Бесплатный фрагмент - Заветы старого мироведения

Предисловие

Мне интересна культура древних предков и её отблеск в родовых традициях, которые мы помним и чтим. Они определяли выбор на развилках пути. Я хочу, чтобы внук примерил благоразумие тех, кто правильно жил до нас. Во времена искушений и испытаний их родовая мудрость чуть приоткрылась мне как награда. Многие идеологи пытаются нас развернуть от этой родовой мудрости. Беда, что часть небезразличных мне соотечественников попала под их влияние и утеряла связь с родовыми традициями и обычаями.

Работа на чужбине и интерес к другим культурам лишь обострили ценность переданных мне заветов. О них и об их осмыслениях эта книга.

1. Начало самосознания в счастье

Думая об истоках моей натуры, я вспоминаю очередной день у бабушки в Кинель-Черкассах, в сотне километров к востоку от моего родного города Куйбышева. Родители, занимавшиеся наукой и преподаванием, посылали меня туда на пару-тройку летних месяцев — взрослеть.

В середине огорода стоял колодец-журавль. Однажды в его холодной глубине в трофейный дедовский бинокль я увидел плавающего лягушонка. Очень захотелось его спасти, поймав ведром. Не получилось, конечно. Бабушка оттащила меня от колодца, боясь, что я туда упаду. В тот год к дому бабушки провели электричество и отец установил погружной насос в колодец, сварил и разместил на сваях цистерну, проложил по огороду трубы для полива. Соседи приходили смотреть на невиданный ранее признак технического прогресса, заметно облегчающий жизнь.

А над головой летали МиГи с аэродрома, что был за станцией Толкай. Там лётчики осваивали новые модели истребителей. Старушки крестились, когда наверху серебристые самолёты с громом преодолевали звуковой барьер. Прохожие говорили им, что это, слава богу, наши. Они успокаивались, бормоча молитвы, поминающие Царицу Небесную.

Офицеров ставили на постой в селе. Меня взялись опекать два друга, молодых лейтенанта. У того, что жил у моей бабушки, было городское модное имя Эдуард, а Иван жил у нашей соседки тёти Шуры.

По вечерам они брали пятилетнего меня с собой — гулять по центру села и в парке. Они надевали красивую парадную форму; меня наряжали в костюмчик-матросочку и, держа с двух сторон за руки, использовали в качестве приманки, чтобы знакомиться с девушками, которых приметили заранее. Хорошим девушкам приличнее было начинать разговор с выяснения — чей же это мальчик. Такое знакомство не выглядело неприемлемым приставанием на улице. Девушки меня тогда ещё интересовали не очень. Но помню своё смущение, когда я отвечал на вопросы стройной красавицы в лёгком платьице с совсем небольшим — но эффектным — декольте и в туфельках на каблуках, которая, присев на корточки, пыталась вывести ребят на чистую воду, задавая мне вопросы. Она чуть лукаво поглядывала на них, поднимая длинные ресницы, когда чувствовала, что они делали мне «незаметные» знаки и подмигивали. Часть её приятного лукавства каким-то рикошетом попадала на меня, заставляя робеть. Ребята тоже старались скрыть волнение, хорохорились и пытались казаться гусарами. Через неконтролируемое, совершенно непонятное мне тогда замешательство я старательно отвечал так, чтобы не подвести своих друзей-лётчиков. Ребята заранее научили меня отвечать позабавнее — для продления беседы с постепенным мягким «увязанием» девушки в сетях затейливого шутливого разговора. Они тогда, наверное, и не подозревали, что ничего не надо было из себя строить. Они по-настоящему были самыми крутыми. Гораздо круче Гари Купера.

А ещё они учили меня ходить по улице втроём, синхронно пританцовывая под джазовый напев: «…пода-пада-подап-па!» Я недавно попробовал и обнаружил, что до сих пор так умею. Хотя прошло уже немало десятилетий с тех пор.

Они приносили мне шоколадки, которые лётчикам выдавали в пайке. Но главное, что мне «махали крыльями». Я целый день смотрел на пролетающие самолёты, чтобы увидеть, как «мой друг» дядя Эдик будет кренить самолёт то в одну, то в другую сторону. Радости не было предела: я орал и прыгал от избытка эмоций.

Я подозреваю, что кроме меня этому же радовалась и та стройная красавица.

Когда бабушка расстроилась, что сломался, упав, будильник, то дядя Эдик сел и разобрал его. Он делал это первый раз в жизни, но знал, что сообразит. С первого раза собрать не получилось — остались лишние детали. Получилось, как надо, только перед рассветом. Будильник после этого исправно служил ещё более десятка лет. Тогда я узнал, что «по-нашему-то, не боги горшки обжигают». Надо просто браться и не отступать. Я это принял для себя.

Я старался просыпаться достаточно рано, чтобы поучаствовать с дядей Эдиком в утренней зарядке. Пытался повторять за ним разминочные упражнения, а потом, заворожённый, смотрел, как он на турнике крутит «солнце» и подтягивается какое-то огромное число раз. Потом он обливал из ведра себя и меня колодезной холодной водой. Ритуалом было при этом с удовольствием громко ахнуть. Бабушка подавала нам чистые полотенца, и мы, растираясь ими на ходу, бежали одеваться и завтракать.

С каждой утренней зарядкой во мне зрела решимость научиться делать так же, как он. Сила и положительность примеров были такими, что мотивации не угасли до самого взросления. Когда время пришло, я научился-таки делать то, чего хотел в детстве. Я и спортивным стал, и получил одно из лучших образований на планете, и у меня была самая хорошая девушка. Но это стало совсем не «случайно так». Меня именно этому и научили.

Бабушка готовила лётчикам завтраки и ужины, а обедали они в своей части. Готовила она от души, вкусно.

Ребята были серьёзные, трезвые воины, готовящие себя к трудным воздушным боям. Они иногда вели при мне взрослые разговоры, обсуждая свою работу. Их командир, ветеран большой войны, к тому времени уже и в Корее повоевал. Он знал, чему их учить. Их в селе уважали. Когда кто-то из них забегал в сельпо или раймаг, то все пропускали лётчика без очереди. Их профессионализм в небесных пируэтах всех восхищал. К ним относились как к защитникам. Тогда, в самом начале 1960-х, этой «профессии» знали цену. В народе была готовность к тому, что война с тем недобитым вражеским миром может вспыхнуть вновь. Все понимали, что случись такое — и эти красивые ребята будут одними из первых, кто встретит врагов.

А в кадушке у колодца купались самые вкусные, ароматные и чуть вяжущие язык огурцы. В огороде созревали овощи и ягоды. У бабушки осталась только одна яблоня. Зато яблоки на ней росли очень вкусные — не чета тем привозным, что продаются сейчас.

Когда при Хрущёве закончились послевоенные «маленковские» послабления и партийные власти снова начали лютовать со сбором сельхозналога, то многие в селе вырубили яблоневые деревья.

Мужики говорили, что это сделано было для того, чтобы лучше жили представители республик, что торговали на рынке в городе. Для этого же заставляли в России ломать теплицы и запрещали иметь более одной коровы на семью. Во многих республиках не было ни таких изуверских поборов, ни таких издевательств верховных болтливых ворогов. Это была политика перевоспитания дискриминацией и оскорбительным унижением.

Двери в домах запирали в те времена, только когда уезжали куда-нибудь. Воровства не было совсем. Бабушка иногда вешала на дверь замок, не запирая его, но чаще всего даже этого не делала. Было нормой, если кто-то из родственниц или подруг не застал хозяйку, войти, разувшись у порога, сесть у стола в комнате и подождать.

В родовой традиции была обязательная забота, чтобы дети никогда не оставались голодными. Женщины, пережившие тыловые невзгоды войны, давали необузданную волю удовольствию кормить ребёнка, потворствуя своему древнему инстинкту. Мне приходилось сопротивляться изо всех сил. Настаивать было непросто, тем более что готовили очень вкусно из прекрасных местных продуктов. Их сейчас уж нет в городах, заполненных дискаунтерами.

Явно помню, как бабушка перед обедом отправила меня с литровой эмалированной кружкой, чтобы я насобирал малины и вишни на вареники, пока она делала тесто. Я ушёл в большой малинник у забора. Почему-то почти вся малина шла в рот, а не в кружку. Когда всё-таки в кружке образовывалось какое-то количество, то было здорово набить полный рот ягодами и держать их, пока они не кончатся там, превратившись в сок. Он проглатывался почти сам собою.

Бабушка назвала меня «слишком городским» и за пару-тройку минут набрала кружку, добавляя с верхом вишни с соседнего с малинником дерева. Я почувствовал себя неуютно из-за того, что не понял «между строк», что надо было собирать-то срочно. Бабушка ловко слазила в погреб по приставной лестнице за сделанной намедни сметаной. Спешила потому, что «скоро уж вода закипит», и потому, что «сегодня ещё много дел сделать надо». Ей тогда было 50 лет. У неё всё горело в руках.

Нередко по вечерам к ней приходили подруги, подоив своих коров. Это была их короткая совместная отдушина. Они пили чай из шиповника, листьев смородины, малины, лимона и ещё чего-то. У бабушки этот напиток получался «уж больно вкусным». В блюдечках перед гостями ставилось только что сваренное для них варенье-пятиминутка. Традиционно к вечерним посиделкам каждая из подруг приносила что-то: сметанку, творожок, яблоки или печево. Это всё ставилось на стол. Обсудив местные новости и чуть посплетничав, они выходили на завалинку и пели а капелла красивые русские песни «на голоса». На фоне безветренного заката песня лилась душевно и мощно. Я садился на маленькую скамеечку под раскидистым вишнёвым деревом и слушал их, смотря на закатные розовые облака сквозь листья и ягоды. Иногда к ним присоединялась бабушкина старшая сестра Прасковья Фёдоровна. Её просили петь «как Зыкина». Она пела неотличимо. Многие сегодняшние «звёзды эстрады» и близко не смогли бы так спеть. По сравнению с теми женщинами они смешные и жалкие со своими силиконами и ужимками через ботулизм-токсин.

Большинство бабушкиных подруг остались вдовами. Их мужья погибли на той войне, где одурманенная пропагандой и первитином «цивилизованная Европа» пришла удовлетворить «справедливое» желание истребить их и их ненавистную русскость. Женщины вспоминали былое. И подшучивали друг над другом дружелюбно. Смеялись. Изредка от воспоминаний вместе плакали. После заката расходились по своим делам и домам, а мы шли «вечерять» при свете керосиновой лампы.

Так проходил мой долгий-предолгий детский день.

А как же было прекрасно проснуться летним воскресным утром на пуховых подушках под поздний крик громогласного соседского петуха! Он как специально подходил заорать поближе к моему приоткрытому окну. Бабушка уже сделала спозаранку до жары много дел и моет руки, возвращаясь с огорода. Она наливает молока трёхцветной кошке с четырьмя котятами. Кошка с жадностью бросается к мисочке, мешая наполнить её. Молоко попадает кошке на ухо, и бабушка по-доброму уговаривает её не спешить. А сытые котята заняты борьбой. Они непрерывно нападают друг на друга и мешают бабушке войти в комнату. Прабабушка, надев очки, вяжет мне что-то, сидя под иконами рядом с машинкой «Зингер». Спицы быстро-быстро мелькают в её руках. Швейная машинка покрыта кружевной скатертью, которую бабушка сама сплела ещё в девичестве. Эта скатерть была чудом сохранившейся частью бабушкиного приданого. Скатерть спрятала одна из многочисленных родственниц во время раскулачивания. Такие вещи тоже подлежали «законному» разграблению по «не нашей» «справедливости». Конечно, те, кто в последующие годы убеждал меня в справедливости их «справедливости», становились мне «чужими». Они попадали в категорию недостойных для искреннего общения. С ними полагалось поддерживать лишь необходимый уровень порядочных взаимоотношений, без доверия. Но этот родовой навык, начав складываться ещё тогда, сформировался у меня годами позже.

Увидев, что я просыпаюсь, прабабушка Наталья улыбается мне и говорит какие-то ласковые слова. Блики утреннего солнца играют из-за чуть шевелящейся листвы за окном. Мне нравятся их переливы на шёлке старого бутылочно-зелёного абажура с бахромой. Под абажуром на круглом столе, покрытая вафельным полотенцем, стоит глубокая тарелка с малиной, залитой сделанным в печке топлёным молоком и посыпанной сахаром. Рядом с миской ещё тёплый свежеиспечённый хлеб с хрустящей корочкой. Он пахнет на весь дом. Это мой завтрак.

На стене бьют дореволюционные часы «Мозер», и сразу же церковный колокол начинает звать к заутренней службе. Я по-кошачьи вытягиваюсь, потягиваясь. Потом спрыгиваю с кровати и бегу босиком умываться. Мир соткан для меня из уюта, комфорта, вкусностей и любви. Счастье.

Это счастье и было тем фоном, в котором я каждый день учился своей русскости.

Усвоение традиционности и общечеловечности

В соседнем дворе в Кинель-Черкассах жили две сельские интеллигентки-вдовы: Мария Ивановна, заведующая аптекой, и Берта Григорьевна, школьная учительница, приехавшая в село во время войны. Бабушка, уходя по делам, оставляла меня на их попечение.

Аптека тоже была в соседнем дворе, на Красноармейской улице. Мария Ивановна была очень пунктуальной. Она никогда не спешила и никуда не опаздывала. Всё у неё было спланировано и каждому делу отводилось разумное время. Мне это нравилось. Мне очень захотелось иметь часы, чтобы научиться также размеренно и вдумчиво жить, успевая всё.

При аптеке служил конюхом фронтовик дядя Саша. Я с удовольствием помогал ему ухаживать за белым конём по кличке Васёк. Они тоже никогда не опаздывали. Дядя Саша называл себя «порученцем». Чувствовал он себя не менее чем адъютантом Марии Ивановны. Кроме положенных дел он готов был по её «приказу» доставить лекарство, привезти врача или фельдшера к больному в любое время. И сейчас помню: дядя Саша, слушая чёткие указания Марии Ивановны, спешно распрягает из телеги коня, осёдлывает его и быстро скачет куда-то. Это было в порядке вещей. Забота о больных не входила в их обязанности, но у Марии Ивановны были возможности: цепкий ум, деловитость, образование и честь. Они жили по совести — правильно. Их уважали. Приличные люди — такие, как мои родственники, не забывали сделанное им добро. И я уверен, что таких было большинство вокруг меня.

Чем больше я сталкиваюсь с культурными особенностями разных народов, тем яснее понимаю, что у тех людей был типично русский образ жизни. Я не мог стать другим, находясь в этой среде. Их жизненные установки и безотказная взаимная поддержка делают и людей, и народы совместимыми.

Берта Григорьевна в каникулы после пятого класса занималась со мной русским языком. Она незабываемо интересно рассказывала о мировой литературе, и от этого зарождался интерес к тому, что было важнейшим эстетическим содержанием её жизни. Я вспоминаю, как вдохновенно она читала Эдуардаса Межелайтиса, показывая мне прекрасные иллюстрации Стасиса Красаускаса. Я до сих пор храню подаренную ею книжечку ливанского поэтического философа Джебрана Халиля Джебрана. Берта Григорьевна помогла мне осознать интернациональность человечности. Она была удивительно светлым, глубоким и добрым человеком, несмотря на тяжёлую судьбу. Берта Григорьевна была одним из тех моих детских авторитетов, кто зародил во мне интерес к пониманию других культур. И он не оставлял меня всю мою жизнь. В ней не было никакой фальши. Детям очень ценно это почувствовать — чтобы начать следовать.

Я с благодарностью вспоминал её, когда много десятилетий спустя мне посчастливилось провести целый день в беседах о культуре, истории, теологии и политике с интереснейшим ливанским интеллектуалом.

Он удивился, когда узнал, что я знаю наизусть кое-что из сочинений их великого Джебрана. К тому времени я уже читал не только его переводы, но и его книги на английском. Тогда же я со своим партнёром и кипрским другом изучал возможность организации дочернего бизнеса в Ливане. Принимающая сторона оплатила работу этого ливанского профессора с нами на весь день. Он должен был провести нам экскурсию по Бейруту. Поскольку мои друзья не очень интересовались историей и культурой страны, они замкнулись на обсуждениях друг с другом технических деталей возможного совместного дела. Киприот уже создал там дочернее предприятие и предложил нам принять в нём участие. Меня более всего в той поездке интересовала оценка рисков такого проекта. Оставшись вдвоём, мы обсуждали и историю, и современное влияние различных конфессий и сект, партий и зарубежных интересантов. Внутриполитический анализ, сделанный профессором в тот день, убедил меня: несмотря на большой потенциал возможностей и усталость жителей от войны, вероятность кровавых конфликтов оставалась неприемлемо высокой. Инвестировать в такую страну силы, время и деньги было нецелесообразно. История последующих лет показала правоту ливанца: случилось почти всё из того, чего он опасался.

За ужином в ресторане на морской платформе собралась компания местных сотрудников и партнёров нашего киприота, которые уже знали, что русский вникает в тонкости их страновых особенностей. Конечно же, пошли расспросы — для чего. В основном они были представителями христианских конфессий, которые составляли большинство населения страны в течение двух тысяч лет вплоть до конца ХХ века. Я рассказал им о моей учительнице, и мы подняли бокалы прекрасного вина из долины Бекаа за её светлую память. Ливанцы очень серьёзно и с симпатией отнеслись к моему предложению по русской традиции помянуть её заразительное жизнелюбие, крупицы которого остались, наверное, во многих её учениках. Ливанцам, оказывается, очень близки и понятны такие традиции. К тому моменту я уже дал им понять, что мы не будем участвовать в проекте.

Надсознание

Мои деды не дожили до моего рождения. Прадеды сгинули, не вписавшись в повороты перемен. Подводя промежуточный итог моих одолений, нужно признать немалое влияние их недолгих жизней на то, что делаю (и чего не делаю) я. Их русский дух и умение справляться со сложностями предыдущих укладов были плохо совместимы с требованиями новых властителей народов. На русский характер плохо налезало ярмо «порядка» победивших интернационалистов. Но есть и те, для кого оно было вполне терпимым. Или даже — комфортным. И если они не агрессивны в безумной защите ярма, к ним надобно отнестись с пониманием и им даже хочется помочь вернуться к их родовым корням.

Для многих уважаемых мной не делать то, что противно их персональной обоснованности, было важнее, чем делать то, что они хотели. Это типично и для моего рода, и для родственных по миропониманию родов.

Мы чувствуем родственность нравов, выбирая друзей и жён. И эта родственность и совместимость нравов важнее и кровного родства, и классового совпадения меркантильных интересов. Нам ещё повезло, что в немалой мере склад ума (частично сформированный регулярным и домашним образованием) определяет классовое позиционирование в обществе, где мы живём. Это не всегда и не везде было так.

Я знаю многих близких и далёких, для кого «правильность» — та же, что и передавалась мне. Я осознал её значимость не сразу, а лишь когда трудности, взваленные на мою шею, вырвали меня из относительно беззаботной научно-преподавательской тихой заводи в шторм бизнеса 1990-х, кишащий «акулами». Там пригодились навыки выживания без озверения, доставшиеся мне благодаря опыту прошлых поколений моего рода.

Я хотел понять себя через жизнь тех, чьи нравы, традиции и меры правильности осваивал с малолетства, — так же предопределённо и так же естественно, как дети осваивают родную речь. Это был столь же многосвязный и трудно формализуемый процесс. Мы учимся ему долгие годы, опираясь на тысячи одобрительных и укоризненных взглядов своих родных, усваивая примеры их реагирований на обстоятельства. Мы формируем отношения, глядя на тех, кто становится достойным нашего почтения. В нас оставляют след многие уже забытые суждения, когда-то принятые или отторгнутые нами. Взрослея, мы отшлифовываем родовую систему взглядов осознанно. И на этом этапе, к сожалению, порой огрубляем её, ограничивая рамками словесных формулировок. Образовавшуюся интуитивную систему предпочтений и приоритетов неправильно называть подсознательной.

Она — надсознательная.

И это надсознание нас ведёт и управляет нами. Особенно на перепутьях.

Эта надсознательная система формирует совесть. Совестью, в свою очередь, меряется традиционная для родной культуры справедливость. Такой справедливостью испокон оценивались и поступки, и желания.

На этих базовых для каждой культуры пониманиях, как на фундаменте, строится этическая парадигма, которая, учитывая множество факторов, выбирает наиболее приемлемый мотив к действию, пользуясь своей специфической упорядоченностью предпочтений. Для тех, кто был для меня примером, этическая парадигма включала мало безусловных назиданий и императивов. В ней куда больше ценностей, приоритетов и многосвязанности. Это не просто сформулировать и тем более запрограммировать. Но я затеял эту книгу в надежде, что смогу пробудить в родственных душах то наследие нравов, которое досталось им. Общность этой этической парадигмы гораздо важнее, чем кровное родство, национальность или гражданство. Оно в существенной мере определяет общность культуры. Я называю свою — русскостью. Она для меня — отчий завет.

Способность принимать правильные решения в сложных условиях — это ценная часть нашей «отчины», нравов нашего многовекового рода, его нравственность. Она так же важна для нас, как и выученная в детстве родная речь. Имея эти навыки, мы принимаем решения в результате более сложного мыслительного процесса, чем посредством силлогизмов и сравнений. Это стержень наследственной культуры. Когда этот стержень становится сходным и доминирующим у большого количества родов, они формируют народ.

Даже родственников, живущих «неправильно», считали изгоями в традиционных сообществах (общинах, станицах, слободах). Отвержение было приговором в далёкие времена, когда многие поколения жили на своей земле, опираясь на поддержку родных и друзей-соратников, с которыми готовы были умереть плечом к плечу, защищая семьи и землю. Веками та отчая земля и та связь с соотечественниками были для них главным в понимании Отечества. Того, в какой мере государство на разных этапах нашей истории играло эту роль, я коснусь в последующих разделах. В наш век, когда стало нормально, что человек живёт как перекати-поле, наблюдается небрежение родовыми нравами и утеря накопленного веками ценного богатства — родового духа. Тяга к духовным корням сильнее среди людей достойных. Как ни странно, те, кто живёт и работает за границей, часто ценят и берегут этот стержень национальной идентичности не меньше, чем родной язык. Это касается не только русских эмигрантов, гордых своей сохранённой традицией. Я уважаю за этот сохранённый стержень и своих друзей черкесов, турок, афганцев, евреев и людей других национальностей.

Постмодернистское поветрие затуманивает неустойчивые умы. Нашим потомкам предстоит противостоять всё новым средствам подтачивания сознания на фоне пропаганды пересмотра гуманитарных ценностей в сочетании со сменой приоритетов образования, из-за чего реальность становится плохо отличимой для них от не выдерживающих критики мнений. Если не сломить эти пагубные накаты злых наветов, то рациональная критика будет понятна лишь всё более узкому слою соотечественников. Остальных будет всё легче искусить жаждой разрушения. С помощью новых технологий объектом атаки теперь делаются в первую очередь объединительные скрепы народов, а потом уже — государство.

Когда этот стержень идентичности уничтожается, народ растворяется в других. Основной метод уничтожения народа — внедрение чуждой идеологии. В прежние времена необходимо было завоевать народ войной, чтобы уничтожить его этическую парадигму, вплетённую в традиции чести, справедливости, правильности и в родную веру. Мыслящих «по-пролетарски» даже слова эти коробят. Для них это то, чего нет. У них и нет. У них и не будет.

Культура — она в значительной мере о правильности и справедливости. Об этом большинство значительных произведений. Язык и культура — это взаимосвязанные объединяющие скрепы. Особенности этих родовых скреп определяют особенности народов. А сходство нравов — фактор их совместимости.

Я, будучи русским, описываю в этой книге русские нравы. Но я знаю, что они будут по нраву и другим народам со схожим пониманием правильности и честности. Родовые традиции правоты у многих приязненных нам стоят на уважении к жизням умудрённых праотцов.

Мне пришлось много работать с разными иностранцами. С багажом проанализированных родовых представлений я осознанно выстраивал юридические и человеческие условия кооперации на фоне трудноразрешимых конфликтов интересов. Не язык, а различия в ментальности составляли главную сложность и основной интерес в той работе. Умение находить общее в главном и с юмором относиться к различиям помогало совместно зарабатывать, опираясь на сильные стороны оппонентов. Немаловажными результатами были и дружеские отношения, и эпикурейские удовольствия от преодолений пустых стереотипов и недоверия.

Мне довелось общаться с представителями других, более примитивных культур, где этика построена на писаной морали, — нехитром наборе заветов и запретов. Часть представителей таких культур называет себя русскими, но для меня они — чужаки.

Необходимость учитывать национальные особенности контрагентов и партнёров стала для меня стимулом ценить то, что бережно передавалось мне, и то, что я, чего греха таить, едва не растерял, увлечённый космополитизмом.

Некоторые по разным причинам не получили такого внутреннего многопланового стержня ограничений и мотиваций. Для них важнее внешние рамки: законов, писаной морали и стыда.

Родовые нравы могут быть чужими и непонятными для тех, у кого чувство правды заменено суррогатом правил, выдуманных их авторитетными «вождями».

Я много раз убеждался — как жалко через несколько лет выглядят те, кто намеренно убивает в себе свою русскость для облегчения адаптации на чужбине. Они завидуют потом другим, более успешным, кто сохраняет целостность. Эти другие, встречаясь, вместе размышляют о времени, когда они станут востребованы в России и когда пора будет возвращать свой «центр жизненных интересов».

Бывают идеологии, направленные на сплочение народа. Это происходит, когда они становятся вместилищем родовых нравов и чаяний. Так случалось во времена войн, в которых вороги стремились изничтожить нашу русскость. Лучшие приверженцы церковных и партийных идеологий привносят даже в них традиции народной правильности. До поры таких временных попутчиков терпят идеологические кукловоды. Традиционный менталитет устойчивее и ценней придуманных или «ниспосланных» моралей.

Во времена господства средневековых укладов гуманные религии были использованы в качестве инструмента построения тоталитарных порядков. Это на века стало тормозом гуманитарного развития.

Величайшие мыслители философии модерна избавляли свой ум от идеологических рамок, оберегаемых религиями. Беда в том, что в сознании слишком многих атеизм означал необязательность морали. Плачевным результатом этого в веке ХХ стало навязывание нерелигиозных идеологий, которые закрепощают неискушённое сознание не меньше, чем догмы, проповедуемые жрецами. Либерализм был незаметно для многих тоже превращён его апологетами в идеологию. Я здесь попытаюсь увлечь вас приёмами освобождения сознания от идеологий. Это может заинтересовать тех, кто живёт осмыслением, а не выученными рутинами. А на картинках из жизни во второй половине книги постараюсь проиллюстрировать, что это освобождение — совсем не безнравственный путь.

Идеологии в судьбе народа — лишь «поветрия», как сказали бы встарь.

Моя книга не может понравиться всем. Она прежде всего не придется по вкусу злостным манипуляторам, которых я постараюсь вывести на чистую воду. Возможно, при невнимательном прочтении возникнет неприязнь и у тех, кто доверчиво позволил чужим злым наветам стать «своими» убеждениями.

Глубокий смысловой слой ключевых категорий древнерусского текста составляет концептуальный стержень этой книги.

Я хочу разбудить и спровоцировать чересчур поглощённых рутиной быта и работы, каким долгие годы был и сам. Я постарался написать просто, как для детей, чтобы детям позднего школьного и раннего студенческого возраста тоже стало интересно.

Осмысливая здесь истоки и содержание родовых заветов, я кратко остановлюсь на своём толковании древнего текста из «Велесовой книги». Надеюсь, что мои рассуждения развлекут читателей, дадут им дополнительный повод гордиться дальними языческими предками и позволят ощутить, насколько живы во многих из нас отголоски великой культуры. Уверен, что эти тексты достойны более скрупулёзного анализа. Рассмотрение даже небольшого фрагмента рельефно проявляет глубину отличия ясного образа мыслей забытых веков от более позднего мышления, по-средневековому идеологизированного и мистифицированного. Именно идеологизациями был закрыт для пониманий прозрачный глубокий смысл древней концепции мироустройства. Мистической пеленой в тёмные века стремились завуалировать древнюю мудрость. Надеюсь, что будет не только интересно, но и по-эпикурейски приятно широкому кругу читателей погрузиться в суть нашего мироведения.

Смысл древнего текста «Велесовой книги» созвучен некоторым известным философским концепциям. Подражая моим друзьям-гуманитариям, я не только логически последовательно, но и ассоциативно рассмотрю взаимосвязи различных воззрений. При этом уважение к древнему наследию не позволяет мне чересчур упрощать корень миропонимания дальних предков-язычников.

Я очень бы хотел, чтобы внук превзошёл меня во всём, но главное — в любви к мудрости и в чувстве реальности. Это должно помочь ему правильно наладить свой путь. Я не тешу себя иллюзией, что моя книга научит его жизни, но она сможет сориентировать его, сократив печальный опыт ошибок. Многие из тех, что совершал я, были не столько из-за собственных недомыслий, сколько из-за коварно вложенных в наши головы непониманий. Обращение же к неустаревающей мудрости прадедов вылечивает от заблуждений и помогает обрести целостность. А она может стать ступенью к философской атараксии, что защищает от эмоциональных наветов, отравляющих жизнь. И она же делает возможным массу других достижений, которые недоступны позволившим сбить себя с толку догмами.

Я надеюсь на диалектические беседы с внуком, когда он будет к этому готов.

Поддайтесь и вы на провокацию.

2. Триглав как свободная от мистики основа миропонимания

Для пробуждения интереса предлагаю взглянуть на язычество не как на дикость и отсталость. Ведать мирами вещей, идей и Законов было и есть привилегией мудрых. Остальные обходились их советами и поучениями. Им было безразлично ведение, но были важны утилитарные правила. Часть из последователей записывала слова мудрецов, абсолютизировала их, закрепляла своё понимание ритуалами. А какими-то записями мудрецы обменивались между собой. Они могли и противоречить общепринятым ритуалам. Для значительной части некоторых — это было недопустимо. Немало тех, для кого это остаётся неприемлемым до сих пор. Лишь немногие мудрецы были признаны широкими кругами при жизни. Участью остальных стало гонение и забвение.

Я лишь переформулировал в терминах, понятных сегодня, глубокую парадигму мироведения, изложенную в «Велесовой книге». Это ясная и естественная опора трезвомыслия. Она была свойственна моим прадедам и их прадедам. Я хочу, чтобы для многих представителей той же культуры, что и моё ближайшее окружение, эти несложные представления в конечном итоге стали столь же очевидными, как и для меня. Это естественный отголосок древнерусского наследия, который ещё жив в нас, несмотря на многовековые старания разнородных идеологов вытравить его, называя «дикостью». Мы этот типичный для нас способ мыслить предощущали и даже использовали. И вот нежданно в древнем тексте нашли ключ не только к пониманию явного, но и к преобразовательному управлению явлениями.

Ключ, который изложен в одной из табличек «Велесовой книги», противопоставляется известным парадигмам материализма и идеализма, предлагая иную глубинную и древнюю триединую концепцию, согласно которой две разные по своей природе, не взаимозависимые идеальные сущности по-разному влияют на материальный явный мир, меняя его. В этом — корень реализма, характерный для настоящих, а не стереотипных русских.

Здесь я пишу об идеальной сущности, подразумевая то, что называли «не вещной». Как и большинство из тех, кто получил хорошее естественнонаучное образование, требующее углублённого изучения физики и математики, я понимаю, что изменчивым стохастическим материальным явным миром Яви управляет неизменная идеальная субстанция — Правь. Она — совокупность всех Законов: математических, физических, …, экономических и нравственных. В ней — гармоничный порядок. Эта субстанция нематериальна, не обладает свободой воли, и её бесполезно просить. Явлений нет, не подверженных Прави. Гераклит Эфесский ещё в VI веке до нашей эры называл эту идеальную субстанцию Логосом.

Воздействовать на материальный (явный) мир можно, создавая свои идеальные сущности, — навь. Мы создаём преобразовательную навь, во-первых, анализируя то, чего уже нет в изменчивой Яви, но было и утекло в реке времени (в которую, согласно Гераклиту, нельзя войти дважды), и, во-вторых, — планируя будущее, то, чего в Яви ещё нет. В «Велесовой книге» прямо говорится, что навь — это анализ прошлого и планирование на его основе будущего. Навь — это идеальное (нематериальное) образование, способное менять Явь, но механизмы этого влияния иные, чем механизмы проявления Прави. Навью являются, в частности, замыслы людей, воплощающиеся и меняющие явный мир волей (как индивидуальной, так и коллективной); проект построения нового вертолёта; государственные законодательные системы; пропаганда; желания и план льва, сопоставляющего свой опыт, силы и возможности антилопы перед решительным броском. Идеи, представляющие навь, могут и не проявиться, а Правь — проявима. Если навь правильна (построена с учётом Прави), то новый вертолёт полетит и экономическое регулирование приведёт к желаемому результату и не будет так, что «хотели как лучше», а оказалось, что хотели изменить Законы природы по идейной неразумности.

Логос-Правь неизменна. Это понял ещё Гераклит. Пересилить Законы природы невозможно, но можно пересилить навь другой навью. Причём большая Правильность (учёт Законов Прави) имеет больший шанс победить. Правь не зависит от её понимания или непонимания. И её воздействия на явный мир неуклонны, непреодолимы и постоянны. Эти воздействия я буду обозначать словом «Законы». Чтобы отличать Законы от придуманных людьми законов (которые — навь), я буду писать последние со строчной буквы. Открывают Законы, а составляют и меняют — законы. Я пишу навь в большинстве случаев со строчной буквы, чтобы подчеркнуть, что это конкретные замыслы, задумки, наветы, созданные для достижения целей. Правила, указы и законы, придумываемые шахами, королями, царями, президентами и парламентами, — это навь, которая должна развиваться, совершенствуя преобразовательное целенаправленное воздействие на явь в интересах людей и через людей и порой против желаний людей. Статус принуждения к исполнению законов (убеждением или силой) не приближает такую навь к Законам природы или Бога.

Закон суров, но это — Закон. А законы могут быть даже глупы — если они противоречат Законам. Много где и много когда таковые составлялись и внедрялись немудрыми, не отличающими Правь от нави.

Правь как субстанция существует сама по себе и представляется силами. И как явные объекты движутся под действиями равнодействующих сил различной природы (электромагнитной, гравитационной, сильной и слабой), так и силы прямого или опосредованного человеческого воздействия лишь дополняют силы Прави. Лейбниц, споря со Спинозой, который ввёл понятие субстанции и пытался всё свести к ней одной, утверждал, что силы разного происхождения принадлежат разным субстанциям. Аналогично естественно считать навь отдельной субстанцией, так как природа её совсем иная, чем, скажем, природы физических полей. В нави есть энергия души, проявляющаяся в силе правильной преобразовательной мысли и в свободе воли.

Правь и навь в терминологии Лейбница — различные бестелесные субстанции.

Порядок в Прави, в частности, описывается сформулированным Лейбницем принципом — он утверждал неоспоримость «математического хода природы». Сей философ, однако, не имел в виду то, что явления связывает с причинами только простая математика открытого им интегрального и дифференциального исчисления. Нас до сих пор удивляют всё новые открытия, помогающие проникнуть в суть умозрительного естества. Они потенциально доступны многим. Но немногие позволяют себе труд пониманий.

Другой принцип порядка, сформулированный Лейбницем, гласит, что ничего не происходит без причины и у каждого явления есть причина (достаточное основание) того, что произошло оно, а не другое. Без понимания этого порядка нельзя, в частности, было бы вывести различные естественные функции распределения вероятностей, описывающие случайные процессы. Так что этот принцип ни в коей мере не в пользу детерминизма. Отвергая этот принцип естественного порядка, нельзя было бы провести ни одного успешного, скажем, криминального расследования.

Ещё один принцип гармонии Прави — принцип наименьшего действия. Грубо говоря, система стремится к новому равновесию по наименее энерго-времязатратной траектории в конфигурационном пространстве. Он лёг в основу целого семейства экстремальных принципов современной физики.

Социологическая интерпретация принципа наименьшего действия позволяет предугадать (а порой и статистически рассчитать) реакцию на введение законодательных препонов естественной нормальной жизни. Упрощённый пример тому: некоторые управители или парламенты принимают законы, чтобы облегчить управление по максимизации ресурсов в руках шаха-султана-царя или чиновников в ущерб облегчению для большинства граждан пути честного заработка своим полезным трудом. Такое применение принципа наименьшего действия делает страны беднее и нестабильнее, а противоположное — богаче и устойчивее. И этот естественный порядок не изменить никакими идеологическими увещеваниями. Неустойчивость социальной системы создаёт опасность кардинальных изменений ключевых параметров при слабых воздействиях. Таковы, например, некоторые спекулятивные финансовые системы, препятствующие развитию стран.

Гармоничный естественный порядок Прави порой подолгу удерживает равновесие между катаклизмами. Из-за этого порядка мир не только пригоден для жизни, но и прекрасен.

Злые или глупые нави разрушают равновесие. Из-за возникающих внутрисистемных напряжений копится потенциал перемен. Рано или поздно он сталкивает систему в катастрофу, после того как некий критический параметр проходит бифуркационную границу. Даже если это не разрушает систему, она, болезненно раскачиваясь из крайности в крайность, десятилетиями (а то и столетиями) приходит к новому балансу сил. Страны бывшего СССР ещё ждёт немало таких передряг. Существенная причина того — в массовых совращениях населения идеологиями личного, национального или международного паразитизма. Бывало, что без правильной компенсации таких злых наветов целые народы гибли, теряя родные культуры. Нам нужно возвращаться к нашей исконной жизнеутверждающей нави, в основе которой — традиционный здравый смысл и отточенное веками чувство Правды.

Я привёл лишь некоторые из открытых ключевых принципов вселенского порядка, чтобы просто проиллюстрировать, что они в Прави есть.

Не все принципы порядка ещё четко и ясно сформулированы, да и далеко не все Законы открыты. Если человечество не скатится в очередные тёмные века из-за блажи идеологических «справедливых принципов», на которых построены многоэтажные деструктивные наветы, то у наших потомков останется возможность получать удовольствие от познания новых открытий.

Навь формируется из образов реального мира, или представлений, а Правь — она, по выражению Спинозы, causa sui — причина самой себя.

В «Тимее» благородный Аристоклис, сын Аристона (более известный под псевдонимом Платон), говорил о недвижимом, которое всё (материальное) движет, имея в виду идеальную субстанцию мироздания — его Законы и порядки, его неизменную Правь.

Явный мир управляется Законами Прави, которые — нематериальная часть реальности. Этот подход поднимает наше понимание к деизму, который уже третье тысячелетие проявляется в работах многих великих философов.

Просто. Это очень просто понять. Потому что естественно. Правильно.

Изучение Законов — это создание идеальных образов в сознании, которые отражают реальность с достоверностью, увеличивающейся в процессе познания. Сами же образы — это навь. У нас есть эпистемологические признаки соответствия этих образов той части реальности, которая доступна наблюдению. Человеческая деятельность по составлению образов Законов и по обоснованию или доказательству соответствия этих образов реальности (то есть самой Прави, управляющей явным миром) называется наукой. Очень приятное и увлекательное, смею вас заверить, занятие.

Гегель в конце своего пути написал, что он всю жизнь объяснял Гераклита Тёмного. Я пытаюсь объяснить лишь содержание одной из табличек, возможно, не менее древнего, чем афоризмы Гераклита, и не менее глубокого произведения, которое, в отличие от материализма и идеализма, рассматривает триединый мир Прави, яви и нави. Большинство авторов спорят лишь о древности и подлинности материального носителя (дощечек, найденных полковником Фёдором Изенбеком), на котором была написана «Велесова книга». Но я не встречал того, кто обратил бы внимание, что она содержит простой (простота — свойство истины) базовый мировоззренческий принцип. Сопоставление с известными философскими концепциями проясняет его место и роль, которые становятся отчётливо понятными каждому, в ком есть искра божьей Прави, — чувство логики.

Важно различать природу идеальной Прави и идеальной нави. Одна неизменна, другая принципиально преодолима. Есть мудрая молитва об этом различии: «Господи, дай мне терпения принять то, что я не могу изменить, дай мне сил изменить то, что могу, и дай мне мудрости отличать одно от другого».

Глубина понимания древними сущности мироздания была несоизмеримо больше по сравнению с глубиной, скажем, марксизма или современных теологических концепций. Недаром студенты физтеха и естественнонаучных факультетов МГУ относились к преподавателям так называемых «марксистско-ленинских общественных наук» как к жрецам злобного культа. Проповедуемые ими постулаты противоречили тренируемому в нас чувству реальности и умению замечать в ней существенное, то есть противоречили пониманию Прави.

У наших преподавателей была непростая задача. Основной массе педагогов нужно было воспитать в студентах научное мышление, а проповедникам марксизма-ленинизма требовалось, чтобы мы были убеждены в том, что не выдерживало логических тестов и противоречило проявлениям теории в реальность.

Не только навь построенного людьми правопорядка, но и навь управления должны быть правильными. То есть они должны быть построены по Правде, на остове Прави. Не во всех языках эти слова однокоренные. Не для всех так важна эта суть.

Далее я не удержусь от того, чтобы внести некоторые поправки к тому пониманию экономических проблем, которое навеивается средствами массового оболванивания.

Один из моих друзей, большой учёный, всю жизнь решающий фундаментальные задачи теоретической физики, услышав простые рассуждения, которые я привожу здесь, сказал, что все мы понимаем приблизительно так же. Только почему-то никто это так ясно не формулирует. Наверное, это из нашей с ним молодости, когда молчаливое согласие на выполнение «правил игры» было необходимо, чтобы нам разрешили заниматься любимым делом. Правилом хорошей научной карьеры был отказ от публичных обсуждений, критики и желательно даже от обдумывания основ «научного коммунизма». Мы посмеялись с ним над тем, что у обоих институтское вколачивание марксистского «символа веры», который я подверг сомнению, вызывало отторжение сознанием, отточенным многолетними интенсивными тренировками. Сейчас мы понимаем, что в МФТИ у нас был один из лучших в мире состав преподавателей по физике и математике. Встречаясь, мы до сих пор вспоминаем их с благодарностью. Мы точно знаем о не меньшей могучести многих из них на фоне знаменитых профессоров самых почитаемых университетов Великобритании и США, где нам приходилось потом бывать — не только в качестве туристов. Наверное, и преподавателей философии нам назначали не самых худших. Но у них самих никогда не было ясности. Это проявлялось, когда кто-то из студентов задавал каверзный вопрос, симулирующий наивность.

Правь направляющая

«Если в государстве не правит Дао, то стыдно быть богатым и знатным, если в государстве правит Дао, то стыдно быть бедным и незнатным». Эта мудрость даосизма лежала в основе построения одной из величайших цивилизаций. Она о том же. Если в государстве стыдно, а не почётно быть знатным и богатым, то в стране нет Правильных законов и Правильной правоприменительной практики. Иначе говоря, навь государственного устройства построена не на Законах Прави. Китайское Дао — ближайший аналог славянской Прави.

Надо признать, что за последние три десятилетия Россия проделала огромный путь к тому, чтобы не стыдно было быть богатым и знатным. Путь очень непрямой. Проходим крутой разворот. Дай Бог, не последний. Кого-то на вираже выбрасывает центробежная сила. Много стало за рубежом русских диаспор из умных, деловых, небедных людей, не верящих, что позволят эти чиновники заниматься предпринимательством в Отечестве, или не верящих в то, что не готовится в России очередная конфискационная реформа под благовидным предлогом. Я пытаюсь быть оптимистом и спорю с ними. Было бы хорошо для России объединить их, но это не моя роль. Хотя понимаю, как их сплотить.

Я пишу «Правь» всегда с большой буквы ещё и для того, чтобы подчеркнуть, что мы разделяем Законы природы на физику, химию, математику, этику и другие научные дисциплины лишь для удобства их изучения. На самом деле природные или божественные Законы — это лишь стороны единого Закона — Прави, Закона естества. Разделены лишь их образы в нашей голове. Человеческий мозг не может удержать и охватить их все. Поэтому для удобства познания, для облегчения специализации познающих и для удобства передачи понимания другим в привычной для человеческого интеллекта форме мы создаём раздельные идеальные образы, отражающие Правь, — науки. Думаю, что поэтому Правь в «Велесовой книге» — в единственном числе. Правь — это идеальная сущность реальности, совокупность всех Законов. Именно это единство идеальной неизменной сущности пантеистически присутствует везде и управляет всем. С точки зрения монотеиста, древние язычники разделяли единого бога, воспринимая его проявления как проявления многих богов. Может быть, мы, подобно им, язычески разделяем науки, описывающие разносторонние проявления естественной Прави?

Правь — это соотношения, которыми всегда связаны явления. В ней как открытые, так и неизвестные человечеству Законы. Законы природы или Бога — вопрос выбора. Этот выбор религиозного, атеистического сознания или сознания агностика не повлияет на результат исследования. Если исследователи будут строго придерживаться логики, то построенные ими теории будут изоморфны. А различия между теориями будут метафизическими, то есть никак не проявляющимися, — принципиально непроверяемыми на практике. А значит, недостойными научного обсуждения, согласно позитивистскому отношению к жизни. Разумная религиозность не противоречит реалистичности преобразовательного сознания. Понимание Триглава не вредно ни для мифологического, ни для метафизического, ни для позитивистского мышления. Оно неприемлемо для их радикальных модификаций, для которых всё разумное — вредно.

Иоанн Богослов, написавший: «Вначале был Логос, и Логос был у Бога и Логос был Бог. И без него не начало быть всё, что начало быть…», — явно хорошо понимал философию Гераклита. Это понимание отличало его от переводчиков на старославянский. Они перевели с греческого «Логос» как «Слово», — поэтизировав, но запутав. И проясняются слова Иоанна с уразумением, что Логос по Гераклиту — это славянская Правь. Если Логос (Правь) — это Бог, то вряд ли он обладает свободой воли. А если и обладает, то никогда не нарушает Законы. Свобода воли Логоса нарушила бы его неизменность. Допущение свободы воли у Бога уводит исследователя в мир метафизических грёз, где для построения логической картины требуется введение не менее одного понятия, не имеющего непосредственных проявлений в реальном мире. Свойствами этой выдуманной, непроявляемой субстанции можно объяснить все нестыковки теории. А значит, и все выводы логичных рассуждений теряют связь с реальностью, смещаясь в область трансцендентного анализа.

Пытаясь ограничиться одним идеальным началом — Абсолютной идеей (Мировым разумом, Нусом), Гегель вынужден был отойти от ключевой идеи Гераклита о неизменности Логоса при стохастической изменчивости материальной яви. Он дополнил свою теорию «развитием» идеального Мирового разума. Это дополнило мировоззрение красивым положением о целесообразности творения, заключающимся в познании Абсолютной идеи самой себя через познание человечеством (общественным сознанием) Бога. На этапе синтеза тезиса (существования Абсолютной идеи в форме, не проявленной в физический мир Логики-Логоса) с антитезисом (проявлением Логики-Логоса в физический мир) люди могут познавать Бога-Сущность-Абсолютную идею. Идеальную навь человеческого познания Гегель относит к той же идеальной сущности, что и божественный Логос, приходя к выводу, что Абсолютная идея «развивается», познавая себя через венец божественного творения — человечество. Более того, эта цель самопознания Абсолютной идеи достижима и заканчивается самим созданием гегелевской философии, приводящей Абсолютную идею к полному духовному самоудовлетворению в этом синтезе.

Мне очень нравится красота этих умопостроений величайшего мыслителя, которая дарит столь же приятное времяпрепровождение изучающему, как и красота математики. Но для любого практического сознания ясно, что навь иначе проявляется в физический мир, чем Законы природы. И ясно, что никакая власть не от Бога и что строй прусской монархии XIX века — не венец политического развития человечества.

Рассматриваемое нами древнеславянское философское видение мира прекрасно тем, что не требует введения трансцендентных понятий с придуманными свойствами для объяснения мироустройства. Оно не требует веры в непререкаемость божественных откровений для понимания этих свойств. Оно не требует совсем существования непроявляемой части Прави, но не исключает наличие некой недоступности человеческому осмыслению. Хотя в самом названии материальной субстанции этого мира (единственного из доступных для понимания здоровым сознанием) — явь, возможно, заложено понимание проявляемости Прави. Это мировидение не противоречит религиозному мировоззрению ни одной из великих религий. Особенно если искать Бога в Душе.

Каждому по вере его

Уважение к вкладу в цивилизацию верующих мыслителей не позволяет мне небрежничать их верой, даже когда я не разделяю их убеждённости в единственно-правильностях их противоречащих друг другу постулатов.

Приводимая мною агностическая интерпретация «Велесовой книги» могла бы быть усложнена даже до вульгарно-религиозного воззрения предположением, что кроме божественного неизменного гераклитовского Логоса есть и разумная, изменчивая, всесильная сущность, которую небесполезно просить о чём-то. Однако вряд ли такая гипотеза устроила бы естествоиспытателей, поскольку этой сущности должно быть дело до разнонаправленных желаний и она должна ночи не спать, а всё думать, как бы это всё организовать так, чтобы чаяния и волков, и овец, и овощей, и слепней, и лошадей, и людей со столь же разными желаниями были бы максимально удовлетворены без нарушения неизменности Законов. Тогда эта сущность не является частью гераклитовского Логоса (Прави). Это кто-то очень могучий по сравнению с людьми, которому трудно быть богом. Непонятно, чем его проявления кроме могущества до всемогущества (в рамках Законов) и силы до всесильности отличаются от проявлений человеческой нави. Наверное, таким казался американский интендант представителям карго-культа. Но наличие у меня и моих друзей подобных «непониманий», которые не развеиваются ни эмоциональным наукообразием, ни обращениями к «признанным» «авторитетным» мнениям, не означает, что мы правы.

Более изобретательное манихейство понастроило много уровней сущностей разной степени «божественности», но оставило искренних последователей блуждать мыслями в густых дебрях из трансцендентных понятий вдали от реальности и её Законов. Английский монарх Яков I был многоучён. Он глубоко погрузился и в манихейство, магию, и в различные эзотерические практики. Его диссертация «Демонология» — одно из ярчайших произведений в той «науке». Правление этого «эксперта в мистицизме» подвело его страну к гражданской войне, а его сына Карла I к эшафоту. И не раз подводило увлекающихся духовидцев увлечение сущностями, находящимися по ту сторону от реальности. Реалистичнее надо быть тем, чья работа или призвание — управлять.

Мистицизм может быть привлекателен своей изобретательностью, но бесполезен, если не зарабатывать на «мозгозатуманиваниях». Метафизические понятия проявляются в замороченном сознании. Такое сознание бывает довольно креативно в создании нави. Коварные реалисты потом пользуются замороченными, строя на них свои планы с учетом закабалённости своих объектов. Так кратко объясняется действие магии. Люди-объекты должны не отличать Правь от нави, а люди-субъекты — должны отличать очень чётко. Мистификация — древний способ маскирования Истины.

Доказательством божественности всегда было чудо — легенда о волевом нарушении логики или о волевой приостановке той необходимости, с которой явь подчиняется вечным, неизменным и неумолимым Законам Прави.

«Каждому по вере его». По слепой вере — слепоты, по просветленной светлым разумом — ясности и правильности. Будь то вера в Бога, в богов или в безбожие.

Без просветлённости осознанием существенности — темнота непонимания и безмыслия. Порой она доводится фанатиками до мрака безумства. Вам говорят, что чувства важнее? Да, если с вами тот, кто всё за вас решит. Ему и важнее одержимость толпы единым сумрачным чувством. Но «Свет» разума и духа «во тьме светит. И тьма не объяла его». И в нём квинтэссенция достойно прожитых жизней. И это Свет разума и «духа человеков», их светлая навь, их справедливость, отточенная поколениями правильных людей и переданная потомкам. Этот Свет жив после их жизни. В нём переданный нам путь не только мыслить, но и решать за себя самим, в нём неподверженность обезволивающим наветам. А чем ярче свет, тем контрастнее тень! Но тьма не объяла Свет. Тут нет мистики — лишь очевидное прояснение древней мудрости, явившееся озарением Иоанну. Возможно, более древней сакральной мудрости, чем христианство.

Зачем было это для нас прояснять тем канонизаторам пониманий, чья работа снимать сомнения в интересах коварных, кто решил покорить наш разум, воспользовавшись нашей верой? Ослепляя веру, они пытались — и дальше будут продолжать попытки — добиваться нашей покорности. А во мне непокорность заложена древней традицией русскости. В конце книги я опишу её истоки.

В атеистической интерпретации отношения Прави и Яви мы легко приходим к логическому позитивизму Бертрана Рассела. В рамках атеистической гипотезы нет никакой мистики в способности создания человеческой нави.

Зато в недоброй нави сосредоточено дополна мистификаций и ворожбы. Если вами захотят мистифицированно манипулировать, запугивая «праведной» и «неправедной» навью якобы нечеловеческой природы, то не спешите присоединяться к обретшим «благодать». Подумайте ясно и просветлённо о том, как вас (и многих таких, как вы) хотят использовать. Сколько будет, если с каждого по чуть-чуть?

Побойся остаться наказанным отвержением от жизни за попытку облегчить себе эту жизнь, создав или выбрав удобного бога и пастыря! Как много тех, кто выбирает их, только лишь чтобы быть как все «свои», будто они в стаде? Слишком много. Многие путают на этом пути богоискание с бесовселением. Из-за слепой веры гонят иноверцев. Не от добра. За ритуал, придуманный людьми.

Иная крайность погружения в бесовщину бес-сознания индивидуализма создаёт монстров и в искусстве, и в жизни, и в политике. На жизнь тех, кто не научился защите, влияет навь созданных людьми сюрреалистических, спиритуалистических и идеологических монстроидальных наветов. Их создают те, кто строит коварные планы поработить сознание и ослепить дух.

Люди с мифологическим сознанием хотят (и даже просят дать им) идеологию. Они не хотят задумываться, а хотят точно знать, кого ненавидеть и как относиться к явлениям. И им нужна приказная определённость, чтобы заменить необходимость трудного жизнепонимания набором простых правил и заповедей, которые они называют «своей» «моралью». И хочется им, чтобы принадлежность к последователям идеологии давала уверенность, что простое выучивание «правильного» даст стабильные ориентиры для карьеры. Так легче жить для рутинных, стадных, необременённых традицией рода — безродных, кому партия или секта и есть родина. Все это совсем наоборот для тех, в ком сильно чувство Правды, отточенное поколениями родовой совести.

Немало агрессивных, но не нашедших себе применения в здоровом обществе с готовностью взяли бы на себя роль охранителей «чистоты веры», занявшись преследованиями отступников и иноверцев. Большинство моих друзей не хотели бы застрять в стране, диктаторы которой дадут полномочия этой новой инквизиции.

Я не против того, чтобы люди коллективно грезили, когда им это помогает обрести моральные устои и почувствовать единство для сохранения их общности. Я против того, чтобы у них было право унижать в правах и лишать прав (особенно права на жизнь) тех, кто не грезит с ними в унисон.

Часть из тех, кто привык жить по проторённым правилам, полагает, что им неважно традиционное ясномыслие мудрых предков. Они заражают свою душу мистикой, а дух — догмами идеологий, а потом это болезненное состояние мешает их правильным чувствам и пониманиям. Они, как правило, «справедливо» расстраиваются и кого-то пытаются обвинять, когда обнаруживают, что попадают совсем не туда, куда рассчитывали прийти. Их загоняют в тупики. И дальше их пути будут не легче. Идеологизации столь же вредны для сознания, как и алкоголизм. К тому же они ещё и заразны. А в мировоззрении наших духовных предков — трезвомыслие. Оно лечит душу.

Предположение, что изложенная в «Велесовой книге» (и несколько модернистски интерпретированная выше) гипотеза верна, устраняет неразрешимую проблему теодицеи — необходимости оправдать всесильного доброго Бога за «несправедливую» силу зла в этом мире. В деизме этой проблемы нет.

Боже упаси меня выступать в чём-то против гуманных религий, проповедующих добро и духовность!

Адекватность представлений о Прави

Интуиция подсказывает решения через кажимости, чувство правильности позволяет выбирать линию поведения, чувство опасности помогает избежать беды. Чувства важны нам. Когда приходится принимать решение быстро и в условиях неопределённости, — без них не обойтись. Они подчас даже помогают приблизить наше понимание к истине, но не доказать его соответствие ей. Эти чувства развиты не только у людей. Но только люди одарены логикой. Логика — основной раздел и главный инструмент математики, а математика является инструментом познания для всех наук. Разделы математики можно считать развитием логики применительно к различным системам аксиом. Математика — это логика в широком смысле.

Логика опирается на то ясное ощущение правдивой правильности в нашем мозгу, которое таинственным образом совпадает с неизменным Законом-Логосом-Правью, управляющим Явью; с тем Законом, по которому «построен» явный мир. Адекватность чувства логики непререкаемому фундаменту универсального Закона позволяет нам (вслед за Аристотелем) доверять аналитике — в качестве метода познания. Чувство логики позволяет (тем, кто им обладает) понимать мир и отличать Правь от нави. Те, кто ещё обладает волей, могут менять явь. Остальным надо уповать на благодать в качестве источника знания, верить и молиться, чтобы кто-то спланировал и изменил своей волей Явь за них.

Некоторые живут надеждой, что благоприятный для них результат сам собою сложится из миллионов несогласованных планов и разнонаправленных проявлений чужих преобразовательных воздействий. Не удивительно ли, что такие надежды на чудесное исполнение желаний по взмаху волшебной палочки чаще всего не сбываются? А многочисленные «некоторые» — носители надежд на лёгкую жизнь — в результате считают мир несправедливым. Часть из них склонна оправдывать этим свою личную бессовестность. «Такая жизнь!» — говорят они. К нашему счастью, этих «некоторых» хоть и много, но далеко не большинство. Причём вряд ли в России их больше, чем в странах, где мне пришлось бывать. Просто здесь они как-то не стесняются сбиваться в стаи.

Навь человеческого понимания навеивается опытом отражения материального мира в сознании.

С демистифицированным пониманием Триглава как трёх главных сущностей реального мира, доступного преобразованию в явной части своей, становится очевидной трансцендентность и метафилософский характер так называемого «основного вопроса философии».

Принципиальная непроявляемость в Яви делает неважным понимание непроявляемых свойств и характеристик «сущностей».

Только Правь имманентна Яви. Не эту ли имманентность имел в виду Барух Спиноза, утверждая, что природа и Бог — это одно и то же?

Представим себе, что он имел в виду изоморфизм научной атеистической и научной религиозной теории. Если допустить, что Бог проявляется лишь через Законы, то понятие божественных Законов можно переименовать в Законы природы, а их совокупность (ещё не вполне понятую нами и, возможно, не вполне доступную пониманию в своей полноте) и саму полноту этой совокупности назвать Правью. Это может освободить мозг исследователя от расплодившихся в общественных представлениях сущностей, не нужных для научного объяснения явлений. Религиозные представления примирялись во времена Спинозы с демистифицированной наукой. Отнесёмся с уважением к обеим точкам зрения на «природу» и «происхождение» Законов Прави.

Имманентность снимает вопрос о «первичности» и вносит ясность в схоластический спор. То, что Правь имманентна Яви, позволяет рассматривать их совокупность как единую субстанцию — природу (реальность). Она может быть интерпретирована как материальная, имеющая неотъемлемые (идеальные) свойства, — Законы изменений. Или она идеальна и имеет материальные воплощения — Явь. В обоих подходах есть место нави — ещё одной причине изменений, планомерно меняющей волей и трудом условия действия Законов Прави. Изоморфизм этих двух пояснений аналогичен изоморфизму птолемеевской и коперниковской моделей Солнечной системы. Различия непохожих, на неискушённый взгляд, геоцентрической и гелиоцентрической теорий определялись лишь выбором системы отсчёта до открытия закона всемирного тяготения. Эти теории по-разному описывали несколько более сложное движение составных частей Солнечной системы вокруг общего центра масс. До открытия Ньютона рассчитать это было немыслимо. А после — стало делом техники. Потом появились уточнения траекторий движения, рассчитанных относительно некоторых прямых. Есть ли что-то более прямое, чем свет, которым проверяют прямоту линейки? Если критерий прямоты — свет, то мы знаем, как он отклоняется под действием движущихся масс. И, опираясь на неизменность и вездесущесть Прави, мы без особого труда сообразим, как это быстро рассчитать, чтобы не промахнуться.

Для грубого приближения не понадобилось углублённого понимания тем, кто верует, что всё идеальное (включая Правь) — вторично.

Как зависят от материальных условий идеальная навь ума, навь совести, навь душевности, навь чести и другие нави? У бездушных люмпенов под марафетом, захвативших власть убивать, грабить и неволить всласть, они иначе соотносятся, чем у людей с русской совестью. Навь продажного флюгерного сознания революционной массы была зависима от бытия, понимаемого марксистами грубо и зримо как привилегии в жаловании, в пайке и в «моральном удовлетворении» от сласти той постыдной. Вслух никто из решивших выжить не возражал, что такое бытие определяет такое сознание. Надо было быть абсолютно беспринципным циником, чтобы «искренне» менять «сознание» с каждым поветрием борьбы с новыми уклонистами. Бытовое бытие у той категории придонных подонков и сейчас определяет массу малосознательного и подсознательного. В этом схожи российские радикалы нескольких противоборствующих идеологий. Они всегда будут ненавидеть всех с русским духом. А мы будем этим вполне удовлетворены.

Почётче определитесь, что такое «первичность» и «вторичность», а может быть, и «третичность». Убедитесь, что эти определения не опираются ни на неоднозначную проявляемость, ни на трансцендентность. Уже после этого сами ранжируйте соотношения материального и идеального для решения «основного вопроса философии». Хотел бы я посмотреть на того, кто это сделает строго и кто сумеет объяснить это моим друзьям без задействования «силовиков». Скорее всего, мы посмеёмся над такой попыткой. Впрочем, я с эпикурейским удовольствием признаю себя неправым, если это будет убедительно представлено.

Законы не развиваются. Развивается наше понимание Законов. Меняются лишь их проявления, как меняются решения уравнений математической физики с изменением граничных и начальных условий. Сравнение верное (хотя и грубоватое) уже потому, что Законы имеют не только детерминированный, но и стохастический характер действия. Особенно «общественные» Законы. Правь-Законы не меняются с изменениями в материальном мире. Более того, материальные изменения происходят всегда по Законам Прави, иногда — под воздействием нави. Это не означает детерминизм. Случайность есть, и для её понимания развита целая наука статистических закономерностей. Очень красивая и стройная наука, отражающая реальность. Не имеющие понимания утверждали, что «есть ложь, есть большая ложь и есть статистика». Наукообразие ярких формулировок всегда было способом дурачить тех, кто не способен вникнуть. Но бог с ними.

Все философские системы — лишь концепции. Запрещено было так во всеуслышание думать в обществе со средневековыми порядками обеспечения единомыслия. В частности, марксисты-ленинцы утверждали, что истинность их концепции «доказана» практикой. Если бы не чётко работающая система «убеждения» ЧК, НКВД и т.д., их с самого начала подняли бы на смех образованные люди.

Практика-проявления не может быть ошибочной, она с необходимостью подчиняется Законам. Логическим выводам никогда не противоречит проявление-реальность, если за основу рассуждения взят верный посыл — начальное допущение. Поэтому, если правильными логическими (математическими) рассуждениями мы приходим к противоречащему практике выводу, это означает лишь то, что в основе рассуждений были сделаны неправильные допущения. Какими бы «справедливыми» они нам ни казались. Только математически строгими логическими рассуждениями, основанными на верных допущениях, и можно что-то доказать. А практика лишь опровергает или подтверждает. Подтверждение — это обоснование, а не доказательство. Это элементарно для физика, но неприемлемо или абсолютно непонятно для многих ненаучных экономистов.

Практика — не критерий истины! Критерий — это необходимое и достаточное условие. И в этом единственный смысл логического понятия «критерий»! Практика с необходимостью подтверждает Закон, следовательно, является свойством правильности теории. То есть необходимым, но недостаточным условием правильности теории. А правильность теории означает её соответствие «божественному» Закону. Опыт всегда подтверждает верную теорию. Если эксперимент единожды не подтвердил теорию, значит, теория неверна. В общем случае практическое подтверждение показывает лишь, что теория иногда верна. То, что теория верна всегда, невозможно доказать практикой! Теория, верная лишь в условиях проведенного эксперимента, может оказаться чересчур универсализированной, то есть может не выполняться при чуть других условиях. Во многих случаях невозможно проводить эксперимент при разных условиях, составляющих «полную группу событий». Мы можем не понимать, что не учитываемый нами фактор при иных условиях эксперимента является существенным. Не проходил этого Ленин, пропустил он, наверное, эти занятия и в гимназии, и на первом курсе университета.

Во времена моей молодости эти начала логики должны были понимать все, кто поступал в хорошие технические вузы. Как же тяжело было убеждать нас в гениальности их «вождя»!

Допускаю, что большинство образованных людей сочтёт раздражающе очевидным и элементарным написанное в предыдущих абзацах. Но хочется, чтобы ни у кого из школьников не оставалось неясности в основах логики. Она важна для гуманитариев не менее, чем для технарей, — чтобы им непросто было запылить мозги деструктивными наветами. Занимаясь преподаванием, я называл такие отступления в логику «гигиеной сознания». Студентам они нравились.

Не вызывал сомнения ни у кого из будущих инженеров-исследователей и запрет панлогизма о том, что не может осуществиться в явном мире ничего, что противоречит логике. Той строгой логике, которая одинакова и в Прави, и в нави.

В экономике непродуманные эксперименты настолько дороги, что могут погубить целые страны. Так уничтожила экономику Аргентины, конкурировавшую когда-то с экономикой США, «теория справедливолизма» (justialism) Хуана Перона. Там, как и в идеях Чучхе, было пренебрежение выгодами международного разделения труда, была трактовка экономики страны как замкнутой системы и отношение к Законам экономики как к преодолимым. Нашей стране не следовало бы повторять такие очевидно провальные эксперименты даже в частностях. Фанатичное, доведённое до абсурда либертарианство почти погубило нашу страну. Виновато не столько либертарианство, а хапужники и обиралы, пользовавшиеся им как «идеологическим» прикрытием. Хотя, приобретя черты идеологии, любая доведённая до фанатизма теория приведёт к катастрофе.

Когда я ясно объяснял первокурсникам, что практика — не критерий истины, ни у кого из умных молодых людей не оставалось сомнений. Но это очень расстраивало жрецов ленинского культа с соответствующих кафедр, если какой-нибудь паренёк-комсомолец, стремящийся вступить в партию и обеспечить себе ускоренный лифт, бежал стучать. Надо срочно создавать социальные лифты для талантливых и трудолюбивых. Но боже нас упаси от возврата «развитого социализма», когда социальные лифты открывались для доносчиков и аморальных циников, певших хвалу уравниловке, чтобы попасть в «элиту» с её доступом к благам. Избранные той «элиты» имели власть портить людям жизнь. Она была манящей для подонков. Тот же тип людей в Германии стремился в гестапо, чтобы получать такое же «удовлетворение от работы».

Мне и моим друзьям было просто и ясно опровергать иные ключевые положения ленинизма, которые были святее Библии для правоверных последователей. Со временем их становилось всё меньше, особенно когда перестали сажать и увольнять за проявление неверия в очевидно ложное и безнравственное.

Было занимательно вырывать умных детей-студентов из кошмарного коллективного сна «веры в идеологию». Это являлось одним из эпикурейских удовольствий. Не всем оно доступно.

Логика — единственный из инструментов познания Законов Прави, доказывающий правильность наших представлений. Разумеется, он единственен только для тех, кому недоступно «божественное откровение». То, что не использует математику как инструмент (включая логику) или противоречит ей, наукой не является. Логичность — это признак научности. Правильность логических построений пифагорейцы проверяли гениально просто. Если логическое построение верно для чисел, то оно верно и для геометрических объектов, и для различных классов однозначных высказываний. Пифагору принадлежит доктрина об абсолютности, универсальности и божественности Логики. О значении его доктрины писали и Кеплер, и Галилей, и Ньютон. Именно это понимание стало основой гносеологического оптимизма таких великих рационалистов, как Декарт и Лейбниц, считавших мир познаваемым и не разделявших мнение о существовании принципиальных границ познаваемости сути явлений. Декарт и Галилей открыли новое место наукам, поняв, что математика — это «язык» Бога (или природы). Роль математики в остальных науках можно сравнить с ролью станкостроения в промышленности. Без логики как способа правильного рассуждения невозможно ничего понять ни в науке, ни в жизни самой обычной.

Пифагор был основателем научного подхода к пониманию мира, к математизации науки. Наука же как инструмент познания отношений явлений — самая интересная и достойная деятельность. И чувство найденного решения проблемы или придуманного применения — это часть наших эпикурейских удовольствий. К сожалению, тоже не всем доступных и не всем интересных.

О марксистско-ленинской «диалектической логике» у меня есть детское воспоминание. Я не мог понять этот термин из объяснений в учебнике по обществоведению. К 14-ти годам я был настроен интеллигентными родителями не просто выучивать, а доводить до понимания. Поэтому дискомфорт непонимания не давал мне покоя. К отцу пришёл его друг, тоже физик-металловед, профессор Фавстов. Я попросил его объяснить ленинскую диалектическую логику. Его объяснение показало глубину смысла в марксизме-ленинизме. Вот оно. «Перенести один мешок стоит два гривенника. Грузчик перенёс два мешка. Сколько он должен получить? По аристотелевской формальной логике — четыре. Но он хочет семь. По ленинской „диалектической логике“, если он член партии и профсоюзный активист, ведёт за собой массы и у него большая семья, то ему можно заплатить или восемь, или семь, или хотя бы шесть, или в крайнем случае пять. А вот если он, по выражению Сталина, „вшивый интеллигент“, то ему хватит и трёх, а то и меньше». Отец рядом смеялся. В молодости они по ночам ходили в порт разгружать баржи, когда не хватало преподавательской зарплаты. Там действовала «диалектическая арифметика». Людям с умом, не затуманенным беззаветной верой в марксизм-ленинизм, было понятно, почему концы с концами плохо сходились в периоды, когда верующие в торжество идеологий управляли экономикой. Отец говорил, что в сталинские времена, в отличие от брежневских и ленинских, считали с неким пониманием реальных Законов, а требование веры было способом держать огромную массу людей в жёсткой узде. В терминах вышеупомянутого понимания Триглава я переформулировал бы ту мысль отца: много бед и потерянных надежд стало результатом того, что марксистско-ленинская спорная навь имела приоритет перед уже понятыми на тот момент Законами Прави при построении экономики в нашей стране. Тот подход к управлению — наша история. Он — наш трудный опыт потерь, который, может быть, позволит нам прекратить повторять на все лады явные заблуждения.

Из-за упомянутого воспитания я работал в стройотрядах, когда не хватало студенческой и аспирантской стипендий, преподавал студентам высшую математику, включая формальную логику. Я с удовольствием осваивал логику нечётких множеств, когда работал над диссертацией по прикладной математике. Позднее я принимал на работу аналитиков в свою компанию, ещё позднее — много и профессионально общался с экономическими аналитиками, которых до того регулярно видел в передачах CNBC и Bloomberg. Мне довелось испытать свою логику, понимание закономерностей и чувство реальности, когда приходилось принимать решения в условиях, где ошибка обходилась неприемлемо дорого. Порой более дорого, чем деньги. Тот короткий шуточный разговор с Юрием Константиновичем Фавстовым удивительно много определил в моей жизни. Он был, как и мой отец, принципиально беспартийным учёным и патриотом. Ему долго не давали защитить докторскую, — даже когда уже плавала самая малошумная в мире подводная лодка, построенная с использованием его демпфирующих сталей.

Мне приходилось применять диалектику (как метод раскрытия внутренних противоречий объекта исследования) и в научной деятельности, и для выработки стратегии развития бизнеса. Но диалектика не имеет отношения к работам Ленина. Я против такой «диалектической логики», которая царила и продолжает играть значимую роль при выработке решений в экономической политике России.

Если навь-законы, призванные обеспечить порядок, целенаправленное развитие и стимулирование экономической активности людей, создаются парламентами на основе такой «диалектической логики», то они будут не более работоспособны, чем проект космического корабля, созданный на основе «диалектической таблицы умножения» из приведённого выше пояснения профессора Фавстова. Та же «диалектическая логика» не позволяет создать или, адаптировав под наши реалии, перенять такие правила-законы, которые обеспечивали бы развитие России с эффективным использованием самого ценного ресурса — интеллектуального и предпринимательского потенциала российских народов, а также использовать потенциал привлечённых в страну созидателей (не только спекулянтов) со всего мира.

Пытаясь скрасить очевидные несоответствия идеологизированных общественных наук, преподаватели марксизма-ленинизма утверждали, что механизмы действия Законов общественных и Законов естественных различны. Сами в своих «декорациях» и заблудились. Смешные чудики.

В стохастичности материального мира проявляется его принципиальная «хаотичная» изменчивость, о которой говорил Гераклит за сотни лет до гениальной догадки Эпикура о наличии случайности, которая присуща материи и упорядочена лишь неизменными Законами (гераклитовским Логосом — Правью).

Опора на Логику и понимание Законов Прави позволяет строить общественные правила и обязывающие следовать им институции. Это делается либо для выживания и процветания народов в государствах, либо для закрепления «побед» над народами. Без законов, составленных в пользу народов, пропадают народы.

Правильный подход к построению законов состоит в том, что человеческая навь обязательных для исполнения правил должна создавать ограничения, в рамках которых природные Законы, основанные на естественных человеческих стремлениях, будут работать на создание планируемого результата. Видимая хаотическая разнонаправленность этих стремлений подчинена Законам аналогично тому, как хаотичное движение молекул подчинено Законам термодинамики. Лучшие институции, законы и иные элементы системного управления так и построены — с учётом природного естества.

Грубой, но принципиально сходной аналогией является построенный по тому же принципу двигатель внутреннего сгорания. В нём заданы такие граничные и начальные условия, что вечные и неизменные естественные Законы статистической термодинамики в рамках конструктивных ограничений работают на достижение планируемого результата.

Навь конструкции мотора или атомного реактора не меняет Прави. Она лишь конструирует такие условия, в которых Правь Законов проявляется в яви в соответствии с планом. Законы Прави при этом остаются такими же, как и миллионы, и миллиарды лет назад. У этих Законов не было привычных для нас проявлений. Но это потому, что никто не создавал навь (план) и воплощение этого плана в специальных условиях для запланированных проявлений понятой Прави.

Читатель может сам легко описать механизмы проявлений биологической, экономической и социальной нави. Механизмы проявления в материальный мир сходны.

Раз уж не можем изменить Правь, то надо научиться ею пользоваться. Глупо сетовать, что природа не удовлетворяет неестественные требования какой-нибудь надуманной сектантской «справедливости».

Технический прогресс человечества значительно опережает прогресс «общественных» наук. Хотя для миллионов последний жизненно важнее. Даже в недавней истории есть масса примеров, когда законодатели, не видящие принципиального различия между двумя идеальными сущностями — Правью и навью, пытались пересилить Законы природы своими недомыслиями и волей. Как и родственные им в миропонимании колдуны карго-культа, они пытаются компенсировать неработоспособность выстроенных ими хозяйственных систем пропагандой. Им было важно «убеждать» сторонников в правильности их камланий. Реально мыслящие для них — враги. Они были угрозой такой власти. Немало мест, где реалисты — угроза власти и сейчас.

В СССР ярким примером победы шаманов культа веры в коммунизм было снятие главы правительства Косыгина, предложившего для повышения эффективности робкие шаги реалистичной экономической реформы. Это встретило яростное сопротивление руководства партконтроля и подавляющего большинства ЦК под «лидерством» Суслова. Реалистичные преобразования противоречили бы «принципам» их «веры». Они тогда ещё раз вычистили руководство партии от реалистов. Партия погрязла в глупом пропагандизме-шаманизме и в принуждении миллионов разумных людей к исполнению неработоспособных правил. Это погубило и ту партию, и страну, изломав неимоверное число судеб. Причина была в том, что в рамках их понимания создаваемые ими идеальные наветы принципиально не отличались по механизму воздействия на явь от идеальных Законов Природы. Для них всё идеальное было одинаково «вторичным к материальному». Большего им для их правоверности особенно-то знать было и не нужно. Реалисты всегда считали их недоумками. Они держались только из-за того, что на их стороне были циничный, жестокий, прекрасно организованный репрессивный аппарат и пропаганда, пропаганда, пропаганда. Там работали те, кому было всё равно, что судьбоносные решения в стране принимаются по недомыслию.

Иначе ли это сейчас в странах бывшего СССР?

Прояснение старых парадоксов

Я хочу мысленно обратиться ко времени зарождения наук, когда поэтический философ Парменид явил миру снизошедшее на него «божественное откровение». Знаменит же он стал как создатель «неопровержимых» парадоксов.

Богиня прояснила юному искателю мудрости, что приближение к «пути истины» (aletheia) вероломно для смертных, которые идут в суждениях общепринятым «путём кажимостей» (doxia). Веро-ломно и я пытаюсь ломать фундамент массового заблуждения. Это проясняющее вероломство.

Говоря о смертных, богиня наверняка имела в виду многочисленных тех, чьи мнения смертны, ибо недоступен им «путь истины», распахнутый Пифагором и формализованный позже Аристотелем. Логика бессмертна. Древние считали, что она божественна. Логичность умозаключений необходима, но недостаточна для того, чтобы следовать по «пути истины». Необходимы ещё и адекватность понятий, и правильные допущения, а это часто сложнее, чем освоение математического аппарата.

Парменид сам даёт нам намёк на то, что его благословенное божественное откровение может быть неправильно интерпретировано смертными, склонными в своих размышлениях идти по проторённым путям. Но и он сам — лишь смертный во всём, кроме открывшегося ему понимания «божественной истины». И мы можем расшифровать источник его откровения, если поймём нечто, что, возможно, счёл недостаточно важным молодой Парменид для включения в известные нам отрывки поэтического пророчества. Вполне вероятно, что просто до нас не дошли его мысли, недопонятые теми, по чьим цитатам мы знаем фрагменты его поэмы «О природе».

Подозреваю, что проблема адекватности широкодоступной интерпретации была не только у Парменида, но и у других смертных, кто получал божественные откровения. Да простят мои сомнения те, кто беззаветно верит канонизированным толкованиям великих пророчеств.

Труднейшая задача — высказаться ясно в неоднозначных терминах языка, предназначенного более всего для объяснения кажимостей. И Парменид пытался исправлять это, начав вводить строгие понятия «бытия» и «небытия», «пути истины» и «пути кажимости».

Прежде чем научить отличать правильное суждение от ложного, богиня раскрыла Пармениду две аксиомы. Первая из них о том, что «бытие реальности» тождественно себе. Вторая аксиома составляет глубочайшую гипотезу, лежащую в основе гносеологического оптимизма. На современном языке она формулируется просто и очевидно (как и положено аксиоме): правильное мышление — выводы строгой логики, отталкивающейся от правильных исходных допущений, оперирующие адекватными понятиями (эйдос), отражающими реальность, — тождественно Истине.

Взглянем на слова богини с точки зрения уже понятой позиции Триглава. По поводу первой аксиомы о том, что всё, что есть, — есть (бытие — всё, что есть), необходимо уточнить, где оно есть-то. В материальных проявлениях Законов, в самих Законах или в нашем восприятии Законов? В терминах Триглава: в яви, Прави или нави. Поскольку свойства различных субстанций отличаются существенно, то рассуждения, верные для объектов одной из субстанций, могут оказаться ложными для объектов другой. Нельзя же, например, свойства творческих фантазий распространять на реальные физические объекты. Можно смело утверждать, что богиня не пропагандировала абсурд о том, что существование в Прави означает и существование в нави или что существование в нави всегда отражает Правь. Иначе бы она не убеждала в двух последующих главах в различии несовместимых навий: «пути истины» и «пути мнений-кажимостей».

Второй постулат богини утверждает не вполне очевидное: во-первых, идеальные объекты в человеческом уме и в невещной части реальности (в Прави) сопоставимы, во-вторых, человеческие умопостроения могут быть абсолютно правильны, в-третьих, показан метод правильного мышления, приводящий к познанию Прави, в-четвёртых, в последующем тексте поэмы объяснено, что этот метод единственен, а все остальные ненадёжны, ибо содержат недостоверные гадания-угадывания.

Далее богиня (в изложении Парменида) делает вывод о том, что нельзя помыслить то, чего нет, — мысля правильно, нельзя прийти к ложному выводу. И у нас нет сомнений, что это так.

Парменид в своём труде неоднократно подчёркивает, что речь вела богиня о существенности. А существенность, конечно же, нематериальна (неявна, по-гречески: не феноменальна, а ноуменальна). Она — часть Прави-Истины, если понята правильно. Кажущиеся противоречия снимаются, если мы примем, что богиня говорила только лишь о существенной части реальности — о Прави, ещё она говорила о правильных выводах строгих рассуждений, касающихся этой (порой скрытой) существенности. Скрыта же она за кажимостями — предубеждениями, интерпретирующими явь (проявления неявной существенности).

Для древних мыслителей не было очевидно, остаётся или исчезает прошедшее. Может быть, то, что было мгновение назад, ещё есть? А может быть, уже есть то, что скоро будет? Тогда что движение? А если прошлого (уже) и будущего (ещё) нет, то сколь существенна мимолётность? Значима лишь стабильность с непонятной устойчивостью? Или существенны лишь Законы изменения (в том числе для понимания степени устойчивости)? Может быть, материальная явь пассивна и абсолютно податлива Прави и правильной нави? Подобные вопросы подталкивают к гипотезе, что бытие физического мира (то, что есть и останется) — это только неизменная Логос-Правь.

С точки зрения физика, в реальности (physis) есть нематериальная часть — это Законы естества. Они, оставаясь неизменными, воздействуют на изменения явного мира с необходимостью и неизбежностью. О них, составляющих Правь-Бытие, говорит Парменид как о «едином», «вечном», «однородном», «неизменном», «всепроникающем». Он пишет, что никакая сила не может ослабить их воздействие — никогда и нигде. И, читая речитатив его стиха, ты понимаешь, что опыт отражений материальных изменений достоин исследования лишь потому, что он может натолкнуть эвристический пытливый ум на гипотезы о бытии. Бытие ведь, по Пармениду, — это то, что есть.

Законы естества — они всегда и везде есть. Они — содержательная существенность физического бытия. Существенность — она есть, а её вещные (материальные) проявления в явь — сплошное изменчивое становление. И здесь нет противоречий с современником Парменида — Гераклитом. Эфесский философ называет эту всепроникающую неизменную существенность — Логос (рациональность естества), а элейский считает её Архе — первопричиной и необходимостью материальной (феноменальной-явной) реальности. Кроме этой Архе-Логоса-Прави в physis-реальности — лишь переменчивость. Из-за переменчивости материальность временна и ненадёжны те знания о ней, что получены без понимания существенности (что вся в Прави).

Ключевые представления досократиков не противоречат никаким современным естественным наукам. Это становится ясным, если представить, что Парменид, говоря о невозможности движения-изменения, имел в виду лишь Правь, а Гераклит, говоря о том, что всё течёт и изменяется, имел в виду явь.

Явь ощущается. А сущность яви — она мыслится. Одно лишь чувственное познание не позволяет понять сущность (это первый троп Энесидема). И для познания этой сущности нужно правильное мышление, способное отвлечься от недостоверных впечатлений, оставляемых явью в чувственных восприятиях.

Ксенофан Колофонский (учитель Парменида) аргументировал, что Бог един и ничем не похож на людей. Это он и есть — средоточие существенностей и смыслов. Бытие — это Бытие Бога. Тогда и выводы Парменида о Бытии — все о нём. И тогда всё выстраивается стройно: Бытие физической реальности истинно, и всё оно ноуменально — мысль, что всё сущее движет. И в нём нет небытия. И тогда ничего не исчезает и не становится, а из века одно и то же в существенной части physis-реальности — в Прави. И в ней нет движения. И она едина и неразделима. Иначе из того, чего нет, образовывалось бы то, что есть. В ней нет гибели, иначе бы из того, что есть, образовывалось бы то, чего нет. Бытие-Правь неподвижна, вечна и совершенна.

В результате смены исходного утверждения, лежащего в основе рассуждений, логика Парменида ведёт к неизменности Прави. Парменид же, смешав явь и Правь, сделал скандальный вывод об отсутствии движения в яви и о кажимости нашего восприятия феномена изменения.

Парменид, воодушевлённый откровением, говорит, что небытия нет, потому что небытие — это то, чего нет. Богиня же толковала ему, что нет небытия в существенности physis — в Прави. Его нет в реальности, но это не значит, что его нет нигде.

Не всякая мысль (кажимость) правильна. Не всякая мысль эквивалентна Прави, иначе меняющаяся мысль (даже глупая) меняла бы природу по желанию. Тогда человек стал бы Богом. А это — ересь хлыстовская. Прости, Господи. Человеческое мышление не способно повлиять на Правь.

Правильные мысли существуют, они не противоречат ни сами себе, ни проявлениям Прави в материальную явь. Вероятно, богиня пыталась рассказать юному Пармениду про Триглав, но он, подойдя в рассуждениях к правильности, всё же увлёкся яркостью парадоксов — интеллектуальным эпатажем.

Нам, понимающим взаимоотношения субстанций Триглава, ясно, почему для того, чтобы мыслить правильно, необходимо, чтобы и понятия, и суждения были реалистичными и не противоречили практике. Явь никогда не противоречит Прави. Небытия нет в переменчивой яви, поскольку движения яви с необходимостью подчинены Прави — подчинены её Законам. Реальность Прави однозначно отражается в реальности яви, но неоднозначно в нави. Да и явь отражается в нави неоднозначно (по мере испорченности сознания). Небытие может быть в неправильной нави.

Для всех близких мне по миропониманию является бесспорным, что если понятия, которыми мы оперируем, не отражают явный мир, а хотя бы частично принадлежат иллюзорной нави, то никакими строгими рассуждениями мы не приблизимся к истине.

Только особое (правильное) мышление способно правильно отражать существенность. Только специально обученное строгое сознание видит за явлениями суть. Ну и, конечно же, только та навь способна отражать Правь (то есть правильна), которая не противоречит яви. Однако это совсем не значит, что навь правильна, если она не противоречит некоторому количеству проявлений, не составляющих группу всех возможных проявлений. То есть практикой можно подтвердить и обосновать, но не доказать — она не критерий истинности суждения.

Характерная скептическая способность противопоставлять явление мыслимому (явь и навь) — это способность исследования. Триглав ему не догма, а опора.

Нужно внести ясность и в понимание «верных исходных допущений». Без них ни у кого не получится делать правильные суждения.

Если не относиться серьёзно к свидетельствам о вещих снах (в которых избранникам богов откровения давались непосредственно), то нам неоткуда взять правильную отправную точку рассуждения, кроме как из анализа проявлений Прави в явь. Для этого нам понадобится не только пассивное восприятие, но и продуманный эксперимент и использование приборов, многократно расширяющих возможности органов чувств. Только такие научно верифицированные знания о Прави (для которых выявлен диапазон устойчивости) и нужно использовать в качестве начальных допущений в правильном мышлении. Мы так и делаем всегда.

Противоречие результата строгого рассуждения с практикой указывает на неправильность начального предиката рассуждения. Примеры парадоксов и апорий элейских философов учат нас тому, что нельзя считать правильной гипотезу, положенную в основу суждений, только на том основании, что в течение многих лет никто не смог её опровергнуть.

Мы судим о Прави по тому, что проявилось в яви и стало подмечено, понято и строго описано кем-то и проверено (экспериментально и теоретически) остальными понимающими. И, кроме того, мы достоверно знаем то, что дано нам как ощущение правильности, — логика, продуманная и непротиворечиво развитая до «математики», что доступна многим.

Парменид многих людей не считал мыслящими. Он ставил себя выше толпы — ему непосредственно и лично приоткрылась Правда. Но суматошные столпотворения и по прошествии более двух с половиной тысячелетий так же повально ведутся на небылицы. Доказать, что мыслят они неправильно, порой непросто, если они логичны, но исходят из непроверяемого. А такого дополна измысливается для обольщения народов, потерявших или не имевших традиционный стержень ясномыслия. И некоторые коварные «мудрецы» бессовестно грешат хитро выстроенными идеологизированными совращениями. Пожалеем же их последователей за увязание в непроходимом недоумении. Таких обворожённых не меньше сейчас, чем было встарь.

То, что многие (или почти все) могут верить в неправильную навь, не делает её правильной ни на сколько! Об этом третья глава стихотворной книги Парменида — об этом его предупреждала богиня в пророчестве. Из этого предостережения следует, что большинством нельзя решать вопрос, что правда, а что неправда. Большинство предубеждено каноническими верами и примитивными верованиями в привычные догмы. Оно может демократически подавить меньшинство тех, кто понимает «путь истины». Меня убеждали, что придётся смиренно принимать такую «законность». Но есть отступники, кто живёт своим умом, стараясь обезопаситься от такой общепринятой нави. Справедливо ли дать им жить, не мешая заблуждениям большинства? Иль истребить их, как бывало, во имя прописных «принципов»?

Сон разума есть в неправильной нави. Потому и сторонились встарь русские люди того, кто измышлял нежить всякую богомерзкую и жил в навязчивом за-бытии-кажимости.

В нави есть заблуждения как общепринятые, так и личные. И там же есть и крупицы истины. Мы их часто не распознаём из-за суеты и навязанной неправильным образованием привычки выучивать и принимать влиятельные мнения без сомнения и обоснования. А отстранившись от навязчивого информационного потока, мы можем мобилизовать интуицию и логику, которые при должном упорстве и навыке помогут распознать крупицы «божественной» мудрости (софии) в нави собственного одухотворённого рассудка. Чувство найденного непротиворечивого решения — это удовольствие. Мы распознаём его по всплеску дофамина. Тех, кто вкусил любовь (филию) к таким открытиям, в древности называли философами. Мы их ценим за то, что осветили они нам путь исканий. И правильность Триглава откликается наслаждением ясности в представителях близкой мне культуры и злостью в тех, кто хочет нажиться на наших заблуждениях.

Парменид гениально, жёстко и лаконично определил человеческое бытие: быть — значит (правильно) мыслить, а мыслить — значит быть.

А без правильных мыслей и животные как-то не по-людски живут-бытуют.

Неправильная мысль в нашей культуре называется «блажь», что убедительна лишь для всуе верующих суеверных. И искренность верований не оправдывает фанатичной нелюдской мизантропии. Нет человечного бытия в упорстве безмыслия. С этим следствием парменидовского определения человеческого бытия совсем даже спорить не хочется.

Особо чувственным натурам в сих объяснениях захочется найти место милой им мистике. Её можно по недомыслию сколько угодно представлять себе в воображаемой части Прави, которая якобы может не закономерно, а волюнтаристически влиять на явь, или в воображаемой объективной «сверхъестественной» части нави, якобы способной существовать без людей. Но эти недомыслия разрушают стройность представления о Триглаве. О такой нави, рождённой из фобий и кошмаров, Гераклит сказал, что ни в какой мистике, почитаемой людьми, нет ничего святого. А Парменид говорил, что во мнениях смертных нет правды, имея в виду то, что Правь не зависит от мнений ни лидеров, ни толпы, — даже если в какой-то из предрассудков верят все. Мистификации вовсе не нужны для миропонимания. Они — лишь признак обмороченного воображения.

Парменид рассуждает, не разделяя существования явлений, «бытия в нави» и «бытия в реальности». Эта ложная отправная точка его рассуждений приводит его к абсурдному выводу, что явный мир — лишь кажущаяся недостоверная навь. Этот парадокс солипсизма — показатель заблуждения.

Мысля категориями Триглава, мы легко избавляемся от схоластического парадокса о том, что раз уж небытие существует (упуская, что это существование в doxia-нави, через посредство которой оно очень даже влияет на скудность человеческого жития-бытия), а физическое бытие — это всё, что существует (упуская, что это существование в physis-реальности), то «бытие тождественно небытию».

Парадоксы не в реальности существуют, а отражают ложность предпосылок рассуждения. Они существуют лишь в нави-doxia.

Наше врождённое чувство Правды восстаёт, когда рассуждение, верное для идеальной существенности, переносится на смертную переменчивую явь и на склонную к заблуждениям навь. Неспособность отличать одно от другого заводит в бесплодие умственного тупика — вот в чём разгадка.

Более тысячелетия тому назад достигнута была разгадка древнего парадокса. Но фанатичное преследование неверия в заморские догмы заставляло наших предков оберегать потомков от той части ставшего опасным трезвомыслия, которую не удалось вплавить в русское православие. Слава богу, что вплавлено было немало. Но всё же была предана забвению ясность Триглава.

За времена мрачного морока завалы «общеобязательных» кажимостей (doxia) перекрыли пути (aletheia) гуманитарного познания (episteme).

Умение различать aletheia от doxia и сейчас актуально для тех, кто противостоит попыткам ввода в заблуждения якобы «справедливыми» доксиями. Их навыдумано немало: и пара-доксальных, и даже орто-доксальных.

Так просто и ясно объясняется с помощью Триглава тот самый Парменид, который наводил ужас даже на Сократа.

Бог в этих рассуждениях нужен для того, чтобы ответить на вопрос о том, чьими же мыслями является ноуменальная Правь. Без субъекта как-то неуютно до сих пор некоторым рассуждателям. Обосновать, правда, правильность этого чувства им затруднительно. Они просто доверяют этой кажимости.

То, что человеческая мысль сопоставима с Правью, ещё не означает, что Правь — чья-то мысль.

Однако, как мы видели, разумное допущение существования Бога не разрушает трезвомыслие Триглава. В этом вопросе я скептически выберу эпохэ — философское воздержание от суждения. Меня не смущает isosthenia — равносильность двух разновидностей мышления — до тех пор, пока различия не в реальности и на понимание реальности не влияют. К тому же если Бог неподвижен, то не обладает он свободой воли, независимо от того, сколь благо его неумолимое естество. Основатель элейской философской школы Ксенофан шутя передал нам великое немистическое пантеистическое понимание единого Бога.

Чудесным свойством истины является то, что её можно понять до всей глубины и объяснить тем, кто умеет правильно мыслить. А небытие познать до ясности невозможно. И его невозможно ясно донести до понимания тем, кто научился мыслить правильно. Оно существует лишь в такой нави-доксии, в которую можно только поверить. Если поверят многие (или все), то небытие в их нави станет лишь их общим заблуждением. Чаще всего такие заблуждения строятся на трансцендентных понятиях. И это продуктивный путь построения массовых поверий, поскольку рассуждения об идеях-эйдосах, не имеющих однозначной связи с реальностью, не могут быть опровергнуты практикой.

Немаловажно и то, какая богиня откровенничала с Парменидом. Это была богиня Дике — богиня Правды. Всё опять сходится к Триглаву! Учитель учил, что Бог един, а ученик упоминает лишь богиню Правды. Может быть, нет Бога кроме Правды-Прави? А разная вера — лишь отражения мнений разных пророков, по-разному интерпретировавших снизошедшие на них пророчества? Тогда и воевать за веру не стоит, а надо уважать в каждой вере праведность. Это положение очень гармонично нашей традиционной веротерпимости ко всем (кроме как к безумно воинствующим фанатикам да к тем, кто веру использует как повод для разжигания человеконенавистничества). Мы привыкли уважать всех последователей разных религий, которые стремятся к праведности, а не абсолютизируют как заворожённые какой-нибудь ритуал.

Ценность Правды для русскости отражена в дошедшем до нас из глубины веков понимании «Святой Правды». Чтобы яснее понять исток этой святости и помочь восстановить в себе её смысл, я напомню отношение к ней в древней культуре, близкой нам по языческому духу.

Правду почитали просвещённые посвящённые орфики в лице Дике — дочери Фемиды и Зевса. Она была той небезразличной к людям богиней, которая приоткрывалась и Пармениду, и Пифагору. Она олицетворяла естественный порядок в отношениях и стремлениях. Понимание её уложений сдерживает благоразумных. Она — охранительница равновесия. Благим делом было содействие ей, чтобы не допустить раскачивания её весов. От её взвешенной неумолимости не спасает ни незнание, ни неверие. Это её заботами и заслуженное воздаяние, и безжалостное возмездие неотвратимо следуют за поступками и проступками, одинаково карая осознающих и заблуждающихся. Её месть и награда людям, родам и народам священны. Её власть не ослабла доселе. И не ослабнет никогда. Она объективна и единственна. Она — божественная справедливость в действии. Так же прекрасна и Правда, что составляет Правь! И эта Правда, с глубокой древности почитаемая народом, нашла отражение в право-славии наших предков — вере, где не было места человеконенавистничеству, но было смирение перед божественной справедливостью воздаяния и за дела, и за порывы, и за пристрастия.

Правильные человеческие идеи и дела имеют шанс на бессмертие или долгую славную жизнь, а бесчисленный сонм остальных умирает бесследно в обществе, ценящем Правду.

Нам повезло, что есть у нас свои обычаи выстраивать мысли и вершить дела, к которым мы можем вернуться. В том наследии больше мудрости и жизненности, чем в известных мне идеологиях сект и партий.

Эта книга о русском Триглаве. А рассмотрение широко известных эпатажных положений элейской философской школы лишь предоставило мне удобный повод прояснить Триглав, помогая осветить с ещё одной стороны древнее мироведение, неразрывно укоренившееся в нашем характере.

Отступление в досократовские измышления великих натурфилософов ещё с одной стороны показывает нам, как ясно упрощаются все рассуждения, если исходить из того, что всё объективное идеальное — Правь, а субъективное идеальное — навь.

Навь как бытие пониманий, заблуждений и чувств — экзистенция

Экзистенциализм изучает навь. Она достойна познавания, ведь в ней наши чаяния, достижения, наша свобода и наша душа. В ней — существенность нашей жизни.

Мы заброшены в своих навях с иллюзорными кажимостями. Но у нас есть врождённый инструмент осознания бессмертных Истин. Нам этот дар надо беречь и развивать, чтобы не скатываться к рефлексивным реакциям, как те, кто этого ориентира лишён. У нас есть язык и вдумчивые оппоненты, чтобы оттачивать свои понимания диалектическими беседами. В таких общениях упрочняется aletheia. И ещё у нас есть сократовская майевтика, помогающая родиться ясному пониманию из смутного представления.

Сразу хочется оговориться, что бытие никем из уважаемых философов не понималось как материально-потребительское житие-бытие, которое «определяет сознание». Выкиньте из головы эту белиберду, если хотите что-то понять. Бытие человеческой жизни — оно в сознании. Бессознательные (разной степени неадекватности) тоже существуют-явствуют. Но что это за жизнь-то? Совсем не пролетарским самосознанием я хотел бы здесь поделиться с искателями правильности.

Правильное мышление приоткрывает в «человеческом бытии» «просвет Истины», общей для всех, кто способен мыслить строго, а не только правдоподобно. У современных высокооплачиваемых софистов не всегда в чести правильное мышление. Я немало встречал таких среди партнёров самых уважаемых консалтинговых компаний. Всё более востребованным становится искусство убеждения в «немножко ложном». Так грешить у них считается допустимым даже в огромных масштабах.

Часто непонятными и противоречивыми выглядят рассуждения мыслителей из-за их попыток объяснить трёхмерных мир Прави-яви-нави его проекцией на плоскость материально-идеального миропонимания. Честным и последовательным философам приходилось «расслаивать» своё понимание идеального. Так делал Сартр, вводя «бытие-в-себе» и «бытие-для-себя». Так делал Хайдеггер, различая Dasein и Sein — «человеческое» и «божественное» бытие.

В «трёхмерном» осознании становятся очевидными рассуждения экзистенциалистов о преобразовательной нави, позволяющей объекты из мира вещей рассматривать лишь в качестве инструментов для человеческой самореализации в качестве субъекта. Их исследование свободы как направленности в будущее и понимание важности правильного учёта реальности для исполнимости планов становятся прозрачно ясными. Свобода реализуется, когда достигаются собственные цели. В Прави и яви нет целей. Цели и методы их осуществления есть лишь в правильно построенной нави «человеческого бытия» с модусом будущего — эк-зистенцией. Эк-зистенция, построенная на совести, а не на страхе или стыде, — путь к свободе.

Нам близко это понимание. Оно веками существовало в наших родовых традициях, но выражалось в иных словах. У нас устойчивой родовой совестью мерялась справедливость, а не переменчивыми законами да указами. Отшлифованное многими поколениями понимание вольности и ответственности даёт их обладателю преимущество в таких самореализациях, результаты которых дороже денег. В этих заветах предков есть и забота о близких, и воспитание духа свободы в детях, и благодарная память после правой жизни. И эти императивы становятся в лихие времена дороже жизней. В этом наши традиции по существу близки обычаям уважаемых народов, не подчинившихся идеологиям вражды. Суть наших культурных различий иная.

Хайдеггер гениально описывает Dasein человеческого бытия в том составляющем нави, которое способно менять явь и отражать божественное Бытие. Он не поминает Бога всуе, но его католическая интерпретация Абсолютного Бытия читается. Некардинальным упрощением будет сказать, что и его философия посвящена исследованию нави, а Абсолютное Бытие — это Правь, наделённая им волей (пусть и рефлекторно) по милости приоткрывать людям «путь истины».

Мне, к сожалению, недоступно понимание трансцендентного уровня экзистенций. Да и объяснить-то его ясно, без туманного наукообразия никто мне не может. Так и живу.

Вполне возможно, что мышление религиозных экзистенциалистов ближе к тому, что было у автора «Велесовой книги», чем мои интерпретации. Мне простительно — физик. Но как я уже писал ранее, если не стремиться к религиозным воодушевлениям, то религиозная и атеистическая интерпретации рационально изоморфны.

Я встречал таких любящих хайдеггеровскую возвышенность суждений, кому неуютно снисходить до реализма, поскольку им придётся притушить характерное ощущение богоизбранности личности или нации. Но Боже упаси меня от этих «высоких» чувств.

Согласно близкому нам пониманию Карла Ясперса, лишь собственная позиция с опорой на совесть делает человека субъектом общественных отношений. Объектная подчинённость, послушность — это не есть проявление самости, это несобственное бытие, а проявление бытия других. Других живых и других уже неживых, чей заряд самости продолжает рулить через вложенные в последователей стремления. Стремления легче вложить в тех, кого ведут по жизни не столько мысли, сколько чувства и желания. Быть или не быть субъектом, реализующим свою свободу, — вот в чём вопрос тут-бытия Dasein. Достойно ль смириться с отведённой ролью управляемого борца за собственное поражение иль стоит оказать сопротивление накату созданных вам явных обстоятельств?

Человек существует в своей нави. В ней мечты о будущих осуществлениях в явь. Они определяют его существование в настоящем и предшествуют сущности грядущих осуществлений. Мечты имеют шанс стать реализованной явью, если правильно используют и понимание Прави, и воздействие на чужие нави. Это нужно для построения гибкого, многовариантного, адаптивного плана. Управление стремлениями других людей ограничивает их свободу, формируя из них общности. Без этого не достичь больших целей. Мы и сами пользуемся свободой при выборе ограничения своей правоспособности для достижения целей и желаний — заключаем соглашения.

«В негибком плане нет победы». Модус будущего с разветвлённым лавированием во множестве грядущих обстоятельств определяет необходимость действий в настоящем. Волевые следуют этой необходимости. Для них (спланированное) грядущее определяет настоящее. Эта инверсная каузальность характерна и плодотворна для правильно выстроенной преобразующей нави — экзистенции.

Древнегреческая aletheia — это проявление Прави в нави. Это «просвет божественного Бытия» в нашем мышлении, согласно терминологии Хайдеггера. Это то ощущение очевидности смысла, что даёт нам чувство значимости нашего сознания. Это тоже эпикурейское ощущение. Я желаю испытать его всем людям-человеколюбцам. Стройное древнее мировоззрение объявляет триединство сути существующего. Оно чуть приоткрыто нам, как «ключом», — той табличкой «Велесовой книги» с короткими и ёмкими фразами о яви, Прави и нави. Этот ключ к миропониманию никак не мешает познанию мира, в отличие от многих других концепций — более популярных, модных и постмодных.

Триединство Прави и её отражение в нави

Хочу обратить внимание читателя на ещё один существенный аспект Прави, который лёг в основу классического мышления, но был забыт из-за массового увлечения новыми направлениями схоластики.

Мне нравится концепция, полагающая существование Божественной Красоты. Согласно этой древней точке зрения, Красота объективна, она познаваема, кажется необъятной, естественна, как Законы, рациональна, правильна. Она есть и в Законах, и в Правде, и они есть в ней. Добавим только, что она лишь мысленное разделение триединого целого, составляющего Правь! Правь включает и суть явлений — Законы материальных изменений, и истинную меру правильности отношений с миром и людьми — Правду, и эстетическую суть прекрасного и удобного мира, доставшегося нам, — Красоту.

То интеллектуальное построение, которое навеялось «Велесовой книгой», скрепило мифологическое, религиозное, философское, научное и эстетическое мировоззрение, примирив их.

Гипотеза об объективности Красоты была обоснована Пифагором. Согласно его миропониманию, объект красив не потому, что он кому-то нравится. Он красив своей соразмерностью и богоподобностью. Даже там, где нет совсем людей, есть красивое и безобразное. А люди могут видеть или не видеть Красоту, которая как Истина (Законов материального мира) и Правда (Законов общественных) существует независимо от субъективных нравов. Как Истина и Правда, Красота недоступна пониманию всех. Это понимание и осознание — труд почётный. Результат этого труда — приближение к божественности. Может быть, Бога нет. Может быть, Бог умер, утеряв свободу воли. Но существует триединая скрепа божественной Правды, божественной Истины и божественной Красоты. И эта скрепа — гармония, лепота.

А может, Бог не умер. Возможно, философские модернисты и их преемники — современные постмодернисты — лишь сочли устаревшим своё осознание Бога и убили его в себе? В результате у них в искусстве красоту заменила мерзость, а в праве, лишённом Правды, получился постыдный позор. Да и сама реальность в их понимании свелась к «ничто». А бегство от реальности в воображаемый мир стало излечением от «болезни реализма», которую философы-постмодернисты сочли «глупостью». Им реальность мешает сложностью своей. Их увлекают голливудские «Матрицы», придуманные начитавшимися Жака Лакана, и им нравятся сайентологические «Обливионы». Они кучкуются вдали от реального мира среди верящих в сравнимую значимость реальности и их виртуальных миров. Они там и зарабатывают на заблудившихся и потерянных, кого одурачивают хитроумными построениями верований. Но для нас реальный мир интереснее их «реалистичных», как галлюцинации, фантазий. Плох он или неплох, но он единственный из тех, что есть у нас, и нам непозволительно относиться к нему с небрежением. И раз уж мы попали в это время, нам его надо проживать, ничего не откладывая. Мы те, кто намерен развлечься тем, что чуть поменять реальность волей. Для себя. В своём масштабе. Нам мало интересен бред спящих в своей квазиреальности. Мы для них скучны и примитивны. У нас другая игра. Это постмодерновое веяние, по сути, совсем не ново. И две тысячи лет тому назад секта гностиков естественный материальный мир объявляла злом, достойным игнорирования и уничтожения. Мы могли бы проследить несколько ветвей их последователей, существенно повлиявших даже на современные нам экзальтированные взгляды сектантов. Некоторые из них выглядят вполне презентабельно и рассуждают публично об «абсолютности» своей специфической «справедливости». Но это не моя задача — разоблачать.

Среди пресыщенных очень даже популярны верования, что с древних времён звали к самоотречению от мира сего через медитации. Но для нашей культуры всегда было отвратительно представление о реальности как о проявлении нескончаемого кошмарного сна Бога, который «без труда одним помышленьем ума всё движимое потрясает». Их наслаждения в нирване сродни наркотическим снам. И возвращаться в реальность им становится всё горше и болезненнее. Почти что и не живут они, по нашему-то разумению. Их навь в дисгармонии с реальностью.

Великие культуры с незапамятных времён учили жить в реальном, а не в иллюзорном мире. Пифагорейской целью воспитания было достижение гармонии физического, интеллектуального и нравственно-этического развития. И вести себя в обществе полагалось красиво. Они придавали значение красоте доказательств и теорем, и утверждений в судах. В их культуре почиталась и красота внешнего облика, достигаемая физическими тренировками, и ценилась красота благородного поступка. Та триединая божественная гармония Прави показывала пифагорейцу ориентир правильной жизни. И смерти. Такова была устойчивая треножная опора их совсем не примитивной орфической культуры. Отставим пока их религиозные взгляды о переселении бессмертных душ. Гармоническим основам красоты учили в пифагорейских гимназиях. Поиски гармоний — скреп нави с Красотой и Правдой — важнейшие приметы художественности.

Эстетика и её воплощение в искусстве, этика и её воплощение в культуре, математика (как развитие понимания божественной Логики) и её воплощение в науке — это то, что позволяет приблизиться к пониманию триединости абсолютных Красоты, Правды и Истины, скреплённых гармонией в Правь.

Вот вам ещё одна проекция понимания естественной триединости той идеальной сущности мироздания, которая управляет движениями предоставленной самой себе материи, когда-то выведенной из состояния «смертельного равновесия» Демиургом в начале времён. Так было раскрыто Платону пифагорейцем Тимеем. И сотворённый порядок стал отражением идеальной согласованности-гармонии совершенного мира идей-идеалов.

Надеюсь, я правильно понял в этом Платона, а он правильно понял Тимея, нарушившего обет неразглашения. И будем полагать, что до того отступника-гимназиста неискажённым дошло тайное божественное откровение, данное Пифагору богиней Правды-Дике. Хотя возможно, что богиня пыталась объяснить Пифагору теорию Большого Взрыва, зарядившего мир энергией, сохраняющейся с тех пор, и неубывание энтропии в ходе занимательных жизненных процессов, а он понял так, как смог. По крайней мере, стройность дошедшей до нас интерпретации Платона делает её весьма занятной по сравнению с многими более поздними измышлениями о мироустройстве. Будем исходить из того, что в этом понимании происхождения божественной гармонии есть большое плодотворное зерно истины, приоткрывшейся великим умам. Простим им отсебятину наукообразных архаичных украшательств, которые кто-то из них дополна навеял в тот знаменитый диалог «Тимей».

Искусство — воплощение эстетической нави, культура и право — воплощение этической нави, технология — воплощение научной нави.

Право, традиции, обычаи, религиозные и нерелигиозные идеологии составляют часть культуры народа или общественного слоя, которая является живой развивающейся навью, идеальной сущностью, меняющей явь условий жизни. Но на протяжении всей истории человечества эта навь создавалась не только с благими целями, но и с целями продвижения различных групповых интересов.

Искусство как воплощение эстетической нави в форме, звуке и действии меняет нашу жизнь, проявляясь в том числе в дизайне рукотворных вещей.

Для некоторых людей мила эстетика разрушения, насилия и отвратности. Для них популярно их «популярное искусство», и их неприемлемая для меня «этика», и их чудачная мода.

Людское понимание Законов природы — это идеальная сущность, навь. Адекватность отражения Прави этой навью в «естественных» науках позволяет создавать всё новые устройства, благоустраивающие нашу жизнь в сторону комфорта, когда воплощения направлены на мирное использование. Научная навь проявляется также в создании работающих военных технологий.

Исследования образов противоестественных фантазий, может быть, и заумно, но ненаучно. Всё, что неестественно в гуманитарных науках, — ненаучно. Большая часть абсолютизации ненаучного, честно говоря, вредна для здоровья вашего сознания. Так же, как и для правильного понимания того, что ж на самом-то деле творится вокруг.

Искусство, культура, право и технология совершенствуются, если опираются на эстетику, этику и науку, отражающие наше текущее понимание естественных и существующих независимо от общественного сознания Красоты, Правды и Логики соответственно. По их неизменным Законам построен и изменяется неравновесный явный мир.

Человек, согласно Протагору, есть мера всем вещам. Вещам — но не идеальным (не вещным) Законам Правды, Истины и Красоты. Ими, этими объективными Законами, меряются человеческие идеи, которые все — навь. И правильные, и неправильные.

Последователи Протагора и сейчас уверены: очень правильно, что при должной квалификации можно убедить в любой «правде» небольшую группу не слишком глубокомысленных присяжных.

А для реалистов-рационалистов важна единственная — объективная — правда о причинах случающихся явлений. Мы её ищем и порой находим. Некоторые мыслители даже не ищут, так как, согласно их «прогрессивной» культуре постмодерна, её не бывает. И нас они считают слишком приземлёнными для восприятия высокого коллективного полёта их творческой мысли в замысловатые трансцендентные дали.

Мы все свидетели того, как провокационные высказывания Протагора, Фрасимаха, Горгия и других афинских софистов не раз использовали либерал-фундаменталисты для «гуманистических деформаций». Тем, кто подвержен их демагогии, становится невдомёк, что мнения и чаяния взбудораженных радикалов — это не показатель «плохости» очередного атакуемого государственного обустройства. Их фонды «свободомыслия» взяли моду провоцировать буйные толпы на деструктивные бунты.

Я уверен, что большинство моих соотечественников приобретёт ощущение потерянности, если попробует принять, что красота и справедливость всегда спорны и неопределимы вне конкретных человеческих отношений и что всякое социальное понимание — относительно. Вы вряд ли легко уверуете в то, что у народа каждой страны должна быть та справедливость, которая удобна их правителям, и поэтому не стоит церемониться со смущёнными, с разобщёнными и затем побеждёнными народами и государствами. Таковыми они видят нас в планах-мечтах. Принятие таких (вновь взятых на вооружение) политиканских, смущающих волю внушений 25-вековой давности зачеркнуло бы для нас смыслы жизни предков и разрушило бы цементирующую ценность нашей общности. Народы, позволяющие себя искусить такими бесовыми наветами, рискуют лишиться своего прочного дома — сильной страны. По Правде (Дике) деморализованные народы, которые не нашли сил утихомирить бесоватых и ликвидировать одержимых, достойны рассеяния. Великая афинская культура после унизительного поражения в Пелопонесской войне подтачивалась изнутри брюзжащими неконструктивными софистами. Несмотря на отчаянное сопротивление традиционалистов, в результате разнонаправленного недовольного разброда эллины на века попали под иностранные владычества. У них не стало былых свобод, и с вольнодумцами уже не нянчились их новые властители. Недовольных либо убивали, либо обращали в рабство. Древние Фивы, например, были стёрты с лица Земли из-за возмущения. Тех, кто решил подстроиться и стать лояльными к новым владыкам, погнали воевать за чужие интересы. В результате того чужеродного обольщения большинство современных греков — не наследники великой эллинской культуры. Позарившись на незаработанную добычу, их предки изжили величайшее богатство — национальную культуру. Нам, ещё сохранившим остатки своего наследия, их урон — назидательный урок.

Опыт подрыва социальных систем изнутри творчески перерабатывается с использованием новых программно-технических средств доступа к эмоциональному сознанию.

Общее миропонимание составляет стержень культуры. Его нужно сберечь, чтобы не растратить на беспочвенность и краснофразную сомнительность, которыми смущают души наших соотечественников современные софисты из всех гаджетов.

Можете ли вы положиться в деле на того, кто, следуя Протагору, уверовал, что правда — это свойство себе-полезности? Упаси вас Бог подставляться таким.

Отвернёмся от них к нашей мудрой традиции, чтобы ещё раз оценить её стройность, красоту и переданное нам из глубины веков ощущение правильности.

Технология, право и искусство — преобразовательные практики, меняющие явь для удовлетворения наших потребностей и достижения благ и интересов. Они это делали плохо, если были построены без учёта объективных Законов. В каждой из этих практик человечество сталкивалось с многовековыми периодами упадка.

Вот и сейчас мы видим опасные проявления интеллектуальных оскудений, а то и хайповых одичаний тех, от кого зависят важные аспекты жизни сотен тысяч, а то и миллионов людей. И это развязывает руки возмутителям для смущения критической массы сожителей в стране.

Чем точнее научное понимание отражает Законы природы, тем больше возможностей выстраивания эффективных технологий. Чем лучше законодатели понимают Законы человеческих мотиваций и естественных сегментаций общества, тем лучше вводимое законодательство мобилизует народ подчинённой им юрисдикции на достижение экономической мощи, безопасности и процветания. Чем больше Красоты в музыке, поэзии, архитектуре, дизайне, одежде, тем уютнее и красивее жизнь. И это не заменяет — а лишь дополняет — природную (естественную) красоту.

Врожденна ли в нас способность чувствовать красоту, понимать, кто прав, рассуждать логически? Я убеждён, что вопреки допущению Джона Локка мы рождаемся не чистым листом. В нас с рождения (априори) заложены «искры божьи» чувства Логики, Правды и Красоты — как представления — чувственные образы-компасы в сознании. Они включают в себя и декартовскую интеллектуальную интуицию, и паскалевскую чувственную интуицию. В некоторых людях они явны, а другие к ним глуховаты. Эти искры таланта — основа интеллекта. Для кого-то эти искры — величайшее богатство, и они их лелеют в себе и развивают всю жизнь. Такие люди приобретают возможность меньше ошибаться при оценке достоверности предлагаемых им суждений. Но не меньше и тех, кто останавливается в развитии способности рассуждать правильно при наступлении половой зрелости. Эта категория людей ценит опытность больше, чем ум. И им не помочь обучением, направленным на простое накопление знаний или тренирующим быстроту выбора из десятка выученных алгоритмов. Такое «образование» никого не спасёт. А спасать надо. Хотя бы от невостребованности в грядущем экономическом укладе.

Я не сам придумал то, что ещё до всякого жизненного опыта мы с рождения благословлены заложенными в нас предрасположенностями постигать Красоту, Правду и Истину, создавая в своём мозгу идеальные персональные и общественно признанные «аспекты Абсолюта». Признание априорности этих «божьих искр» мы встречали у многих великих понимателей. У Платона душа знает истину, но забывает её от шока рождения, а затем вспоминает, опираясь на намёки опыта. У святого Августина «Бог вкладывает вечные идеи в душу человека». Это сродни христианской «благодати», что даётся по милости, а не по заслугам. Без «врождённых идей» рассыпается миропонимание картезианцев, обосновавших возможность научного познания. Декарт умозаключает, что человеческий разум, будучи «субстанцией мыслящей», не может судить о «субстанции протяжённой» без «механизма познания». Этот «механизм», согласно Декарту, должен быть адекватным и взятым «не из опыта» восприятия «протяжённой субстанции». А согласно Паскалю, человек носит в себе идеал Истины, никогда не достигая его. И великий Лейбниц, споря с Локком, обосновывал существование врождённых знаний. У Канта — внешний независящий от нас ноуменальный мир феноменально является нам в виде чувственных данных, упорядоченных тем самым «априорным знанием» — искрой божьей благодати. Но здесь я не буду дерзновенно уподобляться Канту в структурировании понимания данных нам «искр божьих».

Именно эти искры, заложенные в нас, помогают расколдовать, демистифицировав, древнюю мудрость.

Так горестно жаль, что много людей пренебрегает даром сих благодатных талантов, обрекая себя на подверженность беспробудному полусну-гипнозу. Идеологический или сектантский мозговыворот предназначен для контроля над заблудшим сонным сознанием, чтобы превратить в послушные инструменты тех людей, кто запретил себе критику, противоречащую «этике», вложенной в их головы. Такая идеологическая или сектантская «этика» специально создаётся для их закабаления.

Нам заданы при рождении и человеческие инстинкты, которые отличают нас от других животных. У некоторых, впрочем, иерархия инстинктивных потребностей — противоестественная. В ряде стран господствующая идеология воинственно утверждает непререкаемой «нормой» часть этих противоестественностей. Они даже готовы наказывать те «нецивилизованные» народы, обычаи которых несовместимы с такими «нормами». Инстинкты у нас тоже заложены чуть по-разному. У кого-то силён родительский или стадный инстинкт, кому-то жизненно важно оттачивать свои понимания всю жизнь, и много тех, кому удовлетворение любопытства перестало приносить радость в раннем детстве. А кому-то главное — жрать. Мы рождены с очень разными инстинктивными задатками.

Либеральнодумцы будут, наверное, спорить со мной, что инстинктов и искр божьих всем даётся «по справедливости» — поровну, а гениальными люди становятся лишь благодаря воспитанию и трудолюбию. Мне эта точка зрения очень симпатична, но она опровергается практикой. Я вырос в семье преподавателей и с детства жил в окружении тех, кто посвятил себя обучению студентов. Я преподавал сам и знаю, что любой настоящий профессионал скептически относится к очень политически толерантной, популярной и привлекательной психологически, но совсем не корректной гипотезе, которая легла в основу либеральных общественных теорий, включая крайнее проявление либерализма — либертарианство. Она недостойна абсолютизации. Уверен, что и Джон Локк свои выводы не абсолютизировал. Мы знаем, что далеко не каждый может стать шахматным гроссмейстером или учёным. Мне, например, не даны качества, необходимые политикам. Я оставил бы этот увлекательный спор материалам будущих книг.

Скрепы души с реальностью

Многим моим читателям, возможно, более привычно посмотреть на изложенное выше, пользуясь иными устоявшимися понятиями, несколько затасканными из-за злоупотреблений.

В нас заложены: дух правильности суждения, дух Правды и дух Красоты. Эта точка зрения подчёркивает их нематериальность. В сильных духом они развиты и воспитанием, и обучением, и опытом. В бездуховных же ослаблены эти скрепы души с реальностью и её Законами. У них нет своих ориентиров.

Наши предки считали, что душа — «образ и подобие Бога» (Логоса-Прави).

Согласно Канту, душа — способность мыслить, а именно — способность до опыта связывать и подводить многообразие представлений под единство апперцепции на пути к ясности и отчётливости понимания. Кант в своём «трансцендентальном единстве апперцепции» опирался на мнение Лейбница о том, что «в уме нет ничего, что первоначально не было бы в чувствах, кроме самого ума», опирающегося на искры божьей Прави. Благодаря им мы можем создавать правильные суждения.

Душа, будучи не связана сильными духовными скрепами с реальностью, впадает либо в малодушие, либо в душевную болезнь, зависнув в «застывшем сновидении».

Наветы малодушных построены на трусости, зависти, агрессивном недовольстве или желании доминировать. Немало малодушных ищут для себя стайной причастности и вожака. А не находя — страдают от одиночества. Им плохо в этом мире. В единственном реальном мире. Я вслед за Лейбницем считаю его лучшим из миров, а они вслед за Шопенгауэром — худшим. Они пытаются из него бежать в мир грёз, где «у каждого своя правда», где «красота лишь дело вкуса» и где правильное умозаключение неразличимо от иных «мнений». Малодушным малодоступна любовь. У них осталась лишь жалость. И большая часть её — к себе. Они даже других жалеют, представляя себя в их ситуации. У них из-за этого бездуховность, несмотря на их «веру». И верят они часто в то, во что выгодно. Поэтому нередко и потакают своим страстям во вред и себе, и близким. У них разумная часть души потеряла вожжи удержания в узде рвущих на части яростных и похотливых страстей, так ярко и безысходно представленных нам гением Достоевского.

У совсем нищих духом — иллюзорное блаженство «во сне наяву». Им не надо менять явь пониманием и волей. Им почти ничего не надо в реальности. Их, блаженных, царство — трансцендентное «царство божие». Вот и блажат нам блажь несусветную…

Малодушных легко убедить в коварстве и злонамеренности сильных духом, поскольку по себе судят. Не сомневаются, ведь так распорядились бы сами, будь у них преобразовательная сила. Порой они бывают в этом правы. Но нечасто. Силы у них маловато из-за столь нестойкого духа Правды в душе. У малодушных есть их «родные» идеологии. Эти средства контроля созданы специально для них. Но созданы не такими, как они. Их идеологии выдумываются для того, чтобы использовать духовно неустойчивых. Те, кто создаёт идеологии, знают, как замутить разум выбранного сегмента слабодушных, подчас заманивая ложным представлением о силе духа.

А бездуховная власть ведёт к катастрофам, где неукрощённой похоти отпущены удила и ярость собирает жатву изломанных судеб. Массовый психоз умело расстроенных личностей опьяняется снятыми запретами на страсти, потому что в стае они «как все». А стаю не судят, а лишь осуждают. Мой добрый приятель из Одессы сказал об этом: «Это целая наука — выживать в созданных нам катастрофах». Согласно Платону, тот, кто не умеет подчинять вожделение долгу и обуздывать ярость умом, а не только страхом, должен быть рабом, а не гражданином. Если человек не обладает инстинктами, а инстинкты обладают им, то и относиться к нему надо как к умному и опасному зверю. Даже под полным контролем он теряет человечность. Сегмент таких личностей вполне вычисляем по трудно скрываемым признакам.

У того, в ком сильны духовные скрепы с реальностью, душа становится способной создавать особый вид образов будущего — исполнимые мечты. Эта конструктивная навь может быть воплощена в жизнь волей и трудом. Сильных духом труднее сбить с пути коварным идеологическим наветом, их сложнее заманить халявной приманкой. А малодушным никчёмностям и малая халява — желанный прибыток, который пересилит какую-то там мораль с труднопонятной духовной обоснованностью. Они опять будут первыми за уравнивание вплоть до истребления «слишком умных».

У духовно несвободного не нрав определяет стремления и поступки, а дозволенность. И поэтому у них тяга к безответственной вседозволенности. Эту антитезу они путают со свободой. И по этому признаку легко определить таких выродков рода. Они очень любят власть. Но лишь времена сломов и революций выбрасывают наверх те страты, как мутную пену.

Коллективно усреднённая свобода воли в различных общественных сегментах реагирует на воздействие, выводящее из равновесия. Эта реакция нави подчинена объективным стохастическим Законам, которые — Правь. Эти законы сложнее формализуются, но от этого не становятся менее объективными. Я уверен, что их успешно формализуют ещё до конца этого тысячелетия с использованием ещё неразработанного сегодня математического аппарата. Это дело времени, а не принципа. Правовые акты, принимаемые с учётом этих Законов (эмпирические зависимости, которые вполне рассчитываемы с хорошей точностью), имеют шанс стать исполнимыми законами, определяющими задуманный порядок. А те, что принимаются без учёта Законов, — не имеют шанса.

В предположениях о целесообразности творения и «избранности» нашего вида обсуждаемая духовность, как и аналитический ум, даны нам, чтобы повысить выживаемость. Это некоторая компенсация за весьма скромную физическую силу, а также за отсутствие приличных когтей и зубов.

Я встречал умных, но малодушных. Многие из них озлоблены, завистливы, коварны, ненасытны и, как правило, очень несчастны.

Истина для Сократа — это не мнение, а соответствие божественности. Для него существуют истинные добро и нравственность. Нравственность — это понимание того, что есть добро и благо. Нравы людей отличаются от истинной нравственности. Эта истина объективна и познаваема майевтикой и диалектическим противопоставлением аргументов — методом раскрытия противоречий между пониманием и проявлениями истины.

В человеческом духе искал Сократ основы нравственности и справедливости, потому что, по его убеждению, этот субъективный (человеческий) дух содержал крупицу объективного (божественного) духа. Именно для его познания человек должен был познать самого себя, чтобы понять и мир, и бессмертных богов! Поэтому для Сократа самопознание — путь к истинности, добру и нравственности. Если бы было неверно допущение, что есть в нас прирождённая искра истины, то его диалектический метод не работал бы. А он доказывает свою работоспособность уже третье тысячелетие. Через рассудительное преодоление сомнения наметил Сократ самопознание. И лучше с тех пор никто ничего особенного и не придумал.

Для тех, кто не способен к логичным рассуждениям и обоснованным сомнениям, до сих пор более важны методы «познания» через выучивание авторитетных писанин и через следование авторитетным лидерам. Но это по сравнению с Сократом — дикарство. Так много такого дикарства обладает широким авторитетом и властью в нашем веке, что даже опасно стать жертвой «демократии» в местах его процветания.

Сократ движется к пониманию индукцией, обобщая опыт и отсекая редукцией к абсурду и к противоречиям с практикой неправильные пути рассуждений и сужая тем самым область поиска Истины. Он основывается на постулате, что истина одна и она объективна! И проявления (в явь) никогда ей не противоречат! Этот метод познания лёг в основу «научного мышления». В ХХ веке на долгие годы ведущие средства массовой информации забывали о старых приёмах познания Истины. Во многих странах привластным смутителям душ была безразлична Истина. А посмотрите сами, что творится сейчас!

Миф говорит, что было то время до времени. Нам уже понятно, что имелось в виду не объективное время, а характеристика человеческого существования в своей существенности. Было время безвременья, когда не было совершенствования в нави: не создавались новые методы хозяйствования и управления, не открывались новые ценности и смыслы. Все жили «как заведено»: одни традиционным (почти инстинктивным) трудом добывали пропитание и кров, другие добывали это же войной и дележом добычи, как диктовала им их народная традиция. Эти две психологии пережили тысячелетия. Они и сейчас отражены в разных нравах.

Не зря были братьями Эпиметей, занятый мыслями о пережитом, и Прометей, живущий представлениями о грядущем. Их совместный труд, где на детальном анализе прошлых успехов и неудач строится план, позволял превратить мечту в задумку, а далее — замысел грядущего в будущее. В знакомых нам уже терминах Триглава они вместе обладали способностью творить преобразовательную навь.

Бог-Деус-Зевс был против задумки Прометея поделиться с людьми искрой божьей. В мифе сказано, что воскликнул он именно так: «Ни одной искры! Иначе люди будут, как мы». Предвидения Зевса были мрачными. Можно ведь и как разрушительную силу использовать божественный огонь…

Но именно те искры божьи априорной связи с реальностью похитил и вложил в людей оптимистичный провидец Прометей. Так и стали врождёнными в нас искры Логики (мерила Истины), совести (мерила Правды) и способности восхищаться (мерила Красоты). Эти искры — лишь отблеск триединой объективной (казавшейся трансцендентной) гармонии Прави-Абсолюта. И те, кто берёг и раздувал в себе эти искры, стали менее зависимы и от произвола богов, и от произвола интерпретирующих божественную волю жрецов, и от религий, и от идеологий разных мастей. Из таких искр зажигается огонь вдохновения в тех, кто отгородил себя от увещеваний встать в строй, не задумываясь выполнять указания «старших». И божий дар этого огня делает нас человечными людьми. А затушившие в себе те просветления души в поворотные моменты истории запросто могут за компанию и человечность потерять. Достигнув состоятельности, такие потребляют как завороженные, — чтобы казаться себе живыми.

Конструкция рационального Триглава в основе своей оказалась столь соразмерной, лаконичной и многогранной, столь гармонично примиряющей различные философские концепции, что мне очень захотелось поверить в её истинность. Я стал противопоставлять её уважаемым философским концепциям, но обнаруживал её согласованность с мудростями близких нам культур. Я находил в ней основу, которая роднит русскость с национальными мировоззрениями совместимых с нами народов.

Одним из достоинств этой конструкции миропонимания является то, что она системна. Она должна вызвать агрессивное неприятие проповедников или жертв «антисистем» в их гумилёвском понимании. Она может быть преобразована и в религиозном направлении, и в умеренно агностическом, и даже в атеистическом. Её легко развивать и углублять. Я оставлю это высокое творчество единомышленникам, перейдя к иллюстративным поверхностным частностям, которые нередко волнуют более, чем философская ясность непротиворечивых гипотез. Эти частности затронут упоминание некоторых закономерных проблем, невнимание к которым может привести к шторму человеческих несчастий.

Под предлогом поиска решения древней загадки, может быть, удастся убедительнее обозначить важные для меня отношения? Мне хочется предложить внуку мой не самый общепринятый подход к жизни. Ненароком приучив сомневаться.

Мера Правильности

Не только у разных народов, но и у разных классов и социальных групп своя мера Правды-Прави и Красоты-Прави. Это и определяет отличие национальных и классовых культур. Очень созвучна с вышесказанным точка зрения Алексея Степановича Хомякова, которую я рискну переформулировать, воспользовавшись пониманиями, навеянными «Велесовой книгой». Согласно его мировоззрению, различные национальные культуры лишь с нескольких разных «сторон» своими традициями, обычаями и законами приближаются к божественной Абсолютной Правде, являясь «аспектами Абсолюта». У каждого народа своя мера близости к нему.

Представим себе, что мы сможем упорядочить людей аналогично расстановке их по росту, но по каждому из важных для нас качеств. Например, по качеству правдивости. При этом мы понимаем, что самый правдивый на допросе у врагов не будет для нас примером человечности. Проведём аналогичное упорядочивание по всем качествам, которые считаются важными в разных культурах: доброте; душевности; пунктуальности в выполнении обещаний; уважении к приказам, нисходящим от вышепоставленных в их общественной иерархии; по трудолюбию; по строгости соблюдения таких принципов, как «незаработанное — значит не твоё» или «не верь, не бойся, не проси»; по умению играть в гольф и по тысячам других характеристик.

Близость к началу очереди в каком-то из качеств будем считать близостью к Абсолюту по «направлению» этого качества (в фазовом пространстве, разумеется). Интуитивно представители разных культур, оценивая людей и их поступки, ставят разные «коэффициенты важности» этим качествам. Это позволяет им ранжировать оцениваемых по степени хорошести. Таким образом, мы получаем некую функцию оценки, заданную на множестве «ценных качеств». Рассмотрение такой «персональной» функции может формировать наше отношение к человеку (включая себя). Пользуясь собственным опытом или «доверенными источниками», мы способны усреднять такие функции по группам, составляющим, например, национальность, класс, приверженность исследуемой идеологии. Это даст нам представление о том, в чём «аспект Абсолюта» исследуемой группы лучше или хуже для нас, чем для других групп. Врождённая способность делать это составляет искру божьей Правды, заложенной в нас. Она не исчерпывает дар чувства Правды. Мы меряем праведность совестью. Мы способны, пользуясь чувством Правды, упорядочить эти функции, или, говоря математическим языком, вычислить функционал. В нас заложена способность оценивать окружающую обстановку и особенно других людей — самых привлекательных и опасных персонажей окружающего нас мира. Пользуясь этим функционалом, сильно огрубляя своё представление, мы можем судить о том, какая из оцениваемых групп для нас хороша, и можем понять, насколько она нам близкая или чужая.

Не всем важна правда. Процесс сравнения различных людей по их хорошести «для нас», то есть по близости к нашему персональному или коллективному «аспекту Абсолюта», аналогичен вычислению того же функционала, только без участия той искры божьей Правды. Суррогатом совести может в таких случаях использоваться стыд — сравнение с групповой моралью (мораль всегда групповая). Неудивительно, что мы порой встречаем несовместимость между людьми и группами. И в этом в наш век всё большую роль играют те, кто умеет втереться к нам в доверие в качестве «доверенного источника», «упрощая» труд создания собственной оценки. Медиакраты…

Вообще, все мы интуитивно — по фразам, жестам и поступкам — оцениваем окружающих людей и мотивы их поступков. Мы приспособлены природой легко выполнять работу по вычислению этого функционала, определяемого разнозначными переменными-качествами. По этому функционалу мы определяем, что «лучше», а что «хуже». Наши персональные «коэффициенты важности» сформированы в нас нашими врождёнными «талантами», культурой, искусством, верой, авторитетами и в значительной степени семьёй. Усреднённая мера русских будет отличаться от усреднённой меры, скажем, англичан. Наши традиции сложились под воздействием разных народных судеб. У нас были разные присказки в детских садиках, нам рассказывали разные сказки, пели разные колыбельные, нас родные оберегали от разных опасностей, мы незаметно для себя впитали сотни тысяч разных мелких и крупных предпочтений. Мы выросли в слабо зависимых друг от друга общественных системах. И нам есть чему поучиться, меряя чужие меры своей. Массовое же силовое навязывание чужой меры приводит к возникновению гумилёвских химер, ускоренному старению и смерти народа — вплавлению его культуры в другие.

Усреднённая процедура оценки является мерой, характерной для данной культуры. Культура национальная много важнее и стабильнее классовой, поскольку принадлежность социальному слою в наш век перемен может меняться каждое поколение и даже в течение жизни одного человека.

Атеистические идеологии модерна (такие, как либерализм и коммунизм) и домодерновые религиозные идеологии абсолютизируют каждая свою меру. Эта абсолютизация перекрывает путь к прогрессу в национальном правдоискании. Мы знаем много примеров, когда под действием абсолютизации «этики» по «сектантским» методам люди теряют корни и меру «родных» нравов, становясь для общества безнравственными марионетками. Из-за присущей моему роду меры близости к Правде-Прави мне, например, было довольно противненько исполнять коммунистические ритуалы. А некоторые, ставшие потом русофобами, исполняли те ритуалы с рвением во времена моей молодости. Те спешно внедряемые «интернациональные» обряды противоречили праведной мере. Я всегда ощущал себя чужим к тем одержимым верой, для кого морально всё, что не противоречит десяти заповедям. Я не против заповедей авраамических религий, а я против абсолютизации нави в попытке приравнять её значимость к Права. Ибо не мудро. И деструктивно.

Прояснённые мудростью «Велесовой книги» выводы Хомякова показывают истоки толерантности на Руси к нравам и традициям других народов и открытость к взаимообогащению культур без силового навязывания сверху. Эта взаимосвязь культур обогащает и сближает их мирно и естественно.

Нам помогает понять Правь то чувство Правды, что дано праведным и что веками оттачивается культурой через воспитание справедливости.

Мой многолетний опыт межнационального общения даёт мне уверенность понимать: несмотря на то что нам есть чему поучиться, мы в общепринятом понимании справедливости значительно опережаем многие более самодовольные и даже более экономически успешные культуры. Мы можем опереться на это преимущество, если не дадим опять сбить себя с толку намеренно навеянными кажимостями чужих одурачивающих «справедливостей».

Не научившись отличать правильную навь от блажи несусветной, не найти дороги в жизнь беспристрастную, спокойную, со счастливыми отношениями и достатком достаточным. А ежели и получит кто из бредящих наяву тех благ по случайности, то неизбежно и горько потеряет их из-за недостаточно развитого реалистичного мышления. В этой закономерности нет несправедливости — есть непреложное естество.

Современная «западная» политическая культура абсолютизирует свои (сомнительные для нас) правила. Они даже готовы бомбить любой народ под предлогом «справедливого» принуждения к неукоснительному следованию их порядку. Беда, что многие из моих соотечественников готовы эти правила принимать и терпеть. Наши деды под страхом смерти были вынуждены терпеть безнравственный (по нашей национальной мере) фундаментализм воинствующих коммунистов. Навязываемая глобальная либеральная или глобальная «красная» культура противоречат национальной, сложившейся многими веками комфортной меры «хорошей человечности». И либеральная, и «красная» идеологии универсализируют каждая свою мораль и требуют от последователей приоритета этой морали над традицией жить «по Правде».

В некоторых культурах важно быть как все, в некоторых выше душевности — пунктуальность, в некоторых — уважение к извращенцам важнее безопасности потенциальных жертв, в некоторых — ценится хитрость более прямоты и искренности. Мы, представители разных культур, по-разному (и за разное) готовы осуждать. У разных народов не однотипно сбалансированы их «достоинства» и «недостатки». Любой народ превратится в химеру, если примет чужую меру, отбросив культуру своих предков.

Я надеюсь передать потомкам свои отношения, пронесённые моими предками через ХХ век. Век планомерного уничтожения традиционных мер и ценностей, на которых строили свой нрав десятки, а может быть, и сотни поколений.

Всё просто. Никаких злых наветов в этом понимании и никакой мистики.

К сожалению, любомудрие не является предметом рассмотрения настоящей книги, но оно помогает понять то уважение, с которым автор относится к древним философским системам, созданным во времена, когда истина была менее закрыта идеологическими наветами. Та роль, которую в аналитическом сознании играет стремление к ясному пониманию, в сознании догматического типа отводится вере, выученному знанию и самоуверенной схоластике. Люди с догматическим сознанием склонны к религиозному фундаментализму и к вере в торжество идеологий. Именно такие обскуранты нередко с презрением относятся к людям думающим, считая последователей своей религиозной или нерелигиозной идеологии — избранными и лучшими.

Из убеждённых догматиков «кукловоды» формируют «элитные» отряды политической и религиозной полиции и сотрудников «этики» в сайентологии. В сайентологии «этикой» называют следование их извращённой догме, не имеющей ничего общего с нравственной этикой. Полны неприязни к учёным, ищущим понимания Права, те, у кого вера впереди сознания, а «знания» сомнительной достоверности нужны им лишь для «подтверждения» их веры, нередко абсурдной и беспочвенной. У самых продвинутых из них своя философия. Далее я расскажу, как просто противостоять их методам отравления вашего сознания.

В тех странах, где идеологические догмы, называемые для солидности «принципами», важнее защиты граждан, «только создание своей религии выгоднее, чем создание своей партии». Хотелось бы, чтобы наша страна не была в числе этих обречённых.

Мне повезло на проницательных друзей. Один из них, дочитав до этого места, спросил меня, не для достижения ли целей популяризации я встроил свою мыслительную конструкцию в канву той таблички «Велесовой книги»? Он же отметил, что я пытался (и это заметно) симулировать агностицизм, хотя и не очень успешно, — на его придирчивый взгляд. Я тогда решил уклониться от ответа, сказав, что не в этом суть, а в правильности. Я попытался достучаться и до верующих, и до атеистичных «правдоискателей», найдя согласованности древнеславянского взгляда на мир с нравящимися мне разнородными мудростями.

Я не зарабатываю на философствовании. Подражая моему отцу, я просто эпикурейски играю умом. Я стараюсь уподобляться ему, используя чужие мысли и даже серьёзные философские концепции лишь как трамплины для рассуждений. Кто-то считает, что слишком непиететно такое вольное отношение к «великим». А в моей русской культуре нет великих, требующих пиетета. Есть лишь достойные уважения представители разных народов.

Тем не менее я бы с удовольствием диалектически обсудил, в частности, будет ли огрублением сказать, что Правь — это не вещная часть естественного мира, а навь — не вещный продукт живого. Есть ли в предыдущем допущении противоречие с постулатом существования живого Бога? Принципиально или лишь поверхностно это противоречие?

3. Не лепо ли ныне было бы поглядеть без заблуждений на простоту

Нелепо странные нациствующие молодчики пытаются исказить и дискредитировать ясный смысл «Велесовой книги», создавая «церковь Нави». Критики же этой новой эзотерики строят контрпропаганду на том, что Навь — это мир мёртвых, заменяя откровенную мистическую манипуляцию мистифицированным непониманием. Те, кто ставил своей целью манипуляции толпой в своих интересах, часто стремились объявить своей сильную «намоленную» символику с устоявшимися добрыми ассоциациями.

Столь же странно выглядят трактовки экономических законов гуманитарными пропагандистами с точки зрения их понимания «справедливости». Допускать этих людей до участия в разработке законодательства, создаваемого для управления экономикой и стимулирования экономического роста, столь же пагубно для государства, как назначение их ответственными за «справедливый» расчёт баллистических траекторий космических кораблей с использованием «справедливой» «диалектической арифметики», даже если она применяется для вычислений с использованием «несправедливых» законов Ньютона.