Бесплатный фрагмент - Заслон

Глава 1

Возвышенность, по которой пылила старенькая полуторка, была безлесна, шириной километра три. Одна сторона, ближе к которой пролегала дорога, упиралась крутым косогором в вековой ельник. Другая, отлого спускаясь, скрывалась в таком же густом древостое.

На протяжении часов двух езды эта возвышенность, словно огромная спина, пролегала между угрюмой чащи. Подъезжая к поселку, Евсеев увидел, как леса раздвинулись, отошли к горизонту, а сам поселок расположился на живописном, отлогом склоне, после которого начинались луга, кое-где проблескивающие водой…

Попутчики, трое неразговорчивых мужиков, не проявили особого интереса к Евсееву. Только один, помоложе, спросил, по какой он надобности в поселок. Евсеев пояснил. Некоторое время мужики молчали. Затем разговорчивый сказал: «А че ж не показать, покажем. Мимо поедем…». На этом общение закончилось. Иногда мужики бросали короткие взгляды, словно оценивая, что за фрукт, этот парень. У околицы мужик, сидевший рядом кабиной, стукнул по ней. Полуторка затормозила. Махнув рукой, мужик указал: «Туда иди, по тропке. Не промахнешься».

Изба стояла на отшибе. Низенькая, покосившаяся, осевшая в землю, она походила на огромный гриб. Из крыши кое-где торчали клочья побуревшей соломы, да и весь её вид напоминал старую, заброшенную баню. По роду деятельности Евсееву приходилось бывать в разных местах и видеть всякое, но сейчас он был удивлен. «Как же здесь можно жить — ни колодца, ни хозяйства хоть какого-нибудь».

Отворив плохо сбитую, висевшую на трех кусках от автомобильной шины дощатую дверь, Евсеев вошел. Сеней в избе не было. Низкая, с черными стенами и потолком, большая клеть едва освещалась маленьким оконцем. В дальнем углу угадывалось какое-то подобие очага. Ближе к оконцу виднелся топчан с наваленным на него тряпьём. Вниз вели две земляные ступени. Пол был также земляной и в избе стоял тяжелый, густой запах. Так пахнет в глубоких подвалах и погребах. Евсеев второй раз за это время подумал, что, должно быть, здесь никто не живет. Его размышления прервал тихий, похожий на стон, возглас: «Пи-и-ть…».

Евсеев успел заметить, откуда шёл голос. Под грудой тряпья, наваленного на топчане, он разглядел бледное, изможденное лицо, впалые щеки и седую, реденькую бородёнку старика. Неожиданно, Евсеев даже вздрогнул, полог, прикрывающий одну из стенок клети, отодвинулся. Оттуда показалась маленькая детская ручонка, держащая помятую армейскую флягу. Из-за полога вышла девочка, лет десяти. Она несмело, но с огромным любопытством рассматривала Евсеева. Застеснявшись, девочка опустила голову и бочком обойдя его, спряталась за топчан.

— Здравствуйте, — сказал Евсеев, — здесь живёт Мефодий Кириллович?

На его вопрос девочка утвердительно мотнула головой. Сам дед, кряхтя, приподняв голову, недружелюбно смотрел на вошедшего. Евсеев шагнул к топчану.

— Простите за беспокойство, я к вам.

— Чтой-то к вам, — сердито прохрипел Мефодий. — Ни в какие больницы я не поеду. Зря только ходите!

— Нет, нет, не беспокойтесь, я к вам по другому делу. Я не из больницы, я корреспондент из газеты.

— А дедушке нельзя волноваться, ему фершал сказал, — подала голос девочка.

Евсеев улыбнулся.

— Я ненадолго и постараюсь дедушку не утомить. Разрешите присесть?

— Ну, коли так, то проходи. Говори… какие у тебя там дела.

Борода деда заходила взад и вперёд. Он пожевал губами. В его голосе всё ещё слышалось раздражение и беспокойство. Видно сильно ему досаждали врачи, что любое посещение его незнакомым человеком воспринималось как попытка насильно увезти его в ненавистную больницу. Но что ещё оставалось делать деревенскому фельдшеру? Здоровье Мефодия с каждым годом требовало обстоятельного лечения. Но с упрямым стариком поладить было невозможно. После того, когда его лет пять назад застали в горячечном бреду, с большим трудом уговорили проводить зиму у кого-нибудь из односельчан. Сейчас Мефодий почти не вставал. Лишь изредка, с чьей-либо помощью добирался до могил двух своих сыновей и жены.

Могилы находились метрах в двухстах от избы, но назад старика приходилось чуть ли не нести. Поэтому у него постоянно кто-нибудь дежурил. Летом, когда все способные работать уходили в поле, к нему отправляли кого-нибудь из детворы. И тут происходило удивительное. Угрюмый и несговорчивый старик, из-за чего односельчане не совсем охотно шли к нему дежурить, превращался в доброго и ласкового балагура. Хоть и с трудом разговаривал дед, но говорил охотно и много. Ребятишки платили ему тем же и все деревенские новости не миновали Мефодия. Это было единственное, что ещё интересовало его.

«Дедок кремень, — усмехнулся Евсеев. — Трудно с ним будет». Он поискал глазами где можно было бы присесть, но Мефодий предупредил его:

— Ты, товарищ газетчик, садись… вон в тех местах. Место гостями обжитое и мне привычное.

Он пошевелил ногой и приказал:

— Марька, подтяни-ка полог, не вишь, что ли!

Девочка быстро вскочила и пододвинула в ногах деда покрывало. Евсеев присел на открытый угол топчана и поблагодарил. Мефодий снова рассердился:

— Ты что, не знаю, как тебя величать, на посиделки ко мне пришёл, что ли? Поздно парень, да и не мне любезности расточал бы. Коли по делу пришел… так докладай.

— Я, Мефодий Кириллович, хотел бы с вами поговорить, порасспросить о…

— Во-во, поговорить, порасспросить… Чтой-то ты… — он вопросительно посмотрел на Евсеева. Тот понял и ответил:

— Евсеев моя фамилия.

— …товарищ Евсеев без дела ходишь? Тебе работать надо, вишь какое сейчас время, а ты пустыми разговорами… занимаешься! Как это тебя в газетчики угораздило?.. Больной что ли? С виду ты здоровый, работал бы в поле… Много ли там бабы наработают, мужиков-от у нас и сейчас не хватает. Много на войне побило… не вернулось их, али как?

Евсеев понял колючесть деда:

— Я и на фронте корреспондентом был. Это моя работа, рассказывать всем о людях, которые этого заслуживают, что бы о них знали и помнили.

Дед недовольно крякнул и отвернулся к стене. Борода его задвигалась:

— Марька, сходи-ка к бабке Нине. Узнай, чего она там… Потом забеги к Анисье, пусть придет позжее… Вишь, разговор у меня с человеком будет… Иди, я…

Мефодий не договорил, и даже не посмотрел на выбежавшую Марьку. Взгляд его был обращен к окошку.

— Федотовна тоже… скоро помрёт, недолго нам осталось, — натужно и глухо проговорил Мефодий. — Ну, говори, зачем ко мне…

Евсеев, имевший до этого в голове точный и последовательный план беседы, теперь находился в затруднении. По рассказу своей недавней попутчицы он составил весьма определённое мнение о характере деда и о его манере общаться. Он допускал, что Мефодий окажется нелюдимым, брюзгливым стариком. Вполне возможно, попутчица преувеличила неуживчи��ость деда. Но, как оказалось, действительность превзошла все его ожидания. Однако, с чего-то надо было начать.

— Мефодий Кириллович, я вам привет привез от Анны. Мы с ней оказались попутчиками в поезде, и она просила меня зайти к вам. Поклон передать…

— Постой… Это которой Анны? Не Силыча ли дочь?

— Я этого не знаю, но она просила сказать вам, что никогда не забудет того дня, когда вы спасли их.

Мефодий шевельнул рукой.

— Это дело прошлое… Неча вспоминать. Никого уж не воротишь…

Старик закашлял глухо и надрывно. Евсеев смотрел как судорожно стискивают одеяло худые пальцы Мефодия, на сотрясаемое натужным кашлем тело. Он с опасением подумал, что Мефодий сможет разговаривать. Время подгоняло. Ему нужно было назавтра к вечеру быть в Мешково. В Малых Выселках он оказался по просьбе его попутчицы. Узнав, что он корреспондент областной газеты рассказала ему о случае, происшедшем во время войны в их поселке, откуда сама была родом. Евсеев, выслушав её, понял чутьем, что это необычный материал, даже если сделать скидку на пристрастное отношение рассказчицы к этому человеку. Уже не колеблясь, отложив намеченную командировку в райцентр. Сойдя с поезда, Евсеев разыскал попутную машину, идущую в Малые Выселки.

Мефодий наконец унял кашель.

— Дай-ка… мне тот узел, — попросил он Евсеева, — вишь как развиднелось. Да и тебе, я вижу, невмоготу здесь сидеть…

И в ответ на протестующий жест Евсеева добавил:

— Коли хошь… говорить со мной, то помоги мне. Завалка моя давно… окромя мурашей да пауков никого не видала…

Худой и сухонький, Мефодий оказался почти невесомым. Евсеев без труда приподнял его. Из узла, который ему подал корреспондент, дед вытащил что-то похожее не то на плащ, не то на долгополый армяк, но без воротника. С видимым усилием Мефодий сел на топчане, свесив ноги. Его лицо, маленькая сгорбленная фигурка выражали бесконечную усталость.

Евсеев помог надеть Мефодию накидку. Потом подал палку и флягу с водой. Старика одолевала жажда. Вода стекала по его запрокинутой бороде и кадык судорожно дергался снизу-вверх. После нескольких глотков силы, казалось, покинули Мефодия. Он уронил руку с флягой на колени и ещё больше поник, тяжело дыша. Евсеев с тревогой смотрел на Мефодия. Поймав его взгляд, старик усмехнулся:

— Ну… давай… вставать будем.

Усадив Мефодия на завалинку, Евсеев поднял голову и огляделся. Он стоял, вдруг захмелевший от налетевшего на него с лугов ветра. Их заливали потоки теплого света, густая, высокая трава шумела вокруг, как лес, донося до них свой терпкий, медвяный запах. И этот запах, и шум, и тепло, поднимающееся от земли, подхваченное порывами ветра уносились мимо них, вверх, к плывущим по небу, неторопливым белым облакам.

Евсеев глянул на Мефодия. Тот производил странное впечатление. «Старик словно похоронил себя заживо в этой избе». Казалось, перед ним сидел не человек, а его тень, на которой непонятным образом держалась одежда. Старик сидел, закрыв глаза и вытянув, перед собой руки, положив их на палку. Спиной прислонился к стене и так оставался недвижим.

Евсеев никак не мог решиться потревожить его. Внезапно он понял, что его будто одолевает некая робость. Это чувство было непохоже на то, которое иногда посещает человека в случае непонятных ему явлений. Это была скорее боязнь упустить что-то очень важное, с которым пришлось столкнуться в жизни.

Евсеев хотел было деликатно напомнить о себе легким покашливанием, но Мефодий упредил его словами так, будто он давно с ним говорил и только сейчас закончил вслух свою мысль:

— …Федотовна таперича ко мне редко заходит. Оно понятно… Бывало у нее зимую… На печи много ли наслухаисься… Прежде сама забегала, а вишь, слегла намедни — годочков-то много, уж пора нам… А все одно скажу я тебе, — и помереть не страшно. Налаживается жизнь… Легшее людям жить стало…

Говорил дед размеренно и тихо. На Евсеева Мефодий не смотрел, словно не имело для него значения его присутствие. Он говорил так, словно ощущая потребность в собеседнике как он сам, нуждаясь быть понятым самим собой. Но, повернув голову, сказал уже Евсееву:

— Ты, сердешный, не гневись на старика. Видать, крепко я прогрешил перед Богом, что к своим не пущает… Понимаю, людям морока со мной, вот и сердит через это… Однако, ты хотел говорить со мной, а доселе помалкиваешь…

Из-за поворота послышался стук копыт. И почти сразу же из низинки, откуда шла небольшая тропа, вылетела небольшая бричка. Метрах в трех она остановилась. Из нее спрыгнул высокий, ладный человек, крепкого вида и годами лучшей поры жизни.

Мужчина подошел и протянул Евсееву крепкую, широкую ладонь:

— Здравствуйте. Председатель я здешний. Мне сказали, что из области приехал корреспондент из газеты, да прямо к Мефодию. Беседовать с ним. Вы уж извините, что припоздал. Мужики поздно сказали. Запарка у нас сейчас такая, — дыхнуть некогда. Ну что, дед? Скоро знаменитостью станешь, в газетах писать будут. Даже товарищ корреспондент побеспокоился, приехал.

Последнее он проговорил с улыбкой, глядя на Мефодия. Тот глянул на председателя одними глазами. Не поднимая головы с рук, которыми оперся на палку, сказал:

— Садись с краю Петро. В ногах правды нет. А что работы много — это хорошо. Пропасть без работы-то можно…

И тут же добавил:

— А товарища газетчика зазря побеспокоили. Ты, Петро, лучшее о себе, да о людях бы рассказал. А на что ему моя жисть, — в обрубках, да узлах вся. Иным утром самому глаза открывать тошно, а не то, чтоб людям слыхать про это… Вот так-то, мил-друг сердешный.

Председатель покачал головой:

— Ай-яй-яй! Вон оно, какие у вас дела! Не ершись дед, уважь! Не зря товарищ корреспондент приехал. Пусть о тебе все узнают. Понятно?

И, взглянув на Евсеева, сказал:

— Вы, товарищ Евсеев, не стесняйтесь, спрашивайте. Он только с виду такой колючий, а ведь добрейшей души человек. Ох и нагонял на нас, мальцов, в детстве страху. Одними глазами да рыком. К нему и в сад-то боялись лазить. Об заклад бились, когда спор выходил, — смелостью мерялись. Так ведь, Мефодий? Ну да ладно. Не буду мешать. Пора мне.

Петр Иванович протянул руку:

— Извините пока что. Заходите, как освободитесь, к нам. Мы с женой будем рады. Заходите обязательно. Ежели задержусь, так вы подождите немного. Ну дед, бывай, не хворай. После полудни Марьку пришлю.

Председатель быстро зашагал к бричке. Вспрыгнул на неё и тронув вожжами лошадь, пробудил её от меланхолической дрёмы. Бричка резво двинулась, и только пыль, повисшая в воздухе, напоминала об уехавшем председателе.

Закурив, Евсеев присел рядом с Мефодием. Тот по-прежнему сидел, закрыв глаза, откинувшись к стене. Евсеев не хотел тревожить его. Видать, на солнце разморило старика. Но Мефодий неожиданно спросил:

— Как тебе председатель показался?

Евсеев замялся, не зная, что сказать. Мефодий опередил его:

— Крепкий мужик, наш Петр Иванович… Три метины на себе носит, думали — не выживет с последней-то… Войско наше уже подходило, а в последнем бою нашла Петра пуля германская, аккурат под сердце нашла… Хорошо, случился вовремя лазарет, партизаны навстречу войску вышли… Наши наступали в то время. Доктор, когда принесли Петра, седой такой, со стеклами в золоте, сказал — не жилец ваш командир, пульца у него нет, не прощупывается. Тут Настасья, жена моя, жива тогда была ещё, царство ей небесное, взяла в оборот этого доктора. Говорит — делайте ему операцию и всё тут… Послушались, вынули пулю. Петр совсем плох, синеть стал, а ему уколы делают, кровь вливают. Ничего, заработало сердце, едва слышно, а работает… После забрала его Настасья, выходила травами да снадобьем… Петр, почитай, дён двадцать промеж жисти и смерти был, в сознание не возвращался. Доктор, ещё когда Настасья забирала Петра, сказал: «Выживет — сто лет будет жить». Она мне все это уже после рассказала. В это время она и меня с того свету тащила. Я тогда сам…

Мефодий опять замолчал. Евсеев курил, откинувшись стене избы. Слушая старика, он ловил себя на мысли, что сиди он ещё вот так много времени и это никогда бы не наскучило ему. От всего, что его окружало, исходило неторопливое спокойствие. Он как бы чувствовал значимость этих мгновений, которые сейчас, около него замедлили свой бег, показывая одну из граней своих бесконечных сторон. Еще ему казалось, что знает этого старика очень давно, но только по странному стечению обстоятельств никогда раньше не встречал…

— Хорошо-то как! Солнышко, словно мед для моих старых костей… Вот ты смотришь на меня и верно думаешь, — похоронил Мефодий себя заживо в погребе, — так ведь, мил-друг сердешный?

Евсеев, невольно улыбаясь, ответил:

— Я, Мефодий Кириллович, так не думаю. Это понятно, но все-таки для вашего здоровья здесь жить вредно. Ведь утром я застал вас совсем больным…

— Так-то оно так, — перебил его Мефодий. — Но нет мне нигде покою, окромя здешнего места. Я умирать скоро буду, обессилел, жисть невмоготу стала… Только вот удивительно, — когда я тут, — Игнатка с Севкой, да Настасья моя рядом. Покойно мне и хорошо…

Мефодий произнес последние слова, будто выдохнул. В уголках его глаз собрались морщинки. Должно быть, он улыбался про себя тем, кто ушел так давно.

— Мефодий Кириллович, — напомнил Евсеев. — Вы обещали рассказать о себе, о сыновьях. Если можно, продолжим?

— Эк ты нетерпеливый какой! Балабонь тебе, да балабонь, словно девки на посиделках, — неторопливо отозвался дед. — Ну да что с тобой поделать, коли эво твоя такая работа. Тольки… что рассказывать-то?..

— А вы рассказывайте все. Все, что вспомните.

— Э, мил-друг сердешный, ежели всё воспоминать-от, долгий рассказ выйдет, — усмехнулся Мефодий.

Евсеев решил спросить его о чём-нибудь конкретном. Так разговор быстрее сдвинется с той мёртвой точки, на которой сейчас он застрял. Евсеев понимал Мефодия, которому нелегко было говорить о сокровенном с человеком, которого видит впервые.

— Давно ли вы здесь живете?

— Тутошний я, совсем тутошний, как и всё, что здесь есть. Выселки ставил ещё мой дед, отец плотничал и меня к этому приохотил. Но судьба по-другому повернула. Я, как малость в силу вошел, брался помаленьку за топор. А когда задавило отца на порубке, вышло мне в батраки идти. Мать моя ещё раньше померла. По сиротству моему приютил меня здешний богатей, Семёнов Виктор Семёнович. Энтот ужимистый мужик был. Ногу приволакивал, ему ее лесиной поломало, а всё обойдет да указанье изделает, глазом своим осмотрит… Лесопилку держал, да-а… Поставил он меня комли обсекать. В кажном пудов по шесть, а его нужно выворотить из кучи, да обмахать топором. Сучья-кору срубить. Пожалел, значит-ца, мальца, ага-а…

Мефодий упрямо мотнул головой.

— Жалел он этак меня, жалел за похлёбку псовую, пока я силы не набрался… И самому удивительно, вроде наоборот должно быть, — помереть с такой жисти мне. Ан нет!.. Ну, дальше стал я лесины делить на пласти ужо в другом месте. Пролетело этак годков пять. Судьба повернула мне встренуть мою Настасью Никитичну… Многое стерлось в памяти, но это помню. Лицо её белое, шепот горячий, а голова кругом идет, толь от хвойного духа лапника, на коем прилегли, толь ещё от чего… Не знаю…

Женился я вскорости на Настасье Никитичне и полетели годочки в работе. Детей сразу не было у нас, бог видно осерчал за что-то… Сил тогда много было, не жалел себя. На извозе, в подручных, скопил кое-какую копейку. По месяцу дома не бываешь, ни души не видишь, окромя артельных, — мы тогда в столицу лес возили. Мужики в Питере все больше после торговли по лавкам да кабакам деньги спускали, а я думаю: «Ан нет брат, шалишь! Не для того горб ломаю!». Вот так потихоньку набрал деньжонок… Аккурат под германскую, своё дело поставил. Не сказать, чтобы завидное приобретение было, но все-ж свое. Жить можно было…

Речь Мефодия лилась неторопливо, совсем не имея различия между шумом трав, разноголосым пением птиц, гудением пчел и особой, звенящей тишиной, окружавшей избенку и сидевших около неё Евсеева и старика. Яркое солнце на глубоком, синем небе вносило в эту покойную благодать своё неуловимое завершение.

— Жить можно было, — повторив, продолжал Мефодий, — да только недолго нам с Настасьей радоваться пришлось. Началась война с германцем, а на пятый день забрали меня. Я был тогда на порубке. Воротился, а Настасья валится мне в ноги, криком кричит… Ну, понятно, я говорю ей, — угомонись, мол, что за причина такая? А она: «на войну забирают тебя…», и опять в крик… Вот так я и спознался с ним, проклятым… А ты-то, в нонешнюю игде служил? — неожиданно спросил Мефодий.

— Да мне пришлось бывать в разных местах, по заданиям редакции. Почти на всех фронтах, повидал всякого, — отвечал Евсеев.

— Это верно. Там всякого навидаешься… под завязку хлебнешь… Мне пришлось плотничать в германскую. Сапером, значит-ца, служил. Мосты больше наводили да переправы, через энто чуть не утоп однажды, да, слава богу, вытащили. Обстреливал нас тогда германец антилерией крепко, ну и угодило рядом. Только круги пошли. Я и не помнил ничего. Очнулся на берегу. Надо же такому случиться, троих рядом убило, а я жив, даже не утоп. Спас меня взводный… Сам ранетый был, а не дал поганой смертью молодому парню помереть… Вытащил. Хороший мужик был. Потом сгинул он… За агитацию забрали его, да больше не слыхать о нем было. Об етом ребята наши сказывали, которые позжее меня в лазарет попали…

Мефодий замолчал. Видно было, что разговор сильно утомляет его. Чуть передохнув, он продолжил:

— …Вот так год я провоевал, плотничая. Аккурат под рождество я был снова ранетый. Осколок мне ногу разворотил. Через енто списали меня вчистую. После лазарета подался в родные места, к Настасье. По первому году хворал много, — рана не заживала. Спасибо моей Настасье Никитичне, — выходила она меня. Я спервоначалу думал, — плохи дела, без ноги век куковать суждено, но Бог рассудил иначе. Все зажило, как на кобеле, даже хромым не остался… Как пришел в себя маненько, взялся за дело. Работал, что проклятый, с темна до темна, а все мало казалось. Хотелось больше, словно времечко наверстать упущенное. Домой ввалюсь, ужо не помню, как, да только рано поутру просыпаюсь в постели. Настасья, значит-ца, похлопотала. Не-е, ранее меня она не ложилась. А утречком я глаза открываю, а она у печи хлопочет, смотрит на меня и улыбается. И поверишь, на душе так легко и хорошо становилось, будто и не было горьких дней и не будет, а вся жистъ вот так шла и нет ей конца…

Мефодий умолк. С минуту старик переводил дыхание. Затем сказал:

— Принеси-ка мне, мил-друг сердешный, фляжечку. Чтой-то в горле першит.

Чуть глотнув, он отдышался. Глянув на Евсеева с едва заметной усмешкой спросил:

— Ну, что… продолжать далее, али надоел?

Евсеев спешно заверил старика в своем желании слушать его еще. Мефодий усмехнулся:

— Хм, слушай тогда далее. Хозяйство я постепенно поставил крепкое. Трудновато стало управляться одному. Взял я к себе двух работников… Ты не думай, — усмехнулся Мефодий, — раз у меня люди в работе были, стало быть ходили в батраках. Нет, не так я выбирал людей. Присмотрел среди сезонников пару работящих, позвал их к себе. Усадил за стол и говорю: «Так, мол, и так, вижу, работы вы не чураетесь и не боитесь ее. Мне одному трудно с лесопилкой управляться. Зову, стало быть, вас к себе… Вот мои условия: ежели дело пойдет лучшее, чем думаю, — будете оба компаньонами, а до того стану платить вдвое, чем получали, да кормиться за моим столом будете, как родня».

Дал им сроку, чтобы не сгоряча сделали, а обмозговали, что к чему… Через день оба пришли ко мне. Говорят: «Согласны». А я в ответ: «Вот теперь бумагу можно писать». Обговорили мы всё, составили документ, заверили в волостной управе. Стали, в общем, работать вместе…

Солнце незаметно поднялось высоко. Где-то вдалеке слышались звуки песни. Хотя, глазом не было видно тех, кто так звонко выводил мелодию, песня, казалось, звучала рядом. Сильный и красивый девичий голос возникал словно ниоткуда. Возносясь над землей, легкой птицей уносился вдаль, за заливные луга. Два мужских голоса неторопливо догоняли эту звонкую птицу и, поддержав, отпускали лететь дальше.

Евсеев не мог понять, почему эта радостная, звонкая мелодия рождает в его душе светлую печаль, отзываясь в ней легкой грустью. Легко и трепетно песня будто касалась струн его души, самого сердца…

— Эх, поют как… — задумчиво вымолвил Мефодий. — И в мои годы смолоду пели, но не так звонко. Ты, мил-друг сердешный, сделай-ка вот что, — повернув голову, вдруг обратился к Евсееву Мефодий.

Он глянул на Евсеева напряженным взглядом, таким, какой бывает у людей, мучимых неотвязной мыслью, но не решающихся ее высказать.

— Ты сделай мне любезность, — повторил он. — Там, под подушкой, лежит тряпица, так принеси ее мне.

Под подушкой оказался маленький узелок. Взяв его в руки, Евсеев почувствовал сквозь тряпку знакомые контуры небольших остроугольных предметов. «Звезды… ордена…». Выйдя из избы, он протянул Мефодию узелок. Старик нетерпеливым и одновременно осторожным жестом взял его. Бережно развязав узелок, он развернул тряпицу. Темная эмаль двух орденов «Красного знамени», мозаикой распавшись на отдельные капельки, густым, плотным цветом окрасила благородным багрянцем дрожавшую ладонь Мефодия. И от того, что рука старика дрожала, яркие искры солнечных бликов, пробегая по лучам звёзд, мерцали в глубине эмали теплым, живым светом.

Евсеев перевел взгляд на Мефодия. Тот, склонив голову набок и чуть откину ее, полуприкрытыми глазами смотрел на звезды.

— Это их ордена, за бой… в заслоне… Все, что от них осталось мне. Тогда они остались живы, из огня адова ушли целыми, а побило рядом с ними всех… Сам Бог их уберег, а я… сгубил… Ты скажи мне, человек хошь и молодой, а, видать, бывалый и умный… Скажи, что за мука мне выпала в одночасье, в тот судный день… И понимаю, что нужно так было сделать, не иначе, а так, как тогда… но сколько ни живу после, — нет мне покоя ни минуты… Мне легшее было, если б тогда я увидал в их глазах хоть маленькую капельку осуждения… Я отдал их на такие муки, а они искровяненными губами улыбались мне. Будто я, как Ирод библейский, своими руками погубил сыновей…

Мефодий шептал слова горячо, истово. Они захлестывали его речь, но он не останавливался, словно боялся остановиться. Старик смотрел прямо перед собой. Взгляд его, устремленный куда-то в бесконечность, казалось, силился увидеть еще раз своих сыновей, оставленных в том роковом дне навсегда.

Мефодий повернулся к Евсееву. Евсеев не знал, что сказать старику, измученного бесконечной, иссушающей мозг и душу, думой. Но что надо было продолжать, он тоже понимал ясно:

— Мефодий Кириллович, мне трудно что-либо вам сказать, но я знаю твердо, уверен в том, — повторись этот день еще раз, и вы поступили бы точно так же. Даже если непостижимым образом узнали, какой ценой вам это станет. Наверное, вы не смогли бы иначе. Ваши сыновья поняли это сразу и приняли высокую жертву. Для того, чтобы жили другие. Потому они вам улыбались, что знали, — вам тяжелей вдвойне.

— Может ты и прав, — прошептал Мефодий. Дрожащей рукой, в которой все еще был зажаты ордена, он пытался отстегнуть пуговица ворота рубахи. — Может, ты и прав, только сердцу от этого не легшее.

Он чувствовал, что сидящий рядом человек способен понять то, что он сделал. Не было для Мефодия ничего героического в том. Игнат и Севастьян узнали только после первого допроса, в чем их обвиняют. Они сами поняли все и простили. Сыновья ничего не сказали ему, но он и так знал, что простили. Не было у них такой привычки — тормошить отца без нужды. Надо будет, сам скажет, и в этот страшный час остались верны себе. Только ночью, после третьего допроса, когда солдаты вволокли в избу бесчувственного Игната, когда он не смог удержать в себе глухие стоны, Севастьян негромко сказал: «Не надо, батя, не надо… не казнись, мы еще продержимся…».

В тот час он не мог рассуждать, не мог думать о том, что делает. Будто им руководила какая-то высшая сила, которая, вселившись в сердце, толкала на действия. Мефодий чувствовал только одно: против него, против всех, кого он любил и уважал, к кому был равнодушен или ненавидел, но, все равно, против тех людей, с которыми он и есть часть целого, шла огромная, непоправимая беда. В толчках сердца, отдававшиеся горячими ударами во всем теле, он слышал только одно: «Спасти… не допустить, спасти…».

— Вот, мил-друг сердешный, как оно бывает… Только уступишь себе в самой малости, а судьба тут как тут!.. Распоряжается по-своему. Я не жалею о том, как тогда случилось. Господь так определил нам… Божий промысел неисповедим, а потому сетовать не надо… Я только жалею о том, что в живых меня оставил Господь. Несправедливо… Их нет, а я столько живу… Люди говорят, — не виноват ты в их смерти… Что толку… сердцу не объяснить этого. Ты пойми, — для них Игнат да Сева партизаны и герои, а мне они кровь родная, вот этой рукой отданная на заклание врагу…

Евсеев видел, каких усилий стоило старику его столь длинная исповедь. Он притронулся к его руке:

— Мефодий Кириллович, вы устали. Может, лучше будет, если вы ляжете. Солнце сильно припекает. Пойдемте в избу.

Мефодий ничего не ответил. Его поникшая сухонькая фигура выражала собой бесконечную усталость. Закрыв глаза, он безучастно позволил Евсееву приподнять себя. Придерживая старика под локоть, Евсеев почувствовал, как того, несмотря на разлившуюся вокруг духоту, сотрясает сильный озноб.

— И то верно, — с усилием проговорил Мефодий, — пойдем-ка мил-друг сердешный… Чтой-то мне совсем не можется… Видать, разговорился с тобой, расчувствовался…

Укладываясь на кровать, Мефодий чуть слышно сказал:

— Да ты не беспокойся… Бог даст, поговорим еще. Вон там, в углу микстурка стоит… Подай… Ко мне сейчас… Марька прибегит… Сам иди, небось, устал, проголодался…

Мефодий лежал с закрытыми глазами, тяжело, прерывисто дыша. На его лицо легли острые густые тени. Заострившийся нос, казалось, съехал в сторону, как что-то чуждое его лицу. Евсеев вложил в руку Мефодия пузырек и приподнял ему голову. Старик, не открывая глаз, сделал глоток. Протянутую флагу с водой он отвел в сторону и глянул на Евсеева:

— Ну-к, что ж… Кажись, смилостивился Господь надо мной, — глухим шепотом выскользнуло из-под его неразомкнутых губ. — Ах, благодать господня… Ну все, прощевайте… отдыхать буду… устал…

Евсеев присел на скамейку, приделанную к стене у входа. Он смотрел на Мефодия и начинал понимать, почему его вдруг увлек этот старик. Его характер, так нелегко сложившаяся судьба вызывала удивление. Удивляла его обостренность чувств, не свойственная больному старому человеку, каким был Мефодий…

Ждать прихода Анисьи долго не пришлось. Анисья вошли неторопливо, уверенно, как входит человек, хорошо знающий место, куда пришел. Спустившись по ступенькам, подошла к Мефодию:

— Ну, вот, належался, будет. Собирайся-кты, старый, на свет божий выгляни. Пока до меня дойдем и ветерком провеет. А там чайком тебя побалую с черничным вареньицем, только-только свеженького Авдотья принесла. Сварила, стало быть.

Евсеев привстал со скамьи и поздоровался. Затем, указывая на Мефодия, сказал:

— Спит он. Мы долго с ним проговорили, совсем не заметили, как. А ему, верно, нельзя переутомляться…

Анисья, чуть поджав губы, рассматривала Евсеева:

— Так ты и будешь тот самый газетчик? Я думала, ты постарше, а ты совсем молодой. Это правда, Мефодий ослаб здоровьем, но и года его подходют. Я к себе беру его на холодную пору-мокреть и отхаживаю. Но так тебе скажу, — ежели человек не хочет жить, сам Господь не удержит его на этом свете. Он устал.

Евсеев украдкой глянул на Мефодия — как бы старик не услыхал эти слова, показавшиеся ему тяжеловатыми для слуха. Но Анисья, нимало не смущаясь крутостью своего мнения, продолжала:

— А вить он любит, когда его пожалеют. Но ты не думай, не как сочувствуют, а как махонького, прямо по голове погладить, а он и замрет-таки. А как только ему покажется, что ему сочувствуют, ну, что ли, жалость к его жизни проявляют, он-таки на дыбы становится. Ведь он мучает себя, как крестной страстью, а все мало ему. Говорит: «Нет мне прощения и Господь видит это, потому и не забирает».

Анисья проговорила это, кивая на Мефодия и вздыхая. Чуть погодя, уже по-хозяйски, ничуть не выказывая некоего пиетета, свойственного деревенским в общении с городскими значительными персонами, ибо Евсеев воспринимался всеми, как таковой, скомандовала:

— Пора вам, товарищ газетчик, отдохнуть самому. Мефодий до утра не очухается. Вона как меленько дышит, словно воробушек! Это у него такое забытье. Вроде он все делает, — водичку пьет и кушает, но ничего не понимает. Председателев дом отсюда на второй поворот. Около колодезного журавля аккурат. Прощевайте, товарищ газетчик.

Перед дверью Евсеев оглянулся. В полумраке глазницы Мефодия казались глубокими, черными провалами. Помедлив, он спросил:

— Скажите, почему здесь так темно? Окно из-за паутины совсем не пропускает света. Тряпки на топчане? Может, стоит прибрать здесь?

Анисья усмехнулась и покачала головой:

— Нет, товарищ газетчик, так не получается. Он, — она кивнула на Мефодия, — запрещает в клети трогать что-нибудь. Все, как было тогда. Так, говорит, мне привычнее, их виднее, а потому спокойнее… Идите уж.

Анисья махнула рукой и, потеряв интерес к нему, отвернулась.

Всю дорогу до дома председателя Евсеев качал головой и с удивленной усмешкой думал: «Крепкий старик духом. Ведь еле дышит, а все вокруг него ходят, как по струнке… Интересно будет…».

Глава 2

На третий день после появления немцев в поселке, ранним утром все жители были согнаны на небольшую площадь перед только что отстроенной школой. Зябко поеживаясь, люди встревоженно жались друг к другу.

На крыльце школы стояли два солдата с автоматами на груди. По обе стороны школы стояли еще с десяток. В воздухе повисло напряженное ожидание. Мирон Силыч, поселковый конюх, особого беспокойства в связи с происходившим не ощущал. Он догадывался, что скорее всего их собрали, чтобы сделать какое-то сообщение.

Разглядывая немцев, он размышлял, припоминая разговоры, ходившие в деревне и сообщения из газет. Немцы не казались ему такими уж страшными и опасными, как он слышал и читал.

Напротив, он даже понимал, что на войне какие-то меры предосторожности по отношению к противнику принимать надо. Но противник был на фронте, а он и все жители Малых Выселок противниками никак не могли быть. Бабы, старики да дети — невеликое войско. Он слышал, что германцы народ культурный и образованный. Правда, они пошли на нас войной, но то дело политическое. Простого народа это не должно касаться. Народ как жил при ком угодно, кормил сам себя, так и будет жить дальше.

Говорил тут приезжий партийный начальник на собрании, что, мол, фашисты жгут всё, рушат и истребляют наш народ, дескать, потому, что мы русские. Они ненавидят нас за то, что мы живем свободно и счастливо, строим коммунизм. Но он-то придерживается другого мнения. Всякие власти испокон веков воевали за свое место, почему и случилась эта война. Правда, люду жить стало не в пример лучше при нынешней, но ему и до неё жилось хорошо. Была бы голова да руки работящие, а остальное в жизни придет…

Заметив стоящего невдалеке Мефодия, Силыч оборвал свои размышления и потихоньку пробрался к соседу:

— Слушай, Кирилыч, у тебя случаем, табачком не разживусь? Свой, понимаешь ли, в спешке дома забыл, вот и страдаю. Эти нехристи не дали даже одеться как следует.

Мефодий молча вытащил кисет. Силыч, мастеря самокрутку, продолжал:

— Как ты думаешь, на кой ляд мы им спонадобились в такую рань? Второй, поди, час месим этот лужок, а всё непонятно к чему?! И ведь хоть бы что объяснили, проклятущие! Ох, не к добру это. Ты чтой-то молчишь, али тебя это не касается?

— Да потому молчу, что понимаю, — страху они на нас нагнать хотят. Воюем мы с ними али нет? Новый порядок, — новая метла, разумеешь? — едко бросил Мефодий.

— Разуметь-то разумею, только не легшее мне от этого, да и им, — повел головой Силыч, — тоже. Таперича неча нам от них добра ждать. Намедни двое наших солдат из окружения пробирались. Немцев положили видимо-невидимо, вот они и злы сейчас, как кобели цепные. Слыхал, что в Мешково натворили? Троих партизан прямо на площади при всем народе повесили. Бабы сказывали, — мучали их сильно перед этим…

— Бабы сказывали, бабы сказывали! — в сердцах сплюнул Мефодий — балаболки, пустомели! От них ещё не того наслухаисься…

— Да ты погоди, погоди! Я-то к чему речь веду. Нас не затем ли сюда собрали, а? Твои-то тоже, кажись, в партизанах! А как, доведись, их изловили да казнь сейчас устроят?

Мефодий медленно поднял глаза на Силыча:

— Ну, вот что, Мирон… изловить можно только вора, а мои ребята на этой земле хозяева. А ежели ты ещё где-нибудь станешь об этом говорить, я тебя своими руками… не пожалею…

Было в голосе и во взгляде Мефодия что-то такое, отчего Силыч поспешно сказал:

— Ну что ты, Мефодий, я ведь ничего… я так…

В начале улицы послышался шум моторов. Из-за поворота выползала колонна, из пяти-шести мотоциклистов, легкового автомобиля и бронетранспортера. Разбрызгивая по сторонам грязь, мотоциклисты подкатили к крыльцу. С одного проворно соскочил офицер в чине обер-лейтенанта. Придерживая руками полы шинели, он бегом скрылся в здании школы. Солдаты из охранения, сбросив оцепенение, стали сгонять людей в плотную толпу.

Через минуту к школе подкатил автомобиль в сопровождении бронетранспортера. Оттуда тотчас же показался человек. Торопясь, он обежал машину и, низко сгибаясь, открыл дверцу:

— Пожалуйте, герр комендант, пожалуйте… Вот мы и на месте. — говорил человек, угодливо улыбаясь вылезавшему из кабины толстому, в очках немцу. Вслед за неторопливо разминавшимся немецким офицером вылез ещё один, довольно пожилой и с большой, окладистой бородой. На нем была полувоенная немецкая форма, явно не по размеру его внушительного тулова.

По толпе словно дуновением ветра пронесло удивленные возгласы и шепот: «Гляди-ка, кажись сам Семенов объявился… Откуда его принесло, сказывали — убили его… Живуч, гад ползучий…».

«Гляди-ка, а ведь это и впрямь Семёнов, — с удивлением вглядывался Мефодий в лицо бородатого. — У немцев, значит-ца, служит… стало быть, живой…».

К Мефодию сквозь ряды плотно стоявших сельчан протолкалась жена. Настасья поначалу оставалась вместе с бабами, но, ощущая какое-то непонятное беспокойство, всё же решила пойти к мужу. Взяв его за руку, Настасья молча прижалась к Мефодию. Почувствовав её волнение, он сказал:

— Ты, Настасья, не бойсь. Я так думаю, они объявление хотят нам сделать.

— За них, за Игната с Севкой боюсь… А ведь Сева совсем ещё несмышленыш, — прошептала Настасья. — Он ведь горяч, везде будет лезть вперёд. Ох, не надо было отпускать его! Бабы говорят, в Мешково троих казнили, совсем молоденькие ещё. Я, Мефодьюшка, места себе не нахожу, как подумаю, не они ли…

— Эк дура ты, баба! Что за глупые мысли лезут тебе в голову! Да когда это было — третьего дня назад! Игнат-то намедни приходил! — взорвался сердитым шепотом Мефодий.

В это время на крыльце показался обер-лейтенант.

— Герр оберст, всё готово, можно начинать, — вытянулся он перед толстым полковником.

Тот, по-прежнему стоял около машины, неторопливо протирая свои очки. После доклада обер-лейтенанта, он надел очки и огляделся. Осторожно ступая, чтобы не запачкать сапоги, оберст поднялся на крыльцо.

— Начинайте, Зильберман, только покороче, самое главное. Господин Семенов, пройдите сюда, — поманил пальцем оберст стоящего поодаль бородатого. Семенов, поняв, что его зовут, поспешил на указанное место.

Появление в деревне Семенова Мефодий воспринял более спокойно, чем другие. Все его обиды остались в прошлом. С Семеновым с тех пор он никаких дел не имел. Но чутье подсказывало, что Семёнов появился здесь неспроста. Мефодий не верил в жестокости немцев, но зато он хорошо знал бывшего полновластного владетеля этих мест. Под внешней благообразностью скрывался человек, наделённый злобным и расчетливым умом, изуверским, холодным характером. Зная мстительность этого человека, Мефодий понял, что многим его сельчанам придется пережить трудные дни.

Обер-лейтенант, стоявший на крыльце, сделал шаг вперёд и заговорил отрывисто и резко, словно подавая команду. Люди невольно притихли, вслушиваясь в незнакомую и непонятную для них речь. Сказав несколько фраз, немец отступил назад, дав знак худому, очкастому солдату-переводчику.

Тот на плохом русском языке, к тому же сильно картавя, начал читать по бумаге приказ. По нему выходило, что все жители Малых Выселок должны быть бесконечно благодарны великому гению фюрера и его доблестным войскам, освободившим их от большевистской заразы и гнёта кровопийц-комиссаров и евреев.

Далее следовало, что жители деревни получают прекрасную возможность отблагодарить фюрера работой на лесозаготовках, соблюдая при этом порядок и проявляя усердие. «Германское командование, — продолжал читать переводчик, — щедро отблагодарит тех, кто проявит должное трудолюбие. Организацию всех работ немецкое командование возлагает на ваших бывших граждан, жестоко пострадавших от репрессий коммунистов. Это присутствующие здесь господин Семёнов и господин Грищаков, доказавшие делом свою преданность великой Германии и её фюреру. В награду за это господину Семенову будет возвращено всё его недвижимое имущество и выплачено денежное вознаграждение. Господину Грищакову также будет выделен лучший дом с надлежащим хозяйством. Господин Семёнов назначается старостой Малых Выселок и наделяется неограниченными правами и полномочиями».

— Ох-ох-хо… — вздохнула тихо и прерывисто Настасья, — что же это будет-то, Мефодьюшка? Ведь извергу такую власть дали! Изведёт он народ, беспременно изведёт…

— Ты, Настасья, ране времени-то не причитай. Он хоть и поставлен над нами, да сидит невысоко. И на него управа найдется, ежели что…

Мефодий пытался успокоить жену, а у самого на сердце было тревожно. Мефодий невольно посмотрел по сторонам. Вокруг себя он увидел хмурые, обеспокоенные лица одних, плохо скрываемый страх на лицах других. Люди хранили угрюмое молчание, пока переводчик не закончил. Он деловито сложил бумагу и, сказав что-то стоявшему рядом обер-лейтенанту, объявил, что сейчас перед ними выступит господин Семёнов.

Семенов качнулся вперед. Двадцать лет он ждал этого часа. В нём все эти годы жила какая-то неистребимая надежда. Поначалу он думал — не устоит, не вытянет советская власть, не даст корней. Он всеми силами помогал тем, кто стремился подрезать эти корни, свалить Советы. Но потом понял, что сделать ничего нельзя. Семенов замкнулся, затаив лютую злобу и ненависть, — жгучую и неизбывную. По ночам она прорывалась изнутри тягучим и тоскливым воем, каким воет попавший в охотничий капкан, матерый волк. Он и стал, в сущности, волком, не находя себе места нигде. Кружил по Украине, Прибалтике, Белоруссии и Брянщине, да только тянуло его назад и ничего он с собой не мог поделать. Многие годы рыскал он вокруг родных мест, как волк вокруг логова, пока не грянул великий гром войны. Понял Семёнов, что дождался своего часа и поспешил домой.

А сейчас, глядя на тех, кого так ненавидел, не смог сдержать охватившую его дрожь. Она предательски выдала его, как только он произнёс:

— Ну вот и свиделись…

Семёнов закашлял, брызгая слюной. Стоявший рядом с ним оберст брезгливо отодвинулся. Глаза Семенову словно застлало красным маревом. Ему стоило больших усилий чтобы взять себя снова в руки. Казалось, он не выдержит и сбежит со ступеней. Вломясь в эту толпу, будет голыми руками рвать и душить их, пока хватит сил…

Семёнов чувствовал враждебную настороженность людей. Он понимал, что устрашением мало чего добьётся. Нужно было найти к ним подход, разобщить их и затем растрясти их порознь, как растрясывают пук соломы на ветру,

— Ну вот и свиделись, — уже спокойнее, взяв себя в руки, повторил он. — Что ж, гость я для вас нежданный, это верно… Но кто ж из нас знает, как жизнь повернёт в следующий момент. Для меня она показала сейчас свою лучшую сторону. Я не хочу скрывать, что рад вернуться в родные места… Скажу, как на духу, что хотел бы закончить свои дни здесь мирно и спокойно. Земляки! Призываю вас оказывать всемерную помощь нашим освободителям, — великой германской армии! Скажем ей за это наше хлебосольное русское спасибо!

Семёнов сдернул с головы шапку. Обернувшись к оберсту низко ему поклонился. Тот, изобразив улыбку на лице, милостиво прикоснулся перчаткой к плечу Семенова, жестом показывая ему выпрямиться.

Среди жителей Малых Выселок послышались ропот, отдельные восклицания и затем кто-то звонко и ясно выкрикнул:

— Ишь ты, как ловко сложился! Ай да старикан!

Кто-то засмеялся. Потом вся толпа разом зашевелилась, загудела. Как будто эта реплика была для них неким лезвием, которое рассекло тягостные путы оцепенения. Семёнов, выпрямившись, пристально вглядывался в оживившиеся лица сельчан. Подняв руку, сказал сипло и натужно:

— Ладно, будет вам, земляки! Нам вместе новую жизнь начинать, а кто старое помянет, тому… Я об одном хочу вас предупредить — никакого снисхождения вредителям и партизанам не будет… По закону военного времени… Так что не обессудьте. А тем, кто будет работать на совесть, мы окажем всяческую помощь. В этом дал нам слово сам герр комендант.

Семёнов, полуобернувшись, указал зажатой в руке шапкой на оберста.

— Ja, ja, — важно закивал головой оберст, едва переводчик перевёл ему последнюю фразу. Семёнов, взмахнув рукой, уже с воодушевлением, продолжал:

— Немецкие войска скоро возьмут Москву, сокрушив на своем пути большевиков. Войне приходит конец! Наша задача, — помочь доблестным немецким войскам разгромить до конца комиссаров и жидов. Мы должны в ближайшее время сдать некоторое количество теплой одежды и продовольствия. Для этого завтра мы соберем всех вас здесь. Составим списки и распределим на группы для работы на лесоповале. К десяти часам утра все жители должны собраться здесь для регистрации.

Переводчик переводил оберсту слова Семенова. По окончании, оберст довольно покачал головой:

— Хорошо, господин Семёнов. Следует без промедления организовать сдачу продовольствия одежды и работы на лесозаготовке. Это ваша первоочередная задача. Ищите себе помощников. Это ускорит дело. Во всём остальном вы будете получать инструкции от начальника комендатуры. Желаю вам успеха.

Оберст небрежно вскинул руку к козырьку. Спустившись по ступенькам он, осторожно вышагивая, направился к машине. Следовавший за ним обер-лейтенант распахнул перед ним дверцу. Оберст, задержавшись около неё, сказал ему несколько фраз. Обер-лейтенант, вытянувшись, прокричал: «Хайль Гитлер!». Через минуту, машина с оберстом и сопровождающей его охраной, разбрызгивая грязь и натужно ревя моторами, вытягивалась по дороге на Храпово. Обер-лейтенант, вернувшись назад, через переводчика приказал пройти Семенову и Грищакову с ним в здание школы.

Едва они скрылись, в толпе стоявших людей раздался шум какой-то возни. Из её середины, будто водоворотом, выплеснуло молодого парня. Он явно был навеселе и порядком помят. Поправляя на себе съехавший на бок полушубок, парень кому-то яростно погрозил кулаком. Отдышавшись, скользя по мокрой траве, он направился к крыльцу. Оживленно жестикулируя, указывая то на себя, то на дверь школы он стал что-то говорить солдатам. Один из них, отрицательно мотнув головой, оттолкнул его прикладом.

Тогда парень, работая руками, попытался пролезть между солдатами. Один из здоровенных охранников отреагировал быстро и решительно. Ударом приклада он сбросил парня со ступеней лестницы. Тот, пролетев метра три, растянулся во весь рост у ног стоявших в передних рядах сельчан.

Его кульбит вызвал радостное оживление и смех. Никто из стоявших в толпе людей не пытался ему помочь. Охранники довольно ухмылялись. Но парень, видимо, нисколько не обиделся. Сидя на земле и, отрезвело мотая головой, разводил руками: «Нельзя, так нельзя…».

В это время на крыльце показался переводчик. Он объявил, что жители деревни могут расходиться по домам. Один из стоявших в оцеплении немцев подал команду, и шеренга распалась. Солдаты шумно стали разминаться, снимая автоматы и хлопая друг друга по спинам и плечам. Было холодно и сыро. Люди расходились молча и торопливо.

Настасья заторопила Мефодия домой. Пробираясь среди односельчан, в глубине души он чувствовал определённое беспокойство, хотя явного повода к этому не видел. Всю дорогу Мефодий молчал, обдумывая свои тревожные ощущения. Наконец, подходя к дому, понял, что его беспокоило. Мефодий вспомнил, что такое же чувство было, когда на валке леса его чуть не прибило падавшим деревом. Он услышал крики, треск. Обернувшись, словно завороженный, остался стоять, не в силах сдвинуться с места. На него неотвратимо быстро неслась тёмная масса. И, вместе с тем казалось, она падала так медленно, что Мефодий успел разглядеть каждый листок, каждую веточку. Тяжелый удар и долгое беспамятство. Его спасло то, что он попал под верхушку дерева. Все роковые сучья прошли мимо.

Он осознал совершенно ясно, почему сейчас ему припомнился тот давний случай. У него не проходило ощущение, что на него, на поселок, надвигается слепая, огромная масса. Эта страшная сила раздавит их и даже не заметит того, что сделала. И ничего нельзя сделать, не предотвратить этой беды…

Между тем парень кое-как поднялся. Пьяно ухмыляясь, комично и неуклюже погрозил охранникам пальцем. Те захохотали, но в следующее мгновение, клацнув сапогами, вытянулись в струнку. На пороге школы показался обер-лейтенант и вслед за ним Семёнов с Егорьевым.

Обер-лейтенант, сбежав по ступенькам крыльца, уселся в стоявший рядом мотоцикл. Подозвав старшего из отделения, отдал приказ. Фельдфебель вытянулся, провожая глазами сорвавшийся с места мотоцикл.

Семёнов сошел с крыльца и подошел к парню. Тот, не обращая ни на кого внимания, пытался шапкой отряхнуть грязь с полушубка. Семёнов остановился в полуметре от парня. Несколько мгновений он молча смотрел на него. Затем негромко, надломившимся голосом сказал:

— Николай, сынок… ну, здравствуй…

Парень мутным взглядом уставился на бородатого мужика. Потом какое-то осмысленное выражение появилось у него на лице. Широко разведя руки, он расплылся в пьяной ухмылке:

— Батя, да никак это ты! А я смотрю и никак не уразумею! Ведь тебя в двадцать четвертом застрелили… Мы тогда поминки с маманей справили, а ты живой! Маманя больная в хате лежит… А мы с Сенькой штоф самогону уговорили по поводу… Черт! Это…

Николай, пьяно икнув, полез к отцу целоваться.

— Сенька шпыняет меня в бок: «Батя приехал, батя приехал…». А я в толк не возьму — какой-такой батя… Ведь убитый ты особистами. А ты, вона, живой!

— Живой я, сынок, живой и поминки по мне ещё рано справлять. Мы с тобой поживем ещё. Наша власть теперь, сынок, а от большевичков одна труха останется. Ну, пойдем к тебе, устал я, да и разговор у нас с тобой будет.

Он обернулся к Грищакову:

— Пошли, Андреич. Пока у Николая остановимся, отдохнем, а там видно будет.

Грищаков согласно закивал головой. Николай, качнувшись на нетвёрдых ногах, горячо поддержал отца:

— Правильно, батя, я вам стопочку налью и сам похмелюсь. Мы с Сеней с утречка четверть уговорили, да эти… немчура… боле не дали, на собрание поволокли. Самогон весь забрали… и жратву. Но это ниче, — осклабившись, дыхнул он на отца перегаром, — у нас ещё найдется. Сень, ты забегай позжее… видишь, батяне надобно отдохнуть…

Они свернули на тропинку, ведущую к дому Николая. Семёнов, прихрамывая сильнее обычного, тяжело ступая, поднялся по ступеням. Войдя, после небольших, тёмных сеней в комнату, огляделся. Низкий потолок к одной стене ещё больше опускался. Около нее стоял дощатый стол. Две лавки подпирали его по обе стороны. Окно, задернутое грязной тряпкой, не давало света. Семёнов перекрестился в один из углов и спросил:

— Где мать?

Снимая с себя мокрый и грязный полушубок, Николай суетливо забегал. Сделав знак, крадучись подошел к занавеске, протянутой от печи к стене. Осторожно заглянув туда, зашептал:

— Спит она, батя. Намаялась, вишь, ночью… боль её не отпускала, она только под утро засыпает,

Семёнов подошел. Глянув на изможденное, худое лицо жены, он прислушался к ее неровному дыханию:

— Пусть спит, будить не станем.

Он задернул занавес.

— Давай угощай, проголодался я.

Они разделись и уселись за стол. Николай достал из-за закутка за печью хлеб, из печи вытащил чуть теплую картошку. Поставил стаканы с сальными разводами на стенках. Соль, нож, три миски и кусок сала, завернутый в тряпицу достал из стенной ниши. Пыхтя и отдуваясь, сдвинул тяжелый, темного дуба, с железом по краям, сундук. Из расщелины в полу под ним извлек большую бутыль. В ней было литра три мутно-белёсой жидкости. Пытаясь унять непослушные, дрожащие руки, Николай хотел разлить самогон, но только плеснул мимо стакана.

Семёнов усадил его на скамью. Разлив самогон, выдохнул:

— Ну, благослови господи, с возвращением…

Опрокинув залпом, все трое стали сосредоточенно жевать. Семёнов наполнил ещё по стакану. Выпив, сказал:

— Рассказывай, как вы здесь без меня жили…

Слушая сына, на протяжении всего рассказа Семенов не сказал ни слова. Хмелея, молча пил. Руки его, сжимаясь в кулаки, взбухали толстыми узловатыми венами. Опьяневший Грищаков, под несвязную толкотню слов Николая заснул, уронив голову на стол. Рука его свесилась, доставая почти до пола. Из открытого рта Грищакова вырывались тягучие, сиплые звуки, нисколько не похожие даже на храп. Было в них что-то нечеловеческое, неестественное. Семёнов, поморщившись, ткнул его кулаком в бок: «Ишь развылся, дьявол тебя раздери! Уймись — Марью разбудишь!».

Грищаков мотнул головой после тычка. Всхлипнув жалобно и тонко, затих.

— Да, сынок, тяжкая доля нам выпала. Но всё наказуемо, и фортуна опять к нам повернулась. А сколь эти нехристи коммунистов уничтожают — нам с ними и только с ними! Ты слышишь меня, Николай?

Семёнов затормошил сына за плечо. Однако тот уже успел накрепко заснуть. Крякнув, Семенов вытащил его из-за стола. Уложив Николая на стоявший у стены топчан, себе бросил полушубок рядом. Подоткнув под голову шапку, он мгновенно заснул. Спал Семёнов недолго. Он проснулся от того, что ощутил на себе чей-то взгляд.

Сознание сработало сразу. Семёнов тут же вспомнил где он. Повернув голову увидел лицо Марьи, с мокрыми от слёз, глазами:

— Ты… вернулся…

Семёнов поднялся, подошел к ней. Сел на краешек койки. Взяв в ладони её голову, прижался губами к горячему, сухому лбу…

Через несколько часов он, усталый, но довольный подъехал к дому на подводе. Не слезая с неё постучал в окно кнутовищем:

— Николай, поди скорее ко мне.

Стукнул ещё пару раз. На стук вышел Грищаков:

— Спит он ещё, Виктор Семёнович. Я пойду разбужу?

— Давай скорее! Или нет, постой, побудь здесь, я сам.

Бросив вожжи, он торопливо прошёл в дом. Николай, разметавшись, крепко спал. Марья, ожидавшая его, спросила:

— Ай случилось что, Витюша?

Как ни слаб был её голос, он всё же почувствовал ее тревогу. Мягко и ласково он ответил:

— Нет, Маня, всё хорошо. Только побеспокою тебя маненько. Мы поедем сейчас в наш старый дом. Давай собираться потихоньку. Ты как, сдюжишь сама, или подмогнуть тебе?

— Не надобно, Витюша, мне нетрудно. Полегшало маненько… Только зачем это, Витюша? Что люди-то скажут?

— Не бойся, Маня! Теперь люди будут говорить только то, что я им велю. Они свое уже отговорили. Будя, поизмывались красные бестии над нами! Теперь мой черёд!

Голос его понизился до свистящего полушёпота. Даже несмотря на царивший здесь полумрак, Марья увидела, как побелело его лицо. Она испуганно тронула его за руку:

— Ох, Витюша, мы-ить старые уже с тобой. Что было, того не возвернёшь. Всю жисть здесь прожила, худого от людей не видела. Об Николеньке надо подумать, не вечные мы, а ему жить с людями после нас…

Семёнов перебил её нетерпеливо и сердито:

— Нет, Маня, я об этом всё время как раз стать думаю. Не то ты говоришь! Не нужны Николаю ничьи разговоры, да и не будет их! Я ещё успею сделать его настоящим хозяином, а эта вся рвань будет на него горб ломать! Ты, Маня, неужто не понимаешь, что кончилась эта власть. Фу-у, — дым один, да комиссарские трупы по столбам висеть останутся. Посмотри, какая сила идет! Где им с ихней голой идеей германца взять, — тут оружие посильнее надо! Я, пока ехал сюда, многое видел и понял — наше время пришло, наше! Как было когда-то, помнишь, Маня? Господи, услышал ты мои молитвы, проклял и покарал десницею своею власть сатаны…

Семёнов грузно опустился на колени осенив себя крестом, застыл в низком поклоне на образок, темневший в углу. Когда он поднялся, Марья увидела его мокрое, искаженное судорогой лицо. Она поняла, что перед ней тот самый, прежний Семёнов, её муж и господин многих людей. Она гладила его по плечу и тихо говорила:

— Ну что ты, что ты, Витюша, рази ж так можно над собой…

Проснувшийся Николай, мутным взглядом смотрел на отца, стоявшего на коленях, и мать, склонившуюся над ним. По лицу Николая было видно, что это его нисколько не занимало. Трещавшая с перепоя голова требовала своего. Тяжело свесив ноги, он с усилием встал. Не обращая внимания на мать и отца, подошел к столу, налил полный стакан самогону. Поднеся дрожащими руками стакан ко рту, залпом выпил. Сев на скамью, он замотал головой.

— Николай, ты погоди пока прикладываться. Разговор есть серьёзный, да и дело надобно сделать. Помоги-ка мне собрать все вещи, поедем в наш старый дом.

Семёнов сел рядом с сыном, положив руку ему на плечо. Николай поморщился:

— Фу-у, тяжко! Не годен я нынче ни на какие такие дела, батя. Ты уж как-нибудь сам, а я приду в себя малость…

Семёнов и сам видел, что с Николая сейчас толку мало. Он поднялся. Похлопав его по плечу, мягко сказал:

— Ты, сынок, на улицу выйди. Я там подводу подогнал, посиди в ней пока.

Расстелив на полу большую скатерть Семёнов стал собирать нехитрые пожитки жены и сына. Мария, приподнявшись на постели, говорила ему, что и где взять. Николай, глядя на грузного и седого старика, не находил ничего схожего с тем человеком, который остался в его памяти как отец. Его нисколько не удивило появление в поселке отца. Он давно уже не интересовался ничем, кроме самогона.

Вещи были уложены и перенесены на телегу. Марья, одетая потеплее, полулёжа ожидала мужа с сыном. Стоя посреди опустевшей комнаты, мужики налили по прощальной.

— Ну с богом, сынок! Вот так мы и начнем все сызнова. В этом нужна мне твоя помощь. Сил у меня осталось мало, а я хочу успеть сделать то, что задумал, — поставить тебя на ноги.

Семёнов вдруг зашелся сухим и долгим кашлем. Уняв кашель, он вытер проступившие на глазах слезы. Залпом осушил стакан, с силой хрястнул им об пол, повернулся и вышел…

Наскоро пообедав, Петр Иванович скрутил «козью ножку». Пустив клуб дыма, он озабоченно покачал головой:

— Лоза сообщает, что на днях немцы затевают масштабную облаву. Он думает, что это из-за последнего подрыва товарняка на ветке в Столбовку. Сообщает, что к подпольщикам стали проявлять повышенное внимание. Немцы поняли, что сведения о составах утекают из их конторы. Они не знают, кто именно сообщает сведения партизанам, но людей надо спасать. Долго так не протянется.

Мещеряков отодвинул котелок:

— Согласен. Но есть одна неувязка, — как подобраться?

— С Лозой решим. Он настаивает на срочной встрече. Надо обговорить время и место, где передаст сведения какой-то особой важности. Заодно через связника упредим подпольщиков где будем их ждать.

— Кого пошлем?

Петр Иванович усмехнулся:

— Кого же, как не живчика! Слишком уж он смахивает на малолетку. Патрули к таким не особо привязываются. Но только вместе с Кречмаром. Тот не даст ему разгуляться. Дорого же нам в прошлый раз обошлись его куры! Спрашиваю, зачем лез в продсклад? Так он говорит, что все его ребята так отощали, что по ночам, вместо того, чтобы говорить о девках, ведут разговоры о всякой еде.

Мещеряков гмыкнул:

— Да что с ним сделаешь! Говорю ему, что этим он подвел бы товарищей и сам бы пропал! Так он в ответ: «А я стерпеть не мог! Немчура, на посту которые, жрали мясо! Дух такой был, что за сердце хватало! Я осторожненько подкрался, хвать автоматы и обоих по башке. Потом замотал головы им ихними же шинелками. Плотно так, чтобы ни глоточка воздуха не проходило и махнул в склад. Я понимаю, что много не унес бы, так хватил из ледничка курятины и ходу назад. Думаю, немчура уже не очухается. Дохлые они. А там поди, разберись, кто их придушил!». И смотрит так на меня своими нагло-наивными глазами. Пришлось посадил его на двое суток для острастки. Не хотелось бы его раньше времени выпускать. Так разбалуем парня вконец.

Петр Иванович засмеялся:

— Это дерево уже не выправить! Так на роду ему написано. Придется терпеть все его выкрутасы. Василь Лукич, сходи за Севастьяном, — обратился он к дремавшему у двери пожилому мужику. Тот неторопливо поднялся:

— Котелки можно уносить?

— Давай и поскорее…

Войдя в землянку, Севастьян громко откашлялся. Вытянувшись во фрунт, рявкнул басом:

— Товарищ командир, взводный второго взвода, боец Большаков прибыл по вашему приказанию!

Мещеряков и председатель едва скрыли улыбки. Фамилия и внешность Севастьяна находились в столь разительном контрасте, что было забавно слышать, как некая муха величает себя слоном.

— Вот что, боец Большаков, м-гм… Тебе задание: оденься пацаном и сейчас же иди в Мешково. Место схрона тебе известно. С тобой пойдет Кречмар, для подстраховки.

Севастьян скривил лицо:

— А без дядьки Кречмара нельзя? Какая с него подстраховка? Он и винтовкой-то лучше действует, как дубинкой! Пусть Игнат пойдет…

— Кончай разговоры! У Игната дела и здесь найдутся.

Петр Иванович протянул Севастьяну клочок бумаги:

— Это пароль. Прочти и запомни. Тебя никто ждать не будет, так что действуй по обстоятельствам. Если ничего в схроне не найдешь, где-нибудь затаись и дождись сообщения. Это совершенно важно! Задание ясно?

— А че ж, понятно! Не впервой…

— Ну, если понятно, выполняй! Кречмар будет тебя ждать на развилке. Иди.

Мещеряков и Петр Иванович проводили Севастьяна взглядом. Едва он вышел, Петр Иванович озабоченно сказал:

— Что будем делать с лесозаготовками? Допустить отправку готового пиломатериала нельзя, спалить его на складах тоже невозможно. Эсэсовцы расстреляют всех рабочих. Разбираться не станут кто прав, кто виноват…

Мещеряков спросил:

— Ты уверен, что спалить пиломатериалы невозможно? Я думаю, «красного петуха» вполне реально пустить. Но сделать это надо не на складах. Пусть фашисты соберут колонну и отъедут из нашего района. А по дороге, уже за пределами нашего района, сжечь все машины разом.

Петр Иванович недоверчиво хмыкнул:

— Как ты себе это представляешь?

— При погрузке пиломатериалов надо заложить через пару-тройку слоев досок или бревен куски мха, пропитанных креозотом и дегтем. На складах этого добра бочками навалено. Заложить поближе к внешним торцам. А к самому обрезу бурта прикрепить жгут, тоже пропитанный дегтем. Ребят половчее спрятать среди досок. По дороге они подожгут жгуты.

— Эт-ты, дорогой мой начштаба, хватил! Да кто ж провернет это! У нас таких ловкачей я что-то не припомню!

— Не скромничай, Петр Иванович! Память у тебя дай бог каждому! Только что отсюда вышел один из таких шустрых и ловких! Люди есть, все проделают в лучшем виде. Я уверен. Тем более, что конвой при этой колонне всего несколько солдат. Углядеть, что делается в кузове будет сложно.

— Ну, положим, что-то получиться. Но, по-моему, здесь есть одна неувязка. Идущие сзади машины, на которых сидят солдаты, обнаружат ребят тут же.

— Да, если они будут торчать в кузове, как болотный сухостой. Я имел ввиду, что каждый из них будет находится в кузове в укрытии до самого конца, когда дерево разгорится. Вот тогда они могут сигануть с машины и в лес. Есть риск, не спорю, но дерево не горит, как порох. Ребята успеют спрыгнуть. А когда разом загорятся все машины, то тушить их будет делом безнадежным. Пока немцы сами будут спасаться, наших ищи-свищи. Для пущей паники снабдим их по гранате. Как только они отбегут от колонны, бросят гранаты. Вот тогда станет ясно, что это было нападение партизан, но никак не дело рук наших поселковых рабочих.

После некоторого молчания Петр Иванович почесал подбородок. Глянув повеселевшими глазами на начштаба, качнул головой:

— А что, в этом что-то есть! Надо проработать. И как можно скорее. На складе скопилось очень много материала. Думаю, через день-два его вывезут. Вот только погода портится. Как бы не зарядили дожди. Тогда пиши пропало. Не загорится пропитка.

— Думаю, успеем. Вернется Севастьян, сразу же начнем подготовку братьев и еще трех-четырех человек, вот хотя бы Евдокимова и Калинкина.

— А чего откладывать! Станислав Георгиевич, займись этим прямо сейчас. Надо послать связного к Мефодию, узнать состояние дел на складах. Это нужно сделать срочно, до дождей.

— Решено. Пойду, займусь.

Оставшись один, Петр Иванович достал карту и склонился над ней. Он напряженно обдумывал план уничтожения пиломатериалов: «Два варианта есть, — колонна пойдет на железнодорожную станцию или на шоссе… Немцы торопятся. Вполне возможно, что они погонят колонну сразу по трассе на Храпово… Если так, то дело упрощается: диверсию можно провести на шоссе… там и лес со всех сторон подступает вплотную… Если на станцию, то действовать придется на участке до Мешково. Это труднее… лес от дороги далековато… могут не успеть, попадут под огонь охраны. Что делать?.. Значит, так… как только займется огонь, каждый бросит гранату в заднюю машину. Сидящий в первой машине должен еще убрать в своей машине солдата с шофером. Наверняка водитель и солдат охраны в каждой машине будут убиты. Или, по крайней мере, контужены… Пока оставшиеся в живых придут в себя, ребята уйдут в лес… Вроде все складывается. С Мещеряковым надо еще как следует обсудить…».

Петр свернул карту, сунул ее в планшет и вышел.

Глава 3

Дверь Евсееву открыла молодая миловидная женщина. Тугая русая коса, спускаясь по белой, с вышивкой, кофте, терялась где-то внизу. Она глянула на него темными, с легкой поволокой глазами и улыбнулась:

— Пожалуйста, проходите. Муж уже спрашивал вас.

Они прошли в большую, светлую комнату:

— Вы присядьте, а я сбегаю, кликну Петра. Он у соседа, чинят мотоцикл. Я скоренько… Вот тут, в кувшине, квас, если желаете, отпробуйте.

Женщина вышла. Евсеев оглядел комнату. В ней была какая-то удивительная гармоничность уюта и скромного, неброского убранства. Вышитые занавески на окнах, обрамленные шторами, не скрывали стоящих на подоконниках цветов в горшках цвета зеленой глазури.

На столе, на полу, на больших сундуках и лавках лежали скатерти, покрывала, половички и накидки, украшенные узорной вышивкой или ажурной вязкой. И во всем этом сказочном многообразии узоров нигде не было заметно случайной, наспех брошенной тряпицы.

Евсеев подошел к комоду, вальяжно расположившегося посреди простенка. Посреди вазочек и расписных кувшинчиков, вперемежку с многочисленными шкатулками, стояли две фотографии. Их деревянные резные рамки заметно выделялись среди всего этого обилия.

На одной из них он увидел сидящего на стуле крепкого молодого парня, чем-то очень напоминающего самого председателя. Рядом с ним, положив руку на плечо парня стояла молодая девушка. Почти еще девчонка, с испуганными глазами, она напоминала птенца, от страха изо всех сил вцепившегося лапами в веточку.

На другой были уже Петр с Варей. Их позы почти в точности повторяли пару с предыдущего снимка. Евсеев понял, что на первой фотографии, по всей вероятности, сняты родители Петра Ивановича. И хотя снимок был старый, сильно зажелтевший, но сходство было несомненным.

Евсееву много раз приходилось бывать в домах колхозников. Везде, в каждом доме он замечал какое-то неуловимое сходство. Где-то было победнее, где-то побогаче. У кого-то цветы в каждом углу, и вышитые лебеди плыли по бирюзовым морям, развешанных на стенах. Где-то просто висели узорчатые вышивки и высились горы подушек. И все же, при всей неповторимости вкусов людей, он везде находил одно и тоже.

Было в каждом доме место, отделённое особо. Здесь, на этом кусочке стены, как бы сконцентрировалась вся жизнь этих людей. Не то, чтобы эти глянцевые кусочки картона, эти фотографии, имели для них значение фетишей, — скорее это были символы самых значительных дат их жизни. Евсеев знал, что крестьянин никогда не будет тратить свое время и деньги на пустяки. Эти фотографии, висевшие на стене каждой избы, были для них зримой летописью семьи, каждого рода.

Но среди этих пухлых карапузов и юных девушек с толстыми косами, браво подбоченившихся парней в тугих на шее и тесных на плечах косоворотках, пожилых людей, свадеб и похорон были в каждом доме фотографии, отмеченные особым, чёрным знаком судьбы. Он знал, что каждого из этих людей здесь ждали со страхом и тревогой многими бессонными ночами. Ждали днем, когда, разогнув усталую, гудящую спину долго вглядывались в каждое облачко пыли на дороге. Но так было угодно судьбе, что бы эти фотографии остались последними в коротком ряду белых кусочков картона. Они не вернулись…

В комнату вошел Петр.

— Я извиняюсь, что заставил вас ждать.

Он развел руками:

— Сосед уж больно настырный у меня! Как репей. Вытащил меня из дома к своему мотоциклу, — помоги, мол, не то больше не дам ездить…

— Да что вы, Петр Иванович, я только что объявился у вас. Ваша жена пошла за вами.

— Ну да, она и сказала мне о вас. Сама пошла на кухню, собрать повечерять. Ну, а мы пока тут посидим, поговорим о странном случае, который привел вас сюда и зовется Мефодием.

Евсеев развел руками:

— Действительно! Еще сегодня я намеревался уехать в командировку в другой район. Если бы не та женщина из вашего поселка, то, честное слово, я упустил бы в своей журналистской практике редкий случай!

— Ну, может и не редкий, но необычный точно. Наш Мефодий, — это живой памятник всем нам. Как он вам показался?

— Занятный очень старик. — Евсеев покачал головой. — Не любит говорить о себе. Честное слово, я могу понять человека, если он очень скромен, ну, или скрытен. Но ведь Мефодий не тот и не другой. Говорит о себе, а получается обо всех и обо всём. Скрывать ему вроде нечего, а чувствую, — не договаривает он многое. Не могу понять его до конца.

— Да, с ним нелегко иметь дело, так ведь, Варвара? — улыбнулся Петр Иванович вошедшей жене, — но другого такого, как Мефодий, пожалуй, во всей области трудно сыскать. Он человек болезненной честности и прямо-таки несусветной работоспособности. Через это у него с людьми, да и с колхозом, много неприятностей выходило. До войны сложные у него были дела с колхозом. Игнат с Севастьяном, сыны его, в колхозе состояли, а самого-то всей деревней считали чуть-ли не кулаком. Большое хозяйство у него было.

— Пётр Иванович, вы не могли б немного поподробнее рассказать о Мефодии. Как вы понимаете, теперь меня о нем интересует любая деталь, любая информация.

Председатель посмотрел зачем-то на жену и замялся:

— Собственно говоря, мне не совсем удобно рассказывать о нём. Вот Варя, — Пётр Иванович кивнул на жену, — знает почему. Если хотите, не совсем удобно по личным причинам. Дело всё в том, что Мефодий до революции и после, — немного, года два, не больше, — держал работников…

— Сегодня Мефодий рассказал мне об этом, — утвердительно кивнул Евсеев — но только в самых общих чертах, так что я хотел бы узнать эти подробности.

Пётр Иванович усмехнулся:

— Понимаете, Павел Дмитрич, у нас места особые, поэтому и люди по-особому относятся друг к другу. Ну рассудите сами: кругом болота, большак только один, от деревни к деревне. Ездим больше зимой, — и снабжаемся, и свое продаем. Так что человек, если попал в эти места, остаётся насовсем. Тут женится, тут и родит, и умирает. А что выходит не так, — с этим остается один при всех. Люди поэтому здесь строгие. Судят сами, но и понимают, что сгуби человека напраслиной, — всё равно что веточку сломать — не привьётся потом. Так что, строгие и справедливые. Так вышло и с Мефодием. Один из работников, которые работали у него, был мой отец. Понимаете теперь положение?

— Честно говоря, не совсем, — неопределенно пожал плечами Евсеев, — Мефодий об этом умолчал.

— Да и не сказал бы! — воскликнул председатель, — потому что считает себя виноватым перед отцом. Так он сам ему говорил, когда пришёл провожать на фронт. «Не понял я тогда тебя Иван, — говорит, — но прав ты оказался, а не я, за что извиняй». Вот так и сказал. Нам это было в диковинку, — чтобы Мефодий извинялся. Отец только усмехнулся. Ответил ему: «Ничего, свидимся, — потолкуем ещё».

Петр Иванович замолчал на мгновение, будто переводя дух, но тут же продолжил:

— Да, не пришлось ему свидеться ни с кем. Погиб он через два года, в сорок третьем… Как чувствовал. Когда на собрании выдвигал мою кандидатуру вместо себя в председатели, сказал: «Прощайте сельчане! Живите, как мы жили, — дружно, и никакая беда вам не страшна будет. Ну, а мы там за вас сделаем своё дело»…

Мужчины помолчали.

— Варя, — обернулся председатель к жене, — как там ужин? Гость наш, небось, проголодался…

— Ой, что же это я и в самом деле — спохватилась Варя, — я сейчас, я мигом.

Она скрылась за дверью. Петр Иванович улыбнулся:

— Вы не обижайтесь на неё. Новый человек для нас редкость, а тут такой гость…

— Да что вы, ради бога! Я взял с собой кое-что и перекусил, так что не голоден. Петр Иванович, вы, пожалуйста, продолжайте.

Председатель пригладил волосы ладонью и, словно извиняясь, сказал:

— Что ж продолжать то… Выбрали меня на том собрании единогласно. Мне тогда и тридцати не было. Вот с тех пор председательствую. Признаться, трудно было спервоначалу с людьми-то… Работа, — это одно, а народ вести, — это, скажу я вам, другое дело. Тогда я и узнал, что за человек Мефодий. У них с отцом совсем другие отношения сложились.

Дело меж них было так. Когда отец работал у него со своим напарником то, по его словам, Мефодий просто сатанел от работы. Потому и работникам своим не давал спуску. Сам на работе с ног валился, но и из них последние силы выжимал. Оно понятно, до революции и первые годы, пока деться было некуда, отец тянул эту лямку. Мефодий платил хорошо, как и обещал. К тому же столовались у него. Теперь вы понимаете, что отец не только не жил в семье, а и видел-то нас по праздникам.

А когда стали организовываться кооперативы, отец первым подал заявление. Он тут же ушел от Мефодия. Расстались они не очень хорошо. Отец прямо сказал ему всё, что думал о его работе. Даже назвал Мефодия эксплуататором и кровососом. Он потом жалел, что сгоряча сказал так. Отец понимал, почему Мефодий относился так к ним. Для него работа была смыслом жизни и другого отношения к работе он не принимал…

Отца вскоре выбрали председателем кооператива, а сам-то кооператив и состоял из одних людей. Хозяйства никакого не было и в помине. Это уже позже, когда землю осушили да распахали, поставили животноводческую ферму. на ноги, колхоз образовался. Спервоначалу трудненько приходилось. Собранием постановили о ликвидации частных лесопилок. У Мефодия к этому времени лесопилка не маленькая была, две пилорамы работали. К ней он пристроил ещё цех деревообработки. Прослышал он про постановление и всех удивил. На собрании, понятно, его не было. Но на другой день является он к отцу и заявляет: «Так, мол и так, — хочу для народной власти поработать. Записывай меня в кооператив».

Первое время всё шло гладко. Мефодий дружбы ни с кем не водил. Одно только знал — работу. Раньше всех на участке появлялся, и позже всех уходил. Ежели увидит, кто где прохлаждается, перекуры, что ли, устраивает чаще, — подойдет, станет около и так тяжело посмотрит, — разговор обрывался сам собой. Мужики спешили разойтись по местам. А он только буркнет что-то да снова принимается за дело. Работать с ним в смене не любили. Трудно, говорят, и просились по другим бригадам. Отец пробовал говорить с Мефодием, — куда там. Повернется Мефодий спиной, — и весь разговор.

— Своенравен старик, это верно. Но неужели только из-за его характера не могли с ним поладить? Наверняка у вас в деревне есть не менее неуживчивые. И всё же, что у него получилось с кооперативом?

Петр Иванович смотрел как Евсеев делает заметки в записной книжке. Потом потер затылок и вздохнул:

— Получилось-то у него нескладно всё как-то. Началось это с собрания. Тогда грамоты вручали лучшим. Всё, как водится, в торжественной обстановке. С Мефодием я рядом сидел и заметил, — когда его вызвали, он внутренне просветлел будто. Идет к сцене, а шагает как на параде, словно орден ему вручать собрались. А потом слышу, прорвался чей-то голос через аплодисменты: «Ишь радуется, смотри-ка! Свой своего не забудет. Небось, когда он у тебя батрачил, не грамотами ему платил… А теперь красной бумажонке рад. Переметнулся, вот и получай…».

Мефодий как об лесину споткнулся. Крикнул ему это сын Семёнова, бывшего здешнего богатея. Сам Семёнов где-то в лесах околачивался с бандой, а сынок остался, даже в кооператив вступил. Ничего за ним не замечали, напивался, буянил, но и только…

Потом отец рассказывал, что на утро пришел к нему Мефодий. Отдал заявление о выходе из кооператива. Отец, конечно, его отговаривать и всё такое. Но Мефодий повернулся и пошел к дверям. В дверях задержался: «Ты, Иван, вот говоришь, — это тебя обидели, а не меня. Не думай, не обида гонит меня. Не могу я смотреть, как хозяйство в дурных руках бьётся. Делу, — говорит, — одна голова нужна, кровно заинтересованная. Чтобы болела по ночам за него и не давала потачки никакому Семёнову, Грищакову и протчим, которых ты в кооператив впустил… Не могу я так…». Повернулся и ушел.

Сквозь неспешный говор Петра Евсеев уже давно различил приближающийся звук мотоциклетного мотора. Протарахтев совсем рядом, он внезапно оборвался. Во дворе, гремя цепью, густо-сиплым лаем залился пес. Послышался стук отворяемой калитки и чей-то голос добродушно стал выговаривать псу, успокаивая его. Видно и собака поняла, что обозналась. Лай тотчас же умолк, сменившись радостным повизгиванием.

— Кому это в такую позднотень не сидится? Не иначе как по мою душу, — хмыкнул Пётр, глядя на дверь. Вслед за раздавшимся стуком в комнату вошёл коренастый, крепко сбитый мужчина, с крутым лбом и открытым, загорелым до черноты, лицом.

— Иван Фомич, вот так сюрприз! Я, признаться, и ждать сегодня уже перестал, — поднимаясь навстречу вошедшему, с нотками удивления воскликнул председатель. Улыбнулся и крутолобый.

— Извиняй, Петр Иваныч, так уж получилось. С пятого хозяйства к тебе. Там дела посложнее, пришлось задержаться. Слава богу, у тебя все идет как надо. Фу-у! Подустал, признаться, малость. Духота в гроб загоняет. Кваску-то у вас не найдется? — добавил он с той хитрой интонацией в голосе.

— Ну, Иван Фомич, что за вопрос! А то будто не знаешь, что специально для тебя жбанчик ставим. Варя, — крикнул председатель жене, хлопотавшей на кухне, — подь сюды на минутку, Иван Фомич приехал.

— Да я уж слышу, кто-то к нам на ночь глядя проситься. Здравствуйте Иван Фомич, вы как раз вовремя. Сейчас ужинать будем. Идите умывайтесь, а то пыли на вас, что на дороге, — выходя из кухни и вытирая руки передником немного нараспев говорила ему Варя. — Да и что стоять-то, давайте скоренько, — продолжала она, видя, что Иван Фомич хочет что-то сказать.

Иван Фомич виновато развел руками:

— Что со мной поделаешь, видно на роду у меня написано, — похищать кого-нибудь и всегда не вовремя. Варенька, извиняй меня, но только придется нам с Петром Иванычем позже вечерять. Дела неотложные. А вот от кваску я бы не отказался. Пыли за день наглотался по горло, одна надежда на твой квасок. Выпьешь, и хоть в пляс пускайся, — так бодрит. Ты, случаем, туда зелья какого-нибудь не подмешиваешь?

— Ну вот, вечно вы насмешничаете, — с обиженным видом проговорила Варя, но по всему было видно, что похвала ей приятна. — Сейчас пойду посмотрю, осталось ли что-нибудь, а то вас от него не отгонишь, — чисто мухи!

Евсеев, уже пробовавший до этого Вариного кваса, знал его живительный, прохладный вкус, от которого потом долго не проходит во рту ощущение приятной, покалывающей свежести…

— Да, Иван Фомич! Познакомься, это корреспондент из областной газеты, товарищ Евсеев, Павел Дмитриевич, — проговорил председатель

Иван Фомич внимательно посмотрел на Евсеева. Потом, вспомнив что-то, протянул руку:

— Очень приятно! Ну, конечно же! Фамилия ваша знакома и статьи ваши читал. Вот где пришлось познакомиться! И каким ветром в наши края?

— Всё тем же, попутным, которым носит нашего брата газетчика по разным углам. А если серьёзно, то совершенно случайно. Услышал одну историю про здешнего жителя и не смог не приехать. Совершенно исключительный случай, — ответил Евсеев, приглядываясь к Ивану Фомичу.

На вид ему было за пятьдесят, но ни в живом, внимательном взгляде, ни в энергичной посадке его крупной головы, ни в плотной, крепко сбитой фигуре не чувствовалось груза прожитых лет. Напротив, вся его фигура, жесты, манера говорить, выдавали недюжинной силы и воли человека.

Иван Фомич понимающе кивнул головой:

— Значит вы к Мефодию. Стоящее дело, одобряю. Хотя, признаться, в первый момент подумал, не наши ли дела вас заинтересовали? У него, — Иван Фомич кивнул на председателя, — есть немало такого, о чём можно рассказать. Хорошее у него хозяйство, да и люди прекрасные, так ведь, Петр Иваныч?

Петр Иванович засмеялся:

— Твоя правда, Иван Фомич, но товарищ Евсеев не затем сюда приехал.

— Ну и что! Одно другому не помешает. Правильно я говорю или нет, а, Павел Дмитрич? — уже серьёзно, без тени улыбки, Иван Фомич глянул на Евсеева.

— Все верно, Иван Фомич. Между тем, что сделал во время войны Мефодий и нынешними делами людей связь самая ближайшая…

— Вот и хорошо. Значит в следующий раз приедете сюда не гостем, договорились?

Евсеев утвердительно кивнул:

— Договорились, обязательно приеду.

Иван Фомич обернулся к председателю:

— Петр Иваныч, давай, собирайся. Надо съездить на Трехновские покосы. Там люди закончат как раз к нашему приезду. Я записал, какие из бригад первые, а вот людей из этих бригад надо отдельно отметить. Кто у тебя там среди лучших?

Иван Фомич вопросительно взглянул на председателя.

— Калинкин, Тореш и Митрохин. Есть и ещё, но эта бригада работает просто отлично,

— Ну, что ж, хорошо… — кивнул Иван Фомич, но договорить не успел. Отворилась дверь и вошла Варя, держа в одной руке кувшин с квасом, а в другой небольшой узелок:

— Петр, это я вам с Иваном Фомичом немного собрала на дорогу. Перекусите, как закончите. Небось, опять затемно освободитесь, не пропадать же с голоду. Иван Фомич, квасу отведайте.

— Спасибо Варенька, вот уважила! — и наливая квас, Иван Фомич единым духом осушил полулитровую кружку. — Ох и хорош, право слово?

Петр Иванович довольно кивнул:

— Она у меня мастерица на эти дела.

Иван Фомич, взглянув на часы, заторопился:

— До свидания, хозяюшка, спасибо за хлеб-соль. Пора нам.

Затем, обращаясь к Евсееву, сказал:

— Был очень рад познакомится. Будете в районе, не сочтите за труд навестить меня. Приходите сразу в райком в любое время. Спросите Кармашина, договорились?

— Спасибо за приглашение Иван Фомич, непременно зайду. Если только застану вас, а то, я смотрю, вы в разъездах всё.

— Что поделаешь, пора такая, — ответил Иван Фомич, уже стоя в дверях.

Варя пошла проводить их до калитки. Вскоре послышался звук мотоциклетного мотора, который, удаляясь, постепенно слился с оглушительным стрёкотом кузнечиков.

В сенях звякнуло ведро. Войдя в комнату, Варя сказала:

— Вы подождите, пожалуйста, немного, я скоренько схожу за водой. Ни капли не осталась. Потом я вас накормлю. Петра теперь долго не будет, так чего ж вам его ждать.

Евсеев хотел забрать у неё из рук вёдра, но Варя запротестовала:

— Да что вы, что вы, здесь же совсем рядом, у соседей. Вы отдыхайте.

Отсутствовала Варя недолго. Едва войдя, она с порога торопливо проговорила:

— Ну вот и я. А что ж вы стоите, вы садитесь. Ой, извините, вам, наверное, умыться хочется.

Варя, подойдя к шкафу, достала длинное, белое полотенце:

— Умывальник во дворе, там у заборчика, справа.

Когда Евсеев, освежившись, вошел в комнату, на столе всё было готово для ужина. Во главе стола стоял чугунок с борщом. Вся комната была наполнена пряным, густым ароматом. У него даже закружилась голова от проснувшегося, зверского аппетита. Варя наполнила его тарелку до краев.

— Ешьте, ешьте, знаю ведь голодные. Деревенский воздух не городской. Тут уже через час есть хочется. А я Петра подожду.

— Скажите, Варя, вы, как я понял, выросли в семье Мефодия. Расскажите мне о нем, о вашей жизни у них, обо всем, что с Мефодием связано.

Варя покачала головой:

— Да я даже не знаю, что вам и сказать… Мефодий мне вроде второго отца был. До войны я у них жила. Потом, после, когда я вышла за Петра, родилась Марька. К Мефодию стала реже приходить. А он ведь больной и уход за ним каждый день был нужен. Да разве ж упросишь его перейти к нам жить. Он только вздохнет и скажет: «Э-эх, касатка моя сердешная! Даже мышь нору свою не бросит, покуда смерть её не найдёт». Конечно ж, потом недоглядели… Упрямый он…

Варя вертела в руках платок и смотрела в окно. Взглянув на Евсеева из-под тяжелых, длинных ресниц добавила:

— Я уж и не знаю, что вам сказать. Мы с Петром много раз его просили и в больницу лечь, — у нас хорошую больницу построили в районе, — а он своё твердит.

— Варя, скажите, это верно, что Мефодий много лет с вами не разговаривал, будто не мог простить вам вашей любви к Петру Ивановичу. Вы простите меня за этот вопрос, — поторопился закончить Евсеев, видя пробежавшую по лицу Вари, тень. — Я не должен был…

— Нет, нет, что вы! — Варя помолчала. — Получилось тогда, всё как-то не так. Я Петра до одного дня и не замечала вовсе… Я ж была совсем девчонкой, а Петр… Вы верно знаете, что он старше меня на двенадцать лет. Что ему было до голоногих девчонок-мальков, мельтешащих под ногами. Только однажды, в последнее лето перед войной, мы носили еду и квасу косарям на покосы. Мне уже шестнадцатый годок шел… Тогда-то и случилось со мной событие, которое разделило мою жизнь на две половинки — до и после этого дня. Подала я Петру крынку с квасом, а сама не могу оторваться от его глаз. Глянул он на меня черными огромными глазищами, в которых огонь так и вился вихрем и пропала я, бедная девушка. Стою, не смея пошевелиться. Вижу только его сильные руки, его кудри, ветром развеянные. Бессильная истома вдруг пронзила меня, как молнией. Слышу, Петр говорит что-то мне. А я, словно деревянный столбик, вбитый в землю, ошалело смотрю на него и молчу. Потом он мне говорил, что я стояла бледная, как смерть. Только щеки мои горели ярче пламени. Петр подумал, что мне нехорошо. Кликнул он девчонок, чтобы они отвели меня домой.

А у меня сердце колотилось как у птицы, зажатой в кулаке. С того дня запала в мое сердце маята необоримая… Мне бы, дуре, понять, что ничего общего у меня с Петром нет. Он взрослый мужчина, а я малая девчонка. Что ему со мной делать, нянчиться, что ли? Вот и маялась я с того времени, иногда до слез и злости на всех…

А с Игнатом мы росли рядом. Понятно, стал он за мной ухаживать. Игнат всё задумал всерьёз. Когда мы гуляли, он непременно начинал говорить, не впрямую, а все намеками на будущую нашу с ним жизнь. Это он так решил. А я ходила с ним просто так.

От моих названных братьев я ничего не скрывала и делилась всем, о чем думала и желала. Но, как вы понимаете, до поры, до времени… Как влюбилась я в Петра, стала моя дума самой глубокой тайной, особенно от Игната. Он с некоторых пор стал сильно отличать меня: иногда стоит бездумно и смотрит. Спрашиваю, — отвечает невпопад. А уж краснел он, как маков цвет, если я в шутку дразнила его какой-нибудь зазнобой.

Я-то догадалась в чем дело, но виду не подавала. Сама страдала и мучилась от невозможности приблизиться к Петру хоть на малый шаг. Никак не могла найти ни путь, ни повод, чтобы поведать ему о своем счастье и чувстве. И получилось так, что война, великое горе и беда, совместилась для меня с ощущением безмерного счастья. Я понимала, что так нельзя, везде кровь и смерть, и лютый враг захватил мои родные места, что не до чувств теперь, но ничего сделать с собой не могла. Когда я была рядом с Петром, невозможно томительное блаженство заливало всю мою душу…

Во мне всё переворачивалось, как только подумаю, что его могут убить. Когда он ушел в лес партизанить, я решила всё рассказать Игнату. Не встречаться с ним больше. Но не успела. Их тогда… расстреляли, вы знаете. И мой Петр вскоре был тяжело ранен. Я так и просидела около него все те денёчки. Господи, сколько слёз я тогда пролила, всё молчком, чтобы никто не заметил.

Варя замолчала. За окном незаметно потемнело и ранние сумерки легли на её лицо печальными и тонкими тенями. За её спиной трещала жарко разгоравшаяся печь, весело играя, пробивавшимися из-за заслонки яркими бликами огня. На минуту Евсеев ощутил свою причастность к этому простому бытию. Чувство было такое, словно никогда и не расставался с этой светлой и уютной комнатой, весело трещавшей печью, окнами в занавесках, расшитых петухами, и сидевшей напротив молодой женщиной с затаенной грустью в больших глазах…

Думала Варя об одном разговоре с матерью Игната. Тяжелый был разговор, неловкий. Настасья Никитична посадила ее за стол. Сама села напротив, по другую сторону. Глядя в глаза, спросила:

— Ты что ж это, девка, удумала?

Настасья Никитична помолчала. Закрыв глаза, продолжила:

— Я стара, но не слепа. Мне ведома твоя тайная дума. Нехорошая эта дума. Не станет Петр портить жизнь и тебе, малолетней дурехе, и себе, умудренному жизнью и опытом взрослого мужика. Нечем ему будет заполнить твою жизнь. Ты ослобони свое глупое детское сердце от несбыточной надежды…

— Не могу, мамочка… нет сил не думать о нем… Пусть я лучше умру, но жизнь моя без него пропадет безвозвратно…

Так ответила тогда Варя Настасье Никитичне, — едва сдерживая слезы и прерывая слова дрожащими от напряжения вздохами. И что она могла ответить, когда все ее существо было заполнено радостной, светлой надеждой на божью милость и свое нечаянное счастье.

Настасья Никитична покачала головой:

— Не ты, Варя, первая, не ты и последняя в любовной тоске проводить свои дни. Ты спроси свою мамку, как она вышла замуж за батьку твоего. Я-то знаю, трудная и несчастная доля досталась твоей мамке. Любила она одного, а вышла за нелюбимого. И все-таки, если ты спросила ее об этом, — счастлива ли она была, — мамка твоя даже не поняла бы тебя. Бабское счастье не в любви, а в достатке, в надежном человеке рядом с собой и в здоровых детках…

— Я ничего этого не знаю, дорогая мамочка, но и жить без счастья не по Божьему промыслу! Сам Господь призывал жить в любви и согласии…

— Ох, девка, — оборвала ее Настасья Никитична. — То мир Господень и не для каждого дня он понятен. Есть и другой промысел Божий. Только нам он неведом и потому, как поступают люди, мы судим о делах его, — угодны ли они Господу или нет. И только временем мы можем проверить истинность нашего выбора…

Сбросив с себя минутное наваждение, Варя пододвинула Евсееву тарелку:

— Заговорила я вас. Пожалуйста, отпробуйте борща.

Евсеев благодарно кивнул. Зачерпнув бордовый, с блестками жира густой навар, потихоньку подул на горячий борщ. Он чувствовал стеснение и неловкость оттого, что отрывает Варю от многих дел. Его больше всего заботила мысль о том, как бы не оказаться для занятых людей балластом, чем-то вроде досадной помехи. Что так оно и есть, он нисколько не сомневался. Евсеев невольно заторопился и глотнул в впопыхах лишнего.

Тут же последовала расплата. Рот его будто на полнился раскаленными углями. Евсеев, не в силах удержать борщ во рту, вылил тотчас же его обратно в ложку. Варя, не сдержавшись, прыснула со смеху. Но, увидев его вытаращенные глаза, широко открытый рот, судорожно хватающий воздух, испуганно заохала:

— Ой, господи, простите, я сейчас водички вам дам, выпейте, это поможет.

Она вскочила. Зачерпнув кружкой из ведра, подала её Евсееву. Задержав во рту холодную воду, он сделал несколько полоскательных движений:

— Вот напасть, честное слово, — сглотнув, ответил Евсеев. — Но это всё борщ виноват. Я давно не пробовал такого вкусного, вот и поторопился, — смущённо объяснил он, пытаясь неловким комплиментом скрыть свой конфуз. Варя всё поняла:

— Ну, вы тут сами хозяйничайте. Вот здесь картошка с мясом и кисель. Пойду, Марьку покликаю. Совсем забегалась девчонка. Пора ей тоже ужинать.

Варя встала и зажгла свет. Накинув на плечи висевшую у двери зелёную вязаную кофту, вышла. Доев ужин, Евсеев неспешно поднялся. Он достал папиросы, но в комнате курить не стал. Сработала привычка, привитая матерью. Его раннему пристрастию к табаку мать не препятствовала. Она лишь запретила ему курить в доме, и, тем более, в постели перед сном. Евсеев помнил ее натужный, грудной кашель, оставшийся после пяти лет лагерей. Ее посадили по навету соседа, написавшего лживый донос.

Мать никогда не говорила о причине жестокого поступка мужчины, занимавшего один из каких-то хозяйственных постов в городе. Больные легкие стали расплатой за его корыстную месть. Потом Евсеев узнал, что хозяйственник, что называется, «глаз положил» на мать в отсутствие мужа, находившегося в длительной командировке.

Вернувшись, она, с помощью друзей мужа, погибшего в научной экспедиции, добилась возврата детей, определенных по интернатам после ее ареста. Но поправить уже было ничего нельзя. Здоровье требовало серьезного лечения и дорогостоящих лекарств. Жалкой пенсии отца и мелких подработок едва хватало для скудной жизни впроголодь. Старшие братья, едва достигнув совершеннолетия, пошли работать. Их заработок мало что изменил в материальном положении семьи. Неквалифицированная работа не приносила денег. И все же, когда встал вопрос, что делать младшему, Павлу, по окончании школы, старшие братья сказали твердо и бесповоротно: «Пусть идет учиться! Мы все сделаем для этого!»…

Евсеев взял блокнот и вышел на крыльцо. По поселку еще прокатывались отзвуки только что закончившегося, наполненного нелёгким трудом, рабочего дня. Слышались чьи-то возгласы, смех, фырканье лошадей, которых распрягали на конюшне. Кто-то орал на детей, пытаясь загнать их домой. Ранние сумерки, спускающиеся с чистейшей прозрачной сини, умиротворяя суетность, гасили желания производить излишние усилия.

Евсеев прошел к лавке у забора. Что-то заставляло его добавить еще несколько строк к материалу. Аккуратным, четким почерком принялся записывать, еще не очень определенные по смыслу де́ла, мысли.

Глава 4

Вечер наступал исподволь, будто его навеяло слабым ветерком. Его дуновение приносило пряные запахи с лугов и лесных распадков. Закончив, Евсеев встал и с удовольствием потянулся. С места, где он стоял, виднелись дальние дворы поселка. Оттуда доносились звуки популярного танго. Сладкий голос тенора патефонным тембром чувственно выводил мелодию известнейшей песни.

Весь день был наполнен разговорами и впечатлениями. Евсеев поначалу не ожидал от своего пребывания здесь чего-то необычного. Привычными, наработанными приемами бывалого журналиста он без особого усилия укладывал материал в давно знакомые рамки. И все же… Тут текла другая, скрытая от поверхностного взгляда, жизнь людей. Она порождала ощущение какого-то первозданного бытия.

Евсеев не мог понять, что не так в его общении с жителями поселка. И только к вечеру первого дня вдруг осознал в чем дело. Этот непонятный ему мир заключен был в особом отношении здешних людей к жизни. В нем каждый был личностью, со своим уникальным отношением ко всему, что его окружало.

Но не это стояло между ним и поселковыми невидимой стеной. С ними не получался разговор таким, каким представлялся между знающим, образованным горожанином и наделенными природной простотой жизненной логики деревенским жителем. Напротив, глубина их чувств, отношение к жизни были сродни философскому созерцанию какого-нибудь мыслителя…

— Добрый вечер, Павел Дмитрич! Что, дышим земной благодатью! Наш воздух почище райского будет!

Евсеев обернулся и увидел подходившего к дому Петра Ивановича.

— Ваша правда, Петр Иванович. Давно я так не ощущал себя. Будто на курорте. Хотя, нет! Был я однажды на море, после ранения. Но знаете, — хоть морской воздух и лечебный, и всякими солями насыщен, но такой, как у вас, — душистый, одни пряные ароматы с какой-то неземной бодростью, — точно вы подметили, — без сравнения райский воздух!

— Вот и хорошо! — воскликнул Петр Иванович. — После такого взбадривания и отужинать с земным нектаром не грех, а? Как вы к земному нектару относитесь? Не побрезгуете? Даю вам ручательство, что вы отпробуете чисто слезу божью. Сама Варя руку приложила, а уж она мастерица в этом! Научила ее такой премудрости жена Мефодия, Настасья. Ее у нас в поселке, да и во всех деревнях в округе звали ведуньей, знахаркой, лекарицей и как только еще не звали! Но все по-доброму! Уж слишком много народу исцелила Настасья своим ведовством. Кстати, Варя ее мамой звала. Настасья ее у смерти вырвала во младенчестве.

Пока мужчины ополаскивались во дворе, Варя успела накрыть стол. Председатель не преувеличил достоинства наливки. Она быстро перевела беседу на приятельский лад. Разговор шел легкий, больше о пустяшных поселковых пересудах: о том, что говорят поселковые о самом Евсееве, о его интересе к Мефодию, и что самому председателю нужно бы поосторожничать в общении с неизвестным человеком, невесть зачем приехавшим… Ужин, сколь долгим он ни был, пролетел незаметно. Варя убралась на столе, оставив чуть пыхтящий смолистым дымком, самовар. Евсеев пил чашку за чашкой, наслаждаясь вкусным душистым настоем.

Вспотев, разомлев от выпитого, доведя себя до состояния полной истомы, мужчины поняли, что теперь им необходимо позарез.

— Пойдемте-ка во двор, посмолим по паре папирос, — предложил председатель.

Они вышли на крыльцо. Прохлада надвигавшейся ночи, охватившая их живительными струями, приносила облегчение после душного, жаркого дня. На одном краю небо розовело закатной полоской и чистые, прозрачные краски постепенно уходили в густую черноту другого его края. Ночь, разбросав звёзды в извечном беспорядке, накрывала собой натруженную землю, давая ей короткий, беспокойный отдых.

— Погода нынче хороша стоит, продержалась бы чуток и успели бы в самый раз. Уж больно капризна она в наших краях. Вся надежда на эти погожие денёчки — с едва заметной озабоченностью проговорил Петр Иванович. Он стоял, запрокинув голову к небу, словно заклинал высшие силы повременить со своими капризами.

Постепенно смолкавшие по деревне звуки словно гасли под всесильным потоком заливавшей всё вокруг густой темноты. Кое-где ещё слышались отдаленные голоса и звуки гармони, смех и перекрывающее всё весёлый визг и довольное гоготанье.

— От дурни! Им бы поспать малость, так нет, не берёт их ничего — усмехнулся Петр Иванович. — Ведь наработались за день за двух, с ног валились, а поди ж ты, — уже гогочут!

— В молодости так, наверно, должно быть, — согласился Евсеев. — Вспомните свои молодые годы. Наверное, не отставали от них по части ночных бдений, так ведь?

— Может и так, — отозвался председатель — только бдения у нас немного по-другому проходили. Больше собирались обсуждать, что и как делать завтра. Гулянья уходили как-то стороной, не до этого было. То банда объявится, то кулачьё всё сено пожгёт или пиломатериалы попортит. Какие уж тут гулянки да любовь!

— Так уж и обошла вас любовь! Глядя на вашу жену трудно в это поверить, согласны?

Евсеев хитро посмотрел на председателя. Тот, вдруг задымив папиросой, скрылся в облаке дыма. Когда свежий порыв ветра унёс его последние остатки, глянул на Евсеева заблестевшими глазами:

— Да, признаю… повезло мне с ней. Уж куда мне и думать больше, а вот влюбилась в старого да в израненного. Сам не могу понять, отчего так получилось? И сколько с ней живу, столько и боюсь, — кончится этот сон.

В голосе Петр Ивановича послышались потаенные светлые нотки. На лице его, освещенном падавшим из окна светом, появилась мягкая улыбка.

— А вы женаты? — неожиданно спросил он Евсеева.

— Нет, не успел. Ни до войны, — я со второго курса института стал работать во фронтовой многотиражке. Мотался, как заведенный, по заданиям редакции. После тоже не случилось, — всё в разъездах. Мать умерла, братья с фронта не вернулись, так что живу один.

Непонятно почему, но Евсееву захотелось рассказать этому человеку о себе, о своих делах, о матери, которая после лагерных мытарств и гибели мужа одна растила детей. О том, что с фронта из троих её сыновей вернулся только он один, самый младший. Ему хотелось рассказать, как долго болела мать перед смертью, не сумев пережить гибель своих сыновей. Что-то глубоко родственное он ощущал в отношениях Мефодия и своей матери к погибшим сыновьям. Евсеев был уверен, что Петр Иванович сможет его понять. Поймет его не профессиональный, а чисто человеческий интерес к старику.

— Петр Иванович, есть у меня несколько вопросов. Меня озадачивает отношение односельчан к Мефодию. Неужели им безразлична память о его великой жертве? Чтобы о подвиге их односельчанина узнали как можно больше людей в нашей стране? Ведь я сам по чистой случайности услышал об этом.

— Да-а… — протянул тихо председатель. — Выжив в тот день, люди крепко запомнили, чем они обязаны ему. Благодарность людей к Мефодию не пропала. Она, может, не так видна со стороны. Поверьте, нет ни одного жителя Выселок, который бы хоть что-то не старался сделать для старика.

— И все равно, мне не очень понятна, простите, чуть ли не равнодушие в вопросе увековечения, не постесняюсь сказать, великого подвига для истории нашего народа. Тут дело уже не в желании самого Мефодия остаться в неизвестности. На таких примерах дух народа крепнет и возвышается. Даже сейчас, когда война кончилась.

— Хм, — усмехнулся Петр Иванович. — Все-таки профессия ваша так и просачивается из всех пор. Вы так высоко и хорошо сказали о значимости подвига Мефодия. Но есть еще одно, как бы вам это сказать? Наши люди не равнодушны, не беспамятны. Просто благодарность каждого из нас до скончания века будет жить в нашем сердце.

— Если я правильно понял, то истинная причина молчания кроется в глубоко личном отношении к Мефодию. Люди не хотят делиться сокровенным с посторонними. Это все равно, что прилюдно кричать на площади о своих тайных помыслах.

— Верно.

Председатель затянулся, и, чуть помолчав, глянул на Евсеева:

— Знаете, это как причастие в храме. Мы не черствы и не равнодушны. Нет… Это наш характер. Мы не умеем плакать и вопить о чувствах на весь свет. Живем скромно, и также скромно выказываем свое отношение к любым событиям. Так уж мы устроены…

— Но разве эта особенность характера не мешает людям понять, что, скрыв от народа исключительное деяние, они, тем самым, творят несправедливость. Мне кажется, что это похоже на своего рода эгоизм! Он, дескать, наш и делиться его славой мы не хотим и не будем.

Петр Иванович покачал головой:

— Не знаю. Может, так оно и есть. Я уже говорил вам, что места наши особенные. Живем, как на отшибе. Наверное, осмотрительность и осторожность по отношению к заезжим у нас в крови. Потому со стороны мы кажемся нелюдимыми.

— Нет, я не то имел в виду. Не… неудобные, что ли, свойства характера, а только чрезмерную недоверчивость здешних людей. Вы, наверное, читали в прессе, что во время войны несколько деревень были начисто сожжены вместе со всеми жителями. И никто не смог их спасти, не нашлось такого человека, который своим мужеством и умом пересилил изуверство фашистского зверья и их пособников. То, что совершил Мефодий Кириллович с сыновьями, есть высшая мера мужества и человечности.

— Читал… Только вы неверно судите о наших людях. Многих из них во время оккупации жестоко пытали. Некоторые после этого остались калеками. А ведь почти все знали о партизанах, где они находятся. Но ни один не выдал нас. Лихое время люди испытали на себе сполна. Может, потому подвиг Мефодия не стал для нас неким исключительным поступком. Просто он один из всех смог переступить черту, за которой возврата уже не было. Вот за это мы и благодарны Мефодию…

Председатель говорил это, а сам думал, что не поступи так Мефодий, и не было бы у него этого непомерного счастья, светлой радости жизни. И то, что это сложилось так, он обязан простому порыву души чужого человека, который определил все его будущее. Не случись в тот день великой беды, не быть ему с Варей во веки вечные. Он до сих пор не мог понять, как так судьба поворачивает свой выбор. Погибни Варя вместе со всеми в тот день, все равно, другой жизненный путь не соединил бы их судьбы.

По всему выходило — быть Варе женой Игната. И то, что она сама думала иначе, ничего не изменило бы. Прошла бы его жизнь по-другому, может, ладно и мирно с другим человеком. Но тогда не довелось бы ему познать самого главного смысла в жизни человека — разделенной на двоих глубочайшей любви.

Он вспомнил, как однажды его остановил Мефодий и пригласил в дом. Глядя в глаза Петру, Мефодий сказал:

— Разговор у меня к тебе, председатель, имеется. Пройдем в дом. Присядем и обговорим одно дело…

В доме Мефодий кликнул жену:

— Настасья, подай нам квасу. Иной разговор на сухое горло не ладится.

Едва лишь Настасья поставила жбан и кружки на стол, Мефодий попросил:

— Поди, мать, в огород. Нам с Петром чуток побеседовать надобно. Да не приходи, пока не позову. Ступай.

Разлив квас по кружкам, Мефодий кивнул:

— Пригуби. Квасок больно хорош.

Он усмехнулся и умолк. После недолгого молчания, как-то по-особенному глянув на Петра, спросил:

— Я знаю, ты человек совестливый и справедливый. Скажи, хорошо ли для такого человека лишать другого счастья?

— Мефодий Кирилыч, мне не понятны ваши слова. Вам известна их причина, так не таите, скажите прямо свою претензию.

Мефодий ответил не сразу. Некоторое время, что-то обдумывая, оглаживал бороду. Но, глянув на Петра, твердо сказал:

— Что ж, вижу и впрямь тебе невдомек, о чем речь… Посему я чуток погожу сказывать свою мысль. Мне надо-ть со своим… разобраться доподлинно. Можа, чувство у кого играет, а оно часто затмевает разум. От энтого все беды. Так что погодь. Ежли впрямь есть подоплека, то и разговор наш впереди. Извиняй, что побеспокоил без надобности. Прощевай…

Этот странный разговор не имел продолжения. Только спустя время Петр узнал, о чем хотел говорить с ним Мефодий. Он не ошибся. Была подоплека, да еще какая. Врожденная чуткость старика удержала тогда его от скоропалительного разговора. Не знал Петр ни о чувствах к нему Вари, ни об ее отношениях с Игнатом, ни прочего, что эти двое имели меж собой.

— Эй, Петро, ты шо, загораешь?

Чья-то тень, появившаяся у калитки, окликнула их:

— Поздненько, кажись, кожу, смотри, не подпали!

— А, Силыч, это ты? Давай, проходи сюда.

— Да не, не могу, баба заждалась. И то, — допытывается, где это ты пропадаешь? Понимаешь, это она меня заревновала, значит-ца.

Силыч довольно крякнул:

— Всякую реальность потеряла старуха… Куды ещё ни шло, — к лежанке приревновать! А то ударил её бес в самое темечко! Втемяшилось ей в голову дурь на старости лет… А что, — неожиданно спросил Силыч, — у тебя есть что, али так, просто приглашаешь?

Он изобразил звук, недвусмысленно обозначающий открывание закупоренной бутылки.

— Ты опять за свое? — повысил голос председатель, погрозив в сторону тени. — То-то, я смотрю, чего ты подойти боишься. Смотри, Силыч, опять права лишу, если будешь с этим баловать! Или забыл?

— Не-не, Петро! Ты што, эт я пошутил. С конюшни я иду. Ну, прощевай, прощевай, — заторопился он вдруг.

Председатель хмыкнул:

— Он недавно что учудил. У нас есть в хозяйстве лошадь, уже старая. Приходится и таких использовать на работах, — нехватка у нас большая с лошадьми. Так он её брагой напоил и сам подле завалился пьяный в стельку. На другой день я его спрашиваю: «Зачем ты это сделал?». Он мне говорит: «А какая радость в жизни у этой животины, только что сдохнуть побыстрее. А так я ей дал средства, она малость и забылась». Вот так и ответил. Целую философию развел. Я его тогда отругал, как следует, а потом и говорю: «Чтобы ты не портил лошадей, я лишаю тебя права подходить к ним», — и прогнал его с конюшни. Что тут с ним было! Бухнулся на колени и говорит: «Всё, руки на себя наложу, если не пустишь опять на конюшню». Не уверен, смог бы он это сделать, но для него лишиться работать с лошадьми, всё равно, что иного попа от церкви отлучить, даже похлеще. Любит он лошадей очень. Кстати, это тот Силыч, который приходится отцом вашей попутчице.

Их окликнула Варя. Евсеев взглянул на часы. На них было четверть двенадцатого.

— Петр, зови нашего дорогого гостя. Отдыхать пора…

— Ну, и впрямь, пора. Завтра вставать рано надобно. На дальние покосы ехать.

Петр Иванович затоптал сапогом окурок.

— Варя разобрала вам на полатях. Там потепле будет. Не то под утро замерзнуть можно. Ночи сейчас прохладнее стали.

Евсеев засмеялся:

— Что же это получается, — меня оберегаете, а сами лишь бы как. Право, Петр Иванович, не стою я таких хлопот.

— Нам-то с Варей не придется мерзнуть. Мы с ней в половине пятого уйдем. Вы с Марькой без нас до утра досыпать будете. Она за вами приглядит. Потом вместе к Мефодию пойдете. Марька с утра дежурит у него.

Евсееву не хотелось утруждать этих, и без того занятых людей, своей персоной. Он чувствовал стеснение, ощущая заботу, которую ему оказывали. Позже, лежа на толстом, тёплом тюфяке Евсеев размышлял о нравах и какой-то природной деликатной чуткости людей, с которыми он сегодня встречался. И то, что говорил ему за столом Петр Иванович, он начал понимать не умом, а всем сердцем…

Семенову было известно о прибытии какого-то важного немца. Рано утром его вызвали в комендатуру. Там находилось трое офицеров. Одного из них он не знал. Семенов смекнул, что это и есть тот самый офицер, ради которого всё завертелось со скоростью, удивительной даже для педантичных, умеющих всё предвидеть немцев. Беспрестанно трезвонящий телефон, красное от волнения лицо Груббера, совсем молодого лейтенанта, команды начальника комендатуры Зильбермана, отдаваемые солдатам, злое, раздраженное выражение лица гауптмана и, наконец, тарахтящие мотоциклы у крыльца говорили Семенову, что происходит нечто важное.

Когда он вошел в комнату, его тотчас же попросили подойти к карте. Худой, очкастый Зильберман, на плохом русском сказал:

— Господин Семёнов, возникла срочная необходимость сегодня же попасть в Храпово. Нам сообщили, что час назад мост через реку взорван партизанами. Дорога до Храпово занимает более пяти часов. Теперь же, с учётом объезда, это шесть с лишним и даже дольше. Главное, — никаких инцидентов с партизанами. К сожалению, они активизировались в этом районе и достаточно сильны. Господин гауптман находится здесь с очень важной миссией. Риск должен быть исключен. Вы должны выбрать кратчайший путь, исходя из соображения, я подчеркиваю, полной безопасности. Вам понятно, господин Семёнов?

— Конечно, конечно, господин офицер. Я покажу такой путь, — с готовностью закивал Семенов. — Не всё я ещё тут позабыл. Помню эти места.

— Прекрасно. Покажите маршрут.

Они наклонились над картой, лежащей на столе. Семёнов, быстро сориентировавшись, пояснил:

— Вот отсюда надо свернуть на старую лесосеку. Она вроде бы и по болоту проходит, да не совсем. Как пройдем её, так и считай напрямую вышли. Отседова верст десять будет до Храпово. Дорога ничего, легкая, только мимо излучины пройти по лесосеке и всего хлопот. Места там гиблые, но со знающим человеком пройти можно.

— Гут, гут… понятно, — перебив Семенова и перейдя на русский, нетерпеливо дернул головой гауптман, — нам важно, чтобы прошел колонна по этой дорога.

— А как же! Машины пройдут, сам ездил однажды, — пояснил Семенов. — Правда, не по своей воле, — добавил он.

Недобро усмехнувшись, вспомнил, как в двадцать втором году на грузовике, вместе с другими членами отряда везли их особисты по той же самой дороге. Только тогда ему бесконечно повезло. Не захотел Господь его смерти. Ушел он от особистов. Помогла ему в том родная земля, исхоженная вдоль и поперек. Уберегла от беспощадных пуль, когда он, с другими арестованными, на полном ходу сиганул с машины. Никого из тех, кто решился на это, Семенов больше не встречал. Знать, посекли их особисты. А он ушел в болотные заросли, слыша за собой крики и стрельбу. Никто не рискнул его преследовать. Недобрая слава ходила про эти болота. Местная милиция, зная о Синих ямах, остановилась метрах в пяти от проложенной гати.

— Господин Семенов, можете идти. Даю час уладить свои дела. Ровно в семь тридцать прибыть сюда. Поедете с нами для надежности. Свой глаз — лучший указ, — так ведь у вас говорят? Свободен.

Сказав это, Зильберман повернулся к нему спиной. Семенов тяжело поднялся и, попрощавшись, вышел. За дверью послышались звуки, удивительно напоминающие тявканье маленьких собак, визгливые, с хрипотцой. Он удивленно прислушался, не понимая, откуда там взялись собаки. Но когда к этим звукам присоединились другие, более похожие на человеческие, понял, что это смех.

— Тьфу, нечистая сила, гниль могильная! — зло плюнул Семенов, досадуя за свой мимолетный испуг. Он уже не хотел скрывать своего раздражения. По дороге домой его неотступно преследовала мысль, в последнее время не дававшая ему покоя ни днем, ни ночью. «Что происходит, что же случилось с немцами, с их техникой, с их непобедимой армией? Откуда взялась у большевиков эта сила, разносившая в пух и прах отборные войска фюрера?».

Поначалу, видя, с какой неудержимой силой немецкая армия катилась бесконечными танковыми, моторизованными колоннами по земле, перекрывая дневной свет бесчисленными эшелонами самолетов, Семенов уверился, что это приход мессии на власть Сатаны и большевиков уже ничто не спасет. Но потом, за эти полтора года, несмотря на все разглагольствования и уверения немцев в своей скорой победе, в его душу стали проникать иные настроения. Ему сначала было непонятно, с кем же тогда воюет Гитлер, если большевистская армия разгромлена?! Ужели не на разгром остатков отдельных соединений фанатиков, на уничтожение которых обрушилась вся мощь гитлеровских войск, ушли эти полтора года? Так ли это, господа германцы? Выходит, просчитался в чем-то ваш фюрер! Ошибка вышла, и на поверку катастрофическая. Оказалась их армия гнилой лесиной, — сверху броня, да в середке трухня! Да и как можно воевать с русскими по расписанию, от зари до зари, по гладким дорогам, да по картам! Обложились всякими танками и самолетами, понадеялись на технику. А не учли того, что воевать нужно и в болотах, и по лесам, по кочкам и в пургу. Исползать всю землицу на брюхе, а не на кроватях лежа, ети их в душу, вояк малохольных! У большевиков что-то это лучше получается!..».

Черная, не находившая выхода застарелая ненависть душила Семенова. Не танками, выходит, не самолетами побеждать нужно, а верой в свое дело, в свою идею. Вот и оказалось, что большевистская голая идея сильнее! А этим только бы грабить да брюхо набивать! А-ах, пакостники! Да, многого Семенов ждал от прихода немцев. Все надежды, возродившиеся вначале в его душе, рассыпались в прах. И сама его душа стала похожа на выгоревший дотла изнутри древесный комель, что остался от сраженного молнией могучего дерева…

— Видал, Ганс, какой матерый стариканище, ему бы медведем родиться, — захохотал Зильберман, обращаясь к гауптману. — Хитер и злобен, скажу я тебе. Никакая лагерная овчарка с ним не сравниться. Чуть не половину жителей этого села прошли через его лапы прямо на тот свет. Вот потому он для нас чрезвычайно полезен. Вся остальная половина стала как шелковая.

— Что толку, Дитер, с его злобы, — ворчливо ответил Ганс, — партизан здесь, как вальдшнепов на хорошей тяге. Впрочем, вам виднее. Сейчас надо проинформировать оберста о маршруте и проводнике. Груббер, свяжитесь с Мешково.

Юный лейтенант, с излишней торопливостью схватился за трубку. Линия оказалась свободной. Через минуту гауптман докладывал о результатах и планах дальнейшего следования спецколонны. В конце разговора оберст попросил передать трубку Зильберману. Обер-лейтенант почтительно приветствовал оберста. По мере того, как он слушал, лицо его принимало все более восторженное выражение. Наконец, не в силах скрыть своей экзальтации, Зильберман захлебнулся в потоке благодарности: «Я счастлив, герр оберст… я бесконечно счастлив вашим сообщением!.. Хайль Гитлер!». Положив трубку, он повернулся к офицерам:

— Только что герр оберст сообщил чрезвычайно радостное для меня известие. Мой дядя вчера назначен начальником отдела имперской канцелярии. Он будет работать под началом самого рейхсминистра Гиммлера! Мой дядя специально попросил оберста, как только дела не будут задерживать меня здесь, откомандировать в его распоряжение! В Берлин, господа! Домой, в рейх!

Зильберман говорил, не скрывая откровенной, до неприличия, радости по поводу отъезда. Его нимало не беспокоило, как воспримут этот подарок судьбы находившиеся здесь Кольдитц и Груббер. Зильберман, осчастливленный и возбужденный, вытащил из чемодана несколько бутылок шнапса и коньяка. Подняв кружки, гауптман, с плохо скрываемой иронией поздравил Зильбермана с огромной удачей, которую теперь следует называть штандартенфюрером. Зильберман вливал в себя шнапс, как в бочку. Он словно ошалел от полученного известия. Блуждая пьяным, бессмысленным взглядом из-под нависшей на потный лоб белобрысой пряди, он опрокидывал одну кружку за другой. К исходу часа, обер-лейтенанта, потерявшего всякое соображение, непрестанно оравшего: «За дядю, за моего дорогого дядю…», уложили на диван, где он мгновенно захрапел.

Грубберу эта незапланированная пьянка обошлась длительной рвотой. И лишь Кольдитц, хмуро оглядывая своих собутыльников, был вполне дееспособен. Когда к назначенному времени вошел в комнату Семенов, он приказал находится во дворе, в одном из бронетранспортеров.

Кольдитц потащил Груббера умываться и вскоре привел его в чувство. Все попытки разбудить Зильбермана не привели ни к чему. Гауптман пришел в бешенство, ругая последними словами и обер-лейтенанта, и его высокопоставленного дядю. Успокоившись, Кольдитц посоветовал Грубберу выспаться хорошенько, пока есть время. Выезд колонны, из-за обложного тумана было решено, назначить на десять ноль-ноль. До этого необходимо было сделать распоряжения, оборудовать дополнительные бронетранспортёры и позаботится об остальном вооружении на случай, если какая-нибудь из машин застрянет в пути. Он посмотрел на диван, где храпел Зильберман. Тот спал с открытым ртом, а по его подбородку ползала большая, зелёная муха…

Глава 5

Утро потихоньку просачивалось в сознание Евсеева, хотя он еще крепко спал. Эти звуки, чуть громче кошачьего мурлыканья, постепенно делали свое дело. Сон сладкой маятой уходил безвозвратно. Евсеев открыл глаза. На просторных полатях, расположенных почти под потолком, было невыразимо уютно. Судя по тому, как подбрехивал около крыльца Кудлатый, время подкатило к семи. Он выпростал из-под почти невесомого одеяла руку и взглянул на часы. «Кажется, проспал. Хозяева уже давно ушли».

Вставать не хотелось. Тонкий, сильный аромат сушеных трав, пучками висевших по стенам, навевал крепкую сонную одурь. Евсеев энергично заработал кистями рук и с силой потер ладонями лицо. Выглянув в комнату, он увидел обеденный стол, накрытый полотенцами. В комнате никого не было. Он спрыгнул с полатей. Натянув брюки, рубашку Евсеев надел уже на ходу. После полусумрака сеней в глаза брызнула яркая синь неба. В который раз за время пребывания в поселке Евсеев подумал: «Вот бы сюда на пару недель! Все забыть, наплевать и проветрить свои забитые черт те чем мозги!».

Легкая прохладца свежего утра вмиг выветрила из него остатки сна. У рукомойника, чуть замерев от легкого озноба, пробравшим его до пят, Евсеев плесканул себе на лицо и шею колкой струей воды. Хотя было зябко, Евсеев продлил удовольствие от самой процедуры. Утираясь, он вспомнил вечерний разговор с Петром Ивановичем: «А вы и впрямь для нас как птица заморская. Люди все расспрашивают, что да как, откуда и по какой надобности, а сами с опаской ждут ответа. Мы привыкли, что чужие люди появляются в Малых Выселках только по неприятным надобностям. А тут вот такая причина! Трудно принять вас за человека вашего звания и положения стороной нашенского интереса…».

Спустя полчаса Евсеев уже подходил к избе Анисьи. Постучав, Евсеев на голос Анисьи ответил:

— Анисья Потаповна, это я, корреспондент. Мы с вами вчера договорились, что я утром зайду за Мефодием Кирилычем…

Вслед за клацаньем щеколды, в проеме двери показалась Анисья.

— Ну вот и хорошо, товарищ корреспондент. Старик уже совсем меня замучил — нудит и нудит: когда за ним придут. Неймется ему оказаться в своей лачуге. Я вам пособила бы, да некогда. Скотина стоит не поеная, да и другие дела, как из короба валятся. Сейчас подъедет Силыч. С ним отвезете Мефодия. Пройдете в избу, али здесь побудете?

— Не волнуйтесь, Анисья Потаповна. Мне здесь удобнее…

Долго ждать Евсееву не пришлось. Из-за соседней избы, где дорога уходила на поворот, показалась лошадь каурой масти, тащившая телегу. В ней, на ворохе соломы, в неподражаемой позе повелителя, вверенной ему живности, возлежал Силыч. Подъехав, он, не слезая с телеги, сдернул с головы кепку:

— Товарищу корреспонденту мое полное почтение. Что-ить так рано сегодня, еще и вторые петухи не голосили. С утречка так спать сладко, — но надо, так надо. Дела, видать, у вас государственные, что себя сна лишаете.

— Вы правы, Мирон Силыч, что понимаете суть дела. Подождите немного, я помогу выйти Мефодию Кирилловичу, и мы поедем.

— Ну, конечно, об чем разговор! Я всегда рад помочь важному делу. Может, кроме меня, никто за вами и не приехал бы. Только я прочувствовал строгость момента. Даже свою старуху урезонил. «Попью кваску, да перехвачу ломоть хлеба с медком и будя с меня на завтрак. Важный человек ждет…».

Евсеев, не дослушав Силыча, прошел в сени. Ему навстречу, поддерживаемый Анисьей, шаркающими мелкими шажками выходил Мефодий. Евсеев подхватил старика:

— Теперь все в порядке. Мы сами справимся, так ведь, Мефодий Кириллович?

— А что, рази не так, а, Анисья? Молодой и сильный… В давнем времени и мы с тобой, Анисья, дали бы всем упредь…

— Да уж, скажешь тоже, — смешком подхватила Анисья. — Ты всегда был юлой. За тобой ни одна девка не поспевала, чтобы перехватить на разговор.

— А чего с вами было балаболить… только время на безделье переводить…

— Небось, старый, таперича жалеешь об упущенных сладких годочках?! — ехидно поддела Анисья. — Я уж с тобой поговорила бы так, что тебе и сейчас жарко было от воспоминаний!

— Иди, глупая, в избу. От тебя один грех исходит!..

Анисья понимающе усмехнулась:

— Эх, не мне ты достался в свое время. Уж так бы не изнемог, хоть и Настасья твоя ведовством владела. Тебе другая сила нужна была, бабская, чтоб мужика в ласке и холе любила… Иди, глупый, чего уж сейчас ворошить былье…

Анисья качнула головой, поправила платок и направилась к калитке. Подождав, пока она отойдет чуть дальше во двор, Силыч, с опаской глядя ей вслед, гукнул:

— У-гу-у, вот ведь вредная баба! Она и мне хлопот доставила в молодости. Уж как отходила меня березой пополам с крапивой — ужасть. Тольки что не помер тогда.

— Ну да, это ты о том случае… когда за подглядки во время купания девок весь изошелся… слюной, — хмыкнул Мефодий.

— Вот уж напраслина, так напраслина! — потрясая кнутом, вскинулся Силыч. — Я по грибы ходил! А что вышел на девкины купания, — так это случайно. Нужны они мне были, как грибы опрелые!

— Так это ты сейчас так говоришь. Девки другое тогда судачили. Говорили, что ты весь мокрый был, как петух… после гонок за молодухой-пеструшкой… Особливо в тех местах, где штаны пуговицы имеют.

— Видит Бог, всю жисть я страдал от наговоров! — еще более взвился Силыч. — Так и эти бесстыдницы, без исподнего, голышом отплясывали по берегу. Чего уж тут зырить! И так было все на виду, хучь картину рисуй!

Мефодий не ответил. Застонав, он откинулся на солому. Некоторое время лежал молча, без движения, даже дыхание его будто пропало. Евсеев с тревогой вглядывался в лицо Мефодия. Старик спустя несколько минут вздохнул и, не открывая глаз, сказал:

— Силыч… со своими повидаться хочу… Правь кобылу туда…

Могилы находились на небольшом пригорке, чуть поодаль избы. Подъезжая, Евсеев заметил крашеный суриком конус метрового памятника. Вокруг росла едва пробившаяся молодая поросль. Видно было, что недавно чистили могилу, прополов и траву, и мелкие прутья кустарника.

Силыч подкатил телегу прямо к оградке. Состроив страдальческую гримасу, он с явственной слезой в голосе сказал:

— Уважьте, дорогой товарищ корреспондент. У меня чтой-то сёньня с утречка спину так ломит, что терпение узлом завязал. А все равно, прошибает ужасть какой болью. Подсобите Мефодию до могилки добраться, будьте так добреньки…

Евсеев, не дослушав, спрыгнул с телеги. Подхватил Мефодия на руки, он, посадив его на землю рядом с памятником, спросил:

— Мефодий Кирилыч, может быть вам постелить что-нибудь?

Мефодий не ответил. Закрыв глаза, он привалился к памятнику. Евсеев вслушивался в неспешную, на полупридыхе, едва слышную речь Мефодия. Склонившись над небольшим холмиком, опираясь плечом о памятник, Мефодий говорил, как молитву читал, будто въявь вел беседу со своими почившими близкими.

— Ты, Настасья, не жури, сердешная, ребят… за то, что рано в лонь могильную легли. Сильно им досталось… и пожалеть их не грех, да не стоит — осерчают… Знаешь ведь… своевольные они. Ничьей жалости не терпели, а от матери-отца и подавно. Лучшее омой им ноги-руки перебитые… приголубь ласково рукой своей, да не прямо, а чтоб невзначай… Поправь в изголовье у них землицу пуховую… пусть спят сном покойным и ничто не тревожило их души, — ни огнь отмщения, ни червь сомнения, ни страсть иная. Я за них отстрадаю-исказнюсь лютой мукой душевной… Помню, сердешная, твои укоры… что на смертушку отдал кровиночек… Только ты вот с ними намедни, а я… болью сердечной исхожу и нет конца моим мукам… Ты… говорила, только нельзя было тогда стать по другую сторону. Душа пропала бы навечно, если я мог охранить людей от извергов, а не сделал бы этого. Не было возможности выбирать… Прости, матушка… и вы, сыночки, скоро встренимся, ужо чувствую тяжесть землицы на чреслах своих…

Евсеев отошел к телеге. Ему показалось, что Мефодию его присутствие стало бы в тягость. Но старик, прижавшись лбом к грани памятника уже не видел вокруг никого. Его душа слилась с миром ушедших близких, и все нынешнее потеряло для него значение и время.

Павел Дмитриевич присел на облучок и закурил. Протянув пачку папирос, он предложил Силычу папиросу. Тот обрадованно закивал головой: