Бесплатный фрагмент - Зависимые от жизни

Книга 1. Любовь наотмашь

Я делаю свое дело, а ты делаешь свое дело.

Я живу в этом мире не для того, чтобы соответствовать твоим ожиданиям.

И ты живешь в этом мире не для того, чтобы соответствовать моим ожиданиям.

Ты — это ты.

А я — это я.

И если нам случилось встретить друг друга — это прекрасно.

А если нет — этому нельзя помочь.

Ф. Перлз

Май прошлого года начинался так же, как и его предшественник: с пересушенной дряблой пыли, жары и лопнувших почек. Солнце расплескивалось щедро, словно из ведра, а потом отражалось в зеркалах-псише. Старый снег полностью исчез, и распустились тюльпаны — красные с кровью и белые с бахромой.

Отовсюду вкусно пахло блинчиками на кислом молоке и свиными шашлыками, влажным черноземом и березовым дымом. А еще ароматами, которые не сможет собрать в один флакон даже самый искусный парфюмер: горчинкой каучуковых одуванчиков, молодой, еще без ампульных волосков, крапивой и крепким пыреем.

На каждом углу уже продавались перевязанные капроновой ниткой ландыши, венки из искусственных цветов и березовый сок, заправленный жареной пшеницей и изюмом. Рассада помидор, посадочный лук-севок и кусты анютиных глазок. В листьях клубники прятались майские жуки. Бездомные собаки целыми днями лежали на асфальте, прогревая свои тощие бока. Ветра гоняли обертки, проездные талоны и пустые пивные банки. И постоянно хотелось спать, возможно из-за весеннего авитаминоза.

Близились длинные майские выходные. Однообразные и растянутые, словно сыромятная кожа для тетивы. А еще Белтейн — кельтский праздник начала лета, время невероятной силы. Когда-то в этот день люди посыпали дороги и подоконники лепестками примул и старались обходиться без ножей. К вечеру проводили скот между двумя главными кострами, сложенными из девяти пород дерева. Но самое пикантное — в этот день можно было заниматься любовью с тем, кого выберет тело. И люди уходили в лес, а утром возвращались с ветками старого боярышника, руки после которого стойко пахли селедочным рассолом и мокрой собакой.

С началом тепла я всегда делала ревизию гардероба. Стаскивала с верхних полок летние платья и Т-юбки, приглаживала рукой цветочный шелк и даже без особой примерки складывала одежду в открытые шкафы. Мой вес не менялся в течение десяти лет и колебался между сорока девятью и пятьюдесятью килограммами. Поэтому на весах ведьм, которые до сих пор хранятся в старинном городке Аудеватер в провинции южной Голландии, мне бы никогда не выдали пожизненный сертификат невиновности. И я бы попала в 80% клейменных за легкую хитрость, лунные практики и дар сексуального обольщения.

В коридоре уже стояли синие и оранжевые балетки, на балконе досыхали любимые плащи и шарфы-капюшоны. Волосы потихоньку привыкали к кардинально измененному цвету — что-то между ржавчиной и жженым апельсином. И почти стерлись из памяти несколько странных свиданий, покорно бредущих друг за другом, словно верблюды по Дороге благовоний. Три свидания и три мужчины, претендующие на мои мысли и тело. Непохожие по внешним данным, темпераменту и характеру, словно жители разных миров. Каждый со своим оттенком эмали, своим лоском и харизмой. А еще со своими особыми феромонами, напоминающими груши зимних сортов.

Первый ухажер оказался красавчиком с высеченным, словно из камня, профилем. Его лицо и тело состояло из одних углов: подбородок, нос, скулы, угол плеча и дуга колена. Во взгляде проскальзывало что-то орлиное и слишком решительное. Он бежал за мной от магазина игрушек, спотыкаясь и переругиваясь с прохожими. Выскакивал вперед на полшага и опять оказывался за спиной, чтобы затянуть пряжку сандалии. Заискивающе просил телефон и пытался в первые секунды общения уложить все свои плюсы — давно разведен, взрослый сын живет в Штатах, а гражданский брак далеко в прошлом.

Антон работал в фитнес-клубе барменом, исключительно в ночные смены.

— А кто тренируется в такое время?

— Когда как. В среднем, один-два человека.

— Тогда зачем работать?

Антон пожал плечами, откусил яблоко и переключился на тему правильного питания. Он с удовольствием делился рецептами фитнес-коктейлей и напитков здоровья из простокваши, свекольного сока и шпината. Рассказывал, как правильно высчитать калории и накачать рельефные мышцы живота, икроножные и ягодичные. И как лучше их потом подчеркнуть. Желательно — приталенными рубашками и зауженными брюками.

Он редко брился, регулярно увлажнял руки и пользовался маслом кананги, считая, что ни один одеколон не сравнится с этим афродизиаком. Только его кожа обыгрывала масло по-своему. Она навязчиво источала яркие ноты засахаренного варенья и приторных цветов, типа садовых лилий и душистого горошка.

Его левая рука была перевязана плотной красной ниткой. Там же болтались браслеты-обереги от сглаза с черными магическими агатами. Они напоминали комбоскини — четки, которые вряд ли плели афонские монахи с сорока молитвами. Образ завершали мужские бусы с амулетами Пасифик и Кханда.

На странице в «Одноклассниках» он значился как Антон Ягужинский. В альбоме красовалось пятьсот семьдесят пять фотографий.

— Почему Ягужинский?

— Хорошо звучит.

Я так и не узнала его настоящую фамилию. Все фото были однотипными, скучными и профессиональными. Антон в коротком шерстяном пальто от Armani. В вязаной шапке и горнолыжном комбинезоне. В черной рубашке, джинсовых шортах-стрейч и бейсболке. В деловом костюме, пляжном халате и просто в плавках. В рваной майке, зеленом кардигане от Ральфа Лорена и кожаных мокасинах от Hermes.

Он считал себя художником, и меня заинтересовали его работы.

— Но чтобы на них посмотреть, нужно прийти ко мне домой. Им противопоказана улица.

Я сразу же нафантазировала себе полотна, выполненные в какой-то редчайшей технике. Они наверняка боятся попадания прямых солнечных лучей, перепада температур и сквозняков. Например, что-то из пергамента и меха, сохраняющихся только при шестнадцати градусах по Цельсию и влажности воздуха 50‒60%. Возможно, эти картины написаны на коже или дереве и не переносят копоти, сажи и пыли? Или что-то из олова, и есть риск заболеть оловянной чумой? Или из воска, для которого невыносимы двадцать пять градусов тепла? Может, они натянуты на подрамник без крестовин и скосов, и для них смертельна повышенная влажность? Я даже представила себе специальный журнал, куда он записывает температурные показатели два раза в сутки. И была уверена, что он предложит мне вымыть руки, тем самым их обезжиривая, а потом надеть небеленые хлопчатобумажные перчатки. Но то, что меня ожидало, не выдерживало никаких, даже самых смелых предположений.

Квартирка в самом конце длинного некрашеного коридора оказалась крохотной и очень заставленной. Она была похожа на мышиную норку или на деревянную табакерку. Мне даже померещилось, что при входе захлопнулась крышка и запахло нюхательным табаком. Над каждой дверью свисала музыка ветра. Над кроватью — ловец снов. Много феншуйных вещиц, расставленных на кухонном столе, полочке в прихожей, телевизоре и просто на шкафу. Собачки Фу, веера и дракончики Пи Яо. Несколько золотых смеющихся Будд, старцев и уточек-мандаринок. Коллекции китайского белого чая в шкатулках, коробках и подвесных ящиках. Чайники и чашки с драконами, вазы с лилиями, трёхлапая жаба, кусочки меха для увеличения капитала и сухие букеты для нейтрализации негативной энергетики. На миниатюрной кухне периодически вздрагивал холодильник, полностью залепленный магнитами с репродукциями картин Гапчинской. Ими были украшены и дверцы навесных шкафчиков. И старая хлебница.

Антон ходил за мной по пятам и постоянно что-то рассказывал, наклоняясь над левым ухом.

— Я изучал трактаты древнекитайских мыслителей. А еще — традиции Рейки, но пока не получил инициацию. Прошел только первую ступень. Хочешь, я наложу на тебя ладони?

— Но у меня ничего не болит. Меня не от чего исцелять.

— Здоровых людей не бывает.

А потом выдал зазубренную фразу:

— Я могу передавать исцеляющую энергию, создавая при этом медитативную атмосферу. А еще я посещал школу Цигун.

— Но опять не закончил?

— Не хватает времени.

— А на что хватает?

— Ты знаешь, я так занят, что совсем ничего не успеваю.

Дом был плохо проветрен и задыхался от собственных испражнений. Старые хозяйские шторы на окнах не стирались с первого дня вселения. Всюду висели картины лебедей, волков и тигров, выполненные на картонках из-под продуктовых ящиков. Множество подушек, разбросанных по углам. Неоднородные палантины на креслах и его иллюстрированная спина… Антон подчеркнул, что для дома существует домашняя одежда, и непринужденно снял рубашку.

На его спине красовалось самое непонятное мне тату Божьей Матери с младенцем, нанесенное с учетом всех мелочей и норм станковой живописи. На плечах — выдержки из книги Иова: «Наг я вышел из чрева матери моей, и наг возвращусь. Господь дал, Господь и взял. Да будет имя Господне благословенно!» Он стал поигрывать мышцами, чтобы продемонстрировать разнообразие мимики божественного лица и обратить внимание на мастерскую затушевку и наложение теней. Мне стало дурно.

— Красиво?

— Да. Но мне кажется, это не то место.

Антон обиделся.

— Я делал его несколько лет, по сантиметру в месяц. А на живот придумал нечто другое: волка и волчицу. Она смотрит на него, а он воет на полную луну. А ноги…

Дальше я уже не слушала, потому что он достал свои работы. Из глубины темного платяного шкафа. Это был пакет, завернутый в женскую шерстяную шаль, с тремя хлопчатобумажными носовыми платками. Он их купил несколько лет назад в подземном переходе. На первом изобразил три розы — красную, черную и голубую. Обычными шариковыми ручками. Платок уже был не очень чистым и напоминал дешевую поздравительную открытку.

— Ну как? Впечатляет?

Я искренне ответила: «Да!» У меня в голове не укладывалась живопись ручкой и взрослый сорокалетний мужчина, называющий себя художником. На втором платке была незаконченная церковь еще без объема куполов. На третьем — что-то из трагедии Данте.

— Я это рисовал в тюрьме. Ко мне подходили сокамерники, хлопали по плечу и заверяли в огромном таланте. Пророчили большое будущее. И видишь, что из этого получилось — ничего. Я живу в бедности, в маленькой съемной квартирке.

Я не сдержалась:

— А что ты сделал для того, чтобы выставляться и жить в другом месте?

Антон захлопал глазами и даже растерялся:

— Как что? Вот же мои работы… Меня обязательно должен был кто-то заметить — какой-то жирный спонсор или агент с волосатой лапой — и продвинуть дальше. Вот смотри — мое профессиональное портфолио. Я же в душе актер, а пробиваются одни бездарности.

Он схватил с полки рыжий конверт и высыпал фото на диван. Со всех снимков смотрело недовольное, чуть брезгливое лицо. Дальше бросалось в глаза идеальное тело в кожаной куртке в стиле 30-х годов. Треугольные уголки рубашки, черные очки и щетина. Вдруг он вскочил, метнулся по комнате, поправил съехавшие диски и одернул коротковатую тюль. Было заметно, что он нервничает:

— Я уже подумывал оказывать секс-услуги. Не просто лишь бы кому, а богатым дамочкам. Знаешь, таким, которые ездят на крутых тачках и ужинают в ресторане «Прага» или «Монако». А вот секса у них нет, потому что вокруг одни хлюпики с преждевременной эякуляцией и полным непониманием женской физиологии. Конечно, к ним не так просто подступиться.

Антон внимательным взглядом окинул меня всю, зацепившись за кружевную юбку и кремовую футболку с длинными рукавами. Потом рассмотрел руки и кольцо с поддельным малахитом. В глазах промелькнула ясная мысль:

— Может, у тебя есть знакомые? Обеспеченные подружки, которым нужен хороший секс? Может, нужно их мамам? Меня не смущают женщины за шестьдесят, с обвисшей грудью и толстыми венами с мой палец. Я не подкачаю. Я здоров, у меня красивое тело и все в порядке с размерами. Хочешь, разденусь?

Он потянулся к резинке шортов. Я громко вскрикнула и остановила его порыв:

— Ты шутишь?!

— Нет.

Передо мной стоял мужчина-переросток, с накаченными мозгами и школьным уровнем IQ. Кокетливо хлопал ресницами. Его внутренние часы шли против часовой стрелки. В сторону регресса. Он уже переместился к плите и варил кофе, колдуя над туркой. В открытую форточку квакали лягушки-самцы, широко открывая рот и используя специальные голосовые мешочки. Они пели свою традиционную завлекающую песню.

— Нет, я серьезно. Абсолютно серьезно. Я давно над этим думаю. Я узнавал: час такой работы оценивается от пятисот до восьмисот гривен. Заработаю хорошие деньги, куплю себе квартиру на Печерских Липках и машину, Порше как минимум.

Он снял фартук, в котором отмерял зерна, сел за стол, вырвал лист из старой ученической тетради и стал считать:

— Вот смотри. За ночь я легко могу обслужить несколько дамочек, это уже триста долларов. За месяц — семь с половиной тысяч. А за год такой работы…

Антон посчитал и присвистнул.

— Да за год я уже буду королем! Что-что, а ублажать я умею. Да ко мне очередь будет выстраиваться! Клиентки начнут передавать из рук в руки. Знаешь, как долго я могу?

Оказалось, что несколько дней назад его уволили с работы. Без предупреждения и отработки. А так как богатых дамочек еще не завелось, Антон решил прибегнуть к запасному варианту и погрузиться в творчество. Придумал клеить сувенирные картины с деревянными заборчиками и сельскими домиками. У заборов — подсолнухи с прореженными семечками и мальвы выше шиферной крыши. А еще много травы — густой и нечесаной.

Недалеко от гостинки, в которой он жил, находился магазин подарков ручной работы. Антон направился прямиком туда договариваться о сбыте. Его внимательно выслушали и попросили принести образец. Образца еще и в помине не было.

Через неделю я спросила:

— Ну что, сделал пилотный вариант?

— Нет, не было времени. Вчера разложил все материалы и стал считать…

— А что ты считал?

— Прибыль, конечно. Я считал затраты на материалы, количество проданных сувениров в месяц и свой доход. Получается неплохо. Около тысячи долларов.

— А сколько сувениров ты сделал за вчерашний вечер?

— Пока ни одного. Сперва записал расходы и постирал вещи. Потом фильм начался. «Индиана Джонс и храм судьбы» — видела? Я тоже много раз смотрел, но решил еще раз освежить в памяти. Когда закончился, было что-то около полуночи. Я заварил себе чай, пришел с чашкой, а там уже идет второй — «Горькая луна». Так что лег я около трех. И вот, только проснувшись, звоню тебе.

Я посмотрела на часы. Был почти час дня. Мой мозг отказывался принимать подобный образ жизни, и поэтому в голове постоянно проходило двухфазное короткое замыкание. Антон сладко зевнул в трубку и оживился:

— Слушай, а ты помнишь о моей просьбе?

— Ты о чем?

— Ну, насчет подружек? Может, кому-то уже позарез нужен мощный секс? Ты же знаешь, я — как машина, могу по несколько часов.

— А смысл? Разве смысл в количестве времени? Мне кажется, смысл в результате.

— Да все вы так говорите. А сами хотите, чтобы это было как можно дольше, жестче и грубо. И желательно в попу. Я когда-то засекал: мой рекорд без остановок и эякуляции — ровно три часа.

И он довольно засмеялся. Мне стало тошно, и я завершила разговор.

Потом началась дешевая осада. Он звонил и предлагал встретиться возле кишащего лептоспирами озера, у входа в супермаркет «Перекресток» или на стадионе возле трибун. Просил продать знакомым свой пиджак за восемь сотен зеленых. Я немела, и он быстро давал задний ход, разрешая продавать частями. Приглашал провести с ним ночь, как я понимала, тоже за деньги.

— Хочешь, мы это сделаем в парке в светлое время суток? Признайся, тебя же возбуждает, когда медленно прохаживаются склерозные старички, дети играют в прятки, постоянно выкрикивая: «Пила, пила, лети, как стрела», а я тебя имею стоя. Жестко, без предварительных прелюдий. Или давай в лифте. Представляешь, в нем расколотое зеркало, потекшие надписи на фанерке и запах… Запах человеческой мочи. Или тебе нравится играть в хорошую девочку?

— Антон, ты болен?

— Ну что ты такая прошеная. Ты же хочешь! Я вижу. Все вы поначалу корчите из себя недотрог…

Точку в отношениях с Антоном я поставила по телефону, не тратя живую энергию на расставание. Рано утром, когда рассвет еще был серым и небо готовило свои вены для впрыскивания кровяных телец, написала смс, что больше видеться не имеет смысла. Он ответил в два часа дня грубо и безграмотно. Написал, что я старая кошелка и что меня не выдержит ни один мужчина. И что в итоге я останусь ни с чем. А еще я фригидная, и чтобы меня завести, потребуется рефрижератор. Кроме этого, пора бы взглянуть в паспорт и вспомнить свой возраст. В письме было десять орфографических ошибок и ни одной запятой.

Я покрутила перед глазами телефон, словно он был заражен какой-то вирусной инфекцией, к примеру, холерой, удалила ответ вместе с его номером. Раскрыла книгу Эльчина Сафарли — роман с мандариновым привкусом шафрана и ненавязчивой грустью. Историю отношений русской женщины и турецкого мужчины. На следующий день у меня планировалось свидание с неким Шевки, парнем из Турции, и я подумала, что может появление этой книги — особый знак? А вдруг мне уготован именно восточный мужчина с лукавыми влажными глазами? Он уже несколько дней звал на обед и спрашивал, люблю ли я суши.

— Шевки, какие суши? Ты должен кормить меня как минимум кебабом.

Он смеялся и продолжал названивать.

Шевки подъехал в четверг и осторожно припарковался вдоль дороги. Суетливо вышел, достал чахлые розы, купленные в цветочном ларьке, и поцеловал в щеку. У него были черные блестящие волосы, обильно смазанные гелем, намечающийся животик и маленькие худые пальцы. Плотно облегающая рубашка с огурцами казалась маловатой, лицо слишком юным, и я задала вопрос, нарушив этим все правила свидания:

— Извини, но сколько тебе лет?

— Двадцать шесть.

— А тебя не смущает, что мне уже тридцать пять?

— Напротив. Меня не интересуют одногодки. Мне нравятся зрелые женщины, от тридцати. Они уже готовы к браку.

— А ты себе ищешь жену?

— Конечно, и только украинку.

— Почему? Чем тебя не устраивают турчанки?

— Они полные и смуглые. А мне нравятся стройные и светлокожие. Такие, как ты.

В машине пахло чем-то острым. На заднем сиденье лежал пакет из «Желтого моря».

— Это что?

— Суши, конечно.

— А где мы их будем есть?

— У тебя дома, конечно.

Я улыбнулась и ответила очень медленно. Как глухонемому. Практически по слогам:

— Послушай, Шевки. Я не готова пригласить тебя домой на первом свидании. У нас так не принято. Давай поедим суши где-нибудь в другом месте.

Он надул губы и стал похож на обиженного дошкольника. В черных, напоминающих маслины, глазах появились слезы.

— Где здесь магазин?

— А зачем?

— Хочу купить шампанское.

Мы сидели в его новой машине, в которой еще болтались салонные бирки. Чтобы не тратить бензин, он заглушил мотор и вытянул ключ из замка зажигания. Счетчик спидометра показывал пробег в пятьсот километров, и еще даже не было пройдено первое техобслуживание. Шевки очень боялся забрызгать салон, поэтому шампанское открывал на улице. Суши съел сам. Я не представляла, как можно есть не за столом, покрытым скатертью, не ощущая между пальцами теплое дерево палочек. Шампанское пил большими голодными глотками.

— Ты же за рулем.

Он ответил, чуть смущаясь:

— Я немного волнуюсь. Ты же станешь моей женой?

— А как же любовь?

— А разве возможно не полюбить красивую? Я хочу привезти тебя домой, чтобы соседи с почтением говорили: «Какая у Шевки красивая жена!»

— Но ты же будешь ревновать.

— Не-а. Ревновать не буду. Буду наряжать, как куклу. Золото в уши, на пальцы и на запястья. Дорогие ткани. Только батист, кашемировый трикотаж и шифон. Можно что-то из хиджаб-моды. И пусть на платьях будут нарисованы цветы, такие… яблоневые. Стану водить за руку в салоны красоты и на фитнес. Но ты не сможешь посмотреть на другого. Убью!

Я, закаленная предыдущим свиданием, уточнила:

— А чем ты занимаешься?

— Туризмом. Встречаю туристов из Турции, селю в отель и провожу обзорную экскурсию по городу: Лавра, Дом с химерами, Парк Славы и Родина-мать.

— А как долго учил русский?

— Долго. У вас очень сложный язык. Ко мне приходил репетитор. Когда ты выйдешь за меня замуж, я научу тебя турецкому. И еще — я очень хочу детей.

В машину стал просачиваться вечерний воздух. Он попытался меня обнять и поцеловать, стараясь максимально захватить рот своими ассиметричными губами.

— Что ты делаешь?

— Я тебя очень хочу.

— Но мы знакомы от силы два часа!

— Ну и что? У меня долго не было секса.

Я отстранилась, поправила подскочившее платье и вытерла насухо губы:

— А как давно у тебя не было секса?

Он стал загибать пальцы. Бубнить себе под нос. Качать головой, словно сбился со счета.

— Года два.

— А что так? Чем тебя не устраивают наши женщины?

— Они прежде всего хотят от меня денег. Тянут в ресторан. А я на машину копил, не мог себе позволить такие траты. И потом — с кем попало не пойду. Я пойду только с красивой, такой, как ты. Ты была в Турции?

— Нет.

— Когда у тебя отпуск? Летом? Мы обязательно с тобой полетим в Стамбул! Там познакомимся с моими родственниками и сядем за стол. Мама наготовит много блюд: питу с мясным фаршем и овощами, денер-кебаб и ишкембе-чорбасы.

— Ишкембе — это что?

— Это очень вкусный суп из говяжьих и овечьих потрошков. В него еще добавляется чеснок и уксус. Но у нас не едят свинину. Я тоже не ем свинину и почитаю исламские традиции. А еще ты у меня будешь кушать сладости. Все девочки любят сладости: баклаву, сютлач и джезерье.

Шевки закатил глаза и поцеловал свои сложенные вместе пальцы. Я напряженно вспоминала. Баклаву помнила с пляжей Затоки. А вот что такое сютлач…

— Сютлач — это рисовый пудинг, чем-то похож на вашу молочную рисовую кашу, только с добавлением ванили. А джезерье — желе из уваренного сока моркови и граната. В нем еще много фисташек.

Потом быстро взглянул на часы.

— Торопишься?

— Да нет. Думаю, все успеем. Еще есть время до 21:00.

— Что успеем?

— Секс до футбола. Я очень люблю футбол, а сегодня играет Бешикташ и Галатасарай. Сейчас только 19:00. Времени — уйма.

И он снова полез целоваться. Жадно и настойчиво. От него пахло смесью тархана, игристым вином и васаби. Я решительно его оттолкнула. Для меня целоваться с ним было равносильно поцелую с соседом, стоящим впереди меня в очереди в кассу. Хотелось заплатить за суши и шампанское, выпитое из бумажных стаканчиков. Во рту оставался картонный привкус и капли чужой слюны. Я посмотрела вверх и увидела задумчивое небо в белом великоватом шиньоне и вытянутые свободные клетки голубого воздуха. Уже прилетели чибисы и журавли. Где-то за гаражами готовилась куковать кукушка, с зигодактильным строением пальцев: два пальца вперед, а два назад. Отдавало вспаханным потным грунтом: с утра начали сев хлебов, овощей и клевера.

Я с силой толкнула дверцу. Его глаза налились яростью, и мне сразу вспомнилось, что турки очень эмоциональны.

— Извини, но нет.

Шевки отвернулся, и я вышла, не прощаясь. Лицо обдало ароматом листьев брусники и березовых почек. Мокрые ступеньки еще оставались присыпанными песком. На самой верхней красовалась пасочка в виде однопалубного кораблика. Наверное, играли дети, прячась от короткого дождя. Как всегда, не работал лифт, и пришлось подниматься на восьмой этаж, размахивая травяной сумкой с короткими ручками. Цветы остались забытыми в машине.

На следующий день Шевки остыл и позвонил с невнятными извинениями, только я больше не хотела его видеть.

Третий мужчина оказался самым сложным. Коренной киевлянин, родившийся на улице Ивана Кудри в семье рабочих киевского мотоциклетного завода. Огромного роста, с непослушными волосами и громоподобным голосом. А еще с глубоко посаженными глазами, что говорило об осторожности и наблюдательности. Свою покойную маму называл не иначе как «маткой». И бабушку с прабабушкой тоже. И на втором свидании повез смотреть школу со ржавыми турниками и просевший дом, в котором прошло детство. А еще захламленный балкон с тремя стремянками и нейлоновым ковром.

Иван тоже преследовал цель жениться и даже пользовался услугами профессиональной свахи. Только никто не спешил за него выходить замуж, несмотря на двухкомнатную квартиру на Позняках, машину по имени «Ласточка» и собственный, непонятный мне бизнес.

Он работал дома. Предлагал какие-то услуги, и сделки происходили раз в десять месяцев. Деньги за это кормили его весь год. Был в разводе и по выходным забирал семилетнего сына к себе. Возил в Макдональдс и зоопарк, летом — рыбачить на Десну и загорать на Черном море. Купал в ванне, правильно стриг ногти с закруглением, лечил простуды и готовил всевозможные запеканки: кабачковую, творожную и картофельную. Он знал, как томить пшенную кашу, как выводить чернильные пятна и где лучше покупать кедровые орешки. А еще посещал все родительские собрания и с трудом подтягивал украинский алфавит.

Во время очередной встречи в ресторане, в котором мы ели ванильное мороженое, тщательно подчищая ложкой креманку, переспросил:

— Кир, я ведь нормальный вменяемый мужик. Не курю, вечерами всегда дома, по выходным жарю мясо на мангале. Машина есть, квартира после ремонта, с утепленным балконом и большой лоджией. Есть куда вешать стирку, и не нужно перед этим упаковываться в кожух. Что еще этим бабам надо?

— Думаю, дело за малым. Бабам, как ты выражаешься, нужна любовь.

— Я тебя умоляю! Какая любовь? Она пройдет через год. Проверено! Люди живут вместе по взаимной выгоде. Я могу предложить многое: кров, стол и секс.

— Более чем достаточно.

— Издеваешься?

— Даже не думала.

Он посмотрел в окно, за которым сумерки уже напоминали спелую ежевику, и поскреб ногтем маленькое молочное пятнышко на скатерти:

— Ты ведешь таблицу расходов?

— Нет.

— Как нет? Это же очень важно! Ты должна понимать, что и куда ты тратишь. Чтобы в следующем месяце не совершить бездумных покупок.

Я вспомнила, как моя знакомая прятала от мужа новые трусы, потому что он регулярно садился к окну, включал лампу и перебирал сваленное на столе белье: «Вот здесь можно зашить, здесь поменять резинку, в этих — старую вставку заменить на новую». У другой отец требовал записывать расходы в тетрадь и раз в неделю их проверял. В его очках не хватало дужки, и приходилось постоянно их ловить то на полу, то на штопаных коленях. Однажды он увидел в таблице бутылку минеральной воды, зачеркнул запись жирной линией и попросил впредь не тратить деньги на такую ерунду.

Она стала оправдываться, перебирая вспотевшие пальцы:

— Так жарко же было.

— Не умерла бы. Бери из колонки и носи с собой. Но воду больше не смей покупать!

Я задумалась, и он встряхнул меня за плечи:

— Кир, ты меня слышишь? Хочешь, поделюсь, как я планирую свой бюджет?

Я нехотя кивнула.

— В целом, я очень расчетлив и бережлив. Обязательно откладываю на черный день минимум 10%, а иногда и больше. Я вообще очень люблю копить. И ты знаешь, в моей кубышке уже достаточно внушительная сумма. Есть конечно и расходы. Гривен девятьсот у меня уходит на бензин и на техобслуживание. Еще тысячу я даю бывшей жене на сына.

— Сколько? А не мало?

— Я тебя умоляю! Это даже больше, чем достаточно.

— На продукты трачу полторы. Вещи покупаю по случаю — одну, максимум две рубашки в год. Джинсы у меня тоже одни, и когда они в стирке — надеваю вельветовые штаны. Две-три футболки. А зачем больше? Кстати, ты ничего не замечаешь? Что во мне изменилось?

Я растерялась. Попыталась рассмотреть цвет глаз, толщину бровей и ремень с широкой пряжкой. А потом сказала наобум:

— Новая рубашка?

— Точно! Вчера купил. И совсем недорого, хотя фирмА (ударение он ставил на последний слог).

Иван полез куда-то в сторону боковых швов и долго там шуршал. Искал бирку. А когда нашел, радостно вынырнул и подтвердил:

— Я же тебе говорил, что вещь брендовая — Franttini. Была распродажа коллекции прошлого или позапрошлого сезона.

Я подняла голову. Он расценил это как осуждение, и стал защищаться:

— Хочешь привязать сюда моду? А что мне мода? Мода — это все искусственно придуманное, временная, кем-то навязанная модель. А на самом деле все закручено с одной единственной целью — развести нас на деньги. И я совершил эту покупку только из-за тебя. Мне ведь нужно произвести впечатление.

Я промолчала. Не хотела его огорчать тем, что мне абсолютно все равно, какая ткань прикрывает его тело. И как в ней прострочены края — трехшаговым зигзагом или потайным швом.

— Я отвлекся. Ну, еще гривен пятьсот трачу на игрушки и школьные принадлежности. За коммунальные услуги — шестьсот. Остальное — мелочи: бумага для принтера, оплата мобильного, консьержка, стоянка для авто, тренажерный зал. Кстати, ты заметила, в какой я сейчас форме?

— А в какой ты был?

— О… — Иван втянул живот и поправил рукав тенниски, акцентируя мое внимание на своих самых обычных мышцах. — Под сто сорок кило, и у меня даже остались на антресолях фотографии с тех времен.

Как-то в гостях познакомился с девушкой, тренером по фитнесу. Она совсем помешалась на здоровом питании, кардиосессиях и силовых тренировках. Худая, как щепка, и вечно голодная. Ноги, не поверишь, две японские палочки для суши, и шея как у черного лебедя. Как-то в июле мы пошли с ней на пляж. Может, помнишь, два года назад стояла жара. Плотная, чисто рыбный студень. И мух тем летом было немерено. Пришлось всю квартиру залепить москитными сетками. Я перед этим забежал в магазин и купил килограмм копченых окорочков, свежего хлеба, аж горячего, помидоров и крылышки-гриль. Ну, надо же что-то у воды есть. Мы разделись, сложили стопкой одежду, и я заметил, что она поджала губы. Наверное, не впечатлил голеньким. А когда сели кушать, увидела, как я с аппетитом все поглощаю, и взбеленилась. Высказалась и о животе, что ложится на колени, и о консервантах, и о будущих проблемах с эрекцией. А под конец пригрозила перестать со мной встречаться, если я не сброшу вес.

С тех пор начались мои тренировки. Я занимался в зале три раза в неделю, отказался от жирного и хлеба, и потихоньку килограммы начали уходить. И вроде уже неплохо похудел, а она даже не чешется что-либо менять в своей жизни. Я ей говорю: «Рита, что тебе еще нужно? Я же не мальчик сопливый». И представляешь, что она мне отвечает: «Мне неудобно перед подружками за твою машину».

Ну да, у меня в тот момент был Daewoo Lanos. Но ведь она же будет спать со мной, а не с машиной! Короче, поменял я машину, Ритка со мной переспала и пропала. Я выдержал две недели, а потом звоню ей и говорю: «Значит так, дорогая, ты или спишь со мной, или не спишь! Я же здоровый мужик! Мне нужен регулярный секс!»

Мы с ней встретились еще раз. Все прошло неплохо, вижу, вроде как осталась довольна, но больше Ритка не появлялась и не отвечала на звонки…

На следующее свидание Иван пригласил меня в маленькое кафе возле станции метро Арсенальная. Кофейный запах разбавлялся всевозможными топпингами и взбитыми масляными кремами. Густо разросшиеся цветы в разномастных кадках настырно щекотали листьями руки, шею и запутывались в волосах. Между столиками был узкий проход, и крупное колено Ивана время от времени прикасалось к моему. Приходилось неудобно закручивать ноги и упираться в холодную чугунную батарею. Он заказал чай и горячий вишневый пирог на двоих. Я была совершенно не голодна, поэтому сдувала пудру, прокалывала вилкой тесто и нечаянно забрызгала платье. Иван кинулся с салфетками и размазал еще больше.

— Поехали ко мне, постираемся.

— Вань, не страшно. Я прикрою шарфом.

Он погрустнел, убрал руки, поковырялся в своем куске и с обидой сказал:

— Ты относишься ко мне как к другу.

Мне стало его жалко:

— Вань, но любые отношения начинаются именно с дружбы.

Иван спохватился, приосанился, отложил вилку и намекнул, что в жизни любил два с половиной раза. Было понятно, что эта красивая цифра была придумана заранее в расчете на то, что я обязательно отреагирую. Он хитро подмигнул, подозвал официантку, игриво дернув ее за ажурный передник, и попросил счет.

— Первая любовь случилась в институте. Абсолютно платоническая. Мы встречались около года, как два перепуганных оленя, и я ее пальцем не тронул. Целовались от силы два раза, почти не попадая в губы. Я провожал ее домой на троллейбусе, а сам шел пешком, потому что денег на обратный билет не было. А однажды так торопился, что упал и порвал единственный костюм. Колени превратились в решето, и я очень боялся в этом признаться матери. Она была строгой, даже суровой, и за любую оплошность могла запросто дать мне по морде.

Однажды мы с любимой сидели в парке под тюльпановым деревом. Как сейчас помню — в партерной части старого ботанического сада. Ничего не предвещало бури, и наш неторопливый разговор касался только институтских тем. Неожиданно она поднялась с лавочки, поправила примятую плиссированную юбку и сказала: «Мы больше встречаться не будем. Я от тебя ухожу». Я растерялся, тоже вскочил на ноги, споткнулся о вросший в землю камень, больно ударив большой палец: «Почему? Мы ведь даже не ссорились! Должна же быть какая-то причина?» — «Да. Причина есть. Я просто тебя не люблю».

Она ушла, не оборачиваясь, а я смотрел ей в спину. Хрупкие солнечные лучи касались позвоночника и тут же ломались надвое, как карандаши с мягким грифелем. Я тогда впервые в жизни плакал и стонал от невыносимого жжения в глазах. Плелся по улице Коминтерна и не стеснялся своих мужских крокодильих слез.

Потом появилась Варя, и в скором времени мы поженились. Она была простенькой девушкой из очень бедной семьи, круглый год ходила в короткой джинсовой юбке и, кажется, сама сделала мне предложение. Во всяком случае, я не помню, чтобы его делал я. Просто перед самыми выпускными, сидя у меня на кухне и поедая кильку в томатном соусе с черным хлебом, озвучила, что ей давно пора замуж. Я говорю: «Хорошо, Варь, я не против, только давай подсчитаем наши доходы». Мы сели, прикинули. Жить отдельно не получалось — разве что с моими родителями. Совместного бюджета хватало только на еду и самую необходимую одежду. Я спросил: «Тебя устраивает такая жизнь?» Она согласилась, энергично закивав, но потом три раза от меня уходила.

Первый раз из-за того, что нас родители поселили в проходной комнате. Отец страдал простатитом и по несколько раз за ночь вставал в туалет. Мать с пяти утра уже не спала и громко вздыхала на кухне, стуча крышками от кастрюль и наполняя все пространство жареным луком. Она обваливала его в муке, потом жарила в кипящем масле крупными кольцами и считала самым сытным и дешевым блюдом. А еще не могла понять, как можно спать до семи. И Варя после очередной бессонной ночи собрала в свою потрепанную сумку периодику, подкрасила в прихожей губы и ушла, сказав у двери, что в таких условиях жить невозможно и что вся ее одежда пропахла луком. «Ишь ты! — крикнула тогда с кухни мать и пригрозила вафельным полотенцем с чайными пятнами. — Условия ей не подходят! Мы, кажется, тебя не из замка брали».

А потом набросилась на меня с упреками, что Варя ей с первого дня не понравилась: «Корыстная она, ей богу, корыстная. Ей не ты нужен, Ванечка, а наша жилплощадь».

После этого скандала мы все-таки помирились, нас переселили в большую комнату, и она снова перевезла свои журналы по бухгалтерии и девичьи дневники. Причиной новой ссоры послужило мое нежелание ехать на день рождения к ее сестре. Но клянусь, все произошло совсем не так. Я подъехал за ней на работу и долго ждал на проходной. Было промозгло, шел первый жидкий снег, и приходилось постоянно включать печку, разбазаривая бензин. Варя задерживалась из-за квартальных отчетов, а когда наконец-то вышла, ехать уже не было смысла. Город намертво сковали пробки. Она с удивлением посмотрела на часы, промямлила, что мы единственные гости и сестра давно ждет за накрытым столом, а потом расплакалась и пулей влетела в метро.

В тот вечер она домой не вернулась. Не появилась и на следующий день, и через неделю. Не звонила и даже не поздравила меня с именинами. Не приезжала за одеждой и новыми, пару дней назад купленными, сапогами. Я думал — все, теперь точно конец, но оказалось, что она беременна, и мы опять стали жить вместе.

Встретились случайно на рынке, когда в воздухе уже пахло мимозой и тепличными тюльпанами. Она стояла бледная, заметно располневшая у ящиков с апельсинами. В мокром бабском платке и холодной куртке. Я тогда задал один единственный вопрос: «Чей ребенок?» Варя, не мигая, ответила, что мой, и мы больше эту тему не поднимали. Вечером приехали домой, и я даже подарил ей серебряный кулон с гранатовой каплей и несколько банок любимых консервированных ананасов. Но сомнения оставались, и я частенько сушил голову над календарем беременности, считая и так, и эдак. А когда родился сын — мгновенно успокоился. Дело в том, что у нас есть семейное родимое пятно.

Иван низко наклонился над столом, так что я увидела курчавые волосы в его ноздрях, и заговорщицки прошептал:

— На яичках. У всех мужчин нашего рода оно существует. И как только ребенка принесли из роддома, я первым делом его распеленал и развернул худенькие, похожие на лягушачьи, ножки. Пятнышко было на месте. Потом позвал тетку, мамину родную сестру, и переспросил: «Такое?» Она поднесла малыша к окну, заодно проверила, как заживает пупок, и утвердительно кивнула.

Последний раз Варя ушла потому, что я купил квартиру, но ее не прописал. А как я мог прописать? Мне мама не разрешила. Она сказала, что в случае развода не позволит раздеть меня до трусов. И даже не представляет, чтобы я мыкался с чемоданами и баулами по съемным углам. Так и получилось. Варя схватила подмышку нашего трехлетнего бутуза, запихнула в сумку его паровоз и голубые маечки и в очередной раз хлопнула дверью. Мое терпение лопнуло, и я твердо решил, что больше возвращать ее не буду. Но поверь, у нее до сих пор никого нет. Каждый раз, когда я забираю сына, угловым зрением отслеживаю обувь в прихожей. Там стоят только Варины домашние тапочки с пушком, босоножки на танкетке и туфли, в которых она ездит на дачу. И никакого намека на мужские кроссовки или полуботинки. Мы уже несколько лет общаемся только через порог, и она в жизни не позвонила в субботу, чтобы узнать, как там наш сын. Что ел на завтрак и сделали ли мы уроки. Ты же не против, если в выходные дни он будет жить у нас?

Я рассеянно кивнула. Принесли чек. Иван долго хмурился, считал в уме, а потом пошел выяснять у бармена, что к чему. Вернулся вразвалочку, промокнул лоб платком и отследил свое отражение в зеркале. Увиденным остался доволен:

— После развода прошел год, и мне нужно было срочно налаживать свою сексуальную жизнь. Я задался целью найти любовницу и, конечно же, нашел. Девушка оказалась замужем, но в сексуальном плане ее не устраивал муж. Она хотела пять раз в неделю, а муж от силы мог пять раз в месяц. И мы стали встречаться. Смотри, вот ее фото.

Он стал листать телефонный журнал и тыкать пальцами в фото худенькой обнаженной девушки с интимной стрижкой в виде шаловливой змеи. Она лежала на диване головой вниз, а ее стройные ноги с «четырьмя окошками» были подняты и смыкались в одной точке. На ногтях темнел лак цвета баклажан.

— Правда, красивая? Так вот, мы встречались год. У меня дома. Она приходила в свой обеденный перерыв, ела свежий суп, который я варил за час до назначенного времени, ложилась в постель, кричала, как кошка, а потом принимала душ и упархивала. Со временем я начал влюбляться и поставил вопрос ребром. Она опешила, так как уходить от мужа не собиралась, и мы вынуждены были расстаться. Может, что-то расскажешь о себе?

— Нет.

Я уже внимательно изучала свой телефон, ерзала и морщила лоб.

— Спешишь?

— Да. Дома есть дела.

— Я тебя умоляю! Подождут твои дела. Посиди еще. А знаешь, на что прежде всего обращаю внимание, знакомясь с девушками?

— Нет.

Иван рассмеялся, обнажив розовые припухшие десны.

— Прежде всего, я смотрю на зубы. То есть на их наличие и целостность. Они должны быть ровными и белыми. Потом на руки — есть ли маникюр. И только потом на ноги. Ноги у девушки должны быть стройными и женственными. Без растяжек, дряблости и всяких там сосудистых звездочек.

— Хочешь, открою рот пошире? Вдруг ты не все рассмотрел?

— Кирка, не ерничай.

— Но, я так понимаю, тест прошла?

— А как же, дорогая! Ножки у тебя такие хорошенькие.

Я решительно встала из-за стола…

На следующий день он встретил меня после работы. Было начало седьмого. Сизые голуби гуляли по проезжей части. Они клевали какие-то семена, отправляя их прямо в зоб, и продолжали свой необременительный променад. Иван держал в руках букет желтых нарциссов и заправлял в брюки еще одну новую рубашку.

— Я здесь припаркуюсь и зайду в McDonald’s. Ты не против, если мы возьмем еду с собой и посидим на лавочке? Посмотрим, как пацаны рыбачат.

Мне было все равно. От него очень пахло потом, наверное, от волнения, и нарциссовым маслом. Я вдруг вспоминала, что мужчинам для увеличения потенции нужно пить воду из их цветков, а женщинам — этой же водой омывать грудь.

День подходил к концу, и люди с одинаковыми лицами, в одинаковых синих куртках спускались под землю. На противоположной стороне в «Евразии» уже открыли летнюю площадку, и продавец мобильных карт заинтересованно туда посматривал. Иван вернулся быстро, держа в руках пакет древесного цвета. В нем была маленькая картошка фри, гамбургер, шесть наггетсов и один стакан кока-колы. Через пару минут мы оказались на Русановской набережной, и он достал из багажника старое махровое полотенце. Постелил его на лавочке, разложил на коленях еду и мгновенно выхватил гамбургер:

— Ешь досыта.

И съел его в один присест. Я не успела перевести дыхание, как он съел всю картошку. А потом, увидев нетронутые наггетсы, уточнил:

— Что, не хочешь? Не голодная?

И начал целиком бросать их в рот.

Я рассматривала рыбаков с поникшими удочками, уставшую от пресса льда воду, его огромные ботинки и оксфордскую ткань рубашки, с которой он оттирал соусное пятно.

— Правда, хорошо? Согласись, так приятно посидеть после работы, перекусить вкусненьким и просто поболтать ногами. Снимай туфли!

И он с силой потянул за острый каблук. Я больно брыкнула ногой, он мигом успокоился, а потом задумчиво произнес:

— Я недавно был на свадьбе своего двоюродного брата и вот, что подметил. Все пришли парами, выпили, закусили. Женщины положили головы мужьям на плечи. Затянули песню… Я поймал себя на мысли, что тоже хочу так жить: вместе в гости, немудреный разговор за столом, твоя голова у меня на плече…

Наши встречи встречались достаточно долго. Кажется, двадцать пять дней. Иван звонил и говорил:

— Дорогая, я только пришел из зала и лежу голенький на кровати. Слава Богу, два раза за эту неделю уже отстрелялся. Сейчас отдохну и пойду съем салат. Хочешь знать, что туда положу? Два вареных яйца, редисочку, зеленый лучок, огурчик. Посолю и заправлю сметанкой. Может, приедешь ко мне?

— Я не голодная.

— Да не волнуйся ты так! Я тебя пальцем не трону. Положу в другой комнате.

— Спасибо, нет.

— А ты знаешь, что я все наши разговоры записываю?

— Зачем?

— Как зачем? Чтобы помнить, о чем говорили. Чтобы проверять, не «гакаю» ли я.

— И что — не «гакаешь»?

— Послушаешь нашу вчерашнюю беседу?

— Нет.

— Но ты все-таки послушай…

Однажды разговор зашел о сексе.

Он много раз касался этой темы издалека, словно пробирался сквозь лососевый туман. Жонглировал словами об эрогенных зонах и пятне Грефенберга, показывал откровенные фото в телефоне, а потом спрашивал, знаю ли я, что такое интромиссия. Иван в этой теме чувствовал себя очень уверенно, говорил со знанием дела и некоей авторитарностью. Подчеркивал, что интимным играм и секретам в свое время его научил товарищ, и сына он тоже научит. Поворачивался ко мне, отстегивая ремень безопасности, поднимал палец вверх и репетировал, как это будет доносить сыну: «Никогда не надевай презерватив. Ты ничего в нем не почувствуешь. Не хватало, чтобы баба получала удовольствие, а ты нет. Просто всегда после секса помойся».

Я фыркнула, а потом стала громко смеяться:

— И что, он вымоет мылом гонорею?! Ты что, с ума сошел?! Это полный бред!

Иван обиделся и привел в пример какого-то заводского парня, с которым работал в одной смене.

— Он был самым настоящим ловеласом. И ничего, что промасленная тряпка за поясом, а ладони намертво закрасил черный мазут. Он не пропускал ни одной юбки и частенько это делал прямо на работе, запираясь на складе. И куда какому-то Казанове, у которого женщин насчитывалось всего-то около ста двадцати. Мы у него спрашивали, как он не боится заразиться, и он поделился секретом, что всегда после секса тщательно моется с мылом.

— И ты хочешь сказать, что если когда-то у нас будет близость, ты не станешь предохраняться?

— Нет, конечно. Есть масса других способов. Например, таблетка аспирина или спринцевание уксусом.

— А как же инфекции?

— У меня нет инфекций.

— А когда ты был у врача?

— Никогда.

— А ты в курсе, что у Казановы был полный набор венерических заболеваний?

Он посмотрел на меня с жалостью:

— Кирка, я тебя умоляю! Не умничай.

Говорить дальше не было смысла. Но меня несло:

— А когда ты думаешь начать сексуальное воспитание сына?

Он даже не задумался, и было понятно, что решение принято давно:

— После окончания школы. Вот как получит аттестат, так и поговорим по-мужски.

— Мне кажется, говорить уже будет не о чем. Ты опоздаешь на пару лет.

— Что ты несешь? А когда вовремя — в пятнадцать? Да что ты знаешь о моей семье? На первом курсе мать нашла у меня художественную книжку с женской грудью на обложке. Она плевалась слюной, била по морде и кричала, что я извращенец и проститут. Я был в этом деле поздним, и сын мой будет именно таким.

Последним нашим свиданием стал ужин в его доме. На календаре только зарождался май, и ночи по цвету уже напоминали тенарову синь, уравнивая между собой шпинатную, тимьяновую и базиликовую зелень.

Наступило воскресенье — день Красной горки. Пышно цвели яблони и крепкие гиацинты. По улицам прохаживались одинокие женщины под руку с близкими мужчинами. Они свято верили, что благодаря этому ритуалу обретут долгожданное счастье.

Мы ехали и ругались. Я была взвинчена затянувшимися отношениями, своей инфантильностью и открыто его провоцировала. Иван усиленно отбивался. На коленях тяжелела коробка с бокалами для красного вина на черных худощавых ножках. Она подпрыгивала на ухабах, а я говорила, что ненавижу готовить и не переношу запаха сырой рыбы. Иван доказывал, что стоять у мартена — прямая обязанность женщины, и нечего здесь изобретать велосипед.

— Ты знаешь, моя Варя тоже первое время воротила нос. Я привожу щуку с рыбалки, а она чистить отказывается. Я полдня удил, а она, видишь ли, боится, что та ее укусит. А однажды заглянул на кухню, а у щуки завязан рот бинтом. На бантик.

Потом вздыхал и ласково, даже жалостно спрашивал:

— Кирюша, ну что с тобой? Я ужин приготовил, шарлотку испек, фильм для тебя скачал.

Мне становилось стыдно, и я просила прощения.

Его дом был странным. В каждой комнате среди современной мебели обязательно стояло что-то из прошлого. Притом далекого. В коридоре — полированный трехстворчатый шкаф. В спальне, рядом с большой кроватью, накрытой покрывалом с гигантскими розами — жалкое трюмо с треснутым лаком и такой же табурет. В большой комнате по центру — шатающийся столик с бесформенной тряпкой вместо скатерти. Точно такая же была у моих родителей, и в ней они переносили сорняки с огорода. В детской — кресло с вылезшими пружинами и бурым поролоном.

Но оригинальнее всего оказался ряд открытых полок в прихожей — от пола и до потолка. На них размещались книги, пыльные пустые банки, коробка с шашками и домино, старый шланг от пылесоса, дырявый дуршлаг, шпагат, связка желтых газет, портфель, с которым он когда-то ходил в школу, дипломат отца и несколько клубков «Дарничанки». Сверху нависал кусок войлока, детские мальчиковые валенки и потертый ремень. Откуда-то из глубины вылетела платяная или войлочная моль. Я не успела рассмотреть, как Иван пришиб ее одним мощным ударом.

Он подвел меня к окну, заставил посмотреть вниз, а потом заговорил, стараясь зацепить губами ухо.

— Видишь, справа школа. Ребенку даже дорогу не нужно будет переходить. Слева и чуть назад — два детских садика. Внизу — игровая площадка. Ты можешь готовить и просто за ним приглядывать.

— Приглядывать за кем?

— За нашим ребенком.

Потом он развернул меня к себе и сказал очень жалобно:

— Послушай, Кирка. Переезжай ко мне. Сколько мы можем встречаться в машине и в кафе? Будем жить, как все, — обычной человеческой жизнью.

— А как все — это как?

— Ужинать на кухне, по субботам — генеральная уборка квартиры и стирка, конечно. По выходным — шашлыки или рыбалка. Летом можно снять домик в деревне и спокойно заниматься прополкой зеленого чеснока и заготовками на зиму. По утрам — купаться в речке. В воскресенье — ездить за продуктами в супермаркет.

— Мне нужна домработница.

Он присвистнул.

— Я всю жизнь убираю сам. Не хватало, чтобы какая-то чужая баба гремела в нашем доме ведрами и заглядывала в мои труханы. Что соседи скажут? Что я привел в дом жену и отдельно уборщицу?

— Вань, я театр люблю. Мне музыка нравится. Я не хочу посвящать себя домашнему хозяйству.

Он махнул рукой и ушел на кухню.

Мы сели смотреть фильм.

— Подожди, я должен переодеть футболку. Эта новая, только вчера купил.

Он нашел в шкафу растянутую майку с множеством старых майонезных пятен и натянул на себя. Тяжело сел на пол.

— Почему ты на полу?

— А у нас в доме правило — на диване не есть.

Я упрямо уселась на диван, держа на тарелке небольшой кусок яблочного пирога. Шарлотка по вкусу напоминала бисквит. Дома мы готовили ее совсем по-другому: из белого хлеба, заварного крема, яблок и ликера.

— Кирюха, о чем ты говоришь? Так уже никто не делает, разве что в каком-то далеком от цивилизации селе. Все намного проще. Кислые яблоки заливаются тестом из четырех яиц, стакана сахара и стакана муки. Тридцать минут в духовке — и красота! Пойду-ка, еще положу кусочек.

После фильма он полез целоваться. Я мгновенно превратилась в ежа. Полные влажные губы и большие руки, как у мясника, не вызывали никаких ощущений. Словно мое тело было из того поролона, что в детской.

— Вань, я не хочу.

— Глупая, ты даже не представляешь, какой я в постели. И потом — я всегда довожу женщин до оргазма и могу отличить клиторальный от вагинального.

— Ты уверен?

— А то…

Он так же быстро успокоился, как и завелся, смахнул сахарную пудру со штанов и стал рассказывать:

— Совсем недавно у меня была любовница. Молодая женщина двадцати пяти лет. Неплохая фигура, грудь как надо, третьего размера. И все было неплохо, если бы не некоторые неудобства и трудности. Мы встречались по пятницам. Она жила на Троещине, в самом конце, на улице Кутузова, недалеко от залива Доманя. Я туда потом ездил на рыбалку. В тех местах хорошо клюет карась, окунь, судак и даже щука с сомом. Раков много. Я тебе рассказывал, как моя бывшая жена чистила щуку? Она ей челюсти завязывала бинтом.

Иван подождал, пока я выдавила что-то похожее на улыбку, и только потом продолжил:

— Так вот, я отвлекся. Встречи оказались слишком затратными. Мне нужно было ее привезти, накормить ужином, приготовить ванну, покувыркаться в постели и доставить домой. А потом вернуться за полночь в разгромленную квартиру, в которой валялись покрывала, мокрые халаты и липкие простыни. Короче говоря, полный кавардак. А в субботу я забираю сына. Получается, нужно встать в семь, убрать квартиру и ликвидировать последствия нашего свидания. Да и по финансам выходило много. Бензин, виноград, бекон и хорошее белое вино. Последней каплей стала ее наглость. Сидит себе на диване, вся такая разнеженная, а я мою посуду на кухне. Не поднимая попы, кричит: «Принеси мне виноград». Вот тогда я не выдержал и очень доступно объяснил, что не являюсь прислугой и что не мужское дело возиться на кухне. Она испугалась, заплакала, стала просить прощения, только я твердо решил: уж слишком дорогим получался секс. Но ты не переживай, она всегда оставалась довольной. Даже жаловалась, что все натерто внутри…

С Иваном мы больше не встретились. Он звонил еще десятки раз, насилуя корпус телефона, и упрекал:

— Но ты же провела со мной целый месяц. Ты отобрала время у себя, у меня, у других, более достойных девушек.

После этого я твердо решила: больше никаких свиданий. Как минимум полгода. Лучше буду читать до головокружения, спать у мамы в гамаке, пить свои любимые молочные коктейли, разжевывая малиновые косточки, слушать восточную музыку и посещать тренинги по личностному росту.

***

Но на следующий день ко мне «постучалось» письмо. Словно синица с глазами-бусинками и желтым галстуком прошлась клювом по монитору компьютера. Письмо было в стильном конверте нежно-весеннего цвета, а я сидела и думала: а может, не открывать? Сколько до этого было писем. И от свиданий уже металлический привкус во рту. И лень куда-то собираться. Покрывать ногти коралловым лаком, маскировать дефекты пудрой и распылять запах от Жака Кавалье.

Писал некий Матвей, которому знакомые дали мой адрес. Писал коротко, сжато и по существу. Слова наслаивались друг на друга, и получалась ажурная картинка. И не было ничего лишнего и бестактного. Просто вся жизнь, скупо упакованная в десяток предложений.

Он рассказал, что ему сорок лет, разведен, есть дочь и мечты. И нужна женщина, с которой мечты можно было бы воплощать. Упомянул, что крепко стоит на ногах и любит путешествовать.

Я прочла, потрогала фразы и согрелась. От текста исходило тепло. Словно от камина в охотничьем домике.

На снимках был обычный мужчина с волевым подбородком, намечающейся лысиной и плотно сжатыми губами. Глаза цвета зеленых оливок и сушеной дубовой коры, коротко остриженные волосы и высокий лоб четырехугольной формы. Он смотрел прямо в объектив длинным, внимательным и цепким взглядом. В голубой футболке швами наружу и в джинсах классического покроя с пятью карманами и шириной штанины в двадцать сантиметров. На ногах — черные спортивные туфли. Было видно, что он обладает незаурядным интеллектом, практической хваткой и способностями организатора. Потом закрыла крышку ноутбука и окунулась в свой легкий, воздушный, словно взбитый миксером, день. День, в котором еще полностью принадлежала себе.

На следующее утро открыла почту еще раз и стала собираться на работу. Моросил дождь, больше напоминающий пыль. Он шел прямо из космоса и пах порохом. Распустилась сирень, которую моя соседка называла «шамаханской царицей», и ароматный шиповник. Круглолицые одуванчики в зеленых байковых колготах играли в «Море волнуется раз». Их полные ноги с икрами-бутылками очень потели в ворсистой хлопчатобумажной ткани. У соседей проснулась годовалая девочка, и ей включили мультики. Это была азбука для малышей, и экран компьютера подробно объяснял, зачем нужны буквы и слова. И я вдруг поймала себя на мысли: а действительно, зачем? Мы все равно друг друга не понимаем и вкладываем в каждое слово свой исключительный смысл, а в каждое предложение — особую интонацию. Может, причина в разрушении «Священного языка» во время строительства Вавилонской башни? Или в нашем нежелании услышать друг друга? А может, чего-то не учел варшавский окулист Заменгоф, создавая свой искусственный язык эсперанто? И не нужно было брать за основу латынь и оставлять двадцать восемь букв? Может, для лучшего понимания нужна двадцать девятая?

Это было обычное утро среды. Влажная черная земля, немного похожая на козинаки, источала аромат тахинной халвы. На тарелке досыхали кусочки задеревеневшего сыра, забытого еще с вечера. В чашке — сок из пакета. Кажется, красный сицилийский апельсин, от которого сильно окрашивался язык. Сердце стучало спокойно, неспешно, словно прогуливалось по вечерней набережной, заставленной мольбертами и тележками с молочными коктейлями. В нем еще не было ощущения взлета и падения, чечеточных переплясов и внезапной полной остановки.

В форточку лез ветер. Как всегда — нагловато. Я попыталась определить, чем он пахнет. Немного бубликами с маком (у меня под домом — мини-пекарня), мокрым песком, а еще молодыми бархатными листьями смородины. И если бы сейчас в этот песок ударила молния, он сразу бы превратился в чистое стекло. И вспомнились строчки из стихотворения Анджи Пашкова:

У зимнего ветра волшебный запах —

Стеклянных шаров на еловых лапах.

Ветры весенние пахнут прелестно —

Свежестью, первой травою и лесом.

Пахнут летние ветры особо —

Яблоком спелым, сеном и медом.

У ветра осеннего запах с горчинкой —

Клюквы, грибов и первой снежинки…

Рабочий день тянулся медленно. Редкие телефонные звонки, приостановленные контракты и теплый гул четырех работающих компьютеров. Все наши клиенты отдыхали в Египте, Марокко и Греции, и поэтому офисная темень в эти дни, как никогда, раздражала. Окна не пропускали сбитые комья солнца, напоминающие сырые желтки, и свежий яблочный воздух. Когда-то у мамы был дезодорант «Юлия». Он пах именно так — крепкими зелеными яблоками. И я тайком от нее обрызгивала грудь, ноги и за ушами, и потом еще долго хранила пустую бутылочку со сжатым яблочным воздухом на самом дне.

Ближе к обеду перечитала письмо еще раз и скупо на него ответила. Оно меня держало, словно на привязи, и искушало своим стилем. Терпеливостью и чувством такта. Я написала, что он интересный самодостаточный человек с логично построенным внутренним миром, а я совсем другая — творческая, эмоциональная и ранимая.

Ответ ушел так быстро, словно его проглотила галактическая воронка с двумя аномальными рукавами. За окном продолжал работать тощий, как цапля, строительный кран. Он постоянно наклонялся на замшелую старую крышу, стонущий роддом №7 и студенческую «стекляшку» с жареными пирожками.

На столе остывал кофе, заваренный в чайной чашке. В горьковатом коричневом паре прорисовывались силуэты гарцующих лошадей. Я добавила в него ложку абрикосового сиропа и выпила двумя большими глотками. Посмотрела на часы. До выходных оставалось двадцать пять часов.

Привет, Кира!

Спасибо огромное за твой ответ! Не знаю, успеешь ли ты прочитать письмо еще сегодня. Я только вернулся домой и застал на часах четыре нуля.

Сейчас будет очень смешно!!!! Я тоже жил в твоем городе)))) Больше десяти лет. И знаю все кривые улочки. И каждый орех, который дает зубчатую тень на полдороги. И каждую гору мокрого песка. И каждую калитку со ржавыми навесами. Ну, как тебе совпаденьице?))))

Год назад я переехал в Киев. А сегодня гостил у дочери) Значит, мы были с тобой совсем рядом))) Так близко друг от друга, но еще ни капельки не знакомы.

После обеда мы летали на воздушном шаре!!!! В Переяславе был фестиваль, и мы как раз успели на вечерний полет! Целый час в небе! Без фюзеляжа, соединяющего оперение и шасси. Без металлических листов обшивки. Без первых двухлонжеронных муслиновых крыльев. Мы находились словно в ступе Бабы Яги и слушали зависшую желатиновую тишину. Ее нарушал только стук взволнованного Сашкиного сердца да еще ее несдержанное «Ой» от красоты отплывающего в сторону города.

Завтра я обязательно заеду за тобой! Пиши адрес))))

План на данный момент такой)

Я приеду около 14:00, и мы вместе поедем в Киев. Погуляем по паркам, полюбуемся азалиями и камелиями, посидим в каком-нибудь уютном местечке! Почему-то уверен, что ты любишь кофе. Зрелый напиток, которому перевалило за семьсот лет. Возможно, потому, что и ты мне кажешься очень зрелой в своем незначительном возрасте.

А потом я приглашаю тебя в театр «Черный квадрат» на спектакль «Голая правда». А если будет другое настроение — поменяем планы. Отдадим билеты прохожему, у которого налицо признаки переутомления, а сами придумаем что-то еще.

Доброй ночи и разноцветных снов! Пусть майские жуки, порхающие возле берез, споют тебе колыбельную песню! Ноты и слова я им оставил. Положил на подоконник, прикрыв толстой книгой по оригами))))

До завтра!

Матвей

Я пробежала глазами письмо. Мне даже показалось, что оно было написано на мелованной бумаге, и в некоторых местах рука сползала со строки и ниткой синей пасты падала вниз, собираясь в фиолетовую лужу. Видимо, он засыпал на ходу. Позвонила сестре и прочитала ей. Она была в саду и поливала разъевшиеся кусты пионов.

— Что скажешь? Идти?

— Иди, конечно!

— Но мне больше не хочется.

— Тогда сходи в последний раз.

— Я не могу так много времени провести с незнакомым человеком.

— Сократи встречу. Как-никак, первое свидание. Когда ты приедешь? Уже полным ходом цветут твои любимые желтые тюльпаны. И мы вчера из крапивы варили витаминный борщ.

— Завтра. Как только проснусь. А ты знаешь, я недавно прочитала, что крапиву можно солить и квасить.

— Кирка, может, будем еще и рубахи плести? Я тоже читала, что из крапивного полотна можно шить мешки. Лучше скажи, что тебе приготовить?

— Толстые блины на дрожжах.

— Со шкварками?

— Со шкварками.

В трубке послышался шум, лязг, короткое «черт» и раздраженный голос:

— Все, Кирюш, давай, у меня соскочил шланг, и вода хлещет в огород.

И я сократила первую встречу на три часа. А потом каждый раз мне не хватало именно этого куска времени.

Я в дом войду. Твой тихий дом.

Ты вспомнишь обо мне.

Ты в кресле будешь. В тишине.

Я сяду за столом.

Устало спросишь: «Ты ждала?»

Я прошепчу: «Всю жизнь…»

Ты спросишь: «Где же ты была?»

А я скажу: «Во лжи…»

(О. Алексеева)

Мы встретились через два дня. Или прошел только день? Я опаздывала и написала смс, спросив, можно ли мне взять дополнительных пятнадцать минут. Cлишком долго сушила волосы, которые не могли опомниться от потерянного цвета, и теперь интенсивнее стал вырабатываться мой женский феромон копулин, как и у всех светловолосых и рыжих.

В квартире было уютно. В вазе стояли тюльпаны, в свое время сводящие с ума разносчиков торфа, швачек и торговцев глиняными горшками. На тарелке — свежие круассаны с горьковатыми дольками апельсина. Мне нравилось покупать их каждое утро, а еще любоваться подписанными глиняными турками, поры которых были пропитаны темной кофейной гущей.

Он ответил: «ТЕБЕ МОЖНО ВСЕ» — и с этого короткого сообщения началась наша любовь. Первое, что помню, — его глаза, гречишное поле и запах распустившейся дикой розы. Сизый лен рубашки и серые брюки, плотно обхватывающие идеальной формы бедра. Легкость в общении с первого «привет». Матвей стоял через дорогу и не отрываясь смотрел на бронированную дверь моего подъезда. Я вышла и тут же почувствовала невероятный вкус его взгляда. Взгляд был роскошным и теплым, как шерсть песочной викуньи. Я махнула рукой, и он медленно пошел навстречу, как будто по воде.

Нам было так легко, словно мы уже давно жили вместе либо помнили, как жили раньше, более века назад. Даже нафантазировала, что это было в немецком городе Шверине, недалеко от Шверинского замка. Я прогуливалась очаровательной Fräulein в костюме тайер возле одного из пяти флигелей, а он — важный и сдержанный Herr — бережно поддерживал под локоть.

На часах было пять, и немного усталое с непривычки солнце лежало в гамаке. С обожженными ресницами и намозоленными пальцами в открытых кожаных сандалиях. Цвели бордовым декоративные яблони, и шелестели листья черемухи. Набирались сахаром цветы акации, растрясывая над землей свои гроздья. Они напоминали длинные волосы, подпрыгнувшие после химической завивки.

Мы ехали по окружной дороге, и Матвей рассказывал о недавнем полете на воздушном шаре. Я слушала, широко открыв рот. Видела их небо вблизи, словно в зеркале, ощущала пьянящий запах рябины, прикасалась к горизонтальным силовым лентам и чувствовала на макушке жар от мощной горелки.

Ехали медленно, словно хотели остановить время. Навсегда забыть о тайм-менеджменте и всех его методах. Он говорил, а я впитывала. Он молчал, а я слушала.

— Чем ты занимаешься?

— Технологиями.

— Извини, я ничего не поняла. Расскажи чуть подробнее.

У Матвея на лице появились мальчишеские пунцовые пятна. Он стал увлеченно рассказывать о китайском заводе, о новых договорах и рабочих совещаниях. О своем офисе на двадцать третьем этаже с видом на пристань и яхт-клуб. О ближайшей командировке в Соединенные Штаты и путешествии на Шри Ланку. О сквоше и большом теннисе. О том, как однажды перепил кофе, начал громко шутить и смеяться, и его удалили с международной конференции.

Я отслеживала, что все сказанное вызывает мой искренний интерес и полный восторг. Он виртуозно парковался, помещая машину на небольшом пятачке, красиво ухаживал и незаметно создавал комфорт. И мне захотелось остаться в его жизни. Остаться этой же маленькой женщиной в чуть примятом ремнем безопасности платье и бежевых чулках. Или этим закатом, окрашенным в сиреневые полосы. Или воздухом, наполненным дыханием собачьей розы и не разродившихся смородины и щавеля. И вдруг показалось, что не было прошлого, не было пяти лет замужества и даже мартовского снега по плечи. А все, что было до него, — просто елочная мишура и рваные ленты серпантина.

«Была ли замужем?» — «Была».

«А счастье было?» — «Да».

«А отчего ты умерла?»

«Не помню. Ерунда».

«А как давно?» — «Дней пять назад».

«Как ты меня нашла?»

«Я видела твои глаза,

Когда я умерла…»

(О. Алексеева)

Я пила кофе с плотной бежевой пенкой. Матвей — черный чай, который подливал из белого фарфорового чайника. К чаю полагался мед, лимон, листик мяты и кусочек припорошенного пудрой лукума. Мы заказали наполеон правильной квадратной формы и штрудель с кисло-сладкими вишнями и закорючками жидкой карамели. Мне хотелось попробовать его десерт, а ему — мой. Я видела его красноречивое желание погладить мою ладонь и легонько подтолкнула ее по краю стола. Чуть примялся крахмал на скатерти и даже оголилась его песочная структура. Запястье Матвея пахло апельсинами.

— Ты недавно чистил цитрусовые?

— Нет. Это просто реакция тела.

Мы рассмеялись, и растеклась панакотовая нежность, затронув уголки губ и проксимальные фаланги. Мы продолжали смеяться в театре и среди притихших конских каштанов. С первой минуты смех стал нашим образом жизни. Смеяться, когда плохо, когда трудно, когда хочется плакать, и когда уже плачешь, набрав полный рот слез.

Из театра выходили медленно. Свидание заканчивалось, и у меня болела голова.

— Предлагаю прогуляться в парке. Если ты замерзла, у меня в машине пиджак.

Я посмотрела на него с грустью.

— Наверное, не смогу, мне нужны таблетки.

Через минуту Матвей остановился у аптеки, мягко придержав мой порыв выйти:

— Посиди в машине.

Я была удивлена. Меня всегда подвозили, кивали по направлению к двери и говорили: «Беги, только быстренько». А он все сделал сам, вернувшись с водой, пластинкой анальгина и маленькой открыткой, подписанной синим фломастером. Там была фраза Пискарева: «Жизнь — не те дни, что прошли, а те, что остались». И я забыла о своей головной боли через несколько минут.

Быстро темнело. Город засверкал изумрудами, кусочками янтаря и осколками рубина. Исчезли дневные люди и появились вечерние с обнаженными плечами и глубоким декольте, которое можно носить только после десяти вечера.

— Я хочу, чтобы ты послушала.

— Что?

Он вставил диск, и в машине зазвучала языческая музыка. Шаманское прочтение из глубины матки. Ирландская арфа, акустическая гитара и орган Хаммонда. И запела Хелависа на гаэльском и валлийском:

Я пел о богах и пел о героях,

о звоне клинков и кровавых битвах.

Покуда сокол мой был со мною,

мне клекот его заменял молитвы.

Но вот уже год, как он улетел, —

его унесла колдовская метель.

Милого друга похитила вьюга,

пришедшая из далеких земель…

— Что ты об этом думаешь?

Матвей в ожидании ответа внутренне подобрался.

— Тебе так важны мои ощущения?

— Да.

— Я думаю, что эта музыка возвращает в те времена, когда женщина ходила босиком по остывшей земле, разговаривала с луной в день ее рождения и втягивала в себя вечерницу, правильно работая диафрагмой. Выветривала усталость с помощью дыхания и входила в постель с любимым полной загадочного аметистового блеска. Это песня женщины, которая знает, как наполнить пространство нежностью и разжечь любовный огонь. Развеять сомнения, пропустив их через огромное берестовое сито с ячейками из конского волоса.

— Ты говоришь, как Лариса Ренар.

— Я прошла обучение у Ренар.

У Матвея расширились глаза. Он сбавил скорость и вырулил на Набережное шоссе.

— И ты читала ее книги?

— Я живу по ее книгам.

Он несколько минут молчал. Наверное, еще не был готов к откровениям, а потом не сдержался и выплеснул то, что переливалось через край.

— Несколько лет назад, когда у нас с женой исчезло понимание, я, как всегда в такие моменты, пришел в книжный магазин. Пришел за чужим опытом и видением со стороны. Долго слонялся между рядов и параллельных стеллажей, вдыхая запах типографского теснения. Пытался выбрать книгу интуитивно, по названию. Читал первый и последний абзацы, но все было не то. А что мне нужно — я не знал и не понимал, как это обозначить. А потом набрался смелости и подошел к продавцу-консультанту. Я попросил книгу для женщины, которая ищет себя и свой мир. Книгу, с помощью которой можно отследить свое женское предначертание, разобраться в таком явлении, как женская сила, и понять способы ее накопления. Найти нечто волшебное внутри, а потом вывести это за рамки тела. Я делал все, чтобы сохранить наш брак.

Консультант принесла мне книгу Ларисы Ренар «Круг женской силы», и я, будучи мужчиной, прочитал ее за ночь. Проглотил роман, словно залпом выпил бокал хорошего бордо, желая помочь своей любимой женщине и мягко подтолкнуть ее к себе самой. Пробудить удивление от привычных вещей, стихий, цветов и избавить от залипания на быте.

Она прочла. С большими потугами. Сказала, что в книге написано, как стать ведьмой. Стать той, которая, зная Закон Божий, действует по договоренности с дьяволом. Что это все против христианской морали и жить так она не собирается. И что смешно крутить воронки и гладить себя розой между ног. Я слышал, как она звонит моей маме, зачитывает целые абзацы из медитации «рефлекс оргазма» и пересказывает нюансы маточного дыхания. Я чувствовал их смех, иронию и скепсис.

Несколько месяцев не поднимал эту тему, давая возможность остыть, а потом подарил сертификат на тренинг «Уроки гейши». Лина брезгливо подержала его в руках, словно на нем были пятна от чьих-то вагинальных выделений, и в виде исключения посетила только одно занятие, а потом долго отплевывалась и возмущалась. Говорила, что все это — полный примитив и бред. Что не собирается менять состояния в зависимости от моего настроения и продвижения по служебной лестнице. Что не будет поджимать мышцы при ходьбе и сидеть на тренажере, занимаясь вумбилдингом. Что она и так умеет прикасаться, и никаких тайн прикосновения не существует. И что не чувствует своей женской энергии и не понимает, что это такое. И что нет разделения на женскую и мужскую. Есть просто одна энергия — скалярная физическая величина, которую изучают на уроках физики. А еще — закон ее сохранения, описанный Аристотелем, формула Эйнштейна и потенциальная энергия Ренкина. И ничего более.

С тех пор разница во взглядах стала еще большей угрозой для нашей семьи. Я не мог отследить, на каком моменте шагнул в другую сторону, а она осталась. Осталась в том же крепдешиновом платье, с той же книгой Шарлотты Бронте, с теми же убеждениями и в том же неизменно ровном состоянии «жены». Не решилась или не захотела сделать шаг чуть шире, плюнуть на лопнувшие швы юбки и выйти из зоны комфорта. Я во всем винил себя, потому что в каждом споре, в каждом поиске истины виноватых мы больше не находили.

Матвей осекся и сделал ложный вдох. Закашлялся так, что брызнули слезы. Он не планировал посвящать меня в свои запутанные семейные отношения. Я же молчала, потому что не могла осуждать женщину, которую не знала, и восхищалась его маниакальным желанием спасти семью и ее наполняемость. Только вытаскивать нужно того, кто об этом просит, иначе человек может обозлиться, ощущая себя еще слабее и ничтожнее…

— Может, она была еще не готова? Может, эти практики, медитации не вписывались в ее мир?

— Вот именно, что мир был размером с теннисный шар.

— Но и твой мир когда-то был таким же, раз вы поженились. Вы физически не могли соединиться и столько времени прожить, пребывая в разных сферах. У вас изначально был один уровень, который один поднял, а второй оставил в нетронутом виде.

Матвей растерялся. Задумался. Потом признал логику сказанного.

— Мы приехали. Пойдем в парк.

Наводницкий парк встретил нас стаями летучих мышей и запахами ночной маттиолы. Мышей было много, словно в пещере Bracken Bat в Техасе, и, наверное, больше, чем людей в индийском городе Мумбаи. И все они кричали сквозь ноздри свою собственную зазеркальную песню и хаотично слонялись по небу. Рукокрылые с крысиными мордочками и отсутствием когтя на втором пальце.

Возле памятника ковром разлегся аллисум и душистый табак. Низкие лавочки, словно маленькие люди с нехваткой соматотропина, упирались коленями в землю. Листья отбрасывали по сторонам тени. Это выглядело так небрежно, словно валялось стиранное белье, сорванное ветром вместе с бельевой веревкой и деревянными прищепками. Сопели седые от старости елки и березы с признаками лордоза.

В пиджаке, наброшенном на плечи, было тепло. Изнутри пахло Матвеем, его телом, дезодорантом и адреналином. Пахло ненавязчивой, но вместе с тем очень зрелой сексуальностью, его мальчишеской верой, желанием все попробовать и успеть. Разгадать глобальные загадки, такие, как тайна хрустальных черепов, и прочесть шифр глиняных табличек шумеров.

У ног хлюпала вода, хрустел гравий и шелестел осот. Мы смотрели на памятник из кованой меди, отталкиваясь от которого пыталась взлететь Лыбедь.

— А знаешь, кто вдохновил Стивена Спилберга на самую знаменитую сцену в Титанике?

Я пожала плечами.

Матвей кивнул в сторону медной девушки в развевающемся платье.

— Она.

— Неужели это правда?

— Правда то, во что ты веришь.

Мы подошли к воде очень близко, чтобы послушать, как она спит и лениво переворачивается. Понюхали амфору и водяной орех. К нашему удивлению нас не кусали комары.

— Это потому, что здесь много мышей. Они ими питаются.

— Я их очень боюсь.

— Это же не малайские бульдоговые.

— А в чем отличие?

— Они очень плохо пахнут из-за своих желез на шее. Их запах напоминает смрад от немытого человеческого тела. А ты знаешь, что, вылетая из норы, мыши всегда поворачивают налево, даже если им нужно в другую сторону?

— А где их нора?

Матвей слегка меня приобнял. Я почувствовала его гладко выбритую щеку и бальзам после бритья с ненавязчивым витамином Е. Его губы были так близко, что у меня по спине забегали сороконожки.

Мы смотрели на светящиеся дома на другом берегу и яркие желтые буквы на самом высоком здании SUPRA. Было поздно. Часы сделали полный круг и начали свои новые условные сутки. Всюду наблюдалось высвобождение различной по качеству энергии, и я засобиралась домой.

Я вернулась домой и настороженно прислушалась. В нем были чужие звуки. Или не совсем чужие, а немного забытые. Сняла обувь, влажную от воды, и протопала на кухню. Рассеянно взяла яблоко и обтерла об себя. Эта привычка осталась от бабушки, которая говорила, что, если даже очень чистое яблоко не обтереть, можно накликать на себя нечистого. А еще она меня учила в момент сбора урожая не срывать все до последнего плода, оставляя немного птицам, жить по лунным дням, чистить дом, просить помощи у предков и заговаривать болезнь на воду. И хотя у меня не было магических книг, переписанных от руки, и я никогда не читала «Ключ Соломона» и «Некрономикон», но всегда верила в силу ритуалов, трав, стихий и созидающей позитивной мысли.

На стене тикали часы. Часы, которые уже несколько лет стояли — в них сели батарейки. Они показывали начало нового дня, в котором запрещается продавать березовый сок. Исходя из древних трактатов, только подаренный сок может нести исцеление.

Я обещала сестре позвонить независимо от времени возвращения. Она с первого гудка схватила трубку и сонным голосом прошипела:

— Але…

— Извини, что разбудила, но ты хотела узнать подробности.

Она продолжала говорить шепотом. Возле нее сопел постоянно раскрывающийся Женька.

— Кирка, я уже стала волноваться. Как все прошло?

Я вздохнула и выдала то, что никак от себя не ожидала:

— Он тот мужчина, за которого я бы вышла замуж…

Ты уже сладко спишь)

Я даже представил, как ты свернулась на правом боку, и на утро на щечке будут вмятины. И легкий запах лебяжьего пуха.

Только доехал домой. Долго оттягивал этот момент, хотел, чтобы вечер не кончался! Машина неслась по Бориспольской трассе, а у меня перед глазами проносились мгновения нашей встречи! Первый взгляд! Первая улыбка! Первое прикосновение! Первый смех! И Большая медведица))) Взял на McDrive чай и снова поехал к Днепру! Останови меня в этот момент гаишники — их алкотестер бы просто зашкалил! Это настоящее опьянение! Опьянение Тобой! На лице блаженная улыбка! Состояние тихой щенячьей радости! Мечты! Идеи! Желания! И моя душа парит в этом раю, как в невесомости! Мне очень хорошо с Тобой! Спасибо Тебе за эту радость!

Матвей

***

Лина собирала корзинку. Дрожжевые пирожки с куриной печенью, узвар из чернослива и груш, мягкий козий сыр, розовые помидоры сорта «Сибирский великан» и капли «Називин». У Матвея была искривленная носовая перегородка, и он не расставался с этими каплями на протяжении тридцати лет. Она огляделась по сторонам и осталась довольна. Занавески с запахом морского бриза, до блеска натертая кухня в оливковых тонах и серебристые панели. Ненавязчивые влагостойкие обои в тусклые акварельные лимоны и картина на стене, где на плохо прорисованной ткани — чуть привядшие фрукты.

Потом подошла к зеркалу. Все было в порядке: широковатые ногти, покрытые шеллаком, и небрежно уложенные волосы. Она высветлила некоторые пряди, и теперь в них жили блики и тени. Немного воды болгарской розы за аккуратными мочками. В ушах — памятные золотые сережки с крупными бразильскими рубинами. Подарок Матвея к рождению дочери. На безымянном пальце, там, где проходила вена любви, — обручальное кольцо. Она продолжала чувствовать себя замужем и жила по той же давней схеме. Лина внятно сказала миру, что ее статус вечен, и она будет ждать столько, сколько нужно. Мир пожал плечами:

— Как знаешь. Твой выбор.

У нее было приподнятое настроение, потому что целый день они планировали провести вместе. Так, как было всегда.

Матвей подъехал к дому. В синих джинсах (у него их было около десяти пар, в то время, как в гардеробе среднестатистического американца насчитывается всего лишь семь), черных, удобных для путешествий кроссовках и футболке с принтом в виде нарисованных пятен. Во дворе белели обновленные известью бордюры и ракитник с тонкими гибкими ветками. Лина его очень берегла. Каждый год перед наступлением зимы утепляла торфом, который Матвей покупал бумажными мешками по двадцать пять килограммов в магазине «Сад, огород».

Они жили в панельной девятиэтажке возле мормонской церкви Иисуса Христа и Святых последних дней. Члены этой организации верили в Христа и в искупление краеугольным камнем своей религии. Прихожане гордо приносили десятину, а миссионеры в дешевых костюмах и с бейджем на груди посвящали проповедям до двух лет своей жизни. А еще утверждали, что существует множество богов и что сам человек при определенных условиях тоже может стать богом и иметь своих духовных детей. И когда верующие со слащавой улыбкой подходили к Лине и выдавали фразу: «Давайте поговорим о Боге» — она жестко парировала:

— Вы не имеете права о нем говорить, потому что вы о нем ничего не знаете.

Мормоны не оставляли попыток построить диалог, но Лина только отмахивалась и ускоряла шаг.

Рядом с домом находилась остановка и неизменный ларек, как врожденный невус, торгующий сигаретами и пепси-колой. Через дорогу — стадион «Спартак», где он много лет бегал по утрам. Первое время Матвей будил жену и приглашал побегать вместе:

— Вставай, погода такая хорошая. За ночь выпал снежок, и на градуснике всего минус пять. Небо — одно сплошное солнце. Пробежим хотя бы четыре круга. Будем чувствовать себя бодрее.

Лина сладко зевала, поправляла подскочившую к груди ночную рубашку и переворачивалась на другой бок.

— Беги сам. Я спать хочу.

Он молча выходил в коридор, натягивал спортивный костюм, специальные нескользящие носки и тихо закрывал ключом дверь. Потом увлекся сквошем и вечерами стал пропадать на тренировках. Лина возмущалась его задержками, страдая от того, что не видит его целыми днями, а он подсознательно шел по сценарию семейной жизни своих родителей. Ведь его отец, не находя в доме вдохновения, тоже добирал его извне: из спорта, общения и максимальной отдачи работе. Однажды он предложил:

— Пойдем в воскресенье вместе. Поболеешь за меня.

Она согласилась, но это оказалось слишком скучно. В прихожей стояло два ведра огурцов, привезенных из Полтавы, смородиновые и вишневые листья и кориандр. На столешнице — желтые зонтики укропа, сухая горчица и целая армия блестящих трехлитровых банок. Она еще с вечера прикидывала, сколько закрыть бутылей соленых, а сколько маринованных огурцов. И так было жалко времени, проведенного впустую. Лина смотрела на небольшой коробок, отмеченный линиями аута, на отскоки черного мяча и на то, как Матвей вытирает влажную руку об стену, и вздыхала. Игра казалась слишком мелкой — не престижной, что ли. И Матвей, чувствуя ее тоску, проиграл три гейма подряд.

Он припарковался у гаражей, разрисованных мелом. На них кто-то с незначительными грамматическими ошибками признавался в любви. Чуть ниже, в левом углу было зачеркнуто плохое слово. На скамейке грелись соседки, поглаживая ноги с дутыми венами, они приветливо с ним поздоровались.

— Не иначе, как Матвей опять пошел к своим. И чего ему не сидится? Чего он бегает туда-сюда? Лина такая женщина, такая хозяйка…

— Потому, что все они кобели. Вот почему. Ты много видела приличных мужиков? Вот и я не видела. Либо пьет, либо курит, либо по бабам бегает. А лучше все сразу. Вот мой Толик, царство ему небесное…

Он открыл дверь своим ключом. Лина вышла его встретить. На ней была кофточка цвета ранней малины, которая оттеняла темные волосы, подстриженные под каре, и легкий дневной макияж.

— Привет. Как доехал?

Он поцеловал ее в губы и разобрал рукой новую укладку. Губы были пухлыми, сладкими и очень манящими.

— Хорошо. Как вы?

— У Сашки болит живот, вот-вот начнутся месячные. Завтра у кумы день рождения. Помнишь? Нужно выбрать подарок. Поедем вместе? Я хочу ей картину в кабинет. Какую-нибудь прозрачную акварель.

Матвей редко говорил «нет». Любая их просьба всегда выполнялась беспрекословно. Только в этот раз он был тверд.

— Лина, я не могу. У меня завтрашний день расписан. Купишь сама, что посчитаешь нужным.

И положил на стол десять тысяч гривен.

Пока она паковала пустые банки, в которых еще вчера был салатный перец в томатном соусе и кизиловое варенье, он заботливо съездил к бювету и набрал пять бутылей родниковой воды. Потом снес то, что давно пора отвезти к маме: старые растянутые кофты, убитую обувь и застиранный постельный комплект. Затем мотнулся в аптеку Сашке за «Но-Шпой», в ветеринарный магазин — за кормом для собак и в банк — снять еще денег.

— У нас стиральный порошок закончился.

— Хорошо, купим на обратном пути.

— Пап, я не могу понять систему логарифмических и показательных уравнений.

— Возьми с собой учебник. В дороге подтянем.

— А ты мне дашь порулить?

— Да, когда выедем за город.

Матвей на автомате пробежался по квартире. Окинул взглядом розетки, проверил лампочки и поправил постель. После его ухода бывшая жена и дочь спали вместе. Лина как раз разливала по стаканам домашний лимонад из тархуна и лайма, а он привычным движением собрал мусор, а потом обратился к ней:

— Ты завтра работаешь?

— Нет.

— Нет клиентов?

— Угу. Я это списываю на майские праздники, поэтому мы планируем остаться у мамы. Заберешь нас через пару дней?

— Лин, не смогу. Я на неделю улетаю в Питер.

— Хорошо, тогда вернемся все вместе.

Матвей на секунду задумался, отставил чашку с недопитым чаем, а потом осторожно предложил:

— Может, мы придумаем для тебя что-то другое, раз нет клиентов? Или расширим твой салон?

Лина напряглась и мгновенно разозлилась:

— Я тебя прошу, не начинай! Ты уже все, что мог, для меня придумал.

— Но ведь ничего же не изменилось. Вы как жили, так и живете. В том же достатке, в том же доме, придерживаясь привычного темпа и стиля. Покупаете одежду в тех же брендовых магазинах и питаетесь точно такими же эко-продуктами.

— Все изменилось. Ты разрушил нашу жизнь.

— А ты создай свою.

— Я не хочу свою. Я хочу нашу. Прежнюю.

— Вы что ссоритесь?

На пороге стояла Сашка. У нее был настороженный взгляд и навострены уши. Она держала в руках собаку, которая вертелась во все стороны и пыталась снять зубами розовый кожаный комбинезон. Матвей с Линой одновременно очнулись, напялили на лица маски беззаботности, словно накинули на плечи легкие ветровки, и потрепали ее по волосам:

— С чего ты взяла? Бегом в машину! Пора ехать.

Все было как всегда: очень здорово. Они любили семейные поездки и в этот раз направлялись за три сотни километров в Полтаву. Матвей пел за рулем песни Лепса, а Сашка ему подпевала своим чистым, еще немного детским голосом.

Я счастливый, как никто!

Я счастливый лет уж сто…

За окном начался лес, и по обочине густо росли сосудистые сосны, с постепенно обновляющимися иголками. Ветер как раз переносил микроспоры на женские шишки. Волнистые корни, вымытые многочисленными дождями, расползлись змеями по земле. На пригорке жгли старую хвою, и Лина шумно втянула воздух:

— Сосну жгут… Саш, подставляй ресницы. Они станут длинными и пушистыми.

Матвей вопросительно на нее посмотрел.

— Рецепт из детства. Когда-то мы свято в него верили.

Матвей вспомнил, как мальчишками на пустыре жгли листья и сухие ветки, а потом в золе пекли картошку. Все бежали домой и без спросу тащили клубни, а еще ломти криво нарезанного хлеба и перья старого чеснока. Кто сколько унесет.

— А мы, когда стояли вокруг костра, чтобы отвести от себя дым, говорили: «Куда масло — туда дым. Куда масло — туда дым».

— Пап, и что — помогало?

— Конечно. Ведь это магические слова.

Потом захотели пить и пили по очереди из одной бутылки. Лине было приятно обхватывать горлышко после его губ. И все было как раньше: остановка в поле, когда девочки захотели в туалет, открытые окна машины, заправка с белыми шатрами и полные чашки горячего шоколада. Они знали место, где его готовили по-настоящему: из плитки черного шоколада, кукурузной муки, молока и сахара. До момента, когда Матвей, посмотрев в зеркало и поймав глаза Лины, не произнес:

— Я встретил женщину…

Лина сделала вид, что не услышала. Он их встречал через день и каждый раз навсегда. Она часто отгораживалась от реальности, уходя в некий эскапизм. Во вторичные миры, как в романе Гюисманса «Наоборот» или как в «Парфюмере». Послышалось… Показалось… Просто миражи в виде караванов, четко следующих по Шелковому пути. Если не задавать вопросов, может, все обойдется. Образуется. Забудется. Но он часто ей говорил:

— Лин, перестань жить в придуманном мире.

— А что в этом плохого? Так и должна жить женщина.

— А что она еще должна?

— Следить за домом, мужем и растить детей. Встречаться с подругами, болтать о своем и всегда хорошо выглядеть.

— Это все?

— Все.

— А что, по-твоему, должен делать мужчина?

— Обеспечивать своей семье такую жизнь.

Матвей знал этот диалог наизусть. И каждый раз не решался цитировать фразу продвинутого тренера Александра Палиенко: «Когда женщина уходит в семью — мужчина уходит от женщины».

— Я встретил женщину, и это серьезно. Я даже написал о ней своим родителям и попросил, чтобы они меня благословили.

Лина уже все знала. Ей вчера позвонила свекровь и зачитала письмо вслух. Ее голосовые связки подрагивали, как при эссенциальном треморе. Она за свою жизнь так устала от его непостоянства, что уже не могла себя контролировать.

— Зачем ты это рассказываешь? Мне совсем не интересно.

В его телефон настойчиво постучалось сообщение. Матвей, пребывая во внутреннем ожидании, слишком поспешно и нетерпеливо кинулся к трубке. Прочитал и заулыбался. В салоне запахло терпкостью белой амбры. Потом немного морем, лотосом и прелостью нижних табачных листьев. Лина поморщилась. Сашка сложила руки на груди и обиженно отвернулась к окну. Ей нестерпимо больно было наблюдать теперешнюю родительскую жизнь, в которой они находились одновременно вместе и порознь.

С дороги ушли солнечные линии, и мир перестал быть похожим на полотна Парселье. Больше не было фигурных аппликаций, которые оставляли на асфальте заборы, наспех сбитые скамейки и фонарные столбы. Возле высокого гнезда, свитого на крыше, две самки аистов дрались за самца. Тот держался чуть выше высоковольтных проводов, и, казалось, спал в полете. В машине стало тесно. Одного переполняла очередная любовь, вторую — очередная боль потери. Лина откинулась на спинку и стала вспоминать. Вспоминать, чтобы выжить и не сойти с ума…

Она предпочитала жить прошлым и нырять в мир, который никогда не повторится и которого, возможно, в таком цвете и в такой плотности никогда и не было. Она не задумывалась, что, живя старым, останавливает движение всего нового, и каждый раз пыталась реанимировать скисшее мускатное вино. Не учитывала, что лучше раскрашивать теперешнюю жизнь, собирать босиком стодневный Pinot Noir, осветлять молодой напиток яичным желтком, разливать в бутылки с вогнутым дном, чем упорно продолжать лечить плесневый вкус. Бесконечно проветривать, добавлять танин и оставлять в прошлом свою нынешнюю слегка газированную энергию.

Она его помнила мальчишкой со смешной прыгающей походкой и мятным запахом Boss Elements. Худющего, веселого, гиперответственного. В чуть великоватой джинсовой куртке и синих носках. У него были черные волосы и черные усы над губой, а еще — много душевной романтики, неискушенности и пылких чувств. Он играл на гитаре, водил машину, читал Акунина, Лукьяненко и Конституцию Украины, смотрел с ней «Твин Пикс» и «Секретные материалы» и очень старался в ее присутствии не анализировать войну в Чечне. Матвей делал для нее все. Лина никогда не беспокоилась об оплате съемной квартиры, о железнодорожных билетах и о дефицитных продуктах. Она тогда носила платья-футболки с принтом, любила вермут и почти не пользовалась косметикой, так как от природы имела выразительные правильные черты. А вермут они пили на первом свидании в дорогом ресторане на проспекте Победы. Напиток был с легкой горечью хинного дерева и сильным мускатным тоном, который появлялся благодаря лимонной корке и кориандру. Так зародилась традиция из всех деловых поездок привозить ее любимое вино.

И все лежало на его плечах, а Лина просто наслаждалась жизнью. Он оплачивал ее обучение в институте, счет на телефоне и коммунальные услуги. Ходил на рынок и пылесосил ковры. Вставал по ночам к маленькой Сашке и ездил к маме Гале сажать картошку. Помогал мыть окна к Пасхе и запекать мясо к Рождеству. Матвей всегда был любознательным, и скоро встал вопрос второго книжного шкафа. И каждый раз после того, как они любили друга, он поджигал ночник и запоем читал до середины ночи, а уже через несколько часов варил кофе в серебряной турке с узким горлышком.

— Раскрой секрет. Почему твой кофе неповторим?

Матвей целовал ее теплые сонные веки, срывал простынь, чтобы полюбоваться нежной грудью и говорил:

— Чистая вода, два кристаллика соли, почти три кипения и тонны моей любви.

Он так быстро делал карьеру, что Лина не успевала отслеживать его командировки сперва по Украине, а потом и по Западной Европе. Напоминал вихрь, звонкий поток воздуха, который в одну секунду меняет молекулы в доме, оставляя после себя северное сияние с впечатанной мистической песней. Как-то незаметно освоил английский язык, и все чаще на кухонном столе оставались его журналы Cool English Magazine.

Он был ее первым мужчиной, а она его первой женщиной. До этого полгода шли письма, придавленные другими в бумажных мешках. Когда доходили, пахли затхлыми поездами, руками грузчика, штемпелями и темнотой почтовых отделений. В письмах было много мальчишества, городских событий, унисона духового оркестра и стеснительного желания. Но Лина не разрешала себя раздевать до свадьбы, и у них была настоящая первая брачная ночь, с легким ознобом и некомфортными ощущениями внутри. Через неделю плоть зажила, отпустили страх и тревога, и стало здорово. Матвей был нежен, внимателен и сексуален. Ласкал ее бережно, словно расправлял тонкие лепестки астр. Они регулярно обменивались своими жидкостями и становились внешне похожими друг на друга. Единственное, она не подпускала его к себе по воскресеньям и большим православным праздникам, потому что это приравнивалось к греху.

— Лин, как же так? Мы ничего не делаем греховного. Разве любить друг друга — это грех?

Лина не собиралась это анализировать и разбираться. Есть церковь. Есть нерушимые каноны. И они нам даны не для того, чтобы мы их сами структурировали и проверяли на логику. Да и кто мы такие, чтобы спорить, раздумывать и придавать сомнениям? Все продумано и выверено до нас.

Матвей был неутомимым исследователем. Он закончил физмат КПИ. Все аспекты жизни подвергал комплексному анализу. Он не понимал таинство исповеди и никогда не был на причастии. И когда Лина поднимала эту тему, просил объяснить значение.

— Что мне это даст? Что это изменит в моей жизни? Я живу по всем заповедям. Я почитаю тебя и забочусь о нашем доме. Я поддерживаю наших родителей и не желаю чужих жен. Я честно зарабатываю и ни у кого не ворую.

— Но у тебя нет Бога в сердце.

— Почему нет? Я верю в высшей разум. Я верю в творца Вселенной.

— Но ты не веришь в судьбу и в то, что все давно прописано. Все события случаются по воле Всевышнего, и даже волос с головы не упадет без ведома Бога.

Матвей сложно переносил такие разговоры. Они поднимали в нем пласты общечеловеческих заблуждений. Он не хотел ее обижать и спорить, потому что он спорил умом, а она — догмами. Он думал и пытался понять, а она утверждала, что нечего здесь думать, и все нужно принимать на веру. Есть пост и молитва, есть нательный крест и псалмы, есть каноны и миропомазание. А еще — строгие правила и уставы.

— Лин, я так не хочу. Я хочу грешить и самостоятельно исправлять сделанное. Не идти более легким путем, прибегая к исповеди. Как можно мне простить то, что я подвел партнера? Кому от этого легче? Я пойду к нему, объясню свой поступок, и мы перепишем договор, а потом я выплачу ему неустойку. Вот так выглядит мое покаяние и искупление грехов.

— Но у нас растет ребенок. Как она будет жить, когда ее отец — неверующий?

— Главное, что у нее есть настоящий отец…

Лина прикрыла глаза. Серое асфальтное полотно напоминало раскатанное и много раз стираное полотенце из натурального льна. Она помнила даже специальную скалку, на которую бабушка наворачивала белье, а сверху катала зазубренный рубель.

Начались села, в которых пели петухи, распуская безвкусные яркие хвосты, и лениво паслись коровы, не поднимая тяжелых голов. Между ногами у них болталось мешковатое, полупустое вымя. Уже начали летать стрекозы с фасеточными глазами, и наперегонки катались на велосипедах дети в позавчерашних майках. Чуть правее было озеро с неподвижной водой. Вокруг него шелестела, словно по стеклу, мохнатая осока и редко синели разбросанные голубоватые кувшинки. Матвей сделал музыку тише.

— Ты чего? — встрепенулась Сашка. — Моя любимая песня.

— Тсс… Мама спит…

Через час они въехали в город. С правой стороны вертелся динамический билборд с рекламой йогурта «Чудо» и OTP Bank. Им показал хвост автобус №27, который направлялся на улицу Софьи Ковалевской, и попытался подрезать белый жигуленок с грязными номерами. Матвей рассеянно на него посмотрел. У заднего автобусного стекла стояла девушка с рыжими волосами и оставляла на стекле свои пальцы. Поливочная машина мощно очищала асфальт, собирая у бордюров мутную воду с торчащими вороньими строительными палками. Позади остался стадион «Ворскла» и техникум, в котором училась Лина.

— Саш, смотри, здесь из-за мамы дрались мальчишки.

Лина повернула в указанном направлении голову и провела взглядом по двухэтажному зданию с широкими окнами в полстены.

— Лучше бы я выбрала одного из них.

— Что?..

— Тебе послышалось…

***

Я возвращалась из маленького, заросшего белыми акациями, села с двумя тяжелыми сумками. Везла из дома старый картофель, яйца, домашний творог, банку жирной сметаны и стакан первого прозрачного меда из цветов черемухи, брусники и ландыша. Ручки по живому резали ладони, и через каждые сто метров я останавливалась передохнуть. По тротуару шустро бегали малыши, которые еще зимой спали в колясках, а теперь заинтересованно рассматривали окурки и раздавленных жуков. Они с таким же интересом поднимали не долетевшие до урны пакеты из-под чипсов и дрались за спущенный мяч. Возле углового универмага сидела женщина в распарованных носках и продавала жареные семечки. В одном мешке были соленые, а во втором — тыквенные. И вдруг прямо в бок, где был спрятан телефон, влетело сообщение:

— Напротив есть дом. Такой же, как и твой. У консьержки тети Маши хранится для тебя письмо.

Я несколько секунд переваривала текст, а потом ответила:

— Честно? Ты не шутишь?

— Иди и убедись в этом сама.)))

Я зашла в магазин и купила коробку «Птичьего молока» с ромово-миндальным вкусом. Настороженно подошла к подъезду. Пожилая женщина в теплой шерстяной кофте и платком на пояснице сидела под дверью и читала газету «Бабушка». Рядом баловались дети, и она строго поглядывала на них поверх очков.

— А ну-ка, ты из какой квартиры? Как твоя фамилия?

— Я не из какой. Я вчера приехал в гости…

Мальчишка с красными пятнами фукорцина на руках попятился назад.

— Смотри, куда идешь! Там ступеньки! Не хватало, чтобы ты еще голову расшиб.

Я терпеливо ждала, пока она обратит на меня внимание. Через минуту она утратила к розовому мальчишке интерес.

— Здравствуйте, у вас должно быть для меня письмо.

Она отложила в сторону статью о методах лечения повышенного давления, в которой была схема, как на тело наносить йод: крест на живот и ободки вокруг коленей. Рисунок следовало обновлять на протяжении десяти дней в марте и десяти дней в сентябре.

— Есть письмо… Ты же Кира?

И вынесла мне творение Матвея.

Это был военный треугольник, сложенный из желтой газетной бумаги с немецкими печатями его фирмы и датой: 9 мая. Она была плотнее обычной и чуть шершавой. Я поднималась с ним по лестнице и предчувствовала, что отныне моя жизнь перетечет в другой сосуд. И что теперь я буду втекать в него, как болгарская река Велека впадает в Черное море, а индонезийская река Махакам, с живущими в ней безносыми дельфинами, впадает в Тихий океан. И во мне еще раз замкнулся Виллизиев круг.

Здравствуй, Кирюша!

Уже два дня, как закончилась война и в мире наступила праздничная тишина. В Киеве расцвели каштаны, которые французы так виртуозно жарят на сухой сковородке. Прошлой осенью мне довелось их попробовать. На вкус это что-то среднее между картофелем и коричневым рисом. Мы запивали его забродившим виноградным соком, и мне до боли в груди хотелось этим блюдом накормить тебя.

Еще повсюду видны следы войны, еще приходят похоронки и приходить будут долго. До конца жизни. Но в мире снова живет любовь. Помнишь наш первый и единственный вечер? Хотя с того момента пролетела целая вечность, но мне кажется, что все было только вчера. Твои волосы цвета весеннего лимонадного солнца! Твои яркие, необыкновенно зеленые глаза! Ни у кого в целом мире нет таких глаз! И новое платье — серое в мелкий оранжевый цветочек. Я спинным мозгом чувствовал, как на тебя засматриваются щеголи-лейтенанты, штабные и вообще все мужчины! А ты идешь, взяв меня под руку, и мы болтаем, болтаем… Твой голос до сих пор звучит во мне и смех, как рождественские колокольчики. Ни канонады, ни рев моторов, никакой бой не смогли его заглушить!

А теперь — сюрприз! Помнишь, как мы хотели пойти на спектакль в театр Леси Украинки? Да, только началась война, и театр эвакуировали. Я на фронт, ты — в госпиталь. А сегодня иду по Крещатику и вижу афишу. Театр вернулся в Киев, и 18 мая в 18:00 дают «Дядю Ваню». Это же тот самый спектакль!!! В конверте два билета для нас. Выменял у спекулянтов за две пачки чая и плитку трофейного шоколада. Я успею к этому дню вернуться в Киев. В четверг вечером из Ленинграда будет спецрейс. Командир экипажа — мой знакомый военлет согласился взять меня, так как его бортинженер в госпитале. А я все-таки кое-что шурупаю в этих стрекозах с пропеллерами. И мы снова будем сидеть рядышком. Я буду вдыхать запах твоих волос, отдающих ржаным хлебом и лопуховым отваром. Трогать руки, которые ты каждый раз перед сном смазываешь бесцветным вязким глицерином.

Пусть эта неделя пролетит незаметно, на одном дыхании. Прощаюсь совсем ненадолго.

Твой Матвей

Я читала и гладила ладонью каждую букву. Медленно двигалась по строчкам, вкушая слова, словно сладости. Отслеживала, как невыносимо болят гардеровы железы, вырабатывающие жидкость с незначительным количеством белка. Потом встала, чтобы открыть настежь окна. И пусть падают на пол сгустки тополей. И пусть длинные солнечные лучи, как широкие атласные ленты превращают их в кокосовую койру. Я испытывала нежность, легкую влюбленность и восхищение.

Потом набрала его номер, и мы поговорили тихо, словно прячась в тени широченных дубов:

— Это со мной впервые. Ты пробрался сквозь тело, мышцы, футляры с кровью, нервные сплетения и прикоснулся к облаку души.

Он промолчал. Он не мог говорить, так как с дочерью и Линой как раз находился у ворот старого кладбища. Начались поминальные дни. Я слышала потусторонний шепот встречающих, одетых в новые рубашки и бережно прижимающих к бокам буханки круглого хлеба. Пахло киселем и гречневыми блинами.

— Ты здесь?

Он ответил тихо, не открывая рта:

— Я теперь всегда буду здесь.

— Долго?

— Всю жизнь…

Для второго свидания я выбрала белое платье с синими и красными полосками. Его еще в далеких 30-х годах XX века придумала Коко Шанель, разгуливая в матроске по пляжу. Под платье надела белоснежное белье, пахнущее лавандовым корнем, так как в комоде долгое время лежал атласный мешочек с ароматическим саше. Образ дополнили синие лаковые балетки на босу ногу и красная сумка.

Тот день был цветным. Цвет проявлялся во всем: в разговорах, паузах, в принесенных роллах и движении маршрутных такси. И постепенно я стала думать о Матвее тоже в цвете. В гамме огня, лета и спелых манго.

— Куда мы едем?

Матвей красиво разворачивался в сплющенном узком туннеле. Его рука сжимала мою ладонь, и легкое покалывание атаковало все нежные гладкие места, спрятанные под трусиками. Рука была очень теплой и передавала мне все, что ей удалось потрогать за день: виргинскую древесную массу кофейного стаканчика, чехол на руле из искусственной кожи, девичью шаль, которая упала в ландыши, две пары женских рук, шерсть терьера, похожую на волосы и фарфор солонки.

— Ты любишь суши?

Меня слегка кольнула схожесть вопроса.

— Обожаю. Наверное, потому что попробовала их позже всех, около года назад. Уже в городе был миллион японских ресторанов, уже люди сами дома стали готовить это блюдо, покупая нори, тофу и правильный рис Nishiki, Kahomai и Minori, а я все никак.

Матвей слушал меня с улыбкой. Я его умиляла некоей своей старомодностью.

— А я первый раз попробовал суши в Вене в 2000 году. В то время даже в Америке суши были популярнее, чем кока-кола. Мы с партнером ехали обедать, и он спросил, как я отношусь к японской кухне. Я ответил, что никак, потому что понятия о ней не имею. И тогда он пригласил меня в Yellow — паназиатский ресторан с пластиковым дизайном, который находился недалеко от мэрии в шестом районе Mariahilf. С улицы ресторан не впечатлял и напоминал гофрокартонный посылочный ящик, зато внутри был похож на все известные мне желтые блюда одновременно: омлет, тыквенный плов, чакин-шибори и морковные котлеты. В нем желтым было все — стены, потолки, столы и стулья. По вечерам, когда проходили закрытые вечеринки и выдвижные панели прятали окна, ресторан превращался в сваренное вкрутую яйцо.

Потом он отвлекся, пробежал глазами сообщения в телефоне и коротко позвонил Лине. Сказал, что занят, и подготовку к последнему звонку обсудят вечером.

— Так вот. Суши были превосходными, и я узнал, что обучаются этому мастерству около пяти лет. Два года идет на освоение риса, три — на понимание рыбы. Экзамен состоит из многих заданий, самое сложное из которых — взять, не считая, рис для одного суши. В руке должно оказаться ровно сто зерен риса.

— Не может быть!

— Так говорят.

— А еще это блюдо могут готовить только мужчины.

— Почему?

— У вас выше температура тела.

— Где?

Матвей засмущался или притворился смущенным.

— Вообще выше. Это влияет на качество готового продукта.

Мы зашли в «Сушию». Над головами висели желтые и красные кубы, словно рождественские подарки. В пробирках шумела беловатая вода, напоминающая рисовый отвар.

— Можно сесть возле тебя?

— Нет. Сядь напротив.

Матвей обошел стол, подозвал официанта и стал вспоминать.

— В прошлом году я был в Дюссельдорфе на тренинге от компании. Мы не выходили из конференц-зала целый день. Устали жутко, и принимающая сторона организовала нам ужин, а потом баню. В ресторане играла музыка, что-то типа джаз-мануша, и я пригласил интересную немку на танец. Она была, как все, — рыжая, без косметики и очень непредвзято одета. Небрежно сколоты волосы, словно расчесывались позавчера, и постоянная внутренняя сосредоточенность на карьере. Говорят, что всех привлекательных немецких женщин сожгли в эпоху «охоты на ведьм». За двести лет уничтожили тех, кто был красив, леворук, имел черную кошку или «дьявольскую печать» на теле. Этой печатью могло оказаться обычное родимое пятно.

Так вот, мы общались, танцевали, и в какой-то момент мои руки с талии плавно скатились вниз и оказались у нее на бедрах. Она отреагировала молниеносно. Влепила мне смачную пощечину, и тут же затихла акустическая гитара.

— У нас так не принято, — сказала она настолько громко, что услышали, наверное, даже повара, быстро обжаривающие стейки с кровью.

Я извинился, и мы продолжили вечер. А в бане, когда я направлялся к бассейну, эта самая девушка вышла навстречу абсолютно голой и даже не смутилась. На ней не было ни полотенца, ни крохотных трусиков, ни волос, прячущих раздвоенность губ. С тех пор границы дозволенного у меня немного сместились.

Я отвернулась к окну. По лицу расползлись брезгливость и осуждение, проступая пятнами через макияж. Матвей быстро отследил изменения и сменил тему.

— Ты очень красивая.

— Обычная.

— Нет. У тебя что-то с глазами. Они смеются и плачут одновременно. Словно тяжелый воздух ложится на ровную воду. Они туманные и очень счастливые.

— Потому что я счастлива сама по себе.

— Это как?

— Это жизнь в ладу с собой. Это кайф от своих увлечений и максимальная наполненность. Это внешняя и внутренняя мажорная гармония… Если бы ты знал, как мне хорошо! Хорошо просыпаться и находить себя в ворохе простыней, а потом тянуться всем телом в некую стройную линию. Заваривать чай «Русский караван» и пить его с кусочками грейпфрутовых цукатов. Ехать на работу, медитируя в подземелье метро. Читать на прогретой солнцем лавочке что-то из Ирен Роздобудько. Делать уборку по субботам и поливать горшечные изнеженные цветы…

В тот день я впервые наелась суши. И не просто попробовала — я почувствовала полное насыщение. До этого мужчины меня объедали, а я позволяла им это делать. Они бесцеремонно лезли в мою тарелку и вылавливали из нее лучшие куски телячьих медальонов, фаршированной рыбы и марципанового десерта. Облизывали пальцы и хватали мой бокал с вином.

— Вот же твой!

— Да? А из твоего вкуснее.

Вспомнила, как всего несколько недель назад ужинала с Иваном. В тот день было пасмурно, оживленная гуляющими улица меня утомляла, да еще жали новые молочно-розовые туфли. Он же — напротив, любовался собой во всех витринах, поправлял воротник рубашки и подчеркивал:

— Ну ты только посмотри, какая мы красивая пара. Давай еще пройдемся, пусть все увидят.

И хватал рукой мою ладонь. Руки были липкими, словно до этого держали фруктовый леденец без фантика. И очень навязчивыми.

— Ты поедешь со мной на могилку к моим родителям? Будут все: сестра с мужем и двумя детьми, тетя Вера с Павликом, баба Паша и сосед снизу. Я замариную мясо, сестра сделает курицу с гречкой. Возьмем много тепличных помидоров, обычной столовой горчицы и зелени. Как раз и будет повод познакомиться, а то сколько можно от всех прятаться?

— Ты считаешь, кладбище — это место для знакомства?

— Я тебя умоляю! Все там будем.

Мы присели в необжитом ресторанчике, в котором уже вынесли ротанговую мебель, но еще не расправили парусиновую тюль. Пиццу нам принесли обжигающе горячей. Ее несколько секунд назад вынули из помпейской дровяной печи, и по краю деревянной тарелки еще дымилась румяная мука. Моя мама всегда добавляла пережаренную муку в суп, если готовила его без мяса. Он тогда казался чуть наваристее.

Иван мгновенно переключил свое внимание на тарелку и стал возмущаться. Возмущаться очень громко, отвлекая копошащихся в пуговицах двоих влюбленных в темном углу и пожилых людей, скучно празднующих что-то с бутылкой шампанского.

— А почему такая маленькая и тонкая?! Здесь же не на что смотреть!

Мне стало за него стыдно:

— Успокойся, тебе хватит. Я не буду.

Он ел жадно. Томаты стекали по бороде. Охотничьи колбаски вылавливал двумя пальцами, отправлял в рот и по-поросячьи причмокивал. Я откинулась на спинку и смотрела в сторону. Небо заполнялось дождевыми обрюзгшими тучами, и какая-то женщина вытирала тряпкой траву. Неожиданно вспомнила, что именно в этот день выпадает целебная роса, которой нужно обтирать ребенка с головы до пят и таким образом снимать испуг. Иван, не поднимая головы, уточнил:

— Вижу, ты совсем не голодная. Так я доем последний кусок?

***

Таня жила с Линой по соседству. Миловидная, со смуглой кожей, крупными белыми зубами и хронической вегетососудистой дистонией. Ее руки были всегда ледяными и скользкими, даже в аномальную жару, и она постоянно вытирала их о свою юбку-шестиклинку. Никогда не поправлялась, заплетала в косу густые черные волосы и сумела сохранить девичью, нераскормленную грудь. А еще она все время хотела есть, объясняя это тем, что женщины в два раза голоднее мужчин и что у них выше потребность в частых перекусах.

Она жила этажом выше. В квартире с такой же планировкой, точно такими же чугунными тройниками в трубах и видом на тихий двор. Часто свешивалась из окна, наблюдала за жизнью соседей и караулила фруктовые деревья: абрикос, красную китайскую сливу и персик с прогрессирующим цитоспорозным усыханием. Фрукты она обрывала первой. Никогда не заботилась о том, чтобы побелить деревья известковым молоком или вскопать землю с наступлением осени. Зато усердно тащила на себе тяжеленную стремянку с четвертого этажа и сидела на ней до тех пор, пока на ветках ничего не оставалось.

Женщины были приблизительно одного возраста, обе долго не работали, и как только мужья уезжали на службу — забегали друг к другу в гости. Иногда до полудня сидели на чьей-то кухне, угощались пирогами, мясной запеканкой и даже носили в кастрюлях перекипевшие борщи, оставляя на ступеньках оранжевые пятна. Считали, что их дети-погодки абсолютно не приспособлены к детскому саду, и когда малышня укладывалась спать, брали мотки шерсти и спицы, включали телевизор и коротали время. Болтали, изливали душу, обсуждали своих мужей и свекровей и делились пикантными подробностями своей жизни. Им нравилось вспоминать детские и юношеские годы, моду и нравы тех времен, а еще — книги и журналы. Из журналов выделяли «Бурда моден» и «Золушка вяжет». А из книг обоих в свое время зацепила «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки» Ольги Славниковой.

Таня, широко улыбаясь, так что внутрь щек ныряли ямочки, рассказывала, что нигде не могла прижиться.

— На первом курсе я переселялась трижды. Первый раз из-за того, что девочки любили выпить и каждый вечер ужинали с рюмкой самогонки. Они регулярно привозили бутылки, заткнутые газетной пробкой, и прятали их на балконе за мешками с картошкой. Я подошла к коменданту, обрисовала ситуацию и попросила более трезвую комнату. Он меня выслушал, помог перенести тюки и неожиданно пришел к ним с облавой. Зафиксировал все: и посуду с мутным спиртным на дне, и целующуюся парочку на кровати, и полбанки окурков на балконе. Их вызвали в деканат, пропесочили и припугнули отчислением.

Второй раз — из-за Любы, которая ночью впускала своего парня, и они занимались сексом на скрипучей сетчатой кровати. Мы жили на втором этаже, она открывала окно, которое просело от влаги и натирало подоконник, и втаскивала его за худые жилистые предплечья. Он заползал, и не вымыв рук, сразу же намеревался приступать к делу, а она шикала и оглядывалась:

— Тс… Еще не спят.

— Да ладно тебе, спят давно.

— Я говорю тебе — еще ворочаются.

— Любусь, ну я тихонечко…

Этим шепотом они будили нас больше, чем телодвижениями. У Любы еще оставалась хоть какая-то капля совести, и она лежала абсолютно неподвижно. Как мертвая. Только зыркала блестящими глазами по сторонам. Я хронически не высыпалась, пропускала первую пару, начала отставать по философии и истории КПСС и опять пришла к коменданту. Он нахмурился и переспросил:

— И когда, ты говоришь, он появляется? Ближе к полуночи? Хорошо, разберемся.

Через неделю парень был застукан без трусов в девчачьей комнате. Я опять переехала, но на новом месте мне был объявлен бойкот. Со мной не разговаривали, прятали продукты, мыло и вату. Меня называли стукачкой и предательницей. Я еле дотерпела до конца года, стараясь все свободное время проводить в библиотеке и ужинать в рабочей столовой, и только на следующий год вселилась к первокурсницам, которые не знали о моих ярлыках.

Лина ее жалела и сочувствовала.

— Ты знаешь, я бы тоже не смогла в такой грязи. Я не жила в общежитии, так как техникум был в трех остановках от дома. Поэтому выходила за двадцать минут до начала пар и топала мимо магазина «Галантерея», овощного рынка и узкого неухоженного бульвара. А еще мимо рабочего общежития с замызганными кухонными окнами и бесконечным запахом вареного сала в луковой шелухе. Поговаривали, что в нем живет женщина, которая спит одновременно с четырьмя рабочими литейного цеха и каждый вечер устраивает аморальные вечеринки.

Лина посчитала петли, сделала накид и продолжила:

— Меня воспитывала мама в большой строгости. Нас бросил отец, и она периодически повторяла, что честь свою нужно беречь. По вечерам, когда мы, сидя перед телевизором, пережидали рекламную паузу, часто повторяла: «Не дай Бог, чтобы твоя „честность“ была сорвана до срока или, не приведи Господи, вором. Чем раньше ты начнешь, тем раньше запустятся процессы старения и износа организма. Им то что — „на козаку нема знаку“, а вот ты не отмоешься» — и я по-другому не мыслила. И даже когда стала встречаться с Матвеем, сразу объяснила свою позицию, что до свадьбы ни за что не расстанусь с девственностью.

Таня, умеющая вязать только лицевыми и изнаночными, наклонилась вперед и хитро переспросила:

— И что он? Не отступился? И совсем не настаивал? Не уговаривал, что это ему вредно? И что каждый раз после свидания он испытывает острую боль в паху?

— Нет. Он сказал, что уважает мои взгляды, и мы полгода встречались практически без петтинга. И случилось это, как и должно было случиться, — в первую брачную ночь.

Таня завистливо вздохнула и провязала две петли вместе:

— А мы не дотерпели. Я была на пятом курсе, девочки разъехались на пасхальные каникулы, вот тогда все и случилось. Я так возбудилась, что сама разделась и села на него сверху. И представляешь, в тот первый раз забеременела, а через три месяца сыграли свадьбу. До сих пор не могу забыть: столы ломились от копченых индюков, заливного и куриных паштетов (у меня свекровь работала заведующей столовой), а я есть ничего не могла. Как раз начался жуткий токсикоз.

А потом выхватила из вазочки «Красный мак», суетливо зашелестела фольгой, округлила глаза и возбужденно переспросила:

— И что — тебе совсем-совсем не хотелось?

Лина ответила честно, даже особо не задумываясь:

— Нет.

Таня не унималась и придвинулась еще ближе:

— Ну как же так! Он тебе нравился, вы целовались, находились долго наедине — неужели не возникало желание?

— Тань, я изначально знала, что это неправильно, и даже мысли подобной не допускала. Всему свое время…

***

Мы встречались уже несколько недель, и я стала испытывать к Матвею сексуальное влечение. Меня возбуждал его чистый запах кожи, короткие волосы и их легкая древесность. Тепло ладоней с еле уловимым шелушением и мозолями от нагрузок тренажерного зала. Хотелось потрогать хлопковый твил его рубашек, шерсть носков с ментоловой пропиткой и брюки из саржевой ткани. Меня к нему тянуло физически, словно в его диафрагму был впечатан магнит из альнико. Сплав железа, алюминия, никеля и кобальта создавал мощное магнитное поле, которому невозможно было противостоять. Но Матвей, как мне казалось, никак не реагировал и даже не поглядывал в сторону моей стройной ноги.

И тогда я написала письмо, исковеркав свои желания от начала и до конца. С точностью до наоборот, чтобы обтесать задетую гордость…

Матвей!

Я благодарна тебе за каждый несостоявшийся поцелуй, в котором спрятан вкус всех съедобных цветов: лилейника, жимолости и фиалки. За каждое не замкнувшееся объятие. За каждое недвижение руки вдоль изогнутой кошачьей спины. Потому что мне хочется еще на некоторое время зависнуть в этом платоническом состоянии. Когда все еще впереди: небо из органзы, красный чай из листьев гибискуса и выброшенный мной сгусток света, падающий прямо в твои ладони.

Так кайфово, что ты меня не торопишь, не подталкиваешь… А выдерживаешь, как темный ром в обожженной дубовой бочке. Если бы ты знал, как я наслаждаюсь тем, что происходит! Как я соскучилась за именно таким развитием отношений: чувственно-медленным! Крадущимся, словно на носочках шелковых пуант. Я живу сейчас на особом адреналине, потому что ты создал именно мое видение Любви!!!

Кира

Он ответил через двадцать минут:

Кир, ты маленький провокатор! О какой моей безграничной тактичности идет речь?))) В моей крови сейчас такая химия!!! Твоя красота, твой запах, твое тепло, твоя сексуальность превратили мой организм в супермегазаводище по производству андрогена))) Сейчас транспорты этого бесценного препарата расходятся по разным частям тела, которые изголодались за последние годы! Я стал спокойнее и стрессоустойчивее. Пропала агрессивность. Энергия наполнила мое тело до самого дна. Я возвращаюсь в свой вес и возвращаю кубики на животе))) Мое утро начинается с созерцания снежной вершины Эвереста, образованной простыней)))

Я безумно тебе благодарен за такой всплеск! Я верю, что наступит момент, когда мы объединимся и создадим один химический консорциум на двоих! Ведь я уже не могу жить без того, что производишь ты, а ты не сможешь без того, что вырабатываю я))) Другие производители не рассматриваются)))

Я очень этого хочу. Я очень хочу Тебя!

Матвей

Так мы продолжали узнавать друг друга. Обменивались письмами, воспоминаниями и новыми мыслями. Я рассказывала ему о своем детстве, о бабушке, с которой мы частенько лежали на печи и читали сказки. Мне больше всех нравились «Гуси-лебеди», и она по сто раз ее перечитывала своим мелодичным голосом с украинским акцентом. В доме всегда пахло сухим теплом, горячими дровами и еловыми иголками цвета каменного меда. За окном мела метель, в печке сушились тыквенные семечки, а на столе в глубоких тарелках остывал вишневый кисель, прикрытый белым вафельным полотенцем. По праздникам всегда пеклись пирожки — огромные, как полбатона: с фасолью, перетертой калиной, маком и гречневой кашей. И тесто в них было сладким, сдобным и очень желтым. Бабушка вбивала до двадцати яиц.

Мы целыми днями были заняты: вязали круги на табуреты, боролись с ячменями, сжигая на уходящую луну овес, и учились выкатывать испуг.

— Главное, яйцо должно быть свежее, не лежавшее в холодильнике. И не забудь после проткнуть его цыганской иглой и вымыть руки по локти.

Потом приходил дедушка в шапке-ушанке с вязкой дров и сбрасывал их на газетку у грубы. Шапку не снимал даже летом, так как у него очень мерзла голова. И каждый раз спрашивал, хлопая себя по карманам:

— Что, опять колдуете?

Бабушка отмахивалась:

— Не мешай нам. Ты корову напоил?

Я тогда носила вельветовое платье и рейтузы со сползающей ластовицей. Бабушка — неизменный фартук поверх бумазейной юбки и коричневые чулки на толстых-претолстых резинках. Даже в девяносто лет, когда она уже не подходила к плите, где кипела мелкая, словно горох, картошка для свиней, и не копалась в огороде, выстилая под клубникой сухую солому, утром поверх платья всегда надевала фартук.

— Бабушка, зачем? Вы же не делаете грязной работы.

— Для меня это равносильно выйти с непокрытой головой.

Матвей слушал, улыбался, кивал, а потом вдруг спрашивал:

— А когда ты впервые увидела море?

— В два с половиной года. Родители взяли путевку в профсоюзе и привезли меня в Скадовск. И я чуть с ума не сошла от восторга. Теплая вода, крупный песок и залежи йода в воздухе. Мама постоянно повторяла: «Глубоко дыши, здесь очень целебный климат. И я бегала между лежаками, размахивала панамкой, кричала как чайка и постоянно лезла в воду. Папа поил меня крем-содой и носил фотографироваться с замученным полуживым питоном. Мама щелкала семечки, читала «Роман-газету» и неподвижно лежала. Часами. Она говорила, что ей нужно отдохнуть, а так как папа редко бывает дома — пусть занимается ребенком. И мы с ним дурачились и делали все, чего нельзя: ели зажаренные пирожки, пили воду из фонтана и полностью закапывались в песок.

Однажды все купальные и не купальные трусики оказались мокрыми. Папа завернул меня в полотенце и отнес на обед в ресторан. Как сейчас помню тележки, на которых развозили тарелки со свекольным супом и макаронами по-флотски. Постоянный нависающий шум и стук алюминиевых вилок. К нам подошел официант — практикант института пищевой промышленности. Длинный парень в белом тесном халате с жидкими подростковыми усами и большими ладонями. Они мне напоминали тюленьи ласты. Он спросил, понравилась ли мне манная каша, и ущипнул за щеку. Я спрыгнула с родительских колен, чтобы рассказать, что такую кашу я не люблю и давно не ем, как развязалось плохо закрепленное полотенце. Я стояла перед ним голая, красная от стыда и не представляла, как выйти из создавшейся ситуации.

— Ты и сейчас так сильно стесняешься?

Я в шутку хлопнула его по лбу и прошептала:

— Балда. Поздно уже.

Матвей открывал дверцу, помогал выйти из машины и провожал до подъезда. Он приезжал с букетом зеленых роз Super Green и с синей орхидеей. Лечил, когда болела бронхитом, и читал любимую сказку о Манечке, Ванечке и злых гусях Бабы Яги. Вел себя, как сельский доктор, запаривая почки сосны и подорожник, и как самый очаровательный ловелас, целуя пальцы и кошачье место между лопатками.

***

Лина в этот момент чувствовала себя самой несчастной на свете. Она лежала на диване, спрятав ноги в гобеленовые подушки, пила ройбуш и испытывала тоску, которая собиралась во рту вяжущими ягодами шелковицы. А еще скуку, словно в пьесе Чехова «Три сестры». В доме было чуть влажно, как после генеральной уборки, и минорно. Ей даже казалось, что постоянно звучат «Вариации на одной струне» Паганини.

За окном быстро менялись кадры: на стоянке тасовались машины, в булочной разгружали еще горячие плетенки, выла двухтональная сирена скорой помощи и скрипела чья-то плохо проклеенная обувь. Все было не то. Она нуждалась в Матвее.

Ей хотелось, чтобы он как всегда влетел после заоблачной высоты самолета и наполнил дом драйвом танцующих толстошеих облаков. Чтобы достал подарки из потайных карманов объемного чемодана, разложил на столе сладости и легкие вина для девушек. Футболки торговой марки Tom Farr, платья, балетки, куртки и несколько пальто. Лина с Сашкой бросились бы все это мерить, а потом — на кухню кормить запеченной телятиной, салатом и изящным десертом по книге французского кулинара Поля Бокюза. А он бы традиционно спросил:

— Девчонки, как ваши дела?

Они, перебивая друг друга, рассказали бы о школе, переменах, на которых педагог-организатор заставляет играть в подвижные игры, о Витьке из десятого класса. Об учительнице информатики, истеричной старой деве, собаке, которой давно уже нужно сделать операцию, о соседке, которая слишком громко включает новости, бабушке и планах не каникулы. О телятине с чесноком, домашней горчице и кориандре. А он уточнял бы, смеялся и предлагал:

— План на сегодня такой: сейчас едем на выставку Юлии Сафоновой, полюбопытствуем на ее зеленого слона, потом в кино, а на ужин — в «Рукколу».

Сашка тут же садилась бы выбирать фильм, просматривая трейлер за трейлером, и заодно читать об Апулии, откуда родом самый вкусный хлеб.

— Пап, а как дела у тебя?

— Все хорошо.

Услышав это приятное уху «хорошо», продолжали бы повествовать о себе.

Они редко расспрашивали его о сотрудниках, а он особо и не рассказывал. Молчал, что в офисе постоянно холодно и никакие обогреватели не спасают, а бухгалтерскую кофту из ангоры все носят по очереди. Даже мужчины. О стремительно несущемся вверх курсе евро и теперь впустую заключенных зимних контрактах. Об изначально неправильной заводской комплектации и новых корейских поставщиках, у которых вся еда красно-оранжевого цвета. О том, что случайно в команде оказалось аж пять Денисов.

Только теперь все было по-другому. О его новом увлечении кричало все: походка, расслабленные мышцы лица и ярко-зеленый сердечный свет, как из диапроектора. Он стал еще внимательнее и предупредительнее. Слишком всесильным, словно жил под каким-то неиссякаемым каннабисом. И были налицо все признаки колдовства. Когда Лина молилась, Матвей зверски зевал, его мутило от запаха ладана, зрачки бегали против часовой стрелки, и он слишком агрессивно воспринимал критику в сторону Киры. Лина заказала в церкви Сорокоуст о здравии и молебен Пантелеймону-Целителю, съездила к бабке в Немишаево, которая потребовала его фото и ношеные трусы. Над фото долго водила ножом, капала свечным воском и читала молитвы, постоянно мучаясь отрыжкой.

— Ой, доцю, тут такая порча. Закажи еще Молебен Пресвятой Богородице о благополучии семьи.

Лина внутренне содрогалась и кивала. Ее бил холодный озноб, а мысли продолжали вращаться вокруг насущного вопроса: чем еще помочь Матвею, и как земля носит на себе подобных женщин?

***

Матвей родился в городе, в котором плескалось вязкое море и стоял самый южный форпост Киевской Руси. Он был заложен крымским ханом Менгли Герайем, любившим поэзию и историю. А еще невысокие двухэтажные дома, военно-морская база, несколько музеев и крутой берег, словно отломанный хлебный мякиш. Самыми интересными считались музей Судковского и лейтенанта Шмидта. В первом ему нравилась картина «Очаковская пристань», на которой море выглядело настолько желтым, словно взбили вилкой воду и береговой песок. Во втором — письма. Тревожные и изнурительно-нежные письма к Иде Ризберг, милой вагонной попутчице в черной вуали, с которой Шмидт был знаком ровно сорок минут. И все бегали смотреть на серую, густо исписанную бумагу, вытягивали трубочкой губы и пытались прочитать хоть несколько строк.

Хотя музеи Матвей не любил. Из-за запахов. Особенно скучный краеведческий с белыми колоннами и шиферной крышей, усыпанной еловыми шишками. Там постоянно цвели молочные калы, обладающие мощным противоядием, и стояли шесть легендарных полководцев от Кутузова до Головатого с Ушаковым. Его раздражало все: повторяемость экспонатов, пожелтевшие фото, нитки медалей и уголок бабки-смотрительницы. Часто из письменного стола был выдвинут ящик с коричневой чашкой, черствым хлебом, неровными кубиками сахара и коробкой крупнолистного чая. А еще замызганная банка сливового варенья, журнал, обвернутый в клеенку и настольная круглая лампа. Все вместе источало характерные возрастные ноненалы, и он ловил себя на мысли, что так жить категорически нельзя. В старых домах, в старой одежде, среди старых виниловых пластинок, сервизов, парафиновых рамок и всего, в чем закончилась жизнь. В чем не было свободы и токовой вибрации. Куда лучше среди нового и современного: городов и улиц, усовершенствованных моделей машин и техники, ароматов из последних коллекций Gucci и Nina Ricci.

Матвей с детства обожал читать. Особенно исторические романы. Дома хранилось много интересных книг: «Повесть об Атлантиде», «Приключения Гекльберри Финна» и «Флотоводец Ушаков». Он знал все о географе Страбоне, который еще в первом веке до нашей эры предложил назвать море Понтос Аксейнос, и о восьмистах метровых вспышках сероводорода во время землетрясения в 1927 году. Он знал, сколько морю лет и какова площадь водосбора, подробности Керченского сражения и цель блокады Босфора.

Со временем, когда немного подрос, стал бегать с ребятами на пристань и часами наблюдать за разгрузкой кораблей. Они перевозили тюки с тканями, ящики зеленых бананов, коробки с винами и упаковки замороженных цыплят. Ребята глазели на баржи и буксиры, матросов в грязных полушерстяных тельняшках, а потом пускали «блинчики», воровали сушенные под марлей бычки и купались голышом, заходя подальше в густые камыши. Всё мечтали увидеть единственную акулу катран, у которой самый полезный в мире печеночный жир, и встретиться с ядовитым морским дракончиком. Их кожа покрывалась соленым налетом, а загар не вымывался до самого марта. И Матвей рос крепким, выносливым и практически ничем не болел, кроме как ветрянкой и диатезом, когда мама, еще кормящая грудью, съела немного зефира в шоколаде.

Их семья жила на улице Пушкина в обычном, чуть неопрятном, двухэтажном доме на четыре квартиры. Внешняя побелка никогда не держалась дольше года из-за постоянной зимней сырости. Рядом находились такие же невысокие дома, неровные тротуары и морошка, густо растущая в щелях. Дворник время от времени лил туда воду с хлоркой, жильцы возмущались, делали ему последнее китайское предупреждение, но через время в порах бетона опять появлялись белые пятна.

Во дворе росло много цветов и несколько японских декоративных вишен со сливово-красными бутонами. Мама с первого дня их цветения, объявляла время Ханами, делала лимонад и выносила его на улицу. И дети, наигравшись в пароход, пиратов и безлюдные острова, бежали к лавочке, жадно пили кисло-сладкий напиток и переспрашивали, когда это «ханами» наступит еще. И со временем, оказавшись в Киеве, Матвей долго не мог воспринимать вишни, цветущие белым. Они ему казались неинтересными, ненастоящими и похожими на мыльную пену.

Маргарита Львовна очень любила цветы и высаживала в палисаднике тюльпаны, гладиолусы, ирисы. Часто, стоя возле приготовленных ямок, указывала пальцем с прилипшей землей, куда нужно лить воду.

— Матвей, аккуратнее, все мне здесь затопчешь!

И Матвей в резиновых сапожках и болоньевой курточке с двумя белыми полосками тащил полную лейку. Он очень старался, но ладошки, от холодной воды постоянно съезжали, и он промахивался.

— Смотри, куда льешь! Видишь, все мимо! И вообще, ты хоть открывал тетрадь по чистописанию? Я вечером все проверю.

Ирисы мама называла петушками и говорила, что они лучше пахнут от корня. А еще — что из семян можно готовить что-то похожее на кофе. Тюльпаны распускались обычные: белые и красные, поэтому больше всего она гордилась диким тюльпаном «лола» и черным, словно присыпанным пеплом. Матвей, научившись читать, нашел в энциклопедии, что во времена «тюльпанной лихорадки» одну луковицу можно было обменять на стадо овец, четыре быка, четыре свиньи, четыре тонны пшеницы, восемь тонн ржи, две тонны масла, триста литров вина, четыре тонны пива, триста килограммов сыра, а в придачу потребовать серебряный кубок. Он тогда прибежал, раздуваясь от гордости, и пересказывал все в точности до буквы. Мама его выслушала, дала двадцать копеек и легонько подтолкнула:

— Молодец. На, дуй за хлебом.

Маргарита Львовна была правильной, как и многие советские женщины. А еще очень худенькой и подтянутой. Ровная спина. Отсутствие складок и зигзагоподобных растяжек на животе. Даже во сне не отпускала мышцы брюшного пресса и тянула вверх голову. И каблуки носила всю жизнь с металлическими набойками.

До замужества серьезно увлекалась художественной гимнастикой, поэтому в семье спорт и общественные работы занимали одно из главных мест. Весной и осенью все выходили на субботники и систематически принимали участие в городских соревнованиях «Мама, папа, я — дружная советская семья», выигрывая множество медалей и кубков. И даже участвовали в новогоднем забеге на десять километров. По воскресеньям с удовольствием смотрели «12 стульев», «Белый Бим Черное ухо» и «Трое в лодке, не считая собаки» в любимом кинотеатре «Дельфин».

Она носила короткую стрижку и вела себя сдержанно, так как воспитывала мальчишек, нуждавшихся в твердой руке, режиме и дисциплине. Опираясь на педагогические труды Шацкого, Сухомлинского и Макаренко, прививала лучшие человеческие качества и развивала силу воли. Демонстрировала порядочность и трудолюбие на собственном примере. Им было многое запрещено: спорить, кричать, плакать, выходить за пределы двора и заговаривать с незнакомыми. А еще нельзя было драться, брать чужое и врать. Разбрасывать вещи, забивать раковину грязной посудой, обижать девочек и крошить хлеб под столом.

Вела дом, обходясь без пылесоса и стиральной машины, рассчитывала бюджет и долго выписывала журнал «Советская женщина», в котором всю жизнь была одна и та же главная редакторша. Почти не пользовалась косметикой, не ходила в маникюрный салон, просто после ванны чуть сдвигала кутикулу и изредка спала на бигуди. Очень часто сквозь шум воды и звук падающих чашек Матвей слышал разговоры на кухне:

— Петь, помой посуду, я же не могу разорваться. У меня подгорают котлеты и куча замоченного белья в ванной. Помоги мне с полосканием. А завтра нужно поменять детские постели, землю в горшках и выбить ковры. Может, тебе удастся прийти с работы пораньше?

Папа обещал, а потом все равно задерживался. И мама сама поднимала огромную четырехведерную кастрюлю на плиту, вываривала простыни в стружке желтого хозяйственного стирального мыла и тащила на улицу ковер, вооружившись ротанговой хлопалкой.

Матвей был очень шустрым мальчиком, не умеющим сидеть тихо. Вообще не умеющим сидеть. Его глаза находились в постоянном движении, и было непонятно, то ли они косят, то ли пытаются увидеть происходящее за спиной. Он постоянно вскакивал, хватал карандаши или мяч, выбегал без спроса во двор, за калитку, зажав в ладошках мокрый сахарный хлеб или большой медовый пряник. Он рисовал на полу строительную технику, а потом разгонялся и выходил на плинтуса и на обои. Дружил со старшими ребятами и серьезно занимался спортом. Бегал быстрее всех, отжимался и играл в большой теннис с отцом. У него даже было две ракетки: одна старая с правильной площадью струнной поверхности и весом одиннадцать унций, а вторая — с треснувшей, густо обмотанной синей изолентой, ручкой. И очень скоро в маленьком провинциальном городке ему стало тесно.

На небольшом клочке земли проживало всего около четырнадцати тысяч жителей, и казалось, что каждого из них он знает в лицо. Знает, кто из какой квартиры и в какое пальто облачается по осени. Кто телятину, а кто только свинину покупает на местном рынке и когда консервирует синенькие. У кого в гостиной стоит пианино, а у кого в серванте пылится пластмассовая, почти как настоящая, машинка «Волга». Он знал, что дядя Слава увлекается поделками из старых пластинок, которые нагревает на огне и сминает широкими волнами к средине. У бабушки из первого подъезда висят самодельные шторы на кухне из старых журналов и скрепок. И каждый раз, когда мама отправляла одолжить стакан муки или щепотку соды, он старался их задеть, чтобы послушать приятное позвякивание.

Однажды он придумал историю про то, что у его отца есть настоящий трехмачтовый корабль, типа барка времен Второй мировой войны. И что стоит он на пристани рядом с рыбацкими лодками и выброшенными водорослями-мочалками. В водорослях, если хорошенечко поискать, можно найти целые тонны янтаря. А на корабле, в огромных сундуках — множество игрушечных солдатиков, золотые литые конницы и фарфоровые куклы в кружевных капорах.

— Врешь! — сказал семилетний Славик, у которого этим летом выпали два передних зуба. И хотя ранка уже затянулась, он по привычке постоянно лазил туда языком.

— А вот и не вру!

— Тогда докажи!

Он закатал рукава рубашки, словно собираясь драться.

И тогда Матвей решительно повел всех на пристань. Только две девочки остались во дворе. Они были слишком послушными и боялись мам. У одной все лето болело горло, и она гуляла с марлевой повязкой, от которой приторно пахло мочой, у второй была аллергия на пчелиные укусы. А Матвей смело шагал вперед, не имея ни малейшего понятия, где эта пристань находится. Его манил мираж судна с прямыми парусами на всех мачтах и богатство, спрятанное в отдельной каюте капитана. И он по ходу, натягивая тесьму подтяжек, продолжал рассказ:

— На самой нижней палубе находятся матросские кубрики. Там темно, пахнет шерстью и потом. Туда заходить не следует. А вот у капитана все по-другому. В кабинете — целых два глобуса, в ящиках стола — настоящие кавалерийские пистолеты, а в книжном шкафу — все истории Жуля Верна и даже «Фрегаты идут на абордаж».

Дети практически ничего не поняли, но зато прониклись к нему еще большим доверием и уважением. Они прошли мимо центрального гастронома, музыкальной школы и комиссионного магазина, в котором мама покупала ему клетчатое пальто с капюшоном. Далее виднелось здание бывшего мужского училища, штаба Очаковской крепости и облупленная типография. Там Матвей в прошлом году был на экскурсии и видел, в каких огромных бобинах привозят бумагу для будущих газет. Прохожие оборачивались на маленькую группку детей, которой руководил шестилетний мальчик в шортах на подтяжках и постоянно поправлял сползающие очки в пластиковой оправе «панто».

— Ну что, долго еще? — спрашивали самые младшие.

— Пить так хочется…

— А я писать хочу!

— Недолго. Вот только спустимся с горы.

Матвей пребывал в твердой уверенности, что как только они сбегут по вытоптанной тропинке, сразу увидят огромный боевой корабль. С изогнутой кормой и флагами. Но дойти до горы они не успели. Их остановила соседка по лестничной площадке в своем красном гороховом платье, словно вечная божья коровка. Она возвращалась с ночной смены и пребывала не в самом хорошем расположении духа.

— Матвей, ты почему один? И где твоя мама? Она тебя отпустила?

Матвей ответил, как взрослый, играя клипсами:

— Мама дома, возится с Генкой, а мы идем на пристань.

Соседка устало поставила сумку, в которой была недоеденная творожная запеканка, что-то из периодики и упаковка чехословацких чулок.

— На какую пристань? Она в другой стороне. А ну, марш домой!

И она быстро завернула всю компанию обратно. Дети, порядком уставшие, с радостью затопали по брусчатке.

Во дворе начался переполох. Взволнованные мамы тормошили двух перепуганных девочек, пытаясь уточнить, куда делись дети.

— А их Матвей увел смотреть боевой корабль.

— Какой корабль?

— Корабль его отца-моряка. Там еще сундуки с драгоценностями, фарфоровые куклы, которые пьют чай из чайных чашек с блюдцами, и платяные шкафы с настоящими корсетами.

Маргарита Львовна укоризненно посмотрела на мужа-инженера и сказала, что это все его воспитание.

Пока длился допрос и выяснение деталей, гороховая соседка и вообще неприятная женщина загнала детей во двор, как стадо гусей.

— И вы знаете, где я их поймала? Аж за складами. Идут такие важные, хоть бы хны. И этот ваш командир — от горшка два вершка. Дорогу он знает! Ты бы, Рита, лучше за ним следила, а то заведет в следующий раз — не отыщите.

Мама отвесила ему подзатыльник. Другие мамы тоже стали шлепать своих чад, и через секунду весь двор рыдал хором. А потом, наплакавшись, взялся за привычные ведра и лопатки и устроился в песочнице. Рядом облегченно вздыхали родительницы с клубками одинакового сиреневого мохера. Его выбросили по двенадцать рублей за моток, и они, отстояв очередь, теперь вязали на зиму одинаковые шапки и свитера. В песке Матвей сидеть не любил. Для него было унизительным лепить шаблонные мокрые пасочки.

Матвей любил шалить. И шалил всегда. Однажды продал свой велосипед, а на вырученные деньги купил всему двору мороженое-пломбир «Морозко». Каждому по три порции, а себе, как главному, осталось четыре. На следующий день никто не вышел гулять, и встревоженные родители прибежали за объяснениями.

— Рита, зачем ты даешь ему такие деньги? И вообще, тебе не кажется, что ты его распустила?

Матвей с испачканным фурацилином ртом выбежал на лестничную площадку:

— А мама мне не давала, я просто выменял свой трехколесный велосипед на пять рублей.

— Марш отсюда! Не стой на холодном полу, здесь сквозит от двери! А по поводу велосипеда мы с тобой еще разберемся.

Он сам записался в музыкальную школу и потребовал купить ему скрипку. Учительница несколько раз приходила домой и восхищалась его абсолютным слухом. А через два года музыка проиграла спорту, скрипку быстро продали и взамен купили цветной телевизор «Рубин-714». В тот же вечер они все вместе смотрели «По семейным обстоятельствам».

Но больше всего Матвей любил воскресенье, потому что они традиционно обедали у бабушки. Она жила у моря в деревянном трехкомнатном домике, в котором ему нравилось абсолютно все: скрип дощатых полов, прикрытых домоткаными дорожками, зеркала в рамах и черно-белые фотографии. На заборе свои намокшие крылья сушил один и тот же черный баклан, и бабушка говорила, что он прилетает сушиться уже на протяжении семнадцати лет.

Всегда к их приходу был накрыт круглый стол с самыми вкусными блюдами на свете. На столе топорщилась праздничная накрахмаленная скатерть и важничал Ломоносовский сервиз «Тюльпан» из шестидесяти восьми предметов в кобальтовую сетку. Бабушка рассказывала, что когда-то он получил золотую медаль на международной выставке в Брюсселе. Она готовила уху из нескольких сортов рыбы или зеленый борщ, вареники с первой клубникой и творогом и обязательно что-то пекла. Чаще всего это был торт «Наполеон» или «Малай», рецепт которого она не знала, и Матвей, исследуя все на своем пути, расспрашивал:

— А что такое Малай?

— Это такой пирог. Я его готовлю и приговариваю: «Мешай, мешай крутой Малай и все, что хочешь, — добавляй…»

А еще она разливала в стаканы компот зеленого цвета из черешков ревеня, насыпала в вазочку мятные конфеты-карандаши и несла все это к телевизору. Каждый раз в три часа дня они смотрели передачу «В гостях у сказки». Сидели рядышком, растягивали цветную карамель, и Матвей нюхал ее руки. Они пахли морем, заварным ванильным кремом и цветами.

Бабушка знала все его секреты. И даже то, что ему очень нравится воспитательница из детского сада, — тонкая, с длинной косой студентка-практикантка. Она ходила в батнике с узким воротником, ярком берете и в желтых туфлях на широком каблуке. Поэтому несколько раз они брались за руки и шли в степь, чтобы нарвать для нее синих цветов. Матвей очень стеснялся, мелко семенил ногами, но всегда дарил сам. А потом они играли в эту воспитательницу, наряжаясь в платья и старые раритетные шляпы.

Позже бабушка заметила, что он неравнодушен к двоюродной тетке, старше его на двадцать лет. Та была очень рослой, немного заикалась и любила броши. Тыкала их везде: на платья, на спортивные кофты, на шубы и пальто. А еще — носила вызывающе короткую стрижку «гаврош», благодаря которой была похожа на уличного мальчишку. И бабушка придумывала все новые причины, чтобы к ней зайти, не выпуская взволнованную Матвееву ладошку.

Он рос очень честным, открытым и доброжелательным мальчиком. Всех спасал от диких кошек и от бездомных собак, делился конфетами и гаечными ключами. Любил играть в «Пекаря» и стрелять из «самострелов». Есть мамины голубцы, снимая мягкую капусту, и тонкие желтые блины. Был благородным по отношению к девочкам и остался таким навсегда.

Его город запомнился мне тишиной и романтическими историями. После третьего курса я отдыхала в Очакове и наблюдала бирюзовое утреннее море, один курсирующий автобус и большой рынок с разноцветными тазами у входа. Там еще продавалась королевская черешня, яблочная чурчхела и гибкие магниты с видами достопримечательностей.

На пляже познакомилась с писателем — худощавым мужчиной с седыми волнистыми волосами. Он сидел чуть в стороне на влажном зеленом камне и что-то писал в бесформенном карманном блокноте простым карандашом. А потом подошел и предложил прочитать свою рукопись. Будущую книгу о женщине, которую полюбил на косе с татарским названием «Острый нос». Ее еще талантливо изображал маринист Судковский. Я тогда взяла толстую папку, прижала к груди и ушла к себе в номер.

Его девушка появилась на десятой странице в выгоревшей розовой майке, пыльных вьетнамках и с ровным пробором посреди головы. И было ей не больше девятнадцати. Маленькая, словно немного потертая, совершенно невыразительная и этим бесконечно желанная. Она удивлялась всему: очертанию моря, вкусу белого вина и поэзии Цветаевой:

Целому морю — небо все нужно,

Целому сердцу — нужен весь Бог…

Он предложил ей провести время именно там — на древней косе, с сосновыми и дубовыми лесами, с магическим чабрецом, умеющим излечить от алкоголизма, и белыми грибами, с которыми так вкусны дрожжевые пироги. В полной изоляции от любопытных глаз. А еще — среди огромного поля лиловых диких орхидей семи уникальных видов. Она, не заметив подвоха, согласилась. И он с помощью пьяного винограда, хмеля и мяты медленно ее соблазнял. А когда все произошло –посмотрела на него с удивлением и вздохнула.

Их роман продолжался две недели. И влюбленным постоянно что-то мерещилось. Что лебедь-шипун за ними подглядывает. Что утреннее зарево подкрашивают стаи розовых пеликанов, а в Волыжином лесу до сих пор прячутся безгрудые амазонки.

А потом пришлось возвращаться на берег. Девушка тяжеловато спрыгнула с катера, обтерла капельки пота над губой и ушла. Ушла, ни разу не обернувшись, словно и не было соленых озер, с которых они ложкой счищали розовые кристаллы, синего костра и раскаленного листа железа с запекающимися мидиями.

Он помнил ее долго. Вернее, так и не смог забыть. Может, потому что ушла, не обернувшись? А может, потому что не боялась гадюк и ужей, что лезли с остатков лесов Древней Гилеи? А потом стали рождаться короткие заметки, очерки, длинные главы, соединяясь в единый роман о любви, начинающийся стихом на первой странице:

Моего не услышишь охрипшего голоса.

Не найду я забвения, сколько ни пей.

Уберите заборы, законы и кодексы.

Припаду я к коленям любимой своей.

***

Мы много времени проводили вместе. Посетили выставку Гапчинской и Русский музей, бродили вокруг шоколадного домика на улице Шелковичной и петляли по экспозиции Леонардо да Винчи. Нервничали в «Пятом элементе», когда Матвей играл с долговязым парнем, у которого темнело жирное пятно на спортивных штанах, и развязывались длинные красные шнурки, напоминающие макароны с помидорной пастой. А потом обедали в ресторане, сидя на стульях, запахнутых кремовой тканью, и слушали рояль «Беккеръ».

Прогуливались по Подолу. Примеряли бусы. Покушались на вязаных ушастых зайцев, почему-то в конопляных рубахах и штанах на шнурке с отдельно вшитой мотней. Замедляли шаг возле замка Ричарда Львиное Сердце и смотрелись в огромное мутное зеркало в ресторане без явного названия, кушая живое черничное мороженое. Матвей тогда посвятил меня в Зазеркалье и рассказал историю пары, которая узнаваемо в нем отображалась.

— Видишь, напротив, в неясной глубине сидят двое. Они уже много лет вместе. Мужчине слегка за сорок, он с возрастом чуть прибавил в весе и успокоился. Его жена — стройная и подтянутая. Он молчалив и эмоционально сдержан. Она болтушка и очень веселая. Эти люди живут в загородном доме и воспитывают двоих детей: девочку и мальчика. У них большая дружная семья с многочисленными родственниками. Бабушки и дедушки приезжают на выходные со свежим молоком в трехлитровых банках, козьим сыром и пучками мордатого редиса.

— И они, как мексиканцы, устраивают праздник «Ночес де Раба-нос», вырезая из крупного редиса смешных человечков?

— У них в семье множество внутренних праздников: «Праздник Снежной бабы», «Выпавшего зуба», «Зацветшего кактуса» и «Лесного меда». «Праздник «Наполеона» и «Праздник друзей». «День бабушкиных свадеб» и «День пирата», подсмотренный в Штатах. А все благодаря неутомимой и очень креативной женщине — маме и жене.

Я вдруг решила подсказать ему еще несколько идей:

— А еще «Праздник Томатина», «День сурка», «Блина» и «Папин день».

Он согласился и потрогал мою спину, рисуя по позвоночнику. Он рисовал длинную, сотнями лет вытоптанную тропинку, по обочине которой росли лопухи и вероника персидская. За его руками послушно шла моя кожа, словно в них был такой необходимый мне витамин РР. Я слушала Матвея и потихоньку в него влюблялась. Набирала полную ложку мягкого кремового мороженого и отправляла ему в рот.

— Расскажи об их детях.

— Их непоседливые дети очень дружны. Они занимаются плаваньем и фигурным катанием, учат английский и французский, строят дома-перевертыши и показывают фокусы, превращая орехи в апельсины. Когда приезжают бабушки — переселяются в их комнаты, волоча за собой подушки и одеяла. Рано утром, так как все в этом доме жаворонки, собираются на веранде завтракать. И всегда на столе что-то оригинальное: бабочка из искусно выложенных блинов, кубик Рубика из фруктового желе, огуречные крокодилы и тюльпаны из помидоров-сливок и сырного салата. Они счастливы уже много лет. И, если мы захотим, это может стать нашей картинкой.

Я посмотрела в его оливково-коричневые глаза, обрамленные тонкими, словно надрезанными лезвием, морщинками:

— Я хочу…

***

На следующий день Матвей улетел в Питер. В город, в котором еще сильно ощущалась энергетика блокадного голода и бесшабашность выпускных вечеров под общим названием «Алые паруса».

Шел дождь, обливая стены Исаакиевского собора маслянистой бесцветной краской. Он сидел в такси и смотрел на золото фонарей. Водитель попался немногословный, прячущий горб на спине за камуфляжной жилеткой. Холодная невская вода, как клеем, залепляла швы, люди корчились под зонтами, а ему было здорово. Спать не хотелось. То ли белая луна сыграла свою роль, то ли пассаты с отекшими лицами. Коротко переговорил со своими. Лина ответила сквозь сон. С мамой разговор получился чуть длиннее. Она была настроена воинственно:

— Матвей, от добра добра не ищут. Ты слишком сильно разогнался. На такой скорости нормальные люди не живут. Даже в Женеве на Всемирной ассамблее здравоохранения уже поднимается вопрос о людях, которые живут на пределе своих возможностей. Я подозреваю, что твой мозг разучился расслабляться и давно испытывает информационный стресс.

Он попытался ее успокоить, но она перебила:

— Ты вчера прилетел в пять утра? И сразу поехал в офис? И работал до 22:00. Я слышала, как у тебя пищал сканер. И так каждый день. И спишь по четыре часа. Вот скажи, чего ты добиваешься? Машину в четвертый раз сменил, семью бросил, с самолетов не вылазишь. Это жизнь?

— Да, мам. Моя жизнь выглядит именно так.

А еще она часто просила: «Не рви себе кишки. Нам богатство просто не дано. Оно не заложено в нас генетически. У нас все были бедными: твой отец, твой дед и прадед, который умер прямо возле наковальни. И не равняйся на тех, кто живет лучше. Лучше обращай внимание на тех, кто живет хуже тебя».

Матвей очень долго искоренял из себя эти установки. Стирал ластиком, соскребал ногтем, вырывал целые страницы из родительских программ. Он разобрал себя на части, убрал заржавевшие, не подходящие ему детали, и заново себя сложил. На это ушло много лет. Много усилий, глубокого анализа и энергии, потому что стремился смотреть на мир собственными глазами и идти своей дорогой, а не шлепать по проторенному родительскому пути.

Он поселился в китайской гостинице «Пекинский сад», где на ресепшн девушки с тонкой костью и выразительными скулами ни слова не понимали по-русски. Задвинул чемодан в угол, дал доступ дождю, приоткрыв форточку, и оживил планшет. Чувства облачились в слова.

Матвей писал далеко за полночь, когда женщины с разными глазами и несколькими сосками на одной груди вылетают на охоту. Когда тонкими струйками стекают по позвоночным костям всевозможные искушения и пахнет наркотической курчавой петрушкой. Когда вздрагивают испуганные звезды, и кто-то курит, импровизируя за роялем.

Как долго я тебя искал…

Мы шли к этой встрече крутыми дорогами. Иногда они были похожи на трассу Олд Юнгас Роудс с частыми оползнями и туманами. Временами — на самую безопасную префектуру Тоттори на западе острова Хонсю. Изредка они пересекались… Бывало, я заходил в банк или в стоматологический кабинет и по запаху определял, что минуту назад здесь была ты. Там пахло свежим мандариновым соком. Соком, который разъедает залежи негатива. Но мы двигались в разных направлениях и, на мгновение встретившись, снова расходились, не замечая друг друга…

Иногда мы были совсем близко. В вагоне метро. На противоположных подножках маршрутного такси… В парке, на параллельных сентябрьских аллеях… А помнишь, когда-то в супермаркете… Было поздно, около 23:00. Ты стояла впереди меня у кассы, очень расстроенная, и у тебя все падало. Хитрые мерчендайзеры так разложили шоколад, жевательную резинку и презервативы, что любое движение твоего платья задевало то «Твикс», то любимые жвачки с эвкалиптом. Я доставал их с пола и даже не подозревал, что со временем буду покупать их чуть ли не каждый день и рассовывать по всем цветастым сумкам. Ты рассеянно благодарила и терла свои уставшие виски, а потом расплатилась и ушла, оставив после себя праздничный мандариновый воздух. Я же боялся сдвинуться с места, чтобы не повредить это веселое маслянистое облачко, зависшее в проходе.

Но Вселенная продолжала вращение, закручивая нас в водоворот, в центре которого мы нашли друг друга. Пройдя через «глаз урагана», оказались с другой его стороны. И теперь все иначе. Спираль жизни раскручивается, вынося нас на новые орбиты. Мы крепко держимся за руки, поднимаясь все выше и выше.

Я слышу музыку… Ты найдешь ее в этом письме… Это моя дорога к тебе длиною в целую жизнь…

Живу тобою… Люблю тебя.

Матвей

В письме было вложение: музыка из фильма «Долгая дорога в дюнах». Я слушала ее перед сном и ощущала вкус тягучего рижского бальзама, темного местного хлеба с грецким орехом и курагой, который не черствеет почти месяц, и силу местного лютеранства, признающего всего два таинства…

***

Сашка не спеша собиралась в школу. Черная юбка, гольфы и блузка с рукавами-фонариками. Через пару дней должен прозвучать последний звонок, и все мысли были уже о лете, южных дынях и новых книгах Рейчел Кейн. Сразу после линейки папа отвезет ее к одной и второй бабушкам, а потом на какое-то экзотическое море. Она была уверена, что они поедут все вместе, как в старые добрые времена, и никакая папина временная или постоянная женщина этому не помешает. Ведь так было всегда. Он даже встречал с ними Новый год, хотя уже была эта уродливая Валерия.

Девушка сравнительно легко влилась в колючий подростковый возраст. Возможно, потому, что была со всех сторон окружена безусловной любовью и не подтвердила знаменитую классификацию психологов «Пяти НЕ». Так же хорошо училась, помогала по дому, приходила всегда вовремя и практически не интересовалась мальчиками. Единственное — руководствовалась эмоциями и яростно отстаивала во всем справедливость. Поэтому считала, что учительница информатики несправедливо занижает всем оценки, а папа несправедливо поступил по отношению к маме.

Ей уже разрешали красить волосы и наносить легкий макияж. И теперь волосы были высветлены на полтона, придавая ее миловидному лицу еще больше романтичности. Совершенная кожа, на которой ни разу не появился даже крохотный прыщик, полные губы и выразительные глаза. Она углубленно изучала английский, занималась хореографией, интересовалась выпечкой и не выпускала из рук фотоаппарат, добиваясь динамических эффектов. У нее было все. Любое желание с помощью папы тут же реализовывалось, кроме одного единственного. Он не возвращался обратно. Казалось, до этого момента рукой подать. Папа игриво смотрел на маму, подшучивал, и все выходные они проводили вместе, как одна семья. Привозил ей из командировок журналы по косметологии и забирал с работы, покупал продукты и сопровождал к стоматологу, гинекологу и ортопеду. Иногда она заставала их обнявшимися на кухне и быстро закрывала дверь. Садилась на корточки, скрещивала два пальца, задерживала дыхание и шептала: «Ну, поцелуй ее. Ну, пожалуйста, папка, поцелуй маму». Бабушки в скайпе создавали консилиум, подсказывая ей, какие еще шаги предпринять:

— Когда ты была грудничком и ползала только назад, они тебя оставляли с нами, а сами ездили купаться на речку. Покупали пакет вишен, крыжовника и лесной земляники, несколько бутылок чистой воды, а еще брали волан и ракетки для игры в бадминтон. И папа всегда заносил маму в воду на руках, так как она боялась холодной воды и подолгу стояла, разминая стопами песчаное дно. Он тогда хватал ее на руки, заходил по грудь и нырял вместе с ней с головой. Используй это. Организуй им купальный день и попроси папу показать, как он это делал. Пошути, спровоцируй его, что уже не тот возраст и не та физическая форма. Ты же не маленькая и понимаешь, что это их снова сблизит.

— А если не сработает, — подсказывала вторая бабушка, — можно напомнить им их студенческую игру в фанты. Напиши на бумажках множество заданий, типа: «Поцелуй маму, как раньше», «Найди в ее одежде спрятанную конфету», «Вспомни и расскажи самую романтическую историю совместной жизни», «Расскажите, как я родилась и какое слово было сказано первым». Окуни их в воспоминания, ведь столько всего было! Пусть покопаются в памяти, вытянут давно забытое, но вместе с тем — очень дорогое. Пусть поспорят, так было или по-другому в середине осени, когда убирали сельдерей, или все-таки летом? Пусть вдоволь выпьют вина, заедая его виноградом и нектаринами. Твоя задача — вовремя потом уйти.

Сашка слушала очень внимательно, тщательно записывала и радовалась. Ведь она видела, что чувства не ушли. Однажды сама приготовила романтический ужин, перешерстив десяток страниц интернета, убрала в квартире, пропылесосив даже свой диван в голландских тюльпанах и парных волнистых линиях. Она навела порядок с игрушками, выставив на видное место медвежью семью. Разложила на полу все их совместные фотографии — от свадебных до вчерашних, зажгла по всему дому свечи и ушла спать к подруге, надеясь, что папа не устоит перед мамой и останется. Накануне они ходили в бутик французского белья «Инженю» и купили ей два новых комплекта. Один — цвета баклажан с высокими трусиками, второй — серый с вышитыми прямо на кружеве стеблями душистого горошка. Выбирали вино, теряясь между венгерским «Токай Харшлевелю» и австралийским «Еллоу Тэйл Мускат». И когда папа зашел в дом, все было готово. На столе стояла миска томатного салата с брынзой и семечками подсолнечника, его любимые жареные креветки на шпажках и десерт из грейпфрута с ликером. Комната была погружена в полумрак, и только оранжевые пятна (свечи-таблетки в мандариновой кожуре) наполняли ее уютом и теплым цитрусовым маслом. У Матвея от увиденного защемило сердце, словно на небольшую ранку пролили чистый лимонный сок. Он сел за стол, и Лина, пахнущая Cinema, стала накладывать еду…

Ближе к полуночи мама позвала ее домой.

— Ушел?

— Да.

— Мам, ну почему ты его не соблазнила? Я так старалась. Я сделала все возможное, остальное было за тобой. Вечно ты все испортишь, это несправедливо.

Сашка громко заплакала.

— Я пыталась.

— Значит плохо. Нужно было придумать что-то еще.

— Я не буду больше унижаться. Хватит. Горбатого могила исправит.

На следующий день она села к папе в машину и начала серьезный разговор:

— Пап, тебе что, мама уже совсем не нравится?

Матвей разрывался надвое и еще крепче сжал руль.

— Нравится.

— Тогда почему ты ее не хочешь?

— Саш, давай не будем обсуждать эту тему.

— Почему не будем? Будем. Давай я с ней поговорю. Что она делает не так? Может, немного поправилась, так это быстро решается. Мы сядем на японскую или гречневую диету и в два счета похудеем. Может, она тебя в чем-то упрекает или противоречит?

Матвей не мог объяснить ей непростые вещи, которые и сам не до конца понимал. Он физически очень хотел Лину, зная наизусть ее каждую клетку, структуру волос, запах подмышек и пышность ноги ближе к бедру. Он бредил ее учащенным дыханием и челкой, прилипшей к влажному лбу. Но был твердо уверен, что слишком жестоко и неправильно давать ей надежду. После оргазма наступит прозрение, и опять вернется на свое насиженное место мощный блок непонимания. Поэтому он продолжал ухаживать, помогать, поддерживать, а Лина продолжала ждать.

— Ты что, любишь свою Киру? Что в ней хорошего? Неужели ты не понимаешь, что она тебя использует? Ты ее последний шанс. Она ведь уже старая дева. Ты точно так же любил Жанну и Валерию. И что из этого вышло? Катастрофа.

— Саш, не говори то, в чем не разбираешься. И давай прекратим этот разговор. Мне неприятно, что ты подслушиваешь старших.

Сашка надула губы. Эта тема у них обсуждалась безостановочно. С мамой, с двумя бабушками и мамиными подругами. Обсуждалась открыто, и подслушивать было совсем не обязательно.

— Тогда хочешь совет?

Матвей никаких советов не хотел.

— Не спеши. Начать с ней жить всегда успеешь. Лучше присмотрись, спровоцируй ее пару раз. А хочешь — мы ее с мамой спровоцируем и выведем на чистую воду?

— Саш, что ты говоришь? Как ты это собираешься провернуть?

— А ты скажи, в какое время вы будете вместе, и мы позвоним. Пришлем смс. А ты случайно включишь телефон на громкую связь. И увидишь, какая она есть на самом деле… Я давно хотела тебе привести пример из собственного опыта. В начале учебного года мне понравился мальчик из выпускного класса. Мы часто встречались на переменах, в школьной столовой и иногда обменивались незначительными фразами. Я его считала самым лучшим, самым хорошим на свете. Он — призер олимпиады по физике и геометрии. И вот на весенних каникулах я увидела, как он обнимается со Светкой. С ней же все гуляют. И тогда я поняла, что с чувствами не стоит спешить. Так и ты, папа, поверь моему опыту, ни за что не спеши.

***

Ночью ко мне в дом залетела летучая мышь. Сперва прозвучал гром и вспыхнула длинная пятнадцатикилометровая молния. Гром был такой силы, что включилась сигнализация во многих машинах на стоянке. Потом небо разорвалось на огромные мясистые куски, огненная дама выжгла на небесном полотне тайные символы и бросилась в море. Ее ждали будущие жемчужины.

Окно было открыто настежь, и я отчетливо услышала, как в него что-то влетело. И это «что-то» стало скользить по линолеуму и шуршать крыльями, как невесомой калькой. Пришлось встать и включить свет. На полу суетилось черное незнакомое существо с напомаженным красным ртом. Может, со сна, а может, от резкого дневного света оно показалось невероятно уродливым: смесь лягушки и летучей мыши. И вот тут стало по-настоящему страшно. Я закрыла дверь и постучала к соседям. На часах было полвторого. Стучала долго — сперва костяшками, а потом кулаком, пока окончательно всех не перебудила. Сосед пришел заспанный, злой и со смятым лицом. У него на ногах были теплые клетчатые тапки с приплюснутыми задниками. Мы перевернули все вверх дном. Смотрели за комодом, шторами и поднимали покрывало на кровати. Ничего нигде не было. Я извинилась и легла. И крылья стали шуршать снова, но теперь уже за кроватью. Пришлось спать с включенным светом, а утром звонить бабушке и спрашивать, к чему бы это. Она долго молчала, и я даже решила, что уже и не вспомнит, но потом бабулька вздохнула и коротко резюмировала:

— Будь сильной и готовься к беде.

Утром я написала Матвею, и он кинулся меня спасать.

— Я понимаю твой страх! Ты молодец, что в такие критические моменты не теряешься и зовешь на помощь! Ничего не бойся. Езжай домой и действуй по моим инструкциям.

Но я все-таки боялась возвращаться и оттягивала время в пассаже. Сперва перемеряла всю обувь из новой коллекции в магазине Mitaron, потом долго пила латте в «Шоколаднице», бездумно постукивая трубочкой. Дальше гуляла по улицам и ела глазами жидкое, как сметана, мороженое. Матвей писал смс и поддерживал:

— Кирюша, я с тобой…

И я ему доверилась полностью. Спустилась в метро, в котором заправлял ключник Портун, потом села в желтое маршрутное такси, пропитанное человеческим потом, и через час оказалась дома. Осторожно открыла дверь и замерла, как черная пантера перед прыжком. Мое ухо стало некоей антенной, которой я пыталась уловить любой шорох. В квартире было тихо.

— Открой настежь окно, чтобы вылетев, она не билась в панике об стены. Открой ей доступ к воздуху и привычным сумеркам. Выключи свет и начинай шуметь. Возьми палку и стучи ею по дверным косякам, шкафам и полу. Пой и декламируй стихи. Она обязательно выползет. Она больше двух дней не может без пищи и питья.

Я сделала все, как он велел. Лупила мебель шваброй и читала стихи Есенина. А потом перешла на Снегову, и, забыв о палке, просто стояла посреди комнаты и шептала, как молитву:

О, Господи, все женщины мечтают!

Чтоб их любили так, как ты меня.

Об этом в книгах девочки читают,

Старухи плачут, греясь у огня…

Когда-то мама в ворохе своих студенческих конспектов нашла несколько тетрадей с переписанными от руки стихами. Тетради были тонкими, без обложек, с надорванными страницами и темными пятнами в верхних углах. Со стихами Ирины Снеговой и Вероники Тушновой. Со знаменитым «Окном» Цветаевой, которое я выучила буквально за два прочтения. Со временем я их тоже старательно переписала в свой дневник и читала на улице подругам, сидящим на бордюрах с перепачканными черникой ладошками. Мы в то время были очень озабочены мыслью, что придется выйти замуж и каждую ночь «этим» заниматься со своими мужьями.

— А я точно знаю, что это очень больно. Это только для мужиков удовольствие, а для женщин — сплошная мука. Мне мама так и говорила: «Ты даже не представляешь, сколько неудобств прячется за дверью родительской спальни».

И мы клятвенно обещали, что никогда, никогда не допустим подобного унижения.

Потом я опомнилась, выползла из воспоминаний и продолжила стучать по подоконнику и спинке кровати. Чтобы убить страх, орала некрасивым горловым голосом и чувствовала, как прилипают руки к держаку.

— Ну что, вылетела?

— Нет.

— Отдохни и заходи в комнату снова.

Я зашла через пятнадцать минут. Было свежо, и пахло ранним летом. Вечерний воздух, напоенный белой сиренью и будущими каштановыми орехами с витамином С, лежал на всех открытых поверхностях. Обвела глазами стены, покрывало и пол. Чудовища нигде не было. А потом подошла к тюлям и замерла. С тыльной стороны сидел мышонок со сложенными крыльями. У него были острые смешные уши и чистая серая шерсть. Он боялся не меньше моего, и я могла сосчитать быстрые удары его предынфарктного сердца. Поэтому тихонько, на цыпочках вышла в коридор и опять забарабанила в соседскую квартиру. Сосед, не удивляющийся после ночи, засунув ноги в заезженные тапки, опять пришел на охоту. И, обмотав мышь в тюль, как в кокон, легко выбросил на улицу.

— Все! Получилось! Мышь и я на свободе!

Матвей, которого я весь вечер отвлекала от переговоров, тут же перезвонил…

***

Доброе утро, Кирюша!

Вот и наступил долгожданный четверг. Отсчет времени уже идет на часы! У меня сегодня день будет лететь со скоростью самолета и в прямом, и в переносном смысле.

Сборы, выставка, завершающие встречи, дорога в аэропорт, предполетная суета, взлет!!! После этого время останавливается до самого приземления. Когда шасси коснутся бетонки, жизнь снова включит секундомер…

Граница, таможня, багаж, стоянка, трасса, пробки!!!! В конце этого маршрута — Ты! И снова время исчезает, и я впервые очень рад этой иллюзии остановившихся часов!

Он прилетел на полчаса раньше.

— Как тебе это удалось?

— Попутный ветер.

Мы встретились очень взволнованно. Даже робко. Между нами уже стояло первое «люблю». Подходил к концу день святого Николая — самый сильный для исполнения желаний. Еще с утра я зажгла сорок церковных свечей и попросила взаимной любви. И пока они горели, выстроенные ровными рядами, представляла ее нежной, доверительной и максимально честной.

— Я хочу угостить тебя чаем.

— Волшебным?

— Все становится волшебным в твоем присутствии.

И он повез меня в чайный клуб, где впервые мы могли незаметно трогать плечи друг друга, полулежа в романтической темноте и нарушая святость чайной церемонии.

Первой заваркой мастер смыл с чайных листьев пыль. От второй листья превратились в стон. Неожиданно переворачивая чашки Инь и Янь, я почувствовала легкое возбуждение. В мое тело из глубины чая втекала дрожь, а потом шустро побежала по телу Матвея.

— Понюхай, как я пахну.

Матвей вдохнул аромат из выпитой чашки. Я в этот момент окунулась в него.

— Ты пахнешь желанной женщиной. Пахнешь музыкой, кажется, вальсами Шопена. Пахнешь городом и напитками, в которых есть соль. Пахнешь востоком и предсвадебной макмарией. Женской тайной и чем-то прозрачным на внутренней стороне бедра. Ты пахнешь криком и тишиной. Девственным утром и порочным вечером. Ты пахнешь ночью, в которой собираются потусторонние миры, и росой, которая их отзеркаливает.

Я в этот момент дышала им. В крохотной чашке уместились дороги, ладан, смола мирры и древесина. Я чувствовала его обнаженную сексуальность. Сладость и горечь. Что-то похожее на подмерзшую облепиховую ягоду и дубовый мох. Из чашки доносились его стоны в момент трансформации и нахождения себя. Она оставалась теплой, как и его руки.

— Лучше забери ее у меня, а то я все узнаю.

Матвей улыбнулся.

— Мне нечего скрывать.

Чай, многократно обновляясь, менял цвет, вкус и энергетику. Мне очень хотелось попробовать напиток с его губ, но мы еще не приблизились к поцелую. И это стало навязчивой идеей: стать ведомой от движения его уст. Понять вкус его жизни.

Матвей бережно целовал мои руки. Я трогала мочку уха.

— В тебе есть магия.

— А в тебе ее понимание.

***

Лина с Таней собирались на праздник последнего звонка. Лина в новом черно-белом платье-футляре, которое Матвей привез из La Belle, казалась стройнее. При выборе одежды он всегда учитывал ее плохо прорисованную талию. Таня — в полосатой футболке и юбке из секонд-хенда. Она покупала одежду только там и только в последний продажный день, когда килограмм вещей стоил одиннадцать гривен. Ее муж давно хотел красную рубашку и даже присмотрел такую на рынке, но она не разрешала ее покупать. Еще чего! Ведь можно такую же приобрести гривен за семь. Через некоторое время она ее нашла — с оторванными карманами и заношенным воротником. И, принеся домой, долго штопала под лампой, только он все равно ее не надел.

— Тань, а вдруг в ней кто-то погиб или болел саркомой? Ткань ведь пропитана энергетикой хозяина.

— Не говори глупостей! Она была обработана формальдегидом. Я ее постирала, поэтому запах и все плохое ушло.

Она фыркала, читая об очищающих ритуалах, типа «бросить на землю, потом постирать с солью и позвонить в колокольчик».

— Лин, Матвея не ждем?

— Он в командировке.

— А, ну тогда я подтяну колготки.

Таня стала посреди кухни и подняла юбку. Из-под широких хлопчатобумажных трусов проглядывал обод густых курчавых волос. Лина не подала виду, только чуть насмешливо улыбнулась. Таня не останавливалась…

— А что? Так задумано природой. Лобковые волосы создают воздушную подушку и защищают от холода, удара и инфекций. Кроме этого, на них задерживаются наши феромоны. И потом я читала исследования, что женщины, которые сбривают волосы на лобке, в скором времени набирают лишние килограммы. Потом нарушается месячный цикл и наступает ранний климакс. А по поводу ног… Мне одна девочка показала, что бывает после того, как начнешь брить.

— И что бывает?

— Ужас! Лес густой!

— А как же лето, купальник, пляж?

— Не мне тебе рассказывать, что мы очень редко выезжаем на отдых. В таких случаях я надеваю плавки с широкими боковыми частями.

Она была очень оригинальной, и годами не пересматривала свой подход к красоте. Белье меняла только по утрам.

— Тань, как так? Ты же приняла душ, почистила зубы и опять одеваешь те же трусики?

— Ну да. Меня так мама научила.

— Но ты же идешь в постель к мужу.

— Ну и что! Я же чистая.

Она предохранялась только свечами «Эротекс» и часто в подробностях рассказывала, как контролирует руки мужа, которые до этого были вымыты с мылом и пытались ее «там» потрогать.

— Это самое большое неудобство. Нельзя за два часа до этого пользоваться мылом.

— А как подгадать? Ведь бывает спонтанное желание.

— А вот так. И потом, ты же помнишь, что в нашей спальне нет двери. Мы привыкли ловить редкие моменты, когда Степка засиживается в туалете или болтает в своей комнате по телефону.

— А не проще поставить двери?

Таня улыбнулась и быстро надушилась духами Лины:

— Нет, что ты! Это лишние расходы. Да и привыкли давно…

Она любила все дешевое и часто бегала на рынок за свеклой, когда она падала в цене. Не умела и не любила готовить. Вареники, голубцы и тефтели считала высшим пилотажем и говорила, что эти блюда занимают у нее много времени.

— А чем ты кормишь своих мужчин?

— На завтрак чай и хлеб с маслом. Они уже за много лет к этому приучены и ничего другого не ждут. На обед — тушеная капуста с соленым огурцом, пшенная или ячневая каша, вареные яйца или картошка в мундирах. Тюлька, сало, хамса.

Лина после подобных разговоров теряла точку опоры. Она не могла поверить, что такое до сих пор бывает. И что остались женщины, лобок которых ни разу не видел бритву и не ощущал тепло воска с запахом сосновой смолы и натуральных масел. И как на это реагирует муж?

А потом, словно опомнившись, осознавала: у нее всегда свежий маникюр и педикюр, удачная стрижка и покраска, прореженные брови, эпиляция ног и зоны бикини. Кожа увлажнена оливковым маслом, шоколадом, молоком и корицей. Она очень вкусно и разнообразно готовит, и всегда есть венский шницель, салат с каперсами и легкий десерт. А муж все равно ушел. Так что же их все-таки удерживает?

***

Нашу первую близость я помню поминутно.

Я ехала с северо-западной стороны Пущи Водицы, где у меня была встреча с клиентом, и огромные кусты крапивы хлестали трамвай по бокам, словно розгами. Мокрая, пахнущая сладким, акация, тонкая с плоскими соцветиями черемуха — все отпечаталось в мозгу как предвестники того, что случится впервые. Деревянные санаторные домики оставались севернее, и город все никак не начинался.

Трамвай №12, запущенный сюда еще с начала века, делал привычные остановки: 13-я линия, 11-я, 9-я. Лесная и Каланча — только по требованию. Он плелся очень долго, около часа, засматриваясь на бывшую баню на 7-й линии, что открылась в 50-х годах, когда ни в одном доме еще не было воды. Тогда в общем зале мылось до тридцати человек за четырнадцать копеек. А теперь это персиковое здание с козырьком и длинной выступающей трубой стыдливо пряталось за церковью.

Мы проехали санаторий «Елочка» и госпиталь «Лесная поляна». Не доезжая до 8-й линии — ресторан «Курортный» и магазин «Кулинария». Заброшенный детский сад на 9-й, в котором обеды малышам накрывали на тенистой деревянной веранде. На каждую тарелку — по два больших вареника с мясом и абрикосовый компот. Полуразрушенный кинотеатр «Барвинок» с натянутой белой простыней и фильмами «Девять дней одного года», «Мужчина и женщина» и «Парижские тайны».

Трамвай скрипел и никуда не спешил. Пышно цвели флоксы, ванильный жасмин и анютины глазки. На остановке стояли пожилые женщины в газовых косынках. Как раз на углу Молодежной и Селянской, где еще осталась парикмахерская, ржавый автомат-освежитель и земляничные кусты. Все время шел дождь, и я постоянно трогала рукой зонт, который он подарил. Провожала взглядом лобовые стекла машин, засыпанные плотными, как ледяной крюшон, каплями. Иногда их нельзя было отличить от живицы — сока сосны. Уже продавали первую клубнику в лотках из шпона и херсонскую черешню с винно-сладким вкусом. Пахло свежими листьями, первыми днями лета и его голосом от панели телефона.

— Кирюш, я уже на пути в аэропорт. Прыгаю в метро. Пробки. На такси никак не доеду.

— Я приготовлю тебе ужин.

— Нет, что ты! Не трудись. У меня на ужин ты.

Я очень волновалась. Вдруг что-то пойдет не так.

Ведь кроме тела в близости будет участвовать душа, и между нами натянется невидимая энергетическая связь. Нитка, идущая сквозь верхнюю и нижнюю полые вены от одного сердца к другому. Сквозь створчатые клапаны, легочную артерию и дугу аорты. А утром, когда восстановится диссимиляция и смятый пододеяльник отправится в шкаф, мы посмотрим друг на друга новыми и одновременно теми же глазами с неизменным весом в семь граммов. И увидим не просто слипшиеся ото сна ресницы, а глубину внутреннего мира. И нитку, завязанную между клапанами туристическим узлом.

Я не могла ждать три месяца, как рекомендует Ренар. У меня за это время кровь стала бы сплошным тромбом или загустевшим липким ликером. Я не могла выждать, как предлагает Стив Харви в своей книге «Поступай, как женщина, думай, как мужчина». Я его хотела и бредила им. Его крепкими мышцами и седоватыми волосами на груди. Крохотными сосками, неглубоким пупком и пахом, о котором мне было еще ничего неизвестно. Его капелькой пота, появившейся из-под глубоких подмышек. Запахом, в котором угадывались свежесть пупырчатого огурца, мягкая кислинка засахаренной клюквы и французский коньяк, названный в честь рыцаря в поместье Гаскони.

Я просмотрела распространенные ошибки первой ночи, о которых пишут дамские журналы. О том, что не следует демонстрировать все свои знания и умения и через каждую секунду менять позы. О выключенном свете и имитации оргазма. О том, что постель — это не сцена школы-студии МХАТ. Я все помнила до той минуты, как Матвей меня раздел. Дальше был толстый туман, состояние измененного сознания, близкое к трансу, жадность обладания друг другом и ни мгновения сна.

Он прилетел поздно. В Москве тоже шел грозовой ливень, и самолеты не могли взлететь.

— Кир, вылет откладывается на час. Но это не беда. Только вода перестанет пениться, только небо просушит платком лоб и нос — я сразу зайду на борт.

— Я сейчас выключу дождь. Я знаю, где этот рычаг.

Я стояла на улице без фонарей и пила кофе, чуть высветленный лимоном. Промокшие деревянные лавочки не позволяли сесть. Шея была обвязана летним шарфом, который напоминал тот из пашмины, подаренный Наполеоном Жозефине. На подоконнике квартиры №2 цвели маргаритки. Они выглядели как крупные перламутровые пуговицы. Совсем близко — в квартире по соседству еще работал телевизор, настроенный на ночной канал. На экране две женщины теребили свои соски и фальшиво целовались, а мужчина, сидя в велюровом кресле, с интересом за ними наблюдал. Было за полночь.

Матвей шел по асфальту, который обмяк от луж. В новой рубашке, совсем не пахнущей телом. Размахивал портфелем с черными прямоугольниками мятных конфет и бальзамом в зеленом стекле.

— Привет!

Он вместо ответа уткнулся мне в ухо.

— Почему рубашка пахнет сталью утюга, а не тобой?

— Потому что я только что переодел ее в машине.

— Зачем?

— Чтобы тебе было приятно. Чтобы не привезти на себе усталость, доминирующую на борту. Вкусы позднего ужина, состоящего из запеченного баклажана, отварной моркови и рыхлого омлета. Затхлость московского метро, в котором практически нет вентиляции, сумасшествие дорог, сломанных светофоров и ужасного эспрессо в зале отлетов.

— Пил латте или, к примеру, американо.

— Это невозможно, я же не американский солдат, чтобы пить кофе, разбавленный молоком. Я пью только эспрессо, а на бортах он просто отвратительный. Его готовят в обычной фильтр-кофеварке и потом наливают в кофейники.

— А какой кофе готовишь ты?

— Я обязательно сварю для тебя.

Мы держались за руки и медленно шли к подъезду. Я чувствовала, как внутри мелко вибрируют мышцы, разогреваясь сами по себе. Как тело, словно пронизанное миллионом иголок, реагирует на каждое движение руки, плеча, запястья.

— Ты голодный?

— Да.

— Есть мясо и салат.

— Спасибо, любимая. Позже.

— В душ?

— Да.

Мы легли в постель и обнялись. На телах уже не было ни лоскутка, кроме бархатной, медленно сползающей кожи. Изголодавшиеся руки стали самими по себе и сжимали ягодицы, покатые плечи и бедра. Мне хотелось прочувствовать, как он оживает в моем рту от момента конфетной мягкости и до самой твердой стали. Его поцелуи высыпались как спелые вишни из лукошка и оставляли после себя влажные розовые места. Кружилась голова, пока вконец не оторвалась и стала чем-то отдельным. Он выворачивал меня наизнанку, чтобы прикоснуться губами к самым труднодоступным уголкам. Легкие не успевали перерабатывать воздух. Соски затвердели от настойчивости его языка. Он осторожно проникал, а я подсасывала его своими ребристыми мышцами. А потом застонала от восторга. Он полностью мне подходил, комфортно помещаясь внутри. И появилась ощущение, что наконец-то я нашла тот важный недостающий пазл. Ту составную, которая превращает мою привычную внутреннюю картину в шедевр.

И движениям не было начала и не было конца. И стоны перерастали в хрипы. И это был танец, которому позавидовали бы самые талантливые хореографы: Борис Эйфман и Энтони Трейхерна…

Рано утром мы вышли на улицу. На часах было пять утра. Лето еще не разогрелось, как следует, и после ночи знобило. Крупные дождевые капли продолжали слюняво падать с крыш. За ночь они стали вязкими и желтыми, словно ногти у пожилых людей. Матвей улетал обратно в Москву со своей потертой сумкой.

Лифт застрял между пятым и шестым. Он бодро спускался по лестнице с седьмого этажа, натянув на голову капюшон. Его синяя бобка немного подскочила, оголив полоску кожи цвета темной сливы. Напевал песню и казался мне холодным, толстокожим и равнодушным. А потом, сидя в самолете, написал письмо, одна фраза из которого меня взорвала. Он писал о том, что ночь оставила в нем неизгладимый след. И что ему нравится моя страсть, моя нежность, моя похоть и даже мой стыд. И что внутри меня огонь и энергия, а снаружи совершенное тело — бедра в виде песочных часов, девственная грудь и мягкие сладкие губы.

Я послал весь свой опыт к черту! Ты неповторима! С тобой я наново учусь близости с самого первого прикосновения…

Слово «опыт» меня задело. Эта фраза показалась хвастливой и несвежей. Он был длительное время женат, и близость с одной женщиной трудно назвать опытом. Это, скорее всего, углубленное знание определенного женского тела. Я соединила те крохи информации, которые он поведал о своей жизни, и стала рисовать картины беспорядочных половых связей, мастерского вранья и явно выраженной полигамности. На дне «ящика Пандоры» оказалась его оборотная сторона, которая мне совсем не нравилась. Она пахла провокационным флиртом, содомской серой и «розовыми салонами» Токио, в которых за семидесятидолларовый коктейль можно получить дополнительные оральные ласки. Потом я вспомнила письмо, написанное им из предыдущей командировки:

И еще одно открытие за последнее время. Изменилось мое отношение к окружающим женщинам))) Моя мужская сторона, отвечающая за ЭТО, так же, как и раньше, сканирует пространство, выхватывая женские силуэты. Одного взгляда достаточно, чтобы пробежать вверх и вниз, считывая информацию. Рост, цвет волос, размер груди, длину ног, фасон нижнего белья, форму губ, запах… И вот профайл незнакомки уже в моей операционной системе. Все, как и раньше, кроме одного… Вместо того, чтобы мощнейший двухяйцевый процессор занялся анализом объекта и составлением алгоритма по вторжению, система выдает синий экран и надпись: «Программа выполнила недопустимую операцию и будет закрыта», и на экране моего монитора снова твоя фотография!!!

Я выключила компьютер и отключила телефон. Сложила руки на коленях и уставилась в одну точку. Несколько часов находилась вне зоны доступа и не на связи сама с собой. Меня разрывали подозрения и острая боль, что я опять ошиблась. Обманулась… А потом написала письмо:

Мне так нужно поговорить… С тобой… С собой… С миром…

У меня внутри все перемешалось, как в кухне Маврикии, и следует откинуть на дуршлаг обрывки чужих мыслей, чужих чувств, не мне принадлежащие фразы и цитаты… Отбросить мощно и резко, как вчера ты выбрасывал свое горячее семя… И возможно тогда в конце письма станет понятным его начало… И я пойму, что со мной происходит… А если нет, то обязательно это уловишь ты… Ведь так, как ты, меня никто не понимает. И такую обезоруженную, растерянную, взволнованную, раздетую душой еще никто до тебя не видел.

Я потеряла точку опоры. Я всегда знала, что земля не растягивается… А тут она растянулась, как авоська из суровых нитей, и стала загребать асфальтную пыль… Я всегда знала, что очень сильная… Но оказалось, что моя сила — блеф. И то, что всегда было прочным, — разлезлось. Как нарядный маркизет, вышитый стеклярусом, от долгого лежания в сундуке. А все, что всегда было понятным, превратилось в текст на латинском языке.

Пишу и понимаю, что нет одной тематической нити. Есть только эмоция… ЭМОЦИЯ, которую нельзя окинуть рассудком. Продолговатым мозгом, задним и мозжечком. Только сердцем…

За окном работает какая-то строительная техника. И я чувствую, как пахнет мазут. И знаю, что после того, как заглушат мотор, небритые мужики со щелочным запахом пота спустятся в магазин, чтобы купить кулек тюльки и бутылку дешевой водки. Иногда с порога, услышав их рабочий запах, разворачиваюсь и иду в магазин подальше… Мне нет до них никакого дела, но почему-то не могу этого вынести.

У меня на столе — яркие кружочки M&M’s. Шесть зеленых, два оранжевых и один красный. Они так и лежат круглой горкой, и создается ощущение, что буквально пару минут назад ты их высыпал из кармана. Помнишь, они еще падали на пол, закатываясь за стиральную машинку, словно выстреливала новогодняя хлопушка… И если я их переложу, то сразу пойму, что ты их плюхнул не только что, а спустя почти сутки. И обманываю память… Она поддается…

Опять начался дождь. Ты знаешь, что он бывает разных цветов? И разным на вкус? Иногда с привкусом кровавого граната… Иногда зеленый, как ревень. Ты любишь компот из ревеня? Иногда желтый, как новорожденные цыплята. Сейчас он серый. Мышиного цвета или графитового. А на вкус, как алюминий. Может, потому что я по тебе скучаю?

В ванной твои станки. Я так отвыкла, что в моем доме могут жить мужские вещи. Поэтому, когда захожу, первое, что вижу — это не гели для душа и даже не бельевую корзину, в которой скопилось уже десяток телесных колгот… Я вижу эти оранжевые станки… И чувствую что-то сильное… Словно просочилась мужская энергия в мой мир кружев, цветов и духов.