Мистер Хангертон, отец моей ненаглядной Глэдис, клянусь, был самым бестактным типом во всей Вселенной! Он был страшно похож нa едва оперившегося, всклокоченного, растрёпанного какаду, по глупости вывалившегося из гнезда, и хотя в сущности своей так и остался существом добронравным, но занятым исключительно собственной персоной. Если было что-то способное унести меня подальше от Глэдис, так это было только явление рядом со мной дурака-тестя. Я на самом деле уверен, что мои визиты в «Чеснут» по три раза в неделю этот осёл относил на мою детскую наивность и удовольствие покайфовать в одной кампании с ним и насладиться его бесценными разглагольствованиями о биметаллизме — теме, в которой он считал себя общепризнанным знатоком и гуру.

Этим вечером в течение часа или двух, я выслушивал его монотонное чириканье, посвящённое девальвации валют и оскудеванию монетарных потоков в торговле, снижению курса серебра на бирже, катастрофическому обрушению рупии, и установлению стандартов денежного обмена.

— Ну и вообразите, — пискляво повизгивал он, — что вдруг, бац, если этим дурням потребуется, вынь да положь, выплатить все долги в мире! И что тогда вы изволите делать при подобной катастрофической катавасии?

Я сразу сдался и признал, что при подобном раскладе я сразу буду банкротом, буду разорён в пух и прах, но мой ответ так не понравился мистеру Харгентону, что он подскочил на своём кресле и как следователь уголовной полиции, стал допрашивать и отчитывать меня за моё преступное легкомыслие, эту непреодолимую баррикаду на пути обсудить со мной по-настоящему мировые проблемы, и наконец, выйдя из себя, хлопнув дверью, убежал в гардеробную переодеваться в ангельский хитон к предстоящему масонскому камланию.

Фу, напоследок я наконец-то остался наедине с Глэдис, и понял, что фатальный миг настал! Весь этот вечер я чувствовал себя солдатом, сжавшимся в окопе в ожидании сигнала к атаке и испытывающим в своей душе то жуткое отчаянье смерти и краха, то дикую, ни на чём не основанную надежду.

Глэдис заняла наиболее выгрышную позицию у самого окна, и её прекрасный, тонкий, аристократический профиль аппетитно запечатлился на фоне бархатной малиновой занавески. Как она была прекрасна! Но и как далека! Мы были просто друзьями, просто хорошими товарищами; и мне пока что ни за какие коврижки не удавалось извлечь её из того круга общения, где я мог продолжать бесконечно поддерживать те кисло-сладкие отношения, какие обычно наблюдаются между парнями — папарацци из «Дейли-Газетт», пресные, до омерзения добрые унисекс-отношения, не знакомые с обычными половыми различиями.

Инстинктивно я противлюсь, когда женщина берёт в руки бразды правления и начинает держаться с представителем сильного пола слишком уж развязно. Но тут всё равно виноват мужчина, и за это его никогда не следует топить в незаслуженных комплиментах.

Если между мужчиной и женщиной пробегает искра истинного чувства, лучшим гарниром к этому блюду служит подобающая скромность, известная предусмотрительность — древнее наследство приснопамятных времён, когда спаривание и смерть дружно шагали по дорогам жизни рука об руку.

Не пристальный, дерзкий взгляд, а потупленный взор, не крик и бойкость ответов, а кроткий лепет и срывающийся от волнения голосок, скромно опущенная долу головка — вот тайные знаки истинной страсти. Как ни странно, хотя я был страшно молод, уже тогда я понимал это, как дважды два. Откуда во мне взялось знание этих таинств, я не знаю, но думаю, мои предки передали мне свои секреты и языком этих знаний были древние инстинкты неандертальца.

Гледис была наделена всеми качествами, делающими женщину женщиной. Кое-кто осуждал её холодноватость и жестковатость, но я почитал такие мнения лживым трешем.

Нежная бронзовая кожа, прелестная, как у всех восточных девушек, волосы, как вороное крыло, огромные глаза с лёгкой паволокой, полные, прекрасных форм губки — могли ли быть свидетельства более страстной натуры? Но я вынужден был с грустью констатировать, что до сих пор, несмотря на все мои попытки, мне не удавалось завоевать её большое сердце. Но чур меня! Довольно тумана неизвестности! Будь, что будет! Сегодня вечером ей придётся дать ответ! Ясное «Нет» для меня будет лучшим ответом, чем все эти туманные, ничего не стоящие полунамёки и лживый пиетет в сторону втайне презираемого младшего братика.

Такие мысли скитались у меня в голове, и я уже был готов взорвать затянувшееся неловкое молчание, как вдруг ощутил на себе испытующий взгляд бездонных тёмных глаз и осознал, что она улыбается мне иронической улыбкой, с лёгкой укоризной покачивая прекрасной головкой.

— Нэд, возможно я ошибаюсь, но мне кажется, что вы изготовились сделать мне предложение. Не стоит так спешить! У нас и так всё хорошо!

Инстинктивно я устремился занять позицию поближе к ней.

— И как вы догадались?

Удивлению моему не было предела.

— Где вы видели женщину, не чувствовавшую этого заранее? Вы всерьёз считаете, что способны застать женщину врасплох? О, Нэд! Мне всегда было так легко и хорошо с вами! Не надо ничего менять! Не стоит портить традиции нашей верной дружбы! Это не дело, что вы, молодой, красивый мужчина, так мало цените возможность просто непринуждённо сидеть рядом с юной женщиной, пользуясь неповторимым счастьем вести с ней светскую беседу.

Я смешался.

— Что вы, Глэдис, право же, я не знаю… Знаете ли… Вот в чём тут дело… Вести непринуждённый разговор я множество раз имел возможность, ну, скажем, с директором железнодорожной станции… — не знаю, откуда на наши бедные головы так некстати свалился этот дурацкий директор, но однако… это высокопоставленное лицо развело и заслонило нас друг от друга, а потом и вовсе рассмешило нас обоих, — Глэдис, знай, я не ловец мелкой рыбы в железнодорожном пруду, мне надо много больше! Мне нужно всё! Если бы вы знали, как давно я мечтаю обнять вас, чтобы ваша милая головка прижалась к моей груди! О, Глэдис, я так хочу…

Осознав, что я не шучу и тут же намерен привести своё намерение в действие, Глэдил быстренько вспорхнула со своего кресла.

Она топнула ножкой.

— Нэд, кто научил вас портить всё так пошло? Как всё ясно и хорошо в мире, пока не происходят такие казусы! Неужто вы не способны держать себя в руках?

— Вы так топаете ножкой, как будто я это придумал первый в мире! Разве это не свойственно человеческой природе? Это язык любви! На нём говорят все люди планеты Земля!

— Да, бывает, что любовь взаимна! Но бывает и по-другому! Считайте, что мне не подфартило со счастьем изведать это славное чувство! Эта мысль вас освежит!

— Не может быть! Вам, с вашей красотой, с вашим добрым сердцем!.. Глэдис, да вы просто созданы для любви! Вам всегото и нужно, что полюбить полюбить!

— Остаётся ждать, когда любовь рухнет мне на голову!

— Гдэдис, но отчего бы вам не полюбить меня? Что мешает вам сделать это? Я урод, нищий, или есть иные недостатки?

Тут Глэдис, видимо, осознав, что погорячилась, как будто смягчила обороты. Её рука поплыла к моему лицу (о, сколько природной женственности и ласкового снисхождения было в этом жесте) и отвела назад мою голову. Вслед з этим она, очень грустно улыбнувшись, глянула мне в лицо.

— Нет, тут дело в другом! — вслед чуть томно сказала она, — Нет, вы по своей природе не обычный тщеславный мальчишка, посему, признаю, что дело тут не в том. Всё гораздо глубже!

— Мой характер?

С видом пифии она сурово кивнула.

— Как я могу исправить это? Сядьте и скажите, что мне делать! Нет… по-настоящему… я только прошу вас присесть на минутку!

Она посмотрела мне в глаза таким взором, как будто удивлялась моей прирождённой лживости, и её сомнение в эти мгновения было для меня дороже любого доверия. Как нелепо всё это может выглядеть, положенное теперь на белую, холодную бумагу! Впрочем, может, я комплексую? Хотя ничто не предвещало доброй развязки, Глэдис покорно упала в кресло.

— Скажите, что вам не нравится во мне?

— Я люблю другого человека!

Пришёл мой черёд дико подпрыгнуть на месте.

— Он пока ещё не существует, — почти пропела она, с улыбкой приближая своё лицо к моему, — И вместе с тем существует, как бесплотный, небесный идеал! Пока что мне не удалось встретить такого!

— Чем чёрт не шутит! Расскажите мне всё о нём! Как он выглядит?

— О-у, он, кажется, очень похож на вас!

— Как сладко слышать такое! А вот мне по сравнению с ним чего не хватает? Только одно слово — трезвенник, вегетарианец, аэронавт, теософ, супермен, нумизмат? Я буду кем угодно, если вы скажете мне, что вы хотите, Глэдис!

Она захохотала, удивлённая пластилиновой эластичностью моего характера.

— Ладно, но во-первых, моему идеалу и в голову не пришло бы говорить так! — сказала она, — Он представляется мне очень цельной, твёрдой, почти стальной натурой, не имеющей склонности потакать слабостям и прогибаться перед дурацкими женскими капризами! Но что гораздо серьёзнее и важнее — он человек действия, человек чести, готовый, если надо, не мигая взглянуть в глаза смерти, это человек великих замыслов и свершений, опытный и серьёзный, человек великой судьбы. Мне он нравится не столько сам по себе, сколько его мировая слава, слепящий свет которой падает частично и на меня! Как тут не вспомнить Ричарда Бертона. Его биографию, как вы знаете, написала его жена, и по ней видно, за что она так любила его! А мемуары леди Стенли! Помните её книгу, посвященную её мужу, вернее её последнюю главу? Вот каким должен быть настоящий мужчина, если хочет, чтобы его любила настоящая женщина! Вот любовь, которая возносит, не умаляя, и весь мир тогда лежит у ног той, которая вдохновляет его на великие свершения!

Глэдис, ярко озарённая огнём своего вдохновения, в эту минуту была так прекрасна, что я чуть не разрушил возвышенный строй нашей беседы. Я едва сдержал свои инстинкты и сумел кое-как продолжить спор.

— Ну, не всем ведь дано быть Бертоном и Стенли! — как бы засомневался я, — Да и не всем представляются такие возможности! Я, сколь ни жаждал, таких возможностей пока что не удосужился! Но представься мне такая возможность, я бы ей тотчас воспользовался!

— Ну, во-первых, такие возможности по-настоящему лежат на каждом углу! В том-то и суть моего идеала, что он сам рыщет в поисках подвигов! Ничто его не может остановить на пути к цели! Он жадно стремиться к своей мечте! Я такого пока что не встречала в жизни, но надеюсь, что в каком-нибудь заповедном уголке планеты он есть! Он прямо стоит передо мной, как живой! Голова — два уха! Человек — это звучит гордо! Человек — сам кузнец своей славы! Мужчина рождён совершать неслыханные подвиги, а женщина появилась на свет для того, чтобы вознаграждать своего супермена любовью. Вы знаете про французика, которому ударило в голову подняться на воздушном шаре? Утром разразился дикий шторм, но этот первооткрыватель так дорожил силой своего слова, что отказался отложить вылет. Его за считанные часы занесло к какую-то Тьмутаракань в России, за полторы тысячи километров от любого жилья! Там он и рухнул на землю посреди тайги, снегов и медведей! Смельчак, так смельчак! Нечего сказать! Вот о каком герое я мечтаю! Представьте же женщину, которой повезло полюбить такое чудо! Вы думаете, ему не завидует основная масса двуногих? Я тоже хочу, чтобы мне все до смерти завидовали, что у меня муж — супермен и герой!

— Глэдис! Ради вас я готов и не на такое! Горы сверну!

— Ради меня одной? Нет, это не дело! На такое надо идти не ради меня или кого-то, а потому, что вы не можете по-другому, потому что вы воспитаны в духе рыцарства, потому что вы с колыбели — настоящий мужчина, и иного удела просто не знаете! Вот недавно вы накропали статейку, где рассказали о взрыве в угольной шахте Вигана. Вам не пришло в голову спуститься в шахту лично, проникнуть туда самому? Почему бы вам не спасти хоть кого-то из тех, кто задыхался от угарного газа?

— Пришло! Спускался!

— Я от вас ничего подобного не слышала!

— Разве в этом есть что-то исключительное?

— Я была совершенно не в курсе! — наконец Глэдис посмотрела на меня, кажется с неким интересом, — Что ж, весьма смело!

— Тут другого нам ничего не остаётся! Хочешь написать хороший очерк — полезай в шахту! Надо самому иной раз видеть всё!

— Какой прозаичный мотив! Вы парой слов способны убить все романтические иллюзии! Но, честно говоря, невзирая на ваши мотивы, я рада за вас! Рада, что вы спускались под землю и были в шахте!

Я не мог не впиться поцелуем в протянутую мне ручку. О, сколько достоинства было в этом естественном движении, полном грации! Пальчики оближешь!

— Кажется, вы не прочь счесть меня дурой набитой с девичьими тараканами в голове! Но мои мечты для меня реальнее самой жизни, и даже если я захочу, я всё равно не смогу не следовать им! Если я буду замужем, то только за значительным человеком!

— Почему бы и нет? — закричал я, — Такие женщины, как вы, должны поднимать дух мужчин и вдохновлять их на свершения! Дайте мне шанс, и увидите, как я воспользуюсь им! Потом, как вы говорите, что человек сам творец своей судьбы, и не надо ждать подарков от фортуны… Посмотрите на Клайва! Простой клерк, и им покорена Индия! Теперь слово Джорджа! Я ещё переверну земной шар!

— Кверх ногами?

Эмоциональная вспышка буйного ирландского темперамента рассмешила её.

— Почему нет? У вас есть всё, что должно быть у настоящего мужчины! Молодость, здоровье, сила, образование, энергия! Мне было грустно слушать начало ваших речей! И сейчас я очень рада, что пробудила в вас такие мысли!

— А что если я…

Её дражайшая ручка, словно мягкий тёплый вельвет, нежно прикрыла мои губы.

— Ни слова вдогонку, сэр! Вы, как мне кажется, уже опоздали не менее, чем на полчаса в офис своей редакции! Я просто не решалась напомнить вам об этом! Но когда-нибудь, в лучшие времена, когда, без всяких сомнений, вы сможете отвоевать себе место под Солнцем, мы ещё наговоримся вволю о наших дерзаниях и мечтах!

Вот почему я был так счастлив, когда этим холодным ноябрьским вечером, воспаряя в ауре счастливых видений, догонял последний трамвай, идущий в Кембервел и повторял раз за разом, что даже если мне удасться разбить весь лоб в неустанных поисках великих деяний, которые единственно могут быть достойны моей прекрасной дамы, я пойду на всё. Но тогда никто, и в том числе я даже не представлял, к чему приведут мои поиски, и какие невиданные формы примет это божественное деяние и какими непредсказуемыми путями Провидение поведёт меня к нему.

После всего сказанного в этой. по видимости, странной и совершенно излишней для всего повествования главе, мой читатель почти наверняка возмутится, но мне придётся убедить его, что без этой легкомысленной главы не было бы и всего последующего высокоумного повествования, ибо кого, как не человека, способного ради великой любви кардинально порвать со всеми своими социальными связями и привычным окружением, человека, уверившегося в фантом, что он — главный творец своей судьбы, можно послать на любой, пусть даже самый безумный подвиг, заставить, не известив никого в известность, броситься наугад, сломя голову в пучину окутанной туманом неизвестности, бездну невиданных приключений в загадочной стране, и к каким последствиям всё это может привести.

Вы только попытайтесь вообразить, как мне, пятой кошачьей ноге в «Дейли Газетт», дался тот вечер в редакции, где в моей голове зрело и приобретало всё более кристальные очертания титаническое решение наконец определиться с подвигом, которым я попытаюсь завоевать железное сердце Глэдис и попутно сней — весь мир. На второй план отошли размышления, что могло заставить общепризнанно доброе сердце женщины послать здорового, здавомысленного мужчину в неведомые дебри какой-нибудь страны людоедов, рискнуть его бесценной жизнью ради своего возвышения? Что это было: крайний эгоизм, месть, врождённая жестокость? Тогда в моей голове не звучали подобные вопросы, ибо то, чем грешит здравая зрелость, трудно найти в пламенеющей, верящей всему и пылкой двадцатитрёхлетней юности, впервые ощутившей жаркое пламя первой любви.

Глава II

«Попытайте удачу вместе с профессором Челленджером!»

Как мне всегда нравился наш Мак Айдл, ворчливый, старый, рыжебородый редактор свежих новостей! Я имел все основания полагать, что он с симпатией относится ко мне — хорошему, исполнительному, юному корреспонденту. Конечно, нашим истинным боссом был сам великолепный Бомонт, но он обретался в разреженной до состояния космоса атмосфере Олимпийских отрогов, откуда в бинокль видны только мировые финасовые крахи или низвержения в буздну всяких государств и кабинетов министров. Временами он дефилировал пред нами, следуя в свой огромный кабинет, заваленный всякой рухлядью, с видом человека, навсегда оторвавшегося от грязной, бренной действительности, эдакий тучный ангел, с уставившимся в одну точку стеклянным взором и мыслями, заблудившимися около Персидского залива или Бэб-Эль-Мандеба. Для нас Бомонт оставался незыблемой, недосягаемой скалой, возвышающейся над просторами бурного моря, а все дела нам поневоле приходилось вести с Мак Айдлом, его верной правой рукой.

Как толькоя вошёл в редакцию, старикан кивком приветствовал. Его очки поехали на лысину.

— Хорошо, мистер Мэлоун, что вы заглянули ко мне! Судя по тому, что о вас слышно, вы не торчите на месте и делаете определённые успехи! — приветствовал он меня со своим непередаваемым шотландским акцентом.

Я поблагодарил.

— Очерк о взрыве в шахте, точно так же как и ваша корреспонденция о пожаре в Саундверке — оба великолепны! У вас есть всё для того, чтобы стать просто королём папарацци! По какому поводу вы явились повидать меня?

— Просить об одолжении!

Он стал испуганно озираться, и его крысиные глазки забегали по сторонам, тщательно избегая моей персоны.

— Дру-ду-ду! — наконец прекратил отдуваться он, — И что это такое? В чём дело?

— Как вы полагаете, сэр, не будет ли уместным послать меня с каким-нибудь заданием от нашей газеты куда подальше? Я буду стараться прыгнуть выше головы, чтобы получше выполнить задание, и уверен, что доставляю вам очень интересный материал!

— Какого сорта поручение вы бы хотели, мистер Мэлоун?

— Неплохо было было любое, лишь бы оно было сопряжено с опасностями и приключениями! Я хочу хорошенько себя испытать! Я не подведу реакцию, не бойтесь! Чем больше трудностей окажется на моём пути, тем лучше, мне кажется, испытания очень закаляют человвека!

— Я к сожалению до того не замечал за вами таланта самоубийцы! Но, похоже, момент настал?

— Нет, я люблю жизнь, но ещё меньше хочу провести её впустую! Жизнь надо прожить так, чтобы!

— Дорогой мистер Мэлоун (он стал лучиться каким-то ядовито-сладким свечением) — у вас кажется, смертельныый приступ звёздной болезни? Хорошие времена все канули в лету, не так ли? Все эти экспедиции очень сложны в организации и к тому же стоят кучу денег, в нынешние времена они едва ли способны оправдать себя! И такие задания. как правило, даются звёздам первой величины, человеку известному и даже знаменитому, с которым публика, как говорится, на «ты»! Посмотрите на глобус! Там почти уже совершенно нет белых пятен! Вы удивляете меня, сударь! Я мирно сижу в своём кабинете, а вы врываетесь ко мне с горящими безумием глазами, хватаете меня за грудки и требуете себе в полдник опасных путешествий и романтических приключений, полётов, так сказать, с дикими гусями и крокодилами. А… Нет… Постойте… Послушайте… — прервал он задумчивость и плотоядно улыбнулся, — Кстати… Про белые пятна я сказал весьма кстати… Кажется, я кое-что вспомнил!.. А что, если мы вместе с вами выведем на чистую воду одного наглого шарлатана, эдакого провинциального бонвивана, эдакова английского барона Мюнхаузена и выставим его на посмешище публики? А? Каково? Хотите поучаствовать в разоблачении афериста и его лжи? На вашей карьере это сказалось бы очень неплохо! Как вам моя идея?

— Всё, что угодно, когда угодно, куда угодно, я согласен на всё!

Мак Ардл замер, как палочник на ветке и на несколько минут словно отсутствовал, с головой погрузившись в размышления.

— Я знаю одного чудака, — вернулся он наконец на Землю, — с которым вам будет невероятно прикольно побеседовать, если вам вообще в принципе удасться это сделать и взять у него интервью. Впрочем, можно надеяться на ваш явный талант раполагать к себе людей. Не понимаю, в чём тут фишка, то ли вы просто хороший, симпатичный, воспитанный человек, то ли в вас гнездиться тайный животный магнетизм, а может быть виной ваша природная жизнерадостность — но факт, что есть — то есть, я сам испытывал на себе притягательность вашей натуры!

— Премного благодарен вам, сэр!

— Итак, почему бы вам не попытать удачи с профессором Челленджером из Энмор-Парка?

Я потерял дар речи, не зная что сказать.

— Челленджер? — завопил я, — Профессор Челленджер, знаменитый наа весь мир зоолог? Случайно это не тот самый тип, который проломил череп Бланделлу из «Телеграф»?

Редактор «Свежих Новостей» глумливо ухмыльнулся..

— Да вы похоже струхнули? Что, на такое приключение вас уже не тянет? А распространялись, что готовы на всё? Льды, пучины, обвалы… Итак, вы на попятную…

— Нет, отчего же? Всё бывает в бизнесе, сэр! — смиренно заикнулся я.

— В точку! Я вас успокою… Почти наверняка ему не удаётся всё время поддерживать в себе такое крайне экзальтированное состояние, и вы можете случайно застать его отнюдь не в качестве мрачного убийцы с одним глазом и окровавленным тесаком, а в виде трогательного ангела с белыми крыльями, чего я вам, собственно говоря, и желаю! Бланделл никогда не обладал талантом барометра, и нигде не мог почуять обстановку, в результате чего попал к Челленджеру в самый, надо признать, неподходящий момент. А тот не совладал со своими звериными инстинктами и поступил с Бланделлом в соответствии со своими уникальными представлениями о добре и зле! Но вы можете оказаться удачливее своего конкурента, и вам просто сломают ногу в нескольких местах! Вас может спасти только ваша неистребимая детская тактичность! Ваша непосредственность! Звери такое любят! Она способна вырвать слезу умиления даже из глаз бронзовой статуи! Ну, и если вам повезёт, газета уж точно не останется в долгу и высоко оценит предоставленный вами материал!

— Об этом Челленджере мне ровным счётом почти ничего не известно! — честно ляпнул я, — Ну, кроме газетной уголовной хроники, на протяжении месяцев подробно рассказывавшей о ходе судебного процесса с обвинением его Бланделлом!

— У меня, мистер Мэлоун, кое-что на него наберётся! Раньше он уже попадался мне на глаза, и я интересовался этим странным субъектом!.. — он стал доставать пачку листков из ящика стола, — Здесь основные выжимки… Позвольте доложить вам, что мне известно… Итак… «Челленджер, Джордж Эдвард. Родился: Ларгс, 1863. Так-с… Образование: Академия в Ларгсе; Эдинбургский Университет. Британский Музей, Ассистент, 1892. Ассистент Хранителя Музея Антропологии, 1893. Уволен после обмена ядовитыми записками с директором музея. Награждён медалью Крейстона за выдающиеся открытия в зоологии. Почётный Член Иностранных Научных обществ — далее следует десять дюймов петитом всяких перечислений — Бельгийское сообщество, Американская Академия Наук, Ла Плата, и так далее, и тому подобное, Экс-Президент Палеонтологического Общества, Секция „H“ Британской Ассоциации — и далее вс в таком же духе, Научные Публикации: „Обзор строения типов черепов Калмыков“; „Ответвления Эволюции позвоночных“; тут и великое множество статей, включая „Ложные Ходы Вейсманизма“ — причина большой бучи и скандала на Венском зоологическом конгрессе, Пристрастия: Прогулки, Альпинизм. Адрес: Энмор-Парк, Кенсингтон». Можете взять это себе. Больше я ничем не могу быть вам полезен!

Я тотчас запрятал листок в карман.

— Сэр, минуточку! — сказал я, поворачиваясь и желая взглянуть в лицо собеседника и увидел прямо перед собой уже розовую плешь, а не былую красную морду, — Мне не совсем ясно, о чём будет моё интервью, когда я буду брать его у этого джентльмена? Что он такого натворил?

Красная морда тут же вернулась на место.

— Что? Дунул в Южную Америку два года назад! Отправился в экспедицию один! Вернулся в прошлом году. Без сомнений, шлялся по Южной Америке, но сохранил всё в глубокой тайне, где, и признаков, что наконец сообщит, не наблюдается. Поначалу начал напускать туманных россказней о своих приключениях, но быстро заткнулся, как устрица, и вообще прекратил выступления. Причина? Случилось нечто чудесное — или перед нами враньё от этого чемпиона лжи, что даже вероятнее всего остального. Зафиксирована его ссылка на засвеченные фотографии, но специалисты утверждают, что фотографии полностью сфальсифицированы. Его так затравили эти назойливые папарацци, что он как зверь кидается на любого, кто осмеливается задавать ему вопросы, и уже масса репортёров слетела у него с лестницы, едва ли не покалечившись. Но, скажу вам по секрету, на самом деле это просто удачливый профан от науки, балующийся её раскрученными местами и страдающий припадками неизлечимой мизантропии. Мы ещё увидим, как его посадят на скамью подсудимых за убийство! Не сомневайтесь! Работы вам хватит! Так что учитывайте, с кем вам приходится с этого момента иметь дело, дорогой мистер Мэлоун! А теперь пшол вон отсюда, и не выудив из него душу грешную, в редакцию не живым возвращайся! Понял? Вы, сударь, здоровый, крупный самец, не сомневаюсь, что вам будет по плечу постоять за себя, и с достоинством вывернуться из этой передряги! Если вам придётся плохо, используйте «Акт об Ответственности Работодателей»! Но больше полагайтесь на Провидение и быстроту своих ног! Вы знаете, как я буду рыдать над вашим гробом, если удача случайно отвернётся от вас!

Сардонически кривляющаяся красная морда снова пропала и её заменил розовый овал затылка с лёгкой опушкой по краям. Аудиенция, судя по всему, закончилась.

Я решил заглянуть в клуб «Дикарь», но по пути на время замер у парапета Адельфи-Террас и надолго уставился в разноцветные масляные разводы поверх тёмной, глухой поверхности реки. Я знал, что свежий воздух хорошо проветривает голову, и в мою голову наконец стали проникать свежие, здравые мысли. Я вынул из заднего кармана лист с перечислением подвигов профессора Челленджера, и при свете фонаря освежил их в памяти. И тут словно святой дух навёл на меня яркий луч вдохновения, иначе никак такое не назовёшь! Из всего известного об этом криминальном профессоре вытекало только одно — ни один корреспондент, ни один папарацци не попадёт к нему и не преодолеет даже пределы его передней. Но эти мерзкие скандалы, которые он устраивал на ровном месте, говорили только о том, что он истинный фанатик науки, и ради науки готов на всё. Стоило обмозговать, нельзя ли сыграть на этой его милой слабине? Ну, что ж, решил я, попытаемся! Чем чёрт не шутит!

Я ввалился в клуб. Шёл уже двенадцатый час, и большая гостиная была под завязку забита людьми, хотя до того, как все соберутся, было ещё очень далеко. Я заметил высокого тонкого, довольно бледного типа, восседавшего в кресле у камина. Он повернул ко мне лицо как раз в тот момент, когда я только стал придвигать своё кресло поближе к огню. О, подумалось мне, вот встреча, о которой я едва ли мог мечтать! Это оказался сотрудник журнала «Натура», тощий, как гончая собака, иссохший, желчный Тарп Генри. Я немедленно взял быка за рога.

— Что вам известно о профессоре Челленджере?

— Челленджер? — нехотя откликнулся он, скорчившись и хмуря брови, — Это не тот ли чудик, который забивал всем памороки своими сказочками о поездке в Южную Америку?

— Какими сказками?

— Ох, он с таким пылом трепался, что открыл там каких-то уникальных четвероногих тварей! Мне бы ещё поддаться и поверить в такую чушь! Потом, кажется, его заставили отречься от своих инсинуаций! Он не сдался и дал интервью «Рейтер», но и тут его постигла неудача. Его так освистали, что он, похоже и сам понял — дело скверно! Без людей, которые ему верили, надо признать, не обошлось. Сами знаете, люди могут поверить и в говорящую лягушку! Но он повёл дела таким образом, что оттолкнул от себя и их!

— Как?

— Вот так! Своей непредставимой неотёсанностью и хулиганскими выходками! На свою голову бедолага старый Ведли из Зоологического института послал Челленджеру вполне комплиментарное письмо: «Президент Зоологического Института просит почтить чрезвычайно уважаемого в Научном мире профессора Челленджера просьбой почтить своим высоким присутствием очередное заседание института». Как вы думаете, каков был ответ почтенного профессора Челленджера?

— И каков же?

— Поток грязных, нецензурных ругательств!

— Такого просто не может быть!

— Сильно цепнзурированный вариант его ответа мог бы выглядеть так: «Профессор Челленджер выражает своё ответное уважение Президенту Зоологического Института и в качестве ответной любезности нижайше просит того убираться подобру-поздорову к дьяволу и чёртовой матери!»

— Боже милосердный!

— Да, я почти уверен, что старикан Ведли сказал примерно то же самое. Мне припоминается его дикий, звериный вой на собрании: «За все пятьдесят лет честного служения Экспериментальной науке …я… я…» На нём не было лица, и он почти утратил человеческий облик.

— Подбросьте что-нибудь ещё об этом Челленджере!

— Ладно, я простой бактериолог, как вы знаете. Мой мир целиком умещается в окошечке микроскопа, а то, что перед глазами меня вовсе не интересует! Я всего лишь фронтмен, караулящий экстремальные границы непознанного! Изредка мне выпадает трагический удел выползти из своей башни из слоновой кости и лицом к лицу столкнуться с низкими и грубыми порождениями человеческой природы, с жалкими, неразвитыми людьми, они такие неотёсанные, такие грубые, такие мрази, встречи с ними не только оскорбляют меня, но и выводят из равновесия! Моё дело сторона, я человек тихий, домосед, но даже до меня, живущего по преимуществу в водосточной трубе, потихоньку стали доходить слушки об этом Челленджере. Челленджер отнюдь не из числа тех, от кого, как от назойливой мухи, можно легко отмахнуться! Челленджер — гений! Он умница, каких мало! Это концентрация человеческого интеллекта, и силы, однако не следует сбрасывать со счетов, что он к тому же ещё и махровый идеалист и махровый фанатик, не очень-то разбирающийся в средствах, какими он шпарит к цели. В конце концов он докатился до того, что стал ссылаться на явно фальшивые фотографии, настоящие подделки, с пеной у рта доказывая, что все они сделаны в Южной Америке!

— Вы говорите, он фанатик! Фанатик в чём?

— В тысяче вещей! Давеча он, как бешеный зверь, накинулся на теорию Эволюции Вейсмана! Утверждают, что в Вене он устроил грандиозный скандал по этому поводу!

— Вы не можете рассказать поподробнее?

— Только не сейчас! У нас в редакции есть подробные переводы протоколов конгресса. Если хотите посмотреть, я к вашим услугам!

— Я мог только мечтать об этом! Я должен взять интервью у этого типа! Как я понимаю, это будет не так-то просто, поэтомуследует поискать к нему какой-то ключик! Спасибо вам огромное за помощь! Если ещё не так поздно, тогда идёмьте!

Полчасом позднее я уже рассиживался в уютной редакции, листая неподъёмную инкунабулу с обнаруженной в ней статьёй « Вейсман или Дарвин?», с многозначительным подзаголовком: «Бурные схватки и оживлённые дебаты в Вене! Горячие прения!» Едва ли мои научные познания могли бы быть признаны фундаментальными, поэтому самая суть споров упорно ускользала от меня, было понятно лишь то, что хулиганистый профессор вёл научный диспут в необычайно агрессивной форме, чем, по всей видимости, просто разъярил вальяжных континентальных коллег. В скобках стояли три заметки, на которые просто невозможно было не обратить внимание: «Гневные реплики с мест!», «Шум и выкрики в зале!», «Общая обструкция и протест». Это было понятнее. Всё остальное, включая всякие теории и научную терминологию, я посчитал казуистической китайской грамотой и глобоко в неё углубляться не стал.

— Нельзя ли попросить вас, если это возможно, перевести эту чертовщину на обычный человеческий язык! — обратился я с жалкой молитвенным пафосом к моему доброму спутнику.

— Что вы, это и есть перевод!

— Тогда мне ничего не остаётся, как ввергнуться в джунгли оригинала!

— Тут есть условия жизни только для посвящённых небожителей!

— Ох, мне бы вычленить из всего этого бреда хотя бы одну фразу, которую можно членораздельно произнести! О смысле я уже не говорю! А, вот кажется что-то похожее! Кажется, я врубился в эти три слова! Дайте ручку, надо записать! Это будет наживкой, которую я нанижу на свои крючки, прежде чем бросить эти протухшие вкусняшки безумному профессору! Посмотрим, хитрая ли это рыба!

— От меня вам ещё что-то нужно?

— Стойте, стойте! Погодите! Может быть стоит обратиться к нему с письмом? Ведь если он получит письмо с таким солидным адресатом, это только прибавит солидности нашему намеренью!

— Результат будет немного отличаться от ваших прогнозов! Вы явно не Дельфийская Сивилла! Этот бандит, едва получит письмо, сразу отправится к нам в редакцию и переломает здесь все стулья и рёбра!

— Не может быть! Я напишу такое ласковое письмо, что даже крокодил подобреет! Показать вам текст?

— Ладно, дерзайте, если вам угодно! Вот, садитесь на мой стул! Там бумага, здесь перо и чернила! Когда напишете, дайте почитать! Тут без цензуры не обойтись!

Пришлось мне попотеть порядком, но в итоге получилось нечто, как мне казалось, вполне удобоваримое. Гордясь своей эпистолярной новинкой, я не без пиетета прочитал текст моему личному цензору:

«Дорогой Профессор Челленджер,» — гласила бумага, — Пребывая в статусе скромного естествоиспытателя Природы, я, как ваш скромный ученик, с интересом следящий за Вашими гипотезами, выссказанными по поводу серьёзных противоречий между фундаментальными основами теорий Дарвина и Вейсмана и имея возможность ознакомиться с Вашими ранними…

— Да вы просто какой-то инфернальный лгун! — промурлыкал Taрп Генри.

— «…выступлениями, в частности, вашей блестящей речью на Венском Конгрессе, считаю всё это величайшим и несравненным вкладом в мировую науку! Ваш доклад на конгрессе, с его незыблемой и железной логикой, мысли, изложенные в нём — всё это даёт полную, всеобъемлющую картину великих достижений современной науки. Между тем там есть одно место, вызвавшее мои вопросы. В частности вот этот параграф: «Я категорически отрицаю верность лживого с точки зрения академической науки утверждения, что любой обособленный живой организм — есть некий микрокосм, строение которого обусловлено историческими процессами в течение чрезвычайно длительных этапов истории, с постепенными изменениями в рамках многих поколений». Осмелюсь высказать вам моё мелкое критическое замечание и вопросить Вас, не собираетесь ли вы, Профессор, сообразуясь с новейшими данными, несколько пересмотреть свою точку зрения и внести необходимые поправки в свою теорию? Не считаете ли вы это некоторой натяжкой? Не откажетесь ли Вы, уважаемый Профессор в моей нижайшей просьбе иметь у Вас личную аудиенцию, с тем, чтобы прояснить некоторые научные вопросы, которые можно решить только в личном контакте? Если Вы не против, мой визит будет осуществлён послезавтра, в одиннадцать утра. Ваш верный покорный слуга,

Всецело уважающий Вас Эдуард. Д. Мэлоун.

— Ну и как вам? — спросил я триумфально.

— Ну, если ваша честь не вопиёт…

— Я держу её на голодном пайке!

— А дальше вы чем займётесь?

— Полечу к профессору на встречу! Мне бы только прорваться к нему в кабинет, а там я уж разберусь, что к чему. Я готов на всё! Даже на то, чтобы покаяться перед ним! Он не так прост, но если в нём есть живая жилка, он поймёт меня! Мне и не таким удавалось угодить!

— Удавалось угодить? Он вам так угодит чем-нибудь тяжёленьким, что можете и не очухаться. У вас есть бронежилет, средневековая кольчуга или на худой конец костюм для американского футбола? Хорошо! Тогда у меня отлегло от сердца, и я не стану оплакивать вас заранее! Судя по тому, как тут работает почта, ответ будет ждать вас в среду. Ну, если он вообще соизволит вам ответить!

Это дикий, всепожирающий хищник — предмет всеобщей ненависти и презрения. Студентов стращают им постоянно, и они всё время потешаются над Профессором. А что касается вас, лучше бы вы не не знали ни его самого, ни его имени!

Глава III

Совершенно невообразимый тип!

Феерическим ожиданиям моего друга не суждено было сбыться. Когда в среду я зашёл к нему, меня ожидало послание с Кенсингтонским штемпелем. Адрес, нацарапанный будто куриной клешнёй, был поразительно схож с куском погнутой колючей проволоки. Привожу содержание этого письма:

«Энмор-Парк, Кенсингтон.

СЭР, — Я получил ваше письмо, в котором продемонстрирована поддержка моих идей, каковые, серьёзно говоря, совершенно не нуждаются в чьей-либо поддержке! Должен Вам заметить, что в начале вашей эпистолы, Вы блеснули словом «Гипотеза», даже не удосужившись осознать, насколько это слово, использованное в вашем конкретном контексте, оскорбительно для меня! Однако дальнейшее ознакомление с Вашим посланием убедило меня в том, что я имею дело с человеком с приличными намерениями, но бестактным до наивности и глупым до невежества. Посему я не обижаюсь на Вашу природную бестактность! Далее в Вашем послании приводится вырванная из контекста цитата, смысл которой, по всей видимости, едва ли доходит до ваших тупых мозгов. Мне казалось, что такие простые постулаты могут быть недоступны только неразумию тлей, микробов или муравьёв, или для ещё более диких и недоразвитых сущностей. Но вы опровергли моё заблуждение! Однако в силу того, что в Ваши заблуждения ещё не проник первый луч Солнца благотворного научного знания, я могу внести в это дело свою лепту и готов принять Вас в указанное Вами время, не считаясь с тем, что всякие пустые посещения и досужие посетители мне отвратительны! Далее, касаясь Ваших поправок к моим теориям, то они, да будет Вам теперь это известно, по моему зрелому рассуждению, совершенно неуместны, ибо я не имею плебейской привычки менять свои устоявшиеся взгляды и воззрения! Ежели Вы прибудете в положенное время, потрудитесь показать моему лакею конверт этого письма, зовут его Остин, и его главной миссией является обязаность ограждать мою персону от наглых, навязчивых мерзавцев и шакалов, именующих себя журналюгами.

Всегда Ваш Джордж Эдвард Челленджер».

Таким было это письмо, которое я громко зачитал в кабинете Тарпа Генри. Он появился в своём кабинете гораздо раньше положенного времени именно из-за интереса к содержанию этого письма. Ему было просто любопытно, чем окончится моя смелая до безрассудства попытка. Прослушав всё, Тарп ограничился кратким резюме: «Есть новое кровоостанавливающее лекарство — кутикура! Существует множество людей, которые полагают кутикуру более эффективной, чем арника!»

Юмор некоторых особей воистину уникален!

Не позднее десяти тридцати я получил это письмо, и к счастью кэбмен доставил меня к месту назначения своевременно. Передо мной возник солидный особняк с тяжёлыми колоннами и лепниной. В окнах висели тяжёлые дорогие шторы, и общее впечатления от этого домовладения было впечатлением о богатстве и несомненном материальном благополучии этого профессора.

За открывшейся дверью оказался сухопарый, смуглый до черноты мужчина неявного возраста, облачённый в смоляную матросскую куртку и тёмно-коричневые, кожаные гетры. Я узнал потом, что это был шофёр Челленджера, которому поневоле приходилось исполнять разные приватные поручения своего шефа. По моим сведениям рядом с ним не мог долго ужиться ни один лакей. Его холодные колющие светло-голубые глазки ощупали мне я головы до пят.

— Вам назначен визит? — спросил он.

— Да, назначен!

— Давайте письмо! Оно при вас?

Я полез за конвертом.

— Всё правильно!

Нет, этот не из тех, кто будет попусту тратить слова! Я пытался не отставать от него, когда он стремительно понёсся по коридору, и исчез, когда из дверей, вероятно столовой, навстречу мне стремительно вылетела женщина. Живые, чёрные глаза её, маленькая фигурка говорили, что это скорее француженка, чем британка.

— Минуточку! Минуточку! — сказала она тоном истинной леди, — Остин! Подождите-ка! Сэр! Пройдите! Сюда-сюда! Можно у вас осведомиться? Вы знакомы с моим мужем? Встречались раньше?

— Никак нет, мадам! Не имел чести! Мы не знакомы!

— Что ж… тогда позвольте заранее выразить вам своё сочувствие и высказать извинения за дальнейшее поведение этого совершенно невозможного человека! Да, совершенно невозможного! Предупреждён — значит вооружён! Заранее прошу извинить его будущие выходки! Ради бога, будьте снисходительны к большому ребёнку! И да храни вас господь!

— Ваше внимание, мадам, для меня бесценно!

— Слушайте внимательно! Если будет хоть малейшее свидетельство того, что он входит в ярость, сразу бегите сломя голову вон из комнаты! Старайтесь ни в чём ему не перечить! Уже очень многие поплатились за такую дерзость! Самое печальное заключается в том, что многие пострадавшие потом разносят о нас дурную славу, и огласка произошедшего ужасно отражается на состоянии наших дел! Вы случайно не собираетесь его спрашивать о поздке в Южную Америку?

Я ответил… С детства я не приучен лгать женщинам!

— Бог ты мой! Нет темы опаснее! Вам всё равно не удасться поверить ни одному его слову, даже если вы глупее ребёнка! Не удивляйтесь этому! Прошу вас только об одном, никогда не выказывайте публично своего недоверия или насмешки, в ответ вы получите припадок бешенства! Он начинает буйствовать практически без повода! Кивайте головой, соглашайтесь с ним, притворитесь, что сказанное им — чистая правда, и всё, дай бог, кончится благополучно! Вам не следует забывать, что он фанатически убеждён в своей правоте! Не сомневайтесь, он просто фанатик! При этом вы не отыщете во всём мире человека чеестнее его. Итак, вы выслушали инструкцию, теперь идите, если поймёте, ччто опасность слишком сильна, стало в самом деле опасно, звоните изо всех сил в колокольчик, и попытайтесь сдержать его до моего появления, я сразу прибегу и тогда у вас есть шанс уцелеть — я обычно справляюсь с этим бизоном в одиночку даже в самой чудовищной ситуации!

На этом оптимистическом напутствии леди завершила дозволенные речи и предала меня бронзовой статуе, в которую во время нашей беседы превратился и так не слишком разговорчивый и канонически скромный Остин.

Молчаливая бронзовая статуя повела меня дальше в глубь дома. Короткий стук в дверь, вопль разъярённого льва изнутри, и через мгновение я оказался в Колизее лицом к лицу с разъярённым профессором-ретиарием.

Он восседал на вращающемся кресле за бескрайним столом, заваленном горами книг, какими-то смятыми картами и бумажками. Едва я переступил порог, как кресло резко повернулось. При виде этого человека я поперхнулся. Хотя воображение и рисовало мне необычную и непредставимую личность, реальность превзошла все мои ожидания. Первым делом меня потрясли необъятные размеры тела профессора. Вторым потрясением была его величественная осанка. Такие величественные головы я видел только в Британском музее в размеле античных голов и торсов. Но даже там не было таких чудовищных голов. Осмелься я тогда схватить на вешалке его цилинд и напялить на себя, моя голова утонула бы в нём по самые плечи. Личина и борода патриарха науки сразу напомнила мне об ассирийских быках. Лицо слегка обрюзгшее, очень мясистое, квадратная бородища, чёрная, как смоль, пологом упавшая на грудь. Необычна была причёска, увенчанная длинной прядью, словно приклеенной к огромному, воистину сократовскому лбу. Под мохнатыми густыми бровями, в глубоких впадинах, своей жизнью жили его ясные, большие серо-голубые глаза. Он вперил в меня свой взор, полный властного и критического скептицизма. Передо мной высились его могучие, широченные плечи, грудь колесом и две огромные сильные конечности, обильно заросшие чёрной густой растительностью. Общую картину завершал подобный раскатам грома рыкающий, звероподобный бас. Если вам удалось ознакомиться с моим описанием, то вам станет понятно моё первое впечатление от встречи с великим учёным и естесствоиспытателем — профессором Челленджером.

— Ну и? — проревел он, вызывающе уставившись мне в глаза, — И что же вам будет угодно?

Я прекрасно понимал, что если сразу признаюсь в своих намерениях, о заветном интервью можно будет забыть навсегда.

— Профессор! Вы были бесконечно добры, согласившись принять меня! — смиренным тоном начал я, протянув ему конверт.

Он треснул ящиком стола и вынул из него бумагу. Это было моё письмо.

— Ваше?

— Да!

— О, итак, предо мной тот самый дерзкий молодой человек, которому не внятны элементарные азбучные истины! Однако, если не обращать внимания на прискорбные мелочи, можно констатировать, что мои взгляды в общем и целом удостоились вашей похвалы… Не так ли?

— Сэр! Без всяких сомнений, так!

Говоря это, я постарался вложить в свои слова как можно больше трогательного пафоса.

— Вот как обстоят дела, оказывается! Нате вам! После вашей похвальбы мои позиции в науке стали просто непоколебимы! Я вижу! Что ж! Ваша молодость и внешность являются надёжной опорой моим делам и посему вдвойне ценны! Мне приходится иной раз делать выбор! Мне в моём положении поневоле приходится выбирать вашу доморощенную поддержку хрюканью стада свиней, которые толпой набросились на меня в Вене, хотя их мерзкое хрюканье детский лепет даже в сравнении с английским боровом!

Его глаза сверкнули такой яростью, что он сам стал поневоле похож на разъярённого хрюкающего борова.

— То, что мне известно, лишь доказывает возмутительную низость этих людей! — успел подмахнуть я.

— Слёзы из глаз! Как мило! Я вполне обойдусь без вашего сочувствия! Вы, кажется ещё не понимаете, что я сам вполне в состоянии справится со сворой записных шавок и толпой их прихлебателей. Старого кота нельзя загонять в угол! Только осмельтесь припереть Джорджа Эдварда Челленджера спиной к стене, дражайший сэр, и вы увидите, что он только и ждал этого! О большей радости мне и мечтать не приходится! Вот что, сэр, давайте потрудимся над тем, чтобы как можно больше сократить протяжённость вашего визита. Вас он осчастливит едва ли, меня — ещё меньше! Как я понял, вы пришли высказать мне свои частные соображения по поводу моего доклада в Вене, не так ли?

Он был так прямолинейно — бесцеремонен, что хитрить с ним было практически невозможно. И я решил насколько возможно затягивать игру, в расчёте на то, что настанет удачный момент и для моего хода. В моих планах всё было так просто! О моя хвалёная Ирландская находчивость! Явись ко мне на помощь, не оставь меня в беде неминучей, только твоей поруки мне не хватает сейчас! Иначе — аминь!

О, как трудно мне было сохранять спокойствие под пристальным напором этих стальных глаз!

— Вы, кажется, решили заставить себя ждать! — гремел в моих ушах его ломовой голос.

Мой голос издал петушка и я чуть не запнулся.

— Я…Я, само собой, едва лишь вхожу в величественную прихожую науки…, — пролепетал я, расплываясь в идиотской улыбке, — у меня нет иных амбиций, кроме как завоевать звание простого исследователя. Гм… Но, простите, в этой проблеме, как мне кажется, вы уж слишком строги к Вейцману, уж слишком! Известные миру доказательства… разве… они не укрепляют его позиции?

— И какие же это доказательства? — его слова были полны угрюмого спокойствия.

— Мне и вам известно, что прямых доказательств пока не получено. Но вполне понятно, так сказать, общее направление развития научной теории…

Профессор склонился над столом, а потом поднял голову и вперил в меня сосредоточенный взор.

— Да будет вам известно, молодой человек, — прошипел он, начиная по очереди гнуть пальцы, — что фактор черепа есть фактор первостепенный!

— Несомненно! — ответил я.

— И пока что телегонические влияния сомнительны?

— Безусловно!

— Вам внятно, что плазма зародыша отлична от партено-генетической яйцеклетки?

— Без сомнений! — рявкнул я, удивившись своей дерзости.

— И что это может доказать? — спросил он таким ядовито-вкрадчивым тенорком, что я заледенел.

Я развёл руками.

— Да! В самом деле… И что же это доказывает?

— Сказать? — ещё более ядовито пришёптывал он.

— Ну, будьте любезны!

— Это доказывает всего лишь, — взревел разъярённый бычара, — что другого такого прощелыги, как ты, не сыскать во всём этом грязном Лондоне! Ах ты, гнусный, наглый папараццишка, ты так же скверно судишь о науке, как и о слове «порядочность»! Я тебя…

Его грузная туша взлетела с кресла. Глаза его пылали сумасшедшим огнём. Но даже такой страшный момент не мог ничего поделать с моей репортёрской наблюдательностью, и я с изумлением узрел, какой низенький мой профессор. Он приходился мне ровно по плечо, эдакий сплющеный Геркулес, вся жизненная мощь которого воплотилась в богатырской груди и титанических плечах и потом ушла в бескрайние глубины мозга.

— Я тут изголяюсь, молю чушь, тролю вас, сэр! — завопил он, вытянув шею и как динозавр, растопырив лапы над столом, Я несу жалкий, несусветный вздор! И вам пришло в вашу птичью голову потягаться со мной, жалкий мальчишка, вам, чей мозг едва ли превышает размеры лесного орешка! Вы, вонючие писаки, возомнили себя великими моралистами! Вы, проклятые щелкопёры и лжецы, сочли, что уже наделены властью мешать любого святого с навозом и возносить мерзавцев за облака? Вы вознамерились думать, что мы, разумные и свободные люди, присягнули валяться у вас в ногах, жалостно вымаливая у ничтожеств проплаченную похвалу? Этому нулю — протекцию, а этого трудягу — затоптать и стереть в порошок! Я в курсе ваших низких игр! Не слишком ли высоко вы забрались? В хорошие времена вас видно не было, под столом все ходили, скромники, дорвались теперь? Мерзкие болтуны! Я вас в угол поставлю! Сэр! Надеюсь, вам уже понятно, что Джордж Эдвард Челленджер — вам не пара! Мной никто никогда не командовал! Я предупреждал вас, но вы не послушались, теперь пеняйте на себя! С вас фант, любезнейший экс-мистер Мэлоун! С вас причитается! Вы сами затеяли эти опасные игры! Вы проиграли! Вон!

Это было слишком даже для такого рождественского барашка, как я.

— Слушайте, вы, сэр!.. — крикнул я, одновременно тихо отползая к двери, — Ваше право — браниться сколько вашей душе угодно, но этому есть предел! Я не позволю наскакивать на меня с кулаками наперевес!

— А! Он не позволит! Он не даст! — как танк накатывался он на меня, олицетворяя всем своим видом абсолютную угрозу, и вдруг остановился, и сунул внезапно уменьшившиеся в размерах пухлые лапки в карманы маленькой школьной курточки, которая скорее подошла бы отличнику в младшем классе школы, чем знаменитому европейскому профессору, — Впрочем, если бы мне было впервой выкидывать из своей передней всякую шушваль! Дюжина таких субчиков уже вылетела плашмя на улицу! Постарайтесь не разбить морду о плитуар! Я готов платить за каждого выкинутого в окно платить полный штраф по три фунта пятнадцать шиллингов! Что сказать — немного не дёшево, но наука требует жертв! А теперь, дорогуша, не последовать ли вам по пятам ваших дебильных коллег? Как вы полагаете, это неизбежно? Вы согласны со мной?

Он снова раздулся в монстра и возобновил грозное продвижение в моём направлении, выбрасывая остроносые носы тапок в разные стороны, как клоун на арене цирка.

Меня посетила здравая мысль броситься обратно в холл, но я сразу отбросил эту мысль, как позорную. Пламя гнева уже начинало медленно, но неуклонно разгораться в моей душе. Ещё несколько минут назад я был просто пластилиновым дурачком, готовым соглашаться с чем угодно, и терпеть почти всё, но теперь пришло время возрождения моего пламенного собственного достоинства!

— А ну-ка, руки прочь! Сэр! Я не потерплю такого!

— Нате вам! Оказывается, он не потерпит! Гордый какой! — вздёрнул он усишки, и я увидел, как между его пухлыми губами блеснули кровожадные белые клыки, — Так вы говорите, не потерпите?

— Не строй из себя дурака! — нагло процедил я, — На что ты рассчитываешь? Во мне двести футов одних мышц! Я крепок, как железный штырь! Я каждую субботу сражаюсь в рэгби за ирландскую сборную! Тебе со мной не тя…

В ту же секунду он, как зверь, ринулся на меня. По счастью, я успел отворить дверь в кабинет, иначе она была бы превращена в щепу. Как смерчь, мы прокатились по коридору, увлекая за собой стулья и столы. Я отплёвывался от профессорской бороды, которая лезла в рот, мы схватились в объятиях не на щутку, наши тела попирали друг друга, а стул то и дело поднимался и опускался то в руке одного, то в руке другого бойца. Заботливый Остин забежал вперёд и предупредительно распахнул входную дверь. Мы кувырком скатились по входной лестнице. По пути я припомнил, что примерно такое шоу я уже некогда видел в исполнении братьев Мэк, это было в мюзик-холле, и там братья. скорее всего, репетировали целый месяц, чтобы обойтись без излишнего членовредительства. Грохнувшись о последнюю ступеньку, злополучный стул рассыпался на куски, а мы благополучно сверзлись в глубокую водосточную канаву. Профессор шустро оказался на ножках, пытаясь отдышаться от астматического кашля.

— Вам довольно? — визгнул он, задыхаясь и схватившись за грудь.

— Хулиганьё! — выплюнул я первую кровь и едва умудряясь подняться с земли.

Все предполсылки были для того, чтобы продолжить баталию, и было видно, что бойцовый дух продолжает снедать профессора, но сама судьба сделала всё для прекращения этой дурацкой схватки. Вдруг за нашими спинами вырос полисмен с большим блокнотом в руках.

— Что вы творите? У вас совесть есть? — цыкнул он, обращаясь к обоим.

Это были единственные здравые слова, какие мне пришлось услышать в Энмор-Парке, — Тэк-с, — продолжил допытываться блюститель, избрав меня жертвой вопросов, — Что всё это значит?

— Он первый напал на меня! — сказал я.

— Скажите, это правда, вы напали первый?

Профессор Челленджер, как взъерошенный бык, жарко дышал в ответ.

— Кажется, я вспомнил вас! — сказал полицейский, — Это уже не первый случай, — сказал он, строго закачав шлемом, — Незадолго до этого, ведь у вас были подобные проблемы, не так ли? У юноши синяк под глазом! Сударь! Вы, сэр, готовы предьявить ему официальное обвинение?

Как ни странно, я неожиданно для себя сменил гнев на милость.

— Отнюдь не готов! Не предъявляю!

— Нет? По какой причине? — удивился полисмен, разглядывая мою изрядно помятую физиономию.

— Я сам во многом виноват! Я сам напросился к нему в гости, а он честно предупреждал меня о своих странностях!

Блокнот полисмена захлопнулся.

— Предупреждаю вас обоих! Подобные безобразия недопустимы! — вздёрнул нос блюститель, — Ладно, хорошо! Осади на плитуар! Всем разойтись!

Эти рекомендации уже относились не к нам, а к мальчику из мясной лавки, который смотрел на нас с широко разинутым ртом и зелёной соплёй из носа, и двум- трём праздным зевакам, которые крутились вокруг нас, с удовольствием наблюдая за ходом сражения. Потом полисмен важно прошествовал по мостовой, тесня своей тушей новую паству. Профессор глянул искоса на меня и в его зрачке блеснула юмористическая искорка.

— Ну, что ж, раз уж наш диспут не завершён, прошу к столу!

Хотя я и мог опасаться, что приглашение к такому столу могло оказаться приглашением Синей Бороды или графа Дракулы и не так хорошо кончиться, как заявлено, я покорно проследовал вслед за ним в дом. Предупредительный, как лакированный деревянный гриф, лакей Остин, механическим движением захлопнул за нами дверь.

Глава IV

Величайшее открытие в мире!

Едва дверь захлопнулась за нами, как из столовой выскочила разъярённая и всклокоченная миссис Челленджер. Эта миниатюрная женщина, похожая теперь на тигрицу, была просто вне себя от ярости. Она прыгала перед своим смущённым мужем, как всклокоченная квочка, дорвавшаяся до бойцового бульдога. По всей видимости, она не избегла страшной участи наблюдать за перепетиями нашего Ватерлоо, но не заметила меня, теперь скромно стоящего в сторонке.

— Джорджи! Что за изувеские игрища? — вопила она, — Ты сделал этого доброго юношу инвалидом!

— Да вот он сам! Улыбка от уха до уха!

Его слова смутили миссис Челленджер, но она быстро сориентировалась в обстановке и сказала:

— Извините ради бога! Я вас не заметила!

— Ничего страшного, сударыня! Всё в норме!

— Нет, этот злодей, как я вижу, поставил вам здоровенный фингал под глазом! Я извиняюсь! Просто невозможно спокойно смотреть на это! Преступник! Ни дня без свары и побоев! Ни недели без скандала! Джордж, ты сам не видишь, у нас уже нет друзей, ни знакомых, все нас ненавидят, все над нами смеются! Нам нигде ни от кого нет проходу! Нет, моему терпению есть предел! Это последняя капля, переполнившая чан моего терпения!

— О мать моя! К чему трясти грязным бельём на людях?

— И для кого это теперь секрет? — заорала она, — Да ты всерьёз думаешь, что наша улица, да что там улица — весь Лондон не знает и не смеётся над нами? Убирайся, Остин, ты больше не нужен! Все, кто не лень,, перемывает тебе косточки, а ты не видишь! Куда делось твоё чувство собственного достоинства! Где твоё самоуважение? Ты не хулиган с окраины, ты, как-никак — профессор огромного университета, наставник и просветитель юношей -студентов! Они должны уважать тебя! За что? Джордж! За что? Куда делось твоё человеческое достоинство?

— А твоё где, дорогуша? — вставил шпильку Профессор.

— До чего же ты довёл меня? Бог знает до чего! Да ты просто хулиган! Хулиганьё уличное! Во что ты превратился?

— Держи себя в руках, Джесс! Прошу тебя, вернись в этот мир!

— Невменяемый скандалист! Бычара!

— К позорному стобу за публичное оскорбление! — мотая головой, как бык, уворачивающийся от назойливых слепней, сказал Челленджер.

И тут я увидел то, что меня просто ошарашило: профессор более ни говоря ни слова, схватил жену поперёк и через пару секунд установил её на высокий мраморный подстамент, который стоял в самом углу холла. Эта штука, высотой не менее семи футов, была такой узкой, что миссис Челленджер только с большим трудом удавалось балансировать на её вершине. Едва ли можно представить более комичное и одновременно более дикое зрелище — боясь сверзнуться оттуда, она, под стать каменной мадонне и с ликом Медузы Горгоны, замерла наверху, умудряясь изредка топтаться на одном месте.

— А ну, сними меня! — наконец взмолилась она.

— В приличном обществе говорят: «Пожалуйста!»

— Кончай бузить, Джордж! Сними меня сейчас же!

— Пойдёмьте, займёмся нашими делами, мистер Мэлоун!

— Сэр, побойтесь бога! — сказал я, кивая в сторону его жены.

— Джеки, радость моя! Есть хорошие новости, детка! Мистер Мэлоун ходатайствует за тебя! Пролепечи только «пожалуйста» — и ты снова на земле!

— Чёртов бычара! Ну ладно — пожалуйста — пожалуйста- пожалуйста… Всё?

Он стащил её со стелы с такой лёгкостью, как будто это была не женщина, а какая-то канарейка в клетке.

— Веди себя примерно, дорогуша! Мистер Мэлоун — всё-таки как-никак посланец святой прессы! Не успеешь глазом моргнуть, как он тиснет о тебе статейку в своей мерзкой грязно-жёлтой газетёнке, и продаст миллион экземпляров твоим ненаглядным соседям! Я готов продать ему даже заглавие для этой писанины: « Криминальные причуды одной толстой высокопоставленной жены Кракена». Высокопоставленный Кракен — это без сомнения ты, Джесс, ты переминалась и размахивала под потолком клешнями так, что поневоле залюбуешься! Далее будет следовать подзаголовок петитом: «Избранные эпизоды быта одной оригинальнейшей супружеской пары полёвок». Мистер Мэлон уже щёлкает клыками, этот знаменитый падальщик ничем не побрезгует ради такой сочной добычи. Он подобен своим сухопутным собратьям porcus ex grege diaboli — как говаривали в старину — свинья из паствы дьявола. Мисетр Мэлоун, сказанное — верно?

— Какой вы в самом деле невыносимый тип! — горячо сказал я.

Его тело от пяток до макушки заколебалось от жгучего смеха.

— Прежде чем я смогу этому воспрепятствовать, вы вдвоём наверняка заключите союз против меня! — загудел он над моим ухом, гордо выставляя грудь вперёд и попеременно поглядывая то в мою сторону, то в сторону своей жены. Потом, вероятно до конца насладившись зрелищем, уже совершенно другим тоном он сказал:

— Мистер Мэлон! Надеюсь, вы простите нам наши невинные семейные радости! Каждый развлекается по-своему, в силу пристрастий и воспитания! Я призвал вас в свой кабинет на разговор вовсе не для того, чтобы сделать зрителем кровавой семейной корриды! А вы, сударыня, а ну шагом марш отсюда! Запрещаю вам гневаться! — при этом он мягко возложил свои чудовищные ручищи ей на плечи, — Ты, впрочем, всегда права! Случись Джорджу Эдварду Челленджеру наслушаться твоих советов, он стал бы самым успешным мужем в мире, только не самим собой! Успешных и реализованных мужей на свете пруд пруди, а Джордж Эдвард Челленджер — на свете всего один! Так что тебе ничего не остаётся, как только всеми фибрами пытаться поладить с ним! Так будет лучше для всех!

С этим воистину почти библейским напутствием он влепил жене столь звонкий поцелуй, что он смутил меня даже сильнее, чем все его прежние неописуемые выходки.

— А теперь, любезнейший мистер Мэлоун, — не останавливался Челленджер, снова взрастая и надуваясь на глазах и приобретая вид бронзового адмирала на подстаменте, — а теперь прошу вас пожаловать ко мне в кабинет!

Мы снова оказались в комнате, из которой всего несколько минут назад выкатились диким визжащим клубком. Тут Челленджер тщательно затворил дверь и вежливо усадил меня в кресло, не забыв сунуть под нос ящик ароматных сигар.

— Прошу вас! Это «Сан-Хуан Колорадо»! Не подделка какая-нибудь! Вы, как я вижу легковоспламенимый тип, а на таких наркотики оказывают убаюкивающее действие! Бог ты мой! Кому ещё кроме вас придёт в голову откусывать кончик сигары? Вот нож — отрежьте! Хорошие сигары требует к себе уважительного отношения! А теперь удобно устройтесь в мягком кресте, расслабьтесь и внимательно слушайте то, что я изволю вам сказать! Все возникшие по ходу вопросы прошу отложить до лучших времён! Несколько слов о возвращении блудного сына после его заслуженного и своевременного изгнания… — профессор Челленджер браво выставил далеко вперёд свою зверскую бородищу и уставился в меня с таким брезгливым выражением на лице, словно я уже изготовился снова вцепиться ему в бороду, — …повторяю, заслуженного и своевременного. Почему я счёл, что вас надо позвать обратно? Только потому, что мне пришёлся по душе ваш благородный ответ этому мерзавцу — полицаю. В вашем ответе при рассмотрении на микроскопе можно узреть мизерные зачатки здравомыслия и даже порядочности, никогда не свойственные представителям вида папарацциеластых клешнеклювов. Совершенно справедливо признавая свою вину, вы, однако, проявили недюжинную непредвзятость и освежающую широту мировоззрения, чем расположили меня к себе и заслужили мою благосклонность. Низшие представители человеческой флоры и фауны, к коим, без всяких сомнений, принадлежите и вы, никогда не могли всерьёз и надолго захватить моё воображение, и мой умственный кругозор всегда выталкивал их за порог моих интересов. Но ваше поведение сразу включило вас в число тех, кого я почитаю полноценными людьми, и я хочу поближе свести знакомство с вами. Именно поэтому я предложил вам вернуться к началу нашего разговора. Не забывайте стряхивать пепел с сигары! Перед вами вон та маленькая японская фарфоровая пепельница, она стоит на бамбуковом столике. Он подле вас!

Всё это было выпалено профессором единым блоком, как очередь из пулемёта, и я едва успевал на лету схватывать смысл его слов. Тон, которым произносился этот скетч, был тоном мэтра-гуру, снисходящего своей лекцией до подплинтусного, непробиваемо тупого студенчества. Теперь он располагался прямо напротив меня, напыжившийся, как гигантская жаба-альбинос. Голова его с огромным зобом закинулась назад, глаза сузились в презрительные узкие щёлочки. Потом, видимо что-то припомнив, он повернулся ко мне боком, так, что мне был теперь виден только клок жёстких чёрных волос над оттопыренным мясистым ухом, и покопавшись в ворохах бумажек, вытащил откуда-то довольно затрёпанный том.

— Вам придётся кое-что прослушать о Южной Америке, — наконец сказал он, — Замечания, если таковые у вас появятся, засуньте куда подальше от меня! Во-первый, раз и навсегда зарубите себе на носу, что всё, что вы сейчас услышите от меня, не может быть никому рассказано или передано без моего особого разрешения, и ничто из сказанного никогда не найдёт места в вашей крысиной прессе. Думаю, что такого разрешения вам не будет дано никогда! Вам всё ясно?

— Жёстко стелете, ничего не скажешь! — усмехнулся я, — но ведь бесспристрастное изложение…

Книжка выпала у него из рук на стол.

— Да! Больше нам говорить не о чем! Всего вам доброго! Широкой дороги в ад!

Заканчивать так плохо так хорошо начавшееся дело уж точно не входило в мои планы.

— Нет-нет! — вскричал я поневоле, — Любые условия мной будут приняты! Мне выбирать не приходиться! Я — весь превращаюсь в слух!

— Насчёт выбора вы попали в точку! Его у вас нет никакого!

— Что ж, тогда я замолкаю навсегда!

— Слово чести?

— Честное слово!

Он смерил меня с ног до головы оценивающим и непередаваемо наглым взглядом.

— После всего, что произошло, качество вашей чести пока что под большущим вопросом!

— Сэр, оставьте мои слова в покое! — в гневе взорвался я, — Не много ли вы вообще себе позволяете? Я не привык выслушивать такие омерзительные оскорбления от мелких хамов!

Судя по всему вспышка моего гнева произвела на него приятное впечатление, и он с интересом стал всматриваться в мой пиджак.

— Тэк-с… Круглоголовка, — замурлыкал он, с таким видом словно пересчитывал мух на клейкой ленте, — Брачицефал пошлый, сероглазка банальная, черноголовка южная, с примесью черт классического негроида… Вы случаем, не кельт?

— Кельт? Сами вы кельт! Сэр! Я — Ирландец!

— Сэр! Настоящий Ирландский Ирландец?

— Да, сэр!

— Сочувствую! Теперь смотрите сюда! Вы дали мне клятву держать в глубокой тайне ту информацию, которая будет вам сообщена! Информация будет поначалу весьма куцая, но это вам должно быть понятно, почему. Но кое-чем мне всё же придётся поделиться с вами! Вы, должна быть, наслышаны о том, что пару лет назад я совершил путешествие в Южную Америку, путешествие, которое со временем станет жемчужиной золотого фонда мирового знания! Целью путешествия была опытная проверка кое-каких выводов закона Уоллеса-Бейтса, а где это можно было бы можно проверить с наибольшией точностью, как не на месте их предварительных опытов? Если бы результатами моего путешествия стала только проверка этих постулатов, то и этим моё путешествие было бы оправдано вполне, но в ходе нашего путешествия произошли непредвиденные события, которые в корне поменяли направление наших поисков, и заставили нас заниматься совершенно другими вещами…

Не сомневаюсь, что для вас не является тайной, что огромное количество мест в дельте Амазонки являются вообще террой инкогнита, так сказать, а во многих местах людей никогда не было, да и представить их там совершенно невозможно. В этих местах река Амазонка, вкупе со своими бесчисленными притоками, образует немыслимо огромную территорию, обозначенную на карте сплошным белым пятном. Это белое пятно так манило моё воображение, что я дал себе слово хотя бы часть времени потратить на исследование расположенных на нём территорий, и не только посетить их, но и елико возможно изучить их флору и фауну. Пребывание там дало мне столько интереснейшего материала, что его вполне хватит на несколько глав того грандиозного величественного труда по зоологии, который увенчает результаты моей жизни. Мы уже готовились к возвращению домой и на обратном пути нам пришлось заночевать в одной посёлке, в котором жили индейцы. Этот посёлок находится неподалёку от места, где в Амазонку впадает приток с название, которое я пока называть не буду. Племя, обретающееся в посёлке — племя кукама — в основном мирное своим нравом, но уже выродившееся настолько, что умственный уровень его едва ли превышает умственный уровень среднего лондонца. Ещё во время моего первого визита в эти области я вылечил от тропических болезней нескольких индейцев, чем произвёл на них умопомрачительное впечатление. Во время второго визита я был там желаннейшим и дорогим гостем. Встретив меня, они сразу же очень горячо стали показывать мне знаки, что одному из членов их племени требуется срочная медицинская помощь. Войдя в то, что я назвал бы «Иглу», я тотчас же убедился, что тот, кому требовалась помощь, только что отдал богу душу. Как это ни удивительно, при ближайшем рассмотрении он оказался отнюдь не представителем индейского племени, а типичным белым, европейцем, я бы даже сказал, что это был белый в квадрате, потому что у него белой была не только кожа, но и волосы, что подсказало мне, что передо мной настоящий альбинос. Он лежал передо мной в каких-то жалких обносках, тело его, страшно исхудалое, говорило о немыслимых страданиях. То, что я смог понять из жестикуляции индейцев, говорило о том, что он раньше никогда не был в тех местах, и пришёл в посёлок один, страшно измученный и ослабленый. Мешок с вещами его лежал поодаль, и я потом проверил его содержимое. Внутри я отыскал небольшой ярлычок с инициалами и адресом покойного: «Мепл-Вайт, Лейк-Авеню, Детройт, Мичиган». Сейчас при каждом упоминании его имени я готов уважительно снимать шляпу. Не будет считаться преувеличением тот факт, что когда моё открытие будет совершено и наконец признано человечеством, славное имя этого человека будет по праву стоять плечом к плечу с моим!

Исследование содержимого багажа покойного владельца напрямую говорило о том, что передо мной был поэт и художник, рискнувший отправиться в путь в поисках новых мест и впечатлений. Во-первых, привлекали внимание исчерканные поправками черновики каких-то стихов. Хотя я не мог считать себя великим знатоком мировой поэзии, мне сразу показалось, что стихи, прямо скажем, не ахти. В мешке помимо рифмованных сочинений оказались довольно дилетантские пейзажи реки и зарослей с лианами, там же был ящик с засохшими красками, под ним коробка толстых пастельных карандашей, несколько кистей, странная изогнутая кость, которую вы можете видеть вот здесь, на чернильнице, здесь же был том Бекстера «Мотыльки и Бабочки», потёртый дешёвый револьвер и россыпь патронов к нему. Предметы из его личного обихода он, по всей видимости или растерял по пути, или выбросил, не имея сил тащить такую несусветную тяжесть. Хотя, возможно, он, как истинный поэт, то есть человек по преимуществу рассеянный и вечно парящий в облаках, даже не брал их в своё путешествие. Никакого другого ценного имущества в мешке этого странноватого представителя центрально-американской художественной богемы не было. Я уже думал покинуть это ристалище смерти, как внезапно заметил, что из кармана его растерзанной куртки торчит нечто совсем уж интересное. Это был небольшой альбом для этюдов, такой же истрёпанный, как любая вещь из представленного мне джентльменского набора. Кстати, вот он, пред вами!

Хочу вас уверить, что как только этот шедевр изобразительного искусства попал в мои руки, все эти чересчур разрекламированные первые издания Шекспира утратили для меня малейшую ценность. Ныне я беру этот альбом с таким же благоговением, с каким иные берут первоисточники «Святого Писания» или первые наброски сур «Корана». Я с трепетом передаю вам это сокровище, и предлагаю страницу за страницей перелистать, внимательно взглядываясь в малейшие подробности и детали представленных здесь набросков. Уверен, вы не будете разочарованы!

Сказав это, он прикурил сигару, вальяжно откинулся на спинку кресла и, продолжая пожирать меня своим испепеляющим взглядом, попутно стал ещё и следить, какое впечатление произведут на меня представленные в альбоме рисунки.

Рекламная кампания Челленджера была столь массированной и жёсткой, что когда я впервые взял в руки альбом, я ожидал увидеть нечто совершенно божественное, нечто непредставимое по сенсационности или красоте. Однако первая картинка сразу разочаровала меня, ибо на ней в довольно грубой форме был изображён то ли моряк, то ли ещё какой брутальный детина в морской куртке с кривым лицом и с подчёркнуто лаконичной надписью внизу: «Джим Колвер на борту почтового парохода «Ромул». Далее последовал целый цикл мелких, очень хватких, наблюдательных зарисовок из жизни индейцев. За этим следовал одиночный рисунок с изображением пузатого благообразного толстяка в одежде священника и широкополой чёрной шляпе с обвисшими полями, в компании худого европейца и всё это за столом.

Подпись под этой жанровой зарисовкой гласила: «Завтрак у Фра Кристоферо в Розариу». Следом за этим я пролистал несколько страниц с головками детей и зарисовками женских лиц, потом без всякого перехода начались зарисовки разных животных с краткими пояснениями, типа: «Ламантин на песчаной косе», «Черепахи и их яйца», «Чёрный агути под финиковой пальмой», (причём агути был до ужаса схож с жирным хряком) и увенчивали просмотр несколько страниц с набросками каких-то весьма жутковатых и отвратительных ящеров с длинными не то зубатыми клювами, не то с клювовидными носами.

— Возможно, это какой-то крокодил? — предположил я.

— Ха-ха! Тогда это может быть только аллигатор! Аллигаторы! В Южной Америке крокодилы не водятся. Различия между ними…

— Осмелюсь заметить вам, что я не вижу ничего особенного в этих картинках, в них и в помине нет хотя бы того, что могло бы подтвердить ваши фантастические домыслы!

Он улыбнулся совершенно безмятежно, как улыбается человек, которого нельзя обидеть ничем в мире, кроме как сказав, что он — толстый.

— Посмотрите всё-таки следующий рисунок! — подталкивал он.

Следующая страница не содержала, по моему мнению, как и предыдущие, никаких великих откровений. Это был явно едва начатый набросок, какие обычно служат художникам основой для более солидных и тщательных проработок. Первый план рисунка был забросан какими-то перистыми растениями бледно-зелёного цвета. Они поднимались по крутому скалистому откосу, завершавшемуся линией тёмно-красных изрезанных трещинами скал, которые, учитывая талант художника, можно было с известным основанием считать сформированными из базальта. На заднем плане эти формирования уже стояли сплошной вертикальной стеной. Чуть правее, отделённый глубокой, тёмной ращелиной, вздымался утёс в форме правильной пирамиды. Вершину утёса венчало огромное раскидистое дерево неизвестной породы. Всю эту картину завершало спокойное ясное, голубое и даже, я бы сказал, легкомысленное небо. Тонкая бахрома зелени окаймляла верхушки красных скал. Следующий рисунок был как бы развитием первого, на нём был тот же пейзаж, сделанный явно с более близкого расстояния…

— Ну и? — сморщился немного разочарованный Профессор.

— Это в самом деле весьма любопытная формация, — зевая, сказал я, — ведь я не геолог, и посему мне довольно трудно судить, сколь она исключительна и чудесна…

— Чудесна! — эхом повторил он, — Ландшафт уникален! Непредставим! Невероятен! Ни один счастливый сон не сравнится с этим ландшафтом! Следующий номер, пжалста!

Я перевернул страницу, и тут поймал себя на том, что у меня отвисла челюсть. Со следующей страницы на меня взирало нечто совершенно непредставимое. Такой монстр, так тщательно и подробно выписанный во всех своих ужасных подробностях, мог воистину возникнуть только в диких видениях вконец обкуренного курищика опиума или в бреду человека, распластанного в гнилой тропической лихорадке. Голова животного была как у птицы, тело похоже на чрезмерно раздувшуюся ящерицу, длинный хвост, ощерившийся острыми иглами, изгибался по земле, а горбатая спина усеяна ритмически расположенными по всей её поверхности острыми шипами, чуть схожими с красными петушиными гребешками. Рядом с этой тварью, как будто для показа масштаба этого невероятного существа, стоял малюсенький человечек, смотревшийся на фоне гиганта, как жалкий карлик.

— Ладно, и что вы думаете обо всём этом? — воскликнул тут профессор, потирая лапки с весьма довольны видом.

— Это просто какой-то монстр! Гротескная картинка — и только!

— И как вы думаете, что могло заставить художника изобразить такое чудище?

— Бутылка джина, без сомнения!

— Лучшей причины у вас в арсенале случайно не найдётся?

— Хорошо, сэр, тогда — ваше мнение!

— Проще всего предположить, что эта тварь действительно реально существует в Природе! Хорошо видно, что скетч сделан с натуры! Вы не согласны?

Я сдержал приступ дикого смеха только оттого, что на миг передо мной возникла картина того, как мы в ритме вальса колесом катимся по коридору.

— Несомненно! — подсюсюкнул я, — Несомненно! — я говорил с нежными интонациями угодливого идиота и тем инфернальным спокойствием, с каким нужно разговаривать с опасными, буйными сумасшедшими, — Конечно, при этом, — добавил я, — эта крошечная человеческая фигурка смущает меня. Видите ли, если бы на картинке был изображён индеец, я бы ещё мог допустить, что это член какого-нибудь племени местных пигмеев, однако на картинке изображён человек с явно европейской внешностью и пропорциями, да ещё притом в пробковом английском шлеме!

Профессор зафыркал, как выкипающий от ярости буйвол.

— Вы шустро раздвигаете горизонты моего подвального мировоззрения! — сказал он ехидно, — Ареал человеческой тупорылости гораздо шире, чем я мог предполагать в самых мрачных прогнозах. У вас никогда не было кармического мозгового поноса? Ментальный запор вас не мучает? Удивительно!

Очередная вспышка гордыни профессора была так наивна и смешна, что на сей раз я даже не стал сердиться. Да и стоило ли впустую портить нервы? Сердиться на Челленджера было то же самое, что злиться на несправедливость молнии, неразборчивость урагана, или на безжалостность Солнца. Зная Челленджера, мне пришлось бы сердиться на него не то, что каждую минуту — каждый миг! Но легче и приятнее было ограничиться усталой, печальной улыбкой.

— Размеры этого пигмея, должен признаться, поразили меня! — сказал я.

— Смотрите-ка! — сказал тут Челленджер, тыча волосатым, толстенным, как сарделька, пальцем в злосчастный рисунок, — Смотрите внимательно! Вот тут, на заднем плане есть одно растение! Вы наверняка приняли его за какой-нибудь гигантский одуванчик или брюссельскую капусту, ну, не так ли? Но на самом деле — не так! Это растение называется южноамериканской пальмой, её ещё зовут «слоновой костью», её рост — в среднем футов пятьдесят-шестьдесят в высоту. И вы думает, что на таком фоне человечек нарисован зря? Человек нарисован здесь не с натуры. Он не мог даже встать рядом с таким чудовищем — его сразу бы разорвали на мелкие кусочки и съели. Человек, а это, если приглядеться, довольно приличный автопортрет художника, нарисован здесь совсем по другой причине — он всего лишь показывает масштаб изображения. Человек, европеец, примерно ростом пять футов. Посмотрите и прикиньте размер человека к размеру пальмы — она в десять раз выше его.

— Боже мой! — похолодел я, — Вы всё-таки настаиваете, что такое животное было… Но ведь, начни подыскивать ему приличную, подходящую конуру, то и «Чаринг-Кросс» окажется тесноват!

— То, что вы говорите, конечно, преувеличение, но сам экземпляр, в самом деле, внушает уважение!

— Но не будет же мы, — увы, я стал потихоньку увлекаться и горячиться, — но не будем же мы покушаться на весь тысячелетний опыт человечества, авторитет науки, и отметать его только на основании одного плохонького рисунка! Я пролистал страницы альбома и убедился, что в нём больше ничего нет! Там есть всего один-единственный рисунок какого-то сомнительного художника, художника от слова «худо», ну, что он мог начиркать, накурившись какой-нибудь дряни, один бог знает! В альбоме больше ничего подобного нет! Под воздействием гашиша и своего болезненного воображения люди и не такое чиркали! Вам, как человеку науки, не следует быть таким доверчивым к странным одиночным, непроверенным артефактам!

Видимо, чтобы дать мне хоть какой-то ответ, Челленджер полез на полку за какой-то книгой.

— Вот посмотрите, это совершенно блестящая монография моего талантливого коллеги профессора Рэя Ланкастера, — сказал он, — Здесь где-то есть одна картинка, которая может показаться вам небезинтересной! А, вот она, сама в руки просится! Обратите внимание на аннотацию: «Предполагаемый внешний вид динозавра — стегозавра. Юрский период. Задние конечности высотой в два человеческих роста. Вид сбоку». Ну, и что вы теперь на это скажете?

Передо мной была протянутая им книга. Один взгляд на гравюру заставил меня вздрогнуть. Между дилетантским скетчем маргинального художника и этим изображением представителя давно вымершего вида, без всяких сомнений, было поразительное сходство.

— Потрясающе! В самом деле, потрясающе!

— Но по вашим глазам видно, что в душе вы намерены упорствовать?

— Но разве это не может быть элементарным совпадением, или ваш накурившийся американец просто воскресил в мозгу картинку из вашей книжки, и старательно нарисовал её по памяти!

— Изумительно! — с видом школьного учителя, перемалывающего тупость двоечника, с каменной физиономией процедил Челленджер, — Ващими бы устами пить амврозию! Ну, допустим, пусть так! Но я надеюсь, вы не откажете мне в милости взглянуть одним глазом вот на это?

Теперь передо мной оказалась кость. Челленджер пояснил, что эта кость была обнаружена в вещах погибшего. Шести, примерно, футов длины, толщиной в мой большой палец с остатками засохшего хряща на самом конце, кость, конечно, привлекла моё внимание.

— Скажите, какое из ныне живущих животных могло бы быть обладателями такой кости? — спросил, склонив голову, Профессор.

Мне ничего не оставалось, как изобразив на лице непредставимое глубокомыслие, приняться рассматривать кость. Из чёрных глубин памяти я с трудом извлекал все известные мне факты школьного курса антропологии, убеждаясь, что почти всё уже давно выветрилось из моей головы.

— Скорее всего ключичная кость двухметрового человека! — уверенно предположил я.

В ответ Челленджер презрительно замахал лапками, как мельница, вращающая лопастями.

Вы видели когда-нибудь человеческую ключицу? К вашему сведению, она изогнутая! Посмотрите на эту кость! Она идеально прямая! Присмотритесь, вот тут — ложбинка, здесь проходило какое-то серьёзное сухожилие! Ключица не предусматривает ничего подобного!

— Ну, тогда я затрудняюсь сказать, что это…

— Выставлять на показ своё дикое невежество совсем не стыдно! Даю руку на отсечение, что вреди корифеев кенсингтона не найдётся ни одного, который мог бы привильно классифицировать эту кость! — тут Челленджер осторожно раскрыл маленькую коробочку для таблеток и достал из неё маленькую, не больше фасолины, косточку, — Что греха таить, вам должно быть понятно, что эта косточка в человеческом теле соответствует той, которая сейчас так оттягивает вашу руку! И что вы скажете теперь о размерах этого животного? Помимо всего остального, о чём, по вашему свидетельствуют останки хряща на кости? Правильно, о том, что кость относительно свежая. Это свидетельство, что кость не найдена в ходе каких-то раскопок в земле, и экземпляр животного даже не успел разложиться. И что вы теперь на это скажете?

— Может быть, её изъяли у слона?

Челленджер передёрнулся, как затвор у старой несмазанной винтовки.

— Я остановлю вал вашей глупости любым доступным мне способом! Прекратите этот балаган! Слоны — дети Южной Африки! Вау! Заикнись вы об этом на конгрессе, вас снёс бы хохот академиков! Не заикайтесь о том, чего не знаете в принципе! Дети в подготовительном классе — и то…

— Ну, да ладно! Не слон, так любое крупное животное Южной Америки! Тапир, к примеру! Как вам?

— Ну, юноша, порадовали вы меня, старика! Уж что, что, а я обладаю кое-какими знаниями в этой области науки! Невероятно, просто невероятно любому малость знающему специалисту допустить, что такая кость принадлежит не то, что тапиру — любому животному Южной Америки! Видно, какой силой обладал этот зверь, умудрившийся уцелеть в каком-то заповедном уголке планеты, не попадаясь при этом на глаза исследователей! Может быть, он и уцелел потому, что не попадался человеку на глаза! А вы всё ещё продолжаетет сомневаться?

— Нет, право, мне очень, очень интересно!

— Ну тогда вы ещё не совсем безнадёжны! Я ведь вижу, что ваши куриные мозги силятся что-то понять, что в них теплится крошечная искра интереса к научному знанию! Наша задача — не затаптывать эту искорку, но попытаться раздуть эту искру! Теперь давайте оставим в покое прах бедного американского художника и вернёмся к моему рассказу. Вы уже немного знаете меня и понимаете, что как только ко мне в руки попали такие сведения, я уже не мог оставить Амазонку в покое, не прояснив всё до конца. У меня уже были кое-какие сведения о нашем художнике. Теперь у меня стали появляться смутные пока сведения о его маршруте в джунглях Амазонки. Это было самое главное! В этой области у всех приречных племён в их мифах и легендах всегда просвечивает легенда о неведомой стране, затерянной где-то вдали от шума цивилизации. Вы слышали что-нибудь о Курупури?

— Никогда!

— Курупури — это имя лесного духа, несто очень грозное, инфернально злобное, изначально гибельное! Вы нигде не отыщете никаких описаний Курупури, но даже само упоминание его вызывает шок у индейцев. Единственное, в чём сходятся россказни индейцев, единственное, в чём их мнения едины — так это в том, где он живёт! И точка, в которой обретается Курупури точь-в-точь совпадает с точкой, из которой пришёл бедолага художник. Они совпадают! Так вот! В этой точке обретается нечто непредставимо страшное, невиданное и загадочное! Вы ещё не поняли, что именно я решил разгадать эту загадку?

— И что же вы сделали? Как поступили?

Моё легкомылие слизало, как языком! Этот человек-скала, как оказалось, мог у любого завоевать силой его внимание и уважение.

— Самым главным для меня было преодолеть стену непонимания и сопротивления у индейцев. Их страх был так велик, что они категорически противились всяким разговорам. Они всегда ловко уходили от малейших разговоров, как только я пытался направить их к этой теме. О каких-либо просьбах не было вообще никакой речи. Хотя в ход мной были пущены все средства воздействия — уговоры, просьбы, подкуп и даже запугивание, из всех индейцев, с которыми я общался на эти темы, мне удалось убедить только двоих. Они-то и согласились стать моими единственными проводниками. Вы знаете меня, я ставлю дела впереди слов, и принялся за реализацию своей мечты тут же. Преодолев массу приключений (описывать их я не буду из-за недостатка времени), пережив массу чрезвычайно опасных ночей и дней в джунглях и пустынях (маршрут, его протяжённость временно останется в тайне по уже известной вам причине), мы наконец попали в те места, в коих до нас ещё не ступала нога человека, в места, которые никто никогда до нас не описывал, за исключением, разумеется, нашего несчастного американца. -Не будете ли вы так любезны теперь ознакомиться вот с этим?

И он дал мне взглянуть на очень маленькую, ужасного качества фотографию.

— Скверное качество этой фотографии имеет очень простое и логичное объяснение! Мы сплавялись вниз по реке, в одном затоне нашу лодку перевернуло, сундук, в котором хранились непроявленные негативы, утонул. Вы видите прямое следствие этой катастрофы. Наши потери невосполнимы. Погибли почти все негативы. Этот — один из немногих, которые чудом остались целы. Так что вам придётся временно удовлетвориться моим объяснением, почему он в таком плачевном состоянии. Мои враги распространили слухи о фальсификации, но вам, я думаю, не придёт в голову развивать эту скользскую тему!

Снимок, он сказал правду, был хуже некуда. Такой мутный, бледный, что даже меня подмывало начать придираться к нему. Напряжённо вглядываясь в сильно затенённый ландшафт, и медленно начиная разбираться в деталях, я наконец разглядел протяжённую, невероятной, судя по всему, высоты гряду скал, очень напоминающую водопад без воды, а прямо перед зрителем — вялую равнину, с кое-где выросшими одиночными деревьями.

— Если мне память не изменяет, этот пейзаж был и в нашем альбоме, не так ли? — сказал я.

— Вы абсолютно правы! -ответил Профессор, — Там, кстати, я обнаружил и следы стоянки. Смотрите-ка лучше сюда!

И он дал мне ещё одну фотографию. Тот же самый ландшафт, только взятый с более близкого растояния, и совершенно испорченный! Но даже тут я разглядел огромный утёс, увенчанный одиноким деревом, с уже знакомой мне мрачноватой расщелиной.

— Теперь все мои подозрения рассеяны! — признался я.

— Не зря мы лыко чешем, однако! — засмеялся он, — Откуда у вас такие дикие успехи? А сейчас потрудитесь взглянуть на самую вершину этой скалы? Что вы там видите?

— Колоссальное дерево!

— А на дереве?

— Большая птица! — прищурился я.

Он буквально швырнул мне в руки свою лупу. Его презрение было абсолютным.

— Да уж, — подтвердил я, — Большая птица расселась на вершине огромного дерева, и почему-то ещё не свалилась под весом своего гигантского клюва! Это что, древний пеликан-людоед?

— Поздравляю вас! Сударь, займитесь своим зрением! Оно у вас явно хромает! Это, между нами говоря, совсем не пеликан, и уж тем более даже не птица! Расскажу вам страшную тайну, я подстрелил вашего пеликана! Он-то и является единственным неоспоримым доказательством моего пребывания там. Мне удалось доставить его сюда!

— Это существо здесь? Оно у вас? Как вы, однако, умеете заинтриговать зрителей! Ну, покажите наконец веское доказательство ваших россказней!

Он помолчал, видимо собираясь с мыслями и добавил:

— Нет, не покажу! Оно у меня было, но… Но там на реке погибли не только все негативы, но и мой гллавный трофей! Я сделал всё, чтобы спасти моё бесценное сокровище, но оно исчезло в водовороте буквально в мановение ока, как я ни пытался спасти его. Какой великолепный экземпляр это был! Из цепких лап этой коварной реки мне удалось урвать только часть добычи — в моих руках осталось только крыло! Сражаясь с потоком, я потерял сознание, и когда меня в итоге выбросило на берег, моя рука сжимала только вот это!

Не глядя мне в лицо, как я полагаю, чтобы не наткнуться на моё недоверчивое выражение, профессор быстро вытащил из ящика стола нечто похожее на кусок крыла огромной летучей мыши. Изогнутая кость с останками эластичной перепончатой кожи была не менее двух с половиной футов длиной.

— Чудовищная летучая мышь? — предположил я.

— Если бы! Но нет и ещё раз нет! — профессор был явно раздражён моей абсолютной научной безграмотностью, — Придётся всё же вас осадить! Давно оторвавшись от земли, обретаясь в горних сферах высокой науки и потеряв связь со всякими недоучками и недорослями на земле, я долго не подозревал, сколь мало известны публики азы биологии! Неужто вам не известен элементарный постулат сравнительной анатомии, согласно с которым крыло птицы, попросту говоря, представляет собой не что иное, как предплечье, в то время как крыло летучей мыши — это три удлинённых пальца, связаных перепоками? Эта кость явно не является предплечьем, в чём вы можете убедиться своими глазами, видя только одну перепонку. Так что забудьте свои домыслы о летучих мышах. Однако, коль это не птица и нелетучая мышь, то что же это? С чем мы тогда имеем здесь дело? Что это было?

Заглянув в пустоту моих глаз, Профессор понял, что мои познания в заданной теме были исчерпаны ещё задолго до начала диспута.

— Тогда я затруднясь вам что -либо ответить! Не знаю!

Челленджер уже открывал знакомую мне монографию.

— Вот, смотрите! — он показал мне на какое-то грозное крылатое чудовище и важно добавил: — Это весьма неплохое изображение диморфодона, он же птеродактиль — это один из крылатых ящеров юрского периода, рядом — схематическое изображение механики его крыла! А теперь сравните это изображение с тем, что у вас в руках!

Первый же взгляд на рисунок заставил меня вздрогнуть от удивления. Этот довод прихлопнул все мои сомнения. Спорить тут было не о чем! Вещественные доказательства были красноречивее слов. Рисунок художника, фотографии, рассказ свидетеля, и наконец, как вишенка на торте — вещдок — ошмётки крыла. Сомнений больше не могло быть! Я поднял руки и сказал профессору, что больше мне нечего требовать — всё и так ясно.

С горячностью, какой он не мог от меня ожидать, я выссказал профессору всё своё восхищение, добавив, что теперь я понимаю лютую несправедливость всех гонений на него.

Челленджер молча выслушал мой панегирик, откинулся на спинку кресла и смерил меня довольно снисходительной улыбкой. Но мне было видно, сколь в глубине души ему приятно моё восхищение и запоздалое признание. Я бы даже сказал, что в душе он просто искупался в лучах своей несуществующей пока славы.

— Сейчас в мире не существует болеевеликого открытия! — почти кричал я, сменив на время несвойственный мне темперамент естесствоиспытателя на животный напор профессионального папарацци, — Белиссимо! Грандиозо! Мне посчастливилось находиться вядом с колумбом науки! Вы — первооткрыватель затерянного мира! Если б вы знали, как я стыжусь того, что ещё десять минут назад сомневался в вас! Увы, я не вери в истинность того, что дважды два — четыре! Хотя это можно понять — трудно сразу поверит ьв невероятную правду, которая лежит на поверхности! Но то, что было невероятным и стало аксиомой для одного, должно стать непререкаемой истиной и для всех!

Профессор напоминал мне кота, впервые в жизни наевшегося мышей. Он просто мурлыкал от наслаждения!

— И что же случилось с вами в дальнейшем?

Как снег на голову, на нас свалился сезон дождей, а вместе с ним у меня истощились все запасы продовольствия. Я успел обследовать края этого горного кряжа, но так и не сумел взобраться на него. Отдельно стоявший утёс, на котором мне удалось сфотографировать птеродактиля, оказался более лёгкой добычей, и я, подключив свои студенческие альпинистские навыки, сумел вскарабкаться на него примерно до половины высоты. С утёса мне уже было хорошо видна часть плато. Оно было верхней частью горного кряжа, и простиралось столь далеко, что показалось мне просто безбрежным, теряясь вдали. Куда я ни устремлял свой взор, на запад, на восток, из конца в конец, всюду были скалы, покрытые густой, поистине буйной растительностью. У подножия кряжа расстилалось целое царство злачных болот, перемежающихся с непроходимыми зарослями, и если они не кишат змеями, питонами или ещё какими-нибудь гадами, сорвите с меня погоны профессора! Просто рай для лихорадки и бактерий. Труднодоступность этих скал — надёжная защита от прздношатающихся туристов. Я уверен, что никому не удавалось попасть в эту удивительную страну!

— И вы хотите сказать, что видели хоть какие-то признаки жизни?

— Нет! Но, сэр, пока мы лазили по скалам, нам много раз приходилось слышать оттуда странные шумы и даже какие-то громкие крики!

— Тогда скажите, кого нарисовал наш американец? Где он мог с ним столкнуться?

— Можно только фантазировать, как он смог проникнуть на вершину плато и при каких обстоятельствах встретился с этой тварью! Но это как раз и вселяет в меня оптимизм! Это значит всего лишь то, что туда есть доступный проход. Без всякого сомнения, путь этот не простой, тяжёлый путь, иначе эти твари научились бы пользоваться им и давно спутились бы в долину. Не знаю, как вы, а у меня в этом нет никаких сомнений!

— А эти твари как туда попали?

— Я долго размышлял об этом и пришёл к заключению, что ничего загадочного в этом нет! — почти пропел профессор, по которому было видно, что он вырулил на стезю, в коротой плавает, как рыба в воде. Всё это очень просто! Посмотрите на Южную Америку с высоты птичьего полёта! Это огромная гранитная плита. В незапамятные времена в результате вулканической деятельности произошло крупное землетрясение и последовавшее за ним смещение платов. Даже по фотографиям видно, что всё это — базальтовые породы. Базальтовые породы — это породы вулканического происхождения! Вы не представляете себе мощь сил Природы! В одно мгновение территория размером с графство Сассекс, взлетела над окружающей долиной, как пробка от шампанского, взлетела вместе со всей своей разнообразной древнейшей живностью. Выросшие из земли отвесные скалы отделили эту землю от материка. Что произошло. Здесь Законы Природы на время прекратили своё неукоснительное действие. Жёсткая борьба за существование, конкуренция видов либо исчезла здесь вовсе, либо её условия измнились кардинально. Животные, которых на материке ждала печальная участь медленного вымирания, в новых условиях продолжали существовать и размножаться. На их счастье рядом сними не оказалось не только нижнего мира, но и человека — основного фактора воздействия на природу последних веков. Вы прекрасно знаете, и наверняка не только из моих слов, что Стегозавр и птеродактиль — дети Юрского периода, это древнейшие представители животного мира Земли, и если они уцелели в одном месте планеты, то это произошло только ввиду создавшихся там совершенно уникальных, удивительных условий существования!

— Профессор! Добытое вами открытие несомненно! Тут излишни какие-либо доказательства! Надо только представить эти ддоказательства в компетентные органы!

— Ха! Ещё недавно по простоте душевной я даже не сомневался в этом! — горестным голосом воскликнул Челленджер, — Вашими бы устами да мёд пить, да только на деле всё вышло по-другому, как ни странно, любой мой шаг в этом направлении почему-то наталкивался на бешеное, сумасшедшее сопротивление, сначала это было абсолютное недоверие, мне приходилось всё доказывать, к любому слову придирались и старались всё мной сказанное опровергнуть, и я даже не смогу сказать, было ли это последствием непробиваемой тупорылости, или всем двигала кромешная зависть. Я не тот человек, которому свойственно прогибаться перед кем бы то ни было и с пеной у рта доказывать давно доказанное, (вы сами на своей шкуре узнали, что я за человек), мне отвратительно, когда слова правды из моего рта обзывают ложью. Глядя на всю эту свору лжецов и проходимцев, я сразу понял, что мои неопровержимые, невероятно веские доказательства не будут иметь никакого эффекта, кроме дикого взрыва ненависти и лжи, и посему я решил повременить с опубликованием этих доказательств, оказавшихся в моём владении. В этой накалённой, электрической обстановке сама тема стал постепенно кислотной, а моё отвращение к такого рода борьбе без правил так возросло, что я уже не мог даже вспоминать об этом, не говоря о том, чтобы что-то говорить! Но процесс был уже неостановим — бешеная, разгорячённая, раскочегаренная толпа людей, внутренне подобных вам, толпа гнилых папарациков, жадно пытающихся угодить самым низким инстинктам всякого сброда, уже травила меня из праздного удовольствия, и я уже не имел возможности дать им отпор, не теряя при этом чувства собственного достоинства. Они уже смекнули, что я — человек гордый, вспыхивающий от малейшей искры, и мгновенно теряющий берега при экстремальных обстоятельствах, вот они и травили меня, чтобы я наконец не разъярился, как лев разъяряется от мельтешения шакалов перед глазами, я вышел из себя, естесственно, натворив неописуемых бед. Ну, вы ведь и на себе испытали силу моего гнева, не так ли?

Я потрогал большой фингал на глазу, но дипломатично промолчал.

— Моя жена только и делает, что то и дело нападает на меня из-за всего этого, но, видит бог, любой приличный человек, окажись на моём месте, ни когда не поступил бы по-другому. Но сегодня вам будет продемонстрирован экстремальный пример того, как воля в открытом поединке побеждает эмоции! Приглашаю вас стать моим лучшим зрителем на этом незабываемом шоу.

Челленджер нашёл на столе карточку и протянул её мне.

Как вам известно, мистер Персиваль Вальдрон, натуралист с весьма громкой репутацией, анонсировал в Зоологическом институте лекцию «Рекорды Веков». Она начнётся ровно в восемь тридцать вечера. Я специально приглашён в президиум, и должен принести официальную благодарность лектору. Я уже подготовился к этому. Но кто может помешать мне, разумеется, с величайшей осторожностью и деликатностью, поднять несколько актруальных тем и обронить вскользь всего несколько фраз, способных заставить аудиторию навострить уши, и, воспользовавшись этим, ввести публику в курс интересующих меня научных проблем. Кое-кому поневоле захочется поучаствовать в затеянной мной дискуссии. Нам, конечно, не удасться обойти все спорные моменты, хотя я очень постараюсь это сделать, но главное в том, что на этот раз все смогут почувствовать глубину проблем, таящимися за пологом моих слов. Зная отрицательные черты моего характера, на сей раз я постараюсь не поддаться их влиянию, и буду, поелику возможно держать себя в руках.

— А мне можно быть там?

— Конечно! Разумеется, можно! — сказал профессор с таким видом, будто моя просьба была самой желанной вещью из всех.

Его неожиданная любезность была таким же чудом, как и постоянная и напористая наглая грубость. Благодушная улыбка, озарившая при этом его брутальное лицо, была воистину бесценна. Его лицо буквально расплылось в улыбке, глазки превратились в узкие щёлочки, щёчки покрылись румянцем и прератились в два румяных яблочка, с подоткнутой снизу густой чёрной бородой.

— Само собой, я просто заждался вас! Теперь в зале, где раньше я был освершенно одинок, окажется хоть один мой сторонник, и я буду всё время об этом вспоминать об этом, даже при том, что от такого сторнника пользы мало, столь он несведущ и беспомощен в вопросах науки!

Я думаю, соберётся уйма народу, Уолдрон очень раскрученный персонаж, популярность его несказанна, хотя он на ссамом деле шарлатан высшей пробы! Теперь к делу, мистер Мэлоун! Признаюсь, у меня не было желания уделять вам так много времени! Мы с вами вышли за все рамки! Один человек не имеет права монополизировать всё достояние человечества! Я буду очень рад лицезреть вас сегодня вечером на моей лекции. А теперь позвольте мне со значением напомнить вам, что никакие сведения, которые стали известны вам в ходе нашей беседы, совершенно не подлежат ни малейшей огласке!

Но мистер Мак Ардл — мой новый редактор, он почти наверняка потребует отчёта о нашей встрече!

Отбоярьтесь от него первой пришедшей в вашу голову глупостью! Вы можете сказать, среди всего прочего, что я предупредил вас, что если он осмелится ещё раз прислать ко мне кого-то ещё, он сам придёт в редакцию с хорошей плёткой наперевес! У меня нет оснований, что вы не сможете найти выход из этой ситуации! Я всецело полагаюсь на ваш разум! Итак, ни о чём ни слова в печати! Понятно? Хорошо! Вы всё поняли! Прекрасно! Засим, в Зоологическом Институте в восемь тридцать вечера!

На прощание мелькнула его красная щека, иссиня-чёрная борода и нагловато-дерзкий взор, и он исчез. Комната была пуста.

Глава V

«Вопросы!»

Был ли виной тому тяжёлый физический шок, полученный в результате такого своеобразного первого визита к профессору Челленджеру, то ли меня подвело сильнейшее моральное потрясение от второго визита, но выбравшись на улицу Элмор-Парк, я вдруг ощутил, что на время прекратил функционировать как репортёр, я разбит и полностью деморализован. Голова моя раскалывалась от боли, но там, в самой глубине моего черепа билась мысль, что этот наглый профессор во многом прав и обладает такой потрясающей истиной, значение которой даже трудно оценить обычными мерками, и что особенно важно для меня — как только над тем, что говорил профессор, наконец падёт завеса тайны, и материал, с которым я выступлю в своей газете, будет такой мировой сенсацией, что весь мир содрогнётся, а наша жалкая газетёнка выйдет в лидеры продаж. Увидев кэб в конце улицы, я как мог скорее припустил в оффис газеты. Мак-Ардл, как пришпиленный, сидел на своём месте. Мне иногда казалось, что он и родился прямо в нашей редакции, в своём кресле, там же вырос и возмужал, там же сложился, как личность и журналист, и там же будет погребён под своим редакторским столом, покрытом старой зелёной клеёнкой.

— Ладно! — заорал он экспресивно, — Так сколько строк вам необходимо? Молодой человек, вы так выглядите, словно вас принесло ветром с поля кровавой битвы. Неужто вы вывернулись без драки?

— На первых порах не всё было гладко! Признаю!

— Что это за человечище! А что потом?

— Потом он стал более вменяем, и наша беседа вошла в мирное русло! Но выудить у него хоть каплю чего-то экстраординарного для публикации мне, увы, не удалось! Даже для мелкой заметки ничего нет!

— Надо поставить предел его террору! Не так ли, мистер Мэлоун? Не кажется ли вам, что, этого дерзкого наглеца давно пора было поставить на место! Завтра же полосы газеты должна украсить статейка, от которой у него волосы дыбом на голове встанут! Дайте мне только зацепку и я живого места от этого типа не оставлю! Я заклеймлю этого жалкого паренька! Ха-ха! «Профессоре Мюнгаузен» — как вам такая шапка? Возрождённый сэр Джон Мандевиль — Калиостро — вспомните всех жуликов и шарлатанов, которые мельтешили в истории! Он схлопочет у меня за все свои мошеннические проделки!

— Не стоит так напрягаться, сэр!

— Это почему же?

— Потому что он вовсе не мошенник!

— Что? — взорвался Мак-Ардл, — Не хотите ли вы сказать, что на самом деле поверили его разглагольствованиям про мамонтов, мастодонтов и великого моркого змея?

— Не думаю, что у него на уме такое! Во всяком случае ничего подобного он не говорил! Но вполне могу поверить, что он может внести нечто новое в научное знание!

— Если рай так близок, парень, садись и пиши!

— Я был бы счастлив описать то, что знаю, но я дал ему слово всё храниь в глубокой тайне! Только при ьаком условии профессор стал говорить со мной! Что ж, в двух-трёх словах я изложил нарративы Челленджера. Сами судите, как у нас обстоит дело!

Лицо Мак-Ардла исказилось гримасой абсолютного скепсиса.

— Ладно, мистер Мэлон, сказал он на прощание, — займёмся этим вечерним научным заседанием; кажется, там не предвидится никаких особых тайн, мне кажется большинство газет не испытывает к этому мероприятию никакого интереса, лекции Уолдрона освещены уже множество раз, а о том, что на сей раз там собирается блеснуть интеллектом Челленджер, никто не знает. Мы будем иметь сенсационный материал, если вам чуть подфартит. Но в любом случае, отправляйтесь туда и сразу по окончаниии извольте представить мне самый подробный отчёт об этом заседании.

Тот день у меня был до отказа забит делами, и я отправился обедать в Сэвидж-Клуб раньше обычного, на пару с Тарпом Генри, которому я сразу же вывалил на голову рассказ о моих бурных похождениях. Он выслушал меня со скептической улыбкой на смуглом лице, и когда я сознался, что профессор своими доводами положил меня на лопатки и убедил в своей правоте, он не выдержал и разразился взрывом оглушительного хохота.

— Мой дорогой юный коллега, такие штуки возможны в сказках, но в реальной жизни совершенно невероятны! Людям не свойственно, раскрыв рот, верить в немыслимые открытия и одновременно в утерю всех доказательств. Оставьте это шизофреническое счастье романистам! Этот парень по части трюков заткнёт за пояс обезьяний хор из зоопарка! Всё это чушь собачья!

— Ну а поэт-американец?

— Выдумки сумасшедшего!

— Я своими глазами видел наброски из альбома!

— Челленджер не мог нарисовать ничего подобного в альбоме?

— Вы думаете, Челленджер сам изобразил животных?

— Сам! Без сомнения! А кто ещё?

— Ладно, замнём, а фотографии?

— На этих фотографиях различима только расплывающаяся чернота. Вы же сами только что сказали, что разглядели там только птицу!

— Птеродактиля!

— Ну, если он так считает! Он сам вбил в вашу голову, что это птеродактиль!

— Ладно, а кости?

— Первую кость он позаимствовал из своего бифштекса в ресторане! Вторую слепил на досуге! Небольшая ясность ума, запасы школьной смекалки, кое-какие знания и умения, и вы сами смастерите что вам угодно, можно по выбору сфальсифицировать и кость, и фотографический снимок!

У меня голова пошла кругом. Скорее всего, действительно, я слишком хотел принять желаемое за действительное. I had been premature in my acquiescence. И затем меня осенило.

— Вы пойдёте на собрание? — спросил я.

Тарп Генри на мгновение задумался…

— Это не слишком популярная персона, ваш гениальный Челленджер — сказал он, растягивая слова, — куча людей точит на него ножи и готово расправиться с ним при первой же возможности. Я наслышан, что это самый ненавидимый человек в Лондоне. Если про это прознают студенты медики, они наверняка припрутся на лекцию и жуткого скандала тогда не оберёшься. Честно говоря, мне не очень хочется тусоваться к клетке для тигров или в палате для буйных душевнобольных в Бедламе.

— Неплохо было бы всё-таки отдать ему должное и ознакомиться с его доводами в его личном изложении.

— Хорошо, раз этого требует справедливость! Тогда я — ваш компаньон на весь этот вечер!

Когшда мы прибыли к лекционному залу Зоологического института, там бывло много больше публики, чем я мог ожидать. Электрические кареты одна за другой разгружали у парадного подъезда серьёзнейших, насупленнейших, седовласейших профессоров, а публика попроще втекала через общий сводчатый вход. Было ясно, что здесь собирается не только научная элита, но и широкие народные массы. И правда, едва мы сели на свои стулья, нам сразу стало понятно, что от задних рядов и галерки, которые вели себя более чем разнузданно, можно ожидать любых сюрпризов. Обычно такого рода наглостью славились медики. Я подумал, что во многих больницах сейчас возможно нет ни практикантов, ни врачей и дела некоторых пациентов складываются очень плохо. В основном публика вела себя добродушно, но под этим добродушием явно крылось желание поприкалываться. Всё время зал оглашали смешки, кто-то запевал песенки, песенки подхватывались громким брутальным хором, кто-то визгливо хохотал, не очень хорошая прелюдия для серьёзной лекции, не так ли? С самого начала в зале ощущалась потребность в солёных шуточках. Все ждали только повода для начала потехи. Перед настроенной на потеху толпой, которая только и ждала повода для ёрничества, оказалось всего несколько человек, которые совершенно не были заинтересованы в таком развитии событий, ибо эти сомнительные шуточки практически неминуемо должны были относиться к ним самим.

Опасения эти стали сразу же оправдываться. Стоило только на подиуме появиться доктору Мелдрому, который и тут не изменил своим извечным пристратиям и появился перед публикой в своём знаменитом цилиндре с чудовищно загнутыми полями, как из зала понеслись громкие крики: «Эй! Где ведро украл? Где он это старьё раздобыл?»

Опомнившись, старикан мгновенно стянул цилиндр головы и засунул его под стул. Едва старый подагрик профессор Вэдлистал ковылять к своему месту, к его величайшему афронту местные приколисты стали толпой осведомляться у него, не болят ли у него пальцы на ногах.

Но ничто не могло сравниться с тем приёмом, который оказала эта шумная банда моему недавнему знакомцу профессору Челленджеру. Чтобы достичь своего места, которое было с самого края в первом ряду, ему довелось преодолеть всю эстраду. Стоило его феноменальной чёрной бороде засветиться в дверях, как вся аудитория взорвалась такими дикими приветственными воплями, что могло показаться, что всё это происходит не в аудитории приличного учебного заведения, а в зоопарке, где содержат опасных хищников. Я улыбнулся — на моих глазах подтверждалась гипотеза Тарпа, гласившая, что там, где появляется Челленджер, там публика начинает бешеную травлю, а студенты кучкуются, но только не затем, чтобы послушать его замечательную лекцию, а сколько затем, чтобы поглазеть на экстремальное диво, слухи о скандальных выходках которого уже давно вышли за пределы Лондона.

Несколько симпатичных смешков раздалось при его появлении в первых рядах, занятых в основном прилично одетой публикой, тут же пробудившийся партер поспешил вторить бесчинствам студенческой молодёжи. Вся остальная человеческая масса встретила Челлнджера оглушительным воем. Это был рёв дикий зверей в зоопарке, к которым спешит служитель с очередной порцией кормёжки. Этот рёв не содержал ни единой ноты уважения или симпатии, но, судя по всему, громкий приём, оказанный профессору Челленджеру, говорил скорее о праздном интересе публики к скандально известной персоне, чем презрение, и скорее выражал простое человеческое любопытство.

Челленджер улыбнулся улыбкой смертельно усталого и всем пресыщенного сноба. Примерно так должен улыбаться человек, на которого катится куча злых тявкающих щенят. Поприветствовав таким образом толпу собравшихся, Челленджер медленно опустился в кресло и, по-орилиному расправив плечи и вальяжно поглаживая бороду, брезгливо прищурился, меря щёлочками глаз заполненный, казалось, до потолка зал.

Приветственный рёв ещё только стихал, когда на эстраду выскочил председательствующий, профессор Рональд Меррей. За ним семенил лектор — некто Уолдрон. Заседание открылось. Можно только надеяться, что профессор Меррей рано или поздно извинит мою критику, если я осмелюсь бросить ему упрёк в том, что является особенностью всех английских лекторов — невнятной, скомканной речью. Это, несомненно, одна из величественнейших загадок нашего века. Итак, отчего те, кому есть что сказать, не заинтересованы в том, чтобы уметь сказать это красиво, благородно или по крайней мере, членораздельно, бог знает. По-моему, это так же дико, как пытаться вылить воду через трубу с закрытым краном, открыть который было бы можно за пол-секунды.

Всё началось с того, что профессор Меррей выссказал несколько с виду глубокомыленных сентенций по поводу своего белого выглаженного галстука и графина воды на столе, потом выместил свою юмористическую злобу на бронзовом канделябре, который осмелился пребывать по его правую руку, и в манере, усвоенной от Челленджера, тяжко к обречённо опустился в кресло, уступив поле битвы господину Уолдрону. Его встретили умеренными аплодисментами.

На сцене был явлен господин с замогильно-мрачной физиономией, резким, неприятным голосом и страшно заносчивыми манерами, но с поднебесным даром легко усваивать чужие, давно затасканные мысли, с тем, чтобы потом умело излагать их в легкодоступной и порой увлекательной форме, украшая своё представление целым каскадом неуместных шуток на самые разнообразные темы, в результате чего даже самые сложные научные темы типа перемещение равноденствия или эволюции позвоночных становились комическими эскападами, нод которыми можно было хохотать до упаду.

В доступной, невероятно живописной форме, чему не могла помешать даже казуистическая терминология, вдохновляясь каждым произнесённым ранее словом, лектор стал набрасывать удивительную картину рождения мира, которую он обрисовывал с орлиной высоты. Оглядывая Вселенную с высоты птичьего полёта, он наконец заметил мелкий ничтожный огненный шарик Земли, затерянный где-то в мрачной Темноте Космуса. Приблизившись на безопасное расстояние, он узрел огромную массу огненного, светящегося газа, гм, начинавшую собираться в форме огромной сферы. Потом долго, с привлечением подобающих движений конечностей, он втемяшивал публике, как газ начинал охлаждаться, как он продолжил охлаждаться, пока наконец не застыл и не превратился в складки земной коры, а раскалённый пар стал водой. Лектор тщательно готовил декорации, медленно и умело подготавливая действо к главной сцене величественной драмы явления жизни, которой скоро опредстоит разыграться на бескрайних просторах Земли. Остановившись пред труднообъяснимым фактом возникновения жизни, лектор напустил тут изрядную лужу чернильного тумана, как спрут, стремящийся ускользнуть от погони и ограничил доказательства несколькими крайне туманными и расплывчатыми фразами. В общем, сказал он, первоначальные зачатки жизни почти наверняка не выдержали бы чудовищных температур, господствоваших тогда на Земле. Отсюда неизбежный и неопровержимый вывод — они появились много позже. Позже чего? Из чего они возникли? Из остывающих неорганических частиц? Не будем спорить, это очень вероятно! А может быть, их занесло сюда космическим ветром или они появились здесь вместе с упавшими на земной шар метеоритами? Наверняка, нет! Резюме, даже величайшие мыслители и пророки ни черта не могут что-либо внятное сказать по этому поводу! Увы, как бы ни пытались сотни исследователей создать органическую материю из неорганической, лабораторным путём это пока что не получается! Человеческая химия сегодня, увы, не способна перебросить мост через непреодолимую пропасть, разделяющую живую плоть от мёртвой материи! Но сама Матушка Природа, имеющая возможность миллионы лет производить разнообразнейшие эксперименты в своей величественной необозримой лаборатории, сама по себе — величайший химик, кому по силам то, что не по силам только зарождающейся науке. Что тут можно ещё сказать?

С этой мутной преамбулы профессор одним прыжком перескочил к необозримой шкале животной и растительной жизни и пританцовывая со ступеньки на ступеньку, передавил своими башмаками сначала миллиады бактерий, потом миллионы моллюсков и всяких горбатых морских коньков, промчался по гладкой чешуе рыб и иных морских тварей, прошёлся по головам первых пресмыкающихся и оставив после себя кровавое крошево, добрался наконец до бедных кенгуру, которых счёл первопредками млекопитающихся, ибо те легкомысленно производиди на свет живых детёнышей и презрели донельзя совершенную форму яйца. Потом профессор укорил интеллект аудитории, обвинив присутствующих в том, что все как один они произошли от этого несчастного кенгуру, чем вызвал живейшее сочувствие бурный смех на галёрке. Один неверующий Фома, уверенный, что вылупился из яйца, правда, не согласился с ним, выкрикнув крамольное: «Ну, положим, так! И что?» Профессор тут же живо предложил ему остаться после заседания, как очень интересному животному артефакту и научной достопримечательности, что только умножило свистки и хохот в зале. Вы представляете, вся мировая эволюция, оказывается, происходила и была направлена на то, чтобы в конце концов произвести на свет вот этого прекрасного джентльмена в красном галстуке. Но судя по его виду и состоянию зала, процесс эволюции явно ещё не завершён! Прогресс не остановился! Мы ведь не можем при всём нашем великом желании признать этого юношу и особенно его красный галстук несомненными венцами эволюции! Об этом нам ведь ещё не так давно пробили голову разные пророки, с упорством дятлов долбившие о человеке, как о венце Творения! Не должны ли мы задаться вопросом, не ошибались ли они, не замечая такое чудо, как этот юный джентльмен в красном галстусе? Нет, нет, разумеется, лектор даже в глубине своего мозга не имел и йоты намерений как-то оскорбить этого юного джентьмена в красном галстусе, отказав ему в его величайшем уме и лучших чувствах, разумеется, об этом не может быть и речи, но он должен признать, что величайшие процессы, шедшие сначала во Вселенной, а потом перекочевавшие на нашу Матушку Землю, даже учитывая несравненные душевные качества этого славного порождения Природы в красном галстусе, не могли бы оправдать своих интеллектуальных затрат и усилий, если бы на выходе в результате миллионов лет борьбы, тысяч лет проб и ошибок нам был явлен конечный результат эволюционных процессов — этот несравненный экземпляр двуногого прямоходящего примата. Непобедимые творческие силы Вселенной, эволюционный мотор Природы, заведённые Великим Взрывом, никуда не делись, они с нами, они продолжают творить и таким образом, кроме самца в красном галстусе, нам надо ожидать от них ещё много архи-неприятных и я бы сказал, фатальных, сюрпризов…

Разорвав в клочья своего оппонента, мистер Уолдрон снова провалился в непроходимые джунгли прошлого, и стал рассказывать, как сохли моря, и де, это подобно тому, как хорошая хозяйка выпаривает из сковородки воду, как обнажались скалистые берега и песчаные отмели, как на этих, частично не высохших отмелях, в лужах, продолжили жить какие-то мерзкие, ополоумевшие от горя и забот, склизские твари, не умевших сделать правильного выбора, что для них милее — вода или сомнительная суша, на которой ещё надо как-то приспособиться, и это понятно, потому что эти отвратительные существа были те ещё красотули — студенистые, вялые, полные слизи и всяких отростков, наконец они заполонили эти чёртовы лагуны и кишели там, как крупа в адском супе, наслаждаясь тёплой райской водичкой, сладкой тиной и обилием пищи на всякий вкус, такой пищи, с какой рядом нынешнее ресторанное меню — просто смехотворный артефакт! Важные, обросшие самомнением и связями, объевшиеся разными разносолами, они стали стремительно меняться, увеличиваться в размерах, толстеть, обзаводиться животами, зобами, горбами, гаремами, экипажами и счетами в банке и попутно семимильными шагами умнеть.

— Итак, леди и джентльмены, вам понятно, откуда на наши головы упал чудовищные игуанадоны, до сих пор погружающие нас во вселенский ужас, едва мы умудряемся откопать их огромные кости в зеленгофенских и вельдских сланцевых отложениях. К нашему счастью, они полностью исчезли с поверхности Земли ещё задолго до появления первых красных галстусов и даже до появления первого двуногого прямоходящего существа, в гордыне обозвавшего себя словом «студиозус».

— Враньё! Это далеко не факт! — прогудел чей-то гулкий бас с эстрады.

Все знали, что мистер Уолдрон — человек с поистине железной задницей, железной же выдержкой, и с языком, острым и ядовитым, как африканские стальные колючки. Это лишний раз ощутил на своей нежной шкуре и юный джентльмен в красном галстуке, на которого уже начал действовать смертельный и разлагающий профессорский яд, и до которого наконец стало доходить, что трогать поэтому эту ядовитую и хорошо вооружённую сколопендру крайне небезопасно. Но прозвучавшая на сцене фраза выглядела настолько дикой, настолько дурацкой, что на секунду даже он растерялся и не знал, что сказать. Примерно такой же ступор наступает у фанатичного Шекспирианца, наткнувшегося в темноте на свихнувшегося Бэконианца, или у астронома, брошенного в одну клетку с бешеным фанатиком, брызгающим слюнями и убеждённым в том, что планета Земля — плоский квадратный блин, с обратной стороны которого люди поневоле срываются в безбрежные просторы Космоса. Захлебнувшись своим ядом, мистер Уолдрон на секунду сглотнул язык, а затем, возвысив голос до акцентированного библейского вопля, повторил своё резюме:

— К нашему счастью, они исчезли с поверхности земли задолго до появления красных галстусов и даже до появления первого двуногого прямоходящего существа, которого зачем-то ещё и научили говорить всякие благо-глупости!

— Я говорю — враки! Это даже не факт!

Мистер Уолдрон испуганно оглядел ряд сидящих за столом профессорских торсов и вдруг остановил взор на Челленджере, который, закрыв глаза, как кот над сметаной, мирно улыбался и мурлыкал, откинув голову на спинку кресла.

— А, теперь всё понятно! — процедил мистер Уолдрон, пожимая плечами, — Кажется, это прочревовещал мой лучший друг, профессор Челленджер!

И под гомерический хохот зала повернулся к Челленджеру спиной, продолжая свою заковыристую, замысловатую до комизма лекцию с таким видом, как будто дальнейшие комментарии в данном контексте абсолютно излишни.

Но это был ещё далеко не финал комедии. Какие бы маршруты не избирал докладчик, плутая в дебрях добиблейской старины, все его пути и тайные тропы всё равно приводили его к необходимости упоминания разных видов давно вымерших животных, и каждый раз ответом на такое упоминание служил дикий вопль из пылающей возмущением Челленджеровской груди. Скоро весь зал уже ожидал наступление каждого нового приступа, каждой новой реплики, встречая её каждое проявление счастливым рёвом. Сотни студиозусов, сплочённые в дружных полукриминальных группах, не считали себя обязанными оставаться в долгу, и только завидя, как смоляная бородища Челленджера начинает приходить в хаотическое движение, хором, как по команде, начинали неистово скандировать: «Враки! Это даже не факт!», в то время, как из первых рядов вырывались возмущённые вопли: «Черти! Да тише вы там! Что за безобразие! Дайте же слушать, чёрт бы вас всех побрал!» Уолдрон, оставаясь очень опытным, закалённым в битвах гладиатором, тут уж окончательно струхнул и на какой-то мелочи смешался. Он помолчал, потом стал что-то проборматывать, затыкаясь на каждой фразе, потом принялся повторяться, заикаться, потом завяз в длиннейшей, как кишка динозавра, фразе, которую не осилил и не сумел удачно завершить, потому что забыл её начало, и под конец, как бешеный пёс, бросился на своего оппонента.

— Вы переходите все границы! — выплюнул он самое страшное обвинение, какое знал, и на мгновение замер, при этом бешено сверкая выпученными глазами, — Профессоре! Ах, профессоре-профессоре! Профессор Челленджер! Я категорически требую от вас заткнуть ваш бьющий куда попало фонтан и прекратить свои возмутительные инсинуации! Вы растляете молодёжь! Уводите её в мрак идеалистических потёмок!

Поневоле в зале на мгновение установилась гробовая тишина. Тайный восторг овладел студентами — на их глазах начиналась грязная, пьяная драка между богами -олимпийцами, драка без правил, моральных императивов и пощады. Челенджер стал, как краб, выкарабкиваться из пучин бездонного кресла.

— А я, вопреки вам, прошу вас, дорогой мистер Уолдрон, прекратите обманывать досточтимую публику и делать лживые утверждения, в корне противоречащие основополагающим научным фактам! — рыкнул он.

Его краткое замечание вызвало в зале настоящую бурю восторга. В диком вое и гаме можно было расслышать только отдельные громкие гневные выкрики: «Что за чушь!», «Дайте ему слово!», «Вон отсюда!», «Пшол вон из зала!», «Будьте людьми!» «Дайте ему сказать!», «Это подло!» Председатель покинул кресло, и хило махая лапками, забормотал что-то несусветное. В тумане бессознательного являлись только отдельные читаемые слова: «Профессор… Челленджер… будьте любезны… ваши доводы… потом…»

Осквернитель общественных устоев отличился и тут. Он принялся отвешивать всем театральные поклоны, потом от уха до уха растянул лицо в улыбке, ласково пригладил бородищу и снова провалился в кресло. Расстревоженный начавшейся перепалкой и объятый воинственным духом, Уолдрон попытался вернуться к теме лекции. Втыкая свои кинжальные леммы и доводы в толпу, он то и дело метал копья ядовитых взглядов в своего визави, который теперь по-видимости подрёмывал, вальяжно развалившись в кресле, и осеняя зал блаженнейшей, младенческой улыбкой.

Наконец зрители дождались финала лекции. От неё могло остаться странное впечатление, потому что конец был неожиданно скомкан, и финальная её часть уж слишком явно контрастировала с прелюдией. Грубое вторжение разрушило логику повествования и смело первоначальный ход мыслей лектора. Зрители, пришедшие в Колизей для удовлетоврения своих низменных потребностей в зрелищах и крови, тоже были не были удовлетворены. Им хотелось продолжения зрелищного и кровавого шоу, а они попали в провинциальную кулинарную школу.

Уолдрон прекратил дозволенные речи и рухнул в кресло. Председатель неуверенным голосом прочирикал весеннюю рапсодию, и профессор Челленджер ринулся к краю сцены. Я исполнял задание редакции и педантично фиксировал всё практически дословно.

— Дамы и господа! Леди и джентьмены! — громко начал он свою нагорную проповедь, перекрикивая громкий шум на галерке, — Позволю попросить всяческих извинений у вас, взрослые джентльмены и малые дети… Не желая никого обидеть, я меж тем упустил из виду большую часть слушателей. (Смех в зале. Ожидая его окончания, профессор благодушно качает своей чудовищной головой и внезапно воздымает руку кверху, будто осеняет публику благословением). Мне выпала невиданная честь воздать мистеру Уолдрону нашу общую благодарность за весьма живописную и чрезмерно занятную лекцию, которую обрушил на наши уши и глаза уважаемый лектор. Кое с какими постулатами этой лекции я не могу согласиться, о чём уже открыто заявил без излишних экивоков и отлагательств. Тем не менее, я не могу отрицать, что мистер Уолдрон довольно успешно совладал с выпавшей на его долю задачей, а именно — описать в понятной, простой и занимательной форме историю нашей планеты, точнее то, что он принимает за её историю! Величие научно-популярных лекций заключается в том, что… (профессор Челленджер улыбается плотоядной улыбкой и бросает коварный взгляд на своего оппонента) … Но, надеюсь, мистер Уолдрон не сочтёт за обиду моё частное мнение, что подобные лекции в силу предложенных обстоятельств и в большей степени из-за выбранной лектором системы изложения практически всегда грешат поверхностностью и в основном лживы с точки зрения науки. Это во многом объясняется тем, что лектору поневоле приходится приспосабливаться к интеллекту дикой, малообразованной и чаще всего чрезвычайно невежественной аудитории. (С мест раздаются иронические комментарии). Все эти лекторы, занимающиеся популяризацией науки, по своей сути — паразиты! (Жест протеста со стороны сразу вышедшего из себя Уолдрона). В целях наживы и саморекламы они спекулируют и паразитируют на работах своих более талантливых и менее успешных, часто бедных и задавленных нуждой коллег. Ничтожный успех науки, малейшее продвижение по пути знания, достигнутое в ходе многодневных опытов в лаборатории — это мельчайшие карпускулы науки, кирпичики, слагающие огромное здание науки, и они перевешивают на весах истины всю эту говорильню, изъятую из вторых рук, перевешивают всю эту сомнительную популяризацию, превращающую науку в развлечение для необразованных барчуков, развлечение на какой-то часок, не ведущее ни к какому развитию и продвижению науки. Стоит напомнить об этой в общем-то элементарной истине, но не для того, чтобы дискредитировать мистера Уолдрона, но лишь для того, чтобы прип рассмотрении заслуг соблююдались честность и баланс, и заслуги слуги не преподносились более высокими, чем заслуги истинных жрецов науки. (При этих словах мистер Уолдрон наклонился к уху председателя и что-то наговорил ему, после чего тот нахмурил брови и стал о чём-то выговаривать стоящий прямо перед ним стеклянный графин с водой). Впрочем, довольно о таких мелочах! (громкие выкрики одобрения). Надеюсь, вы позволите мне перейти к проблемам, представляющим более широкий интерес для уважаемой публики. Итак, начиная с какого пункта изложения я вынужден был поставить вопрос о компетентности лектора? А вот с какого! С вопроса об исчезновении с лица земли некоторых особых видов животной жизни. Вы видите перед собой не жалкого популяризатора, не дилетанта от науки, и моя честность и потребность следовать моральным постулатам науки толкает меня излагать только непререкаемые истины, доказанные опытом, и только поэтому они становятся фактами, которые могут быть предоставлены на суд широкой публики. Только в силу этого я вынужден настаивать на том, что мистер Уолдрон сильно ошибается, утверждая с пеной у рта, что так называемые доисторические животные все вымерли, и следовательно исчезли с лица Земли. Его логика понятна, но неверна. Он думает, что если сам не видел их, не подстрелил из охотничьего ружья и не повесил шкуру или перья на стену у себя дома, то, следовательно, их не существует. Но его доказательство ничего никому не может доказать! Можно вполне согласиться с мнением профессора Уолдрона, что эти существа являются нашими дальними предками, за исключением только одной поправки — они являются отнюдь не только нашими предками, но, как ни странно, и современниками, которых и сейчас можно наблюдать в окружающей нас природе во всём их великолепии и необычайном разнообразии, я бы ещё добавил — своеобразии, огромном, часто отвратительном, страшном и иной раз кровожадном своеобразии, прошу заметить. Вы понимаете, что такие твари не живут в вашем соседнем подъезде или даже в Кенгсингтон-Парке! Они живут совсем в других местах! И чтобы попасть туда, где вдалеке от людей и цивилизации обретаются эти твари, надо проявить только небольшую смекалку, известную долю смелости, толику желания, и недюжинную выносливость. Огромные мастодонты, дети матушки природы, господствовавшие на просторах планеты Земля во время Юрского периода миллионы лет назад, свирепые хищники, которым ничего не стоит в секунду растерзать на куски любого из присутствующих здесь силачей, да что там говорить — любых других, самых крупных млекопитающихся — так вот, эти мастодонты, существуют на Земле до сих пор! Они есть на Земле!.. (раздаются крики: «Чепуха! Требуем доказательств! Чушь! Где он это откопал? Это ещё не факт!» Вижу, что у вас просто чешутся руки схватить меня за грудки с вопросом: «А откуда это тебе известно?» Хороший вопрос! Ответ будет тоже неплох! Это известно мне по той простой причине, что я сам лично был в тех местах и знаю, где они обитают. Помимо этого я видел этих животных своими глазами! Вот откуда я это знаю! (овация в зале, оглушающий шум и выделившийся из шума вопль: «Лжец! Прохиндей!») О как? Это я лжец? (воосторженный дикий вопль: «Да! Да!») Не ослышался ли я? Это меня нарекли лжецом? Пусть тот, кто бросил мне обвинение во лжи, наберётся мужества, встанет и открыто покажет своё лицо! Я хотел бы познакомиться с этим человеком! (голос из зала: «Да вот он сам, сэр!» — и от склонённых голов студентов взмывает зверски зажищающийся от тычков студентов маленький человечишка в круглых очочках, про каких обычно говорят: «Мухи не обидит!» или «От горшка-два вершка») Скажите пожалуйста, сударь, это не вы случайно обозвали меня лжецом? («Никак нет, сэр!» — взвизгивает тот, дёргает руками, как Петрушка, цепляется за что-то, переворачивается и комично заныривает в глубину глумящегося человечества) С этим всё ясно! Но если кому-то из собравшихся здесь всё же придёт в голову засомневаться в моей искренности и честности, я охотно уделю ему своё время для собеседования после собрания! («Лжец!») Кто это сказал? (опять над студентами выбрасывают очкастого Петрушку и он взмывает высоко над рядами, хаотически размахивая над головами юных палачей руками). Я сейчас займусь вами, мерзавцы, погодите у меня! (довольный рёв толпы в ответ: «Милости просим, приятель! Вот он! Вот!». Заседание на несколько минут оказывается прерванным. Председатель покидает свой пост и начитает вращать руками, не то как ветряная мельница, не то как дирижёр погорелого театра. Профессор продолжает выкипать от ярости. Он стоит как полный сил бычок, руки в боки, выставив бородищу вперёд, побагровев от ярости и с широко раздутыми от возмущения ноздрями.) Все великие изобретатели, исследователи и новаторы были отвергнуты толпой жалких, безграмотных плебеев, плебеи всегда сомневаются в полезности новаций! Плебейское сомнение — это клеймо, впечатанное в чугунные лбы всех идиотов! Когда к ногам невоспитанных, тупорылых и продажных глупцов бросают славные знамёна великих открытий, у большинства этих уцелевал не хватает ни творческой фантазии, ни интуиции, ни природных инстинктов, чтобы осознать их величие! Но никакой вины за это первооткрыватели не несут! Ваше святое призвание — предавать и поливать грязью людей, которые, рискуя жизнью и репутацией, отправляются открывать новые горизонты мировой науки! Вы побиваете камнями пророков! Поносите и гоните святых! Травили Галилея, Дарвина, а теперь… меня! (Дикие животные вопли в зале. Звериный вой на галерке. Начавшийся и разгорающий хаос повсюду.)

То, что описано здесь, изъято в дальнейшем из моих стенографических записей, сделанных в тот день, и в очень малой степени способно описать тот вселенский хаос, который воцарился к описанному мной мгновению в аудиториуме. Всё завертелось, закрутилось, а потом и вовсе началось настоящее столпотворение, так что некоторые предусмотрительные дамы загодя стали спасаться бегством. Общий пыл обуял не только горячих студентов, но и заразил более респектабельные слои. Клянусь, на моих глазах седобородые старцы, как маленькие дети, срывались со своих мест и яростно тряся кулаками, плевались и грозились всеми мыслимыми и немыслимыми карами вконец распустившемуся профессору. У некоторых была бешеная пена на губах. Чрезвычайно многолюдное сообщество закипало, шумело и булькало, как раскалённый на плите чайник. Наконец профессор сделал несколько шагов вперёд и воздел руки к небу. В этом пузатом великане ощущалась такая властная сила и непреклонность, что самые отпетые крикуны стали потихоньку замолкать, остановленные и усмиряемые его властным жестом и жёстким взглядом. И внезапно зал стих. Теперь все готовы были бесплатно слушать даже нагорную проповедь.

— Здесь не тюрьма, а я не тюремщик, чтобы пытать вас, и держать взаперти! — начал Челленджер, — Едва ли нам стоит попусту разбазаривать своё бесценное время! Истина не перестанет быть истиной, наткнувшись на хулигантские выходки и гнусные бесчинства тупых юнцов, им не поколебать её при всём их инфернальном желании! Выходки старых седовласых идиотов, при кажущейся большей их весомости, тоже не поколеблют её! Я продолжаю утверждать, что мной произведено открытие новой вселенской науки! Вы, как я вижу, намерены оспорить это, и я всей душой сочувствую вам. (Неясные крики со всех сторон) Предлагаю провести научный эксперимент! Скажите, вы не будете против того, чтобы выдвинуть из вашей среды любое количество представителей, которым мы поручим проверить истинность сказанного мной?

Желчный старикашка с перекошенным от злобы лицом — профессор сравнительной анатомии господин Саммерли, в иссущенном теле которого словно угнездился дух средневекового богослова, иезуита и тайного любителя аутодафе, сорвался с места. Сардонически, он стал верещать о том, не является ли заявление профессора Челленджера скрытой рекламой его и без того неимоверно разрекламированной поездки в Южную Америку, в верховья реки Амазонки, о которой он так победно вот уже полтора года трубит на всех перекрёстках и пабах.

Не обращая внимания на иронический подтекст, Челленджер кивнул ему в знак согласия.

Потом Саммерли с ядовитым прищуром осведомился, и каким таким образом профессору Челленджеру удалось сделать такой потрясающее открытие на территориях, вдоль и поперёк исхоженных такими светочами и знатоками науки, как Уоллес, Бейтс, не говоря уже о куче других исследователей, чей авторитете в научной среде был непререкаем.

Челленджер не стал тянуть кота за хвост, и бурно ответил, что знание профессором Саммерли мировой географии ограничилось поверхностным знанием Темзы и её рабочих окрестностей, а об остальном мире он знать ничего не желает, в том числе об Амазонке и втекающей в неё реке Ориноко, на круг занимающей площадь не менее пятидесяти тысяч квадратных миль. Ввиду сказанного, нет ничего удивительного в том, что одному из исследователей повезло чуть больше, и на таких огромных пространствах ему удалось то, чего не удалось жалкой группке остальных.

С своей знаменитой кисло-сладкой улыбкой профессор Саммерли заявил, что ему известно много больше не только окрестностей Темзы, но и Амазонки вместе с какой-то Ориноко, и разницу между ними он, разумеется, знает очень даже хорошо, и потому как-нибудь без глупых и напыщенных советчиков сможет судить об истинности сообщений и относительно Темзы, и относительно Амазонки, и если первые легко проверить, то о вторых мы можем судить только из горячечных словесных поллюций знаменитого профессора Челленджера, и его усыпительных колыбельных сказок. И для подтверждения истинности слов Челленджера, не будет ли он любезен указать широту и долготу места, где, по его мнению, обретаются всякие доисторические монстры и семиглавые драконы.

Профессор Челленджер мгновеннол отреагировал на это замечание Саммерли, сказав в примирительном тоне, что разглашение подобных сведений обязательно будет произведено, но вы должны понимать, что есть основания пока что оставить это в тайне. Но, учитывая крайний интерес к этому вопросу, он с некоими оговорками готов их предоставить компетентной комиссии, которую изберёт сама аудитория. Не соизволит ли профессор Саммерли войти в состав такой комиссии, дабы лично удостовериться в истинности утверждений профессора Челленджера?

Профессор Саммерли. Да, я согласен! (Вал оваций и стук каблуков)

Профессор Челленджер. Что ж, в таком случае я обязуюсь предоставить все потребные сведения, достаточные для того, чтобы добраться до этого места. Но поелику профессор Саммерли возложил на себя почётную миссию экзаменатора, требующего проверки его, Челленджера, он, Челленджер, обязан потребовать проверить на вшивость самого профессора Саммерли. Вы ведь не маленькие дети и должны понимать, со сколькими трудностями и опасностями сопряжено подобное путешествие. Поэтому мистеру Саммерли потребуется молодой, крепкий, здоровый телесно и психически помощник, который будет нести вслед за ним костыли и клизму. Не найдутся ли случайно в зале такие соискатели?

Есть случаи, когда внезапный порыв в корне меняет всю жизнь человека. Мог ли я даже предположить, что закатившись по заданию редакции в подобный Бедлам, я окажусь на краю самых невероятных, самых удивительных приключений, которые когда-либо выпадали на долю смертного и едва ли могли примерещиться хоть кому-то. Но моя Глэдис! Глэдис! Не о том ли она всё время мне твердила? Она и только она благословила меня на такое героическое деяние! И я неожиданно для себя вскочил с кресла. Слова без моего ведома стали срываться с моего языка. Мистер Тарп, сидевший по соседству, дёргал меня за фалды, принуждая сесть на место и причитал:

— Ради бога Мэлоун, не горячитесь, сядьте ради бога! Вы говорите глупости! Не стройте из себя идиота при всё честной кампании!

Тут я краем глаза увидел, как в первых рядах встал высокий человек с огненно рыжей шевелюрой. Он угрюмо свербил меня сверкающими глазами, принуждая уступить, но сдаваться я не собирался.

— Господин председательствующий! Я готов ехать! — твёрдо повторил я.

— Имя! Кто вы? Скажите своё имя? — изнемогала от любопытства публика.

В зале топот сменял свист, а свист — топот.

— Моё имя Эдвард Дан Мэлоун! Я работаю репортёром в «Дейли-Газетт»! Я готов принести клятву, что будучи беспристрастным зрителем, правдиво засвидетельствую увиденное!

— А как вас зовут, сэр? — обратился председатель к моему конкуренту.

— Лорд Джон Рокстон! Я уже неоднократно бывал на Амазонке, и эти места прекрасно известны мне! Думаю, что у меня есть все основания по тому же поводу предложить свою кандидатуру уважаемому собранию!

— Лорд Джон Рокстон — всемирно известный путешественник и к тому же отменный охотник! — представил соискателя председатель, — Однако для пущей объективности наличие в экспедиции представителя свободной прессы было бы особенно желательно!

— Что ж, господа, — прогремел профессор Челленджер, — тогда есть предложение, чтобы наше высокое собрание уполномочило этих двух джентьменов составить компанию профессору Саммерли в этом путешествии, окончательной целью коего является подтверждение или разоблачение моих утверждений!

Так под неописуемые вопли зала решилась моя судьба, и я, слегка приплюснутый феерическими перспективами, открывшимися пред моим взором, влекомый людским потоком, устремился к выходу из зала. Выплеснувшись вместе с человеческим мусором на улицу, я, смутно, как будто находясь во сне, узрел мятущуюся, пьяную, ржущую орду, устремлённую вниз по улице, а в самой сердцевине её — чью-то задранную к небу руку с тяжёлым чёрным зонтом в ней. Зонт не уставал молотить по головам веселящихся студиозусов. Комедия продолжалась. Вслед за тем электрический экипаж профессора Челленджера сорвался с места, сопровождаемый громким хохотом и остротами шутников, а я побежал по Риджент-Стрит, подстёгиваемый назойливыми мыслями о моей Глэдис и о том, какая участь меня ждёт завтра.

Вдруг кто-то дёрнул меня за локоть. Я стремительно повернулся и встретился глазами с тем высоким, худощавым господином, который с таким упорством домогался права кануть в пучине трудностуй по пути на Амазонку. Властные глаза незнакомца насмешливо быравили моё лицо.

— Если не ошибаюсь, вы — мистер Мэлоун? — спросил он, — С сего момента мы ведь с вами друзья по несчастью, как я понял? Мой дом в пяти минутах отсюда, в Олбени! Вы не уделите мне полчаса времени? Мне необходимо переговорить с вами кое о чём!

Глава VI

«Моё имя — Бич Божий»

Лорд Джон Роктон и я свернули в Виго-Стрит, и преодолев кучу мрачных трущоб, вынырнули в Олбени, этой распиаренной аристократической клоаке Лондона.

Миновав длинный тёмный коридор, который казался бесконечным, мой новый приятель запустил меня в дверь и тут же со щелчком повернул выключатель. Ряды лампионов с цветастыми абажурами вспыхнули, залив огромную гостиную ярким рубиновыми светом. Когда я огляделся, мне предстало помещение, буквально накаченное атмосферой изящного аристократического комфорта с примесью некой брутальной мужественности. Гостиная служила подтверждениемр, что здесь идёт жестокая, непримиримая битва между изысканным воспитанием и элитными пристрастиями джентльмена, наделённого природным вкусом ко всему прекрасному и вальяжной холостяцкой вольницей закоренелого холостяка. Пушистые шкуры экзотических зверей и персидские ковры всех расцветок устилали пол и имели своим происхождением какой-нибудь восточный блошиный рынок. Стены устилали гравюры и рисунки, относительно ценности которых даже я, крайне неискушённый в искуссствах человек, мог разобраться. Фотографии балерин, боксёров, скаковых лошадей перемежались с шедеврами чувственного Фрагонара, батальными композициями Жирарде и сентиментальным Тернером, венчаясь роскошными вещами-напоминаниями о том, что Джон Рокстон — величайший охотник и спортсмен нашей эпохи. Над камином скрстились два весла — чёрно-синее и красное — намёк на старинное увлечение гребными регатами в Оксфорде, всюду навешаны рапиры и боксёрские перчатки, зримые свидетельства мелких триумфов, которые хозяин пожинал в жизни. Потолок начинался фризом из рогатых и безрогих голов крупного зверья, явно свезённых со всех континентов Земли и по центру комнаты располагался истинный шедевр этой незабываемой коллекции — огромная голова белого носорога с надменно отваленной губой. В центре залы на роскошном красном ковре стоял цёрный инкрустированный стол времён Людовика XV, чудесный артефакт кощунственно испачканный и испещрённый следами от стаканов и прожогами от сигарных окурков. В центре стола располагался большой серебряный поднос с курительными приборами и идеально отполированный поставец с бутылками. Неразговорчивый хозяин владения незамедлительно поставил два стакана, налил в них виски и разбавил шипящей содовой. Властно оказав рукой в сторону кресла, он установил мой бокал на столике и подал мне длинную блестящую сигару. Следом он сел напротив меня и уставился мне в лицо своими странно пронзительными, серо-голубыми глазами, мерцавшими в глазных впадинах, как хладное озеро высокогорья.

Лёгкая пелена сигарного дыма прикрывала его лицо, известное по многочисленным фотографиям в журналах: Красивый нос вс лёгкой горбинкой, глубоко запавшие, худые щёки, тёмно-каштановые с рыжинкой волосы, проплешь нак самоё макушке, усы, закрученные тонким шнурком, задорная в духе времени эспаньолка. Общее впечатление от его личности было таковым, что мне было явлено нечто среднее между Наполеоном III и Дон Кихотом, сдобренное едва уловимым флёром английского дженльменства, впитавшего в себя культуру спортивных состязаний, собачьих охот и конских бегов и увенчанного подтянутым, гордым и живым характером. Ветра и солнечные лучи задубили его красноватую кожу. Мохнатые белые брови, надменно сошедшиеся на переносице придавали его и так воинственному виду и особенно ледяным глазам свирепое пиратское выражение. Лишнего веса у него нельзя было обнаружить ни грамма, его отличала здоровая природная худощавость, ничуть не говорившая о хрупкости — этого порока природных аристократов, было видно что он невиданно крепок, вынослив и поразительно неутомим. Все окружающие знали, что по этой части соперников у него в Англии едва ли сыщется. Роста он был высокого, примерно шесть футов, однако благодаря некоторой сутулости выглядел человеком среднего роста.

Таким я увидел впервые знаменитого лорда Джона Рокстона, когда, сидя напротив, он внимательно разглядывал меня, пощипывая сигару и не спеша ни одним словом разрушить затянувшееся и крайне неловкое молчание.

— Хорошо! — наконец сказал он, — Нам теперь, дорогушка, отступать некуда! Что ж, нас ждёт прыжок, очертя голову, в неизвестное будущее! А ведь до того, как вы вошли в зал, наверняка у вас не было и намёка на такие мысли!

Есть люди, которые при включении сразу начинают сочиться патриотизмом, которого от них никто не требовал и буквально исходить лживым пафосом! В газете мне поневоле приходилось с этим сталкиваться, но какой зубовный скрежет издавала при этом моя душа!

— Эй! Вы куда-то ушли? Вы слышите меня?

— Слышу! Мне такое и примерещиться не могло!

— Как странно! И мне в голову не приходило! А ведь теперь мы вляпались в эту мутную историю по самые помидоры! Боже мой, я всего лишь три недели назад вернулся домой из Уганды, сумел снять коттедж в Шотландии, встрял в новый контракт и всё в таком роде! Можно сказать, жизнь только начинается!! И вот тебе! Вот так история! Наверняка и все ваши планы полетели кувырком?

— Ничуть! Мне не привыкать! Это моё ремесло! Я ведь профессиональный журналист, сотрудничаю в «Дейли-Газетт»!..

Я хотел поюморить и ответить ему в его же стиле, со всей этой эрзац-патриотической помпой, мол, с королевой на короткой ноге, двери в Палату Лордов сапогом открываю, а потом передумал! Чего, думаю, старика мучить, вытаскивать его на свет из его аристократической кротовьей норы!

— Да, разумеется! Вы уже упоминали об этом! Кстати, хочу предложить вам одно хорошенькое дельце! Вы, надеюсь, согласитесь мне помочь?

— С удовольствием!

— Однако дело это рискованное! Как вам такой расклад?

— Риск? В чём?

— Я познакомлю вас с Беллинджером! Риск в этом! Наслышаны о нём?

— Нет!

— Да помилуйте, в какой водосточной трубе нынче живут журналисты! Сэр Джон Беллинджер — лучший жокей севера Англии! На ровном треке с ним ещё кое-кто может тягаться, но в скачках с препятствиями он способен заткнуть за пояс любого! При том, что все знают — стоит только закончится тренингам, как у Беллинджера начинается смертельный запой! В этом его чёрта с два остановишь! Это состояние именуется у него «вывод средней величины». Когда он заводится и впадаёт в это божественное состояние, то его уже не остановить, и сальдом могут быть обезображенные трупы! Но вы не пугайтесь! В этот вторник он впал в белую горячку, в буйной форме. Он живёт прямо надо мной. По мнению врачей, если его не удасться накормить, хотя бы силком, тогда всё, ему конец. Все слуги этого тихони подали в отставку, потому что он уединился на своей кровати с заряженными револьверами и грозится сделать решето с шестью дырками из любого, кто сунется к нему в номер. Надо признать, что Джон — человек не очень тихий, и к несчастью — непревзойдённый стрелок… Не знаю, как в глаз белки, а в ваш глаз он не промахнётся! Однако нельзя же допустить, чтобы обладатель Большого Национального Кубка, сгинул так бесславно! Как по вашему?

— И что тут можно сделать? — пожал я плечами.

— Надо разом насесть на него с двух сторон! В это время он, как правило, спит… В худшем случает, он успеет одного из нас укокошить, но у другого будет время справиться с ним! Если нам удасться связать ему руки, и быстро вызвать по телефону врача, то с помощью желудочного зонта можно было бы подкормить его.

— Неплохая возможность — быть убитым ради того, чтобы накормить какого-то маньяка и убийцу прекрасным ресторанным обедом из желудочного зонда!

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.