Я ни в чём не нуждался в тот день. Высокое голубое небо покрывало весь мир лазурью, сочная трава всё ещё блестела утренней росой. Воздух был чист и сладок, как молоко овечки, а теплое солнце не жгло, а ласкало кожу сквозь грубую ткань моей одежды. Я сидел, прислонившись спиной к морщинистому стволу старой оливы, которую посадил еще мой дед, и чувствовал, как ее вековая сила вливается в меня, даруя покой. Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться.

Мои овцы разбрелись по всему пастбищу, и время от времени до меня, сидящего неподалёку под деревом, доносилось их ленивое блеянье и звук работающих челюстей. Я знал каждую из них. Вот Белянка, самая упрямая, вечно норовящая увести за собой молодых в заросли терновника. А там, у самого ручья, пасется Кроткая, чья шерсть тоньше паутины. Их мирные голоса были для меня самой сладкой музыкой, симфонией простой и правильной жизни.

Я прикрыл глаза и сладко улыбался, думая о сыне, которого моя прекрасная Сара подарила этому миру и мне две недели назад. Мы назвали его Давидом. Теперь я знал, что род мой будет продолжен, и потому душу наполняло благодатное спокойствие. Я видел его крохотное личико, сморщенный красный комочек жизни, чувствовал, как его пальчики цепко хватаются за мой палец. И я видел улыбку Сары, уставшую, но сияющую ярче полуденного солнца. Все, чего я просил у Всевышнего, было даровано мне с избытком.

Птицы всей земли пели для меня одного. Нежные звуки перемежались пронзительными трелями. Но сегодня в их хоре слышалась странная, едва уловимая нотка тревоги. Иногда песня обрывалась резко, будто невидимый хищник пролетал над ветвями, заставляя их замолчать на мгновение. Я открыл глаза и посмотрел на запад, в сторону скалистого хребта, что отделял наши земли от дикой пустоши. Там, на самой границе пастбища, трава казалась жухлой и сероватой. Словно невидимая болезнь медленно ползла с камней, высасывая соки из плодородной почвы.

Я тряхнул головой, отгоняя дурные мысли. Наверное, это просто тень от набежавшего облака, или зной начал раньше обычного иссушать землю. Нельзя позволять теням селиться в душе, когда она так полна света. Я снова закрыл глаза, пытаясь вернуться к мыслям о доме, о Саре и маленьком Давиде.

Но покой не возвращался. Тревога, посеянная птичьим криком и видом больной земли, пустила тонкий, холодный корень в моем сердце. Мне показалось, что сам воздух стал плотнее, тяжелее. Даже ленивое блеянье овец звучало теперь иначе — в нем пропала безмятежность, появились вопросительные, жалобные нотки.

И тут я это почувствовал.

Это была не просто тишина, когда замолкают птицы или перестают жевать овцы. Это было внезапное, оглушающее отсутствие звука. Словно весь мир разом затаил дыхание. Ленивое бормотание ручья, шелест листьев оливы над головой, жужжание пчел в цветах — все исчезло. Осталась лишь звенящая, давящая на уши пустота.

Мои мышцы напряглись. Я медленно поднялся на ноги, опираясь на свой высокий посох, и обвел пастбище тяжелым взглядом. Овцы застыли, как изваяния, подняв головы и тревожно вглядываясь в сторону западного хребта. Они сбились в плотную, дрожащую массу, и только одна из них, молодая и глупая овечка из последнего приплода, стояла поодаль, у самой кромки ручья. Она вся тряслась, ее глаза были безумными от ужаса, который видела только она.

А затем тишина взорвалась. Не криком, не ревом — а паническим, отчаянным блеяньем. Овечка, словно подгоняемая невидимым бичом, сорвалась с места и, не разбирая дороги, бросилась прямо в бурные, холодные воды ручья.

Мир, замерший на одно невыносимое мгновение, сорвался с цепи. Давящая тишина разлетелась вдребезги от рева воды и панического гвалта моего стада. Овцы, обезумевшие от того же незримого ужаса, что погнал их сестру в ручей, сбились в дрожащий клубок шерсти, их крики слились в один протяжный, полный отчаяния вой. Но они, по крайней мере, искали спасения вместе. А та, маленькая, боролась в одиночку, и ее тонкое блеянье тонуло в грохоте потока.

Мой разум был чист, как выскобленная доска, омытый ледяным страхом. В нем не было места мыслям о Саре, о сыне, о собственном благе. Была лишь одна истина, выжженная веками в крови моих предков: пастырь не оставляет свое стадо.

Недолго думая — ведь овцы были всем, чем я владел — я приподнял края одежды и ступил в воду. Холод уколол мои ноги, но тут же пришло и тепло — жар отчаянной решимости. Вода, у берега казавшаяся тихой и ласковой, в середине ручья превратилась в разъяренного зверя. Ледяной поток сбивал с ног, скользкие, покрытые мхом валуны норовили вывернуть лодыжку. Течение вцепилось в меня, пытаясь утащить за собой, разбить о камни, утопить в белой пене. Я видел лишь серый комочек шерсти, мелькавший впереди, и слышал прерывающийся крик, который вел меня сквозь рев стихии.

Один раз я оступился, и вода накрыла меня с головой. На мгновение мир стал размытым зеленым пятном, а в ушах зазвенел гул потока. Я ударился коленом о камень, острая боль пронзила ногу, но я вырвался на поверхность, отплевываясь и судорожно хватая ртом воздух. Я не отпускал посох, он был моей единственной опорой в этой бешеной пляске воды и камней.

Наконец, сделав последний отчаянный рывок, я настиг овечку. Мои пальцы вцепились в мокрую, скользкую шерсть. Я потянул ее, борясь с силой ручья, и выволок на противоположный берег. Мы оба рухнули на каменистую землю, дрожа и тяжело дыша. Я победил.

Но победа была горькой. Земля на этом берегу была иной. Трава здесь росла редкими, чахлыми пучками, а почва была усеяна острыми осколками сланца. Единственной растительностью был сухой колючий куст, чьи ветви-крючья цеплялись за мою одежду. Овечка, которую я спас, не выказывала ни облегчения, ни благодарности. Ее маленькое тело было одним сплошным узлом дрожащих мышц, а глаза, большие и белые, смотрели сквозь меня, полные безумия. Она видела нечто, чего я видеть не мог.

Однако, как только я приблизился, чтобы успокоить ее, овца резво отпрыгнула в сторону и, отбивая на камнях дробь, скрылась за раскрошенным валуном. Ее копытца высекали сухие искры из серого камня.

Мне не оставалось ничего, кроме как последовать за ней.

Зайдя за камень, овцы я не обнаружил, зато увидел косую длинную щель, уходящую вглубь скалы. Пахло оттуда сыростью, тянуло мраком. Это была не просто пещера, а рана в теле горы, из которой сочилась первобытная, нетронутая светом тьма. Мне не хотелось входить, так как я знал, что, если заблужусь, то никогда не выйду наружу. Сердце мое, до этого колотившееся от борьбы с ручьем, теперь застыло от иного, более глубокого и древнего страха. Это место было неправильным. Оно не принадлежало миру солнца и живой травы.

Я уже готов был повернуться, крикнуть ей, позвать, надеясь, что она вернется сама. Но из глубины расселины донеслось ее блеянье. Тихое, жалкое, полное боли.

Блеянье несчастного потерявшегося животного заставило меня решиться. Мой долг был сильнее страха. Сжимая посох так, что побелели костяшки пальцев, я сделал шаг во тьму.

И тут же осознал, что вокруг смолкли все звуки. Исчезли голоса птиц и шёпот ручья. Даже яростный рев потока, который я только что поборол, испарился, будто его никогда и не было. Весь мир звуков остался за моей спиной, отрезанный невидимой завесой. Единственным, что я слышал, был гул крови в собственных ушах и прерывистое, слабое эхо блеянья моей овцы где-то впереди.

Пещера оказалась не прямым проходом, а коротким, обманчивым лабиринтом. Сырые стены, склизкие на ощупь, жадно скрадывали тот скудный свет, что проникал из входа. Уже через пару поворотов я потерял из виду сияющий проем, оставшись во власти почти абсолютной тьмы. Воздух был спертым, пах вековой пылью, гнилью и холодным камнем. Я шел на звук, который становился все слабее, пока не затих совсем. Путь раздвоился. Я помедлил, пытаясь уловить хоть малейший знак, но тьма была глуха и нема. Повинуясь слепому инстинкту, я выбрал левый проход.

Стены сузились, заставляя меня идти боком, царапая плечи об острые выступы. И тут земля исчезла у меня из-под ног.

Это не было падением в пропасть. Лишь короткий, предательский провал, и я рухнул на каменный уступ метром ниже. Я больно ударился бедром и вывихнул запястье, пытаясь смягчить удар. Посох с глухим стуком откатился в сторону. Голова гудела. На мгновение в глазах потемнело, и я потерял всякое чувство направления.

Когда зрение вернулось, я обнаружил себя в кромешной тьме. Паника, холодная и липкая, подступила к горлу. Я нашарил посох, оперся на него и, хромая, вскарабкался на тот уступ, с которого упал. Я ожидал нащупать проход, из которого пришел, но мои пальцы уперлись в сплошную, холодную скалу. Я провел рукой вправо, потом влево. Ничего. Стены были монолитными, без единой щели. Лабиринт сыграл со мной свою злую шутку и захлопнул ловушку.

Я знал, что за спиной у меня светит солнце, но стоял в непроглядной тьме и не мог обернуться.

Весь мир поглотила пещера.

Отчаяние подсказывало мне закричать, позвать на помощь, но я знал — никто не услышит. Единственный путь лежал вперед. Там, в глубине коридора, забрезжил тусклый, неживой свет. Не спасительный свет солнца, а серое, больное сияние. У меня не было выбора. Опираясь на посох, превозмогая боль в ноге, я пошел на этот призрачный свет.

Я вышел из узкой расселины и замер, когда оказался в огромной долине.

Я увидел над собой серое небо. Оно не было затянуто тучами, но висело очень низко, почти у самой моей головы, придавливая меня своей свинцовой тяжестью. Опустив глаза, я разобрал под ногами иссушенную серую почву, покрытую бесконечной сетью трещин, словно кожа древнего мертвеца. Тишина здесь была словно материальной. Она давила на барабанные перепонки, сжимала легкие, заставляя дышать с трудом. Каждый мой шаг, каждый удар посоха о землю тонул в этой ватной пустоте, не рождая эха.

Я не знал, день там был или ночь, так как мне показалось, что времени нет. Обернувшись, я окончательно утвердился в своей догадке: за спиной, насколько хватало взора, я видел ту же бесконечность, что и предо мной. Проход, из которого я вышел, исчез.

И тогда я сделал шаг вперёд и увидел их. Сначала один, потом другой, потом десятки. Белые остовы на серой земле. Скелеты. Волк, застывший в последнем прыжке. Олень со свернутой шеей. А у подножия искривленного черного дерева — целое стадо. Мои овцы. Или не мои. Они лежали, сбившись в кучу, будто пытаясь согреться перед лицом вечного холода. Их кости были идеально чистыми, отполированными сухим, безжалостным ветром, которого я не чувствовал.

Это место было не просто мертвым. Это был желудок, который переваривал все живое, что имело неосторожность в него попасть. И я только что сделал свой первый шаг в его голодное чрево.

Иссушенная земля хрустела под моими сандалиями, как толченое стекло. Каждый шаг поднимал облачко серой, безжизненной пыли, которая тут же оседала, не желая покидать поверхность этого мертвого мира. Я шел, опираясь на посох, и каждый удар его наконечника о землю отдавался тупой болью в руке. Казалось, что я шёл несколько часов, а искривлённые чёрные деревья, находившиеся неподалёку, не приблизились ни на шаг. Пространство здесь было обманчивым, как мираж в пустыне, оно растягивалось и сжималось по своей воле, издеваясь над моим чувством направления.

Жажда, до этого бывшая лишь легким першением в горле, превратилась в пытку. Язык распух и прилипал к нёбу, губы потрескались и кровоточили. Я вспоминал чистую, сладкую воду ручья, и это воспоминание было мучительнее раскаленного железа. Я бы отдал все свое стадо, свой дом, все годы, что мне были отпущены, за один-единственный глоток.

С надеждой я посмотрел по сторонам. Хотя раньше мне казалось, что равнина не прерывается, теперь я заметил озеро. Оно блестело в сером свете, как отполированный свинец, маня обещанием прохлады. Не раздумывая, ведь иной цели я пока не нашёл, я направился туда.

До самой кромки воды почва не впитала в себя и капли влаги. Она оставалась такой же сухой и растрескавшейся, будто боялась прикоснуться к этой странной жидкости. Положив на землю посох, я опустился на колени и потянулся к воде.

Наощупь она напоминала пустоту. Не было ни прохлады, ни влаги. Мои пальцы прошли сквозь нее, не встретив сопротивления, словно я опустил руку в густой туман. Подняв ладонь к лицу, я увидел, что капли скатываются с неё, оставляя кожу сухой. Но жажда была так сильна, что я пренебрег этим дурным знаком. Зачерпнув эту водную пустоту, я приложился к ней губами и сделал несколько глотков, но жажда осталась со мной и даже усилилась. Во рту появился мерзкий привкус пыли и тлена. Не зная, что предпринять, я попробовал снова.

Когда на третий раз я опустил руку к воде, поверхность озера всколыхнулась. Из его свинцовой глади, без всплеска и шума, поднялись тонкие, призрачные руки. Они были сотканы из того же серого тумана, что и вода, но пальцы их были костлявыми и цепкими. Прежде чем я успел отпрянуть, одна из них схватила меня за запястье. Хватка была ледяной и мертвой, она высасывала тепло из моего тела. Другие руки потянулись ко мне, пытаясь утащить внутрь, в эту бездонную пустоту.

Ужас придал мне сил. Я рванулся назад, но хватка была железной. Тогда я, извернувшись, свободной рукой дотянулся до посоха и с криком ударил им по призрачному запястью. Посох прошел насквозь, но хватка ослабла. Я ударял снова и снова, отбиваясь от десятков тянущихся ко мне конечностей. Они рассыпались от ударов, как дым, но тут же появлялись новые. Я отползал назад, яростно работая посохом, пока не оказался на безопасном расстоянии.

Призрачные руки неохотно отступили, погрузившись обратно в неподвижную гладь озера. Я лежал на земле, тяжело дыша, сердце бешено колотилось в груди. И тогда я посмотрел на воду.

Оттуда на меня смотрело моё отражение, а на месте глаз у него темнели чёрные провалы.

Я отпрянул от воды настолько быстро, что упал на спину, а посох мой глухо стукнул о землю. Я зажмурился, тряся головой, не в силах вынести это зрелище. Когда я осмелился снова открыть глаза, озеро исчезло. На его месте была все та же бесконечная, растрескавшаяся серая земля.

Я лежал, не смея пошевелиться, опустошенный и напуганный до глубины души. Это место не просто убивало. Оно играло со своими жертвами, предлагая ложную надежду, чтобы потом сожрать их душу. И я только что заглянул в глаза собственной погибели.

Я лежал на земле, не смея пошевелиться. Спустя некоторое время я услышал тихое блеянье моей овцы. Это придало мне сил. Но это был самообман. Никакого блеянья не было. Тишина долины была абсолютной, и единственный звук, что я слышал — это безмолвный крик моей собственной души. Видение отражения с пустыми глазницами выжгло во мне всякую надежду. Я был сломлен.

Где Ты, Пастырь мой? Почему Ты оставил меня здесь, в этой богохульной пародии на Твое творение? Молитва застыла на потрескавшихся губах, не находя сил вырваться наружу. Я чувствовал, как холод серой пыли просачивается сквозь одежду, забирая последнее тепло. Я закрыл глаза. Может, так и надо. Просто лежать, пока эта земля не примет меня, не обратит в такой же прах и не сотрет память обо мне. Сон, тяжелый и бездонный, как то озеро пустоты, уже тянул меня в свои объятия.

Но этому миру было мало моей пассивной сдачи. Он требовал зрелища.

Сначала я ощутил это как легкое дуновение на лице, хотя ветра здесь не было. Потом — как мимолетную тень, промелькнувшую над моими закрытыми веками. Я с усилием открыл глаза и посмотрел на низкое серое небо.

Там, в мутной вышине, кружили они.

Это не были птицы. У них были кожистые, как у летучих мышей, крылья без единого пера. Их тела были тощими и вытянутыми, а головы походили на обломки черепов с длинными, загнутыми клювами. И они не кричали — из их глоток доносился сухой, царапающий звук, будто друг о друга терлись два камня. Они кружили медленно, без всякой спешки, спускаясь все ниже и ниже. Их глаза, тусклые красные угольки, были устремлены на меня. Стервятники этой долины слетелись на пир.

Поначалу я смотрел на них с полным безразличием. Я был падалью. Они были падальщиками. Таков был порядок вещей в этом проклятом месте. Пусть берут. Пусть клюют мое тело, пока не останутся одни белые кости, которые станут частью этого серого пейзажа. Я снова закрыл глаза.

Сухой шорох воздуха прямо над головой заставил меня вздрогнуть. Я резко распахнул глаза. Одна из тварей, сложив крылья, камнем падала на меня, выставив вперед когти, острые, как осколки обсидиана.

И тогда во мне что-то щелкнуло. Это была даже не воля к жизни. Чистый, первобытный инстинкт пастыря, который тысячи раз отгонял волков от своего стада. Мое тело, помнившее эту науку лучше, чем разум помнил молитвы, сработало само.

Я откатился в сторону за мгновение до того, как когти вонзились в землю там, где только что была моя голова. Рука, действовавшая по своей собственной воле, нащупала холодное, гладкое дерево посоха. Пальцы сжались на нем с такой силой, что я думал, древесина треснет.

Тварь, промахнувшись, с неприятным скрежетом проехалась по земле и снова взмыла в воздух, готовясь к новой атаке. Я уже был на ногах, шатаясь от слабости, но крепко стоя на земле. Я был больше не беспомощной добычей. В моих руках было оружие.

Она снова ринулась на меня, целясь в грудь. Я не стал уворачиваться. Я шагнул ей навстречу и, вложив в удар все свое отчаяние и ярость, взмахнул посохом.

Раздался сухой, громкий треск, как будто сломали мертвую ветку. Посох врезался в череп твари, и тот разлетелся на куски. Ее тело, лишенное управления, рухнуло к моим ногам и рассыпалось в кучу серого праха и острых обломков костей. Кровь в нем не текла. Жизни в нем не было.

Остальные стервятники, кружившие в небе, испуганно взмыли выше, их скрежет стал громче и тревожнее. Я стоял, тяжело дыша, и смотрел на посох в своей руке. Он был теплым от моей хватки. Гладкий, знакомый, вырезанный моими собственными руками из молодого ясеня. Я опирался на него в пути и подгонял им отстающих овец.

И в этот момент, в этой долине без Бога, я наконец понял слова Псалма.

«Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня».

Я всегда думал, что это слова о пассивной защите, о надежде на то, что кто-то свыше защитит меня. Но я ошибался. Успокоение было не в ожидании помощи. Успокоение было в самом посохе. В опоре веры, которая не дает упасть, и в жезле воли, который сокрушает зло. Мой Пастырь не оставил меня. Он дал мне все, что было нужно.

Я поднял голову и посмотрел в небо на оставшихся тварей. Я поднял свой посох, приветствуя их. Я больше не был заблудшей овцой. Я был пастырем в этой долине теней. И я буду бороться за свою паству, даже если в ней всего одна душа — моя собственная.

Стервятники, словно почувствовав эту перемену, покружили еще немного и, один за другим, растворились в серой мгле, из которой и появились.

Победа над тварями из серого неба не принесла облегчения. Она лишь разбудила долину. Теперь это место знало, что я не сломлен, что я буду бороться. И оно сменило тактику. Вместо грубой силы оно решило использовать обман.

Я шел вперед, и казалось, сама земля подо мной менялась. Пыль стала мельче, почти как мука, и каждый шаг давался с трудом — ноги вязли по щиколотку. И тогда я почувствовал это. Тот самый взгляд в спину, от которого мурашки идут по плечам. Я резко обернулся. Никого. Лишь бесконечная серая равнина. Но ощущение не проходило.

Я пошел дальше, уже не оборачиваясь. За мной кто-то следил. Я чувствовал это своим существом, осознавая, что мою спину пронизывает чей-то взгляд. Один раз мне показалось, что я ощутил горячее дыхание на своей шее, и резко хлопнул по ней ладонью. Пустота. Существо отдалилось, но не ушло. Оно мягко ступало за мной след в след, словно давая понять, что уже настигло меня и теперь выжидает.

И тогда я ее увидел. Не саму тень, а ее игру.

Впереди, метрах в пятидесяти, из серой мглы вынырнул знакомый силуэт. Моя заблудшая овца! Она жалобно блеяла, подзывая меня к себе. Радость обожгла мое сердце, заставив забыть обо всем. Я рванулся к ней, уже не чувствуя, как вязнут ноги.

«Стой!» — крикнул мой внутренний голос, закаленный битвой со стервятниками. Я замер на полпути. Что-то было не так. Блеянье было слишком чистым, слишком правильным для этого места. Я прищурился. Овца стояла на небольшом клочке земли, который выглядел чуть темнее и плотнее, чем окружающая пыль. Но вокруг нее земля едва заметно колыхалась, словно поверхность трясины.

Я поднял с земли обломок кости, оставшийся от небесной твари, и что было силы метнул его в сторону «овцы». Кость пролетела мимо нее и с глухим, чавкающим звуком ушла в землю. Поверхность пыли пошла кругами, как по воде. Зыбучие пески из праха. Ловушка.

Фигура овцы на мгновение исказилась, дрогнула, как изображение в раскаленном воздухе, и растаяла. Это была всего лишь тень.

Я продолжил путь, обходя коварное место стороной, и теперь мой взгляд был острым, как у ястреба. Я больше не доверял ничему, что видел. Тень поняла это и стала изощреннее.

Она больше не принимала облик овцы. Теперь она играла на самом дорогом.

Впереди показался глубокий, уходящий в непроглядную тьму каньон, преграждающий мне путь. Я подошел к краю, ища обход. И услышал голос.

— Амос!

Мое сердце пропустило удар. Я обернулся. На противоположном краю каньона, всего в нескольких десятках метров, стояла моя Сара. В том самом синем платье, в котором я видел ее утром. Она протягивала ко мне руки, и лицо ее было искажено горем.

— Амос, я здесь! Я жду тебя! — кричала она, и ее голос был точной копией голоса моей жены.

Слезы застилали мне глаза. Разум кричал, что это обман, но сердце отказывалось верить. Я сделал шаг к краю пропасти, готовый искать спуск, лезть по отвесным скалам, сделать что угодно, лишь бы коснуться ее.

— Иди ко мне, любимый! Здесь есть мост, ты просто его не видишь! Сделай шаг!

Я посмотрел вниз. Между двумя краями каньона действительно висел тонкий, едва заметный мост из спрессованной пыли. Он казался хрупким, но голос Сары был убедительным.

— Не верь, — прошептал я сам себе. — Не верь ей.

Я вгляделся в фигуру на том берегу. Она была совершенна. Каждая складка на платье, каждая выбившаяся прядка волос. Но было одно «но». Я вспомнил, как утром, уходя на пастбище, я сорвал для нее маленький полевой цветок и вложил ей в волосы. Цветка не было.

И еще одно. Под ее ногами не было следов.

Я поднял посох и, не говоря ни слова, указал им на ее ноги. Фигура на том берегу замерла. Ее лицо, такое родное и любимое, начало искажаться. Улыбка превратилась в звериный оскал. Глаза вспыхнули красным.

— Ты заплатишь за это! — прошипела тварь голосом, который уже не имел ничего общего с голосом Сары.

Фигура метнулась в сторону и растворилась в серой мгле. Хрупкий мост из пыли с тихим шорохом обрушился в бездну каньона.

Я стоял на краю, опустошенный и злой. Тень не просто пыталась меня убить. Она оскверняла мои самые светлые воспоминания, превращая любовь в оружие против меня.

Неизвестность порой может свести человека с ума, — я предпочёл знать правду. Я должен был увидеть ее истинное лицо.

Я медленно пошел вдоль каньона, ища, где он заканчивается. Тень больше не пряталась. Теперь она шла рядом со мной, по ту сторону пропасти. Я не видел ее, но чувствовал ее присутствие. И тогда, в какой-то момент, я краем глаза уловил ее движение. Я резко повернул голову.

Всего на мгновение я увидел тень. Это не было человеческим силуэтом. Это был сгусток тьмы, вытянутый, бесформенный, с длинными, тонкими руками-щупальцами. Она взметнулась, протянула ко мне холодную длинную руку в последней попытке схватиться за моё горло через пропасть, но не дотянулась и растворилась в воздухе.

Моё сердце бешено колотилось, ладони стали мокрыми, а на лбу выступил пот. Я был близок к тому, чтобы закричать, но боялся открыть рот, потому что боялся, что страшная тень могла войти в моё тело.

Я отвернулся от каньона и пошел прочь, вглубь долины. Теперь я знал своего врага. Он был хитер, он был безжалостен, и он питался моими страхами. И я больше не дам ему этой пищи.

Я шел через долину, которая теперь казалась огромной, выбеленной костью. Каньон, в котором исчезла тень, остался позади, но ощущение враждебного присутствия не покинуло меня. Оно лишь сменило форму, разлилось по всей земле, впиталось в серую пыль. Теперь врагом была сама долина.

Пейзаж начал меняться. Искривленные деревья и скальные выступы пропали, уступив место идеально ровной, бесконечной равнине. И тогда я увидел их.

Сначала они показались мне просто камнями или редкими, высохшими кустами вдалеке. Но потом я понял, что они движутся. Медленно, бесцельно, они брели по равнине, не издавая ни звука. Их были сотни, может быть, тысячи. Целый легион.

Я остановился, сжимая посох. Подойдя ближе, я различил их фигуры. Меня окружали люди.

Я не слышал их дыхания. Каждый был одет в чистое, но бесформенное серое рубище, они стояли без всякого порядка, пустыми взглядами уставившись за горизонт. Среди этих людей были мужчины и женщины, старики и дети. Под их кожей будто бы не было ни кровинки, таким безукоризненно белыми казались их лица. Это были души тех, кто сдался этой долине, кто позволил озеру пустоты забрать их глаза, а тени — их волю.

Сначала я решил обойти их. Я свернул вправо, намереваясь оставить безмолвную толпу далеко в стороне. Но стоило мне изменить курс, как и они, словно подчиняясь единому, неслышимому приказу, начали смещаться, плавно перекрывая мне путь. Я повернул влево — и снова живая стена медленно двинулась мне наперерез. Куда бы я ни шел, они оказывались передо мной. Это была не статичная толпа, а движущийся, живой лабиринт, и я был в его центре.

Я понял, что пути назад нет. Мне нужно было пройти сквозь них.

Я осторожно пробирался мимо, стараясь никак не коснуться ни одного из них. Казалось, никто не знал о моём присутствии, однако я чувствовал, что они, как и та тень, следили за мной. Их взгляды не были пустыми — они были всасывающими.

Тогда я и заметил перемену.

В глазах каждого из окружения загорелись жёлтые огоньки. Сначала тусклые, как пламя угасающей свечи, постепенно они становились ярче — настолько, что смотреть было невозможно. Я сощурил глаза, но это не помогло. Теперь легион мёртвых смотрел на меня. Желтизна их глаз не освещала ровным счетом ничего. Никто, в том числе и я, не отбрасывал тени. А сияние становилось ярче.

Я слышал этот свет. Неровным гудением он вливался в мои уши, заставляя их болеть.

Я опустил голову и двинулся вперед, выставив перед собой посох. Первым, кого я коснулся, был старик с длинной седой бородой. Дерево моего посоха коснулось его плеча, и он безмолвно отступил. Я сделал еще шаг, раздвигая толпу. Они были как густая вода, как вязкий туман — не оказывали сопротивления, но их близость была удушающей.

Один раз я оступился, и моя рука случайно коснулась рукава проходившей мимо женщины. Ледяной холод, не имеющий ничего общего с морозом, пронзил мою руку до самого плеча. Силы покинули меня, ноги подогнулись. Я почувствовал, как слабеет хватка на посохе. Этого они и ждали.

Они окружили меня. Я почувствовал, как их руки легли мне на плечи, на спину. С каждым мгновением под этими ледяными ладонями моя собственная воля таяла, как снег на солнце. Они не хотели меня убить. Они хотели, чтобы я стал одним из них. Чтобы я остался здесь, в этом безмолвном, бездумном покое, забыв о Саре, о Давиде, о солнце и зеленой траве. Еще немного — и разорвут. Не плоть мою, но душу.

Последним, что я вспомнил, были лица моих жены и сына.

Я зажмурился, отсекая от себя их мертвые, желтые глаза. Я закричал в своем разуме, призывая образы тех, кого любил. Смеющееся лицо Сары. Крохотные пальчики Давида, сжимающие мой. Я цеплялся за эти воспоминания, как утопающий цепляется за обломок доски. Это был мой свет против их пустоты.

Заблеяла овца.

Не по-настояшему. Этот звук родился в моей памяти, звук жизни, за которую я пришел сюда бороться.

Этот звук разорвал их оцепенение. Я почувствовал, как ледяные руки дрогнули и отпустили меня. Я открыл глаза, вскинул посох и, издав крик, который наконец вырвался из моего горла, ринулся вперед, расталкивая их. Они расступались, их желтые глаза на мгновение погасли от звука моего живого голоса.

Я бежал, спотыкаясь и падая, пока не вырвался из последних рядов этой призрачной армии. Обернувшись, я увидел, что они снова сомкнули свои ряды и продолжили свое медленное, бесцельное шествие, будто меня никогда и не было.

Я стоял один посреди равнины, задыхаясь. Я прошел сквозь легион отчаяния. И теперь я знал, что худшее испытание еще впереди.

Земля снова изменилась. Равнина пошла волнами, превращаясь в бесконечное поле маленьких, одинаковых холмиков, взрывавших землю, как пузыри на поверхности кипящей смолы. Это было кладбище. Тысячи безымянных могил без крестов и имен.

Я шел через бессчетное количество безмолвных рядов, и скорбь этого места давила на меня тяжелее, чем низкое серое небо. Но это была не та скорбь, что очищает душу слезами. Это была тяжелая, беспросветная тоска тех, кто умер без надежды.

И тогда я увидел его.

Сначала это был просто еще один силуэт, маячивший впереди. Но он не был похож на пустые оболочки из легиона мертвых. Он двигался целеустремленно, будто искал что-то. Подойдя ближе, я понял, что это мальчик. Совсем ещё мальчик, он был едва ли старше восьми лет. И что-то в его облике казалось мне невероятно знакомым.

После всего пережитого я опасался его, но он просто шёл рядом, и постепенно моя тревога улеглась. Мы шли молча среди могил.

За каждый пройденный час что-то изменялось. Сначала я не замечал этого, но ребёнок, изо всех сил старавшийся догнать меня, выровнял шаг. Он стал старше.

С его щёк исчезла детская припухлость, и в нём прибавилось сил. Волосы стали длиннее, лицо покрылось первым юношеским пушком. Он не смотрел на меня, его взгляд был устремлен на могильные холмы впереди, но я смотрел на него. Шло время, мы тоже шли. Мальчик старел. Моя догадка, холодная и страшная, оказалась верна: это был я.

Вот «я» достиг моего возраста. Точная копия, вплоть до шрама над бровью, оставленного рогом упрямого барана. А после «я» стал старше самого себя.

Я с ужасом и каким-то болезненным интересом следил за этим преображением. На его лице пролегла тень усталости, которая не исчезала. Сила, наполнявшая его стан, начала иссякать, словно утекая в серую землю под ногами. Его плечи, некогда прямые, опустились под тяжестью невидимых лет. Уверенный шаг, который я так хорошо знал, сменился шарканьем человека, идущего против сильного, беспощадного ветра.

Он остановился и, тяжело дыша, повернулся ко мне. Это был не мудрый, спокойный старец. Это было мое собственное отчаяние, облеченное в плоть. Его глаза, мои глаза, были полны не света, а серого пепла сожженных надежд.

— Все напрасно, — прохрипел он голосом, похожим на шорох сухих листьев. — Твоя вера — ложь. Твоя любовь станет прахом. Твой сын забудет твое лицо. Ты закончишь здесь. Как и я. Как все мы.

С этими словами он бросился на меня. Это не была атака воина. Это было нападение существа, сотканного из пыли и сожаления. Он не пытался ударить — он пытался вцепиться в меня, повалить, утащить за собой в один из этих безымянных холмов, который дымился у его ног, словно свежевырытая могила. Его хватка была слабой, но холодной, и от этого прикосновения моя собственная решимость начала колебаться. Я боролся не с ним. Я боролся с его правдой, с его безнадежностью, которая шептала мне, что он прав.

Он вцепился мне в одежду, его лицо было в нескольких дюймах от моего. Я видел в его глазах всю боль, всю усталость, все разочарования, которые ждали меня впереди, если я сдамся.

— Нет! — выкрикнул я, и этот крик был не голосом, а волей. — Моя жизнь — не твоя!

Я оттолкнул его от себя со всей силой. Он отлетел назад, и его старческое тело не выдержало удара. Но он не упал. Его фигура задрожала, пошла рябью, как отражение в воде. Он начал рассыпаться, теряя форму. Кожа, одежда, кости — все обратилось в серый прах, который вихрем осел на землю.

И на том месте, где он стоял, из земли вырос новый, свежий могильный холм.

На мгновение, на самой его вершине, я увидел призрачный образ младенца — себя самого, — который плакал, начиная новый бессмысленный круг. А затем и он исчез, оставив после себя лишь тишину и еще одну безымянную могилу на бесконечном кладбище.

Я прошел самое страшное испытание. Долина показала мне мою жизнь, лишенную смысла, и я отверг ее. Но цена этой победы была высока: я только что похоронил сам себя.

Кладбище осталось позади. Я не обернулся, чтобы посмотреть на холм, под которым похоронил свое отчаяние. Я шел вперед, и во мне была пустота. Не та мертвая пустота озера, а чистота выжженной земли, готовой принять новое семя. Я был изранен, измучен, но я был свободен от страха собственной ничтожности.

И в этой очищенной тишине я услышал его. Настоящий звук.

Тихое, слабое, прерывающееся блеянье.

Оно доносилось издалека, едва различимое, как биение сердца умирающего птенца. Но для меня оно прозвучало громче трубного гласа. Это была она. Моя овца. Она была жива.

Вся усталость, вся боль в израненном теле отступили. Цель, которую я почти потерял в лабиринтах собственной души, снова стала ясной и зримой. Я пошел на звук, и земля под ногами становилась все тверже, превращаясь из пыли в спекшийся, потрескавшийся камень. Воздух стал холоднее, он пах вековой плесенью и злом, которое было старше самих скал.

Я понял, что иду к самому сердцу этой долины, к ее темному и гнилому средоточию.

И я увидел его.

Оно стояло в центре огромного каменистого плато, единственное дерево на многие мили вокруг. Это был памятник смерти. Гигантский, чудовищный, высохший остов, чьи черные ветви-когти царапали низкое серое небо. Его ствол был искривлен в безмолвном крике, а кора напоминала корку запекшейся крови. От него исходила не тень, а сама тьма — плотная, осязаемая, ледяная. Та самая Тень, что преследовала меня, что принимала облик моей жены, была лишь отголоском, слугой этой первозданной мерзости. Это была ее обитель зла.

А у самого подножия, запутавшись в толстых, похожих на змей корнях, что змеились по каменной земле, лежала она. Моя овца.

Она была жива, но едва дышала. Ее шерсть была вся в колтунах и серой пыли, бока ввалились от голода, а в больших, темных глазах уже не было страха — лишь тупое, покорное ожидание конца. Она была в плену.

Я сжал посох и шагнул на плато.

Как только моя нога коснулась черного камня, дерево ожило.

Земля подо мной содрогнулась, и корни-щупальца с сухим скрежетом пришли в движение. Они взметнулись, как кнуты, рассекая воздух и обрушиваясь на то место, где я только что стоял. Каменная крошка брызнула во все стороны. Я отскочил, выставляя перед собой посох. Один из корней, толщиной с мою руку, хлестнул по нему с такой силой, что дерево загудело, а мои пальцы онемели от удара.

Я оказался в центре бешеной пляски. Корни атаковали со всех сторон, пытаясь сбить меня с ног, опутать, раздавить. Я отбивался, кружась на месте. Мой посох стал продолжением моих рук. Я бил по узловатым суставам корней, и они отдергивались с сухим треском, но на место одного тут же приходили два других. Это была битва не на жизнь, а на смерть, прямо у порога самого ада.

В короткой передышке, когда дерево будто набиралось сил для новой атаки, мой взгляд упал на овцу. Она подняла голову и смотрела на меня. Ее тихое блеянье было почти неслышным за скрежетом корней, но я его услышал. Она умирала от жажды и голода.

И тогда я понял, что должен сделать. Победить этого монстра силой было невозможно. Его можно было победить только жизнью.

Не обращая внимания на приближающиеся корни, я припал на одно колено, прикрывая овцу своим телом. Я сорвал с пояса флягу. В ней оставалось всего несколько капель, которые я берег для себя, но я выплеснул их на ее сухие, спекшиеся губы. Она жадно сглотнула. Затем я достал из-за пазухи последний, зачерствевший кусок хлеба. Отломив крошку, я вложил ее ей в рот.

Это был акт чистого безумия. Акт милосердия перед лицом врага.

Один из корней, острый как копье, ударил меня в спину. Боль обожгла меня, но я не пошевелился, пока овца не проглотила хлеб. Остаток лепешки выпал из моих ослабевших пальцев и упал на черный камень у самого основания чудовищного дерева.

В то же мгновение все замерло. Корни застыли в воздухе. Ветер стих. Дерево-монстр, казалось, в недоумении склонилось, разглядывая то, что произошло у его подножия.

Там, куда упали крошки моего хлеба, смоченные последней каплей моей воды, на мертвом черном камне что-то изменилось. Сначала это был едва заметный огонек, крохотная искорка зеленого света. А затем, пробивая камень, словно скорлупу, из самой толщи мертвой породы потянулся к серому небу один-единственный, сияющий изумрудной жизнью, зеленый росток.

Зеленый росток, пробившийся сквозь черный камень, был не просто растением. Он пульсировал мягким, но упрямым светом, и этот свет был болью для всего мертвого, что его окружало.

Дерево-монстр содрогнулось от корней до самых верхних ветвей. Из его черной, растрескавшейся коры донесся звук, похожий на скрежет гигантских жерновов. Это был крик ненависти и ярости, безмолвный, но сотрясающий саму основу этой долины. Оно не могло смириться с тем, что жизнь посмела родиться в его цитадели смерти.

Трансформация началась как катаклизм, как битва двух первозданных сил.

Небо, до этого бывшее просто серым и неподвижным, почернело. Сгустились тучи, закручиваясь в чудовищную воронку прямо над деревом. По плато пронесся ураганный ветер, швыряя в меня каменную крошку, которая секла лицо и руки. Я вскочил на ноги, заслоняя собой росток и оцепеневшую овцу.

Земля затряслась. Черные корни-щупальца, на мгновение замершие, теперь двигались с удвоенной яростью. Они не били по мне — их целью стал маленький росток. Десятки когтистых отростков, похожих на костлявые пальцы, вонзились в камень вокруг него, пытаясь вырвать, сокрушить, уничтожить этот крохотный очаг жизни.

Я знал, что мои силы на исходе. Я не мог отбить их все. Я мог лишь задержать их на мгновение. И тогда, повинуясь последнему отчаянному порыву, я сделал единственное, что мне оставалось.

— Я не отдам! — выкрикнул я в лицо буре.

Подняв свой посох обеими руками над головой, я с размаху вонзил его в землю прямо рядом с сияющим ростком.

В тот момент, когда наконечник посоха пробил камень, мир взорвался светом.

Мой посох, вырезанный из ясеня, напоенный потом моих рук и силой моей воли, вспыхнул ослепительным белым пламенем. Он перестал быть просто куском дерева. Он стал проводником. Он сам пустил в мертвую скалу сияющие корни, которые переплелись с корнями ростка. Вверх по стволу посоха ударила волна жизни, и на его верхушке, там, где была моя рука, распустился один-единственный, сотканный из чистого света, белый цветок.

Из-под этого сияющего купола, образованного моим посохом и ростком, во все стороны хлынула волна сотворения.

Она ударила по черным корням, и те с шипением отпрянули, будто их коснулись раскаленным железом. Волна прокатилась по плато, и черный камень под ее натиском начал светлеть, превращаясь в плодородную почву. Она докатилась до самого ствола дерева-монстра.

Раздался оглушительный треск, будто раскололась гора. Черная кора чудовища начала осыпаться, обнажая под собой не мертвую древесину, а чистую, белую, живую. Ветви-когти, тянувшиеся к небу в проклятии, распрямились и покрылись молодой, изумрудной листвой.

Буря в небе достигла своего пика и обрушилась вниз — не ураганом, а теплым, чистым дождем. Первым дождем в этой долине за тысячи лет.

Волна жизни, неудержимая и всепоглощающая, неслась дальше. Она превращала серую пыль в сочную зеленую траву. Она наполняла высохшие русла рек чистой водой. Она поднимала из земли цветы, которых я никогда не видел, яркие и благоухающие.

Дерево больше не было монстром. Оно обратилось не в прах, а в свою полную противоположность. Теперь на его месте стояло огромное, прекрасное дерево с раскидистой кроной, дающее тень и источающее тонкий аромат цветущего миндаля.

Я стоял, оглушенный и ослепленный, посреди этого буйства сотворения. Дождь смывал с моего лица пыль и кровь. Я посмотрел на свою руку, все еще лежавшую на посохе. Он снова стал обычным деревом, но я чувствовал, как в нем тихо и ровно бьется живой пульс.

Рядом со мной, стряхнув с себя остатки оцепенения, на нетвердые ноги поднялась моя овца. Она сделала шаг и, опустив голову, впервые за долгое время сорвала губами пучок сочной, мокрой от дождя, настоящей травы.

Буря стихла так же внезапно, как и началась. Черные тучи, исполнив свое предназначение и омыв землю первым животворным дождем, разошлись без следа. Сквозь разрывы в серой пелене, которая так долго давила на этот мир, пробился первый луч солнца. Он был робким, золотистым, и когда он коснулся мокрой от дождя листвы, вся долина вспыхнула мириадами бриллиантовых искр.

Я медленно выпрямился, чувствуя, как ноет каждая мышца в моем израненном теле. Но эта боль была доброй, она была свидетельством того, что я жив. Воздух, который я вдыхал, больше не был пыльным и спертым. Он был свежим, прохладным, наполненным запахами мокрой земли, цветущих трав и озона.

На месте, где было чудовище, теперь стояло огромное, прекрасное дерево. Его белая кора светилась в лучах солнца, а раскидистая крона отбрасывала на землю кружевную, прохладную тень. Это было не просто дерево. Это было сердце нового мира. Древо Жизни, рожденное из смерти.

Я обошел свои новые владения. Я шел, и ноги мои ступали не по пыли, а по мягкому ковру из молодой травы и мха. Ручей, который раньше был лишь границей между миром живых и мертвых, теперь мирно тек через самый центр долины, его воды были кристально чистыми и прозрачными. Это и были те самые «тихие воды», о которых говорил Псалом. Не найденные, а созданные.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.