Бесплатный фрагмент - Женские истории, рассказанные мужчиной

Умер от любви

Акт 1

— «Тук-тук!». К тебе можно, Жан Пьер?

Ой, споткнулась, чёрт меня подери…

Вот ведь какая ирония: я впервые прихожу на твою могилу и сразу спотыкаюсь о какую-то хрень, лежащую возле неё. И когда я увидела тебя в первый раз в жизни, то тоже споткнулась, грохнувшись тебе прямо под ноги.

Тогда ты, дрянь такая, признался, что специально подвернул тот ковёр в театре, чтобы поставить меня в неловкое положение, используя свою тупую режиссёрскую методу: тебе важно было посмотреть, как я буду падать и что при этом говорить.

Да, я грохнулась плашмя, как обычная баба, забыв про эстетику. Просто рухнула на пол, отчаянно матерясь по-русски.

Я видела с каким удовольствием ты следил за моим падением, изверг. Вместо того, чтобы подать мне руку и помочь встать, ты поинтересовался: «Что вы сказали и на каком языке?».

Я тебе ответила, что собрала все страшные русские проклятья в одну фразу. На что ты улыбнулся и что-то пролепетал про Анну Каренину, валящуюся под поезд. И я снова сказала русскую фразу. Тогда я тебе не перевела, а сейчас переведу.

Я сказала: «Пошёл ты к чёрту, идиот!».

Так что я нисколько не удивлюсь, что и эту хрень здесь положили по твоему завещанию. Ты же знал, что я когда-нибудь приду на это кладбище.

Нет, на этот раз я не буду тебя посылать по старому адресу, ведь ты уже там, а я все ещё здесь. И если ты заметил, я больше не падаю. А если и падаю, то очень красиво. Ты бы оценил.

Что это у тебя написано на могильном камне?

Какая эпитафия — «Умер от любви»!

Да уж, это оказалось правдой — ты действительно велел написать это на своей могиле, чтобы наказать меня. Что ж, тебе удалось, я и сейчас ношу в себе твой приговор…

Ну что же, чувствую твой вопрос из-под земли — какого чёрта я припёрлась спустя пять лет. Особенно после того, что произошло между нами. Не ждал же, наверняка.

У-у-у-у, дорогуша, тебя ждёт большой сюрприз впереди.

Я бы мечтала оказаться на твоём месте, чтобы узнать то, что тебе предстоит узнать. Нет, конечно, не в буквальном смысле. На этом месте, где ты сейчас, я бы всё же не мечтала пожить.

Но я начну с новостей о себе, мы всё-таки не виделись уйму времени. И вряд ли все твои шлюхи, таскающиеся к тебе сюда, хоть слово проронили про меня. Завистливые сучки.

Кстати, мне тут пришла в голову мысль: а может, ни одна из них к тебе и не приходила за это время, как не приходила я? Кому нужен мёртвый Жан Пьер?

Ты живым сделал всё, чтобы мёртвым тебя не все любили, а кое-кто хотел бы даже поскорее забыть.

Итак, сообщаю: я — звезда! Если бы ты сейчас ходил по земле, а не лежал под ней, то знал бы, что Марианна Василеску — прости, я оставила себе твою громкую фамилию после развода — блистает на сцене твоего театра, в котором при тебе она была закулисной серой мышью. Она играет одну главную роль за другой, соглашается сниматься только в самых лучших фильмах, а её отказы рушат карьеры режиссёров. Да-да, я научилась у тебя быть высокомерной редкостной тварью, и мне это нравится. Хоть что-то хорошее мне досталось от тебя.

И сегодня я пришла к тебе, в первую очередь, как актриса и режиссёр, чтобы сыграть, нет, доиграть вместе с тобой свою самую блистательную роль в затянувшемся многоактовом спектакле, у которого было бесконечно много финалов, но каждый раз ты придумывал плохенькое продолжение, пока всё не превратилось в чёртову вакханалию.

Вакханалию, из которой сбежала я, главная героиня. Сверкая пятками, оставив тебя на сцене одного среди созданных тобою же жутких декораций. Но я вернулась и готова доиграть наш спектакль, Жан Пьер.

У нас будет два акта. И первый, между прочим, уже идёт. Ты это уже, наверное, понял. Спектакль начался сразу, как только я пересекла границы кладбища.

Только сегодня у нас с тобой истинная финальная сцена, и она, как видишь, на кладбище, среди угрюмых могил, величественных склепов, одиноких крестов. Вот такие декорации мне нравятся. В них столько смерти, что начинаешь испытывать острую радость от того, что ещё жив. И они тебе к лицу, ха-ха, согласись, ты буквально слился с ними.

Но при этом — никакого траура, ни в коем случае! Несмотря на то, что это драма, слёз горя не будет. Я даже обещаю слёзы радости и восторга в самом конце.

Знаю-знаю, помню-помню, первоначально этой сцены не было в сценарии, но я её дописала вместо тебя сама, и, можешь не сомневаться, она — гениальна!

Помнишь, как ты любил говорить всем про свои постановки? «Виртуозная актёрская игра, непредсказуемый финал!». Дорогой, я превзошла тебя: мой финал шокирующе непредсказуем!

Но я не хочу менять твоё начало, оно мне нравится. Поэтому — танец! Помнишь его? Мы танцевали его вместе. Мне кажется, нет, я даже уверена, что именно здесь, среди этих декораций танец будет особенно впечатляющим, согласись. Танец на кладбище — даже ты такого не мог придумать.

Итак, я танцую… Смотри…

Боже, какую же радость я испытываю, говоря все это!

Я должна тебе сказать, что готовилась к этому целых пять лет, тщательно продумывая и проговаривая каждую фразу этого монолога, который ты слышишь сейчас.

Я учла каждую мелочь, не упустила из вида ни одной подробности. Представь, как это важно было для меня. Пять лет напряжённого труда всего лишь над одним финалом, когда как у тебя на это уходили мгновения.

Но надо признать, что лучшее из того, что ты смог сочинить и сыграть за свою жизнь — это твоя собственная смерть! Она была настолько реалистична, что вызвала у всех шок. Я и сейчас помню, как твоя бездарная шлюха Луиза причитала: «Ах, Жан Пьер, ты умер! Этого не может быть! Как мне теперь без тебя жить?».

Знаешь, я ведь тогда была сучкой на твоей псарне, готовой разодрать в клочья любую из нас, кого ты гладил по голове и чесал за ушком. Я дралась за твою ласку!

И мне страшно хотелось ответить этой дуре: «Идиотка, на его место придёт другой — живой и развратный режиссёр, и ты будешь жить с ним, если он тебя захочет!».

Сейчас я бы точно сказала такое, но тогда я спрятала свою ненависть к ней за любовью к тебе.

Удивительно, Жан Пьер, но оказывается, что любовь куда сильнее ненависти, и за ней можно спрятать ещё и отчаяние, и горечь, и обиды. Я-то это точно знаю. Лишь только тогда, когда их становится слишком много, и они выпирают из-за её спины под натиском друг друга, она не выдерживает и уходит. Но на это нужно время. Сколько его нужно? Иногда — целая вечность.

Дорогой, ты в шоке? Что-то смущает?

Ах, наверное тебе кажется странным, что у меня появился голос, когда как раньше ты слышал только шёпот. И что я, наконец-то, главная на сцене, когда как раньше я могла рассчитывать на роль хрустальной туфельки на ножке Золушки.

Да, раньше моя страна называлась «Закулисье», а теперь в ней существуешь ты.

И даже не думай о том, что я главная на сцене благодаря тебе.

Ни в коем случае! При твоей жизни я была никем, а вот после твоей смерти — стала всем.

Прости, я сейчас должна сказать красивую реплику. Обязательно должна!

В любой пьесе должны быть фразы, режущие пустоту и тишину, ты ведь это знаешь как никто другой.

Ты автор одной из самых запоминающихся реплик в нашей личной пьесе, настолько сильной, что я, по твоему мнению, должна была унести её с собой в могилу, а вместо этого — я принесла её к твоей.

Я просто обязана произнести её торжественно: «УДЕЛ ТУСКЛОЙ ЗВЕЗДЫ — ОТСВЕЧИВАТЬ СОЛНЦУ!».

Говоря это когда-то, ты имел ввиду меня, и я была вовсе не в роли Солнца.

Жан Пьер, дорогой, ЗВЕЗДЫ НЕ БЫВАЮТ ТУСКЛЫМИ, ПРОСТО ИХ СВЕТ КРАДУТ ТЕ, КТО СЧИТАЕТ СЕБЯ СОЛНЦЕМ. А вот это — моя красивая реплика!

Она вступает в противоречие с твоей, и они уже не могут звучать вместе. Так что на правах режиссёра, я возвращаю ее тебе обратно, не говоря «спасибо».

Твоя жизнь укрывала мой свет, а вот смерть освободила его. Ты просто прятал меня в своей тени, называя её светом. Какая аллегория! Считай, что мой успех стал манифестом твоей смерти.

Без обид, Жан Пьер. Но, если убрать патетику и вернуться из мира грёз в реальность, то я должна произнести очень скучную фразу: «я ломовая лошадь, и чтобы заработать себе на кусок хлеба, мне пришлось вспахать все поля — от горизонта до горизонта». И можешь не сомневаться, как только на этой лошади видели твою фамилию, выжженную клеймом на заднице, её нередко распрягали и гнали прочь, а иногда и стегали вицей.

Кстати, чуть не забыла! Я ведь принесла с собой реквизит к нашей пьесе, тот самый, что был в ней всегда. Надо признать, что я консерватор и терпеть не могу перемен. Все должно быть как было. Я прикипаю к вещам, обстоятельствам, людям. В некоторых моих постановках, которые я сыграла за эти годы сотни раз, реквизит настолько древний, что ему место только на помойке, но я так к нему привыкла, что заставляю его склеивать, сколачивать и перекрашивать.

В одном моём спектакле кровать, на которой я занимаюсь любовью с моим партнёром, скрипит громче, чем мы произносим реплики. Между прочим, зрителям нравится. Они считают, что это режиссёрский замысел, а на самом деле — у кровати возрастная непереносимость к фальшивой любви.

Я думаю, что вещи на сцене должны жить столько же, сколько и актёры, прикасающиеся к ним. Братство между реквизитом и актёром.

Поэтому ты и видишь в моих руках эти метровые колючие розы. Помнишь их предназначение? Напомню, когда мы занимались сексом, ты хлестал ими меня. Было больно, но приятно. Момент был запоминающимся, поэтому розы снова здесь. Красивые, скажи? Я принесла красные.

А вот это — жестяная бутылочка с чёрным пивом. С неё когда-то и начался мой алкоголизм. Этот флакон с диковинным зельем дебютировал в моей жизни вместе с тобой. Я была очарована и тобой, и этим напитком, который ты принёс с собой непьющей девушке.

Если бы я была простой и очень умной бабой, я бы не посмотрела ни на тебя, ни на это странное пиво. Но я же актриса! Мне нравится всё сумасшедшее и яркое: Сумасшедший Режиссер и яркое пиво.

Между прочим, вы оба стали памятными артефактами. В моей жизни больше нет ни тебя, ни пива. Я больше не пью.

Самым нелёгким делом было отыскать третий реквизит. За него мне пришлось рассчитаться своей гордостью. Ох, как нелегко делать это сейчас, когда её на донышке.

Не видишь реквизит? А вот же он, на моих ногтях. Это же лак. Тот самый причудливый лак, который я терпеть не могла, но терпеливо мазала, даже не подозревая, что он — твоя метка. Ты дарил его всем своим любовницам и самодовольно хвастался перед своим друзьями, говоря, что твоих девушек можно узнать по лаку на ногтях. Наконец, настал тот момент, когда в одном из спектаклей у трёх из семерых актрис на ногтях был один и тот же лак. Три из семи — эта комбинация была постоянной в твоём тотализаторе.

Только тогда у меня случилось прозрение. Когда я внезапно осознала, глядя на отмеченных лаком соседок по сцене и своей постели, что больше не хочу играть в твоём спектакле роль обманутой жены. В тот же день я узнала одну тайну, которая сделала меня сильной. У меня неожиданно появилась власть на тобой, которую я желала превратить в месть. Я загорелась этим желанием. Поэтому я быстро стёрла лак с ногтей, а твоё имя — из своего сердца. Оба действия подарили мне полную свободу, а желание отомстить добавило мне уверенности.

Так вот, в поисках третьего реквизита я отправилась по всем тем, на ногтях кого он раньше был. Ничего удивительного, что нашла я его у все той же Луизы, которая мемориально заложила флакон в свои сундуки старой девы в память о том, кто однажды пометил её как свою вещь. Рядом с пузырьком лежала фотография. Твоя фотография. Не удивлюсь, что ты был последним её мужчиной.

Ой, я хочу, чтобы ты представил эту мизансцену. Итак, я, Марианна Василеску, стучу в двери к Луизе. На мне ярко-жёлтое роскошное платье из последней коллекции Christian Lacroix, бирюзовые лакированные туфли на высоченной шпильке, сиреневый платок, очки-«бабочки», в руке — чёрный редикюль.

Всё это полито дорогим парфюмом и усыпано редкими бриллиантами. Чтобы добавить пикантности моменту, напомню, что Луиза живет на окраине Бухареста, в захолустном квартале. Да, с тех пор ничего не изменилось в её жизни. Звезда упала в хлев.

Луиза открывает двери и в страхе отпрыгивает в сторону. Наверное, она подумала, что я по старой привычке пришла её поколотить, как случалось не раз. Я ведь была «альфа-самкой» и яростно охраняла своё логово. Уверена, тебе льстило, как я отвоёвывала тебя у стаи сук.

— Луиза, — торжественно произношу я с порога. Это звучало не как вопрос, а как обращение к приговорённой к смерти.

— Да, — испуганно отвечает Луиза, кутаясь в свой халат.

— Я пришла к тебе, чтобы забрать у тебя одну старинную вещь, — продолжаю со сталью в голосе я.

Видел бы ты выражение её лица — она смотрела на меня, как на Кентервильское привидение. Уверена, в тот момент она подумала, что под вещью я подразумевала её жизнь.

Боже, я упивалась её страхом и беспомощностью. Нет, я конечно же не испытывала к ней былой ненависти. Наверное, мне было её даже жаль, но!.. Лишить себя удовольствия созерцать бессилие и униженность Луизы — я не могла себе позволить. Я буквально царствовала на руинах побеждённого города:

— Дело в том, что мы с Жан Пьером играем в одном спектакле. В одном старом спектакле. И собираем к нему реквизит, который когда-то уже использовали в нём. Я знаю, что один такой реквизит есть у тебя — это тот самый лак для ногтей, что дарил тебе Жан Пьер. Мне не нужен целый флакон, мне достаточно один раз накрасить ногти. Луиза, не могла бы ты мне его дать? — было бы странно, если после услышанного, Луиза не отдала бы мне целый флакон. Ногти я накрасила, а флакон выбросила.

Между прочим, остальные владелицы твоего лака отказались мне его давать. В этом был их протест моему успеху и зависти к моей фамилии, которую каждая из них мечтала получить. Выйти замуж за Василеску и родить ему ребёнка — ведь ты так хотел ребёнка — верх фантазий для всех твоих воздыхательниц. Но кольцо с громкой фамилией получила молдавская актрисулька, покинувшая родину и добравшаяся до Бухареста в поисках лучшей доли.

Все актрисы мстительны и злопамятны — это важная часть профессии. Мы блистательно играем друг перед другом фальшивые улыбки, но никогда не играем ненависть — она у нас настоящая. Поэтому при каждом отказе дать мне лак, я испытывала странное удовлетворение, словно мои ученицы выполнили домашнее задание на «отлично». А Луиза просто дура, какой и была всегда. Что только ты в ней нашёл, не понимаю до сих пор.

Ну что же, Жан Пьер, теперь мы снова вдвоём, с нашим реквизитом. Я должна сказать тебе то, что по своей глупости запрятала на годы в свою душу, чем прожгла её дотла. Несказанные слова превращаются в лезвия, кромсающие всё в мелкие лоскуты.

Я буду говорить эти слова торжественно и с выражением. Я буду говорить их голосом Жанны д’Арк на эшафоте: «ТЫ НЕВЫНОСИМ! ТЫ ОТВРАТИТЕЛЕН!»

Ты сделал меня несчастной и одинокой. Я ушла от тебя, потому что больше не могла терпеть все твои измены. Ты говорил, что любишь меня, а сам тут же лез в постель к другой женщине.

Ты клялся мне в любви, и я страдала от твоих признаний, потому что верила тебе и, одновременно, не понимала: зачем тебе нужен ещё кто-то другой, кроме меня. Я несчастная! Я несчастная! Я НЕСЧАСТНАЯ!..

Итак, первый акт закончен.

У нас антракт.

Я, пожалуй, выпью это чёртово чёрное пиво. В антракте же все обычно идут в буфет…

Акт 2

Странно, что я не сразу нашла твою могилу. Она на этом кладбище выдаётся среди других могил точно также как выдавался ты среди живых. Красиво!

Грустный ангел с крыльями, держащий в руках розу. Только ты мог так скрупулёзно продумать свой посмертный памятник. Это же из твоей пьесы «Следы ангела», в которой ангел влюбляется в земную женщину и из-за любви к ней отрезает себе крылья. Погибает. Не в силах справиться с утратой, погибает и земная женщина.

Ирония в том, что я играла ту самую земную женщину.

Между прочим, пьесу до сих пор ставят в театре, но я, естественно, не занята в нём.

Я помню твой прекрасный стих, который ты написал для этой пьесы:

Мне нельзя, я уже не летаю —

Крылья вырваны жёсткой рукой.

До обрыва с улыбкой шагаю,

чтобы взмыть хоть на миг над землёй.

Хоть на миг… И в последнем полёте

Я оставлю себя навсегда

Вам на память. Как птица на взлёте,

А не павшая наземь звезда.

Ты как-то сказал, что хотел бы, чтобы он стал эпитафией на твоей могиле. Мне стихотворение очень нравилось, поэтому я его и запомнила. Я помню многие твои стихи.

Ну что же, ты уже понял, что второй акт в разгаре? Этому гениальному трюку я научилась у тебя.

Я помню тот твой спектакль «Городской сумасшедший», в котором вся актёрская труппа в верхней одежде появилась, неожиданно, прямо в зрительном зале и, громко извиняясь, проследовала на сцену.

Зритель в замешательстве думал, что автобус с актёрами просто опоздал, но на самом-то деле — это был режиссёрский замысел, и спектакль уже начался.

С большим аншлагом шла та постановка, впрочем, как и все твои пьесы.

Ничего удивительного, что я влюбилась в тебя без памяти: красивый, молодой, яркий, невероятный, талантливый, успешный, богатый, всеми желанный!

У меня не было ни единого шанса устоять перед тобой. Ни единого.

Где была я — нищая молдавская иммигрантка, и где был ты — обласканный вниманием и славой режиссёр.

Небо и земля. Ангел и земная женщина.

Я ведь прекрасно понимала, что и кого ты имел ввиду в своей пьесе «Шаги ангела». Мне это даже льстило. Получается, что я, земная женщина, покорила сердце божества. Выходя на сцену, я играла саму себя.

В каждом том спектакле я слышала твоё признание в любви ко мне. Даже тогда, когда мои глаза не просыхали от слез разочарования и гнева, я бежала на сцену в попытке снова ощутить твою любовь к себе. Чувство, ставшее рудиментарным.

Спасая себя, я сумела разделить два твоих образа: один обижал меня, а другой — продолжал воспевать любовь ко мне. Я старалась забывать, что любовь воспевал придуманный тобою персонаж с крыльями за спиной. «Мне так было легче падать в бездну», — помнишь, откуда это выражение? Ты сказал его на нашей свадьбе. Тогда мы летели к земле в свободном падении, спрыгнув с парашютом с высоты четырёх километров. Ты крепко обнимал меня, перепуганную до смерти, и я верила в то, что отдала свою жизнь и счастье в надёжные руки.

А как только наши ноги коснулись земли, ты торжественно объявил: «Марианна Василеску, выйдя за меня замуж, ты согласилась на прыжок в бездну! Я никогда не отпущу тебя. И если мы когда-нибудь разобьёмся, то сделаем это вместе, обнявшись.

Да уж, всё же первым до земли долетел ты, и твой парашют не раскрылся. Где -то на высоте твои руки отпустили меня.

Устроить свадьбу в полёте — на такое способен только ты. Эффектно и очень романтично.

Я еле дышала от счастья. Несколько лет я и не могла перевести дух, нас закрутило в водовороте чувств. Ты оказался большим собственником и не сводил с меня глаз, ревностно следя за любыми моими действиями. Разумеется, меня это устраивало, так как было надёжным символом любви. Устраивало меня даже то, что ты отказывался давать мне главные роли, стараясь сохранить меня для себя, в тени. Я была согласна на всё.

Страсть! Страсть! Страсть! Это чувство обжигало нас обоих.

Потом начался наш самый яркий период — гастроли, и они были по всему миру. Каждый раз — аншлаг. Ты блистал в лучах славы, а я, стоя почти за кулисами, безмерно гордилась тобой. Мне, серой, незаметной мыши, хотелось закричать всем: «Он мой муж! Мы любим друг друга!».

Чем больше росла твоя слава, тем больше тебе требовалось усиливать её чем-то искусственным, и алкоголь для этого не годился. В твоей жизни появились наркотики, а из моей жизни исчез покой. Между нами начались споры и ссоры.

Я не могла смотреть, как ты летишь в ту самую бездну, о которой говорил в день нашей свадьбы, и боролась изо всех сил. Но, чем больше я старалась, тем больше ты отдалялся от меня. Кому нужна сварливая жена? Убегая от меня, ты приходил туда, где тебе всегда были рады и хотели тебя. Ты рассказывал, что твоя жена деспот и издевается над тобой, и тебя жалели. Меня же ненавидели. Поразительно, но во всех твоих бедах стали винить меня. И в твоих постоянных изменах винили меня, считая, что я сама довела тебя до такой жизни. Я же тебя бесконечно любила и пыталась спасти любой ценой.

Господи, как же мне было тяжело: я одновременно чувствовала себя и правой, и виноватой. Я так хотела вернуться в тот день, когда наша жизнь дала трещину, и залатать её. Но ничего нельзя было уже изменить, и всё летело под откос. Пока не настал тот злополучный день, и я не решила, что у меня больше не осталось сил для борьбы. Моё заявление о разводе вызвало у всех радость. Ты же в него не поверил и начал уговаривать изменить своё решение. Признаюсь, меня это удивило, но я была окрылена только одним желанием — местью. Тем более, что у меня появился неожиданный козырь против тебя, и я мечтала его применить.

Я уволилась из театра, уехала из Бухареста и залегла на дно. То, что началось сразу после этого, я никак не могла предсказать. Ты начал буквально преследовать меня, засыпая подарками, извинениями и клятвами в вечной любви. Я не верила ни одному твоему слову, каждый раз пытаясь спрятаться от тебя ещё дальше. Я бежала от тебя, от своей любви. Я не понимала, что я делала. Я была настолько сильно ранена тобой, что потеряла возможность чувствовать и анализировать. Несколько месяцев ты сходил с ума, не давая мне никакого покоя.

А потом мне позвонил мой адвокат и сообщил совершенно невероятную весть о том, что ты записал на мое имя всё своё состояние. Я была потрясена! И даже после этого я не хотела тебя прощать. Мне не нужны были твои деньги, мне нужен был только ты, но ты уже не был моим. На следующий день тебя не стало…

Утром все новости начинались с того, что: «В своей квартире был найден мёртвым знаменитый румынский режиссёр, принявший сильную дозу наркотика». Твоя посмертная записка, в которой ты просил прощения у меня, становится бестселлером в СМИ и моим личным позорным клеймом. Твою смерть воспели, а мою жизнь смешали с грязью. Я была ни жива, ни мертва. Не оправившись от одного горя, я с головой окунулась в другое. Возможно, меня от смерти спасла только моя беременность…

Да, с этой новости я перехожу к финальной сцене. На момент твоей смерти я находилась на пятом месяце. Этот факт я и хотела использовать в качестве своей мести. Про беременность я узнала в день, когда решила уйти от тебя. Та самая тайна, которая давала мне власть над тобой и позволяла наказать тебя.

Жан Пьер, я родила тебе дочь! И назвала её Майей, как ты и мечтал. Майе сейчас пять лет. Чудесная девчушка небесной красоты, как две капли похожа на тебя.

Очень надеюсь, что наша дочь не выберет нашу профессию и не превратит свою жизнь в игру, как это сделали мы с тобой. Я не хочу, чтобы она повторила наши ошибки, слишком они тяжелы. Такие ошибки всегда смертельны, и мы с тобой это доказали.

Сегодня я пришла сообщить эту новость и попросить у тебя прощения. Наверное, я была не права, не дав тебе шанса. Но, можешь не сомневаться, я продолжаю платить за эту ошибку каждый день. Я продолжаю тебя любить всем своим сердцем, и эта любовь не стала меньше. Прости меня, Жан Пьер.

Ну что же, мы доиграли с тобой сегодня нашу пьесу. Нашу драму жизни. Я устала. Мой первый в жизни спектакль без зрителей, а партнёр — мёртв. Ни тебе аплодисментов, ни цветов. Так необычно.

Пожалуй, я сама нарву себе цветов с твоей могилы и представлю, что их мне подарил ты в знак восхищения моим сценарием и моей игрой. Видишь, роскошный букет получился.

Что ж, я, пожалуй, пойду…

Ой, я все-таки запнулась об эту хрень и упала.

Эх, Жан Пьер, ты неисправим…

Эпилог

Этот солнечный сентябрьский день принёс небывалую суету кладбищу Бухареста. С раннего утра к его границам приехало множество людей, молчаливо ожидавших некоего события. А к обеду в его владения церемониально въехал роскошный катафалк, скрывавший внутри гроб с телом какого-то выдающегося гражданина. Траурная церемония, состоящая из тысяч людей и сотен журналистов с камерами, заполнила всё кладбище. Пару часов в одном из его укромных уголков звучали траурные речи, а ещё через некоторое время церемония покинула территорию усопших, и на месте, где она была, остались две женские фигуры, одна из которых принадлежала молодой девушке, а другая была мраморной статуей, занявшей своё место на могиле только что погребённого человека. Статуя изображала сидящую на земле женщину, гладившую сброшенные ангелом крылья.

Девушка ещё некоторое время одиноко постояла возле свежей могилы и отправилась в путь. Но она не покинула кладбище как все остальные люди, а стала переходить от одной могилы к другой, вчитываясь в могильные надписи, словно кого-то разыскивая.

Наконец, она остановилась около одной могилы, над которой возвышался памятник в виде ангела с крыльями, держащего в руках розу.

— Здравствуй, Жан Пьер! Я пришла по поручению, чтобы передать тебе слова человека, которого только что похоронила. Эти слова передала моя мама, Василеску Марианна. Моя мама. И твоя бывшая жена. Меня же зовут Майя, и я — твоя дочь. Мы с тобой не знакомы, так как я родилась после твоей смерти, но знаю про тебя всё, что должна знать дочь женщины, всю свою жизнь винившая себя в твоей смерти. Слова, которые она попросила меня передать, как раз об этом: она просит у тебя прощения и говорит, что никогда не переставала тебя любить. Двадцать лет она мучилась от своей вины, переживая и переживая день за днём множество сценариев, при которых она могла хоть что-то изменить. Каждый раз это было игрой её воображения. Она придумывала бесконечные монологи, представляя, как когда-нибудь сможет тебе их прочитать. В этих монологах она одновременно ненавидела и любила тебя, борясь с разрывающими её чувствами.

Однажды, спустя пять лет после твоей смерти, она всё же осмелилась и пришла к твоей могиле, чтобы поговорить с тобой. Но тогда она запнулась о какую-то корягу, приняла это за плохой знак, испугалась и убежала прочь, так ничего тебе и не сказав. Все эти двадцать лет я слушала её монологи, переживая за неё, за тебя, за вас двоих.

Когда же я стала взрослой, то многое из того, что она рассказывала про вас, для меня стало просто театральной постановкой, придуманной двумя талантливыми режиссёрами и заставившими себя же пережить события своей пьесы. Довольно экстравагантный эксперимент над собственной судьбой. Страдания, на которые вы себя обрекли, пугают меня, вашу дочь. Возможно, поэтому я никогда не хотела иметь вашу профессию.

Мама болела последние несколько лет и, в конце концов, не справилась с болезнью. Перед смертью она попросила установить на своей могиле фигуру женщины, гладящую сброшенные крылья ангела. Она сказала, что это сцена из спектакля «Шаги ангела», который ты поставил когда-то в знак любви к ней. В этой фигуре она видит себя, продолжающую оплакивать тебя. На табличке под этой фигурой можно прочесть стихи:

Мне нельзя, я уже не летаю —

Крылья вырваны жёсткой рукой.

До обрыва с улыбкой шагаю,

чтобы взмыть хоть на миг над землёй.

Хоть на миг… И в последнем полёте

Я оставлю себя навсегда

Вам на память. Как птица на взлёте,

А не павшая наземь звезда.

— Папа, я выполнила свою миссию и ухожу, оставляя тебя и маму в вашем вечном покое. Вы его заслужили. Будьте вместе.

Ой, чуть не забыла! Мама просила станцевать тебе танец на прощание. Она сказала, что это важный момент вашего спектакля…

Смотри, папа. Я танцую…

24 часа

Оля смотрела в зеркало и видела в нём себя из прошлого. Минувшее казалось ей уродливым, отчего собственное отражение смущало изъянами и несовершенством. Она приблизила лицо к отражающему стеклу и, внимательно рассматривая на нём морщины, стала каждой из них давать имя. Глубокие носогубные она решила назвать в честь первого мужа — Сергея, бившего её наотмашь по лицу почти десять лет их совместной жизни. Эти удары нельзя забыть никогда. На вечно отёкшем от побоев лице и зародились эти две ломанные линии.

— Сергеевы морщины, — почти шёпотом проговорила она, словно боясь, что снова накликает давно рассыпавшуюся в пепел беду. Нарекая морщины именем бывшего мужа, Оля возлагала на него всю ответственность за безвременно утраченную молодость. Она была не виновата, виноватым признан он. И свидетельство тому — две глубокие линии, заковавшие в гримасе страха её девичью застенчивую улыбку. Страх, он остался, и он — печать на лице. Пальцы обеих кистей осторожно прикоснулись к поломанной коже возле губ и стали медленно и осторожно, едва касаясь лица, подниматься к глазам. Она уже знала имя, которым назовёт морщины под ними…

Оля закрыла глаза и сделала это для того, чтобы дать полную свободу подушечкам пальцев, обследующих испещрённую множеством морщин кожу под глазами. Странно, но тактильно чувствуя шероховатости и неровности, она испытывала к ним уважение и ни в коем случае не стеснялась их. Ведь они были — Алёшины морщины…

Алёшенька, младший сыночек, безвременно ушедший из жизни в десять лет. Лейкемия. Потоки слёз от страданий по потере сына размыли кожу под глазами, превратив её в долины, испещрённые высохшими руслами. Долины страха и ужаса, исковерканные переживаниями, а русла морщин в них сейчас — как мемориалы памяти пережитой беды.

Лоб. И на лбу отпечаток страха, заковавшего в свои морщинистые оковы её борьбу с безденежьем и вечным противостоянием с властной, деспотичной матерью.

— Мария, — мысленно проговорила Ольга, называя именем матери кривую короткую морщину, залёгшую на переносице. Она так часто хмурилась, когда выслушивала от матери бесконечные претензии к себе, что запечатлела свой протест на лице.

Ей всегда казалось несправедливым, что собственная мать обвиняла её во всех неудачах, словно забывая, что подсудимая — родная дочь. Но в то же время, вынося жёсткий вердикт, именно мама взваливала на свои плечи всю тяжесть её наказания.

Одновременно боясь и уважая свою мать, Ольга предпочитала держаться от неё подальше, чтобы не провоцировать ссоры. Такая тактика с годами привела к тому, что между женщинами одной семьи пролёг глубокий овраг, такой же глубокий как морщина на переносице Ольги. По одну сторону этого оврага жила одинокая, но очень гордая пожилая женщина, украдкой следящая за своей непутёвой дочерью, живущей по другую его сторону. Каждая из них втайне мечтала однажды построить мост, но ни у той, ни у другой не хватало духа.

Но самая памятная и ноющая морщина находилась над всеми, рассекая лоб пополам. Она казалась ей самой уродливой из-за очень давней и тяготеющей истории, которая стала причиной её возникновения. У морщины тоже было имя, но даже шёпотом она страшилась его произнести. Ольга перевела взгляд с зеркала на стену, где висела репродукция с корявым деревцем, поросшим мхом. В этот момент ей показалось, что она сама очень похожа на это жалкое деревце — такая же поломанная и неприглядная.

Она усмехнулась, вспомнив, как её близкая подруга Оксана однажды назвала её поздней розой, зацветшей перед самыми заморозками. Ей эта аллегория показалась странной и неправдоподобной, себя она не ассоциировала ни с чем красивым, и сравнение с корявым деревом ей казалось более уместным. И сейчас, глядя в зеркало, она видела уставшую пятидесятилетнюю женщину с морщинистым лицом и потухшим взглядом.

— Не жалеть себя! Не принимать себя слабой и беззащитной! — уже вслух чётко произнесла Ольга, раскладывая на столике перед зеркалом содержимое своей косметички.

— Я сильная! Я красивая! Я лучшая! Я должна это сделать! — продолжая произносить странную мантру, она принялась красить брови.

— Я должна сегодня это сделать! — решительно повторённая последняя фраза, словно закончила её сеанс самоубеждения.

Последние две недели её терзали сомнения, она никак не могла решиться на то, что приняла как решение для необходимых перемен.

Это решение пришло к ней неожиданно и стало, как ей казалось, логичным звеном в цепи стремительно развивающихся событий.

Вдруг зазвонил телефон. На дисплее появилось имя «Оксана». Ольга взяла трубку и услышала голос подруги:

— Оля, я приехала и жду тебя в машине.

— Всё, всё, я уже выбегаю, — торопливо произнесла Ольга, и на ходу брызгая на себя духи, поторопилась к выходу.

Закрывая двери квартиры, она глубоко вздохнула, и, пожалуй, именно этот вздох поставил точку на всех её сомнениях. С этого момента больше не было колебаний. Внезапно появившаяся приятная лёгкость убедила в том, что принятое решение — правильное.

— Ты точно готова, дорогая моя? Сегодня у тебя очень важный день. Нас ждут большие перемены. По крайней мере, твою грудь точно, — такими словами встретила её Оксана, как только она села в машину. В её словах угадывались одновременно и решительность, и юмор.

— Если я взяла отгул, если я сдала все анализы, и если я у тебя в машине в 8 часов утра на переднем сидении, то я точно готова, не сомневайся, — с улыбкой отрапортовала Ольга.

— Честно скажу, зная все твои страхи и неуверенность в себе, я всё же думала, что ты не соберёшься. Пристегнись, кстати, мы с тобой всё-таки хорошие девочки и не нарушаем правил, — последние слова Оксана сказала с иронией, словно провоцируя подругу.

Машина тронулась с места и тут же очутилась в густом облаке аромата сирени, заросли которой окружали дом. Сквозь открытое стекло этот аромат мгновенно заполнил салон машины, и Оксана замерла, стараясь сделать глубокий вздох. Это мгновение она приняла за добрый знак, вспомнив, что всё самое хорошее в её жизни происходило тогда, когда цвела сирень.