Бесплатный фрагмент - Живые сороки

От автора

Посвящается моим бабушке и дедушке

В детстве у меня была довольно скучная жизнь и чрезвычайно бурная фантазия. Когда серые будни накрывали с головой, срочно хотелось расцветить этот мир яркими историями. Часть из них оставалась в голове, за остальное мне хорошенько попадало по заднице ремнём.

История про «Великую Китайскую стену местного радиозавода, за которой самый настоящий Китай» — одна из самых безобидных, потому что в неё верила только моя младшая сестра. А ведь были такие лихо закрученные сюжеты, от которых полгорода на ушах стояло. Потом я стояла в углу. Не просто так стояла — придумывала новое развлечение.

Выслушивая очередную мою бредовую историю, дед радостно восклицал: «Да у неё живые сороки из жопы летят!» Эта фигура речи меня всегда забавляла и, конечно же, не могла не найти своё сказочное воплощение. В общем, с возрастом это не прошло, но теперь уже сороки летят не наугад шрапнелью, я их пытаюсь дрессировать. Посмотрим, что получится.

Все эти события наверняка произошли на Урале, аккурат в знаменитых лесах между Екатеринбургом, Челябинском и Пермью. Ну, а где же ещё? Урал и по сей день дарит миру столько альтернативно занимательных людей, что земля дрожит.

Наслаждайтесь. Или как получится.

Аришша

У.А.А.

Стало быть, к ней можно было и не заходить в гости, потому как бессмысленно. Но шрамы и язвы иногда все же заглядывали в этот дом, опасливо прячясь за занавесь или под половицы. А что толку хаживать? Ожоги посмеивались над горе-родственниками среднего умишка, но и сами не гнушались прогуляться пару-тройку раз мимо окна, обстановку вынюхивая провалившимися носами. А прекрасно понимали оне бесполезность походов энтих и, не особо тяжко вздыхая и сопя, разворачивались до боле несчастного дома. Этот же, стоящий на отшибе, с кажным днем все меньше интересовал не только хвори, но и деревенских, а в окрестности его если и заплутали, так оно по ошибке — за подорожником, да когда папорот косили, али мухоморов на зиму насушить, иль цапля когда проворная… И быстро уносили ноги апосля. Так что хворобам безногим и вовсе идтить бестолково — порог почеломкать да в обрат возвертаться. Так что ежели какая пакость и забегала к Аришше изредка, так то уж давно-давным было, и помнить перестала, и виды позабыла, а как звать– так отродясь не знала. Хороша была девица Аришша, ничего не скажешь! Слюной поперхнешься да волос заешь! С трех годков одна жила в хате, да на отшибе, а ни кошки, ни собаки, ни другой какой животины не имела, стал быть — без помощников жила. По голове погладить некого, против шерсти прижучить — опять никого, в клюв розовый росинку маковую — обратно некому, так вот любовь свою неохватную на себя лишь и растратила — взрастила красаву! А чего бы нет? Болезь никакая ее не трогала отродясь, да уж и путь почти забыла. Бывало, горшок со штями рукой голой из печи — само то! Или вот опять же в дожжь мракобесный по грибы — так хоть бы что! Нож ее не режет, температура — улицу греет, мозоли на крышу переселились, ожоги уж и рядом не проходят. Грыжа вот пупок развязать пыталась — запуталася, заревела, кой как вызволили, сердешную.

Так Аришша и жила — болей никаких не чуяла, кровушки не видывала, кашлюшки не слыхивала, томленьями не волновалась, задумками не забавлялась, ох-вздохами не баловалась. Жила — свиристела: мало пила, много ела, чаще спала, звонче пела. Птицу рукой ловила, солью солила, репу пекла, речкой текла, горя не знала годочков немало. Готовила и вправду хорошо да лепо — суп рукой мешала, рукой лепешки доставала, а самое любимое да хорошее блюдо ее — студень было. А и вправду хорош — прозрачен да наварист, на солнце так и переливается! Заламывала Аришша на ярмарке за студень тот цену хорошую, однако разу не было, чтоб хотя кусочек остался — подметали метлой будто. А кругляши медяные ей на что были? А ни на что. Вот и приносили девке за холодец кто во что горазд — хлеб да сало, уголь, соль опять же. А бусами или кружевом каким она не брала — никчемушность, говорила, бестолковая. А кто бы раз подумал, из чего девка студень варит, коль ни скотинки, ни животинки не держит, а уж порося в три версты и на ярмонке обходит. Дело то оно, конечно, простое было: наковыряет с пяток старья разного — кожу там, еще чего, для навару еще ногу в котел сунет. Вот и выходит знатен холодец. И чесноку, чтоб, значицца, дух пряный отбить, поболе, травок каких опять же. Но… не знали селяне рецептик, за милу душу уплетали, сердешно за вкусность благодарили. А что Аришша? Ничего, и сама ела — вкусно ж! Жила — не счастливо, не несчастливо, старухи жалели участливо, женихи заглядывались, да обрат побаивались.

Вышло на ту пору, в ярмарку последнюю, приехать заезжему молодцу — попробовать холодцу. Тот молодец ус поглаживал, возле девицы кренделем похаживал, красны бусы подарил да и студень весь купил. Девица плечьми пожала, губки алые поджала и… до хаты побежала, будто кто ее ужалил. Дак не ведала девица, что Гормон — велика птица! Молодец был не дурак, с местными и так и сяк: что, мол, за девица-краса? И продает что, кроме холодца? Токмо селяне шарахались от него, двух слов опять же не связали, девки от злости, что не их заприметил заезжий удалец, бусы рвали да в подолы сморкались, а парни — так вроде сам не ам, та и другим не дам! Помыкался малость, плюнул и уж на коня вскочил молодец, как за штанину потянул его малой чумазый, направление на хату указал, много не попросил — за ус подержать. Поехал красавец, под охи да вздохи, к избе Аришшиной.

На хуторе в то время боги знают, что творилось! Охи да вздохи, занавеси колышет, заслонка не задвинута… Сидит Аришша у окна и дышит часто — одной рукой бусы из боярышника сухого мастерит, другой — морковкой щеки трет. Увидала молодца ярмарочного, выронила овощи, на крыльцо побежала, ножкою дебелой за порожек зацепилась, вскрикнула…. На ту пору пробегали мимо синяки да порезы — любопытничали, что за гость к нелюдимой пожаловал — остолбенели! Вскрикнула!! Больно Аришше, вестимо? Бывало ли такое, умунепостижимое? Встали синяки в стойку охотничью, порезы ноздрями повели, добычу чуя. Картинка пасторальная: молодец с коня сошел, ус покручивает, с девицею пошучивает…. А та ножкою дебелой за порожек зацепилась, вскрикнула, упала… да и нос расшибила в кровь! На бедрышке сахарном синячина расплылся, сидит Аришша тюком да диву дается — чтой такое с ней? Подниматься стала, за гвоздь рукою зацепила — клок с мясом вырвала. Остолбенело глядел удалец заезжий, как ладони Аришшины струпья покрывают, как шрамы на ноги кладутся узорно, шишки грибами на голове растут — руки не подал, побрезговал. С гримаскою неприличной на коня вскочил да и видали! Тем временем хвори да болезни со всей округи стягивались на окраину села пир пировать да девицу мордовать. Ох и отыгрались за все семнадцать годков, которые их Арриша голодом морила — всё вернули, до царапинки, да разом все! А ведь, знамо дело, что в дом, стоящий на отшибе, из деревенских никто не хаживал, а когда осенью в окрестности его если и заплутал кто, так оно по ошибке — за подорожником, да когда папорот косили, али мухоморов на зиму насушить, иль цапля когда проворна. Так и незнамо дело, нашел ли кто хладну да от плесени пушисту мертвицу, которая от хворобы лютой прям на крыльце сидючи и померла….

Чесночное рыльце

Долго сопротивлялась девка в гости к родичам в дальню деревню идти, чего она там не видала — те же лужи да горбыль. Про «они ж нам как есть семья родненькая» всю макушку проклевали, да толку мало. Ить правда, одна деревня от другой мало чем отличается, а Ветка девка молодая да румяная, писаная красавица, тут бы в город, да кто ж там ждет. Уж и уговаривали, и пугали, и подарки сулили…. Ветка, конечно, была девка с придурью — просто так ее ничо сделать не заставишь, а вот ежели на спор али из вредности — дак это пожалуйста! До последнего пойдет, упрется рогом, но сделает, даже и себе в убыток. А уж на слабо чегой токмо не вытворяла девица! Пораздумывали батька с мамкой да и вытащили последний козырь: в деревне той дальней парень есть росту немеряного, сильный да смелый. Много ишшо всякого рассказали про того молодца, что и франт первейший, аж с городу ему наряды возят, не беден, видать, что и первый красавец во всей стороне — залюбуешься, только хмурый больно и шибко себя любит — ни одна девица не смогла сквозь те брови насупленные пробиться. Тут уж, конечно, стало Ветке дело интересное, да больше принципиальное, что это за гусь такой выше девок-красавиц себя ставит, недостойные, мол. Собралась, вопчем, наконец-то в путь-дорогу неблизкую.

Родичи встретили, само собою, радостно — пирогов настряпали, киселей наварили, сразу видать, что о фигуре девичьей им заботы нет. Разговоров полный дом, что у их там антересного, урожаи нынче какие да кто как свеклу по-новому морозить научился, а Ветке до этого дела никак нет — вроде как и хочется про молодца интересного узнать, а вроде как и неудобно спрашивать оттакот, без поводу. Сидит, значитца, ушами хлопает, шшоки надула, отвечает чегой-то невпопад, а сама мыслит: «Надыть гулять пойти! Деревня небольшая, глядишь, встречу парня. А там уж с моею красою и зазнакомлюсь — все потеха будет, а не с этими портянщиками дома киснуть».

Сказано — сделано. От родственничков так просто не увильнешь, так девка придумала, что нужно на ручей за водою идти, коромысло хвать и только пятки сверкнули. Пошла Ветка по деревне вальяжно, с одного конца на другой прогуливаться. С коромыслом. Вёдра-то забыла, коромысло на плечах болтается, надавило да натёрло, но девка туда-сюда ходит — деревенски детишки уж пальцем тычут и в кулак смеются, а ей и дела нет — любопытство печёт паче жара. Вроде все высматривала, в разны стороны головой крутила, ажно шея затекла, а все ж проглядела, откуда красавец выплыл — нос к носу столкнулась с ним и обомлела! Высокий, статный, шевелюра смоляная, глаза с поволокой, губы что малина — хоть щас срывай, рубаха на ём расшитая, под нею мускулы так и играют…. Вопчем, дух у девки перехватило да в горле пересохло.

Ветка, коварница, вроде всего три секунды в его сторону посмотрела, а уж в голове план шибко хитрый составила, в улыбке расплылась, приосанилась — коромысло только сбрякало, и говорит с придыхом: «День-то жаркий сегодня, самое то в ручье плескаться. Страшновато только через лес одной идти, может, думаю, парень какой не из боязливых компанию составит — а тут и ты на пути…»

Ничего ей красавец не ответил, только брови нахмурил да лицо больно недовольное сделал, справа обошел и аккурат в обратную сторону потопал. Ну как потопал — поплыл лодочкой, залюбуешься. Ничего Ветка не поняла в таком поведении, насупилась тоже, коромысло подобрала и к родичам в дом. Тетенька ее и так расспрашивала, и сяк — ничо понять не может, отчего девица злая сидит да от еды отказывается. А тут мелкий из сынков как раз и говорит:

— Матушка, а Ветка у нас с ума сошла — весь день с пустым коромыслом по деревне шастала, а потом и вовсе с Шитом заговорить пыталась!

Тут уж девка не сдержалась и рассказала все — что пряниками ее по гостям не заманишь, чего она тут у вас не видала, лавок ваших нешкуренных, чтоль. Это ж если новенькое что — так можно и прогуляться. А чегой у вас тут может быть растакого? Вроде вот парень один на всю деревню симпатичный — да и тот ведет себя аки царь, посмотреть приятно да токмо издалека, поросёнок некультурный! Такая красавица его на ручей позвала — а он даже слова не сказал! Ишь, гордый какой! Ну, я ему завтра…

А тетушка и молвит:

— Да и ни к чему тебе болтать с ним. Эта ж остолопина и дня не рабатывал, откуда к коровке подойти не знает, все одно — морду свою бережет от солнца да утюги вверх-вниз руками тягает, уж скоро в рукава не влезет. Ему вон городские девицы какие подношения присылают — рубахи да пояса заморские, яства всякие модные, а он все равно ни с кем не говорит, рожу загадочную сделает — а девки так и млеют да еще больше подарков тащут. Не нашей он грядки ягода — куда тебе за таким угнаться!

Но Ветка не из тех была, чтоб руки без дела опускать. Уж больно азартная! Стала размышлять да придумывать, чем бы эдаким Шита того к себе расположить. Эка невидаль — красавец! Она и сама не из дурнушек, чтоб на дороге стороной обходить. Разведала, где дом молодца, да стала по утрам подглядывать, чем тот занимается: а он и правда утюги тягает, от прямо вверх да вниз! Рубаху сымет и, срамник, в одних портах физкультурою занимается. Девки местные забор к обеду облепляли — зрелище занятное. И вроде как зачем Ветке этот красавчик, ежели от нее нос воротит?

Но решила девка тот нос утереть и вроде как тому молодцу самой отказать, мол, не больно-то и хотелось. А и правда — на кой он ей такой, головою малость стукнутый? Ну как завтра горшки с кашею с печи сгребёт и во двор — вместо утюгов тягать? Опять, дело непонятное — каков из такого детинушки жених получится? Ведь ежели всю силушку в огороде на утюгах выкладывать, ночью на полатях тока храпака его и слушать? Нет, решила Ветка, ей такие радости вовсе ни к чему. А вот проучить из чувства вредности — дело святое!

Ить чего задумала девка, так то делать и начала. Наглядела, значитца, поляну возле Шитового дома, притащила из избы всякого хламья и давай по утрам то кадушки от груди жать, то через прялку прыгать повыше — внимание привлекать.

Дня через три Шит начал на поляну поглядывать из-за забора, а Ветка и рада стараться — то одно схватит, то другое, а сама глазом косит — идет аль нет. Вдруг, как лист перед травой, встал парень перед девкой, она и заметить не успела. Улыбнулся шибко широко и говорит ей:

— Неправильно ты кадушку держишь, покалечишься.

А Ветке в тот момент дурно стало — побелела ажно до позеленения лица. Поняла она тута, почему первый красавец деревни на отшибе живет, в город не рвется да и не общается ни с кем — духовище у него изо рта шибко сильное, вроде как чесноком гнилым…

В обморок грохнуть пыталась, чтоб только он с нею говорить боле не вздумал — да как-то некультурно показалось, вот и терпела, пока красавчик ей показывал, как утюг держать, да чем оглобля хороша в упражнениях.

На другой день уж девка на поляну не пошла, на кой ей тот красавчик вонючий. Скупаться вроде как собралась, в тёткин двор-то выходит, а там вдруг Шит! Попятилась, было, назад на крыльцо, да поздно, тот уж её заметил да снова в улыбке расплылся. «Верно, — говорит, — делаешь. Упражняться лучче по-разному. А коль водные процедуры на сегодня намечены, так я тебе и покажу, чегой да как делать правильно». Взбледнула Ветка от запаху неминучего, да делать неча — некультурно вроде как отказывать. Поплелись на реку, значитца. Одно хорошо — не из болтливых парень оказался! От когда молчит да дело делает — цены ж ему нет! Девка, быват, залюбуется картинкой, забудется да как спросит чегой-то, а потом сама же тошноту и подавляет.

Ну день, ну другой, куды Ветка не пойдёт — туды и Шит за нею хвостом. Дядька вон велел рухлядь домашнюю с поляны на место вернуть, так ухажёр за полчаса, мышцой играючи, всё перетащил. Глазом моргнуть не успели. От так и повелось с тех пор, ни шагу один без другого не ступит.

Решила девка-красавица, вопчем, позорно бежать. Мол, честь пора знать, в гостях хорошо — да дома лучче, и на всякий случай тайно попросилась попутчицей в ночную телегу, чтоб, дело такое, по темноте улизнуть. Наверняка чтоб. Да не тут-то было! То ли рассказал хто кому, то ли деревня махонькая шибко…. Запрыгнула Ветка в телегу — а там Шит с узелком сидит, улыбается широко. Ойкнула девка, с телеги мигом спрыгнула, а тот за ей. А чего тут поделаешь? Вздохнула она тяжёленько да позволила ухажёру её в телегу бережно да ласково посадить.

Что там с ними дальше было апосля тех упражнений — неизвестно, старая история больно. Но бабки сказывали, будто не отлипал Шит от Ветки с той поры, пришлось ей пробки в ноздри вставить — хоть и обидное это, зато от бледности лица спасает.

Про кикимору

В деревне одной кикимора проживала. Ну, натуральная такая, страшенная, зелёная, в бородавках да тине болотной. Но при доме ютилась, пообвыклась к людям, в погребе картошку от крыс стерегла. А молодая еще нечисть была, пытливая, незамужняя, всё её чегой-то в народ тянуло, мир поглядеть. Бывалоче, спрячется да подсматривает — кто чего делает, кто как одет, едят чего. Но это в доме всё, там ить одни и те жа люди, а хотелось ей большего увидеть. Вот как-то раз решилась кикимора выйти из дому да поглядывать потихоньку за забор. Кикиморы они такие ведь — ежли надо, так и чем угодно прикинуться могут. От и наша поначалу частоколом постояла с недельку, апосля кустиком полежала. Тока неприятное это дело вышло — псы деревенские так и норовят лапу у забору задрать аль травки какой слюнявой пастью пощипать. Кикимора наша вродь как гаркнет на их тихохонько, да ить так долго нельзя — уж почитай половина деревенских шавок заикаться со страху начала. Пыталась, было, фартуком хозяйкиным мир глядеть, так опять больше двух дней не сдюжила. Больно щёкотно оказалось! Ну, всёж-таки, то мышью, то кошью, то коромыслом, по деревне пошаталась, насмотрелась на всяких там и начала потихоньку перекидываться в бабу. Не сразу получилось, конечно, но вот ежли по ночам незаметно выходить, то огрехи не шибко заметны. А день ото дня результат уж лучче был — у той глаза красивые подглядела, от ентой формы соблазнительные позаимствовала, с третьей ноги срисовала, у четвёртой возраст юный да трепетный взяла. В опчем, рано аль поздно, а морок у кикиморы получился самый что ни на есть отличный.

Приняла, значитца, человеческое обличье кикимушка и пошла уж дальше в деревню смотреть, чем народ живёт-промышляет. Идёт, никого не трогат — а люди дивятся: откель такая красота писаная в деревне взялась? А и правильно — она ж от каждой бабы самое лучшее запомнила, картинка получилася зачудительная. Мужики-то шеи сворачивают вслед, бабы зубами скрежещут, а та и не замечает — ей вона интересно, как снопы вяжут, да как белье стирают. А уж для чего в маленькую избёнку ненадолго уединяются — тем паче, там ить и полежать явно негде. Короче говоря, стала кикимора потихоньку в свет выходить, пусть ненадолго — зато уж кажный день. Осмелела, ишь ты.

Деревня на ушах вся, конечно. Хто такая? Где живёт? К кому приехала? Мальчишки, было, выследить её взялися, да толку чуть — вроде как будто тока перед глазами была, а от раз — и тока моргай, нет нигде девки. Неделю у края деревни её след теряли да так и решили — поди к лесорубам приехала, дочья чья-то. В енто лето много мужиков с других деревень пришло, живут вона в лесу в сторожке, по деревням хаживать некогда. А ента фифа, гляди-ка, вроде как по батюшке соскучилась, а сама из деревни соседней не вылезает. Уж не жениха ли явилась приискать? А ежли так, то енто дело нехитрое.

Мужики ж они похлеще баб сплетни собирают. Сами придумали — сами и поверили, да давай местному красавчику на ухо нашёптывать, что вон какая девица появилась из себя вся — ни имя никто не знает, ни откудова. Но по деревне шатается регулярно да на всё с интересом глядит, будто высматривает кого. «Уж не меня ли ищет? — приосанился Жуп. — Так взглянуть надо на эку невидаль!» А это и недолго, глянуть-то. Заприметили деревенские, с какой стороны лесу чаще появляется девица, там и встали, семечки поплёвывают, баечки потравливают лениво. Вдруг выплывает из-за поворота пава: грудь высокая, бока крутые, коса ниже пояса, румянец во всю щёку да глаз с поволокой. День ото дня хорошеет! Разве можно упустить такую?! Жуп грудь колесом выгнул, дорогу перегородил: «Куда да откуда девица путь держишь? Голова у тебя не покрыта, а солнце так и печёт — не опасаешься ли?»

А кикимора стоит да улыбается — как же ей с человеком заговорить, голос-то скрипучий, сразу неладное почует. Голову наклонила, плавненько Жупа обошла да и дальше по дороге. Парень опять обгоняет, ласковые слова стелет — та улыбается да улыбается. Так и ушел, не солоно хлебамши. Ну, думает, не на другой день так на третий я эту недотрогу пивом угощу.

Кикиморе-то до человечьих особей дела мало, от как мыло варят — ей антересно. Ложки, опять же, как тачают. А мужики как-то так. У их, у кикимор, поди и устроено всё по-иному, хто знат. Недельку, значитца, другую, потаскался Жуп за красою, а та на него внимания ноль, сама всё боле у работного люда трётся: то возле кузнеца, а то три дня за каменщиком наблюдение вела, всё вона молча пальчиком перетрогала, весь струмент. Другой бы раз дак ремесленники шикнули уже да прогнали взашей, а перед красавицей неместной млеют вроде как, улыбочка дурная да слова поперёк не скажут — на, мол, жамкай чего угодно, не жалко. Но Жуп свое дело тоже знал — не зря же первый парень на деревне. Делать-то он толком ничего не умел, тока мордой симпатичной светил да пиво пил отменно. Другой вон наберётся да ведёт себя некрасиво, а у его морда хоть и пьяная, да всё одно симпатичная.

Приметил Жуп, что девка-красавица уж больно ко всему тянется да верит шибко в россказни. Шатко-валко, но уболтал девку хоть пива с ним выпить. Мол, научу тебя ентому делу непростому, а то как же так — пиво пить не уметь? Привёл, значитца, зазнобу свою на сеновал — будто пиво тока так и пьют вот (а она ж кикимора, ей и дела нет до подозрений), сидят, улыбаются да тока девка молчит всё, уж вроде и странно как-то… Но у парня-то финишная прямая — то на него и глазу не поворачивали, а то сидит тут, смотрит с любопытством, плечиком покатым поводит. А что молчит — так мало ли, может, с детства немая. Там ить не говорить главное, в ихних-то делах.

В опчем, налил Жуп пива имбирного по кружкам, да еще и самогону подмешал — уж чтоб наверняка. Девка понюхала, поморщилась, но парень так уж улыбался да пивко прихлёбывал — вкусно, мол, что и та глоточком приложилась. Нечисть ить хмельного не пьет, так уж спокон веков повелось, хлопнула кикимора немного — да от шока с нее весь морок и слетел разом…

Жуп увидал, кто перед ним на самом деле, да как пукнет! Кикимора сразу поняла, конечно, что личина рассыпалась — и дёру. Ей какое дело — обратно в свой подпол, там спокойнее. А парень с тех пор так и жил — как увидит дюже красивую бабу, так пукать начинает. Со того страху везде ему теперь кикиморы мерещились. Жалко парня, смазливый был, а вот поди ж ты как вышло.

Трусы-невидимки

Наповадилась девка трусы на леву сторону надевать. Разница какая? Никакой. А выворачивать — лень. Так и пошло у ей, что день через день — так порты навывороток. И все бы ничего, но вот стала замечать девка странности разные всякия, а особливо ежели вчерась тетки метлами погонят али сын крестьянский за зад щипнет, дак насегодня вроде и малышня мимо пройдет — не задразнит, и хозяйка стирать не пошлет на мутную реку. А пряников, наоборот, даст. С квасом. Чтоб пучило. Но это уж назавтра будет, ить хозяйка без вредностей не может, ей енто по должности положено. Даве, опять девица приметила, морковку потырила у бабки на базаре — не одернули, крику не устроили и по шеям не наклали. Осмелела деваха, да там же, у прилавка бабкиного, моркву ету и захрумкала. Дак ить ни-ни! Та и слова не сказамши, будто так и надо — овощь краденый не отходя кушать. Смекнула тута она, што неспроста ето, што дело явно в трусах…

И пошла-поехала канитель! Девка-то не нарадуется, все ить теперича можно: козью каку в жбан квасной кинуть у всего базара на глазах, бабке-беломорке в кислу капусту стекла толченого насовать, соплю опять же об какой матерьял дорогой обтереть. Да мало ли развлечений на базаре, когда за руку не схватят! Так вона всё девка и глумилась поди ж с неделю, да притомилася — уж и придумок не осталось как деревенским грязнить.

А в ту пору местные уж и задумываться начали — что за невидаль навалилась, откель холеру принесло? Все уразуметь не могли, какой леший пакостить настропалился. Вроде как и дозоры наставили, так опять же свои все ходют мимо, ан нет — все равно какая пакость да и вылезет. Терпежу уж никакого, а тута еще надумал первый парень на деревне жениться. Ну, конечно, пьянка-гулянка, то да се, жених важный прогуливается, рубаха в пятухах, руки в карманы закладывает важно. Который то раз он руку в зепь сунул, побледнел маленько, потом позеленел однако, руку-то достает — а рука в говне! Что пошло тута! Крики, перемат, дрекольё полетело. Смекнули, что лешего среди девок искать надо — кто ж еще в отместку за свадебку говна в карман насует. Искали вроде, всех обнюхали — нет как нет шутника.

А девка наша на то время домой побежала — шутку веселую пошутила, дак можно и трусы уж на правильную сторону выворачивать да с народом потешаться да веселье веселить. На гулянку-то приcкакала, а тут ее и обнюхали! Учуяли, что от нее говнецом попахивает, а навроде как никто и не видал ее с женихастым вряд. Спрашивают — та не признается, конечно. Жених от зеленого отошел маненько и предложил девку к дереву привязать да говном обмазать — пускай, мол, мухи таперича потешатся. Старики тута опять же смекать стали, что вроде как во время поганых проделок вся деревня на виду была — а вот енту девку никто не видал. Навроде как и не стояло её рядом, но явно тута чегой-то не того. А чего — сами понять не могут.

Решили пытать ответу от нее самой, а что делать? Пером гусиным вооружилися и вперед. А какая девка щекотки не боится? То-то. От и выложила всё, все тайны свои, проделки все рассказала. Дак оказалось, что и на котов списывали — тож рука ейная была. Народ-то в деревне хоть горячий да отходчивый: пощекотали, конечно, поиздевались маненько — а как же без того, да трусы показательно на голову девке и нахлобучили. Знай, мол, куды да как натягивать.

Волосатые ладошки

Вроде как и не видать никого, а все одно: казалось девчатам, будто кто за ними подглядывает во время купания. Ведь чего токмо не делали: и уходили на купальни не гурьбой, а парочками, и разными дорогами, и в разны места — а тока чувство тяжелого взгляда ажно на спине проступало. Решились тогда девицы позвать на помощь ведьму из соседнего села — небось, увидит, ежли колдовство какое наведено.

Ведьма в той деревне оказалась знатная — молодая, высокая да стройная красавица с копной рыжих волос. Таким, что называецца, палец в рот не клади — зараз откусит. Отправились девки снова купаться всей громкой гурьбой, ведьму с собою взяли, а токмо разделись да в воду зашли — так опять будто взгляд на себе недобрый почуяли. Колдунья глаз прищурила да резвой кошкой из воды выхлестнулась, в три прыжка к кустам шасть и выволокла оттуда… дурачка местного, Скуню! Девки завизжали, конешно, поглубже в воду забрались, но больше для порядку — потому как дурачок был вовсе безобидный. А ведьма гриву распушила да прошипела:

— Нравится за девками подглядывать? Будет тебе от них подарочек ответный!

Взяла да и плюнула парню в ладони, и прямо на глазах у изумленно застывших девиц из тех ладошек стали волосы расти. Скуня покраснел да и дал стрекача, а девицы с хохотом купание продолжили, прославляя рыжую ведьму песнями да плясками.

Долго ли, коротко ли, а скоро все село узнало, что у дурачка на ладошках волосы растут — длиииинные. И без того над ним потешалися, а теперь уж совсем безудержное веселье началось — тока еще палочкой не тыкали в бок. Совсем парню житья не стало, на улицу не выйти — так и начал все больше дома сидеть, людей чураясь. А чем в доме дурачку заняться? Ежели по хозяйству чего — так это он тока ночью нынче, больно стыдно днём. Под луной таперича и за водой хаживал, и валежник собирал. Не больно-то от такого свету нарумянишься да законопатишься! В иные ночи так вопче возвращался Скуня с пустыми руками — это ежели удалец какой к зазнобе огородами пробирается, заметит дурочка и ну хохотать да пальцем показывать. А коли кто под хмельком дорогу домой подзабыл ночью, та не грех по пути дурачку и оплеуху отвесить.

Совсем загорюнился Скуня, почти уж перестал со двора выходить. А волосы на ладошках день ото дня всё растут да локонами ужо спускаются. Пробовал, бывало, те волоса ножом отсекать — так ить ещё пущще прут, заразы! Да густые, да тяжёлые, да с завитком…. Чего ж парню делать с такою бедой? Стал Скуня потихоньку те ненавистные волосья в канаты свивать. Канат-то отрежешь — и вроде как в доме прибыток, и волос новый отрастает, хоть снова свивай чего. И вил, что делать. Тут ошибётся, там проскочит — глядишь, вроде как и узор какой вышел. Дурак дураком, а смекнул молодец, что можно не только верёвки с мочалами из тех волос плести, а причёску каку наварганить. Вот нарежет длинных прядей с рук, сядет, один край волос поленцем прижмёт, другой теребит да путает. Всё б хорошо, да на ладошках поросль мешала сильно! То приплетётся к какой кральке, то посередине запутается, то прищемится где. Плюнет Скуня, ну его — а ить скушно так сидеть. Рано ли, поздно ли, а догадался дурачок, что можно и у себя прям на ладошкиных волосьях тренироваться. Тут уж раздолье — удобно да близко! Хошь лёжа плети, хошь сидя, хошь одной рукой — а хошь и другой. И так он на энто дело настрополился, что чисто цирюльник!

Девицы местные отходчивые были, понимали, что дурачок без злобы подсматривал за ними — ума-то капля, просто на красивое смотреть любил. Жалели его, чегой он дома в одиночку просиживает. Стали потихоньку иной раз захаживать — кто картошечки занесет, кто молока кринку, а на ладошки-то посмотреть страшно было. Но шила в мешке не утаишь, очередной раз потянулся Скуня за горбушкой хлеба протянутой и ахнула девица! Невероятной красоты коса с ладони-то спускалась, такая искусная, ровно картинка. Так да сяк, давай выспрашивать дурачка, кто плёл. Да главное — зачем? Узнавши, еще раз ахнула и побежала подружкам рассказывать, что за чудо увидала.

Стали девицы местные потихоньку нахаживать в гости к дурачку — кто яблочков принесет, кто рыбки, да всё просили им волоса заплести, коль он научился волосок к волоску класть да в произведения искусства их превращать. Парни местные и хотели бы снова Скуню пощипать, да девки ихние прицыкнули — не тронь! Вон каку красоту он нам наводит, мол. Уже и в столице прознали, какой мастер в той деревне есть — барышни инкогнито приезжали, чтоб мол, так и так, к большому празднику волоса уложить, да и платили не пирогами, золотом. Поначалу пужались ладошек волосатых, но не так чтоб уж очень сильно, да и охота пуще неволи красивой пощеголять.

А ведьма соседская тоже прознала про то, шила-то в мешке не утаишь. Пришла в село — больно глянуть хотелось, как же это проклятие её оборотилось во благо. Как увидала прычески барышень — ажно под ложечкой засосало, смерть как захотелось такую же. Неделю смурная ходила, ить вроде как хочется — а как к блаженному подойдёшь, когда сама над ним такую пакость произвела. Всё шастала потихоньку из-за забора глядеть, как девки с больно красивой шевелюрой от дурачка выходили — ажно осанка другая, ну чисто царицы! Исхудала ведьма под это дело совсем, с лица спала, уж и растрепущая на улицу появиться не боялась — всё равно, мол, со Скуниной причёской ей не тягаться. Думала, значитца, так и эдак поворачивала, как дело провернуть, в одно утро чегой-то взяла, себе под ноги плюнула да и пошла к дурачку. А, будь что будет. Поди и не вспомнит её, давно дело было.