто. Он с ними легко встречался и также легко расставался. Причем, независимо от того, где эти встречи происходили — у него дома или в каком-то другом месте, он хотел после встречи поскорее остаться один. Это было вполне естествен но, так как, с одной стороны, он еще не отошел от трагедии, приведшей четыре года назад к смерти жены. А с другой, пока не встретил человека, который бы вызвал у него чувство любви. Со временем он понял разницу в общении с русскими женщинами и француженка ми. Она заключалась в том, что первые, как правило, настаивали на продолжении романа, а вторые — сразу начинали обсуждать с ним денежные проблемы. И только Шарлотта — удивительная девочка, не вписывалась в его рассуждениях ни в одну схему.

1.12

Шарлотта Диброфф родилась в Лионе в 1908 году. Отец Шарлот ты, русский офицер, во время русско — японской войны попал в плен. После освобождения из плена в 1906 году не захотел возвращаться в Россию и поехал во Францию. Через год женился на учительнице французского языка, преподававшей в центре приема эмигрантов. Вскоре он нашел себе неплохую работу на заводе, а мать Шарлотты после рождения третьего ребенка посвятила себя полностью воспитанию детей. Отец, хотя уже прошло много лет со времени его службы в русской армии, требовал от домочадцев флотской дисциплины и порядка. Более того, с целью сохранения русского языка он всем запрещал дома говорить на французском языке. Только по-русски. Он прекрасно сознавал, что в его отсутствие все общались между собой на французском, но он непоколебимо стоял на своем. Логика его рассуждений была очень проста и убедительна:

— Французский язык, — внушал отец своим детям, — вы и так будете знать через школу, улицу, друзей. А вот русский — только через меня. Считайте, что каждому из вас я дарю вторую жизнь, даю возможность всегда заработать на кусок хлеба. Со знанием русского языка вы сможете работать гидом, переводчиком, корректором, воспитателем, сиделкой и т. д. И не старайтесь обмануть меня — я все равно узнаю.

Каждый день отец, уходя на работу, оставлял задание своим детям: прочитать и пересказать друг другу какой-либо русский текст (благо на улице на каждом шагу продавалась русская литература). Написать этот текст по-русски и дать прочитать его другому члену семьи для выявления и исправления ошибок. Для этого он завел и соответствующую форму контроля — под каждой письменной работой располагались две дополнительные строчки: прочитал… проверил… Этой системой учета и контроля он включил в процесс изучения русского языка всю свою семью. К Шарлотте, как к старшей из детей, отец предъявлял особые требования. Он хотел, что бы она была адвокатом. По его мнению, это позволит ей не только хорошо зарабатывать через богатых русских клиентов, которых во Франции было предостаточно, но и в дальнейшем помогать младшим братьям получить образование. Эти доводы очень нравились его жене и та активно помогала ему в реализации этих планов. В соответствии с мнением отца Шарлотта, закончив школу, поступила в Сорбонну на юридический факультет, и только на каникулы приезжала в Лион.

1.13

Сегодня у Федора Ивановича было какое-то особое настроение. Настроение легкости и внутреннего покоя. Жизнь потихоньку налаживалась — в прошлом месяце за подготовленный по заказу редакции литературный обзор он получил неплохой гонорар. На эти деньги он собирался поехать на музыкальный фестиваль итальянских композиторов в Авиньон, о котором прочитал вчера в газете. Федор Иванович даже подумывал позволить себе в будущем небольшое путешествие по Европе или вообще махнуть за океан. Живя во Франции уже четыре года, он еще никуда из страны не выезжал, хотя материальное положение его заметно укрепилось. Взбежав в хорошем темпе в редакцию на достаточно высокий третий этаж, он не почувствовал одышки, что позволяло говорить о его хорошей физической форме. Но, не успев еще опуститься в свое рабочее кресло, он услышал телефонный звонок:

— Федор Иванович, здравствуйте, — произнес на том конце провода по-русски женский голос. — Вы, конечно, меня не узнаете?

— Нет, — честно ответил Крутов. Он даже не мог предположить, кто это мог быть. В трубке прозвучал голос, который он никогда в жизни по телефону не слышал.

— Извините за бестактный вопрос. А Вы кто?

И тут прозвучал ответ. Ответ до такой степени неожиданный, что Федор Иванович на мгновение лишился дара речи.

— Я — Шарлотта. Вчера случайно наткнулась на Вашу статью в одном из французских журналов. Вот нашла адрес редакции и ре шила Вам позвонить. Вы этому не рады?

Это в самом деле была Шарлотта — искренняя, непосредственная девочка, которая на мгновение, несколько лет назад, чиркнула по его сердцу и пропала. Только Шарлотта могла быть уверена, что по прошествии более двух лет ее узнают, а главное, будут рады слышать ее голос.

— Конечно, рад — залепетал Федор Иванович, — но я даже не могу себе представить, что…

— И не надо Вам ничего представлять. Я просто завтра собираюсь приехать из Парижа в Лион. Навестить своих родителей. Если Вы не возражаете, мы можем встретиться. В какое время Вам будет удобно?

— Давайте часиков в пять.

— Ну и прекрасно. Значит, до завтра.

На той стороне линии положили телефонную трубку и гудки приглашали его сделать то же самое. Совершенно обалдевший от состоявшегося разговора Федор Иванович вдруг задал себе вопрос:

— А где же они с Шарлоттой должны завтра встретиться? Почему он это не уточнил? Немного подумав, он усмехнулся. Ну, конечно, в редакции его газеты. А где же еще?

Дальше работать сегодня Федор Иванович уже не мог. Собрав все бумаги в одну стопку и небрежно положив их в верхний ящик письменного стола, что он никогда не делал, Федор Иванович надел шляпу, закрыл комнату и вышел на улицу. Он не спеша пошел по направлению к парку, но пройти сумел только несколько десятков метров и опустился на первую попавшуюся скамейку. Федор Иванович не мог сказать, что ему было плохо. Нет, ему было хорошо. Но он почувствовал во всем теле такую слабость, что вынужден был прекратить движение. Его вдруг потянуло в сон. Он даже на некоторое время прикрыл глаза и запрокинул голову. На его необычное состояние обратила внимание проходящая мимо пожилая дама, которая поинтересовалась — не нужна ли ему по мощь. Он вежливо отказался, но продолжал сидеть на скамейке. Его ладони стали влажными, а рубашка — мокрая от пота. Он тяжело дышал. Почему-то не было сил подняться и пойти дальше. Федор Иванович понимал, что это связано с Шарлоттой. Она была причиной того, что он так разволновался.

Он сидел и думал — в чем дело? Почему он так болезненно от реагировал на ее телефонный звонок? Чего он так испугался? Ведь это был испуг и не нужно себя обманывать. Что вызвало у него такой страх перед завтрашней встречей? Ведь он мечтал об этом много дней. Федор Иванович не находил объяснения всему, что с ним происходит. Он даже в какой-то момент решил вернуться на работу и попросить телефонистку найти — с какого номера звонили ему из Парижа. А потом сказать Шарлотте, чтобы она завтра не приезжала. Но Федор Иванович отверг эту мысль — звонок мог быть сделан с любого, случайного уличного телефона. А потом, если он даже и найдет Шарлотту — что он ей скажет? По какой причине им не надо встречаться? Честно признаться, что он ее боится? Так это уже клиника. Здесь может помочь только врач. А в этом он не хотел признаться даже самому себе.

Федор Иванович просидел в парке до самой темноты, после чего с большим трудом поднялся со скамейки и побрел домой. У него было такое впечатление, что он сегодня весь день занимался тяжелой физической работой: гудели ноги и руки, а спину так ломило, что он придерживал поясницу рукой. Живот тоже свело и он вспомнил, что с утра ничего не ел. Правда, желания кушать не было, но он себя заставил зайти в первое попавшееся кафе и взять чашечку кофе. Посидев немного, он заказал себе еще кофе и круассан. Примерно через полчаса ему стало легче — он почувствовал, что к нему возвращаются силы. Взяв на вечер еще два круассана и порцию паштета, он отправился домой. Несмотря на ужасно трудный, в психологическом отношении день, Федор Иванович быстро заснул. Однако он хорошо знал себя — все неприятное, что его огорчало и угнетало на кануне, всплывет утром следующего дня с новой силой. Таким образом, все нравственные муки ему предстоит еще раз пережить завтра. Это были, как правило, самые тяжелые для него часы, связанные с анализом всего плохого, что произошло в его жизни накануне.

Так как Федор Иванович сам себе устанавливал график работы, то никуда с утра он не пошел и пролежал в кровати до полу дня, размышляя о ситуации, в которой оказался. Он, как многие из мужчин, достигших зрелого возраста, боялся каких-либо перемен в своей жизни. В этом он видел только отрицательную сторону и старался всегда как можно дальше держаться от этого. Федор Иванович, несмотря на свою мужественную внешность, был соткан из страхов: панически боялся зубной боли, при виде крови терял со знание. Он сразу бросил курить, когда врач только намекнул ему о туберкулезе легких. Храбрость его посещала только при занятии наукой — здесь он не шел ни на какие компромиссы.

И сейчас, лежа в постели и затягивая момент ее покидания, он продолжал себя накручивать: что может быть общего между молодой девушкой и пожилым профессором, которому недавно исполнилось сорок шесть лет? О каких общих интересах может идти речь? Что может связывать людей, проживающих так далеко друг от друга? И тем не менее, вопрос, на который он не мог дать ответ, был очень простым: зачем ему нужна сегодняшняя встреча с Шарлоттой и какие могут быть от этого последствия? Еще некоторое время поразмышляв на эту тему, Федор Иванович встал с кровати, нагрел чайник горячей воды и помыл голову. После этого он почувствовал себя бодрее. Однако без большого энтузиазма побрился, подушился, надел самую лучшую рубашку и повязал свой любимый галстук. Остатки горячей воды использовал для заварки чая, с которым доел оставшийся со вчерашнего вечера круассан.

1.14

Было два часа дня, когда Федор Иванович вышел из дома. До встречи с Шарлоттой оставалось еще три часа. Но он больше не мог находиться в квартире. Он хотел покинуть это замкнутое пространство, так как чувствовал себя там разбитым и подавленным. У него было впечатление, что он вчера переболел какой-то очень тяжелой болезнью. А сегодня, после болезни, впервые оказался на улице, где все было для него новым и интересным. Он почему-то раньше никогда не обращал внимания на витрины магазинов, на назойливую рекламу, на хмурых мужчин и улыбающихся женщин. Он вдруг понял, что на улице очень интересно и ему до всего есть дело. Улица — это не только кусок земли, по которой человек ходит на работу и обратно. Улица — это театр, где все люди участвуют в спектакле, который называется жизнь. Им совершенно нет до него никакого дела, а тем более до его филологической науки и душевного состояния. Люди все время на улице играют и предлагают ему сыграть какую-нибудь роль. Он не должен от этого отказываться, так как если все начнут отказываться, то улица перестанет быть привлекательной. Через это все на земле может потерять интерес. Он вдруг понял, что является очень важной фигурой в этом жизненном спектакле, убрать которую с авансцены никак нельзя.

Федор Иванович даже не заметил, как снова оказался в парке, где его вчера душили сомнения. Где он был готов совершить ужасный, неосмотрительный поступок — отказаться от встречи с Шарлоттой. Он долго ходил по парку, выбрав какой-то совершенно непонятный маршрут, возвращающий его все время в одну и ту же исходную точку. Федор Иванович загребал ногами опавшие листья, которые приятно шуршали под ногами и издавали чудесный за пах прелой листвы. Но он всего этого не замечал, думая о том, как Шарлотта сейчас выглядит? Что он скажет, увидев ее, и что она ему ответит? Он пытался разыграть сцену встречи от начала до конца, проговаривая текст то за нее, то за себя. Но у него это плохо получалось. В половине пятого Федор Иванович уже был в своем рабочем кабинете. Сначала он просто сидел за столом, ничего не делая, нервно передвигая по поверхности стола все, что там лежало. В половине шестого он начал ходить по комнате, убыстряя темп. Он чувствовал от ожидания легкий озноб, несмотря на то, что в комнате было достаточно тепло. Но ничего с собой поделать не мог.

Шарлотта появилась на пороге его кабинета в пятнадцать ми нут седьмого, опоздав больше, чем на час. Без извинений за опоздание, без каких-либо оправданий, она открыла дверь и встала в проеме двери:

— Привет, а вот и я.

Просто и незатейливо, как будто они знают друг друга уже много лет, как будто только вчера расстались. Как будто не промелькнуло два года с их первой и единственной встречи. Это была та же Шарлотта и одновременно не та. Для той Шарлотты, наивной простоватой девочки, Федор Иванович, не задумываясь, нашел бы правильные отеческие слова. Для этой у него слов не было вообще.

При появлении Шарлотты профессор Крутов встал со стула и уже больше не садился.

— А что Вы, Федор Иванович, стоите и молчите? Никак не проявляете своего восторга от встречи со мной? Неужели Вам приходится часто видеть в своем кабинете красивых молодых особ, типа меня? Неужели Вы не хотите подать мне руки?

Шарлотта сама прошла к столу и, не дожидаясь приглашения, села на свободный стул, отодвинув его почти на середину комнаты. С одной стороны, она тем самым обозначила дистанцию, несмотря на ее игривое настроение, которую им следует соблюдать. С другой, она позволяла Федору Ивановичу рассмотреть ее со всех сторон и оценить перемены, которые в ней за это время произошли. А смотреть в самом деле было на что: Шарлотта превратилась за два года, что они не виделись, в даму, начиная от одежды и кончая манерой поведения. Даму самоуверенную, знающую себе цену и не позволяющую хоть на минуту в этом усомниться. Федор Иванович пони мал, что инициатива и напор, которые демонстрировала Шарлотта с первого момента появления у него в кабинете — это, своего рода, наступательная защита. Она позволяла ей не показаться Крутову снова маленькой девочкой в беретке, внимающей с ученическим прилежанием нравоучительные слова пожилого метра. И Федор Иванович принял на данном этапе предложенные ему правила игры.

— Ну почему не хочу подать Вам руку, мадемуазель? — Выдавил, наконец, из себя Федор Иванович. — Я просто жажду это сделать, но Вы мне не даете даже раскрыть рот. Не то, чтобы осуществить какие-либо действия в отношении Вас.

— Что Вы, что Вы, Федор Иванович. Я буду просто счастлива, если Вы, наконец, ко мне прикоснетесь, — засмеялась Шарлотта и тут же перевела разговор на другую тему.

— А вообще, давайте пойдем на улицу. Там и поговорим о нашей жизни. Я Вам расскажу о себе, а Вы — о себе.

Они вышли из здания редакции. Был обычный осенний вечер: моросил мелкий дождь, слабый ветерок лениво гонял по тротуару мокрые листья. Погода позволяла гулять под зонтиком, но лучше было зайти в какое-нибудь кафе и посидеть в тепле. Кафе, которое им попалось по пути, было почти пустым. Они нашли свободный столик и попросили официанта, чтобы тот к ним никого не под саживал. Федор Иванович помог Шарлотте снять накидку и сам снял с себя плащ. Оказалось, что под накидкой на ней была только тоненькая полупрозрачная блузка, которая, естественно, не грела. Не было сомнения, что Шарлотта замерзла, но она не подавала вида. Когда подошел официант, Федор Иванович, без согласования с ней, заказал два бокала глинтвейна и пирог с творогом. На ее вопросительный взгляд он заявил тоном, не терпящим возражений:

— Шарлотта, может быть, Вы еще что-нибудь хотите покушать или выпить? Скажите, не стесняйтесь.

— Нет, нет, все хорошо.

И тут Федор Иванович поймал себя на том, что он перешел в обращении к Шарлотте на Вы. Что в отношениях с ней он воздвиг сам себе какое-то искусственное препятствие, которое не дает ему вернуться к шутливому тону их общения в первый вечер. Шарлотта говорила без умолку: она рассказала, как закончила школу, почему поехала учиться в Сорбонну. В связи с чем выбрала юридическую специальность. Что ее интересует в жизни. Федор Иванович ее не перебивал и внимательно слушал. Ему все было интересно в ее рассказе. Лишь бы звучал ее голос, лишь бы она была рядом.

В районе девяти часов вечера Шарлотта, с присущей ей непосредственностью, остановилась на середине предложения, а затем выпалила:

— Ой, извините, мне нужно идти домой. Я ведь предупредила родителей, что приеду сегодня в Лион. Они меня ждут и волнуются, где я так поздно задержалась.

— Я надеюсь, что Вы позволите мне Вас проводить? — робко заметил Федор Иванович.

— Буду весьма признательна.

1.15

Они как-то очень быстро дошли до дома, где жили родители Шарлотты. Всю дорогу говорила в основном она, но и Федор Иванович сейчас не молчал. Для того, чтобы он активно участвовал в беседе, Шарлотта подбросила тему, связанную с русскими классиками и их местом в мировой литературе. Уж здесь Федор Иванович развернулся, но и Шарлотта оказалась весьма начитанной и грамотной девушкой. Вечер подходил к концу, однако Шарлотта даже не поинтересовалась, где Федор Иванович живет, как проводит время, кто его окружает. Продолжает ли он посещать общественно-политический клуб, где они познакомились. Он тоже не задавал ей вопросы, несмотря на его огромное желание узнать о ней как можно больше.

Они стали прощаться. Она первый раз протянула ему руку.

— Спасибо, что Вы сегодня уделили мне столько внимания. Если хотите, можно встретиться завтра. Как Вы на это смотрите? Не возражаете? — спросила Шарлотта.

— Я буду счастлив, — чуть слышно произнес Федор Иванович.

— Ну, тогда подходите к этому подъезду к двенадцати часам. У нас будет с Вами весь день впереди, так как я уезжаю в Париж вечерним поездом. Думаю, что мы его чудесно проведем.

И она ушла. А Федор Иванович добрел до ближайшей скамейки и, зачем-то обойдя ее с другой стороны, сел на спинку. Потом, не обращая ни на кого внимания, вскочил на скамейку и громко прокричал на всю улицу «ура». Со стороны его можно было запросто принять за городского сумасшедшего. Но это было не так. Далеко не так. Дело в том, что Федор Иванович внезапно принял для себя решение: он завтра сделает Шарлотте предложение и в случае ее согласия уедет с ней в Париж. Он не может ее второй раз потерять. Он этого просто не переживет. Продолжать жить ему в Лионе, а ей учиться в Париже — безоговорочно исключалось. Ему, грамотному, высокопрофессиональному человеку, найти работу корректора или редактора в любой парижской газете — не представляло никаких трудностей. Ей же оставить учебу в Сорбонне — было исключено. Он почувствовал такой необыкновенный прилив сил от принятого решения, что даже подпрыгнул на месте и сделал какое-то немыслимое «па» ногами. Федор Иванович почувствовал, что окончательно вышел из своего ужасного состояния разбитого, расклеенного, несчастного человека. Сейчас он снова был боец, четко сформулировавший цель своих дальнейших поступков. Ему вдруг ужасно захотелось курить, хотя он уже давно бросил это занятие. Он пошарил на всякий случай по карманам, но нашел там только мятную конфету, которую с удовольствием отправил в рот.

Придя домой, Федор Иванович достал из ящика стола чистый лист бумаги, ручку и с присущей ему скрупулезностью стал составлять два списка поручений себе: первый — что ему завтра нужно сделать, второй — что с собой взять. Первый список, простой и понятный, состоял из четырех пунктов:

— послать по почте в редакцию заявление об увольнении;

— расплатиться с квартирной хозяйкой;

— написать Димитрию письмо, оставить его в почтовом ящике;

— забрать деньги в банке и закрыть свой счет.

Второй список составить оказалось значительно сложнее. И дело было не в личных вещах — все они практически уместились в том саквояже, с которым он приехал во Францию четыре года назад. Он затруднялся решить, что делать с книгами и рукописями его работ. Книг было немного, несколько десятков. Их он просто, по старой студенческой привычке, сложит стопкой и перевяжет веревкой. Однако с рукописями все было значительно сложнее. Они все были для него одинаково дороги и все ему хотелось сохранить. Сначала он пытался рукописи перебирать, но по прошествии не скольких часов принял единственно правильное на данный момент решение. Он попросит квартирную хозяйку их сохранить до его следующего приезда в Лион.

На часах было уже около трех часов ночи, но спать не хотелось — внутренний подъем от принятого решения пьянил Федора Ивановича, наполнял его энергией. Проспав несколько часов, быстро помывшись и побрившись, он приступил к осуществлению программы дня. Нигде не было никаких сбоев, за исключением того, что служащий в банке, хорошо знавший Федора Ивановича, поинтересовался, почему он снимает все деньги и закрывает счет. И тут он решил поделиться своими планами с совершенно посторонним человеком:

— Да вот, уезжаю в Париж. На новом месте деньги будут нужны.

— А в связи с чем, простите за любопытство, связан Ваш переезд на новое место жительство? — не унимался служащий.

— Женюсь, а будущая жена — студентка. Она нуждается в моей моральной и материальной поддержке.

— Странно как-то получается: Вы — профессор, уважаемый человек, едете за какой-то студенткой. По-хорошему, она должна переехать к Вам сюда…

— Я так решил… — оборвал разговор со служащим Федор Иванович и вышел из банка.

К сожалению, въедливый служащий банка своими замечаниями снова всколыхнул в его душе привычку во всем сомневаться. Как типичный интеллигент, он всегда был полон противоречий, принимая какое-либо решение, многократно обсуждая все за и против. Однако сегодня в своем желании сделать предложение Шарлотте он абсолютно не сомневался. Подхватив баул с вещами и перевязанную веревкой стопку книг, он уверенной походкой направился в ювелирный магазин, где почти на все деньги, снятые в банке, купил очень симпатичное, в красивой коробочке, кольцо. Федор Иванович сегодня гордился собой, своими юношескими поступками. Он, правда, не знал, что ему на его предложение ответит Шарлотта. Но в любом случае борьбу с самим собой он уже выиграл.

1.16

Федор Иванович, подойдя без пятнадцати двенадцать к дому Шарлотты, расположился прямо на ее крыльце. Так как на дворе была все-таки осень, то он решил не садиться на каменные ступеньки, а подложил для этого стопку книг. Рядом с собой он поставил свой баул и стал ждать, когда Шарлотта выйдет из подъезда. Ровно в двенадцать часов хлопнула выходная дверь и появилась она — красивая, уверенная в себе, излучающая молодость и красоту.

— Здравствуйте, Федор Иванович, а это что Вы с собой прихватили? Ведь мы собрались идти гулять?

Федор Иванович опустился на две ступеньки вниз, чтобы быть вровень с Шарлоттой, и срывающимся от волнения голосом произнес:

— Мадемуазель Шарлотта, я Вас люблю. Будьте моей женой. Вы меня плохо знаете. А вернее, совсем не знаете. Но поверьте мне — я оправдаю все Ваши надежды. Я за Вас жизнь отдам.

После этого монолога Федор Иванович полез в карман пальто и трясущимися руками вытащил коробочку с кольцом. Он ее от крыл и робко протянул Шарлотте. На внутренней стороне кольца была выгравирована дата — 17 ноября 1926 года.

Сейчас он был похож на юношу, смиренно взирающего на объект своего обожания и ждущего провозглашения ее вердикта. Шарлотта, не отрывая взгляда от Федора Ивановича, тихо сказала:

— Я Вас тоже люблю. Уже два года. Извините, но поцеловать Вас я пока не готова. И кольцо от Вас сегодня тоже не могу принять.

Она протянула ему обе руки и они, не отрывая взгляда друг от друга, взявшись за руки, простояли еще несколько минут. После этого Федор Иванович, не отпуская руки Шарлотты, сел на ступеньки. Шарлотта последовала за ним. Он прижал ее к себе как маленького ребенка, который, если его отпустить, начнет снова делать какие-то глупости. Шарлотта пришла в себя первой:

— Видите ли, Федор Иванович, то, что Вы сейчас сказали не сколько прекрасных слов о любви, мне было очень приятно слышать. И тем не менее хочу Вам напомнить, что мне всего 18 лет, я студентка 1 курса. Мне нужно серьезно и долго учиться. Вы — про шедший через серьезные жизненные испытания человек, профессор. А я — девочка, только что выпорхнувшая из семейного гнезда. Мы по большому счету друг друга просто не знаем — встретились второй раз. Ну и, наконец, я живу на съемной квартире, еще с од ной девочкой. Вы что, собираетесь общаться со мной на улице? Куда я Вас приглашу? Поймите, я Вас не учу жить. Боже сохрани. Но Вы должны трезво взглянуть на данную ситуацию. Я уже не говорю о том, что здесь у Вас есть работа, а в Париже ее может не быть.

— О моей работе не волнуйтесь. У нас будет все в порядке. И дом у нас будет замечательный.

— Ну, ладно. Будем надеяться. А теперь, Федор Иванович, Вы мне не скажите, что это у Вас за вещи?

— Это мои вещи. Сегодня утром я съехал со съемной квартиры и рассчитался с хозяйкой. Вещи принес с собой, так как больше не собираюсь с Вами расставаться. Сегодня вечером мы вместе уезжаем в Париж. Я так решил и обсуждать это не имеет смысла.

Потом, сделав небольшую паузу, Федор Иванович прошептал Шарлотте на ухо, как будто и не было ее страстного монолога:

— И все-таки может мне стоит сегодня поговорить с Вашими родителями по поводу наших планов?

— Думаю, что это пока делать не следует. Давайте сначала попробуем сами в наших планах разобраться, а потом будем пугать ими моих родителей. В то же время думаю, что нам стоит, наконец, перейти на «ты». Как Вам кажется, профессор?

Глава 2. Аглая

2.1

Весной 1928 года в семье профессора Крутова родилась дочь Аглая. А летом 1930 года, при родах второго ребенка, спасти которого не удалось, Шарлотта умерла. Федор Иванович больше никогда не был женат, посвятив всю свою жизнь единственной дочери Аглае. Став весьма востребованным редактором в одном из известных парижских издательств, он был обеспеченным человеком и имел возможность дать дочери хорошее всестороннее образование. Аглая по окончании престижного столичного колледжа стала работать в богатой французской фирме ведущим техническим дизайнером.

Дом профессора Крутова в Париже был известным местом, где собирались начинающие и маститые литераторы, научные работники и деятели искусств, военные и чиновники различных ведомств. Здесь можно было пообщаться с интересными людьми и послушать музыку, завязать нужное знакомство и вкусно покушать (фуршетные столы накрывались до глубокой ночи), поиграть в карты или на бильярде. Здесь ощущалась добрая спокойная, немножко деловая, немножко интимная обстановка хлебосольного русского дома. Гости, как правило, говорили на французском, но нередко здесь можно было услышать и хороший русский язык. Федор Иванович до сегодняшнего дня боготворил свою наполовину русскую покойную жену, которая ушла из жизни совсем молодой. Никакой другой женщины на ее месте больше не было, да и представить кого-нибудь рядом с ним было невозможно.

Федор Иванович — мягкий и непрактичный по жизни человек — домом не занимался. Когда была жива жена, все хозяйственные вопросы были на ее плечах. После смерти жены дом вел его преданный помощник Димитрий, которого он привез в Париж из Лиона. Сейчас, когда подросла его единственная дочь Аглая, роль хозяйки была в ее крепких руках. Красавицей Аглая не была — худенькая, с маленькими ручками и ножками. Но она обращала на себя внимание своими очень выразительными, расположенными несколько навыкате, какими-то всегда печальными глазами. Казалось, что ее особый взгляд проникает внутрь человека и позволяет ей мгновенно понять, с кем она имеет дело и что от этого человека она может ожидать. Таинственный образ Аглаи дополняли гладкие волосы медного цвета, которые она собирала на затылке в один пучок. Глядя на нее, возникало впечатление, что Аглая сошла с какого-то восточного медальона или старинной монеты, хотя в роду Федора Ивановича и его покойной жены Шарлотты не было предков с подобной фактурой.

Внешне Аглая была мало похожа на покойную мать, но характером и умением принимать решение была ее точной копией. Она прекрасно справлялась с ролью хозяйки: с одной стороны, от ее внимания не ускользало ничего, а с другой, в доме никогда не чувствовалось никакого напряжения. Аглая полностью доверяла Димитрию, но все, что касалось отца, было предметом только ее забот. Может, это было связано с тем, что она в раннем возрасте лишилась матери. А может быть, потому что отец был для нее всем. Русских гостей в доме профессора Крутова обычно было не много, но когда они появлялись, Аглая принимала их лично, демонстрируя при этом достаточно приличный русский язык.

На этот вечер никакой особой программы не планировалось: завсегдатаи сидели в дальней комнате за игрой в покер. Несколько человек расположилось в салоне, где дочка одного из гостей, примерно шести лет, давала импровизированный концерт. Девочка неплохо для своего возраста играла на рояле, но вызывала всеобщий восторг, когда, ошибаясь, начинала сама заразительно смеяться. Никто не заметил, когда на пороге профессорского дома появились двое молодых мужчин. Один из них — работник торгового представительства советского посольства Владимир Владимирович Васильев — был хорошо знаком с хозяином дома. Посольство иногда поручало Федору Ивановичу выполнение перевода материалов, связанных с описанием закупаемого иностранного оборудования. Второй мужчина был никому не знаком. Федор Иванович извинился перед своими собеседниками и пошел встречать новых гостей.

— Здравствуйте, господа. Я профессор Крутов. Рад Вас видеть.

Мужчины обменялись рукопожатиями, и Васильев представил хозяину дома своего товарища:

— Эксперт по оборудованию металлургических предприятий Кирсанов Александр Иванович. Из Москвы. В Париже находится в служебной командировке. Я позволил себе пригласить его к Вам в гости, пообещав познакомить с интересными людьми.

— Очень хорошо сделали, господин Васильев. Раздевайтесь, господа, и не стесняйтесь. У нас это не принято.

После состоявшегося знакомства с хозяином дома, молодые люди прошли к фуршетному столу и, взяв по бокалу вина, присели на свободные кресла в углу салона. Васильев буквально через десять минут после прихода куда-то исчез, растворившись в большой квартире, и Кирсанов остался один. Будучи от природы человеком застенчивым, он продолжал сидеть на том же месте, которое занял в начале вечера. В соответствии с инструктажем, который перед этим визитом провел с ним Васильев, в близкий контакт с русской эмиграцией Кирсанов вступать не должен. Никаких разговоров о работе ни с кем не заводить и информацию о себе постараться не давать. Поэтому Кирсанов сосредоточился на перелистывании красочных журналов, в избытке лежавших на столе. Пока через некоторое время приятный женский голос не нарушил его уединения.

— Здравствуйте, месье. Вижу, что Вы у нас в гостях впервые. Я — Аглая Крутова.

Кирсанов при ее появлении резко встал, чуть не опрокинув при этом на себя бокал с вином. Он понял, что перед ним дочь хозяина квартиры профессора Крутова.

— Инженер Кирсанов Александр Иванович. Можно просто Саша.

Она протянула ему руку, и он в ответ робко ее пожал.

— Что же это Вы, Александр Иванович, углубились в чтение журналов и больше ничего вокруг не замечаете? Я думаю, что Вы не только за этим к нам пришли. То, что Володя Васильев Вас бросил одного — мы ему еще за это выговорим, а вот Вам скучать не дадим.

В этот момент к ним подошел Федор Иванович и, извинившись, куда-то увел свою дочь. Федор Иванович вызвал в коридор Аглаю не потому, что у него появились к ней какие-то вопросы. Нет. Он вдруг почувствовал, что в компании с этим симпатичным молодым человеком его дочери грозит беда. Он не знал, что за беда и откуда она может придти, но он это чувствовал. Принято, как правило, говорить об уникальной интуиции женщин. Их удивительной связи с близкими людьми и уникальной способности ощущать проблемы на расстоянии. Даже физически ощущать их боль и страдания в режиме реального времени. Федор Иванович, по всей видимости, был исключением из этого правила. То ли потому, что он один, без жены, всю жизнь воспитывал дочь, то ли потому, что она удивительным образом была к нему привязана. Но сегодня, в этот вечер, он ощутил сильное внутреннее волнение, почувствовав страшную опасность для своей маленькой семьи. И эта опасность исходила от молодого человека, который только что разговаривал с его дочерью.

— Папа, ты мне что-то срочно хотел сказать? — спросила Аглая у Федора Ивановича, когда они остались одни.

— Да, я хотел тебя попросить помочь мне найти твое свидетельство о рождении. Мне завтра предстоит встреча с адвокатом по поводу оформления наследства, а я не знаю, где лежит этот документ.

— А что это нельзя было сделать, после того, как разойдутся гости?

— Конечно, можно было, но я побоялся, что забуду сказать тебе об этом сегодня. А завтра ты рано уйдешь на работу.

Профессор Крутов беззастенчиво врал своей дочери. И Аглая прекрасно понимала причину его необычного поведения.

2.2

Саша Кирсанов, после того, как Аглая оставила его в комнате, еще немного посидел в одиночестве, а затем оделся и, ни с кем не попрощавшись, покинул дом профессора Крутова. Он ушел не только потому, что ему в самом деле было скучно. Он ушел, чтобы успокоиться, так как впечатление, которое произвела на него Аглая, его просто вывело из состояния равновесия. Видел он ее всего несколько минут, а испытал от этого страшный шок. Этот шок можно было только сравнить по степени воздействия с северным сиянием, которое он впервые увидел в пятилетнем возрасте, когда их семья жила в военном городке под Воркутой. И тем не менее, северное сияние по сравнению с Аглаей — хрупкой девушкой, с огненными волосами и библейскими глазами, — не шло ни в какое сравнение. Это было чудо, которое он никак не ожидал увидеть в этом парижском доме. Кирсанов понял, что с появлением этой женщины в его жизни наступил новый этап. Он пришел в дом профессора Крутова одним человеком, а вышел — другим. Молодой, красивый, успешный, легко преодолевающий все жизненные преграды, Александр Иванович Кирсанов вдруг налетел на какое-то препятствие, обойти которое он не может. А главное, не хочет.

Федор Иванович, после разговора с Аглаей, прошел к себе в кабинет, сказав дочери, что неважно себя чувствует. Он достал из серванта бутылку коньяка, налил себе больше половины стакана и выпил без закуски. После этого, сев в кресло и положив ноги на письменный стол, Федор Иванович задремал. Через час, проснувшись, как будто его кто-то толкнул, он прошел в свою комнату, разделся и лег в кровать. Это был первый раз в жизни, когда Федор Иванович не пожелал своей любимой дочери спокойной ночи. Спал он ужасно и встал совершенно разбитый. Ему снился полуразрушенный дом, расположенный где-то в пригороде Парижа, в котором люди в масках устроили невообразимый страшный шабаш. Сам он в этом действе участия не принимал, но очень хотел узнать, кто скрывается под масками. И поэтому бегал за всеми. Его настойчивые попытки хоть с кого-то сорвать маску оканчивались неудачей. При его приближении люди в масках просто исчезали.

Встал Федор Иванович как обычно, в семь утра: умылся, побрился, надел свой любимый твидовый пиджак и вышел в столовую к завтраку. За много лет жизни во Франции он так и не научился привычке французов пить по утрам кофе в соседнем кафе, предпочитая нормально завтракать в своем доме. Как правило, они это делали вдвоем с Димитрием, так как Аглая рано уходила из дома. Подавала завтрак Антонина Васильевна — толстая грузная женщина, которая у них работала много лет, чуть ли не со дня рождения Аглаи. Тихая, неразговорчивая, она, несмотря на свой вес, бесшумно двигалась по квартире и всегда появлялась только там и только тогда, когда в этом была необходимость. В ее присутствии Федор Иванович не стеснялся высказываться на любые темы, уверенный в том, что дальше его квартиры Антонина Васильевна информацию не понесет. Да она, в принципе, ни к чему и не прислушивалась. Но сегодня Антонина Васильевна нутром почувствовала, что разговор за столом будет совершенно необычный и поэтому не спешила уходить. И чутье ее не подвело.

— Димитрий, — с какой-то загадочной интонацией в голосе начал говорить Федор Иванович. — Ты видел, что Володя Васильев вчера пришел к нам домой в компании с незнакомым молодым человеком?

— Да, видел.

— Ну и что ты можешь по этому поводу сказать?

— В каком смысле?

— В прямом. Какое впечатление на тебя произвел наш новый гость? Понравился он тебе или нет?

— Понравился. Приятный, степенный молодой человек. Сразу в прихожей снял галоши. Не то, что Васильев, который с порога бежит к фуршетному столу, а потом занимается разными глупостями.

— И все?

— И все. Да я вскорости ушел к себе.

— А теперь, Димитрий, слушай меня внимательно. Узнаешь для меня про этого приятного молодого человека все: где работает, с кем живет, на какой срок приехал во Францию и с какой целью, когда заканчивается срок его командировки. А главное, где помимо работы бывает. В общем, все. Срок тебе на это — неделя. Да, и обязательно выясни — встречается ли он с Аглаей. А то у меня почему-то сердце не на месте. Тебе все понятно?

— Понятно. Но для выполнения Вашего непростого задания, Федор Иванович, мне понадобятся дополнительные средства.

— Хорошо, Димитрий. Ты знаешь, где лежат у нас деньги. Возьми, сколько тебе надо.

После этого разговор между Федором Ивановичем и Димитрием перешел на другие темы, что для Антонины Васильевны уже интереса не представляло. Через неделю, опять за завтраком, Федор Иванович спросил у Димитрия, что тот узнал об Александре Ивановиче Кирсанове. Помимо полной характеристики, которую Димитрий ему дал об этом человеке, Федор Иванович услышал то, что гнал от себя прочь в течение недели. Аглая каждый вечер встречается с Кирсановым, и они проводят вместе несколько часов.

2.3

Антонина Васильевна видела, какое впечатление на профессора Крутова произвело сообщение Димитрия. Федор Иванович отказался от кофе и, не окончив завтрак, встал из-за стола. В течение последующих двух дней он практически не выходил из кабинета, и Антонина Васильевна приносила ему туда еду. Федор Иванович таял на глазах. Он стал маленьким и худеньким. На него страшно было смотреть. Черные круги под глазами и многочисленные морщины, вдруг ставшие заметными на его еще недавно холеном лице, делали его настоящим стариком, хотя ему было только шестьдесят восемь лет.

Федор Иванович очень переживал за дочь, накручивая себя целыми днями и надумывая самые страшные сценарии. Зная характер Аглаи, он не решался в разговоре с ней поднять тему ее взаимоотношений с Кирсановым, просиживая без сна ночами на пролет. Он чувствовал, что своим поведением может довести себя до полного нервного истощения и тогда уже не он будет помогать дочери, а ей придется серьезно заниматься его здоровьем. Но ни чего с собой поделать не мог.

Аглаю Федор Иванович не видел уже несколько дней: она уходила рано утром и возвращалась домой поздно вечером. Весь в переживаниях, он никак не мог решиться с ней поговорить, а она, закружившись в вихре своих дел, тоже не находила для него времени. И все-таки этот черный день в его жизни настал. Аглая тихо, далеко за полночь, постучала в дверь его кабинета. Когда-то она без стука, в любое время дня и ночи, приходила к нему. Залезала на колени и мешала работать, переворачивая страницу книги, которую он читал. А иногда просто рисовала что-то на всем, что ей по падало под руку. Федор Иванович ни за что ее никогда не ругал, а, тем более, никогда не запрещал что-либо делать. Ей разрешалось все. Теперь он мог только вспоминать о тех временах.

Аглая приоткрыла тяжелую дверь в кабинет отца и шепотом спросила:

— Папа, можно войти?

Он молча кивнул. Она неслышной походкой зашла в кабинет, села на подлокотник его кресла и прижалась к отцу:

— Папа, я выхожу замуж за Сашу Кирсанова.

Так они, обнявшись, больше не говоря ни слова, просидели около получаса. Затем она пересела на стул, стоящий напротив его кресла и тихо спросила:

— Ты не рад? Почему ты молчишь? Он очень хороший парень. Добрый и умный человек. Я его очень люблю. Он к тебе сам придет просить моей руки. Я знаю — ты нам не откажешь. Мне мама рассказывала, как ты после двух встреч с ней сделал предложение. Ты не расстраивайся. Мы еще месяц будем здесь, а потом уедем в Россию. Ну что ты все время молчишь? Скажи хоть что-нибудь.

— Сказать? Могу сказать. Мне сегодня вынесли смертный приговор, которого я сумел избежать, покинув Россию почти тридцать лет назад. Теперь моя единственная любимая дочь приводит его в исполнение.

— Папа, о чем ты говоришь? Я не понимаю.

— Дочечка моя дорогая. В Россию нормальному человеку ехать нельзя. Это самоубийство.

— Да, но Саша — мой будущий муж. Я должна с ним ехать. Остаться ему во Франции нет никакой возможности. У него заканчивается контракт. И вообще, что ты здесь разыгрываешь трагедию. Жены декабристов ехали за своими мужьями в Сибирь, на каторгу. И ничего. А мы едем в Москву. Там у него есть своя комната. Этого на первых порах нам будет достаточно, а дальше видно будет.

— Аглая, душа моя. Ты говоришь о женах декабристов, о Сибири? Да знаешь ли ты, что когда жены декабристов ехали за своими мужьями на каторгу, то, в соответствии с дворянским происхождением их соответствующим образом везде встречали? Причем, неважно где: на грязном постоялом дворе, в дешевой провинциальной гостинице или присутственном месте. В России, при царе батюшке, существовало понятие «достоинство и честь». Это определяло уровень и качество взаимоотношений между людьми.

— Ну почему ты так говоришь? Царь своим указом отменил все привилегии для дворян, участвовавших в декабрьском восстании. В том числе и для их жен. Однако они все равно ехали за своими мужьями в Сибирь.

— Дочечка моя дорогая. Уважительное отношение к умным образованным людям нельзя отменить никакими указами. Это было у всех в крови. А ты сейчас собралась ехать в страну тотального хамства, где культура и образование являются отягощающим, а не смягчающим обстоятельством положения в обществе. Где матрос с ключами от банка и солдат с государственной печатью определяют жизнь нормальных и вменяемых граждан.

— Папа, ты уехал из России двадцать девять лет назад. Как ты можешь знать, что там делается сейчас?

— Могу, потому что приличные люди или уехали оттуда в мое время или погибли на войне. А все, что осталось, поверь мне, далеко не лучшего качества. Для того чтобы восстановить генофонд любой нации, нужны десятки лет, а может и века. Сейчас там «правит бал» быдло, которое твои образование и красота будут только раздражать. При малейшей возможности они постараются тебя унизить и оскорбить, так как возвыситься до твоего уровня у них нет никакой возможности.

— Папа, но я люблю Сашу и расстаться с ним не могу. Я понимаю, о чем ты говоришь, но это моя судьба. Вспомни свою любовь к маме.

— Но я не могу тебя потерять. Я этого не переживу.

Потом, перейдя на шепот, он с глубокой печалью произнес:

— Я уже в свое время потерял там свою первую жену и двоих детей. На мой век хватит.

Федор Иванович достал платок из кармана и промокнул им свои глаза. Зажав платок в руке и подперев голову, он как бы отключился от разговора с дочерью. Аглая еще немного посидела рядом с отцом, потом поцеловала его в щеку и пошла к двери.

Сколько он просидел в кабинете, уставившись в одну точку, Федор Иванович не знал. Вывела его из этого состояния Антонина Васильевна, которая утром зашла к нему в кабинет.

— Федор Иванович, принести Вам завтрак или Вы сегодня выйдете к столу сами?

На этот вопрос он ничего не ответил, но в свою очередь ее спросил:

— Антонина Васильевна, Вы знаете, что происходит с Аглаей?

— Да, знаю. Она влюбилась.

— А что можно сделать в этом случае?

— Ничего.

— Хорошо. Ступайте. Принесите, пожалуйста, мне крепкого чаю.

2.4

Вечером следующего дня Федор Иванович долго не ложился спать — ждал возвращения Аглаи. Он не знал, что и как ей скажет, но сейчас он был уверен в том, что его дальнейшее неприятие Кирсанова может привести к тому, что он потеряет дочь — единственного, бесконечно дорогого ему в жизни человека. А что ему тогда делать на этом свете, во имя чего продолжать жить? Неужели ради статей и книг, стопками лежащих в шкафу, или званий и дипломов, которые никого давно не интересуют? Он так и сидел в темноте, не зажигая свет, пока не услышал звук открывающейся входной двери. Федор Иванович вышел из кабинета в прихожую и замер в ожидании Аглаи. Закрыв за собой дверь и включив свет, Аглая увидела отца — старенького, тихого и какого-то жалкого. Она подошла к нему и прижалась как в детстве. Перед тем, как отстраниться от дочери, Федор Иванович тихо прошептал:

— Приведи ко мне завтра Сашу. Хочу с ним поговорить.

— Хорошо, папа. Спокойной ночи.

Аглая пришла домой вместе с Кирсановым сразу после работы. Федор Иванович видел Сашу по-хорошему в первый раз, так как в вечер знакомства, несколько месяцев назад, он его просто не рас смотрел. Сейчас перед ним стоял интеллигентный молодой человек, который, когда ему задавали вопрос, как мальчик краснел. Особенно обращали на себя внимание глаза Кирсанова — чистые, серые, с какой-то сразу подкупающей искренностью. Профессор Крутов и Саша Кирсанов проговорили до глубокой ночи. Аглая делала вид, что принимает участие в их беседе, но под предлогом хозяйственной занятости все время куда-то исчезала, стараясь их оставить вдвоем. После ухода Кирсанова, Аглая подошла к отцу и напрямую его спросила:

— Папа, Саша тебе понравился?

— Да, очень приятный юноша, но от этого мои страдания не уменьшились. Я не хочу, чтобы Вы уезжали. Я не хочу уже Вас обоих потерять.

— Папа, ну не будь ребенком. Ты же прекрасно знаешь, что этот вопрос решен. Не думай о плохом. Все будет хорошо.

С этого дня Александр Иванович Кирсанов каждый вечер бы вал в доме профессора Крутова. Димитрий всем объявил, что в связи с большой занятостью профессора прием гостей до осени прекращается и салон закрывается. Теперь они проводили вечера втроем — Федор Иванович, Саша и Аглая. И если Аглая с каждым днем становилась все краше, то Федор Иванович выглядел все хуже и хуже. Вдруг начало давать знать о себе сердце. В результате постоянных переживаний он стал плохо спать. В дополнении ко всему ночью ему снился один и тот же страшный сон: какой-то пьяный человек пристает к его дочери. Корчит рожи, ругается матом, срывает с Аглаи одежду. Она громко зовет его на помощь. Он это слышит, но ничего сделать не может.

Проснувшись в прескверном состоянии, Федор Иванович утром созвал в гостиной домашний совет, в котором приняли участие Аглая, Димитрий и Антонина Васильевна. Он коротко рассказал о своем сне и попросил каждого подумать, что делать с Аглаей, которая едет в ужасную страну. Свои предложения Федор Иванович попросил собравшихся представить ему в течение недели.

Как ни странно, все отнеслись к этому разговору весьма серьезно: Димитрий предложил нарисовать на лице Аглаи следы ожога. Это обезобразило бы Аглаю, но не лишало ее какой-то особой, природной сексуальности, которая от нее исходила. Поэтому всем больше понравилась идея, которую предложила Антонина Васильевна, — сделать Аглаю горбатой. Для этого она предложила сшить для нее особый корсет. Корсет не только должен был сделать Аглаю калекой, но и изменить ее фигуру таким образом, что в любом наряде она становилась малопривлекательной.

Федор Иванович перед их отъездом из Франции нотариально оформил, несмотря на протесты дочери и зятя, завещание, по которому Аглая после его смерти являлась единственной наследницей всего его имущества, а также владелицей авторских прав на его огромное литературное и научное наследие. Контрольные функции на безусловное исполнение завещания профессора Крутова бессрочно возлагались на его верного многолетнего друга Димитрия.

Через тринадцать дней после отъезда Аглаи и Саши Кирсановых из Франции в СССР профессор Крутов Федор Иванович скоропостижно скончался от инфаркта.

2.5

В Москву семья Кирсановых прибыла в конце октября 1951 года. В столице было слякотно и грязно, а в квартирах холодно и сыро, хотя отопительный сезон уже начался. Комнату в коммунальной квартире с шестью соседями, на входной двери которой висело шесть почтовых ящиков, а у каждого из жильцов был свой звонок, Саша получил незадолго до своей командировки в Париж. Она ему досталась благодаря хлопотам его бабушки — Полины Матвеевны Кирсановой, члену КПСС ленинского призыва 1924 года. Это только она могла за несколько лет до своей смерти в 1948 году придти к первому секретарю райкома партии и потребовать, чтобы на ее квадратные метры прописали внука Сашу, который в тот год оканчивал Московский институт стали и сплавов. Как ни странно, просьба старой большевички не вызвала у руководителей района каких-либо возражений, и Саша Кирсанов достаточно быстро получил заветную прописку. Положительное решение столь непростого вопроса объяснялось не только авторитетом Полины Матвеевны, которая до ухода на пенсию работала в аппарате этого же райкома, но и тем, что соответствующие органы обратили внимание на молодого грамотного инженера Александра Ивановича Кирсанова. После его приглашения в эти органы и подписания документов о тесном сотрудничестве, Александр Иванович стал обладателем заветной московской прописки.

Коммунальное сообщество квартиры Кирсановых никогда не изъявляло особой радости по поводу появления нового жильца. Наоборот, это обстоятельство было побудительным мотивом в на писании соседями несколько анонимных писем, которые должны были привести счастливого обладателя жилплощади в места, не столь отдаленные. Однако, как ни странно, результат оказался противоположным. Александра Ивановича Кирсанова не только не арестовали, но и послали в служебную командировку во Францию. Из Франции он вернулся в их квартиру с женщиной, олицетворяющей образ ненавистного западного мира. Саша в первый день их появления в коммунальной квартире хотел представить свою жену на кухне одной из наиболее агрессивных соседок:

— Здравствуйте, Анна Тихоновна. Позвольте Вас познакомить с моей женой Аглаей. Прошу любить и жаловать.

Так как в арсенале чувств Анны Тихоновны, которая проработала всю свою жизнь на кондитерской фабрике «Красный Октябрь» укладчицей готовой продукции, таковых не было, то она не только не ответила на приветствие, но даже не повернула в их сторону головы. Саша объяснил жене такое поведение соседки тем, что она плохо слышит. Но когда и все остальные соседи повели себя по отношению к Аглае аналогичным образом, то стало ясно, что ей объявили полный и всеобщий бойкот. Аглая старалась лишний раз не выходить из своей комнаты. Готовила примитивные блюда для себя и Саши на керосинке. А для того, чтобы не находиться в чужой для нее квартире весь день, она с утра уходила из дома и часами бродила по Москве. К сожалению, ни в одном учреждении переводчицы с английского и французского языков, в связи с серьезным охлаждением отношений между бывшими союзницами по борьбе с фашизмом, не требовались.

2.6

Пожилые родители Саши, проживающие под Ростовом и не видевшие сына уже несколько лет, настоятельно просили его приехать и познакомить их с его молодой женой. Мама, еще не старая женщина, управлялась одна с их частным домом, так как от отца, вернувшегося с Первой мировой войны инвалидом второй группы, помощи практически не было. Она, конечно, не думала, что сын когда-нибудь переедет к ним жить, но увидеть сына и его жену было ее заветной мечтой. Взяв несколько дней отпуска, Саша решил на Новый год уважить своих родителей и съездить к ним в гости. С большим трудом он купил по броне два билета в общем вагоне до Ростова и уже предвкушал встречу с мамой и папой, когда на станции Лихая в вагон вошли двое военных и предложили Кирсанову Александру Ивановичу и Кирсановой Аглае Федоровне следовать за ними. При этом разрешили взять с собой все свои вещи. На вопрос Александра Ивановича — почему их снимают с поезда — было сказано, что в соответствующем месте им все объяснят.

Станция Лихая являлась одним из самых крупных транспортных узлов на Северо-Кавказской железной дороге. Поэтому по дороге в линейное отделение милиции всем пришлось перешагивать через несчетное количество железнодорожных путей. В темноте, не видя рельсов под ногами, с тяжелым грузом в руках, Саша и Аглая с большим трудом преодолевали одно препятствие за другим. Видя, как Аглая в своих легких ботиночках еле тянет свою поклажу, один из военных взял у нее чемодан и донес его до здания милиции, что явно не входило в его обязанности. В отделении милиции, куда они пришли глубокой ночью, Кирсановых, вопреки установленным правилам, не затолкали в «обезьянник», откуда раздавался жуткий мат и где периодически возникала драка, а разрешили сесть на стулья рядом с кабинетом какого-то начальника. Так они и просидели до утра, прильнув друг к другу и не расцепляя рук. Аглая положила голову на плечо мужа и даже вздремнула. Ей приснился папа: лица его было не разобрать. Он стоял перед ней на одном колене и почему-то горько плакал. Слез было так много, что вокруг него образовалась большая лужа. А Аглая почему-то с улыбкой говорила ему:

— Видишь, дорогой, у нас все хорошо. А ты так боялся и переживал.

Утром пришел какой-то начальник в штатском и их по отдельности пригласили к нему на беседу. После уточнения анкетных данных он сообщил им, что по запросу соответствующих правоохранительных органов они арестованы и должны быть этапированы для проведения досудебных мероприятий в следственный изолятор города Москвы.

В Москву супругов Кирсановых везли порознь и содержали в разных тюрьмах. В мае 1952 года они были осуждены по пятьдесят восьмой статье и приговорены: Кирсанов Александр Иванович — к двенадцати годам заключения плюс пять лет поражения в правах, Кирсанова Аглая Федоровна — к восьми. Больше они никогда не виделись. Кирсанов А. И. отбывал наказание в Воркуте, а Кирсанову А. Ф. отправили в Норильск.

2.7

Пароход «Серго Орджоникидзе» выгрузил в Дудинке очередной этап заключенных. И хотя это был конец августа, земля была уже прихвачена морозцем, а на близлежащих сопках лежал снег. Мужскую часть этапа под усиленным конвоем отправили пешком в Норильск, до которого было больше ста километров. Женщин поместили в последний вагон, прицепленный к какому-то или пассажирскому, или товарному поезду. Вагоном его можно было назвать с большой натяжкой. Это был просто сарай на колесах, пригодный только к перевозке скота. Однако в него запихнули всех заключенных таким образом, что они стояли, плотно прижавшись друг к другу. Жуткий шум от такой массы женщин, собранных в одном месте, привел Аглаю в полное замешательство. Она не понимала, почему эти женщины кричат, а главное, на каком языке. Выделялась среди всех небольшого роста толстая баба, по команде которой крик прекращался. Через некоторое время шум возобновлялся с новой силой. Как ни странно, но когда поезд подошел к Норильску, за счет утруски даже появилось свободное пространство, по которому Аглая пробралась к этой бабе. Ей показалось, что она здесь главная и сможет ответить на все ее вопросы.

— Извините, что я Вас отвлекаю, но скажите мне, пожалуйста, на каком языке сейчас говорили эти женщины?

Толстая баба несколько секунд тупо смотрела на Аглаю, а потом во весь голос стала хохотать, хлопая себя по бедрам. Когда приступ хохота закончился, она жестко спросила у Аглаи:

— Ты че за чудо, откуда такой крендель, елки, в тундре взялся?

— Я — Аглая. Француженка.

Толстая баба снова стала хохотать, утирая слезы. Немного успокоившись, она грубо развернула Аглаю в противоположную от нее сторону и указала на женщину, стоящую несколько в стороне от всех остальных заключенных:

— Ну, везет же нам, елки, на придурков. Вот смотри. Это жена Федора Ивановича Шаляпина, великого русского певца. Поняла?

И снова стала хохотать. Потом вдруг остановилась и уже серьезно сказала, обращаясь к Аглае:

— Ты спрашиваешь, на каком языке орали наши бабы? Так это знаменитый, известный во всем мире, могучий русский мат. А точнее, блатная феня, на которой в зоне все говорят. Привыкай, подруга. Василисой меня зовут. Будут вопросы — обращайся. Француженка, елки…

2.8

Василиса, в самом деле, оказалась очень полезной для Аглаи. Она была в «авторитете» как у заключенных, так и у лагерной администрации, которая через нее решала многие вопросы. И когда распределяли заключенных по нарам, она вспомнила о наивной, искренней до глупости девушке, и жестко заявила:

— Шконка рядом со мной — для француженки.

Никто не посмел Василисе возразить. Но ее решение было для всех загадкой — почему почетное соседнее место на нижних нарах она отдала какой-то неизвестной горбатой зэчке.

После отбоя, когда барак вроде затих, Василиса, не поворачивая в ее сторону головы, сказала Аглае начальственным тоном:

— Ну давай, рассказывай про себя, а то я от любопытства просто лопну. Только не ври. Я этого не люблю, хотя сама дня не могу прожить, чтобы чего-нибудь не наплести.

И Аглая каким-то не своим голосом начала говорить:

— Родилась я в Париже в 1928 году. Мой папа, Крутов Федор Иванович, был профессором филологии Санкт-Петербургского университета. Уехал добровольно из СССР во Францию в 1922 году.

— Я не поняла — профессором чего?

— Профессором филологии. Филология — это наука о языках различных народов. Он — большой ученый, один из ведущих специалистов мира по ближневосточной классической литературе.

— Понятно, листай дальше, — нетерпеливо заметила Василиса.

— Моя мама, Шарлотта Диброфф, когда вышла за папу замуж, была студенткой юридического факультета Сорбонны — знамени того французского университета. Разница в их возрасте составляла двадцать семь лет. В 1930 году, при родах второго ребенка, мама умерла. Меня с двух лет воспитывал папа, который после смерти мамы больше никогда не женился. Благодаря домашнему образованию, я свободно говорю на четырех языках, прилично играю на рояле, рисую картины пастелью и красками.

— Да подожди ты тарахтеть. Многие слова я просто не поняла: университет, рояль, пастель… Что это такое?

— Университет — это как школа, только по его окончании люди получают диплом о высшем образовании. Рояль — это музыкальный инструмент с соответствующей клавиатурой. На нем играют многие выдающиеся исполнители.

— Как гармошка, что ли?

— Нет, конечно. Это разные инструменты, но они оба могут доставить людям огромное эстетическое удовольствие. Что касается пастели, то это материал для рисования, в виде мелков или карандашей. Для пастельной живописи используется специальная бумага. Этот вид искусства изучают в специальных школах живописи…

Рассказ Аглаи, полный непонятных для Василисы слов, быстро ее убаюкал. А Аглая все говорила и говорила, хотя Василиса уже давно спала. Она всегда быстро засыпала, храпя как настоящий мужик после тяжелой работы.

На следующий день, как только Василиса и Аглая улеглись на нары, Василиса начальственным тоном снова приказала Аглае:

— Ну, давай. Пой дальше про себя. Жутко занятно.

— Я окончила колледж в Париже, — продолжила свой рассказ Аглая, — по специальности современное искусство. Год назад я по знакомилась в нашем доме с инженером Кирсановым. Влюбилась, вышла за него замуж и уехала из Франции в Советский Союз. Здесь нас арестовали и я получила восемь лет за пособничество в контр революционной деятельности мужа. Что это такое — я не знаю. И за что посадили — тоже не знаю.

Не дослушав Аглаю до конца, Василиса сплюнула за шконку и подвела итог их разговору:

— Ну ты дура. Кругом, елки, дура, хоть и с верхним образованием. Надо ж удумать — из Франции сюда приехать. За мужиком поехала, смех один. Да их, козлов, на одном квадратном метре столько топчется, что палкой не перешибешь. А теперь слушай сюда. Я тоже не Василиса, а Мария Васильевна Проценко. Василисой меня прозвали, потому что при немцах старостой в деревне числилась. И что всего-то делала: хлеб из ворованного зерна пекла для людей и печать в кармане носила. Три класса у меня, но расписываться могу. Когда советская власть возвернулась, меня, конечно, арестовали, но не сразу. Соседу Ефимке, когда он ко мне приставал, нос сломала. Вот он и написал донос, чем я занималась во время войны.

— Так Вы тоже политическая, как я?

— Да боже сохрани. Я со следователем посношалась. Так он мне в обвинительном заключении только о печати и написал. Поэтому осудили меня на пять лет за превышение полномочий — Господи, даже не знаю, что это такое — и назначили мне бытовую статью. Теперь я здесь начальник, а ты, ни за что ни про что, — враг народа. И будут тебя, елки, все гноить по полной программе. Все поняла?

— Поняла.

— Ну и хорошо, что поняла. Но ты не бойся — я тебе помогу. Потому что таких как ты, круглых идиоток, я в своей жизни еще не встречала. Ведь тебя, елки, ребенок даже может обидеть.

Глава 3. Анна Павловна

3.1

Анна Павловна Коновалова приехала в Норильск в 1936 году вместе с мужем Леонидом Николаевичем Коноваловым по окончании химико-технологического факультета Одесского политехнического института. Энергичные, полные романтики молодые люди, они выбрали местом своей будущей деятельности Норильский комбинат, расположенный далеко за Полярным кругом. Помимо всего прочего их прельстило, что в путевке на работу было указано, что Норильский комбинат предоставляет молодой семье жилплощадь. Последняя оказалась половиной двадцатиметровой комнаты, перегороженной двумя простынями. Но это не омрачило радости обладания собственным жильем. В 1937 году в семье Коноваловых родился сын Виктор, а в 1942 году Леонид Николаевич в результате производственной аварии погиб, и Анна Павловна осталась с сыном одна.

Анна Павловна души не чаяла в своем сыне. Никогда ему ни в чем не отказывала. Да он, в принципе, ничего особенного и не про сил. А то, что сына видела мало — так время было такое. В отпуске Анна Павловна за всю войну ни разу не была, зато Витя каждый год проводил все лето в деревне у бабушки под Минусинском. Три месяца в тайге, целый день на свежем воздухе. Витя возвращался домой окрепшим, а главное, заметно вытянувшимся. Рос сын открытым, честным, добрым мальчиком и никаких проблем Анне Павловне не создавал. Учился он хорошо, посещал во Дворце пионеров кружок «Юный конструктор», занимался спортом, играя за сборную школы в волейбол. В силу большой производственной занятости, родительские собрания Анна Павловна не посещала, но регулярно разговаривала по телефону с классным руководителем, которая претензий к Вите не имела.

Анну Павловну всегда отличала удивительная работоспособность, серьезное отношение к делу. А после смерти мужа она вообще сутками пропадала на работе. С ростом по карьерной лестнице ничего в ее жизни не менялось — она по несколько дней не бывала дома, оставаясь ночевать в своем рабочем кабинете. Сына видела редко, только когда устраивала сама себе выходной. Остальное время Витя находился под присмотром простой доброй женщины Пелагеи Ивановны Васильевой, муж которой находился в зоне, а она, живя рядом, ждала его освобождения. Своих детей у нее не было, поэтому к Виктору Пелагея Ивановна относилась как к род ному. Да и сама она за много лет жизни в Норильске стала членом семьи Анны Павловны.

Витя, как все подростки в его возрасте, приходил домой и обычно рассказывал о своих делах Пелагее Ивановне, а та уже, как могла, пересказывала их Анне Павловне. Но в последнее время Пелагея Ивановна стала замечать, что Витя изменился: стал не разговорчивый, замкнутый, перестал делиться с ней новостями. Несколько раз она заставала его говорящим с кем-то шепотом по телефону. На ее вопрос — с кем он разговаривал, Витя краснел, как будто что-то делал запретное, нехорошее. Пелагея Ивановна рассказала об этом Анне Павловне, но та отнесла такое поведение сына на счет его переходного возраста.

Однако однажды все разом изменилось: в приемной у Анны Павловны раздался телефонный звонок. На него ответила секретарь Анны Павловны Надя:

— Слушаю, Кузнецова.

На том конце линии после короткой паузы мужской голос произнес:

— Лейтенант милиции Круглов, соедините меня, пожалуйста, с Анной Павловной Коноваловой.

— А по какому вопросу?

— По вопросу, касающемуся ее сына Виктора Коновалова.

Надя сразу перевела телефонный звонок на Анну Павловну.

— Слушаю, Коновалова.

— Прошу прощения за беспокойство. Участковый Круглов. Анна Павловна, Ваш сын Виктор в настоящее время находится в КПЗ, в камере предварительного заключения второго отделения милиции. Для его освобождения из-под стражи необходимо Ваше личное присутствие. Можете явиться к нам в любое удобное для Вас время.

— Хорошо, я буду у Вас через час.

Лейтенант Круглов, молодой парень лет двадцати двух, увидев в своем служебном кабинете Анну Павловну, поднялся из-за стола и, стоя навытяжку, четко отрапортовал:

— Докладываю. Вчера в 23 часа 10 минут патрульная группа предотвратила разбойное ограбление продуктового киоска на привокзальной площади. В попытке ограбления были задержаны двое: гражданин Коновалов Виктор,1937 года рождения, и гражданин Шахов Анатолий, 1936 года рождения. Оба задержанных — несовершеннолетние. С матерью Шахова пока связаться не удалось.

— Да Вы садитесь, товарищ лейтенант. Чего стоите? Скажите, а почему Вы не смогли связаться с матерью Шахова? Где его отец?

— Мать на работе. Адрес ее места работы соседи не знают. Отец неизвестен.

— Протокол задержания составили?

— Так точно.

— Можете мне его дать ознакомиться?

— Могу, но я об этом должен доложить своему начальству.

— Не надо. С Вашим начальством я сама поговорю. Только у меня к Вам, товарищ лейтенант, просьба — обоих задержанных до конца дня из КПЗ не выпускать. Все понятно?

— Понятно.

В кабинете лейтенанта Круглова Анна Павловна не подавала вида, что задержание сына для нее трагедия, пережить которую просто нет сил. Только в коридоре она почувствовала, что у нее внутри все дрожит. Поэтому она даже не может застегнуть пуговицы на шубе. И все-таки Анна Павловна была довольна своим визитом в милицию — протокол задержания сына лежал в ее сумке.

3.2

Анна Павловна Коновалова вышла из кабинета лейтенанта Круглова — участкового второго отделения милиции Норильска — и сразу превратилась из «железной Анки», как ее называли за глаза на комбинате, в обычную маму, любимый сын которой где-то рядом сидит в железной клетке. Промокнув платочком глаза и не позволив себе расплакаться, она еще раз удостоверилась, что протокол задержания сына находится у нее в сумке. Пошарив по карманам и не найдя папиросы, которые оставила на своем рабочем столе,

Анна Павловна с трудом открыла выходную дверь. Погода в Норильске сегодня была явно «нелетная» — шквалистый ветер чуть не сбил ее с ног, а колючий снег заставил прищуриться и подтянуть шарф почти до глаз. Водитель, увидев Анну Павловну, выскочил из машины и помог ей сесть на заднее сиденье. Это было ее обычное место в машине — там она могла работать с документами, знакомиться с почтой, даже что-то подписывать.

Анна Павловна неподвижно сидела в машине, прикрыв глаза. Она никогда не беседовала ни с водителями, ни с охраной. Для этого у нее, как любили шутить окружающие, был свой штаб, который она собирала в исключительных случаях. В ее штаб входили два, совершенно разных по всем статьям, на первый взгляд, человека: технический консультант дирекции Норильского комбината Поляков Владимир Яковлевич и спецпредставитель комендатуры на комбинате Пироженко Николай Николаевич. Объединяла их беззаветная преданность Анне Павловне, с которой они вместе работали уже много лет. Владимир Яковлевич, один из самых видных представителей научно-технической интеллигенции, осужденных по процессу «Промпартии», отсидел «от звонка до звонка» десять лет в мордовских лагерях. В конце своего тюремного срока по заявке Норильского комбината был этапирован в Норильск, где и был освобожден из-под стражи. Увлекшись грандиозными за дачами, которые решал Норильский комбинат, инженер Поляков, выйдя из лагеря, остался здесь жить и работать. Старшина первой статьи Пироженко Николай Николаевич после окончания войны с фашистами приехал в Норильск работать по линии Министерства внутренних дел и, влюбившись в этот суровый край, тоже не захотел возвращаться на «материк».

Анна Павловна, возвратившись из милиции, попросила секретаря Надю пригласить к ней Владимира Яковлевича Полякова, кабинет которого находился этажом ниже. Всегда элегантный, под тянутый, пахнущий хорошим одеколоном, Владимир Яковлевич, буквально через несколько минут, стоял перед Коноваловой.

— Добрый день, Владимир Яковлевич, проходите, пожалуйста.

Хочу с Вами посоветоваться по одному личному вопросу.

— К Вашим услугам, Анна Павловна. В чем проблема?

Анна Павловна коротко рассказала Полякову, что произошло с ее сыном. Передала также свой разговор с участковым милиционером. Честно призналась, что, воспользовавшись своим авторитетом, забрала из милиции протокол задержания. Владимир Яковлевич внимательно все выслушал, не задавая дополнительных вопросов. Они ему были не нужны. Склад ума Полякова был совершенно уникальным: он сразу видел всю проблему в сборе, не важно, какой она была — технической или жизненной. А затем эту проблему сканировал в голове, высвечивая разные ее стороны. В силу своей интеллигентности и привычке оставлять за собеседником возможность не соглашаться с его доводами, он, как правило, начинал выражать свою точку зрения со слов «Полагаю…». И в этот раз Поляков своему правилу не изменил.

— Уважаемая Анна Павловна, полагаю, что проблему, связанную с Вашим сыном Виктором, нужно разделить на две подпроблемы. Первая — это Виктор вне дома, вторая — он дома. Совершенно очевидно, что Ваш сын попал под влияние какого-то мелкого негодяя. Но дело даже не в этом. Вашему сыну, который к пятнадцати годам прочитал такое количество книг, что не каждому взрослому человеку удается прочитать за всю жизнь, просто скучно находиться одному дома. Общение с Вашей домработницей не соответствует его интеллектуальным запросам, а из кружков Дома пионеров он уже давно вырос.

— Вы что, Владимир Яковлевич, предлагаете мне оставить работу и заняться воспитанием Вити?

— Я ничего не предлагаю, Анна Павловна. Решение за Вами. А что касается протокола задержания, то, с моей точки зрения, Вы поступили правильно, забрав его из милиции.

После разговора с Поляковым, Анна Павловна попросила секретаря срочно найти Николая Николаевича Пироженко. Разыскать его было делом не простым — он практически не сидел в своем кабинете, предпочитая живое общение с людьми. В данный момент, как выяснилось, он находился в гостях у адмирала флота, которого несколько лет назад вывели за зону и назначили на должность сто рожа одного из строящихся в Норильске объектов. Это было для стареющего адмирала огромное благо — своя печечка, свой топчан и две верных собаки, которые спали вместе с хозяином.

Только через два часа Николай Николаевич Пироженко пред стал перед Анной Павловной. Он ее внимательно выслушал, кое-что уточнил и приступил к реализации плана, который она в общих чертах обсудила с Владимиром Яковлевичем.

3.3

Николай Николаевич Пироженко никогда не носил военную форму. Никто в Норильске даже не знал его должность и воинское звание. Зимой Пироженко ходил в теплом бушлате, подпоясанном широким офицерским ремнем. Летом он бушлат менял на домотканую куртку, но с ремнем не расставался никогда. Был Николай Николаевич холостой и жил, а точнее, ночевал в общежитии. На все предложения стать владельцем собственной комнаты с улыбкой отвечал, что он последний в очереди на жилье в Норильске. С наибольшей теплотой к Николаю Николаевичу относились дети и женщины. Дети восхищались его способностью свистеть и точно плевать сквозь зубы, при этом как-то по-особому цыкая. Этому он научился много лет назад, когда был беспризорником в страшные годы голодного детства после гражданской войны. Его уличное прошлое позволяло находить с любыми детьми общий язык. Они никогда не стеснялись общаться с ним и обсуждать самые острые вопросы. А что касается женщин, то здесь, согласно его же выражению, он выполнял очень важную гуманитарную миссию. За это женщины Норильска были ему весьма признательны.

Выйдя из кабинета Анны Павловны, Николай Николаевич пошел, чтобы ознакомиться с оперативной обстановкой на местности, отлавливать «светлячка». Так он называл поселковых пацанов, которые были в курсе практически всех событий, происходящих в уголовном мире Норильска. Обретались они, как правило, неподалеку от коллекторных люков, по которым на ночь забирались под землю, поближе к теплотрассам. Походив некоторое время по знакомому району, Николай Николаевич без труда обнаружил нужного ему пацана. Незаметно подойдя к нему, он с широкой улыбкой протянул тому руку:

— Здоров, босота. Есть у тебя пара минут. Нужно кое-что перетереть.

— Валяй.

— Шахова знаешь?

— А то. Кто Шаха не знает? У него даже здесь лежка своя. Только он вчера на нары присел. Еще с одним харчонком. Хотели кулек грабануть.

— Да ну!

— Вот тебе и да ну. А ты не мусор случайно?

— Мусор.

И тут Пироженко продемонстрировал пацану свою «коронку»: плюнул сквозь зубы так, что точно попал в трубу.

— Ух ты. Слушай, а научи меня так харкать.

— В следующий раз, пацан.

3.4

Пироженко пошел в сторону поселка Норильск. Ситуация была для него совершенно понятной. Он шел, чтобы, во-первых, переговорить с начальником второго отделения капитаном Орловым, которого знал лично, а во-вторых, отвезти обоих нарушителей домой. Капитан Орлов был уже в курсе происшедших ночью событий. Поэтому совсем не удивился приходу Пироженко. Капитан поднялся навстречу гостю, которого весьма уважал.

— Ну, заходи, Николай Николаевич. Давно тебя не видел. Как живешь, что нового в твоей жизни?

— Да все по-старому. Пока холостой.

Четверть часа они шутливо говорили на все темы, не касаясь только той, по поводу которой пришел Пироженко. Похохотав, дружески подкалывая друг друга, капитан Орлов, вдруг посерьезнев, спокойно сказал:

— Звонила Анна Павловна, предупредила, что ты придешь. Забирай нарушителей. Под твою ответственность. Только один раз.

Пироженко вызвал оперативную машину и повез освобожденных из-под стражи Шахова и Коновалова домой. Первого он высадил Шахова и сопроводил его до двери квартиры.

— Из дома ни ногой. Пока не скажу. Вечером заеду — разговор есть.

После этого молча поехал с Виктором на квартиру Анны Павловны. Подъехав к ее дому, Пироженко попросил водителя машины немного погулять. И когда они остались в машине одни, спросил:

— А теперь, Виктор, рассказывай, что произошло. Только с самого начала.

— Шахова я раньше не знал. Он в нашей школе никогда не учился. Крутился около нас, виделись иногда после занятий. Месяц назад он предложил мне сыграть с ним в «стеночку». Я проиграл ему двести пятьдесят рублей. У меня таких денег не было. Он мне дал срок две недели, чтобы я нашел эти деньги. Когда Шахов пришел за долгом, я снова попросил отсрочки. Тогда он мне сказал, что может еще подождать. А вчера попросил меня в счет долга постоять вечером на шухере, пока он с кем-то будет говорить. Оказалось, что он — вор, а я — его прикрытие.

И вдруг Виктор стал плакать, всхлипывая, как ребенок. На него жалко было смотреть.

— Простите меня, дядя Коля. Я не думал, что может произойти такое. Я виноват.

— Ладно, это ты с мамой разбирайся. У меня еще дел по горло.

Пироженко, прощаясь с Виктором, пожал ему руку и поехал к Шахову. Только он успел постучать в его дверь, как она открылась. Было такое впечатление, что тот, с кем он пришел серьезно говорить, стоял за дверью и ждал.

— Выходи из квартиры, Шахов, и иди за мной.

Пироженко и Шахов спустились на один пролет лестницы и сели на подоконник. Подоконник был весь во льду. Но это было не важно. Пироженко не собирался долго беседовать с Шаховым. Он пришел не за тем, чтобы воспитывать малолетнего, но вполне сформировавшегося бандита. Он просто хотел объяснить этому ублюдку условия его сегодняшнего освобождения.

— Слушай меня, Шахов, внимательно. Мы тебя посадили и тут же выпустили из КПЗ, так как не хотели, чтобы ты, гнида малая, потянул за собой паровозом приличных людей. И еще. С этой минуты ты забываешь навсегда, что есть на белом свете человек, которого зовут Виктор Коновалов.

В этот момент Николай Николаевич Пироженко показал Шахову то, зачем пришел. Он неожиданно подвесил Шахова на крюк, которым являлся его указательный палец. Этот согнутый, будто стальной палец, Пироженко завел Шахову под нижнее ребро. Боль была такой, что человек мог ее выдержать с большим трудом. В детстве этот прием продемонстрировал маленькому Коле Пироженко один питерский городовой, когда поймал его за очередной кражей. Отпустил его городовой со словами «Больше не попадайся». Сейчас он эти слова повторил Шахову.

— Ты понял меня?

— Да.

— Не слышу, громче скажи, — потребовал Пироженко.

— Да, да!.. — проорал Шахов.

— Учти, попадешься мне еще раз — зарою. Ты мне веришь?

— Верю.

— Это правильно. А теперь пошел вон.

После этого Пироженко демонстративно вытер руки о край куртки Шахова и, не оглядываясь, пошел вниз по лестнице.

3.5

В результате оперативных мер, вовремя предпринятых Пироженко, Шахов исчез из жизни семьи Анны Павловны Коноваловой навсегда. Теперь требовалось начать реализацию второй части плана, предложенного Поляковым, а именно — удержать дома пятнадцатилетнего сына. Анна Павловна уже несколько дней думала на эту тему. По несколько раз в день мысленно возвращалась к ней. В принципе, здесь не над чем было думать — ее мальчику Виктору должно было быть дома интересней, чем в другом месте. Однако книги и музыка уже не притягивали его, как раньше, а общение только с домработницей, по всей видимости, просто тяготило. Анна Павловна сама бы с радостью проводила вечера с любимым сыном, но это было совершенно не реально. Ее должность и производственная обстановка на Норильском комбинате не позволяли даже думать об этом. Более того, после различных совещаний, проводимых, как правило, вечером, ехать домой, а рано утром воз вращаться на работу, не имело смысла. И поэтому Анна Павловна нередко оставалась ночевать в своем кабинете. Слабая надежда была у нее на друзей, которые вечерами могли бы проводить время с Виктором. Но, во-первых, в неблагоприятную погоду (пурга, мороз, полярная ночь и т. д.) желающих выходить из дому не было, а во-вторых, у Виктора не было таких друзей, с которыми он бы хотел общаться после школы.

Ситуация была тупиковой и Анна Павловна снова пригласила к себе Полякова. Владимир Яковлевич, как обычно, очень внимательно выслушал Анну Павловну, но было видно, что у него нет решения проблемы.

И вдруг он радостно воскликнул:

— А Вы знаете, Анна Павловна, я сейчас в разговоре с Вами вспомнил свое детство. Оно было таким насыщенным, таким интересным, что о скуке, а тем более о глупостях, у меня времени не было думать. И это благодаря тому, что я вырос в семье, где воспитанием детей занимались гувернеры. Фрау Раутенбах занималась со мной музыкой, языками, обсуждала прочитанные книги, заставляла писать рефераты на заданную тему, а Федор Пантелеевич Смыслов — рисованием и физкультурой.

— Слушайте, Владимир Яковлевич, я вижу, Вас до сегодняшнего дня не отпускает Ваше буржуазное прошлое. Кстати, а где Вы получили высшее образование?

— Диплом инженера-технолога я защищал в Мюнхенском техническом университете, а философский факультет окончил в Берлине. Извините, Анна Павловна, в связи с нашим разговором мне пришла в голову одна мысль: а не пригласить ли Вам для Виктора домашнего учителя, каким были у меня гувернеры.

— Да где же его в Норильске-то взять?

— Думаю, что среди вольнонаемных такого человека, в самом деле, в Норильске не найти. А вот среди заключенных следовало бы поискать.

Несколько раз в течение дня Анна Павловна мысленно воз вращалась к разговору с Владимиром Яковлевичем. Сначала ей показалась абсурдной, с одной стороны, сама идея приставить к Виктору постороннего человека, который наполнил бы интересным содержанием жизнь ее сына. Но с другой ее поддавливала мысль: а вдруг появится новый «шахов», который снова сумеет завладеть мыслями и чувствами Виктора. Увлечь его романтикой еще какого-либо безобразия, от которого только вчера она сумела его отбить. В таком случае нельзя отбрасывать идею Владимира Яковлевича, не попробовав ее реализовать. Она уже хотела позвонить заместителю директора комбината по режиму подполковнику Лебедеву, но, подумав, оставила эту мысль. Подполковник был очень жестким, без какой-либо романтики, человеком, который вообще мог не понять, о чем идет речь. Но был еще один человек, с которым Анна Павловна могла посоветоваться. Это был Александр Фердинандович Берг — начальник шестого лаготделения Норильлага. Александр Фердинандович и Анна Павловна были мало знакомы — несколько раз встречались на производственных совещаниях. Да однажды они виделись в музыкальной школе на концерте, где выступали его дочь Вера и ее сын Виктор. Что-то ей подсказывало — этот человек может помочь в решении проблемы, связанной с Виктором.

3.6

Майор Берг окончил перед войной с фашистской Германией юридический факультет Московского государственного университета и был направлен, как молодой специалист, в распоряжение Министерства государственной безопасности. Прослужив около десяти лет на разных должностях в управлении лагерей Сибирского военного округа, он был в 1949 году откомандирован в Норильск и вскоре был назначен на должность начальника лаготделения. Это было женское отделение — самое большое из всех отделений Норильлага как по численности заключенных, так и по количеству проблем. В нем отбывали наказание отечественные и интернированные заключенные, осужденные как на длительные сроки за тяжкие преступления, так и на несколько лет по бытовым статьям. Так же как и в мужских отделениях, здесь «правили бал» уголовницы, которые, занимая все легкие в исполнении наказаний должности (повара, работницы складов, учетчицы, библиотекари и т. д.), создавали невыносимые условия жизни для всех остальных заключенных. И тем не менее, в расположении шестого лаготделения был образцовый порядок, а слово его начальника майора Берга было законом для всех. Подтянутый, аккуратно одетый, а главное всегда трезвый, он требовал от подчиненных и заключенных, независимо от статьи наказания, полной ответственности за свои поступки и строжайшей дисциплины. Любое нарушение, сопровождавшееся словами — «Попадешь на разговор к Бергу» — сразу приводило в чувство нарушителя порядка.

Рабочий день майора Берга начинался, как правило, с обязательного построения на плацу всего лагеря. Все отряды, независимо от погоды, за исключением дней, когда объявлялась полная актировка, ровно в семь утра проводили перекличку личного состава. На плацу стояла тишина, как в лесу. После переклички в кабинете Берга проводилось оперативное совещание, на котором начальники подразделений докладывали оперативную обстановку с разбором событий прошедшего дня. Но сегодня традиционное совещание проходило в ускоренном режиме — на восемь утра у него в кабинете была назначена встреча с заместителем директора Норильского комбината Коноваловой Анной Павловной. Почему-то Анна Павловна захотела сама посетить его лаготделение, а не вызвала майора Берга к себе в управление Норильского комбината. Однако около восьми утра в кабинете майора Берга раздался звонок, и секретарь Коноваловой сообщила, что визит к нему Анны Павловны из-за проблем на комбинате переносится на тринадцать часов.

3.7

Главой семьи Берг всегда была Дора Моисеевна — мама Александра Фердинандовича. Человек решительный, с характером, она сама принимала все решения и, как правило, сама их реализовывала. Встретившись в 1915 году с поручиком царской армии Фердинандом Густавовичем Бергом, она ни минуты не сомневалась, что это ее судьба. А через год у молодых родился единственный сын Саша. Когда в 1933 году встал вопрос — какой национальности записать Сашу — она настояла на том, что в это тревожное время, когда фашизм поднимает голову, лучше для сына быть евреем, чем немцем. В начале 1937 года Фердинанда Густавовича арестовали и почему-то очень быстро расстреляли. Это, как ни странно, не повлекло отчисление сына из Московского государственного университета. В июне того же года Саша Берг окончил юридический факультет Московского университета и получил направление на работу в следственный отдел города Канска Красноярского края. Сначала Саша хотел отказаться от места распределения. Но друг отца, старый большевик, не рекомендовал Саше это делать — уж больно он был «запачкан» со всех сторон. Дора Моисеевна сразу объявила, что едет с сыном. Одновременно она в ультимативной форме потребовала, чтобы сын женился. Все его возражения относительно женитьбы она категорически отметала:

— Мама, ну зачем мне жениться в двадцать два года? Да еще не понятно, на ком.

— Как непонятно? Понятно. С тобой в группе одна девочка учится — Идой зовут. Поверь матери, она в тебя влюблена.

— Да, но я в нее не влюблен и вообще плохо ее знаю.

— Это не важно. Главное, что она хорошая, скромная девочка, и к тому же еврейка.

— Мама, при чем тут еврейка. Я молодой, еще не гулял…

— При том, — резко оборвала его Дора Моисеевна. — Где я тебе найду еврейку в этом богом забытом Канске? Так что нужно обзаводиться женой здесь, в Москве. А что касается «не гулял», то женитьба — не очень большая помеха для этого дела. Поверь мне. Еще нагуляешься, тем более, что ты в органах будешь работать. А там командировки, комиссии, ночные дежурства и т. д.

Александр Фердинандович уже прожил с женой Идой пятнадцать лет, однако всем в доме командовала Дора Моисеевна. Жена, занятая работой в норильской прокураторе с утра и до вечера, старалась ей не мешать. Дочь Вера, как внешне, так и внутренне, была похожа на отца — как будто ее сделали под копирку. Дора Моисеевна часто говорила о своей внучке: «Вылитый майор Берг, только без усов и нагана». Вера была серьезная самостоятельная девочка, не требующая ни в чем контроля за собой. Отличницей она не была, но училась хорошо. Особенно ей нравилась химия. Вера собиралась поступать на химический факультет, но бабушке очень хотелось, чтобы она по окончанию школы пошла учиться на врача. Так как родители всегда были на работе, то Вера сама на ходила себе различные занятия. В своей комнате она, когда была маленькая, пела песенки под пластинки и танцевала, мастерила куклы из пластилина и шила для них наряды, что-то рисовала, придумывая сама сюжеты. Повзрослев, Вера запоем читала, по много часов играла на пианино, даже пробовала что-то сочинять. Но особое удовольствие ей доставляло общение с отцом. Зная это, Александр Фердинандович старался не задерживаться на службе, чтобы лишний час-другой провести с дочерью. Большой любитель шахмат и преферанса, он, чтобы не было соблазна уйти из дома, научил играть в эти игры дочь. Во время этих занятий они вполголоса, чтобы не слышала бабушка, обсуждали различные темы. Нередко они так увлекались беседой, что забывали об игре, а потом удивлялись, как быстро прошло время и пора ложиться спать. Одной из тем, которой очень интересовалась Вера, была тема, связанная с папиной работой. Только сегодня один ее одноклассник спросил:

— Вера, а что для твоего папы другой работы в Норильске не нашлось, как только командовать зэчками?

Александр Фердинандович внимательно посмотрел на дочь и спокойно ответил:

— Понимаешь, дочь. Я не буду комментировать слова твоего знакомого. Он этого не заслуживает, потому что глупый парень. А тебе могу сказать следующее: нет в Норильске «зэчек». Есть несчастные, оторванные от дома и семьи женщины, жизнь которых сложилась таким образом, что они оказались в лагере. Это их тяжкий жребий, их ужасная судьба. Нам не следует обсуждать с тобой — кто и за что находится в лагере. Но поверь мне: осужденная — это еще не значит виновная. Абсолютно справедливых, ни от чего и ни от кого независимых судов не бывает. Судьями являются люди, мнение которых иногда тоже не объективно. На выносимый ими приговор влияет много разных обстоятельств, связанных с начальством, властью, ситуацией в стране, собственным настроением. В силу этого, к этим женщинам, или как их называет твой одноклассник, «зэчкам», надо относиться с уважением, а не унижать их, даже словесно, на каждом шагу.

— И все таки, папа, согласись: контингент твоего лагеря — отбросы общества. Об этом еще писали Достоевский, Толстой. Да что там Достоевский. Достаточно увидеть в Норильске колонну заключенных женщин — грязных, в каких-то болячках, безобразно одетых. Всех, не успевших перейти улицу и стоящих на тротуаре, они, как правило, задевают жуткими ругательствами. В воздухе такой мат, что мужчинам рядом с ними делать нечего…

— Согласен, что это мерзкое зрелище. Но и ты согласись: женщина в тюрьме — это аномалия, это вызов природе. В этой ситуации она прежде всего не выполняет самую главную функцию своей жизни, связанную с продолжением человеческого рода. Женщина в неволе ожесточается, протестует, бунтует, так как годы безвозвратно уходят, а она увядает, блекнет, теряет привлекательность. С этим и только с этим связано ее безобразное поведение: ругань, курево, драки и т. д. Это ее реакция на ситуацию, в которой она оказалась. Если хочешь, это ее трагедия, огромная личная трагедия, а ты говоришь — матом ругаются.

Вера ушла спать, а Александр Фердинандович еще долго сидел на кухне и думал уже про свою непростую судьбу. Ведь он тоже приговорен. Приговорен служить в охране, выполнять разные приказы начальства — хочет он этого или не хочет. И еще. Можно кому угодно рассказывать, что ты никогда ни в кого не стрелял. Но быть в расстрельной команде и не выполнять приказ — кто тебе поверит. Так что неизвестно — чья доля тяжелее: осужденных или охраняющих. Не по этой ли причине начальство регулярно перетасовывает контингент военнослужащих внутренних войск в лагере, привозя одних на север и увозя других на юг. Не с этим ли связано, что многие офицеры, насмотревшись за день на всякие мерзости, напиваются после работы до скотского состояния. Слава богу, что ему ничего подобного не грозит пережить, так как за ним стоят три святые женщины — мама, жена и дочь. В этот момент зазвонил телефон. Ида просила мужа встретить ее после работы.

3.8

В тринадцать часов, как и было договорено, на пороге кабинета майора Берга появилась Анна Павловна Коновалова. Нет — она не появилась. Она ворвалась — энергичная, деловая, умеющая принимать серьезные и важные решения. Александр Фердинандович при появлении Анны Павловны встал из-за стола и пошел ей навстречу. Она по-мужски пожала ему руку и предложила садиться.

— Как дела, Александр Фердинандович?

— Да все нормально. Работаем.

— Есть ли у Вас проблемы, жалобы, вопросы ко мне?

— В принципе, нет. Вопрос один — чем я обязан Вашему визиту, Анна Павловна? Руководство Вашего уровня наше заведение редко посещает.

— Можно подумать… Да Вы каждый день сталкиваетесь с таким начальством в лице Вашей мамы, Доры Моисеевны, что нам там делать нечего.

— Это точно, — рассмеялся Александр Фердинандович. — А теперь я слушаю Вас внимательно.

— Александр Фердинандович, вот Вы сказали, что я — большой начальник. Это верно. Но, ко всему прочему, я еще и мать. А здесь уже работают другие механизмы. Вы знакомы с моим сыном Витей. К сожалению, у меня есть с ним проблемы.

— Чем я могу помочь Вам, Анна Павловна? В этом возрасте у всех есть с детьми проблемы.

Анна Павловна подробно рассказала майору Бергу обо всем, что произошло с Виктором в последнее время. Поделилась она так же своими соображениями по поводу возможного привлечения к домашнему воспитанию Виктора кого-нибудь из образованных заключенных.

Александр Фердинандович выслушал Анну Павловну очень внимательно и спросил:

— Скажите, Анна Павловна, а Вашу идею домашнего образования Вы с кем-нибудь еще, кроме меня, обсуждали?

— Да, с Владимиром Яковлевичем Поляковым. По большому счету, это он подсказал мне такой вариант решения проблемы с Виктором.

— Я, извините меня, почему задал этот вопрос? У меня женский лагерь. А здесь нужно расконвоировать женщину и дать ей право покидать территорию зоны на длительное время. А это уже не в моей компетенции.

— Ну, это пусть Вас не тревожит. Если мы найдем среди Вашего контингента подходящую кандидатуру, остальное я беру на себя. Только помогите мне реализовать самою идею, если она Вам кажется заслуживающей внимания.

— Анна Павловна, я готов попробовать найти нужного Вам человека, но за результат не ручаюсь.

— Хорошо, Александр Фердинандович. Жду Ваших предложений.

3.9

Оставшись один, майор Берг стал думать, как выполнить поручение, данное ему Коноваловой. Начать перерывать самому личные дела нескольких тысяч заключенных — это длительная, а главное, не гарантирующая положительного результата работа. Поручить ее кому-то он, в силу ее деликатности, не имеет право. И все-таки Александр Фердинандович стал анализировать ситуацию. Из общего числа бараков лаготделения майор Берг сразу отбросил пять, в которых были сосредоточены матерые уголовницы. Порекомендовать Коноваловой кого-либо из этого контингента он ни в коем случае не может. Даже если они и соответствуют задаче поиска по всем параметрам, то за них просто нельзя поручиться. Оставалось несколько бараков, в которых находились заключенные, осужденные как по политическим, так и по уголовным статьям. На основании логических рассуждений майор Берг пришел к выводу, что ему следует максимально приблизиться к объекту поиска за счет привлечения лагерной агентуры. И лучше, чем староста второго барака Мария Проценко (погоняло Василиса), в этой работе ему никто помочь не сможет.

Василиса, рассудительная, контактная, а главное, в меру плутоватая женщина, хорошо знала всех заключенных женского лагеря и была у них в авторитете. Ей можно было спокойно поручить, не раскрывая подробности, это непростое дело. Вызвав к себе своего помощника лейтенанта Свиридова, майор Берг приказал доставить к нему сегодня в восемь часов вечера заключенную Проценко.

Ровно в восемь в дверь служебного кабинета майора Берга постучали:

— Входите.

На пороге стояла Василиса.

— Заключенная Проценко, номер…

— Заходите. Присаживайтесь. Какие-нибудь жалобы, просьбы ко мне есть?

— Никак нет, гражданин начальник.

Берг пододвинул к Василисе коробку с папиросами «Казбек».

— Курите?

— Да. А можно я с собой пару штук возьму для подруг?

— Берите всю коробку.

— Спасибо.

— Я вызвал Вас к себе вот по какому делу. Ко мне обратился один из руководителей Норильского комбината с просьбой найти среди заключенных нашего лагеря домашнюю учительницу для сына. Требования к кандидатуре: умная, воспитанная, знающая иностранные языки, а главное, без дурных привычек. Вам понятна задача?

— Понятна. Сколько времени у меня есть для выполнения Вашего поручения?

— Два дня. И учтите — если мы плохо выполним это задание, у нас с Вами могут быть большие неприятности. Смеюсь.

— Я так и поняла. Разрешите идти?

— Идите.

3.10

В установленный срок Василиса подобрала для майора Берга две кандидатуры. Обе женщины имели высшее образование и владели иностранными языками. Обе за период пребывания в заключении ни разу не нарушали режим. Первой из них была Погорелова Валентина Ивановна, осужденная на двенадцать лет за провал анти фашистского подполья в одном из крупных украинских городов и отсидевшая уже семь. Закончившая перед войной педагогический институт, Погорелова не захотела работать преподавателем иностранного языка в школе, а устроилась администратором в центральном городском ресторане. Исполнительная и доброжелательная, она умела находить общий язык с людьми и всегда всем быть полезной. При этом никогда не забывала о себе, беря с каждого клиента дополнительные деньги. Когда ей на это указывали, она отделывалась шуткой, говоря: «Ну, ладно. Дайте заработать три копейки». Ее все так в городе и называли: «Валька — три копейки». С приходом немцев Погорелова не только не потеряла должность администратора, но и укрепила свои позиции за счет того, что оказывала новой власти различные услуги. Несмотря на непростые лагерные условия, Погорелова всегда была аккуратно одета, ухожена, и в свои тридцать шесть лет выглядела вполне прилично.

Второй кандидатурой была поступившая в норильский лагерь все го год назад Кирсанова Аглая Федоровна, осужденная на восемь лет за пособничество в контрреволюционной деятельности мужа во время его зарубежной командировки. Кирсанова родилась во Франции в семье русских эмигрантов, но влюбилась в командировочного советского инженера и уехала с ним в СССР. Здесь супругов Кирсановых после трехмесячного пребывания в Москве арестовали и осудили по пятьдесят восьмой статье.

Через несколько дней Александр Фердинандович позвонил Анне Павловне:

— Здравствуйте, Анна Павловна. Я готов к разговору по поводу Вашего поручения. — Анна Павловна сразу заинтересованно среагировала. Чувствовалось, что тема сына на данном этапе является для нее самой важной и решение этой проблемы не терпит никаких отлагательств.

— Когда можно к Вам подъехать, Александр Фердинандович?

— Когда Вам будет удобно, но лучше после семи вечера, когда все заключенные будут на месте.

— Хорошо. Сегодня буду.

3.11

Пропуск Анны Павловны позволял посещение ею всех лагерных отделений Норильлага в любое время дня и ночи без ограничений. Конечно, охрана знала ее в лицо, но не было случая, чтобы ее куда-либо пропустили, не проверив документы. Зная характер Анны Павловны и ее требовательность, на каждом пропускном пункте все внимательно выполняли эту процедуру. В противном случае можно было тут же получить взыскание. Анна Павловна зашла в кабинет начальника шестого лаготделения майора Берга в полови не восьмого вечера. Надолго задерживаться у него она не предполагала, так как на одиннадцать часов сегодня было назначено совещание у директора Норильского комбината, а она должна была еще посмотреть перед этим необходимые документы.

На столе майора Берга лежали две папки — личные дела осужденных Погореловой и Кирсановой. В то время как Анна Павловна листала страницы в этих папках, Александр Фердинандович дал Анне Павловне небольшую справку по каждой из них. Анна Павловна, я хочу, чтобы Вы, кроме бумаг, взглянули на них сами. Осужденных уже сюда доставили. Они находятся рядом в соседней комнате. По моей команде их по одной будут заводить в мой кабинет. Говорить с ними буду я, а Вы будете наблюдать за нашей беседой со стороны. Если захотите, можете задать им свои вопросы. Если нет — потом выскажите мне свое мнение. Вы согласны?

— Да, согласна. Можете заводить.

Анна Павловна работала на Норильском комбинате уже шестнадцать лет. Начинала сменным мастером и вот уже пять лет была заместителем директора комбината. Во все годы своей производственной деятельности на разных должностях она работала с заключенными. Поэтому неплохо разбиралась в их психологии и умела быстро понять — кто есть кто. Но сейчас речь шла о ее сыне. О том, в чьи руки она на определенный отрезок времени вручит его судьбу. В начале майор Берг попросил ввести в кабинет Погорелову. Без головного платка, в какой-то нестандартной для заключенной куртке и добротных сапогах, она не производила впечатление человека, раздавленного жизнью. Нет, наоборот. Всем своим видом Погорелова показывала, что и в лагере можно неплохо жить. Берг завел разговор с ней о том, что для артистов лагерного театра нужно перевести несколько фраз пьесы для постановки на немецкий язык, которым заключенная свободно владела. Погорелова очень живо откликнулась на предложение Берга выполнить это задание, но попросила освободить ее от наряда на работу для ознакомления с пьесой на два дня.

После Погореловой в кабинет завели Кирсанову. По ее внешнему виду никак нельзя было догадаться, что она француженка: серый платок на голове, видавшая виды телогрейка, грязные ботинки. К тому же Кирсанова оказалась горбатой, что не добавляло ей, естественно, красоты. На ту же просьбу, которую высказал Берг Погореловой, она без лишних слов дала согласие, только кивнув головой. Все в Кирсановой говорило о том, что она смирилась со своей страшной долей и не собирается в этой жизни ни за что бороться.

Вернувшись к себе в кабинет, Анна Павловна достала из ящика стола чистый лист бумаги и разделила его вертикальной линией на две части: в левой части листа она на основании документов и своего личного наблюдения выполнила анализ заключенной Погореловой, в правой — заключенной Кирсановой. Вывод ее был простой и конкретный в пользу Кирсановой.

О своем выборе Анна Павловна сообщила майору Бергу и предупредила, что через три дня за Кирсановой придет оперативная машина. Заключенную к ней на квартиру доставит Николай Николаевич Пироженко. Три дня Анне Павловне нужно было на то, чтобы получить разрешение начальника Норильлага по режиму на расконвоирование заключенной Кирсановой. А также подготовить место в своей квартире для новой жилицы.

Поселить Кирсанову Анна Павловна решила в комнате, где обычно норильчане хранят верхнюю одежду и обувь. С учетом зимнего и летнего сезонов того и другого у них бывает очень много. Комната была достаточно просторной для одного человека, но без окон. В силу отсутствия в ней батареи центрального отопления, Анна Павловна решила использовать электрический обогреватель. Из мебели она поставила в комнате все самое необходимое: односпальную железную кровать с панцирной сеткой, два стула, тумбочку с настольной лампой и узкий двустворчатый платяной шкаф.

3.12

Увидев женщину, которую привел в дом Анны Павловны Николай Николаевич, Пелагея Ивановна сказала ему, что без хозяйки дальше порога ее не пустит. Пелагея Ивановна молча принесла табуретку и поставила ее около двери. Аглая, не сняв ватник и только ослабив платок на шее, села на эту табуретку. Узелок с вещами из рук она не выпускала. Виктора дома не было, а Пелагея Ивановна не хотела беседовать с незнакомкой. Так она молча сидела одна. Через два часа позвонила по телефону Анна Павловна и сказала, что минут через двадцать выедет. Зная, что ее поездка в нормальную погоду от работы до дома занимает порядка сорока минут, Пелагея Ивановна принесла Аглае на тарелке несколько пирожков с мясом и стакан компота. Ни слова не говоря, она поставила еду на столик в прихожей и с гордым видом снова удалилась на кухню. Аглая, несмотря на то, что была очень голодна, с табуретки не встала и к еде не притронулась.

У Анны Павловны сегодня было хорошее настроение. Дома ее ждала Аглая, на которую она возлагала большие надежды в отношении сына. Однако, открыв входную дверь, Анна Павловна увидела безрадостную картину: обреченно сидящую в прихожей Аглаю и выходящую из кухни встревоженную Пелагею Ивановну.

— Я понимаю, что Вы уже успели познакомиться, — спокойным тоном объявила Анна Павловна, — но особой радости на Ваших лицах я не вижу. Сразу Вас успокою. Пелагея Ивановна продолжает заниматься тем, чем и занималась раньше. Основная работа Аглаи — это общение с Виктором. Вам понятно?

— — Понятно, — за обеих женщин ответила Пелагея Ивановна. — Ну и хорошо. А сейчас, Аглая, идем со мной в твою комнату. Там я тебе приготовила кое-какую одежду. Свою после ванны положишь в сумку, и мы ее спрячем на антресоли.

После последней фразы Анна Павловна повернулась к Аглае и жестко ей сказала:

— И еще. Предупреждаю: в доме ты можешь вести себя совершенно свободно, без каких-либо ограничений. Но есть два условия, на которых майор Берг согласился тебя выпустить за зону. Первое — ты не должна покидать мою квартиру и выходить на улицу без особого распоряжения. Второе — не делать никаких звонков по телефону. У тебя есть ко мне вопросы?

— Нет.

— Тогда можешь идти в ванну.

Из ванны вышел совсем другой человек, а не Аглая. Это была молодая красивая женщина с уникальными глазами и совершенно необыкновенным цветом волос. Ее волосы даже были не рыжие. Они были золотые, которые в сочетании с зелеными глазами делали Аглаю удивительно привлекательной. Какой-то античной богиней. Единственно, что портило общее впечатление — так это небольшой горб, но и к нему можно было со временем привыкнуть. Анна Павловна пригласила Аглаю на кухню и посадила за общий стол — любимое место сбора всей семьи. Сегодня на ужин были замечательные сырники со сметаной и сладкий чай с лимоном. По всему было видно, что Аглая очень стеснялась. Однако с ней больше не было никаких разговоров. Ее просто не замечали, и она через некоторое время попросила Анну Павловну разрешить пойти спать.

3.13

Трехкомнатная квартира Анны Павловны состояла из двух смежных комнат и одной изолированной. В смежных комнатах — салоне и спальне — располагались соответственно Анна Павловна и ее сын Виктор. В отдельной комнате спала Пелагея Ивановна. Появление в квартире Аглаи никак не повлияло на общую ситуацию. Поздно вечером вернулся домой со спортивной тренировки Виктор. Анна Павловна еще утром предупредила сына, что у них в квартире сегодня появится новая жилица.

На следующий день, когда Виктор перед школой появился на кухне, он обнаружил там незнакомую рыжеволосую девушку. При виде его девушка поднялась и, немного засмущавшись, представилась:

— Аглая.

— Виктор. Мне мама сказала, что теперь Вы будете у нас жить и заниматься со мной. И еще она сказала, что Вы — француженка. Очень любопытно. Так чем мы с Вами будем заниматься?

— Я еще не знаю, но, когда Вы вернетесь из школы домой, я постараюсь предложить Вам свою программу.

— Ну-ну. А где все люди?

— Анна Павловна рано утром уехала на работу, а Пелагея Ивановна пошла в магазин. Если не возражаете, я Вам сейчас приготовлю завтрак.

— Да нет, не надо. Я перед школой не кушаю.

— Тогда я Вам сделаю бутерброды, а Вы их в перерыве покушаете.

— У нас так не принято. Все ученики кушают в школьном буфете. И Виктор, взяв два пирожка, которые вчера испекла Пелагея Ивановна, направился к выходу. После школы он, нигде не задерживаясь, поспешил домой: уж очень ему хотелось поближе познакомиться со своей домашней учительницей, которая хоть и была француженкой, но говорила совершенно свободно, без акцента, на русском языке.

После ухода Виктора в школу, Аглая, не зная чем заняться, взяла ведро с водой, намотала на швабру тряпку и стала мыть полы. За этим занятием ее и застала Пелагея Ивановна, возвратившаяся из магазина. Увидев Аглаю с тряпкой, она ей жестко сказала:

— Ты, милая, у меня кусок хлеба не отнимай. Мне Анна Павловна сказала, что твое дело — Витюшей заниматься. Вот и занимайся, а в остальное, прошу тебя, не лезь.

Желания общаться с новой жиличкой Пелагея Ивановна явно не выказывала. Так что Аглае ничего не оставалось, как отправиться в салон, где вдоль стен стояли стеллажи с книгами. Здесь она увидела полные собрания сочинений Пушкина, Достоевского, Чехова, Толстого, Гоголя и других. Так как она выросла в семье выдающегося русского филолога, то вся классика ей была хорошо знакома. Однако наряду с известными ей книгами на полках стояли труды незнакомых ей авторов. Это были книги советского периода с неизвестными ей фамилиями на корешках. Но что особенно ее обрадовало, так это большое количество граммофонных пластинок с произведениями Бетховена, Шопена, Чайковского, Рахманинова. Все то, с чем она выросла, что сопровождало всю ее сознательную жизнь во Франции. Аглая поставила пластинку со вторым фортепианным концертом Рахманинова и подошла к окну, за которым ничего не было видно, кроме кромешной тьмы. Сумасшедший ветер кидал ей в лицо залпы снега. Казалось, что вот-вот он пробьет стекло и уничтожит ту благодать, которая снизошла на Аглаю. Она забыла прочитать на пластинке, кто исполняет этот замечательный концерт. Но это было в данный момент не важно, так как еще вчера Аглая не могла себе представить, что снова когда-нибудь соприкоснется с этим шедевром. А сейчас, услышав эту чарующую музыку, она разрыдалась.

Пелагея Ивановна сразу обратила на это внимание и побежала в коридор звонить Анне Павловне.

— Анна Павловна, француженка включила музыку и плачет навзрыд. Что мне делать?

— Ничего не делать. Я постараюсь приехать пораньше. А ты приготовь хороший ужин. Сегодня будет у нас вечер знакомства.

3.14

Анна Павловна вернулась домой, как и обещала, необычно рано. Виктор быстро делал уроки, так как утром Аглая его предупредила о первом занятии. Пелагея Ивановна хлопотала на кухне, а Аглая сидела в своей комнатке и читала Чехова. Но Анна Павловна своим ранним приходом домой весь график дня поломала и объявила, чтобы через пятнадцать минут все были на кухне. Виктор вместе с Пелагеей Ивановной выдвинул стол на середину комнаты, хотя он обычно стоял придвинутым к стене. Ужин по тем временам был роскошный, даже с бутылкой вина, которую Анна Павловна принесла из своей комнаты. Она всем, кроме Вити, налила по половине рюмки и очень серьезным тоном предложила выпить за знакомство.

Однако после небольшой паузы Анна Павловна почему-то только себе налила еще полрюмки вина и, ни на кого не глядя, шепотом произнесла:

— За тех, кого с нами нет.

А потом каким-то сразу повеселевшим голосом, не обращаясь ни к кому, перешла к представлению сидящих за столом:

— Итак, по порядку. Рядом со мной сидит мой сын Виктор, моя надежда и моя гордость. Правда, в последнее время поводов для гордости у меня все меньше и меньше. Но, думаю, что скоро все наладится. Напротив меня — опора нашего дома Пелагея Ивановна. Без нее ничего в нашем доме не происходит. Ну, а я — мама Виктора и по совместительству заместитель директора Норильского комбината. Теперь ты, Аглая, расскажи немного о себе, хотя я с твоим личным делом уже познакомилась.

Но молчание продолжалось. По всему было видно, что Аглае трудно начать что-либо рассказывать.

— Ну что ты молчишь? Давай, не стесняйся. Мы слушаем.

И снова пауза, тяжелая, многозначительная и очень грустная.

— Я родилась в Париже. Меня воспитал папа, так как мама умерла, когда мне было два года. Окончила Высшую школу изящных искусств. После этого вела литературно-музыкальную колонку в журнале, который редактировал мой отец. В прошлом году вышла замуж за инженера Кирсанова и приехала с ним в Советский Союз. Здесь нас арестовали, но я не знаю за что. Правда, на первом допросе я сказала, что во всем поддерживаю своего мужа.

На последней фразе Аглая расплакалась, причем как-то тихо, без всхлипываний, никому не мешая. Слезы просто текли по щекам, по подбородку и дальше по шее. В ее лице ничего не измени лось, хоть она и продолжала плакать.

— Скажите, Аглая, откуда у Вас такой хороший русский язык? Да и имя из Достоевского, — спросил Виктор.

— У нас дома всегда все было русское. Даже радиоприемник был настроен на русскую волну.

И тут Аглая расплакалась уже по-настоящему, в голос. Как будто первые слезы были просто репетицией перед истерикой. Анна Павловна вывела ее из-за стола и проводила в салон, чтобы та успокоилась. А сама вернулась на кухню, где продолжали сидеть Виктор и Пелагея Ивановна. Минут через двадцать из салона раздалась музыка. Это была «Осенняя песнь» из «Времен года» Чайковского — спокойная, очень грустная мелодия, уводящая человека из страшного настоящего куда-то в прекрасное будущее. После того как стихли удивительные звуки, раздался добрый голос Анны Павловны:

— Аглая, иди к нам пить чай.

Войдя на кухню, Аглая почувствовала, что ее приняли в удивительную семью Анны Павловны Коноваловой.

3.15

Виктор, Анна Павловна и Аглая проговорили, сидя на кухне, в самом уютном и теплом месте в квартире Коноваловых, несколько часов. Пелагея Ивановна, чтобы им не мешать, деликатно ушла в свою комнату. Беседовали они на самые разные темы: о норильской погоде и французской кухне, о русской музыке и французской литературе, о Москве и Париже. Сначала говорила только Анна Павловна, но потом в разговоре активное участие приняла и Аглая. Казалось, не было вопроса в литературе и музыке, по которому Аглая не могла дать интереснейшую информацию. Причем, ее знания в области культуры и искусства, как оказалось, были почерпнуты не только из книг и пластинок, но и в результате лично го общения в доме ее отца, профессора Крутова, с выдающимися людьми современности. Если бы не позднее время, Аглаю можно было слушать бесконечно.

— А ты чего сидишь, — вдруг спохватилась Анна Павловна, обращаясь к сыну. — Школу завтра никто не отменял, да и актировка по погоде не ожидается.

Витя нехотя встал из-за стола и вдруг неожиданно спросил у новой знакомой:

— Извините, а как я Вас должен называть — тетя Аглая или по имени-отчеству?

— Так и называй — Аглая. На Западе имя отца указывается только в паспорте, а в общении все друг друга называют только по имени.

Пелагея Ивановна, после ухода Виктора к себе в комнату, неслышно убрала со стола и подала крепкий чай. А Анна Павловна, закурив свои любимые папиросы «Беломорканал», задала Аглае вопрос, который та ждала уже второй день:

— Как ты думаешь, Аглая, зачем я забрала тебя из лагеря к себе домой? Почему именно тебя, а не кого-то другого, я выбрала из нескольких тысяч женщин, находящихся на зоне? И какую цель я преследовала, организовав сегодня вечер знакомства в компании Витюши и Пелагеи Ивановны?

— Не знаю, Анна Павловна. А пытаться, как говорил мой папа «поймать волну», я не хочу.

— Это хорошо, что ты честно отвечаешь на мой вопрос, а не юлишь. Я очень не люблю людей, которые стараются угадать ответ. А теперь я тебе скажу — почему я это делаю, что мной руководит. Как ты понимаешь — твоя судьба на данном этапе меня мало интересует. Я не собираюсь ставить под сомнение решение советского правосудия и играть в милосердие, осуществляя в отношении тебя некую справедливость. В мире много чего разного творится, так что твоя судьба — это не что-то из ряда вон выходящее. Каждый несет свой крест и находит свой столб, на который многократно натыкается. Но я мать Виктора и в этом качестве, как всякая мать, агрессивна и эгоистична. Потому что хочу дать своему единственному сыну все: здоровье, образование, культуру, деньги. Хочу научить его быть в этой жизни целеустремленным и жестоким, умным и хитрым. Уметь защитить себя и свою семью. К сожалению, так у меня складываются обстоятельства на работе, что я его вижу от силы несколько раз в месяц. Изменить что-либо в данной ситуации не могу и поэтому решила, что пробел в воспитании Витюши заполнишь ты. Другими словами, ты должна взять на себя очень ответственную роль домашнего педагога. Скажи мне, сколько языков ты знаешь? Три?

— Нет, четыре: французский, английский, немецкий и русский.

— А вот я один. Второй, да еще немецкий, только со словарем. Я уже не говорю о том, как ты играешь на пианино. В общем, подумай о том, что я тебе сказала. А через пару дней мы с тобой все это еще раз обсудим. На сегодня все.

— Извините, Анна Павловна, Вы не сказали, почему Вы выбра ли меня, а не кого-то другого?

— На этот вопрос я ответить тебе не могу. Здесь больше чего-то женского, материнского. Не знаю. А сейчас идем спать.

Из своей каморки Аглая до утра больше не выходила. Ночь она провела очень беспокойно: ей снился отец, который настойчиво пытался ей объяснить, чем отличается Бунин от Набокова. Она ему активно возражала, не соглашаясь с его оценкой творчества великих писателей. Пыталась сформулировать свою точку зрения на эмигрантскую литературу и мировое искусство в целом. Но на самом интересном месте ее спора с отцом Аглая проснулась. Раз говор накануне с Анной Павловной в ее сне почему-то отсутствовал и, к сожалению, продуктивная идея воспитания сына Анны Павловны за ночь у Аглаи не родилась. Не появилась она у нее и на следующий день. Все попытки выстроить систему обучения Виктора тому, что имела в виду Анна Павловна, казались ей надуманными и малоэффективными. Она уже стала отчаиваться, как вдруг поймала себя на мысли: а ведь ее папа, профессор Крутов, никакими особыми методами никогда и не пользовался. Воспитывал он дочь собой, своим личным примером, то есть тем, что делал сам: постоянно что-то писал и читал, рисовал и лепил, играл на рояле и пел. Отец и дочь просто подолгу беседовали на различные темы, споря и не соглашаясь друг с другом. Но при этом он никогда ее не контролировал — где была, что делала, с кем встречалась. Было только одно правило, которое папа неукоснительно требовал выполнять — вместе обедать. Иногда в обеде принимали участие интересные люди из мира литературы, культуры, искусства, но всегда обязательно присутствовали отец и дочь.

3.16

Аглая и в доме Анны Павловны пыталась воссоздать культ обеда, памятуя по прошлой жизни, что это не только совместный прием пищи, но и прекрасная возможность общения. Ее желание каждый вечер организовывать маленький праздник для участников трапезы путем приготовления какого-нибудь неизвестного блюда, вызывало со стороны Пелагеи Ивановны стойкое сопротивление. При этом она не понимала — почему на столе обязательно должна сто ять вазочка с букетиком, пусть даже искусственных цветов. Кому нужны накрахмаленные салфетки, положенные рядом с тарелкой. А главное, зачем требуется каждый раз сервировать стол, застилая его свежей скатертью. Так как участников ужина было, как правило, только двое — Аглая и Виктор (Анна Павловна приезжала домой не каждый день и только глубокой ночью), то Пелагея Ивановна ворчала на Аглаю за то, что та, вместо того, чтобы быстро покушать и дать ей возможность убрать со стола, ведет с Виктором пустые разговоры на непонятном для нее языке. По мнению Пелагеи Ивановны, Аглая забивает парню голову глупостями, которые никому не нужны. Она об этом даже однажды сказала Анне Павловне, но та ее сразу оборвала и предупредила, чтобы та не лезла не в свое дело.

— Скажите, Аглая, а откуда Вы так много знаете о литературе, музыке, живописи? — в конце необычного ужина спросил Виктор.

— Дело в том, что я заканчивала закрытый колледж для девочек в предместье Парижа. Нас, помимо общеобразовательных дисциплин и предметов о культуре и искусстве, учили многому другому: этикету, хорошим манерам, кулинарному делу и даже умению принимать гостей. Кроме этого, мы регулярно посещали танцевальный класс, брали уроки верховой езды, занимались гимнастикой, стреляли из лука и т. д.

— Так Ваш колледж был как лицей, в котором учился Александр Сергеевич Пушкин?

— Не совсем. В отличие от пушкинского лицея, нас всегда отпускали на воскресенье домой. Это делало обучение легким и приятным, хотя нагрузка в течение всей недели была чудовищная. При этом домашних уроков на выходной никогда не задавали, для того, чтобы каждый выбрал сам себе на этот день занятие. А хочешь, Виктор, я буду тебя учить тому, что нам преподавали в колледже?

— Конечно, хочу. Очень хочу. И все-таки скажите, Аглая, зачем юношу или девушку так нагружать занятиями, что он все это еле выдерживает? Ведь существует предел получения информации, после которого она просто не воспринимается.

— Наверное, существует. Но, понимаешь Виктор, лишних знаний не бывает. Ибо только знания позволяют человеку воспринимать мир шире, глубже, объемней. Видеть не только плохое, но и хорошее.

— Это очень интересно. Со мной никогда никто так не говорил. Я согласен учиться тому, о чем Вы так увлекательно рассказываете.

— Ну и замечательно. Только у меня есть для тебя, Виктор, два условия: первое — мы будем говорить между собой на занятиях только по-французски. И второе — ты будешь добросовестно выполнять все мои задания.

— Хорошо, Аглая. Я согласен.

Глава 4. Виктор

4.1

Виктор обычно возвращался из школы, с учетом спортивных тренировок и всяких общественных мероприятий, не раньше шести часов вечера. Школа в поселке была одна, учеников мало, и с учетом занятости родителей она работала в режиме интерната, когда все домашние задания выполнялись учениками в классе. Дом, по мнению педагогов, не должен быть продолжением школы. Директор школы — ветеран войны, думающий, энергичный человек, набрал замечательный педагогический коллектив — благо было из кого, которые всю душу вкладывали в работу с детьми. Он считал, что приходя домой из школы, дети должны менять род деятельности — читать книги, заниматься музыкой, рисовать, лепить, играть в различные игры и т. д. Не подозревая об этом, методика общения Аглаи с Виктором, полностью соответствовала замыслу директора школы. С появлением Аглаи Виктора как будто подменили: раньше он под любым предлогом старался убежать из дома, сейчас он с нетерпением ждал конца занятий в школе, чтобы вернуться домой. Вечер начинался с ужина, за которым они беседовали на французском языке. То, что происходило за столом, беседой можно было назвать с большой натяжкой: Аглая что-то говорила по-французски, Виктор повторял. Это было так комично, так трогательно, что они из-за смеха не могли кушать. Сквозь смех Аглая заставляла Виктора несколько раз повторять сказанное, и он все безропотно выполнял. При этом она ему говорила:

— Виктор, слушай музыку языка. Старайся уловить звуковые оттенки, прочувствовать их обаяние и теплоту. Иначе это просто набор французских слов, который режет ухо. Учти — плохое произношение, как правило, очень раздражает людей, вызывает у них желание прекратить разговор и отойти от собеседника в сторону. Давай еще раз с этого места, только следи за тем, о чем я тебе сказала.

По окончанию ужина Аглая и Виктор переходили в гостиную и там продолжали беседовать уже на русском языке. В гостиной стояло пианино, а в углу — небольшой стол, за которым Виктор готовил уроки. Рядом со столом находился книжный шкаф. В доме Анны Павловны была неплохая библиотека, состоящая из книг русских и советских авторов. В этом же шкафу было отделение, в котором находилась скромная подборка нот. Аглая прекрасно понимала, что в Норильске не было у людей возможности иметь книги зарубежных авторов, и она с удовольствием рассказывала Виктору их содержание. Виктор слушал Аглаю, раскрыв рот. Он поражался ее начитанностью, умением пересказывать когда-то прочитанное. Иногда она сопровождала свой рассказ музыкой, а иногда даже пела. Они весь вечер были заняты, переходя от литературы к музыке, от живописи к поэзии. Виктор внимательно слушал Аглаю, задавал вопросы и даже пытался вступать с ней в дискуссию. Но особенно его удивляла ее потрясающая музыкальная память, благодаря которой она могла весь вечер, например, играть Рахманинова или Шопена:

— Аглая, а как Вы все это запоминаете?

— Не поняла вопрос?

— Я хочу у Вас спросить: как Вы исполняете сложнейшие музыкальные произведения, да еще после долгого перерыва в игре на пианино? Как Вам это, да еще без нот, удается делать? Уже не говоря о том, что Вы передаете все оттенки данного произведения.

— Здесь ничего особенного нет, так как известно, что объем человеческой памяти грандиозен, а загружена она, как правило, весьма незначительно. В нашу память входят не только запоминание, но также узнавание и воспроизведение каких-либо действий. Память сама находит все нужные элементы.

— Но кто-то же ей подсказывает, что следует делать?

— Нет, это происходит автоматически. Ну, например. Встретив человека, которого знал раньше, ты спрашиваешь: «Вы меня узнаете?» Если человек затрудняется с утвердительным ответом, то ты ему, чтобы «освежить память», начинаешь что-то подсказывать, сообщать какие-то дополнительные детали Вашего знакомства. А что касается музыки, то тебе такую подсказку дают пальцы — они запомнили не только ноты, но и все эмоциональные оттенки исполняемого тобой произведения. Теперь тебе понятно?

— Не совсем.

— Хорошо, я дам тебе другой пример. Ты научился когда-то плавать, а потом не плавал несколько лет. Но стоит только тебе прыгнуть в воду, как ты поплывешь. Это память тела, которая воспроизводит то, что оно когда-то, даже в раннем возрасте, делало. Теперь тебе понятно, откуда я помню столько музыкальных произведений?

Виктор промолчал. Он больше не хотел обсуждать эту тему.

Аглая тоже не настаивала, но разговор решила продолжить.

— Виктор, ты еще не устал?

— Нет, я с удовольствием Вас слушаю, — не очень уверенно ответил Виктор.

— Тогда у меня к тебе есть другой вопрос: ты предпочитаешь, чтобы я рассказывала о писателях, художниках, музыкантах по времени их творчества или без привязки к эпохе?

— Не знаю, мне как-то все равно. Вот Вера Берг сразу бы ответила на Ваш вопрос. А кстати, может быть, и ее приглашать на наши с Вами занятия? Что Вы по этому поводу думаете?

— Прости, но это не ко мне. Спроси у своей мамы.

В этот вечер к участию Веры в их занятиях они больше не возвращались. Однако через несколько дней Виктор спросил маму о Вере. Но она ему сказала, что здесь следует говорить с майором Бергом.

4.2

На следующий день Анна Павловна прямо с утра позвонила Бергу.

— Здравствуйте, Александр Фердинандович. Извините, что отвлекаю от дел, но мне хотелось бы с Вами встретиться.

Майор Берг никоим образом по службе не сопрягался с руководством Норильского комбината. У него было другое начальство. Но авторитет Анны Павловны был на комбинате таков, что никто и не подумал бы отказаться от встречи с ней.

— С удовольствием, Анна Павловна. Когда у Вас найдется для меня время?

— А чего откладывать? Подъезжайте ко мне сегодня к восьми часам вечера в Управление. Надеюсь, Вам пропуск заказывать не надо?

— Шутите, Анна Павловна.

— Тогда до вечера.

Вообще, в майоре Берге жили два человека, которые всю жизнь мешали друг другу. Один — немец по папе — был четкий и бескомпромиссный, не терпящий никакой расхлябанности и панибратства. Если в документе, поданном ему на подпись, он находил хоть одну грамматическую ошибку, то документ без объяснения возвращался с подколотой запиской «Прошу исправить». Несмотря на то, что Александр Фердинандович ни с какой стороны русским не был, он с большим уважением относился к людям, владеющим русским языком. С раннего детства Дора Моисеевна ему внушала, что по-настоящему образованный человек и на заборе грамотно напишет. Второй — еврей по маме — был вечно сомневающийся и усматривающий проблему даже там, где ее и близко не было. Долго над ней размышлял, не решаясь выбрать окончательный вариант. В разумном сочетании эти два «Берга» делали его незаменимым работником. Об умении Александра Фердинандовича проанализировать любую ситуацию и принять правильное решение знал весь Норильск.

Приглашение к заместителю директора Норильского комбината Коноваловой майор Берг не мог ничем объяснить. И тем не менее, ровно в восемь часов вечера он вошел в ее кабинет. Анна Павловна, встав из-за стола, с улыбкой пошла навстречу гостю.

— Рада Вас видеть, Александр Фердинандович. Как поживает Вера? Как здоровье Доры Моисеевны?

Анна Павловна была весьма умной женщиной. Поэтому, как правило, задавала вопросы, ответы на которые имели прямое отношение к предстоящей беседе. Зная ее стиль работы, майор Берг, понял, что речь пойдет о его семье.

— Да все более-менее в порядке. Как Ваш сын Виктор?

— Нормально, жалоб нет. А теперь к делу. Я пригласила Вас, чтобы посоветоваться по поводу осужденной Аглаи Кирсановой, которая, с Вашего согласия, находится у меня на квартире и помогает воспитанию моего сына. Не буду от Вас скрывать, Александр Фердинандович, я даже не ожидала, что эта идея настолько будет продуктивной.

— Я очень рад, что у нас все задуманное осуществилось. Может быть, у Вас есть замечания или претензии к заключенной?

— Нет, все в порядке. Но возникло одно обстоятельство, по которому требуется Ваш совет. Как Вы знаете, наши дети — Вера и Виктор — учатся в одном классе, и Виктор попросил меня поговорить с Вами на предмет участия Вашей дочери в тех занятиях, которые организовывает Кирсанова в моем доме. Польза от этого, безусловно, для нее будет, так же как и в отношении моего сына.

Майор Берг, практически не задумываясь, сразу ответил:

— Думаю, что этого делать не следует по нескольким причинам: во-первых, я в своем рапорте начальству указал, что причиной направления заключенной Кирсановой в Вашу семью является домашнее репетиторство в целях устранения дурного влияния на Вашего сына. А во-вторых, участие Веры в процессе домашнего образования Виктора может квалифицироваться как использование мной служебного положения. Поэтому я, и как отец, и как начальник лаготделения, говорю «нет».

— И все же, — настаивала Анна Павловна — давайте разрешим нашим детям вместе постигать западную культуру. Они об этом очень просят.

— После того как Вы употребили словосочетание «западная культура» я еще раз говорю «нет».

— Ну что же, ничего не поделаешь — я без Вашего согласия данный вопрос решить не могу. Но я обещала Аглаи поговорить с Вами еще по одному вопросу. Она ничего не знает о судьбе своего мужа. Он отбывает свой срок заключения в Воркуте. Здесь мы можем ей помочь?

— Обещать ничего не могу, но эта просьба выполнима, так как она по линии нашего ведомства.

Анна Павловна и Александр Фердинандович еще четверть часа поговорили на разные темы и разошлись. Возвратившись домой, Александр Фердинандович решил не разговаривать с Верой на предмет посещения ею дома Коноваловых. Он прекрасно понимал, что кроме пользы, никакого вреда от этих посещений для его дочери не будет. Но в разговоре с Коноваловой он действовал в соответствии с существующей инструкцией. А что касается Аглаи Кирсановой, то ему она тоже была симпатична — спокойная, скромная, интеллигентная женщина, попавшая в исключительно сложную жизненную ситуацию. Кирсанова, будучи француженкой, написала на его имя безукоризненный по грамотности рапорт на русском языке. В этом рапорте она подтверждала, что согласна со всеми требованиями, предъявляемыми к прислуге в доме Анны Павловны, и обязуется их строго выполнять.

Анна Павловна, в отличие от майора Берга, пересказала Виктору весь ее разговор с майором Бергом. Она не утаила от сына, что официально Вера не должна приходить к ним домой, но, без рекламы, ее посещения могут быть продолжены.

И тем не менее, была еще одна причина, по которой, при всей своей занятости, Коновалова нашла время для беседы с майором Бергом. Эта причина заключалась в том, что Анна Павловна своим женским материнским чутьем уловила возникшую, пока духовную, связь между ее взрослым сыном и его молоденькой домашней учительницей. Она интуитивно почувствовала, что ее сын тянется к своей наставнице. Так как Аглая и Виктор, как правило, проводили время вдвоем в гостиной, то Анна Павловна хотела, чтобы в период их многочасового общения присутствовал кто-то третий. Пелагею Ивановну в этой композиции она не брала в расчет, так как та всегда была занята: или готовила на кухне или занималась уборкой, стиркой и другими хозяйственными проблемами. Лучшей кандидатуры, чем Вера Берг — умной, интеллигентной, молчаливой девочки, никогда не вмешивающейся в чужие дела, для демпфирования зарождающейся симпатии между Виктором и Аглаей и придумать было нельзя. Анна Павловна своим разговором с Александром Фердинандовичем соблюла все формальности в отношении его дочери Веры, но при этом сохранила статус-кво.

4.3

Наступил 1953 год. Умер Сталин. По амнистии на свободу летом этого года вышли только осужденные за уголовные преступления. Выпустили из лагеря и мужа Пелагеи Ивановны. Она сразу ушла от Анны Павловны, и они сняли угол где-то в поселке. Оставшись без домработницы, Анна Павловна очень расстроилась, так как найти ей замену из вольнонаемных в Норильске было практически невозможно. Однажды вечером, придя с работы, уставшая, задерганная, она встала к плите, когда на кухню зашла Аглая:

— Извините, Анна Павловна, можно я Вам помогу?

— А что ты умеешь делать?

— Все — ведь мама у меня очень рано умерла, и мне со временем пришлось полностью взять на себя все хлопоты, связанные с уходом за папой. Да Вы не волнуйтесь — я умею готовить, стирать, убирать, накрывать на стол. А заниматься с Витей я не брошу — он очень способный мальчик. Ему нужно учиться и учиться.

— Ладно, попробуй. Посмотрим, на что ты годишься.

С этого дня обязанности Пелагеи Ивановны выполняла Аглая, причем все она делала так изысканно красиво, с каким-то особым французским подходом, что Анна Павловна не могла на нее нарадоваться. Теперь она должна была ходить в магазин и делать покупки. В связи с этим особым распоряжением заместителя начальника лагеря по режиму Аглая получила право свободного перемещения по жилой зоне Норильска. Выход на улицу, после долгих месяцев пребывания в квартире Анны Павловны, был для Аглаи праздником. Ее маршрут от дома до единственного продуктового магазина занимал немного времени, но требовал перехода через дорогу. Иногда она его сама удлиняла, чтобы побольше побыть на свежем воздухе. А иногда ее задерживали колонны заключенных, которых гнали из арестантской зоны в производственную и обратно. В этом случае ей приходилось стоять и ждать, чтобы перейти улицу.

Со временем Аглая научилась различать тип заключенных и режим их передвижения. Теперь она знала: если это колонна исправительно-трудовой зоны, то для того, чтобы она прошла, потребуется около тридцати минут. В ее составе были узники, осужденные в основном по уголовным статьям. Вели они себя достаточно свободно: строй не соблюдали, шли медленно, переговариваясь между собой, курили и даже что-то ели. Власть их считала частью своего народа и относилась к ним как к людям, нарушившим закон, но поддающимся исправлению.

Совсем другая картина представала перед глазами Аглаи, когда гнали колонну каторжников Горлага (Государственный особо режимный лагерь). О ее приближении все узнавали задолго до появления колонны по нарастающему гулу. Непосвященный человек мог принять этот гул за приближающееся стадо диких оленей, от встречи с которым редко кто оставался на Севере живым. Все, что было связано с Горлагом, представляло жуткое зрелище. Это были заключенные, которых государство нарекло врагами народа, перевоспитанию не подлежавшие. Отверженные и униженные, они должны были кровью и нечеловеческими страданиями в процессе тяжелого труда искупить свою вину. Узников Горлага гнали прикованными друг к другу пятерками. Никаких разговоров, нога в ногу, затылок в затылок. Споткнулся, упал — расстрел на месте. Особо тяжко приходилось первым пятеркам — обжигающий мороз с ветром, забивающий глаза снег. Колонну сопровождали автоматчики с натасканными на человека собаками. Бараки, в которых содержали узников Горлага, были с решетками на окнах и закрывались ночью на замок. Колонна Горлага, под лай собак и топот тюремных ботинок, проходила по улице за считанные минуты.

Однако самое тяжелое впечатление на Аглаю производила колонна заключенных женщин. Их вели при такой же усиленной охране, как и узников Горлага. С небольшой разницей: если в колонне мужчин стояла мертвая тишина, то над колонной женщин висел жуткий мат. Женщины, одетые во что попало, поголовно курящие, не оставляли в покое ни одного человека, который стоял на тротуаре и ждал, когда представится ему возможность перейти улицу.

Однажды, находясь под впечатлением увиденного на улице, Аглая, вернувшись домой, долго не могла придти в себя. Пробыв недолго на зоне, перед тем как ее забрала Анна Павловна, она ничего практически не знала, что на самом деле представляет собой зона.

— Виктор, ты мне можешь объяснить, что такое зона. Какая разница между лаготделениями по режиму содержания заключенных, по условиям перемещения, по труду?

— Не знаю. В этом хорошо разбирается Николай Николаевич Пироженко. Нужно с ним поговорить.

И когда Николай Николаевич пришел в очередной раз в дом Анны Павловны, Виктор у него об этом спросил:

— Вообще, я не должен, Виктор, отвечать на подобные вопросы. Тем более в присутствии осужденной Кирсановой.

— Николай Николаевич, не сердитесь. Лучше коротко расскажите о том, что меня интересует.

— А если коротко, то Норильлаг, расположенный на Крайнем Севере, — это не совсем обычный лагерь. Здесь закладываются основы могущества советского государства на многие годы вперед. Но лагерь есть лагерь. Здесь, помимо государственных, существуют и воровские законы. А так как власть в лагере — чего скрывать — у воров, то и живут они лучше всех остальных. Но в противовес ворам есть в лагере еще одна группа заключенных. Это суки. Те же самые воры, но согласившиеся работать на общество и тем самым нарушившие воровской закон. Среди сук много наших осведомителей, которые на зоне могут сдать кого угодно. Воры и суки люто ненавидят друг друга и готовы начать в любой момент резню между собой до полного взаимного уничтожения.

— А зачем Вы мне, Николай Николаевич, это рассказываете? Я Вас спрашивал о другом…

— Не перебивай, а слушай. Лагерное начальство это прекрасно знает и старается сохранить баланс между бандитами для управления лагерной жизнью. Однако в последние годы в Норильлаге набрала мощь третья сила — политические заключенные, которые, в основном, содержатся в Горлаге. Горлаг был создан в стране по указанию товарища Сталина в послевоенный период для ужесточения режима содержания особо опасных государственных преступников. С политическими заключенными, как правило, блатных не держат. Они их могут просто порвать на куски, и охрана не успеет их защитить. Ну вот, пожалуй, и все. Примерно так выглядит общая картина норильской зоны.

Николай Николаевич окончил свой рассказ и с чувством выполненного долга направился к двери. Вдруг на полдороге он по вернулся к Аглае и назидательно, но с усмешкой ей сказал:

— Теперь Вы все знаете про Норильск. А вообще, у нас в государстве полный порядок: кому положено — тот сидит, кому не положено — тот охраняет.

4.4

Прошло два года, как Аглая пришла из лагеря в семью Анны Павловны. И сейчас ее было просто не узнать — она как будто изнутри светилась: изменился цвет лица, появился румянец на щеках, безразличный взгляд серого цвета глаз сменился на лучистый и доброжелательный. Особенно обращали на себя внимание волосы Аглаи — рыжие, непокорные, собранные резинкой в «хвост». Они создавали светящийся ореол вокруг ее головы и притягивали посторонние взгляды. Простенькие платье и кофта, в которые когда-то облачила ее Анна Павловна, благодаря навыкам портнихи, приобретенным еще в парижском колледже, делали Аглаю удивительно привлекательной. Даже подаренные хозяйкой домашние тапочки, она благодаря нашитым на них помпонам из оленьей шерсти сумела превратить в элегантную обувь. В доме было чисто, уютно, всегда пахло чем-то вкусным, а главное, все было тихо и спокойно. Анна Павловна, как и прежде, задерживалась до глубокой ночи на работе и, когда она возвращалась домой, все уже спали. Иногда она в зависимости от мероприятий, назначенных на следующее утро, оставалась ночевать в своем служебном кабинете. Умная Аглая, несмотря на изменившуюся обстановку, продолжала спать в своей каморке, которую на ночь закрывала изнутри на ключ. Она и не помышляла перейти в пустую комнату, которую раньше занимала домработница Пелагея Ивановна.

Но однажды произошло событие, которое в корне изменило обстановку в доме Анны Павловны. В тот вечер Анна Павловна почему-то решила поехать ночевать домой. Дежурный по управлению вызвал оперативную машину, и она около двенадцати ночи подъехала к своему дому. Анна Павловна неслышно открыла ключом первую входную дверь и вошла в прихожую, где сняла шубу и сапоги. Через щель из-под двери в коридор пробивался в прихожую какой-то слабый мерцающий свет. Когда Анна Павловна открыла вторую дверь в коридор, она остановилась от неожиданности. Первой мыслью было, что она зашла не в свою квартиру — в большом зеркале трюмо, стоящем рядом с дверью, отразилась совершенно неожиданная картина: за журнальным столиком в гостиной сидела необыкновенной красоты женщина. Сразу бросалось в глаза ее прямая спина, длинная шея, тонкие руки. На столике стояли две зажженные свечи, две рюмки и бутылка коньяка. На шум появившейся Анны Павловны сидевшая за столом женщина судорожно повернула голову. Это была Аглая. Она была одета в черное панбархатное платье, которое украшало бриллиантовое ожерелье. Зачесанные наверх рыжие волосы, скрепленные оригинальной заколкой, как будто светились и, подсвеченные снизу, создавали потрясающий женский ореол.

Анна Павловна, за много лет работы на производстве с разным людским контингентом и научившаяся держать себя в руках в любой ситуации, не торопясь поставила на трюмо сумку и, не проходя в гостиную, с порога спокойным тоном произнесла:

— По какому поводу банкет?

Аглая, увидев Анну Павловну на пороге гостиной, встала с кресла и, опустив голову, неслышно прошептала:

— Сегодня годовщина нашей с Александром Ивановичем Кирсановым свадьбы и я решила этот день как-то отметить. К сожалению, из трех лет замужества мы были вместе только два месяца. Извините, что я воспользовалась Вашими вещами.

— Я думаю, что на этом мы праздник и закончим. Все, взятое без спроса, вернуть на место.

4.5

Анна Павловна прошла на кухню, закрыла за собой дверь и закурила папиросу. Завтра ей предстоял очень тяжелый день, а сейчас нужно решать, что делать с Аглаей. И вдруг Анна Павловна поймала себя на мысли — а ведь Аглая не горбатая. Так это был, оказывается, маскарад!

Она открыла дверь в коридор и, чтобы не разбудить Виктора, тихо ее позвала:

— Аглая, зайди на кухню. А где твой горб?

— Это у меня фальшивый корсет. Когда я собралась с мужем в СССР, на этом настоял мой покойный отец. Он сказал, что в вашей стране всегда было скотское отношение к женщине и поэтому нужно предпринять хоть какие-то защитные меры.

— Ладно, на сегодня все. Свободна.

Анна Павловна долго сидела на кухне и курила одну за одной папиросу. Судьба Аглаи, горбатой или нормальной, ее, в принци пе, не интересовала. Она не сомневалась, что после всего увиденного сегодня, доверять Аглае уже не сможет. Осознание того, что в ее отсутствие Аглая пользуется ее личными вещами — было невыносимо. Анне Павловне было ясно, что с Аглаей нужно расстаться, и как можно быстрее. Но все упиралось в Виктора. Она даже не представляла, как он на все это среагирует.

Придя утром на работу, Анна Павловна попросила секретаря соединить ее с майором Бергом. По телефону она попросила майора немедленно забрать в лагерь заключенную Кирсанову, а его самого пригласила к себе на одиннадцать часов дня для беседы. Явившемуся к ней Александру Фердинандовичу она коротко рассказала, что за ситуация с Аглаей возникла вчера вечером у нее на квартире. Единственную деталь, которую в своем рассказе Анна Павловна опустила, была связана с горбом. Во-первых, она не хотела тыкать носом майора Берга в поверхностную оценку физического состояния поступающих к нему заключенных, а во-вторых, ей, как матери, были близки соображения отца Аглаи, по которым он посоветовал своей дочери, отправляясь в незнакомую страну, себя обезобразить. Она также знала от самой Аглаи, что отец через две недели после ее отъезда умер от горя. И все-таки в конце разговора Анна Павловна не удержалась, чтобы не спросить у Берга:

— Скажите, Александр Фердинандович, как по Вашему, может отреагировать Виктор на то, что Аглая снова находится у Вас в лагере?

— Судя по тому, что мне известно из рассказов моей дочери Веры, крайне отрицательно.

— Ладно, Александр Фердинандович, что-нибудь придумаем. Спасибо за помощь и будем на связи.

В районе пяти часов вечера раздался у Анны Павловны телефонный звонок. Это был Виктор.

— Мама, а где Аглая? Ее почему-то нет дома. Куда она могла уйти?

— Она никуда не ушла. Ее по моей просьбе вернули в лагерь.

— Почему?

— Поговорим на эту тему, когда я приеду домой.

Вечером Анна Павловна рассказала Виктору все, что произошло дома накануне, и в том числе про фальшивый горб. Виктор ее выслушал, не перебивая, как взрослый мужчина, и в конце заключил:

— Мама, Аглая — одна из самых умных и честных женщин, которых я когда-либо в своей жизни встречал. Поэтому верни ее до мой, несмотря на все свои к ней претензии. Что касается горба, то я давно знаю, что он фальшивый. Для этого не нужно быть большим специалистом, а просто открыть и почитать медицинскую энциклопедию, которая стоит в нашем шкафу. Там все достаточно подробно, а главное, понятно описано.

После этого Виктор повернулся и ушел к себе в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. В этот вечер мать и сын больше не общались.

4.6

В середине следующего дня Анне Павловне позвонила классный руководитель Виктора и сказала, что он сегодня не был в школе. На ее звонки домой Виктор тоже не отвечал. Зная сына, Анна Павловна сразу все поняла. Это бунт. Желание показать свой характер. Сделать ей, его матери, больно за то, что она в очередной раз не захотела услышать его мнение, посоветоваться со своим взрослым сыном. Анна Павловна попросила секретаря срочно найти Николая Николаевича Пироженко. Она знала, что он — единственный человек, с которым Виктор в данной ситуации будет разговаривать. Через час секретарь сообщила, что Пироженко на проводе:

— Николай Николаевич, Виктор сегодня не был в школе и неизвестно, где сейчас находится. Нужно его разыскать.

— Сделаем, Анна Павловна. А скажите, если знаете, почему он не пошел в школу?

— Утром забрали на зону Аглаю, которая у нас последнее время жила. Вот он и взбрыкнул.

Пироженко не составляло большого труда вычислить, где искать Виктора. Он знал Норильск как свои пять пальцев. Вариантов было всего два: или Виктор в поселке, или он в коллекторе. Наиболее предпочтительным был второй вариант, так как в случае первого кто-то бы уже донес, где находится сын заместителя директора комбината Коноваловой. Николай Николаевич дошел до района коллекторов. Вырыл напротив входа в коллекторную сеть в снегу небольшую ямку и, усевшись поудобней, стал ждать. Долго это делать ему не пришлось. На поверхность из-под земли вылез пацан, который за пару папирос согласился позвать Виктора.

Увидев Виктора, Пироженко помахал ему рукой. Виктор хорошо помнил, как Николай Николаевич в свое время вытащил его из милиции и поэтому без раздумий пошел в его сторону.

— Здравствуйте, Николай Николаевич. Вы, наверное, за мной? — невинным тоном спросил Виктор.

— Ишь ты, догадливый какой. Шел тут мимо и решил зайти за тобой. В гости сходим к моему другу. Бывший адмирал флота. Не возражаешь?

— Да нет. Время у меня есть. С удовольствием.

— Тогда пошли.

Пироженко не задавал Виктору никаких вопросов и тем более не читал ему моралей. Просто молча шли, плечом к плечу, двое мужчин, которые ничего не собирались обсуждать. Они понимали, что сейчас нужна ситуация, в которой не будет места проблемам сегодняшнего дня. Пироженко вел Виктора в гости к своему давнему другу, в сторожке которого можно было спокойно посидеть и поговорить о жизни. Это, несомненно, должно было понравиться Виктору. Пироженко мог со своим пропуском свободно зайти на территорию охраняемого объекта. Но для Виктора дорога туда была закрыта. Поэтому, не доходя до контрольно-пропускного пункта, Пироженко велел Виктору идти дальше вдоль забора и следить за сигналом, который он ему фонариком подаст. Сигнал будет означать, что в заборе есть дырка.

На пороге небольшой сторожки Пироженко и Виктора встретил небритый пожилой человек.

— Заходите, добрые люди. Раздевайтесь и будем знакомиться. Меня зовут Виктор Степанович. — Он с улыбкой протянул Виктору руку.

— Я тоже Виктор, — немного растерявшись, ответил Виктор.

— Ну, так мы еще и тезки. Совсем здорово. Сейчас сотворим чаек и поговорим о наших скорбных делах.

Виктора, как гостя, посадили на единственную в помещении табуретку. Пироженко, на правах своего человека, растянулся на топчане рядом с хозяином. В сторожке от самодельной печки, было тепло. Огромная лохматая собака лежала с закрытыми глазами около порога, не обращая ни на кого внимания. Тем не менее, когда кто-то стал карябаться в дверь, она сразу поднялась и пошла по направлению к двери. Хозяин тоже встал. Открыл входную дверь и впустил точно такую же собаку с улицы. А свою выпустил за дверь.

— Как вам нравятся мои помощники? — довольно хохотнул Виктор Степанович. — Это мать и сын. Настоящие северные собаки. Они попеременно, вместо меня, охраняют территорию и меняются, когда замерзнут. Ну так что будем пить чай, студент?

— Я не студент. Я еще в школе учусь.

— В каком классе?

— В десятом.

— А дальше что собираешься делать?

— Хочу поступать в институт.

— В какой?

— В Московский институт инженеров транспорта. Мне очень нравится, как строят мосты.

— Знакомая мне тема. Столкнулся с ней, когда обсуждались проблемы прохода под мостами военных кораблей. С самим Кагановичем пришлось поспорить. Он был на тот момент министром транспорта.

— А мне Николай Николаевич сказал, что Вы были раньше адмиралом флота.

— Правильно, был. Но и этими вопросами пришлось заниматься.

— А со Сталиным Вы тоже встречались?

— Со Сталиным нет. А вот с Берией приходилось. А сейчас мое начальство — старшина флота первой статьи Пироженко Николай Николаевич.

— Да бросьте, Виктор Степанович, какой я Вам начальник. Так, захожу иногда — чайку попить.

— Ну, ну, чайку попить…

4.7

Виктор с интересом слушал разговор между Виктором Степановичем и Николаем Николаевичем — двумя совершенно разными по всем параметрам людьми. Один имел, как потом ему рассказал Пироженко, дворянские корни, другой происходил из рабочей семьи. Один получил блестящее военное образование, другой до всего дошел сам. Один был осужден до войны с фашистами и в ней участия не принимал. Другой прошел войну от начала до конца. Один успел побывать на вершине власти. Другой никогда никакой властью не обладал. Да и в настоящее время они находились на разных полюсах жизни: один сидит в лагере, другой его охраняет. Виктор видел, с каким уважением они относятся друг к другу. Как хотят сделать друг для друга что-нибудь приятное. И тут он понял основу этих отношений. Это были отношения двух настоящих, честных и искренних людей, прошедших через многие жизненные испытания. И еще он понял, что Пироженко привел его сюда не просто так, а для того, чтобы показать ему истинное лицо человеческих страданий в отличие от его мелких мальчишеских обид.

Незаметно, за интересными разговорами, пролетели три часа. Как по команде, все, в том числе и собака, поднялись со своих мест.

— Ну что, Виктор Степанович, спасибо за вечер. Думаю, что нас уже ищут.

— И вам спасибо. Приходите еще. И ты, студент, приходи. Дырку в заборе теперь знаешь, а собаки не тронут — у них память на хороших людей замечательная.

Всю дорогу домой Пироженко и Виктор шли молча. Каждый думал о своем. Николай Николаевич не спрашивал о впечатлении, которое произвел на Виктора хозяин сторожки. Виктор, в свою очередь, не хотел приставать к Пироженко с дополнительными вопросами. Дойдя до подъезда дома, где жил Виктор, Пироженко положил руку на плечо Виктору и с усмешкой сказал:

— Знаешь, парень, Бог всех мужиков при рождении наградил яйцами, только не все ими правильно по жизни распоряжаются. Будь здоров и привет маме.

Когда Виктор открыл дверь в квартиру, то увидел, что Анна Павловна уже дома. Ей сразу доложили, что Пироженко нашел сына и они вдвоем куда-то пошли. И все равно перенервничав из за Виктора, она уже в этот день продолжать работать не могла. Придя домой необычно рано, Анна Павловна решила к приходу Виктора испечь пирожки. Но не успела. На пороге стоял ее обожаемый сын. Виктор подошел к Анне Павловне, обнял ее и тихо на ушко прошептал:

— Прости меня. Я постараюсь больше так не делать.

Анна Павловна ничего не ответила. Ее душили слезы. Чтобы это скрыть, она повернулась к плите и занялась пирожками. Когда они сели за стол, Виктор ей рассказал, у какого замечательного человека они сегодня с Николаем Николаевичем были в гостях. Анна Павловна внимательно его слушала, не подавая вида, что это благодаря ее усилиям человек, о котором с таким восторгом говорил Виктор, вышел за зону. В конце ужина, когда они вместе собирали посуду со стола и составляли ее в раковину, Анна Павловна, как бы между прочим, сказала сыну:

— Завтра Аглая вернется домой. Так что ты не задерживайся в школе.

Сказала это и сама испугалась той радости, которую увидела на лице своего взрослого сына. Это не было радостью ребенка, которому после отмены наказания возвратили любимую игрушку или разрешили то, что до этого запрещали. Это была радость влюбленного человека. Радость встречи с тем, о ком этот человек думает днем и ночью. Эмоции такого рода скрыть нельзя — их выдает все, и в первую очередь глаза. Конечно, когда Анна Павловна это заметила, у нее защемило сердце. Она поняла: бороться с сыном не только бессмысленно, но и бесполезно. Кроме очередного демарша, может быть, в форме отличной от сегодняшней, она ничего не получит. Но и оставить все как есть, она тоже не может. Как ни странно, каждый день, решая многие серьезные проблемы, связанные с другими людьми, она становилась беспомощной, когда дело касалось ее самой. Вот и сейчас от своего открытия, связанного с Виктором, ее всю колотило. Она не могла найти себе место, не знала, чем себя занять. В конце концов, набрав кучу различных вещей, она пошла в ванную их стирать.

4.8

Анна Павловна прекрасно понимала, что без помощи Полякова она с новой бедой, которую ей подбросил Виктор, не справится. Мысли, одна страшнее другой, приходили ей в голову. Но никакого выхода из этой ситуации она не видела. К сожалению, ждать нужно было до утра, так как у Полякова домашнего телефона нет. А воспользоваться посыльным и срочно пригласить его на разговор, Анне Павловне было неудобно. И даже придя на работу, она не могла выделить время для разговора с Поляковым. Наконец, в середине рабочего дня Анна Павловна решила пойти к Полякову сама, так как понимала, что, оставаясь в своем кабинете, поговорить им спокойно не дадут.

Начав с Поляковым разговор, Анна Павловна лишний раз убедилась в том, что в маленьком городке новости распространяются очень быстро. И тем не менее, преимущество такого городка состоит в том, что эти новости не успевают обрасти всякими нелепыми подробностями. Поляков все знал, что произошло с Виктором, но от комментариев, как всегда, воздерживался.

— Здравствуйте, Владимир Яковлевич, у меня снова проблема с Виктором. Хочу с Вами посоветоваться, что делать.

— Проходите, пожалуйста, Анна Павловна. Я, как всегда, весь внимание.

— Вы знаете, Владимир Яковлевич, ситуация с моим сыном и его домашней воспитательницей стала развиваться не по тому сценарию, который мы с Вами год назад обсуждали.

— Вполне возможно. Жизнь вносит свои коррективы. А что Вас, Анна Павловна, так напрягло?

— Мне кажется, что между ними возникла виртуальная, надеюсь, романтическая связь. Во всяком случае, со стороны Виктора. Думаю, что мое материнское чутье меня не обманывает.

— Не исключено. Я сам был в детстве влюблен в свою учительницу. У мальчишек такое бывает.

— Что Вы говорите, Владимир Яковлевич? Какой мальчишка? Виктору весной будет восемнадцать лет.

Последнюю реплику Анны Павловны Поляков пропустил мимо ушей.

— Надо подумать, Анна Павловна, что делать. Во всяком случае, не следует спешить и рубить сплеча.

На некоторое время оба собеседника замолчали. Первым на рушил молчание Поляков.

— Мне представляется, Анна Павловна, что в любой цепи нужно всегда искать слабое звено и на него, в первую очередь, воздействовать. Этим звеном в нашем случае является Аглая, если я не путаю ее имя. Думаю, что на Виктора, в его юношеском любовном порыве, если таковой присутствует, воздействовать бесполезно. Можно только вызвать тяжелую ответную реакцию, подобную вчерашней. Поэтому Виктора следует оставить в покое и работать только с ней.

— Продолжайте, Владимир Яковлевич. Пока я не совсем понимаю, куда Вы клоните.

— А вот куда. Виктор — мальчик способный и очень амбициозный. Аглае и Вам нужно постоянно внушать ему, что для достижения жизненных успехов мужчина должен учиться. В любом случае иметь хорошее высшее образование и непременно быть интересным человеком. В нашем городе высших учебных заведений нет и поэтому он должен ехать учиться в Москву. Тем более, если мне память не изменяет, он всегда мечтал быть мостостроителем. Значит, речь может идти о Московском институте инженеров транспорта. Аглая же, пока не закончится ее срок заключения, будет продолжать жить в Вашей семье, но уже на правах домработницы. Тем самым Вы вроде обеспечиваете ее символическое присутствие рядом с ним, и одновременно отдаляете их друг от друга. А что произойдет за пять лет его пребывания в Москве — один Бог знает.

— Да, но зная его характер, Виктор будет по десять раз в году приезжать в Норильск.

— Ну и что? — расхохотался Владимир Яковлевич. — Чем это плохо? Будете чаще видеть своего сына.

4.9

Рассуждения Владимира Яковлевича были, как всегда, безупречно убедительны и конкретны. В принципе, Анна Павловна была с ними согласна, но открыто поддерживать постороннюю женщину и выступать против собственного сына ей не очень хотелось. И тем не менее, она была благодарна Полякову за то, что он ее сразу честно предупредил: идеи, высказанные Аглаей, будут приняты Виктором с большим одобрением, а все ее инициативы — по определению будут отринуты.

Так как после смерти Сталина режим работы руководства Норильского комбината поменялся, то теперь Анна Павловна приезжала ночевать домой. Помня советы Полякова, она так выстраивала вечер, что в беседах на разные темы, инициатива быстро переходила к Аглае, а Виктор с удовольствием к ним присоединялся. Вот и сегодня, возвратившись пораньше домой, Анна Павловна быстро переоделась и начала хлопотать у плиты. Не имея большого опыта в приготовлении ужина, а особенно в сервировке стола, она все время старалась посоветоваться с Аглаей. За ужином шел непринужденный разговор о прошедшем дне, о планах на будущее. Все много смеялись и шутили. И вдруг Анна Павловна задала Аглае неожиданный вопрос:

— А скажи, Аглая, кем ты себя по жизни больше ощущаешь — француженкой или русской?

— Я затрудняюсь однозначно ответить на Ваш вопрос, — не сколько смутившись, ответила Аглая. — По папе я чисто русская, а по маме — наполовину француженка. Однако мне кажется, что здесь нельзя заниматься арифметикой, ибо оба народа для меня родные. Маму я не помню — она умерла, когда мне не было трех лет, а папа одинаково хорошо говорил на французском и на русском.

— А на каком языке Вы говорили дома между собой? — продолжил проявлять Виктор интерес к теме, которую подняла мама.

— Только на русском. У нас все говорили на русском: и папин помощник, и кухарка.

— А когда же Вы начали изучать французский язык? — не оставлял в покое Аглаю Виктор.

— Когда пошла в школу. Кроме школы, я занималась балетом, музыкой, ходила на публичные лекции, посещала концерты. Но са мой лучшей школой для меня всегда был сам наш дом.

— В каком смысле?

— В прямом. Наш дом в Париже со временем стал русско-французским культурным центром. А фигурой, которая объединяла всех людей, имеющих контакты с этим центром, был папа: умеющий к каждому человеку найти подход, а главное, интересную для разговора тему. Он со временем стал известным во Франции литературным критиком, работы которого многие читали и с мнением которого весьма считались. В нашем доме бывали Эренбург, Набоков, Азнавур. Многие другие. Как правило, раз в месяц устраивались тематические вечера, посвященные Шекспиру и Данте, Руссо и Дидро, Чехову и Достоевскому, Моруа и Эдгару По. Довольно часто кто-то кого-то из интересных людей, приехавших во Францию, приводил с собой. Так, были у нас в гостях Маяковский, Рахманинов, Бунин. Всех, к сожалению, не помню.

— Ладно, на сегодня наш интеллектуальный клуб закрываем, — подытожила Анна Павловна. — Вон у Витюши уже глаза слипаются. Завтра продолжишь — только не забудь, на чем остановилась.

4.10

На следующий вечер Анна Павловна после ужина напомнила Аглае о том, что та обещала продолжить рассказ о своих родителях.

— Когда я родилась, моему папе был пятьдесят один год. С учетом того, что он, еще живя в России, потерял двух своих сыновей, мое появление на свет он считал даром божьим. Друзья рассказывали, что, глядя на его поведение в период маминой беременности, создавалось полное впечатление, что это он собирается рожать, а не мама. Готовясь стать отцом, он читал различные книги, посещал медицинские лекции, ходил на специальные консультации. Теоретически подковавшись, папа с моим рождением вникал во все мелочи, связанные с кормлением, уходом за мной, режимом дня. Доходило просто до анекдота: папа регулярно из-за кустов наблюдал за мамой, как она со мной гуляет, а потом, как бы между прочим, высказывал ей свои замечания.

Следует отметить, что я была очень приятным ребенком: пухленькая, толстощекая, с серыми лучистыми глазками, всегда всем улыбающаяся. Практически не было человека, который не хотел бы до меня дотронуться, взять на руки, потискать. Так как мама меня родила очень молодой, в девятнадцать лет, то она обращалась со мной как с куклой. Создавалось впечатление, что ее затянувшееся детство и игра в дочки-матери просто продолжаются. Говорила она со мной, как папа просил, только на русском языке, и я ей с радостью отвечала, ужасно коверкая слова и заливаясь счастливым детским смехом. Нередко прохожие останавливались и начинали расспрашивать маму, кто мы такие. Интересовались подробностями, связанными с нашей семьей, а мама особо интересных людей даже приглашала в гости, вручая им папину визитную карточку. Получалось, что это я знакомила своих родителей с новыми знакомыми, а в некоторых случаях, и друзьями на долгие годы. Таким образом в нашу семью вошел известный писатель Григорий Ильич Айзенберг. Он подошел к моей маме и строго спросил:

— Это прелестное дитя что-либо говорит на французском языке?

— Нет, — ответила мама. — По-французски нам запрещает говорить папа.

— Интересно. А кто у нас папа?

— Наш папа — профессор Крутов Федор Иванович.

И тут наш незнакомец с удивлением воскликнул:

— Не может быть. Это же великий филолог, по книгам которого я учился.

— Может быть, может быть. А Вы приходите к нам в гости и увидите своего учителя. Кстати, в ближайший четверг у нас будет семинар по Байрону.

И Григорий Ильич, в соответствии с маминым приглашением, пришел в наш дом. Но пришел не один. С ним пришел директор знаменитого парижского колледжа изящных искусств, в котором учились многие известные люди Франции. Григорий Ильич привел с собой этого человека не только потому, что хотел представить этому почтенному французу светило русской науки — профессора Крутова, но и откровенно желал, чтобы тот пригласил профессора работать в своем колледже. Так оно и случилось. Вскоре мой отец по конкурсу занял место руководителя кабинета всемирной филологии этого колледжа. А мне выпало счастье через несколько лет учиться у своего отца, который нам преподавал курс русской литературы на французском языке.

Анна Павловна и Виктор внимательно слушали Аглаю, не перебивая и не задавая никаких вопросов. И если лицо Виктора выражало неподдельный интерес к тому, о чем рассказывала Аглая, то Анна Павловна все больше хмурилась. Аглая этого не замечала и продолжала вспоминать свой дом и своего отца:

— Кроме литературы, мой папа прекрасно разбирался в классической музыке и очень прилично играл на рояле. Так что у нас дома проходили не только литературные, но и музыкальные вечера. А когда на выходные дни я приходила из колледжа домой, мне доставляло огромное удовольствие исполнять роль хозяйки, так как папа после смерти мамы больше никогда не был женат. Каждый вечер, проведенный мной в кругу людей высочайшей культуры и образования, был бесценен. Это был просто праздник души. Праздник ума, обаяния и интеллекта.

4.11

На несколько мгновений Аглая замолчала, и этой паузой сразу воспользовалась Анна Павловна:

— Хочу заметить, — заметила она с некоторым раздражением, — что в Норильске тоже немало интересных людей. Некоторых из них ты иногда видишь у нас в доме, когда они приходят в гости. Ну, а о многих ты просто не знаешь. Норильск — это уникальный город. Это тебе не Париж. Это Крайний Север, о котором ты в своей прежней жизни и не слышала. Здесь, на маленьком клочке земли, совершенно непригодном для нормального человеческого существования, оказались в силу своей страшной судьбы светила мировой и отечественной науки, техники, искусств. Специалисты высочайшей квалификации в различных областях знаний. Когда-нибудь, с учетом твоего режима пребывания, я возьму тебя с собой в наш Дворец культуры. Он называется норильский Дом инженерно-технических работников — ДИТР. Там можно встретить не менее знаменитых людей, чем в гостях у твоего отца.

— Мой папа через две недели, как я уехала из Франции в Советский Союз, умер от сердечного приступа.

— Извини. Я забыла.

— Ничего. А откуда в Норильске столько высокообразованных людей?

— Думаю, что это не тема для нашего сегодняшнего разговора. Во всяком случае, на моей кухне. Единственно могу сказать тебе: эти люди каждый день совершают поступки, о котором будут вспоминать их потомки многие десятки лет. А как они сюда попали — тебе не надо знать. И тем не менее хочу у тебя спросить: в доме твоего отца когда-нибудь ставилось под сомнение необходимость получения молодым человеком высшего образования?

— Нет, никогда.

— А почему?

— Не знаю. Наверное, это было само собой разумеющимся в нашей среде — быть образованным человеком. Ибо такой человек, много знающий, оригинально мыслящий, умеющий, как говорил мой папа, заглянуть за горизонт — это прежде всего интересный человек. И по жизни его будут окружать такие же люди, как он сам.

Виктор не участвовал в разговоре между Анной Павловной и Аглаей, но очень внимательно все слушал. И когда мама поднялась из-за стола и предложила всем идти спать, он был явно этим разочарован. Анна Павловна, напротив, была весьма довольна результатом разговора. Она увидела в Аглае абсолютного сторонника ее решения отправить Виктора учиться в Москву. Более того, она была теперь уверена, что в реализации этого плана ключевую роль будет играть сама Аглая, а закулиса будет принадлежать ей.

4.12

В 1955 году Виктор закончил норильскую среднюю школу с серебряной медалью, что давало ему право поступать в любой вуз Советского Союза без экзаменов. Свой выбор он сделал давно — учиться в Москве на инженера-мостостроителя. Единственно, что его огорчало, так это предстоящая разлука с Аглаей. В связи с этим Виктор старался как можно больше быть рядом с ней, находя для этого различные поводы. Анна Павловна, угадывая своим женским чутьем настроение сына, взяла неиспользованный за много лет от пуск, чтобы все время находиться дома. Она готовилась к отъезду вместе с Виктором и собиралась жить вместе с ним в Москве, пока не пройдет зачисление в институт и она не снимет для него под ходящую квартиру. Поселение Виктора в студенческое общежитие Анна Павловна категорически отвергала, вспоминая свои годы учебы, а также зная общительность и безотказность своего сына.

Виктор очень переживал по поводу того, что должен расстаться с Аглаей. Все его попытки с ней поговорить наедине мгновенно ею пресекались. Она сохраняла полную невозмутимость и не шла ни на какие с ним контакты. Улучив все-таки момент, когда Анна Павловна ушла в магазин, Виктор подошел к Аглае, нежно взял за руку и тихо спросил:

— А можно я буду Вам писать? Мало ли какие у меня могут возникнуть ситуации. А посоветоваться не с кем. Не с мамой же… Вы много знаете, закончили университет. У Вас большой опыт, как учиться, на что, в первую очередь, следует обращать внимание, чтобы не попасть в какую-либо неприятность. Писать я буду для Вас на адрес Юрки Козлова — это мой школьный приятель. Он как получит письмо от меня, Вам позвонит и после этого опустит его в наш почтовый ящик. Только Вы его сразу оттуда забирайте, чтобы оно к маме не попало. Я Вас прошу — не отказывайте мне. Я Вас очень прошу.

Все это Виктор произнес почти без пауз, на одном дыхании. То ли опасался, что вернется мама и он не успеет сказать все, что хотел. То ли боялся, что Аглая его перебьет и не станет дальше слушать. Но когда он окончил свой трогательный монолог, Аглая спокойно, без каких-либо эмоций в голосе, сказала:

— Хорошо, только я тебя прошу, Виктор — не больше одного письма в месяц. И без, ты сам понимаешь, каких-либо сантиментов. Мне здесь еще долго жить. Обещаешь?

— Обещаю.

Вскоре все разошлись по своим комнатам. Аглая, как всегда, закрылась изнутри в своей каморке. Включила настольную лампу и приготовилась немного почитать. Но странно — смотря в книгу, она не видела текста. Ее мысли были о последнем разговоре с Виктором. Она понимала, что он в нее влюблен. Влюблен по настоящему, по-мужски, как взрослые люди — искренне, страстно, а главное, как ему кажется, на всю оставшуюся жизнь. Но на что он может рассчитывать — этот восемнадцатилетний мальчишка? Ведь он ее младше на девять лет. Правда, между ее папой и мамой тоже была большая разница в возрасте. Но когда мужчина старше женщины, это не вызывает, как правило, у окружающих никаких вопросов. А здесь все наоборот. Аглая, выросшая в семье с правильными, проверенными историей, традициями, видела в папе, умном и образованном мужчине, основу их семейного существования. Она никогда не сомневалась, что он из любой ситуации найдет достойный выход и укажет его всем остальным. А здесь даже невозможно что-либо на перспективу обсуждать. Ей сидеть еще четыре года, ему учиться пять лет. Но самое страшное заключалось в том, что он ей, на самом деле, не безразличен. Ее к нему тоже тянет. Она о нем все время думает. И даже сейчас, за двумя дверями, ей казалось, что Виктор в ночной тишине жалобно всхлипывает и произносит ее имя.

Единственная надежда у нее была на то, что время все расставит по своим местам. Ну и тут было шансов немного. Виктор по характеру, силе воли, желанию во чтобы то ни стало достигать поставленной цели, был копией своей матери, о которой на Норильском комбинате ходили легенды. Анна Павловна не понимала слов: нельзя выполнить задание, невозможно решить проблему, нет условий для работы. Честная, грамотная, бескомпромиссная, она была такая всегда и во всем. Все это знали и соответствующим образом в общении с ней себя вели. Однажды, делая уборку в шкафу Анны Павловны, Аглая наткнулась на ее парадный пиджак. От его великолепия у нее аж дух захватило: две медали лауреата Сталинской премии, орден Ленина и еще, как минимум, полтора десятка наград, о существовании которых Аглая просто не слышала. Она с трудом вынула из шкафа этот тяжеленный «иконостас», что бы сначала тряпочкой, а затем одежной щеткой аккуратно почистить от пыли. Повесив пиджак на прежнее место, Аглая еще долго им любовалась. И вдруг мысли Аглаи снова вернулись к Виктору, к их зарождающимся отношениям. От одной мысли, что об этом узнает Анна Павловна, ей стало не по себе: закружилась голова, бросило в жар, стало трудно дышать. Аглая только на секунду пред ставила, что за этим может последовать. Ей найдут возможность добавить такой срок, чтобы хватило до конца жизни. Необходимо сделать все, чтобы об этом мальчике забыть, а главное — заставить его это сделать.

4.13

На следующий день Аглая проснулась, как никогда, рано. Но больше, как ни старалась, заснуть уже не могла. Страшно болела голова, но она стеснялась выйти из своей каморки, чтобы пойти и взять в шкафчике таблетку от головной боли. Только когда Анна Павловна стала греметь на кухне посудой, она осмелилась тихонько приоткрыть дверь. К обеду за ними, чтобы ехать в аэропорт, приехал Пироженко. Все присели на дорожку, а когда поднялись, чтобы идти с вещами на улицу, Виктор раздраженным тоном сказал:

— Аглая, а Вы почему не готовы? Быстренько одевайтесь, а то из-за Вас все опоздают на самолет.

— А она тут при чем, — успела сказать Анна Павловна. Но Виктор на нее посмотрел, как покойный муж. И вопрос снялся сам собой.

До маленького аэропорта с романтическим названием «Надежда» доехали за полчаса. С Аглаей все попрощались в машине, так как ей выходить на улицу было нельзя. Виктор задержал руку Аглаи в своей, как будто хотел этим немым жестом напомнить ей об их договоренности. Мужчины подхватили чемоданы и понесли их прямо в самолет Ли-2. Так как багажного отделения самолет не имел, то багаж быстро погрузили в салон и объявили посадку.

На обратном пути ехали молча: Пироженко, в силу своей природной деликатности, ничего не обсуждал. Когда они подъехали к дому, Николай Николаевич вышел из машины и предупредительно открыл перед Аглаей входную дверь:

— Мадам, будут вопросы — без стеснения звоните. Всего хорошего.

То, что Анна Павловна находится в Москве с сыном, знали многие. Но ни адреса, где они остановились, ни телефона она никому не сообщала. На этом этапе жизни она была только мама, со всеми, вытекающими из этого обязанностями, а не один из руководителей Норильского комбината. Анна Павловна, за две недели пребывания в столице, решила все вопросы: дождалась зачисления Виктора в Московский институт инженеров транспорта на мостостроительный факультет, сняла для Виктора хорошую комнату в большой коммунальной квартире на Зубовской площади. Для того, чтобы сын имел возможность завтракать и ужинать дома, Анна Павловна по объявлению приобрела для Виктора подержанный холодильник «Саратов».

Так как в советских магазинах нельзя было купить ничего приличного из одежды ни для себя, ни для сына, то она пользовалась услугами московских спекулянтов. Ее стараниями Виктор был очень приятным внешне, хорошо одетым молодым человеком. Во всяком случае, она ловила взгляды молодых девушек, которые замечали ее сына. Но Виктор уже через несколько дней пребывания в Москве отправил на адрес своего друга Козлова письмо, в которое вложил небольшую записку для Аглаи.

«Здравствуйте, Аглая!

Сегодня объявили о моем зачислении в институт на ту специальность, о которой я мечтал. Мы сняли с мамой мне комнату в коммунальной квартире. Правда, немножко шумно от соседей, к чему я не привык. Но зато в центре города, недалеко от метро «Парк культуры». Москва покоряет своими грандиозными размерами — до института мне приходится ехать двумя видами транспорта. В Москве огромное число людей и масса культурно-образовательных заведений: театров, концертных залов, кинотеатров, музеев, библиотек. Я уже не говорю о спорте. Просто глаза разбегаются. Записался в институтскую секцию волейбола. Тренер сказал, что в основной команде за институт я пока играть не буду, но в запасной состав он меня включит. Потихонечку ко всему привыкаю. Очень часто вспоминаю Ваши советы и рекомендации. Более подробно обо всем Вам расскажет мама.

С искренним уважением Виктор»

Письмо Виктора, предназначенное Аглае, было очень скромным и сухим. Он думал над каждым словом. С одной стороны, письмо полностью соответствовало их договоренностям перед его отъездом, а с другой, он сам чувствовал эмоциональную пустоту письма, в котором не было даже намека на его к ней отношение. На календаре Виктор отметил кружочком дату отправления письма, чтобы не нарушить данное Аглае обещание о частоте их отправления. Аглая, когда получила от Виктора письмо, аккуратно сложила лист бумаги пополам, написала сверху дату получения и положила его, завернув в кусок газеты, себе под матрас.

Через неделю в Норильск вернулась Анна Павловна. Желающих узнать из первых уст, как у Виктора дела, как он устроился в Москве, не было конца. Было заметно, что многие, звоня по телефону или придя в дом, хотели на волне материнской эйфории засвидетельствовать свое уважительное отношение к Анне Павловне. Каждый вечер Аглая накрывала на стол, ожидая новых гостей, а Анна Павловна с удовольствием подробно, в сотый раз, рассказывала, не стесняясь, о своем сыне в самых превосходных степенях. И тем не менее Аглая вдруг поймала себя на мысли, что эти рассказы предназначались не только для окружающих Анну Павловну друзей и знакомых. Но и ей — чтобы она забыла думать о ее горячо любимом, единственном сыночке.

4.14

Влияние Аглаи на культурное развитие Виктора привело его в Москве в некоторое замешательство. Он не знал, куда в первую очередь идти — в театр, музей, на концерт. Знакомых и друзей у Виктора не было, поэтому, пока не начались занятия, он каждый день посещал какое-нибудь мероприятие. Хорошо подготовленный для обучения в институте, Виктор быстро справлялся с домашними заданиями. Остальное время уделял спорту и чтению книг, от которых в книжном магазине у него разбегались глаза.

Приближались октябрьские праздники, и Виктор стал рваться в Норильск. Анне Павловне очень не хотелось, чтобы он сюда приезжал через такой короткий срок. На его просьбу выслать деньги для приобретения авиабилетов, она ответила, что сама едет в командировку. Будет в Москве и в Ленинграде, причем в Ленинград хочет на три дня взять Виктора с собой. Ее задачей было предотвратить встречу Виктора и Аглаи в Норильске. Или, в крайнем случае, оттянуть ее на как можно более поздний срок. Анна Павловна очень надеялась на известное утверждение, что «время лечит», и всей душой хотела, чтобы Виктор встретил в Москве хорошую девочку и забыл все свои детские впечатления.

Отношения с ребятами в группе, где учился Виктор, складывались у него нормально. Они уважали его за доброжелательность и готовность всегда помочь в трудную минуту. А когда узнали, что он из Норильска и у него водятся лишние деньги, от желающих с ним дружить просто не было отбоя. Высокий, подтянутый, сероглазый, с ямочкой на подбородке, модно одетый молодой человек нравился многим девочкам. Но особенно активно вела себя по отношению к Виктору Лера Гурцкая. Она была одной из первых красавиц курса и думала, что все ей можно. Лера относила себя к высшему обществу: папа был начальник центрального военного госпиталя Министерства обороны СССР, мама народной артисткой России, солисткой Московского театра оперетты. Они жили в большом старинном доме в переулке, выходящем на Фрунзенскую набережную, и занимали втроем пятикомнатную квартиру. Эта ситуация в послевоенное время даже для Москвы была исключительной. Человек, попадавший впервые к ним в гости, был шокирован необычной планировкой квартиры: в прихожую круглой формы выходили двери от пяти изолированных комнат — салона и четырех спален. Каждый член семьи имел отдельную комнату. Кроме этого, была одна комната, которая, как объясняли хозяева, предназначалась для будущего зятя. В огромном по площади салоне стоял старинный диван, три кресла с журнальным столиком и великолепный черный рояль.

В один из выходных дней Лера пригласила Виктора к себе в гости, заранее предупредив, чтобы он обязательно был в галстуке и купил для мамы букет цветов. Это несколько насторожило Виктора, но приглашение он принял. В назначенный день и час Виктор стоял перед красивой дверью, на которой вязью было написано: Полковник Гурцкая А. А. Родители Леры — Вероника Семеновна и Александр Автандилович — души не чаяли в своей единственной дочери. И поэтому, когда она объявила о госте, им оставалось только подготовиться к его приходу. Сейчас вся семья встречала Виктора при входе в квартиру. Тон задавала Вероника Семеновна. Она и оценивала — соответствует ли гость дому Гурцкая или нет.

Однако, судя по тому, какие Виктор преподнес хозяйке дома цветы и что при этом он говорил, парень был непростой. Да и вел он себя не так, как остальные сокурсники Леры, которые, попав в их дом, как-то сразу терялись и начинали заискивать. Этот был на удивление спокоен и уверен в себе. Он не проявлял излишнего любопытства и не просил организовать ему экскурсию по их квартире. Вел он себя весьма почтительно к хозяевам дома, но с достоинством. После фирменного обеда, заказанного в «Метрополе», Вероника Семеновна решила похвастать перед гостем знанием французской кухни:

— А вот когда я проходила стажировку во Франции, то поверхность лукового супа, приготовленного в фирменном ресторане, имела лиловый оттенок.

— Это потому что бульон два раза процеживали, чтобы убрать лук, — вдруг заметил Виктор.

— А Вы это откуда знаете?

— Так готовила луковый суп наша домработница.

— Ну, не иначе, как в Париже? — с ехидцей произнесла Вероника Семеновна.

— Нет, в Норильске.

Вероника Семеновна спросила резким тоном у мужа:

— Александр, а что такое — Норильск. Где это?

— Это новый, совсем молодой город на Крайнем Севере, — ответил Александр Автандилович.

— Никогда не слышала об этом. Может, Вы еще, молодой чело век, по-французски говорите?

— Да, мадам. И вполне прилично.

Но Вероника Семеновна не растерялась. Она решила компенсировать свой промах по географии игрой на рояле и под собственный аккомпанемент что-то спела из модной оперетты. Потом по вернулась к Виктору и спросила с нескрываемым любопытством:

— Скажите, молодой человек, а откуда у Вас такие манеры? Плюс знание французского языка? Я видела, как Вы безукоризнен но себя вели во время обеда, как пользовались приборами. Это все тоже из Норильска?

— Прошу меня простить, Вероника Семеновна, но в двух словах о Норильске не расскажешь, а на более длинное повествование я, из-за дефицита времени, сегодня не готов. Так что, если позволите, я Вам расскажу о Норильске в другой раз.

Когда за Виктором закрылась дверь, мама сказала дочери:

— Серьезный мальчик, но тебе, Лера, с ним придется очень непросто.

— Я знаю, мама, но Виктор мне нравится.

Вероника Семеновна конец фразы, произнесенной дочерью, уже не слышала. Она повернулась к мужу и приказным тоном произнесла:

— Саша, срочно найди для меня хоть какую-нибудь информацию про этот Норильск, а то я в разговоре с Виктором выгляжу полной дурой.

С этого времени Виктор часто стал бывать в доме полковника медицинской службы Гурцкая. Ему было приятно общаться с этой интеллигентной семьей: слушать хорошую музыку, обсуждать литературные новинки, знакомиться с интересными людьми. Он видел, что Лера в него влюблена и просто так от него не отступится. А Вероника Семеновна ее в этом всецело поддерживает. Дело дошло до того, что, когда однажды Виктор задержался в гостях у Леры почти до 12 часов ночи, Вероника Семеновна предложила ему остаться ночевать:

— Виктор, ну куда ты пойдешь так поздно. Оставайся ночевать у нас. И вообще — ты же снимаешь комнату, а у нас одна комната пустая стоит. Переезжай и живи — денег с тебя брать никто не собирается. Подумай над моим предложением.

Виктор шел домой и думал: если он не прекратит ходить в дом Гурцкая, дело может закончиться его женитьбой на Лере. Мертвую хватку холеных ручек Вероники Семеновны он почти физически чувствовал на своем горле. Но ему была нужна только Аглая. Одна Аглая и больше никто. Виктор думал о ней каждый день, а точнее, весь день, иногда отвлекаясь на учебу, спорт и дружеские беседы. Он с нетерпением ждал окончания зимней сессии, когда появится возможность съездить на длинные каникулы домой в Норильск.

4.15

В последнее время в Норильске только и говорили о предстоящей реформе ГУЛАГа и готовящейся амнистии. Как всегда, какой-либо незначительный достоверный факт обрастал всякими слухами и домыслами. И тем не менее все ощущали по многим признакам, что 1956 год — это год ликвидации Норильлага. Более того, ходили разговоры о том, что определенной категории заключенных будет уменьшен срок пребывания в лагере. В эту категорию вроде попадала и Аглая, так как она обвинялась не в совершении преступления, а в пособничестве врагам народа. Эта информация докатилась до Москвы, и Виктор, под предлогом поздравить маму с праздником 8-го Марта, прилетел снова на несколько дней в Норильск. Ему нужно было все самому услышать на месте и принять решение.

Это уже был не тот мальчик, которого Анна Павловна и Аглая провожали полтора года назад в институт. Это был взрослый человек, который не только знал, что хотел, но и четко мог сформулировать пути достижения своей цели. А цель была одна — сразу, по окончании срока пребывания Аглаи на зоне, активно способствовать ее отъезду из Норильска. Причем, это нужно было сделать таким образом, чтобы о его участии в этом мероприятии не узнала Анна Павловна. И ему это все удалось.

Ко времени прибытия самолета из Норильска, как сообщил ему его друг Козлов, Виктор прибыл за два часа. Он не знал, кто будет встречать Аглаю, и поэтому устроил свой наблюдательный пункт на втором этаже столичного аэропорта, откуда просматривался весь зал прибытия пассажиров. По внешнему виду Аглаи Виктор узнал добрую душу своей мамы — на Аглае было почти новое зимнее пальто и такая же шапочка. На ногах были добротные сапоги на высоком каблуке. В руках была небольшая дорожная сумка и какой-то пакет. Судя по всему, Аглаю никто не встречал, и Виктор смело вышел ей навстречу. Он столько раз мысленно репетировал момент встречи с Аглаей, но все оказалось совсем не так. Виктор протянул к ней руки в попытке обнять, но встречного движения с ее стороны не последовало. Аглая просто своей теплой ладошкой похлопала Виктора по щеке и отдала ему сумку. Они молча пошли в сторону автобусной остановки, стараясь не касаться друг друга. И хотя они прожили в Норильске в маминой квартире, под одной крышей, более двух лет, они, в принципе, были чужие люди.

— Как Вы долетели, Аглая?

— Хорошо.

— Может быть, Вы голодны? В здании аэропорта есть неплохой ресторан, где можно пообедать.

— Нет, я не голодна. Только немного устала. Чувствую себя хорошо, так что не задавай мне больше никаких вопросов.

И вдруг Аглая без каких-либо на это видимых причин разрыдалась. Слезы потоком полились из ее глаз, как будто они там копились много лет. Не привыкший к такому поведению Аглаи, Виктор не знал, что делать. Он предложил Аглае свой носовой платок, но та отказалась его взять и вытирала слезы всем подряд: рукой, рукавом пальто, какой-то тряпкой, обнаружившейся в ее кармане. Виктор понимал, что это реакция Аглаи на новую ситуацию, связанную с обретенной свободой, с жизнью без окриков и команд. Но он не знал, как на все это реагировать, и молча стоял рядом. Виктор не успокаивал Аглаю, расстроившись не меньше, чем она. Он боялся к ней прикоснуться. Он просто ждал. Постепенно Аглая стала успокаиваться, но еще какое-то время продолжала всхлипывать и дрожать всем телом. Через минут десять Аглая, не поднимая головы, тихо прошептала:

— Виктор, мне страшно. Я не знаю, что мне в этой жизни делать. Кроме справки об освобождении и небольшой суммы денег, у меня ничего нет.

— Ничего страшного. Прежде всего, мы сейчас поедем на квартиру, где Вы до ареста жили со своим мужем.

— Вот туда как раз ехать не надо. Майор Берг перед отъездом из Норильска мне сообщил, что Кирсанова Александра Ивановича убили при подавлении восстания заключенных в Воркуте еще в 1953 году. Нашу комнату, где мы с Сашей жили, наверняка давно забрали себе соседи. И еще Берг предупредил, что мне разрешается проживание в населенном пункте на расстоянии не ближе, чем 100 км от Москвы.

— Хорошо. Тогда сегодня Вы переночуете у меня, а завтра будем думать, что делать.

— Ни в коем случае. Никакого завтра. У меня есть адрес одной женщины в Рязани, который мне дали надежные люди в Норильске. Туда я и поеду. Без остановки в Москве. А тебе спасибо за то, что встретил. И все.

— Тогда я с Вами поеду в Рязань. Я не могу оставить Вас одну в Москве, пока Вы не устроитесь.

— Нет. Я сказала — нет. И не вздумай меня провожать.

4.16

Найдя нужный автобус, Аглая доехала на нем до Казанского вокзала, от которого отправлялся электропоезд до Рязани. С трудом найдя свободное место в поезде, она хотела немного вздремнуть. Но не тут-то было. Перед ней была вся Россия — нищая, голодная, наглая, шумная. С баяном, перегаром и культяпками, которыми инвалиды войны с орденами на груди, прося милостыню, бессовестно тыкали каждому в нос. Забившись в угол грязного холодного вагона пригородного поезда, Аглая еще больше ощутила себя одиноким, никому не нужным на всем белом свете человеком. Ей было очень жаль себя, свою никчемную, глупо прожитую почти до 30 лет жизнь — без семьи, без мужа, без детей. При этом почему-то вспоминалось только плохое: детство без материнской ласки, скоропостижная смерть отца, бездумное замужество и отъезд, вопреки мольбам отца, в эту страшную страну, где все вокруг угрожающе мрачно и дико, без какой-либо перспективы на светлое будущее. Она находилась в таком душевном состоянии, когда возникает желание собрать все неприятности в одну огромную кучу и громко рыдать над ней. Причем, чем больше будет эта куча, тем лучше. Ей сейчас очень хотелось сделать себе как можно больнее, как можно сильнее себя обидеть, чтобы этой обидой сжечь все плохое, что произошло с ней за последние годы. Чтобы через эту топку презрения к себе очиститься от всех накопившихся грехов и начать новую жизнь, сама не понимая, что она имеет в виду. Она второй раз за сегодняшний день плакала, причем плакала, не замечая этого. Почти беззвучно, как бы про себя. Хотя в жутком шуме вагона, под деревенскую гармонь и трехэтажный мат, она могла делать это во весь голос, не боясь кому-то помешать.

Эта пьяная музыка вдруг ей почему-то напомнила Норильск, а точнее самую циничную и бесчеловечную акцию, которую она когда-либо в своей жизни видела. Дело в том, что в начале 50-х годов на центральной площади Норильска, почти непрерывно в течение рабочего дня, играл духовой оркестр заключенных, вдохновляя со лагерников на ударный труд. Музыканты играли в любую погоду, даже несмотря на сильный мороз и штормовой ветер. При таком холоде от прикосновения с металлом у музыкантов лопались губы, кровь заливало им лицо, но они, превозмогая боль, продолжали играть, потому что, прекратив играть, могли быть расстреляны на месте за саботаж. Смотреть на это зрелище у людей не хватало ни нервов, ни сил. Но, к сожалению, у Аглаи в Норильске не было выхода: музыка ее преследовала от единственного продуктового магазина до дома Анны Павловны, который находился буквально в нескольких десятках метров от городской площади.

Из состояния оцепенения ее вывел резкий вопрос, который она многократно слышала в Норильске:

— Предъявите Ваши документы.

Рядом с лавкой, на которой сидела Аглая, стояли двое — один в милицейской форме, другой в штатском. Она покорно вытащила справку об освобождении и протянула ее милиционеру. Но справку почему-то взял в руки штатский. Внимательно прочитав, что в ней написано, он вдруг спросил:

— Недавно освободилась?

— Да.

— А откуда такую дорогую шубу взяла? На зоне таких не выдают.

И тут, откуда не возьмись, появился Виктор, который все время незаметно сопровождал Аглаю.

— Это старая шуба моей мамы, которую она подарила Кирсановой при ее выходе из лагеря.

— Так тут Вас целая шайка, — заорал милиционер, хватаясь за кобуру. — А ну оба пошли с нами. Живо.

— Я Вам говорю правду, — продолжал возражать представителям власти Виктор. — Эта женщина — Кирсанова Аглая Федоровна, освободившаяся из Норильлага, а я — сын заместителя директора Норильского комбината Коноваловой Анны Павловны. Студент, учусь в Москве. Должен был встретить Кирсанову в аэропорту, но мы с ней, к сожалению, разминулись.

— Ишь наплел, студент. Проходи вперед. Разберемся.

4.17

В отделении милиции на ближайшей железнодорожной станции Виктора и Аглаю уже ждали. Еще раз проверив, для порядка, документы, их сразу посадили в милицейскую машину и повезли в городской отдел милиции. Начальник отдела подполковник Николаев был оповещен о задержанных. За то время, пока Виктора и Аглаю везли в отдел, Николаев, понимая государственную важность Норильска, уже связался с Москвой и получил подтверждение, что Виктор Коновалов на самом деле является сыном заместителя директора Норильского комбината. А так как на молодых людей даже не был составлен протокол, в силу отсутствия состава происшествия, то их сразу препроводили в кабинет Николаева. Им было предложено сесть и рассказать, что произошло. Видно было, что Аглая очень испугалась, поэтому инициативу взял в свои руки Виктор. Сейчас они поменялись ролями: он — взрослый человек, она — растерявшаяся девочка. Виктор коротко рассказал о себе, об Аглае, а также о том, что она, с ведома соответствующих органов, работала в их доме. И еще он хотел рассказать, какая Аглая умная и образованная женщина, но тут раздался телефонный звонок. Судя по тому, что подполковник Николаев слушал говорившего по теле фону стоя, это был большой начальник. Сказав в конце разговора только одно слово «Есть», Николаев положил трубку. Вытерев со лба пот, хотя в комнате было совсем не жарко, он сквозь зубы проговорил:

— Звонили из Москвы. От лица службы приношу Вам свои извинения. Сейчас Вас соединят с товарищем Коноваловой.

После разговора по телефону с Виктором Анна Павловна теперь знала, что Виктор встречал Аглаю в Москве и что он едет с ней в Рязань. А главное, что у него, кроме этого инцидента, все остальное в порядке. И еще Виктор обещал ей регулярно звонить и рассказывать, как у него обстоят дела с учебой в институте.

Подполковник Николаев стоял у окна своего кабинета и нервно курил. Москва ему сказала, что он отвечает за обоих задержанных головой. Это была не просто угроза. Это был приказ к действию. Николаев сел за стол и стал думать, что делать. Решение пришло само собой — поручение Москвы должен выполнять Зворыкин — умный, хитрый, грамотный сотрудник, прошедший путь от фронтового разведчика до начальника оперативного отдела дивизии. Николаев нажал кнопку звонка, и на пороге его кабинета появился молодой лейтенант.

— Капитана Зворыкина ко мне.

— Есть.

Через некоторое время в кабинете начальника милиции появился какой-то странный человек. Одет он был в военный плащ зеленого цвета, но на голове у него была милицейская фуражка.

— Капитан, — обратился к нему Николаев, — нужно доставить двух молодых людей в Рязань по адресу, который они тебе назовут. Там сообразишь, что дальше делать по обстановке. Возьмешь мою машину.

— Извините, товарищ подполковник. А они сами не могут туда добраться? У меня много других важных дел.

— Разговорчики, товарищ капитан. Еще не хватало, чтобы они после беседы с начальником милиции во что-то вляпались. И еще. Поможешь женщине встать на учет после освобождения из мест заключения и прозондируешь вопрос с ее работой. Все понятно?

— Понятно.

— Выполнять.

4.18