Бесплатный фрагмент - Заражение

for your memoirs, D.S.

---

На пятиэтажном здании справа весит вывеска петуха и английский надпись под ним PizzaDiz. Я точно видел сегодня на hh их объявление. Нужны официанты и бармены, зарплата от 30 000 рублей. Мне нужна работа. Осталось перейти дорогу. Откуда-то справа и сзади за метр до рельс звенит колокольчик трамвая, почти сразу мимо проезжает вагон допотопной версии, ведомый еще не грузной женщиной. И этот факт немного удивляет.

Крыльцо у кафе симпатично украшено: расставлены деревянные столы, кресла-подушки стоят у единственного дерева здесь, прямо передо мной. Даже развешаны гирлянды, которые пока не горят. По бокам от входа в заведение простые скамейки. Первая заняты двумя (тремя?) служащими. Мужчиной и женщиной. Я бы посчитал еще девушку, но ее статус до конца тут неясен. Она на перепутье между разговором на скамейке и своими обязанностями на веранде. Светловолосая, в белой блузке, около 40 лет женщина бойко рассказывает коллеге что-то из своих вчерашних приключений. Тот ее слушает, но, кажется, больше сосредоточен на сигарете, чей огонек медленно тлеет и приближается к маленькой синей надписи над фильтром и его морщинистым пальцам. На нем, вместо блузки, белая футболка. С женщиной они ровесники. Возможно, что и у него вчера была своя вечеринка, о которой он не хочет говорить. Я медленно приближаюсь к этой паре, но не подхожу слишком близко, меня интересует листок на входных дверях.

Здравствуйте!

В кафе PizzaDiz требуются официанты и бармены

Зарплата от 30 тыс. рублей

График работы 2/2

Приходите, у нас классно!

Классно? Сейчас из меня скепсис можно выжимать соком. Ну ладно. Попробовать все равно стоит — вариантов нет. Поиск работы по странному стечению обстоятельств затянулся на несколько месяцев. А жилье у меня съемное. И кушать хочется. С претензией шитая мечта о завоевании Москвы начала расползаться. Одновременно с нехваткой денег сужается фокус. Интересно, а у девушек тоже самое происходит после 30-и, когда у них не получается найти себе парня? Ведь раньше мальчики мотыльками слетались испить из чаши. Это наверно дарует чрезвычайное ощущение власти. Но это только если девушка осознает свою красоту. Если же этого понимания у нее нет, то она, должно быть, отношения с хорошим парнем воспринимает как удачу и старается за них держаться. Вот и получается, что девушкам, не зацикленным единственно на своей внешности, проще стать счастливыми. Но тут еще, конечно, ряд психологических особенностей имеет значение. Но и этот список кажется весьма ограниченным. С тех пор, как женщину нельзя больше закинуть к себе на плечо и отнести в пещеру, полы поменялись местами в градации силы. Теперь мужчины кажутся слабым полом. Ведь у них отобрали всех их преимущества и оставили только тупое желание. Вот женщинам и приходится переучиваться.

— А на работу устраиваться сюда? — брови в вопросе вскинуты вверх, лицо обращено на двух взрослых.

— Да, спускайся по лестницам и направо, подожди там 5 минут, я сейчас — болтушка говорит это скороговоркой за пару секунд.

После светлой улицы вход сюда — вход в склеп. Крутая лестница спускается на с десяток ступеней, на конце которой вырастает еще одна дверь с уже непрозрачным стеклом. Хотя и первое стекло, безвольно участвуя в светоигре, не позволяла взглянуть вовнутрь. Массивная, деревянная, с черной железной ручкой дверь внизу — дополнительное препятствие, которое, кажется, мешает больше не войти, а выйти. Зайдя за ее порог, я оказываюсь в широком коридоре, одна из веток которого, прямо передо мной, закрыта ширмой, поворачиваю направо — в ту сторону, куда мне указала женщина — в сторону ресторанного зала, заставленного большими столами, с кубками бокалов на каждом, несколько облицованных деревом столбов, служащих опорой всему этому зданию, уходят далеко вверх. Барная стойка занимает всю левую сторону стены, на одном своем конце она приближается, хитро изгибаясь. За ней снуют люди в белых (больничных?) халатах. Если прислушаться, то можно различить обрывки (и даже целые) разговоры некоторых. Присаживаюсь на простой стул и принимаюсь ждать ту, с кем мы условились встретиться.

— Идем со мной.

Сколько прошло? Секунда, две, ноль? Она окликнула меня сразу, как только я сел. Ее энергия никуда не исчезла после спуска под землю. Мне точно не получится за ней угнаться. Я бы, наверно, даже хотел бы узнать рецепт такой вот ее прыти. Ведь она лет на 15 старше, откуда в ней столько сил и такая марафонская форма? Сама по себе властная она становится милой в обрамлении белокурых волос. Но тут я наверно подменяю слова, чтобы не допустить эту женщину внутри ближе.

— Иду

Она уже стоит у дальнего столика, поодаль от потолочных ламп, и поверхность деревяшки освещается простым светильником. Пока я до нее дохожу она успевает запрыгнуть на дешевый диван и, взглядом уперевшись в меня, начать скучать. Без приглашения сесть? — нет — останусь стоять.

— Так, ну рассказывай: как зовут, где работал, чем занимался.

Она спешит так во всем и всегда?

— Ээээ Саша, официантом работал несколько месяцев в ночном клубе, — Что еще рассказать? Не знаю.

— Почему ты ищешь работу? — женщина уставилась мне в глаза, этот вопрос ее, наверно, сильно интересует.

— Мммм… деньги нужны, последние несколько месяцев не могу найти работу, — я отвожу свой взгляд, чтобы чем-нибудь себя не выдать, хотя, кажется, и выдавать-то нечего. Но я все равно боюсь, что ей удастся развидеть в мои глазах нечто, что я еще сам не знаю, но я точно знаю, что не хочу, чтобы это нечто первым узнал кто-то другой. И, если честно, я и сам не хочу знать того, что может храниться там в глубине.

— Ну, понятно. Давай тогда договоримся: завтра приходи к 10 часам. Сначала три дня работаешь, как стажер. Это триста рублей в день, плюс чаевые. И так три дня. Потом оформляем тебя в штат. Там оплата за смену больше в два раза. Ну как?

— Мммм, отлично, договорились.

— Тогда до завтра, Саша.

— До завтра, ээээ.

— Светлана Николаевна, — без паузы.

— До завтра, Светлана Николаевна.

— Хахаха, да давай.

Ее последний смех — хороший знак. Возможно у нас получится сработаться. Эта работа, в том числе, отдушина. Мне необходим свежий воздух, необходимо не забыть, что я что-то еще могу и пусть пока так. Но надо. Нужны силы двигаться дальше, чтобы вот этот сыпящийся потолок сверху меня не засыпал. Бестолковая жизнь, устаешь крутиться в ней хомяком. Тем хомяком, что всегда умирает по глупости. И куда опять несут меня мои мысли?

На выходе встречает солнце. Все еще яркое, также слепит.

Настала пора убежать домой, чтобы насладиться последним выходным. Отчасти я уже начал здесь работать, и уже примерил на себя белый вверх и черный низ, в который каждый из них был одет. Радость прошла быстро, на смену пришла рациональная логика, которая успокоила меня, сказав, что все это временно и я уволюсь, как только найду соответствующую своему статусу работу. Я вглядывался в глаза проходящих мимо меня мужчин и женщин, особенно меня интересовали парочки. Взглядом я как будто пытался спросить кого-то одного из двух, его ли это? Счастливые на меня не смотрели, они были поглощены друг другом. Их мир зациклился, и они уже были готовы к прожитию своей жизни. Почти все были такими. Я задумался о своей судьбе, мои отношения недавно закончились и нельзя сказать, что бесследно. Я замечал что-то оставшееся во мне от них после их ухода. В голове всплыла последняя с ней сцена: у зеркала она смотрит на себя, рукой откидывает свои волосы назад, ее глаза устремлены на свое отражение. Она кажется наслаждается им, ее уста говорят, что мы расстаемся. Эмоции этого момента начинают бурлить, возвращаться. Я быстро выныриваю из омута воспоминаний и сосредотачиваюсь над тем, что, по-настоящему, важно: над работой, куда устроился, над возможными планами. Мысли об этом делают меня сразу серьезным, губы сжимаются и ничего кроме того, что лежит передо мной я уже не вижу. Это проходит быстро. Я опять занят в своей голове женщинами, перебираю список тех, кому могу написать или позвонить в ближайшее время со своими естественными потребностями, но им, конечно, об этом не расскажу. Но выбирать общение я должен, исходя из главной цели. До комнаты, которую снимаю в Москве осталось идти около 15 минут, и мне еще предстоит пройти пару светофоров.

Первый — красный. Осматриваю тех, с кем мне вышло стоять по эту сторону дороги: женщина с коляской, оттуда кто-то тянет свои маленькие ручонки. Все это создает милый сердцу образ, возможно мне тоже стоит завести ребенка. Но до того момента, как завести семью, придется поработать официантом в рандомной придорожной кафешке. Прямо передо мной пара гоповатого вида ребят, они обсуждают что-то на специфическом сленге, который немного выдает суть разговора. «Нет, погоди, мы не можем отсюда стрельнуть. Надо еще домой зайти, взять кое-что. Давай на 3 договоримся встретиться. Погоди, я могу один сходить. Ты то там зачем? Да, бля. Мы же с тобой договаривались, помнишь, я тебе объяснял, что ты сам ничего не найдешь. Заебал, хуй с тобой». Они оба смеются. Их смех заражает и меня, я растягиваю рот в улыбке, но так, чтобы они, вдруг повернувшись, не заметили моего нахальства. Ведь получается, что я стал их третьим, немым, собеседником. От мыслей меня отвлек звуковой сигнал светофора, возвещающий идти. И мы всей нашей командой, обреченной распасться, выступили в поход на ту сторону улицы. Справа от нас стоит ряды машин, они кажутся агрессивными скалящимися металлическими животными, готовыми растерзать задержавшегося на дороге. Мне слепят их фары, я отворачиваюсь и пытаюсь сосредоточиться на том, что хочу. А хочу я быстрее дойти до своей одинокой комнаты, в еще советском девятиэтажном стандартном панельном доме. Во встречном потоке я замечаю красивую девушку, она разговаривает по телефону и не смотрит на меня. Я не расстроен этим, потому что своим невниманием она позволяет мне досконально себя рассмотреть. Интересно, какой у нее размер? Не сказал ли я это вслух? Черт, надо быстрее найти себе девушку.

Второй — красный. Красный, красный — это световой код, шифр? Его можно будет разгадать, если я решу пройти еще несколько светофоров. Но на эту игру у меня нет времени. Надо идти домой и насладиться заостренным чувствами вечером. Может быть позже, в сложной ситуации, я выкрою момент, чтобы пройтись по каждому светофору в своем районе и получу полный текст скрытого от меня (самому себе?) послания.

Я дома и меня никто не встречает — обычное дело, но может быть дома сейчас действительно никого нет? Приглушенная театральная ария, обреченная быть запертой в дальней комнате, является опровержением. Там живет маленькая 30-летняя Маша, родом из православной верующей семьи, невысокого роста, незамужняя, русая она упивается богемской тематикой. Ее страсть почти доходит до одержимости, но останавливается в нескольких метрах до: воспитание не позволяет слать свои обнаженные фотографии актерам.

Быстро раздеваюсь и иду на кухню, чтобы что-то себе приготовить. Раньше этим занималась Настя. Мы 3 года были вместе, но полгода безработицы заставили ее по-другому посмотреть на наши отношения. У меня наверно получится ее вернуть, когда (и если) начну нормально зарабатывать. Но только если моя кандидатура будет еще актуальной. Пузырьки на плите, шипящий звук и горький запах отвлекают. Мои макароны слиплись. И почти убежали. Теперь придется повозиться, чтобы придать им товарный вид. Шум в дверях вещает о том, что Женя тоже пришел с работы. Мы с ним мало общаемся, он практически не выходит из своей комнаты, как каждый из нас.

— Привет, Жень!, — начало переклички.

— Привет, Саш.

— Как у тебя дела?

— Да, все нормально, а ты как?

— У меня тоже все хорошо. Иди кушать, если хочешь.

— Мммм… сейчас.

Музыка в дальней комнате становится громче. За едой мы с ним почти не разговариваем, каждый включил ему интересное на телефоне и смотрит, не отвлекаясь. У него что-то из политического. Бравальный опять находит новые миллиарды у кого-то из московской мэрии. Количество рублевых миллиардов в России, конечно, запредельное. Это какой-то обязательный минимум для российского чиновника. И можно ли вообще считаться российским чиновником без миллиарда? Чмо ты какое-то, а не чиновник, получается. Благодать — путешествие по родной Испании, пока на дороге не встретишь Дон-Кихота с копьем и в латах, только что победившего новую мельницу и готового сразиться со своим следующим иллюзорным врагом. За крупом коня узнается силуэт измученного Санчо-Пансы, преданного обещаниям о королевских землях. Архетипы меняются одеждой. Возможно где-то скрыта неопубликованная часть рукописи, где выяснится, что Дон-Кихот перенял не только рыцарскую удаль, но и грешки сословия. Конь не просто конь, а оружие двойного назначения, а сам рыцарь не прочь иногда позабавиться с простолюдинкой, пусть та и не всегда, а скорее никогда, выказывает охотку к оному. Но тут на помощь может прийти верный Санчо Панса. Измены в военных походах за измену не считаются, а если с женщиной и без последствий в виде детей, то уж точно. А заканчивается секретная часть повести победой Дон-Кихота, и вот мельницы по всей стране демонтированы и на их месте вылупляются промышленные печи, черные в саже роженицы смога, что инфицирует облака метастазами, рыцарский устав читают по воскресеньям в церквях, книжки библии переписываются: Иисус не распят, он почуял предательство загодя и друга Иуду порубил в куски, идея праведного мученичества дискредитирована, число заповедей уменьшено до 5, не убий — не грех, а слабость — смертельный порок. У меня в телефоне на ботлейне в LoL играет любимый стример, примерно каждые 15 минут убеждает публику, что станет игроком мастер-тира, но пока в серебре и откровенно фидит. Прости, что не могу закинуть тебе донат.

— Спасибо, было вкусно.

— Да перестань, посуду оставь, я помою, — в моем рту еще много макарон и приходится прилагать усилия, чтобы говорить членораздельно.

Доедаю и с уходом Жени переключаюсь на более интимные вещи: пытаюсь найти в инстаграме профиль Настиного нового парня, чтобы посмотреть, насколько счастливей она без меня стала. Две новые фотографии: на каждой они вместе, на каждой есть песок и кусочек моря, на каждой у них на лицах улыбки, с каждой пустота внутри меня разверзается вширь и вглубь. Макароны застревают во рту и не хотят туда падать — эта бездна приготовлена для другого. Но обещанию помыть посуду туда удалось провалиться отлично. Заперевшись в своей комнате, мне приходится пересматривать все их последние совместные фото, чтобы потом сравнивать их с нашими. Видимо я завел внутри себя моторчик и не могу остановиться от приносящих боль действий: лезу в архивы нашей с ней переписки. Каждая строка здесь заставляет жалеть и страдать. Скролю пальцем, опускаюсь до единственного хоум-видео, снятого нами в начале отношений и принимаюсь дрочить. В комнате так тихо, что слышны только шлепки яиц об руку. Хотя может быть это не тишина выделяет дрочку, а отчаянная ярость движений? Свой любимый момент, где она открывается от моего члена и предлагает заняться сексом, я перематываю раз-второй-третий, потому что кончить хочу именно на него. Героиновые мурашки пробегают в районе затылка, с глаз спадает пелена, мир возвращается в неэндорфиновую норму и я остаюсь лежать с заляпанными спермой руками. Надо пойти их помыть и отвлечься на что-нибудь тупое с ютуба. Теперь Настя не кажется никогда-не-заменимой. Ее минусы остро: эгоизм, капризы, безотносительная тупость. Последнее раздражало (и раздражает) сильнее всего. Девушки, уверенные, что внешний облик определяет, не скупаются на его накачку — чистый символизм кря-кря. В итоге сознание остается на примитивном уровне, том, на котором свято веруется в знаки зодиака и судьбу, в предначертания, а рецепт счастливой жизни точно кто-то знает и его надо просто найти. Цветы на лугу, раскрывающиеся по лету.

В квартире стало совсем темно и тихо. Добегаю до ванны, захожу на кухню за чаем, быстро возвращаюсь в комнату к полке с Достоевским. Закладка в его «Бесах» где-то на двухсотой странице. Попроси пересказать первые сто страниц и я даже не вспомню о чем они, поэтому сейчас стараюсь читать внимательней, все-таки Достоевский.

«Кириллов промолчал.

— Они нехороши, — начал он вдруг опять, — потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого.

— Вот вы узнали же, стало быть, вы хороши?»

Время 9:00 часов, надо вставать и собираться на новую работу. В качестве униформы закидываю в рюкзак белую футболку, бонусом — книгу. Может у меня получится ее почитать где-то в перерыве. Похоже на самовнушение, ну и пусть. На улице платинового цвета тяжелое небо с белыми участками зарницы, которые разряжают внутреннее напряжение до безопасных процентов. Влажный воздух облепляет лицо маской. Свою досаду к погоде в Москве я сократил до одного дождя. Поэтому с улыбкой выхожу из-под кодовой двери подъезда, вдоль этих серых дверей и скамеек вниз, к бабушке, тащащей тележку со скудным скарбом, оказавшейся при приближении на две головы ниже, ее — стороной, чтобы не коснуться, по той же дороге, какой уходил вчера.

На крыльце пиццерии ничего не стоит: ни столов, ни скамеек, ни стульев. Только дверь охотно распахнута и завязана узелком к крюку в стене, что в первый раз я даже не заметил. В зале, за барной стойкой никого не видно. Но на том же диване сидит Светлана Николаевна со вчерашней девочкой, и перекидываются о чем-то своем.

— Здравствуйте, Светлана Николаевна. Привет, — второе приветствие обращено моей, видимо, коллеге. Та начинает, кажется, с любопытством, рассматривать помеху. Это полненькая девушка, с выпирающими щеками. Ее волосы, плененные узлом, чуть ниже каре. Этот прием не помогает обуздать непослушные вьющиеся кудри. Голова похожа на раздутый одуванчик, волосинки генитальных параметров торчат антеннами по всей голове. Массивные руки почти не контрастируют с белой футболкой, которая еле-еле закрывает плечи. И вся эта футболка на ней скорее в обтяжку, чем свободного кроя.

— Привет, Саш. Знакомься, это Настя. Она будет твоим начальником. Слушайся, что она говорит.

— Хорошо.

— Насть, покажи ему сейчас, где переодеваться и дай фартук какой-нибудь. Я тебя здесь подожду.

— Пошли, — непослушные волосы поднимаются и ведут меня в сторону барной стойки.

Я давно не был на изнанке клиентского сервиса, сколько прошло? Лет 10? Но мы не останавливаемся у стаканов и бутылок с коньяком, а погружаемся в кишки заведения, на глубину, близкую к выходному отверстию: несколько человек на кухне работают, нарезают салаты, консервируют их полиэтиленом, собирают стройным рядами на большом подносе, разглядеть это внимательней не получается — она уводит меня дальше: к холодильникам и стойкам сырых продуктов, в явственно отличающийся с кухней коридор, лампы освещения которого переплетаются с вентиляционными, водопроводными и резервными трубопроводами, по толстой кишке, дальше — повороты и мы оказываемся в небольшой комнате около 30 кв. м. площадью. Под потолком сушится одежда: что-то из униформы и 30 одноцветных, персиковых, массивных, матерчатых салфеток, у гладильной доски сидит потемневшей кожи женщина южно-азиатской внешности, чье лицо неразличимо в свете экрана мобильного телефона на андройде, парящий бесхозный утюг в метре от нее заканчивает образ. Дальняя стена вся заставлена шкафчиками. Узкие, полутораметровые, они стоят прямо на полу в количестве 40—50 штук. Наверно когда-то это было очень популярное заведение.

— Так, надо шкафчик тебе найти, — Настя начинает открывать тонколистные коробки по-очереди, третья попытка оказывается выигрышной, — вот твой ящик. Сейчас фартук тебе дам, — их выбор намного скромнее, их всего три на вешалке слева.

— Переодеваться здесь, тебе сказали ко скольки приходить? Ты сегодня поздно пришел. Обычно тут все к 9:30 приходят. Работаем до 22:00, обед — полчаса. Мммм… еду с кухни, но можно еще с собой что-то приносить. Если хочешь, конечно.

— Хорошо, понял.

— И да, потом напомни, чтобы я распечатала тебе подпись на бейджик и шкафчик.

— Хорошо, спасибо Насть.

— Ну, переодевайся, жду тебя в зале.

Настя быстро убегает из этой дыры. Тут остаемся только я, пожилая женщина и парень, который стоит в углу без футболки, спиной, переодевается. Он точно выше меня, подтянутое загорелое или от рождения темное тело. Если первый вариант, то он должен быть привилегированной, не узбекской крови. Если второй, то его жизнь сейчас можно расписать до конца. Но засматриваться долго — задаться вопросом, подвергнуть сомнению свой собственный статус, обвинить, породить внутренний хаос ориентаций, из которого не получится выйти безболезненно-неизменным, взмах бабочки — цепочка последствий. Переодеваюсь я уже уставившись в свой шкафчик и развернутый вовнутрь, сосредоточенный над тем, чтобы мои движения были как можно рациональнее и мягче. Фартук хорошего качества, ощущается легкая порошковая окаменелость и, кажется, от него даже приятно пахнет. Приподнять и принюхаться я не решаюсь — мало ли кто, что скажет. В левом кармане нахожу маленький блокнотик и ручку — находка на вес золота, в правом — только непонятные крошки. Пойдет для первого дня. Надо постараться сегодня быть вежливым со всеми, чтобы всем понравиться.

Облокотившись на колонну, в зале ждет Настя. Ее скучающий вид царапает совесть. Безмолвно встаю рядом, спиной к тому же столбу, руками к тому же купе, ногами до касания, снимаю скрипку, отдаю ей, я.

— Чо встал? Идем, поможешь мне столы сервировать.

— Иду, — послушно ковыляю следом.

Настя знакомит меня с вилками и салфетками, с тем, как правильно сервировать столы и где можно обзавестись недостающим. А сама идет за бар, где заказывает себе кофе латте в специальном длинном стакане и через трубочку пьет. У бармена на бейджике имя Сергей. Высокий. За два метра ростом, другие для него — маленькие люди почти другой расы, приходится опускаться до их уровня заранее добрым, чтобы были друзья. Прямыми углами борода — брутальность в границах. И прорежена на предмет шероховатостей, что делает эту брутальность бумажной. Нас стилистически, и считай кастово, отличает цвет фартука. Но, кажется, работать это будет в наших отношениях в меньшей степени, чем то, что он тут, как и я, недавно.

— Насть, а как я могу кофе себе заказать? — локоть деловито ложится на стойку.

— Пока никак. Надо ждать Светлану Николаевну, чтобы она тебе карту пробила в кипере. Ты по ней должен смену начинать и заканчивать, а на баре можешь, при желании, что-нибудь себе заказать, — выпаливает Настя как будто по методичке.

— Аа, хорошо, спасибо.

— Давай я тебе возьму кофе. Ты такой же хочешь? Или что? — ее лицо освещается неожиданным участием.

— Аа, да, давай. Мне просто кружку американо, — участием неожиданным настолько, что смущает меня. По 18-летнему принимаюсь разглядывать замысловатые узоры дерева на стойке.

— С тебя 140 рублей, не за что, — заканчивает она это па, делая большой глоток кофе.

— Хах, ладно, договорились.

— Ты откуда приехал вообще? Надолго здесь? — Настя посасывает свой кофе через трубочку, ее глаза смотрят чуть из подлобья, не сексуально виновато заигрывая, без соблазна, с чистым любопытством. На секунду я начинаю сомневаться в уровне ее либидо, а после — в своей привлекательности: девушки всегда говорили, что я красивый. Может меня моя Настя еще поэтому бросила? Без денег и некрасивый. Это достойный набор причин, ее даже можно понять. Тогда нет никакого смысла в том, чтобы пытаться вернуть. Бедный, некрасивый, такой вообще мало кому нужен. И что мне теперь делать?…

— Сааааш?

— А? Аааа, ну да… ну да… что ты там спрашивала? А… ну я в Москве несколько лет живу, сейчас вот проблемы с работой, вот, сюда устроился. А по поводу сроков… не знаю, думаю, что не очень долго. Но посмотрим, как получится, — стараюсь как можно быстрее включиться в разговор, из которого выпал (опять) в свои мысли. Дополнительно мое словоблудие разгоняет чувство вины где-то в верхней части груди.

— Ясно, а сколько тебе лет? — расспрос с Настиной стороны принимает деловой характер. Ей не хватает только записной книжки с пометками и картинками сердечек на полях или диктофона и черной оправы очков. Второй вариант я бы счел предпочтительным.

— Двадцать девять.

— Да ладно, — кофе с молоком и слюнями разлетается тонким веером изо рта. Что-то попадает на мой фартук, пара капель перекрасила футболку, — Прости, прости, пожалуйста. Я не хотела.

— Да ладно, нормально все.

— Точно? Давай я тебе новую футболку куплю? — в глазах девушки как будто бы вызов.

— Пффф, перестань. Ничего не случилось. Пара капель — ерунда.

— Ну смотри. Скажешь, если что.

Я бы прямо здесь воспользовался ее предложением, если бы она была для меня симпатична. Но но но. Допив свой кофе Настя срывается и уходит, чтобы после прийти и попросить меня ей помочь наверху обслуживать желающих проснуться по-московскому за столиком кафе с чизкейком, кофе и греческим салатом, прельщающим сильнее всего своим названием, позволяющим чувственным натурам, подхватывая вилкой лист салата, выращенного в Подмосковье, возвыситься до культурно элитарной Греции, убеждаясь, тем самым, в новый раз в элитарности собственного происхождения (и предназначения), дополнительно подкрепляемом теплыми прямыми лучами одним на всех солнцем, клиентов. Первое время я просто хожу с ней рядом, в уме записываю, также как она на бумажке маленького блокнотика запоминает чужие желания, ее движения. Что мне доверяют делать самостоятельно сейчас — это относить грязную посуду на мойку внизу. Ответственной за это оказывается большая, оттенком кожи того же, что женщина снизу, женщина. Забегая вперед: я так никогда и не увижу ее стоящей на своих ногах, всю историю она проведет сидящая на стуле у большой раковины, изредка позволяя себе встать и забрать тарелки, оказавшиеся от нее дальше расстояния вытянутой руки.

Столы на веранде медленно заполняются народом. Около пяти человек сидят на стульях c оранжевыми подушками PizzaDiz. Четверо из них сидят и ждут свой заказ, один занят делом. В яйцо кокот, вытягивая лицо, он толкает мякиш белого хлеба, но вязкий желток нахально кап-кап оставляет следы на его голубом свитере. Мужчина от еды не отвлекается и голову продолжает держать послушно протянутой. Жизнь тем временем заполняет тротуар. Люди здесь идут как по подиуму, но с перемоткой х2. Некоторые беззастенчиво засматриваются на свободный от стекла террариум веранды.

Поток мыслей кажется осязаемым. Над каждым он занимает какое-то свое пространство, разное по размерам, у кого-то их больше, у других — меньше, у кого-то они запутаны и как лабиринт, у других разделены нумерованным списком, но у большей части пустота, даже не удаленные, не стертые резинкой доски, а мертвое (или вымершее) пространство. Их жизнь настолько автоматизирована, что они похожи на роботов. Единственное, что их пока отличает, это присутствие эмоций, но до истления и их осталось чуть.

На поверхность, из двери выходит вроде Максим. Не уверен. Он целенаправленно идет в мою сторону, почти рефлекторно напрягаюсь.

— Эй, поможешь? Надо вынести Петруху с кладовки. Пошли.

— Да, конечно.

Кажется, это он разговаривал вчера со Светланой Николаевной. И можно уже называть ее просто Света? Внизу, в коридоре мы поворачиваем не направо — в зал, а в противоположную сторону, к зеркальной галерее и закрытой двери. Максим распахивает ее одним из ключей на связке и приглашает жестом за собой. В комнате на полу лежит спущенный рекламный зазывала, стоят два ряда стульев и стоек для вешалок. Не комната, кладовая. Единственное окошко здесь — маленькое под потолком. Второй раз ловлю себя на мысли, что в прошлом это должно было быть популярным заведением. Стулья не совсем обычные: отличаются от тех, что стоят на улице на веранде или тут в зале, да это даже не стулья — плетенные кресла, в каких-то дырах, наверно убирали в расчете отремонтировать, когда выдастся время.

Это кладовая хранит не только невостребованный, забытый скарб, но стремления и чувства, которые были с ним связаны. Спектр оставленных ощущений кажется максимально широким. Я закрываю глаза и стараюсь носом втянуть пыль, чтобы она легла на мои ракушки, раздражила мои нервные клетки, чтобы на рецепторы опустились чужие сценарии жизни, захватить один кусок и надеяться найти подходящий следующий: составить картину, подойти ближе, стать другим. Наверняка в этом заведении подобных мест еще несколько, если постараться, то пазл может сложиться. Перспектива его привлекает. Он жадно вдыхает еще несколько раз, в конце расслаблено выдыхая ртом. Ему кажется, что ему удалось оставить себе части других людей, соединиться с ними, по соски погрузиться в Великую реку.

— Давай, бери. Я пока за насосом схожу, — Максим, он берет Сашу и вместе они поднимаются по ступеням обратно.

На веранде Петруха, сначала эпилептически, потом компульсивно подергиваясь в локтях и коленях, растет и танцует. От радости за такое на его лице расплывается самодовольная нарисованная улыбка. Голова нового официанта поднимается вслед за его. Не смотреть ему тяжело. Что-то гипнотическое есть в этом зазывале. Ему хочется начать танцевать с ним рядом. Приговоренный он делает шаг навстречу к, но отрывает окрик. Насте нужна помощь внизу — «обслужить гостей». Думается об этом с раздражением, а выражение пахнет пошлостью.

— Иди сюда, научу тебя заказы пробивать в кипере. Смотри, бизнес ланч идет в этом меню, они уже забиты и отличаются, по сути, только вторым. Ты можешь корректировать их вручную, для этого надо сюда тыкнуть, а потом сюда. Видишь? Напитки на выбор. Чай, компот, морс. По умолчанию, компот. Но ты все равно спрашивай у гостей, что они будут. Понял? — пытливый взгляд, Настя как будто хочет поиграть в «кто моргнет первым», но эта игра неинтересна, когда в ответных санкциях проигравшему нет жесткости. И уж точно не приносит победившему садистского удовольствия.

— Да, понятно.

— Когда гости приходят, ты с ними должен поздороваться, посадить за свободный стол, а потом предложить им бизнес-ланч, или главное меню. Если по главному меню кто-то будет заказывать, то найди меня, я там тебе объясню, что делать, — Настина рука ложится на мою.

— Хорошо, — стараюсь говорить без оттенка волнения в голосе. Я еще сам не понял, волнение это или возбуждение, и что сильнее на меня повлияло.

— У нас сегодня на бизнес-ланч гороховый суп, мясо по-французски с макаронами или, на выбор, рис с печенью. И не забывай предлагать напитки.

— Понял, понял, все отстань от меня, — в шутку отшатываюсь от нее. Неужели я бессознательно с ней флиртую?

— Чо? Ну ладно, заказы, если что, на баре забирать, — Настя относится к своей работе серьезно и рассказывает о ней сверхсерьезно. У меня пока не получается сопереживать ей на том же уровне. Это кажется, напротив, смешным и примитивным.

— Хорошо, спасибо Насть. Пойду проходить свое испытание.

— Хахаха, иди-иди.

В зал заходит компания в пиджаках и костюмах. Они потеряно оглядываются, как будто кого-то высматривают, держатся кучкой, что-то от детей. И эти пиджаки и платье сразу кажутся надетыми не ими. Прихожу на помощь, по их лицам и телам растекается расслабленность, когда они видят кого-то как будто разбирающегося в том, что здесь творится, который незаметно введет их в эту игру знаков, где не ценна еда сама по себе, или точнее не столько она, сколько суета вокруг нее. Это комплексная пирамида, где спектакль социального перемежается с греховным чревоугодием. Кажется, что каждое прописанное правило из святой книжки с прикроватной тумбочки приятно пробовать: еду, чужую жену, не свою жизнь. Это нарушение запретов как будто напрямую напрашивается из анархии общего бессознательного. Но они заказывают бизнес-ланч, а значит ставят эту игру на паузу. Не успеваю я отойти от их стола, как в зал заходит еще две партии гостей. Я их ласково рассаживаю за столики, уношу с них ребристые кубки в специальный шкафчик. Только я успеваю пробить каждый из трех заказов, сделать судьбоносный выбор между чаем, компотом и морсом, как к нам на обед приходит еще одна разделенная на части толпа. Новые заказы, повторяющие прошлые. Бинарный код в кипер проще. Растет цифра итога.

К концу двух часов — время когда заканчивается бизнес-ланч — механика движения перестанет требовать личного, сознательного участия. Ускорится. Экран не сузится до пинчоновской белой точки, но отстранение почувствуется. Уже больше зритель. Но на короткие мгновения, когда никто не видит. Или когда ты так подумаешь. Разговор втянет тебя обратно в тело, кончики пальцев кольнет индикатором, не поучаствовать не получится.

— С вас триста рублей, — я протягиваю виновато властной рукой онлайн-кассу, к которой каждый прикладывает карту, — Спасибо, приходите еще.

Любимые гости собираются, мне остается унести за ними грязную посуду и протереть стол. Медленно, медленно освобождается зал. Стрелки подходят к назначенной отсечке часов, за которой общий зал опять потемнеет и нальется позабытой величественностью, на чистые столы будут вынесены перевернутые кубки, а в фолиантах многострочных меню, сложенных в отдельном купе, начнут оставлять свои отпечатки гости. К рукам любимых из них, оставивших на чай, можно будет начать прижиматься щекой, чтобы успеть еще почувствовать родительскую теплоту. Некоторые умудряются так засыпать, свою голову накрыв карбонарой, пастой с креветками и сырными колечками сверху и подперев это рыбными блюдами, из которых стейк лосося, на самом деле, очень вкусный.

— Саш, иди поешь. Попроси на баре, у Пети, пусть нальет тебе суп, — Настя быстрым шагом идет с барной стойки к моему столу, который я, мечтая, пытаюсь продырявить.

— Петя это? — отвлекаюсь и стою в ожидании с тряпкой.

— Это шеф-повар, невысокий такой, светлый парень.

— Хорошо.

— У тебя полчаса, чтобы поесть, потом возвращайся.

— Хорошо, Насть, — голова качается почти в такт ее слов. Ограничиться словами кажется слишком скупо. А мне надо, чтобы она поняла, что я понял, и скорее отстала.

Его не приходится искать долго, Петя стоит посреди барной стойкой и глядит на опустевший зал.

— Что тебе?, — его лицо максимально подчеркивает его заебанность глупыми людьми. Петя мне не нравится почти сразу. Нет, вру, сразу.

— Можешь мне суп налить на обед?

— Обед закончился. Он закончился в два часа. Тебе не сказали? — Петя вопрошающе смотрит.

— Нет.

— Давай тарелку, — он еле сдерживается от продолжения грубой тирады.

— Аааа…

— Бля, на мойке ее возьми.

В котелке, под слоями цивилизационной мишуры закипает ярость.

— Это там Петя опять ругается? Вот, возьми, — на мойке те же добрые узбекские женщины по-доброму указывают на нужные тарелки. Их речь сквозит уважением к мужчине.

С общей обеденной тарелкой, наполовину заполненной жидким бульоном, я смирно дрейфую в сторону ямы. Здесь, кроме меня, только один человек. Его я не видел ни на кухне, ни среди официантов, потому что точно в лицо знаю каждого.

— Сяду здесь?

— Гм.

Кажется он помычал с положительной интонацией. Бывалый. Ест тот же суп, но с хлебом и каким-то салатом с соленым огурцом. Надо рассмотреть эту модель как ролевую. Уже уходишь? Быстро, я даже не успел тебя как следует разглядеть. Ложка тут лишняя. В детстве я также ложечкой пил чай из кружки, как ем этот суп. Прибавка примерно 10 калорий. Зато можно немного посидеть в телефоне, хотя бы пятнадцать минут. И ноги ужасно болят. К концу смены должны совсем отвалиться. Так, сколько там платят за смену? Начинаю сомневаться, что это того стоит. Так, что тут. В связи с распространяющейся пандемией эйтеловируса в городе могут быть введены временные ограничения на передвижение, а также закрыты заведения общественного питания и рестораны. Так, а у нас ресторан или общепит? Что теперь закрываться придется? Нормально поработал. За последние два дня заболеваемость в городе показывает экспоненциальный рост, поэтому меры могут быть приняты в срочной порядке без дополнительного обсуждения. Интересно. Смертность среди заболевших эйтеловирусом в мире бьет рекорды, в одном Пекине из 130418 заболевших за неделю погибло около 25093. Просим соблюдать меры предосторожности, не выходить без острой нужды из дома и не находиться в местах скопления людей, а также использовать средства индивидуальной защиты. Так. В Москве зафиксированы первые заболевания эйтеловирусом. Заразившихся граждан уже госпитализировали в 5-ую городскую поликлинику. Сообщается, что они вернулись недавно с отпуска, который проводили в странах юго-восточной Азии. Количество заражений эйтеловирусом в Москве растет быстрыми темпами. Сообщается о 117 заболевших. Интересно, что один из инфицированных сам пришел в районную больницу и обратился за помощью, пожаловавшись на недомогание в груди и головную боль. На 20:00 часов 11 апреля назначено экстренное заседание мэрии по ситуации с ростом заболеваемости в городе, по его окончанию могут быть приняты срочные меры для противодействия распространению заболевания. Сообщается о высоком показатели смертности среди заболевших эйтеловирусом. Вероятность летального исхода оценивается на уровне 10—20%. Власти просят граждан снизить количество времени проводимое на улице. Пока точных данных о том, как распространяется эйтеловирус нет. Поэтому городские власти просят людей ограничить количество своих контактов. Футболист Роналду не выйдет в следующем матче за Ювентус в связи с травмой лодыжки. Ничего не понятно, но очень интересно. Привет, Саш, у меня все нормально. Да, я точно не хочу возобновлять наши отношения. Они зашли в тупик и в этом нет никакого смысла. Я была рада с тобой общаться. Да, рада, и мне сразу полегчало на душе. Мммм как же круто было с ней трахаться. Из ямы слышится сдерживаемый стон. Оборачиваюсь с надеждой, что никто не видел. До конца обеда осталось еще минут 5. Российские власти не видят пока необходимости в введении жестких эпидемиологических мер. Заболеваемость зафиксирована в отдельной Москве и счет идет на десятки человек. Руководство профильных ведомств внимательно следит за ситуацией. Инсайд. В Москве с завтрашнего дня может быть ограничена работа ресторанов, кафе и точек общественного питания. Городские власти обеспокоены скоростью распространения заболевания. Интересно, с ней все хорошо? Может стоит ей написать? Просто спросить. Симптомами эйтеловируса является повышенная температура, сыпь на руках, а также общая слабость в теле, некоторые заболевшие жалуются на запутанность сознания и проблемы на уровне тактильных ощущений. Достоверных подтверждений этой информации нет. Пора идти, осталось две минуты, разницы никакой.

По кишке обратно, в темный прямоугольник ресторанного зала, где Настя с Петей и Сергеем сформировала коммуну, где какой-то нонейм сидит за столом и занят заполнением формального бланка для трудоустройства, где на кухне и мойке люди не закрывают ртов, где узбекский парень фарширует тесто под заказ, а главная по смене осматривает со своего места в углу все происходящее, вырвавшись картинками Манги мыслями далеко за геометрию поля. Появляется чувство потерянности из-за того, что я здесь никому не нужен. Неожиданный страх наваливается толстым брюхом, высекая мгновение паники. Хочется уже подойти к этому молодому мальчику с длинными волосами, который устраивается сюда на работу, просто поговорить. Но вот Настя отвлекается от своей беседы и под руку уводит меня наверх, обслуживать пристыковывающихся к столам любимых гостей. Она пытается объяснить последовательность действий, но я, уверенный, что последовательность станет ложной, абстрагирован.

Солнце парит на своем обычном месте. На лбах расцветает роса. Ее футболка в подмышках в подоподтеках. Моя выглядит также? Скрываясь, ощупываю проблемные места, нет. Только запах. Не выходит сокрушиться. Каждому достается по два стола. Мои те, что с милыми дамами и парой, укомплектованной маленькой, видимо, дочкой. Записная книжка и ручка в кармане метаморфируются в артефакты. Два бокала вина, салат Цезарь, паста, пицца пепперони, апельсиновый сок, чай (вроде зеленый) и чизкейк Нью-Йорк. Пока спускаюсь вниз, пробить заказ, внутри поднимается гордость за себя, за первые настоящие заказы.

Прислонившись к модулю кипера жму по его допотопному сенсору простым карандашом в поисках нужных блюд минут 10. Прохлада подземелья не помогла не вспотеть. Нервно всматриваюсь в цифры ручных часов и понимаю, что не знаю, как долго я здесь. Мозг замораживается, сковывается страхом за ту ошибку, которую я мог совершить — в первый день подвести коллег и начать отлынивать. Устремляюсь с чувством вины и мчащимся сердцем обратно. Почти сразу от процесса уничижения отвлекает Настя, которая вручает мне поднос с огрызками хлеба и жирными от супа тарелками. Что? Опять? И ко мне сейчас приходит осознание того, что конкретно я буду делать.

Ткань фантазии, которую мы с таким усердием ткем, рвется, наткнувшись на грубую поверхность реальности. В первый, десятый, сотый раз настолько больно смотреть на разрушение своих верований, что нас начинает тошнить и мы прячемся от глупого, но настоящего внешнего мира. И по кирпичикам тем выше возводим стену, чем она, реальность, страшнее. Я надеялся, что моя Настя будет помогать строить мне мою стену, я даже выделил ей перчатки, форму и участок для работы, показал, как и из чего замешивается тут цемент. Состав старый: мои (ее?) интересы, любовь, крупица философии, карьера, игры, идеи, мнения, передача, посмотренная по телевизору в возрасте 6 лет по первому каналу, когда русские танки ползли по русской в Чечне земле, прочитанная под одеялом портосовская эпитафия, домашняя библиотека и настольный хрусталь в двух одинаковых, стоящих рядом советских сервантах, ругань родителей на большой кухне и зимний, с сугробами в рост, деревенский двор с единственным горящим окном. Она не пошла со мной, отказалась, решила бросить, наверно я просто плохо ей объяснил, насколько зол внешний мир, возможно придётся порушить одно крыло моей великой стены, чтобы попробовать затащить ее обратно, спасти ее от них, она просто еще не понимает, куда вышла и какие люди ее там ждут, я помню их: их шантаж, их угрозы, их мольбы, постоянные попытки приручить, неужели всего этого она хочет? эксплуатации глупыми, завистливыми, больными людьми?

— Ага, Саш, забери подносы, я их помыла, они чистые, — женщина на мойке по-деловому берется за ту партию, что я принес и замолкает. Не успеваю выйти из-за бара, как в диапазон слышимости врывается колокольчик и чей-то оклик.

— Пепперони, и паста готовы. Можно забирать, — говорит и в упор смотрит, ну что за человек? Не могу отвязаться от раздражения, которое вызывает этот Петя.

Послушно раскладываю блюда по подносу и выплываю на поверхность.

Глава 2

«До свидания, приходите еще». Ах, и почему вы от меня уходите, птички мои? Я так был рад вас обслужить и мог бы делать это бесконечно долго. Каждая из отдаляющихся в сумрак вечера шести девушек показалась мне по-своему очаровательной. Обслуживание их столика насытило какой-то свободой и воодушевлением, сладко было мотыльком порхать вокруг, улыбкой одаривать за любой заподозренный в симпатии взгляд, поглощать цитрус парфюма, силясь не выпускать слюней изо рта. Один раз даже удалось ногой прижаться к руке одной, словить момент блаженства от ощущения теплоты. А самым чарующим стал профессиональный их разговор в интерьерах летней веранды кафе с обязательными коктейлями и отбрасывающими тьму лампочками: это придало необъяснимый флер их обществу, на каждую наложило суровый штрих карьеристки, что почти снесло крышу. Убирая их стол после их ухода, я продолжал по-собачьи принюхиваться, улавливая остатки их духов, мечтая обнаружить атом их промежностей. Статусно это бы перевернуло день, поставило бы его между уровней «лучший день в моей жизни» и «сегодня мне дадут», где первый ожидаемо проигрывает. Мои руки согревались о сидения их стульев, я ложил на них всю пятирню, и эта теплота почти осязаемо представлялась в ладони чей-то ягодицей, которую я мог явственно, через естественное сопротивление плоти, сжать.

Движение замерло на лестнице, связывающей желудки с едой, и на объединяющих посадочные места диагоналях, заказы ложились в блокнот через голову-транскриптор по линии ухо-рука сразу изо рта. Общение с Настей порезано до односложных, почти на пальцах сигналами фраз. И кажется, что научила всему: какие кнопки жать на кипере, а какие на терминале для оплаты, и что делать с чеками, которых нужно (ебать!) две штуки на один заказ: одну копию следует подписать цифрой стола, к которому относится бумажка, спрятать ее в нагрудный кармашек, откуда, в свободную минуту, спустившись, следует достать и положить в отдельную стопку чеков в у модуля сервант, в его левый угол, рядом с карандашами, ручками, забытыми навсегда скрепками, копейками мелочи, которых в последний раз, когда я туда заглядывал, было на несоблазнительных 15 рублей, и непонятно к чему относящейся документацией в желтой пластиковой папке (выпадет момент и можно будет полазить глазами и кожей по черным буквам и цифрам на белых листах бумаги, нескрепленных и наваленных в кучу, асинхронных, по краю щерящихся острым оскалом прямых углов), другую — подписать также и замешать в шейкер, стоящий тут же, в выносном шкафчике, в компанию черного POS-терминала между абзацев меню и псевдодезинфекционных подносов. И все равно, оглядываясь и не находя объект в зоне видимости встаешь в ступор, пускаешься в легкую дрожь, обуять которую можно единственно мыслями порицания Других, тогда в секунду возвращаешься к роли слуги и уже под плетьми-взглядами торопишься, спотыкаясь, роняя, путая, удовлетворить. Короткие эпизоды — редко исчезает надолго, и в ближайшее время эти припадки должны истончиться, сойти на нет обратно пропорционально растущей компетенции выученных механик, которые совершенствуются вплоть до зазубренной, то есть правильной, тональности лицевых мышечных спазмов, тянущих шутовскую, по-джокеру, улыбку, неспособной, кажется, сойти даже перед живой картиной распятых котят или горящих живьем.

Зазывала к вечеру снизу наполняется светом из фонарика и превращается в колеблющийся котировками рук маяк. Эффективность его до десятка новых «любимых» оценивается низко. Строгая группировка твердого тела заказов превращается на кухне в хаос. Нет ни одного стола, где сидел бы кто-то один, минимум пары, бурлению разговоров не хватает капли децибелов зафонить романтические музыкальные композиции с радиочастот старого, в пыли и ржавчине магнитофона, усиленного не своей антенной установкой. Фокус на нем может спровоцировать, повлечь за собой разрушение всей ценностно-понятийной конструкции мира. Возможно и музыка из него тоже заразна. Эта мысль мимолетна и уже ушла. Она доносится до меня эхом, пока я на площадке подметаю веником в совок фрагменты разбитых бокалов, которых не удержал стоящими на тонких их ножках. Один из кусочков забился в угол у начала (конца?) лестницы, вынуждая пальцами выковыривать. Левая его грань — заточенный скальпель, разрезающий мне средний палец от подушечки до проксимальной фаланги, кровь затопляет рану за долю мгновения, что-то из тайминга наносекунд, и на лежащий осколок проливается алый редкий дождик, боль приходит с легким опозданием, зато сразу в достаточном количестве, чтобы сжать зубы и потянуться за помощью.

— Петь, у вас есть что-то типо аптечки есть? Я палец порезал, надо перевязать поскорее, пока я тут все не заляпал кровью, — на моем лице должно быть что-то очень обеспокойное, потому что петено выглядит растерянным.

— Да, подойди к Кате, которая в очках, она покажет тебе, где что лежит, — Петя машет рукой в какую-то неопределенность за спиной, а я даже не пытаюсь его переспрашивать, ухожу туда.

…

— Ребят, а Катя здесь? Я палец порезал, мне сказали, что она может помочь? — стою в интерьерах кухни и понимаю, что в правой ладошке лужица, которая намекает теплой каймой о желании закапать гусеничкой по полу.

— Что у тебя там? — ко мне приближается, вытирая руки небольшим полотенцем, высокая темноволосая девушка в очках, с возрастными морщинками по бокам с блеском глаз, в белой кухонной куртке.

— Я убирал осколки от разбитой посуды и порезался. И мне сейчас нужно чем-то перевязать палец, чтобы кровь остановить.

— Ммм, пошли, — Катя, видимо это она, уводит по направлению к холодильной камере, в коридор, прыгает за неприметную дверь, выкрашенную тем же бежевым #c4b15c, что и стены коридора, откуда выныривает через, примерно, пару секунд с классической белой коробкой с красным крестом на крышке.

— Идем, — на самом деле говорить это было не обязательно, потому что я, по сути, и так ею связан.

В яме мы рассаживаемся на посадочные места, она деловито раскладывает сбоку себя аптечку и начинает обрабатывать рану перекисью водорода, подготавливает несколько равных рваных кусков бинта, от ее склоненной головы за перекрестием ребер растекается теплота — фон, выгоняющий на задворки боль.

— Кать, а ты давно здесь работаешь?

— Ааа? Че ты спросил? — не поднимая головы.

— Да нет, ничего, так, сам с собой, — дурак, зачем вообще спрашивал?

— Ну вот все, можешь идти работать, только осторожно, — отблеск лампочки на ее очках слепит, остается любоваться улыбкой.

— Спасибо, Кать, я посижу пять минуточек и пойду, — хочется отвлечься, вернуться в себя.

— Хорошо.

Ее волосы — черное каре — отлично лежат на белом хлопке. С ее уходом в палец возвращается боль. Сосредотачиваюсь над тем, чтобы лишний раз им не двигать и его не трогать. Минуты отдыха, которые, по-собственному убеждению, заслужены, провожу, читая актуальную сводку новостей. В прошлый раз там было что-то интересное.

В городе растет заболеваемость эйтеловирусом, сообщается о сотнях беспокойных звонков по всему городу. Власти города провели совещание по предупреждению распространения болезни, но окончательного решения по мерам противодействия принято не было. Из источников близких к правительству сообщается, что с завтрашнего дня в городе собираются вводить запрет на работу ресторанов, кафе и других точек общественного питания. Ожидается, что мера позволит снизить скорость распространения нового заболевания. Сообщается почти о неподтвержденных 1000 эпизодах заражения эйтеловирусом. Мэрия города просит граждан не устраивать массовых гулянок и не скапливаться в большом количестве, уже объявлено, что с ближайших дат будут перенесены футбольные и другие спортивные мероприятия до момента, когда эпидемиологическая ситуация придет в норму. Сотрудники ФСБ задержали работника пресс-службы государственной компании П. по подозрению в государственной измене. По версии следствия, подозреваемый передавал своим «коллегам» из других стран сведения, являющиеся государственной тайной. Задержание И. И. оперативниками было проведено рано утром, в районе 6 часов. Теперь подозреваемому грозит от 12 до 20 лет лишения свободы. В районе вещевого рынка на улице Шелухова было совершено убийство. Жертвой оказался 40-летний предприниматель А. А. П. Следствие уже приступило к изучению места происшествия, по предварительной версии А.А. стал жертвой разборок с конкурентом. Известная исполнительница Георгия призналась, что сделала аборт в подростков возрасте. Читать подробнее. И ведь кто-то прочитает. Власти города просят обратить внимание на возможные симптомы эйтеловируса и в случае их обнаружения постараться сократить контакты с другими людьми, а также в кратчайшие сроки связаться с медицинскими службами города. К симптомам эйтеловируса относятся сухой кашель, повышенная температура тела, озноб и общая апатия. Число инфицированных эйтеловирусом может достигать десятка тысяч человек. Такое заявление сделал глава городской поликлиники №7 Остап Неверов. В переулке между улицей Пушкина и Достоевского было совершено жестокое нападение. Сообщается, что мужчина с кулаками набросился на женщину, нанес ей ряд ударов по голове и хотел задушить, окрик прохожего испугал нападавшего и тот скрылся в кустах. Директор аптечной сети «неБолей» Георгий Шохин заявил, что город необходимо закрыть, чтобы справиться с эйтеловирусом. Срочно, молния, с завтрашнего дня на некоторых предприятиях будет введена первичная диагностика на симптоматику нового заболевания. Граждане, имеющие подозрения на наличие эйтеловируса, будут отправляться домой, также им могут запретить перемещаться по городу в дневные часы. Интересно все это, и надолго ли?

— Тебя там Настя ищет, ей помощь нужна, — с порога говорит тот-самый узбекский парень в нерегламентированной одежде.

— Да, все иду.

— Ты где был?

В качестве ответа я демонстрирую ей свой забинтованный палец. Претензия рассеивается и красный конец указательной линии осуждения разворачивается в ее сторону, в голове стучит молоточек, провозглашается: виновна, палач отпускает гильотину и разочаровывается, видя, как та дрожит, останавливаясь, в дюймах от нужных нейронов, дрожит от напряжения, от погасившей ее энергию символической силы — произнесенных слов, в разы тверже F=ma, потому что останавливает за dt=0.

— А ты заказы у всех приняла? Как мне помочь? — оставляю только участие.

— Да, все нормально, возьми, пожалуйста, те два стола сбоку, у дальней пары через пару минут должна быть пицца готова. Карбонара. А эти, — взмах руки — у них уже все на столе.

— Ладно, ясно, понял.

— И пройдись по столам, надо грязную посуду убрать.

В ответ — послушное хорошо. Хотя лучше было бы его назвать смиренным хорошо.

Веранда за прошедшие 20 минут изрядно поредела, сиденья пяти из десяти столов заняты. Аккуратно меняю пепельницы в порядке, заданном из прошлого: чистой накрыть, убрать, ту, что в пепле, оставить на подносе, первую, одну, обратно на стол. В прошлом эти телодвижения даже нравились, в них была эстетика вырастающая, противостоящая, борющаяся с обещаниями обшарпанных стен, борьба незаметная, борьба невидимая, для заболоченных шалманом глаз грубого шва пьяных столов, пространство, порезанное голодным инстинктом, где все понятно категоризированно, все предельно по-военному просто, где даже касание взглядом — триггер. Здесь все проще (и одновременно сложнее), проще — потому что безопасно, сложнее — потому что цивилизационное напыление расширяет интерпретативное поле зрительного контакта, запросы уже не так однозначны. Собрав поиспачкавшуюся утварь, отхожу к точке условного сбора, посмотреть, чего из приборов не хватает, что можно захватить на обратном пути с мойки. На периферии картинки вырастает Настя.

— Саш, отнесешь посуду, потом спустись и начни обслуживать гостей внизу, а я здесь останусь, — каждый раз при таких командах мне видится в ее глазах вопрошание. Как будто она хочет отказа, чтобы ее приказ (просьба?) был отвергнут. Хотя скорее, это просто во мне открывается соблазн к отказу. Один и тот же вопрос, заданный десятки, тысячи раз уже настаивает на том, чтобы ответ по нему был изменён, меняется статус, это уже не вопрос больше, слово приобретает специфику воли. Ты насиловал детей? Ты насиловал детей? Ты насиловал? А ты точно не насиловал детей? Ты точно не насиловал? Точно не насиловал? Ты точно детей не насиловал? Ты точно не насиловал их? Точно? Точно не? Может да? Может насиловал? Может все-таки наси-ло-вал? Ты на-силь-ник? Ты точ-но не на-си-ло-вал? Ты у-ве-рен? Ска-жи мне ты точ-но не на-си-ло-вал? Т-о-ч-н-о? Не на-си-ло-вал? Ни-ко-го? НИ-КОГ-ДА? НИ-РАЗУ-В-ЖИЗ-НИ? ТЫ-НА-СИЛЬ-НИК ТЫ-НА-СИ-ЛО-ВАЛ ты насиловал ты насиловал ты заешь, что насиловал и тебе это нравилось ты насиловал радостно ты убивал довольный ПОТОМУ ЧТО НАСИЛЬНИК ТЫ ВСЕГДА ХОТЕЛ НАСИЛОВАТЬ ТЕБЕ НРАВИТСЯ НАСИЛОВАТЬ ты жаждал власти насильник насильник НА-СИЛЬ-НИК ТЫ-ТЫ-ТЫ-ТЫ ТЫ-НА-СИ-ЛО-ВАЛ-НАСИ-ЛО-ВАЛ-ТЫ ТЫ-ВСЕГ-ДА-ЭТО-ГО-ХО-ТЕЛ В ТЕБЕ ЖИВЕТ НАСИЛЬНИК ТЫ-НАСИ-НИК-ТЫ-ТЫ-ТЫ!!! нравится таким быть? Ведь нравится… ПРИЗНАЙСЯ! А когда сам себя признаешь виновным, хочешь быть виновным (а когда виновен с самого детства?), как (а главное зачем?) Другим тебя обелять? И кто научился не корить себя за серийные преступления, кто научился жить с этим и даже наслаждаться этой властью невопрошания?

— Хорошо.

Последний раз оглядываю сумрак вечера и спускаюсь. Там занято два стола: мужчина с тремя девушками и через рогожей обитую спинку дешевого дивана — две бальзаковского возраста feminae. Внутренний импульс толкает меня к ним подойти, но ведь я не знаю, что они заказывали и что им в итоге принесли, и принесли ли вообще. Я вообще что-нибудь знаю? За помощью туда же, к барной стойке.

— Ребят, а у… эээ… третьего, четвертого стола что заказано? Им выносили что-нибудь?

— Бля, возьми и посмотри, — Петя врывается в своей обычной манере. Становится страшно переспрашивать еще раз, кажется, что следующий ответ будет еще грубее, чем он есть сейчас. Эта слабость возникает как будто из пустоты, за секунду, и заполняет, захватывает. И понимая, что последует, кладу синапсы оставшейся за себя гордости на плаху, не рассчитывая на остановку.

— А как это посмотреть можно?

— Тебя, блять, что этому не учили? Берешь свою карточку, заходишь в кипер и смотришь. Че трудно? — его слюнки — фон тирады без радуги.

— Я этого ни разу не делал. Можешь помочь?

— Настю попроси, мне некогда, — Петя отстраняется, уходит.

Идти тревожить еще ее? Нет. Надо самому разобраться. Вставил, провел, как тут посмотреть… Комбо-блюда, салаты, гарниры, бар, выпечка, горячие блюда — нет, не то. О, место, так и какие это места? Третье и четвертое? В голове всплывает план, часть которого осенена бестолковой нумеровкой, без привязки к логике, антинативно. Не обойтись без подсказки реального: где этот исписанный лист? В зоне видимости его нет. Времени искать нет. Разберусь на месте, но надо знать, что в ту область хотя бы нести. Так, два пшеничных немецких пива Franziskaner Hefe-WEISSE по 400 рублей, бутылка белого вина Chenin 2020 France/Франция за 790 рублей, 0,5 л клюквенного чая по 510 рублей, антипасто к пиву за 2150 рублей — нихуя себе, салат с морепродуктами — 890 рублей, медальоны из вырезки — 1230 рублей, один, шашлык из свинины за почти косарь, филе из сёмги с пюре из зеленого горошка — ага, сибас и дорадо — это по-русски? И им вообще что-нибудь принесли из этого? Расстановка на столах в минусе диоптрия безконтрастна, вынуждает выдвинуться в их направлении.

— Как проходит ваш вечер? Будут ли еще какие-то пожелания? — мило улыбаясь, сканирую столы на наличие подсказок, которые помогут с идентификацией номера посадочного места.

— Ээээ… хорошо, спасибо, что спросили. А наш заказ скоро будет готов? — женщина, уже разобравшаяся для себя, как жить, уверена и голос ее уверен, и смотрит прямо, как будто даже немного насмехаясь.

На секунду залезает неуверенность, стоит ли спрашивать то, что я хочу ее спросить? Не лучше ли будет дождаться колокольчика с кухни, а к этому моменту ответ может успеет прийти? Но, с другой стороны, откуда придет этот ответ, если именно я должен нести подсказку?

— А не подскажите, что вы заказывали? — в голосе виноватые нотки.

— Ну Вы что?! Вы же официант, должны знать. — ее голова откидывается и разряжается легким смехом, но быстро возвращается на место, — Ээээ, ну смотрите, мы пиво себе заказывали. Два. И антипасто к нему. И Аня просила себе еще салат из морепродуктов. Все. Запомнили?

— Да, конечно, сейчас узнаю и потороплю ребят на кухне.

— Вы молодец, давайте, — ей не хватает в этот момент только господского взмаха руки, который я бы мог, поверив, успеть поймать для поцелуя.

Секунды унижения и пробелы замазаны.

— Сергей, а Петя здесь?

— Нет, он отошел куда-то, а что? — профессионально-деформированный он трет бокалы тряпкой.

— Хотел по заказам спросить.

— Ну подожди, он минут десять назад ушел, скоро придет наверное.

Петя выходит минут еще через 10. Но уже с парой снедью заставленных тарелок. Молча кладет перед лицом и нажимает на колокольчик.

— Антипасто и медальоны готовы!

— Спасибо, — его жест на секунду рождает раздражение, погаснувшееся ликованием. Меня осеняет мысль, что у Сергея стоило бы попросить пива и вина, ведь, наверное, это от него зависит. Ну ладно, попрошу позже.

— Ваше антипасто, — улыбаюсь с выражением легкого превосходства, потому что заказ был принесен так быстро, как обещал.

— Спасибо, — дежурная улыбка. Она и не заметила этой прыти. Ну ладно.

— Ваши медальоны, — не разбираюсь кому конкретно они предназначена, а просто кладу их в середину оживленного разговора. В ответ — несколько «спасибо», они кажутся даже гуще прошлой благодарности.

— А вино вы когда принесете?

— Буквально сейчас, — мои слова — спусковой крючок, которого только что и ждали ноги.

Опять завис. Как к нему правильно обратиться? Сергей? Слишком официально. Сереж? Как-то по-гейски. Серега? Но мы еще не так давно друг друга знаем. И что в итоге остается?

— У тебя есть… эээ, — забыл, черт.

— Чего тебе?

— Да вина хотел попросить и пива, только название забыл. Сейчас посмотрю.

Осознание того, что я занят делом, которым должен, облегчает душу и не допускает к сердцу близко мысли о том, что я куда-то опаздываю или что-то делаю не так.

— Есть шенин франс этого года, белое?, — пауза, не дожидаясь ответа — И да, два пшеничных пива еще… францисканер… как-то так вроде. По 400 рублей за бутылку.

— А че ты про пиво сразу не сказал? Я бы уже налил тебе — полотенце замирает в бокале.

На секунду нападает ступор.

— Да как-то забыл, — из меня вынули батарейки и положили рядом на стол.

— В следующий раз сразу говори. Я бы уже налил тебе пива. Что там еще было?

— Шенин франс две тысячи двадцатого года, белое, — произносится погаснувшим голосом.

— Сейчас посмотрю.

Пока Сережа наполняет бокалы пивом и ищет нужное вино, я успеваю опуститься до очередного эпизода самобичевания. Надо было сразу к нему подойти, еще и названия забыл. Не мог хотя бы это держать в голове? В детстве удавалось успокоиться ударами головой о стену, но с возрастом удары стали сильнее и голова начала болеть. Да и как можно начать это делать здесь? Когда ты на работе и на тебя все смотрят. Хотя барная стойка выглядит очень заманчиво, эта чистая отполированная поверхность, свет от барных лампочек преломляется в ней, и немного красного только бы украсило общий интерьер. Возможно даже не только внешний вид этой отдельной стойки стал бы лучше, возможно больше красного требуется всему этому залу…

— Держи, Шенин Франс двадцатого и два пива, — он украл себе мое довольство собой.

— Ооо, спасибо.

— Бокалов под вино тебе сколько дать? — кажется, что этот немой вопрос в чужих глазах будет преследовать меня вечно.

— Ээээ… трех, думаю, будет достаточно.

Канонада пустых бокалов, пивных кружек и запечатанной бутылки вина немного смущает. Палец начинает отдавать болью — напоминает о себе, слайдшоу урывками, страх, эпилептический фильм застывает на последнем кадре, где, почему-то, остается Катя. Делаю глубокий вдох среди ресторанной возни, мельтешащих кадров и померкшего света, вдыхаю с желанием почувствовать запах ее волос. Но он тот же сухой N2+O2+CO2+Ar+etc без добавки ее феромонов. Странно. Меня возвращает обратно к подносу. Не осмеливаюсь взвалить сразу все, для начала будет достаточно пива. С облегчением от принятого решения вышагиваю караваном к пока немым счастливым лицам, периодическим взмахам чьих-то рук и их желаниям.

— Ваше пиво, — то ли я сказал и стоило ли вообще это говорить?

— Ооо, — ее рот — неправильная форма круга, — спасибо, — быстро захлопывается.

— Салат с морепродуктами еще не готов, но я постараюсь поторопить шеф-повара, — и милая улыбка в качестве точки.

Мое обращение как будто на секунду перенесло нас в викторианскую эпоху, ресторан превратился в обычный салон в центре Парижа, за женщинами (девушками?) вот-вот прибудет экипаж и мне надо поторопиться, чтобы успеть их обслужить. Игра инициированная парой слов, в которую «Аня», не осознавая, согласилась со мной поиграть. Ее плечи расправились, взгляд стал прям. Ну поиграй со мной, пожалуйста, поиграй.

— Будьте добры.

Согласилась. В ответ лишь еле заметный кивок головы с необходимым к ее статусу почтением. Отступаю от их стола спиной и боком, не позволяя обернуться раньше установленной дистанции. «Все. Можно» — где-то метра за три-четыре от их стола. Мне понравилось, теперь я буду общаться с ней так, отстранено от внешнего мира, под сенью незримых цветов, тет-а-тет, превознося ее и радуясь тому, что меня понимают. Осталось взять вина и спросить за салат с морепродуктами. Вроде больше ничего не надо. Ах, там, на другом столе, еще же что-то из еды заказывали, надо глянуть.

Не знаю, как элегантно обращаться с этой бутылкой. Придется импровизировать. Их взгляды загипнотизированы крутящейся по оси, в моих руках на бутылке, в шрифте черных закорючек с кляксой этикеткой. Притворяются, что пустое, но вот, и в словах начинает чувствоваться натянутость, реплики забываются, видно, как молчание завоевывает свою безапелляционную, доминантную роль, попеременное их моргание принадлежит этой этикетке, а значит и мне. На секунду становится смешно. Неужели настолько сильно вожделение этого обещания. Как будто весь прошлый разговор лишь репетиция. И пока почти прозрачная жидкость, заикаясь, наполняет первый бокал, разговор как будто возвращается на положенное свое место. И разговор этот тем гуще и живее, чем больше вина оказывается налито. Мне в какой-то момент даже не хочется останавливаться, может ли быть такое, что их болтовня обратно пропорционально сухости дна разгорячится до уровня записи на перемотке, где с трудом удасться уловить пару звонких гласных. Но эти эксперименты, наверно, лучше приберечь до другого момента. И почему меня опять несет в эту сторону странных рассуждений? Неужели на меня так сказывается расставание с Настей? Никогда не думал, что она занимает так много места у меня внутри.

Ополовиненную бутылку вина оставляю на столе, чтобы они сами могли ей распоряжаться. Иллюзорная власть осозналась мгновением и прошла (или это я поскорее попытался от нее избавиться?). Не знаю. Надо допросить у Пети оставшиеся чай, салат, шашлык и что-то там было еще. А, дорадо и сибас, точно. Вроде все.

Барная стойка не обновлялась, все также блестяще пуста. Ожидание беспокоит, что заставляет взбежать за уже груженым подносом. Привитая опытом осторожность сберегает до женского вопроса у мойки: «много там еще гостей?», на который, не думая, «Мммм не знаю, а здесь еще пару столов». С тенью в ресницах грусти только что, наверно с трудом, вставшая дама оседает под шум бьющейся воды. На задворках моих к ней жалость. Это чувство я от себя быстро отбрасываю.

__________________

Колокольчик не звонил и блюд нет. Но официантская доля обязывает подойти. Стараюсь быть незаметным для них, скользить на периферии их радаров, слабая пульсирующая точка в зеленом фартуке. В это хотелось верить. Но мужской оклик отрывает.

— Александр, а когда нам остальное принесут? Долго еще ждать? — в его взгляде нет прошлых вопрошаний — осуждение. Даже не осуждение, а этот момент до, мгновение до, секунда до, просто до, до? … Лихорадочный поиск правильного ответа. Лучшим представляется броситься отсюда прочь — вспышка сбоку, — короткий импульс, исчезнувший с морганием. Ответ как выбор.

— Эммм, сейчас узнаю у шеф-повара.

— Умница, давай быстренько сходи и узнай, а потом принеси нам наш заказ.

Его обращение поднимает внутри волну возмущения. Надо ответить, надо, надо. Но мои губы сжаты. Гнев не дошел даже до горла, не заразил, не прошелся и не захватил током мои руки, пальцы, язык и тело. В перекрестии его взгляда — тупой нарратив, нарратив, который зиждется на первобытном, на пездах вокруг, на потребностях, где вопрос еды сейчас стоит отдельным столбом.

Жужащий жжжжж звук сверху — лампочки отстукивают чечетку, свет, надрываясь, меркнет, в глазах — попеременно черный, такой естественный в слепоте черный, тот самый черный, что без отчаяния ловится под крепко закрытыми в утробе веками, после него восприятие цвета в акварели опускается до пародии. Но наш зрительный контакт, кажется, спаян и его не разорвать подобными глупостям. Ход секундной стрелки замирает и тянется. На противостоящей ко мне стене вскрывается трещина, расширяется, растет корнями, заставляет задрожать картину в углу, начинает ее раскачивать маятником, создавая как будто бы иллюзию (иллюзию ли?) движения изображенной на ней девушки: встает сидящая за столиком в недорисованной комнате, тянет с плеча бретельку бежевого в цветах платья, роняет его рукав полукругом своего плеча, оголяя левую до локтя руку, обнажая грудь с тёмного оттенка ореолом и как будто бы от того же холода, что сквозняком тянет из-за разлома стены, отвердевший аккуратный сосок… Трещины захватывают зал, обои рвутся с грохочущим треском, писком трескаются кирпичики, из-за поднявшейся пыли становится сложно дышать, но дыра, что растет в стене, спасает. Уже хочется, чтобы она раскрывалась быстрее и первобытный ужас внутри внизу сменяется примирительным довольством. За ней открывается нереальный для этого места пейзаж — заснеженное плато, ветер несет первые оттуда снежинки, колют и тают почти слезами. Эпицентр — прямо напротив. Это вершина пирамиды, от которой по диаметру отламываются куски. Кусками — окна, столбы и люди. Пока складываются мусором на полу, жизнь на них не прекращается, можно уловить движение ног в стекле на том куске паззла, что с окном на улицу, на другом — Аня оборачивается и обращается к кому-то. Кажется, это меня она хочет о чем-то попросить, но ее голос, остающийся элементом уже другого мира, не достигает моих ушей. Пошлая реальность рушится (или она просто меняет так кожу). Вот уже начал отваливаться пол. Разрозненные, бесформенные, плоские, почти двухмерные пиксели улетают куда-то… в расщелину. В расщелину этой новой реальности. Здесь холодно, зыбко, страшно, но также одиноко, как раньше. Взгляд. Только его взгляд остается со мной. Его взгляд, он сам и вся наша компания, все мы оказываемся на занесенном снегом плато, они сидят на тех же дивана, пьют то же вино, а мы с ним все также на друг друга смотрим. Разрешая момент, что можно сделать? Уступить, послушаться, заняться подотчетное место или попытаться предъявить что-то за себя?

Внутренняя борьба длится почти мгновение, после чего в голове остается одно слово — «уступить». С этой мыслью мир кубиками начинает возвращаться на свое место, а окружающая пустота, кажется, заступает в нутро. И холод этот со снежинками носится уже от сердца к правому-левому легкому, замораживает их, выключая чувства, набрасывает головокружение, которое ты начинаешь лихорадочно гасить мыслями. И нет никакой разницы мысли о чем. Хоть что-то, чтобы наполнить себя… туда летят первые родившиеся слова и старые воспоминания, и чем дольше эта пустота держится во мне, тем на большую жертву я согласен. Согласен делиться самым сокровенным, согласен уступить все… почти все… лишь бы этот холод ушел…

— Молодой человек, вы долго тут стоять будете? Принесите нам уже наш заказ.

Я даже рад этому грубому (?) ко мне обращению. Резкость заставляет среагировать скорее и вытаскивает сознание на поверхность. А может, все-таки, нормальным это никогда и не было, а стало таковым вот только что, когда я не нашелся, что ответить там, на плато? Эти мысли догоняют на полпути к стойке и замедляют движение ног. И этот внешне неизменившийся мир грозит теперь поменяться внутри с чужой подачи. Я должен переиграть эпизод, чтобы не застрять в нем. Жизнь представляется вечной борьбой с другими, готовые драться множества проповедниками пытаются протолкать свою правду дальше, политики же, свободные в этом, размножают через медиа длань, и насколько некоторые из них представляются низкими, если позволяют себе казнить за возгласы снизу. Такое поведение — лишняя демонстрация природы политического, оставшейся по сути близкой к первобытному уровню, но с билбордов без скромности кричащая о своей духовности. И превозношение без критики национальных героев кажется продуктом самой власти, желающей дать себе возможность дышать, внушая что сопутствующая потеря — это норма, это и изнасилованная сестра другого — типо норма, убитый дедушка, взрастивший в одиночку внука — тоже норма, взорванные спящими в постелях тысячи — норма. Каждый, как один, стремится стать идолом, пусть маленьким, пусть хотя бы сыну. Но потеряв предохранители, не взрастив их, мы рождаем в политическом поле очередную одурманенную мессию, для которой сопутствующие потери не просто даже норма, а доказательства, отметки, свидетельства необходимого для высокого поста решений величия. Вот так нам и внушается, что человек разумен и рационален, что мы давно оторвались от своего животного прошлого. А чтобы статься цивилизованным можно замаскировать себя очками и отбеленными зубами, превратиться в сноба, градуируя в ординарии, меняя, по прихоти, произношение. Инстинкты пытаемся подменить словесной аббревиатурой. Политики срастаются с маркетологами, продают медийные нам свои товары, в которых глупо искать полярность правды/лжи. Медиа себя кладет нам в рот и мы эту еду охотно жрем, чтобы позже посчитать на выходе своей. Мол, не-не, это мое мнение, я сам так всегда думал. Манипуляция на всех уровнях

Идеальный гражданин любит всякую идентификацию

мать/отец, консерватор/либерал, журналист/silovik

но обязательно патриот

сексуальные предпочтения

И все это дополнение к фамилии, имени, отчеству и дате рождения. Но и это не конечная цель. В идеале Другому нужен твой до бессознательного психологический портрет чтобы воспроизводить в тебе нужное желание. Эра машин наступила, а мы этого даже не заметили. А самое печальное здесь, что на вершине пирамиды ЧЕЛОВЕК, что без рацио

что прославился по истории сценариями пыток, на которые способен

Не знаю, сколько меня не было. Но гости на столах что-то едят и я не уверен, что не успел у них уже побывать. Наверно надо подойти, проверить…

— Как вы? Все у вас хорошо?

— Да, спасибо. И еще пару пива, будьте добры.

— Хорошо, сейчас принесу.

Так, а тут.

— Как ваш вечер? — главное улыбка, держи улыбку.

— Да, спасибо, Саш, все замечательно.

Значит обслужил. Что со мной? Такое раньше происходило, но редко. Неужели эта подземная жизнь заставляет прогрессировать мой отказ от реальности. Или так я прячусь от этих злых людей… людей?…Реально ли людей?…Может и это мне кажется… Так, все Саш, расслабься, иначе эта тропинка приведет тебя в самую темную чащу леса, из которого потом можно не найти выхода.

В перерыве встаю за стойку, за которой Сергей, будто в записи без лагов, на автоматической перемотке к началу, зацикленный, закольцованный, завороженный, в плену единственной перетякаемой саму в себя мыслью двигает без остановки рукой, трет и трет неотличимый от прошлого (или тот же самый) стакан. Фикция занятости. От его отупляющего гипноза отрываюсь тактильно — глажу в лаке тело пальцами. Подушечки приятно скользят. Будто пустым становится тело, освобождается голова, разряжаюсь восхищением от эстетики, но замечаю уставленный его обескураженный взгляд, что прекращает мои ласки деревянной поверхности бара. Ну что ты тут сидишь? Сходи и проверь. Может там надо что-то убрать. Обратно по кругу. И пока я к ним приближаюсь, внутрь возвращается пустота. Дорога до них растягивается в бесконечный коридор, на конце которого лишь скачущие черные точки. Определенно у меня есть время, чтобы подумать. Морально подготавливаюсь, напускаю на себя дутую жизнерадостность, которая, кажется, копится во мне в покое и уединении от Других. А значит является ценным, но все-таки искончаемым ресурсом.

Нет, тут не обойтись без подноса: на каждом из столов уже появились без объедков в салфетках пустые тарелки. И пиво у женщин тоже кончается. А на одной бутылке редко когда кто заканчивает и на втором столе бутылка вина без искажений прозрачна.

— Еще пива?, — выдрессированный голос такой льстивый, что это режет уши, должен был бы резать, мои бы резал точно, но их алкогольный он услаждает.

— Да, Александр, принесите нам еще по одной, — одаривают улыбками, в глазах мелькает упрямая похоть. Женщины старшего возраста часто не отличимы друг с другом от мужчин. То же желание свежего мяса.

И мне нравится вызывающее их обещание грязи, они затрагивают до этого молчащие нейроны порока, которые истосковались от бездействия, хотят поработать — попропускать через себя особой настройки электромагнитные сигналы, — и в нужной тональности кидают перед мысленным взором картинки:

ритмично вверх-вниз двигающийся силуэт головы под одеялом, отказывающаяся всегда делать минет девушка сосет, как будто через силу, вынуждено, может быть в благодарность за купленное ей пиво, но скорее потому, что самой нравится, ведь только стоило ее об этом попросить… следующий слайд — с ней же, но сейчас в туалете, курим этот отвратительный синий длинный бонд, не дает мне нормально испражниться в унитаз, отвлекает, опускает стульчак и, не выпуская сигарету изо рта, предлагает подстричь мне волосы на мошонке и, не дожидаясь ответа, профессиональными движениями — складывая пальчики — отмеривает длину, режет…

— Может быть вам еще вина?

— Да, будь добр, и еще пиццу четыре сезона тоже, — в его взгляде больше нет вызова, а такая барская расположенность, из-за уверования, что он тут теперь альфа-самец и в его власти трахнуть меня.

И снова дорога повторяется. Оставив напряжение и надувную радость за столами, обратно идти легко. Сергей с каким-то нетерпением ждет, и от заказов, что несу ему, во мне раскрывается радость, что несу что-то такое, что его займет и позволит оторваться от во многом бесполезной чистки стаканов. Жаль только, что заказы эти простые, и не надо ничего изобретать, сочинять и крапеть, чтобы сварить достойное для пьяни зелье.

В больнично белом свете мойки женщины судачат и смеются. Я вхожу к ним на короткий отрезок времени и становлюсь новым, но чужеродным элементом, из-за которого прерывается их разговор, который привлекает их взгляды, который своей молодостью и обещанием тела заставляет их облизываться, улыбаясь. Но я, наверно, опять ошибся, не факт, что та высокая в углу действительно увлажнила свои губы языком. Может у нее просто губы обсохли, или она убирала незамеченную мною крошку от хлеба, а может быть такое, что и вовсе не было этого ее длинного языка. Быстро расставив тарелки по полкам, примыкающим сбоку к мойке, выхожу, не оглядываясь.

На баре меня уже ждут в росе бокалы и возвышающийся над ними черный нераспакованной ободок, аккуратно, равнобедренным треугольником расставляю все это на своем подносе, но, подняв, понимаю, что ошибся, и вино явно стоило двинуть ближе к центру, иначе оно перевешивает весь этот дарственный круг. Пробую продвинуть сначала на пару сантиметров ближе к центру, но, подхватывая рукой, чувствую опасное давление сбоку. Сбалансировать получается с третьего или четвертого раза, но выходит так удачно, что несу гостям их индент с подобием настоящего официанта — не на ладошке, как до, а распределив вес на вытянутых пальцах. Самосозерцание свершения близкого к мастерству очаровывает так, что вспыхивает на толику соблазн остаться официантом навсегда. Но и он, соблазн, проходит быстро, как только я берусь выставлять хумпены девушкам, встречаю Анин благодарственный сощур и повелительный жест, почти то же самое происходит за моим любимым, в кавычках, столиком, откуда меня прогоняют голодным полукриком. Нет, официант — это точно не мое, надо уволиться отсюда так быстро, как получится.

Глава 3

Сижу на жестком стуле почти в темноте, тень, изучением которой я занят последние минуты, вперед вытягивает одна из молчаливых за спиной лампочек, их нитей достаточно, чтобы держать помещение в приятном полумраке, позволяющем себя чувствовать в с погрешностью сохранности, но в этом уравнении нельзя отрицать ноль на конце той переменной, что отвечает за количество не своих, но сторонних, которые гарантированно нервируют, в памяти поднимаются опущенные, шею жертвенно обнажившие волосы, винтажный вкус заботы раздражает слюнные железы, он, так редко в последнее время встречающийся, подталкивает к эксперименту, где ты, нахальный, обводишь и закрашиваешь кружочками дни в календарике, устраивая подсчет, заранее предвосхищая результат, который внутренне ты уже хочешь опровергнуть, но математика — такая строгая наука, что даже полностью сумасшедший не сможет сказать тебе, что два плюс два равно три.

Тень перестала меня развлекать, она только повторяет за мной движения, но на самостоятельность еще не способна. А ведь совсем недавно, в детстве, за мной со стен охотились черные собачьи морды. От томления ввожу шестизначный номер разблокировки на своем смартфоне, запрыгиваю в любимый Telegram, почитать новости… сообщается, что власти столицы приняли решение с завтрашнего дня приостановить работу точек общественного питания. Свое решение мэрия объясняет тем, что именно места большого скопления людей являются зонами повышенной опасности… Так я завтра вообще работаю? Официальные власти города передают о снижении скорости заболевания, отмечается, что вовремя введенные карантинные меры могут помочь безболезненно пройти вспышку новой легочной инфекции… Уверен, что власти что-то недоговаривают, невозможно за день, просто закрыв рестораны, избавиться от вируса, вангую, что ситуация будет стремительно ухудшаться и мы увидим еще много каминг-аутов. И тогда я вам скажу свое коронное ЧТД… Блогер Петрян. В Китае собираются вводить массовый локдаун по всей страны, в правительстве всерьез обеспокоены скоростью распространения нового заболевания. Сообщается, что ученые уже взялись за разработку сыворотки против эйтеловируса. Ожидается, что препарат будет готов уже в самое ближайшее время… Количество заболевших на Дальнем Востоке в среднем оказалось выше, чем в целом по стране, власти регионов уже готовят соответствующие доклады, чтобы представить их президенту… Человек, зараженный эйтеловирусом бьется в припадке на больничной койке в Екатеринбурге. Видео смотреть… На данный момент в Москве выявлено 544 заболевших эйтеловирусом, все находятся под наблюдением в больницах №7, №5, №14…Открыта горячая линия по вопросам эпидемиологического контроля: 8 (912) -61-69-99… Бытовая ссора в Хлебном переулке закончилась поножовщиной. Мужчина вскрыл себе вены и истекающий кровью напал на свою сожительницу, бедная девушка не смогла оказать сопротивление своему молодому человеку. Он нанес ей 14 ударов ножом. И это только в сердце. Когда оперативная группа приехала на место преступления, он обгладывал ее кости. Полицию вызвали встревоженные соседи, услышавшие через стену женские крики… Звезда телешоу «Изменники» признался в своей нетрадиционной сексуальной ориентации… Следственный комитет РФ задержал администратора Telegram-канала «Вершина айсберга» Николая Иванова за вымогательство в особо крупном размере. По версии следствия, он принуждал руководство нескольких крупных компаний ежемесячно выплачивать ему по несколько сотен тысяч рублей за отсутствие негативных публикаций о них. На момент задержания на паблик 34-летнего москвича было подписано около 200 тыс. человек… На окраине Москвы вчера было совершено групповое изнасилование. Потерпевшим оказался 14-летний юноша. Как сообщают наши источники в правоохранительных органах, над молодым человеком глумились несколько часов, в ход, в какой-то момент, пустили разные «игрушки», среди которых были и железные штыри, палки, стеклянные бутылки… стеклянная бутылка в жопе как российская скрепа. Это забавно, конечно… молодой человек находится под наблюдением врачей, его жизни ничего не угрожает. Розыск преступников продолжается… Президент РФ Атушев провел экстренную видеоконференцию с лидерами стран, входящих в союз ОФРА, по развитию координации между государствами в условиях обострившихся биологических угроз. По итогам встречи гражданам может быть предоставлено обязательное право по поддержанию актуального статуса в общей государственной медицинской системе…

На циферблате 21:45. Прошло примерно 15 минут, как я здесь. Довлеющее ощущение от забранного у работы времени накатывает вместе со светом лампочки из-за спины. Осмотрев мимолетно палец, выдвигаюсь по замысловатой с острыми углами кишке назад. Меня встречает полупустая кухня и весело щебечущий бар. Занят лишь один стол, тот, что в самом дальнем углу, с вызывающими глазами и суверенным обращением много пожившего и состоявшегося (главное в деньгах и через живот) мужчиной. Светлана Николаевна на своем месте подзывает меня зачем-то. В течении дня мне толком не приходилось с ней видеться, создалось даже на миг чувство, что она куда-то убежала или спряталась, чтобы не работать. Но такое подозрение я, скорее, могу применить к самому себе — не к ней. Что она собирается мне сказать? Дежурные фразы: «ты хороший работник, но должен прикладывать больше усилий»? или «ты уволен, бестолочь»? или, может быть, «отлижи мне»? От последней фразы я расплываюсь в улыбке — настолько смешным кажется сюжет, если бы он действительно произошел.

— Ну, Саш, как тебе первый день здесь? — незамысловатое начало и ее участие почти не читается, но это не те дежурные слова, что я ждал. Даже в среде банальности — банальность, не жизнь, а скотоводство.

— Нормально, Настя мне уже кое-что показала, объяснила, как работать с кипером. Поэтому… не знаю, все хорошо. А! Вот только палец порезал, но мне уже помогли. Катя помогла. Можно считать, что и с ребятами уже познакомился, — оканчиваю свой короткий монолог, увидев на ее лице скуку. И скука, вместо того, чтобы стать третьим участником диалога, прошла по лицу рябью. Последовавшая моя пауза — ей приглашение начать говорить.

— Я рада, молодец!, — на вот, открой ротик, возьми ложечку, проглоти порцию, ведь давно не ел свежего пиздежа, проголодался поди, — Так, гляди, с завтрашнего дня работаем в закрытом режиме. Ну, то есть гостей обслуживаем только в помещении ресторана. Тут. В городе. Да и не только в городе. Болячка новая появилась. Власти рестораны вообще закрыть теперь хотят, но никаких пока приказов не выходило, поэтому работаем также. Но уже без веранды. Завтра еще выставим, но пораньше просто ее уберем. А так — все. Понял?

— Да, понятно, — этот ответ мне кажется единственным, который бы она приняла.

— А вообще из тебя может получиться неплохой официант. У тебя для этого все есть: ты такой, веселый, и умеешь гостей обслужить, — она прибавляет к своей речи улыбку. Улыбку, являющуюся здесь обязательной, обязательной составной частью высказывания.

— Хаха, ну это, конечно, заманчиво — остаться официантом.

— Ну да, а чего? Официанты нормально зарабатывать умеют, — пауза, которую я не пытаюсь заполнить, — ладно, иди сходи на верх, там надо Максиму помочь веранду убрать.

— Ага.

Разворот на 180* на ступнях: ее лицо — в фокусе на старте, на секунду в глазах — размытые мазки пасмурного цвета зала, которые встают на место уже изображение выходной арки с темным проходом за ней. Дорога начинается с шага.

Максим встречает меня у любимой скамейке, курит, развернут спиною, получается лишь улавливать красный огонек его сигареты, который периодически — ярче, вырывается из ставшего насыщенней сумрака, который захватил собою все кроме этого пятнышка: с выключенными лампочками и отсутствующей полифонией из бог весть как работающего магнитофона веранду, всю эту косую улицу, в доме напротив которого, удивительно, но нет горящих окон и даже напротив, там, где казалось бы должна кипеть жизнь, все тихо, видны только смутные человеческие очертания на парковой аллее, которые моя фантазия легко превращает в скользящих меж деревьев призраков, интересно, что они в массе своей передвигаются группами и не спешат, но не удается различать их рук — чему я искренне радуюсь, этот факт добавляет достоверности тому образу, что возник у меня в голове. Теплый ветер овевает остро еще влажные от пота уголки футболки, морозится немного даже лоб, вспревший в беготне нижнего. Этот внешний осмотр заканчивается вместе с сигаретой, которую Максим докуривает и выбрасывает отработанным движением в ближнюю ко мне урну пальцами ведущей руки. С полубока разворачивается весь и приветствует хитрой ухмылкой.

— Ну что ты стоишь? Пойдем. Надо тут столы убрать. Знаешь, как это делается? — говорит, не глядя, проходив в упор, но мимо, к столам еще раскиданным по деревянному настилу.

— Неа, — конечно я не знаю, как это делается, но с первых слов узнаю эту тональность, что является своеобразным приглашением на партию в нашу общинную мужскую игру. Правила ее я прекрасно знаю: смешно пошутить и вместе посмеяться над другим, выигрывает тут тот, кто шутит смешно. Годы тренировок помогли выработать несколько приемов, которые, конечно, не делают тебя победителем (тут действительно нужны тренировки, отработка и некая, может быть из детства, склонность), но покрывают тебя прозрачным слоем адамантия… короче, делают тебя практически неуязвимым. Для этого ты должен не принимать всерьез того, что тебе говорят, все переводить в шутку, а любое обвинение, если оно правдиво, признавать, это обезоруживает оппонентов, но главным, секретным элементом этого ментального сплава является самоирония, она убирает к тебе всякие вопросы, ведь если смешнее всех остальных именно ты смеешься сам над собой, то смысл другому шутить?

Его тональность передается мне, сигналы синхронизируются, но соединение идет с помехами: коннекторы, которые стоят на его выходных соединительных кабелях еще прошлой модели, истончились со временем, чувствуется, что на нормальной мощности, в рабочем режиме не работали давно (Легкий механический шум. С треском. Как в видео плохого качества в голове, не хватает только гнусавого голоса диктора, который за микрофоном отчитывает звонкими звуками оперативную сводку.), но с высоковольтным щелканием, с естественным лагом надстройка проходит, приоткрывает, спаивает конкретные дендриты. Теперь мы, имеющие одну общую дискретную часть кода, можем договаривать друг за другом отдельные слова, и даже, правда редко, движения — желание уйти вправо возникло внезапно, через секунду Максим шатнулся в ту же сторону тоже, оглянулся, пригласив, по сути, к столу, и, взяв за край свой, пока я бился о вопрос, как собрать столешницу, единственным отработанным приемом сложил его вдвое, — но связь только этим и ограничена. В старых манускриптах упоминались способы, которыми можно очистить контакты нейронов от пыли для лучшей между собой склейки, но никто из наших героев о них, пока что, не знал.

— Да я так тут все один уберу, пока ты возиться будешь. Помощник, лять! — и смех, к которому я присоединяюсь, чтобы не допустить обиду вглубь.

— Нет, ну так подойди и помоги мне, — бросаю операции со столом и призывно разворачиваюсь. Он выдвигается в мою сторону, пробурчав что-то неразборчивое под нос.

— Смотри, — и первым делом смахивает со стола крошки, — потом берешь эту часть. Видишь? — Да. — Вот, и двигаешь на себя вот так, а потом вбок. Все, можно заносить.

В его объяснениях я ничего для себя не понял, но передо мной вместо стола появилась прямоугольная деревянная и с ножками конструкция, сбоку которой замысловатым образом была прикреплена столешница, бывшая раньше сверху, на секунду среди нас возникла пауза, занятая созерцанием этого мужского творения, в глазах создавшего — почти шедевра.

— И куда ее нести? — я говорю это смиренно, своим обычным голосом, выключив свой кликаианский режим поведения.

— Где громилу брали помнишь? Вот туда и неси.

И вся наша следующая работа, следующие 30 минут строится на этих простых, туда-сюда движениях, и каждый раз, оказываясь на веранде, я делаю глубокий вдох, чтобы насладиться вкусом вечернего уличного воздуха, и пару раз озадаченно нахожу за закрытыми глазами правильной формой каре, темные Катины волосы, и тот запах, который раньше искал, сейчас как будто оседает в верхних частях полости носа, на рецепторах, эпителии, зажимаю, двигаю, сморкаюсь им — пытаюсь сбросить с себя эту кажущуюся ненужной иллюзию, но частицы ее никуда не деваются и каждый вздох теперь рождает из короткого промежутка памяти слайд с ней, на которые мое сознание, как в кинотеатре, заняв центральное (и единственное здесь) место, алчуще смотрит, что разрушает гладкость моих движений, делает их ход прерывистым, а меня подозрительным для внешнего наблюдателя (а ведь за сегодня я уже несколько раз позволяю себе такое, неужели прошлые редкие эпизоды этой оторванности от реальности были симптомами наступающей… наступающего чего? Смогу ли я позже самостоятельно двигаться или это сродни какому-то заболеванию? Вирусу? Не откажет ли в конце сердце? Оно и сейчас кажется стучит гулко, кажется, что я как будто бы вижу, как оно оттягивает с каждым стуком необычно далеко кожу, каждый его удар — и силуэт на груди слева четче, дальше, вот сейчас он на миллиметр больше, а сейчас — еще на на чуть-чуть, уже соски стягиваются к растущему из грудной клетки эпицентру. Что это? Заразно ли это и долго мне ходить с этим мучиться?), я хватаюсь за реальность, как за ниточку, смахиваю с себя наваждение и стараюсь сосредоточиться на задании, которое было дано, спасает ограниченное количество кадров с ее участием, хранящихся в коридорах полушарий, серии начинают повторяться уже к моменту, когда мною впихнут в чулан стол и пора возвращаться. К четвертому циклу, состоящему все также, из тех же фотографий, приходит усталость и в кинотеатре начинает постепенно тухнуть свет, внутренний проектор, побеждено, отступает, подменяясь захватывающей все реальностью. Думается, что мне лучше мыслями к ее образу больше не приближаться, потому что он имеет магическую силу, силу звездного, нет, силу черной дыры притяжения, всасывания, разверстается перед лицом сознания, когда нервный импульс проходит хотя бы в иоктометре от. С размышлениями об этом я начинаю бояться уходить с улицы, спускаться вниз, приближаться к кухне, повстречаться с ней взглядом, потому что своим лицом, глазами, запахом она будет обновлять свой во мне силуэт, актуализировать его во внутренней жизни, что обязательно приведет к захвату им моей внешней компоненты.

Депиляция веранды окончена, стоит чистая и Максим занимает нога в ногу тоже место, что прежде, смолит новую, ни о чем не помышляя, по часам гейзером выпуская дым.

— Тут все? Я тогда пошел, — говорю больше для отчетности, в ожидании сущностного подтверждения.

— Эээ да, иди. Остальное я сам доделаю, — произносит, не оборачиваясь.

Интересно, что еще там надо было доделать? Но быстро отгоняю от себя эти мысли, нечто более важное меня ждет впереди: свет пригласительно протягивает лучи из зала, пока я спускаюсь по лестницам к двери, ставшей к ночи в своих зеркалах прозрачной.

Сергей, живо жестикулируя, болтает о чем-то с Петей, к их разговору хочется присоединиться, таким веселым он мне видится, а Настя уже сделала это: сидит рядом, но с другой — гостевой — стороны стойки, пьет кофе и с интересом следит за парнями, и, когда в голову ей приходит занятная мысль, оживает, ее спина выпрямляется, а сама она, подавшись вперед, вводит эту мысль в диалог, тогда оба они оборачиваются оценивающе и после короткой паузы, вместив ответную реакцию в такое же как пауза короткое предложение, возвращаются к друг другу.

Сергей почти на две головы выше Пети, но кажется, что именно он в их паре занимает подотчетную роль: пытливо смотрит, изучает реакцию и старается ввернуть словечко так, чтобы понравилось. Чтобы не Насти понравилось, а ему. И мне хочется подойти, поиграть с ними, ввести сумятицу, попробовать изменить результат уравнения, запустить в слаженном механизме реакцию на инородное тело, не желающее присоединяться ни к одной из идентификаций. Каковой станет эта преобразованная структура? Эта мысль занимает меня секунду, дурманом развеивается и глаза начинают искать, за что бы я еще мог здесь зацепиться, чтобы сфокусироваться. Но ничего занимательного в округе нет, не считая фантазий о еде, которые в ресторане к вечеру, когда ощущение пустого желудка переходит из просто представления о нем — то есть, относящееся все больше к области фантазмов — в утробные раскаты, имеющие в себе чисто материальную основу, что по мнению некоторых философов, с которыми я категорически не согласен, является определяющим фактором существования, занимают все большее место, потому что приходится уже напрягать память, чтобы вспомнить съеденную тарелку жидкого супа, отсутствующие калории которого, как ты понимаешь сейчас, придется добирать хлебом, и именно этот хлеб суть основа следующих полуденных порций, суп же должен вылиться в аналог смягчающей к нему приправы. Из-за этих мыслей недовольство увеличивается, появляются опасения за окружающих, мысленному взору дается развилка, с каким настроением к ним все-таки подходить: обозленным за недоложенные куски мяса — настроение, которое обязательно перекинется на коллег (Петя так вообще с довольством его подхватит) или постараться переключиться, подумать о хорошем, о том обещании, что мне сулят жизнерадостные лица и возгласы новых знакомых.

Последними шагами я к Насте уже подплываю. Свое участие в их трескотне стартую с молчания, линия обзора опекает активную в моменте вибрацию губ.

— И мы тогда должны были поехать встретиться с ними, но колесо спустило, пришлось несколько часов стоять на дороге, чтобы все починить. А они все это время звонят нам и спрашивают: ну что, вы где? Скоро еще? И кореш им такой: да-да, уже едем, подождите немного. Но в итоге все нормально закончилось. Правда когда мы приехали, там уже все бухие были. Пришлось быстро догоняться до их уровня. Я тогда как вне себя пил, конечно. И представляешь, что самое удивительное, мы же машину так и не починили, пришлось ее оставить и на такси добираться. Ха-ха-ха-ха-ха, — Петя, закончив свой рассказ, начинает жадно смеяться. Сергей смеется тоже. Я вместе с Настей только улыбнулись.

— Так к девчонкам съездили, они еще такие страшные оказались — ужас, — он слегка отворачивается, произнося это.

— У меня похожая ситуация была. Но там я один был. И машину починить удалось, — Сергей перехватывает ведущий разговор руль, но, увидев меня, тормозит с окончанием истории, воцаряется тяжелая тишина с довлеющим на каждого весом. Я предпочитаю ее игнорировать, потому что понимаю свою с ней связь, дурашливо гляжу, жду, пока кто-нибудь из участвующих в забеге по внутривидовому доминированию возьмет слово, сделает заявку на верховенствующую роль в прайде. Но никто особенно не торопится, пока Настя не решается ввернуть пару слов…

— Ладно, а потом что произошло? Ты тогда к девушке ехал? И что у вас потом было? И вообще было? Ха-ха-ха-ха, — теперь уже она начала смеяться. Кажется, что девушки одержимы сексом не меньше, чем парни. А некоторые, кажется, больше. Вот она, когда она в последний раз нормально трахалась? Не уверен, что она пользуется большой популярностью у противоположного пола. Хотя тут, конечно, где, а главное — кого, искать.

— Было конечно, — меня бесит эта обязательная бравада. «Было конечно», можно верхом вежливости посчитать если Сергей не решит раскрывать подробности произошедшей близости.

— Ну, я так и думала, — и видимо зачарованная красочной фантазией с участием Сергея, где, возможно, эпизодами место бедной жертвы занимает она сама, присасывается к трубочке, торчащей из смеси цвета молока с кофе. И совсем другого качества молчание, чем до этого, повисает среди нас, оно лишено бедственного звона, оно прямиком из пахучих сладостно садов, отдает слегка восточным таинством, сокрытым в сказках «Тысячи и одной ночи», но сюжеты витающих вокруг голов сказаний заменены каждым своими, сохраняя при этом потенциал названия. В этой, почти осязаемой пелене фантазий свое присутствие я оцениваю как лишнее. Дистанцируясь и от самого себя, и от шедшего внутри группы разговора, я не способен и оказаться внутри их общей иллюзии. Решаю дождаться, когда они вернуться в общую для всех реальность, в которой если мы и герои сказки, то только самой кошмарной: здесь давно сожгли ведьм, изловили гномов, запедофилили принцев, а принцессам, заточенным в башнях, поменяли вывески содержания на адреса районных психбольниц; здесь преподают другие, тщательно подобранные заботливой рукой герои, побеждают мечом из хладных, заготовленных слов картонных монстров. И чтобы эта реальность своей острой кромкой дуальности не резала нам вены, инстинкт загоняет нас в безопасное безинтеллектуальное пространство, за наполненность которого уже прилежно озаботились благородные моисеи, а если ты вдруг выберешь красную таблетку, то все равно попадешь на протоптанную кем-то (кем?) тропинку, где главное заключается не в заданном направлении, но в границах, что высятся по бокам зионовской песочницы, за которой ты обязательно встретишься с персонально подобранным драконом, от которого, как тебя потом убедят после, тебя и охраняли. И будешь ползать на коленках, целуя в щербинках песка подошвы — где они успели испачкаться?, — но прочь эти мысли, лучше еще раз припасть в мольбе к спасительным в латексе сапогам. Так тебе докажут необходимость твоей охраны, после чего уже появляются абстрактные, охватывающие на зуме всё концепции «национальной безопасности». И пока съевшие синюю таблетку убеждают сами себя, что в этом кошмаре все ограничится только контролем за счетами, работой и личной жизнью, у других отголосками будут всплывать на периферии мысли, что верификация заденет и внутреннюю каждого формацию тоже. И чтобы отогнать их скорее, кричишь одухотворенно «Реееспеект!», во имя Амон-Ра, кто бы в этом сезоне не играл его роль.

Глава 4

Я, уставший, стою рядом с Настей, наслаждаюсь шаркающим звуком ее розовой трубочки, царапающей стекло пластиком, ловящей все непотребленные еще капельки кофе на стакана стенках, мне дающей случай подвыключить ноги, их, ужасно в ступнях ноющих после трудовой дня, расслабить. Разговор закончился и ребята куда-то ушли. Может переодеваются? Меня толкает убежать отсюда к ним, отгородиться уже от этого пространства, но на это не получается решиться, потому что сегодня — мой первый день здесь, а это значит, что какое-то представление обо мне уже созревает в головах других и рисковать испортить его, надломить уже в основании — не хочется. Поэтому придерживаюсь самой испытанной тактики — калькирую настин титульный образ. И чтобы совсем не расстраиваться, повторяю себе из раза в раз, что просто постоять и отдохнуть — уже счастье.

— Саш, а ты что здесь еще? Иди тоже переодевайся с ребятами. Уже поздно и наврядли кто-то придет… Ну, если что, я ими займусь, — Настя своими словами открывает мне новую опцию, которая тут же закрывается моей, хотя скорее отдельной, просто живущей во мне, такие порой жестокие требования она предъявляет, принципиальной части, напоминающей, что Настя — это все-таки девушка, а значит, не может быть сильнее. И тут оказывается, что у меня не было выбора изначально, что линия поведения озаглавленная словом «потерпеть» — единственно доступная.

— Насть, а ты сама долго здесь работаешь?, — с последним мысленным заключением к её фигуре у меня появляется живой интерес.

— Кто? Я? Ээээ… года три наверно. Почему ты спрашиваешь? — она никогда не бросит привычку вопрошать.

— Просто интересно, — на лице появляется улыбка, обращенная сразу вовне и вовнутрь: ей — чтобы нарисовать доброту и искренность, для себя — насмешка, потому что изнутри мне напоминают истинную причину обращения, воняющую чистым эгоизмом, — захотелось получше тебя узнать… А ты сама из Москвы или переехала сюда?

— Переехала. Давно уже. Из Самары. Закончила колледж на менеджера по ресторанному бизнесу, в Самаре потом в типографии немного поработала, потом решила в Москву переехать. А ты сам откуда?

— С севера, из Республики Коми. Я тебе не рассказывал разве? Закончил технический университет, поработал по специальности — не понравилось, уехал в Москву. Здесь первое время жил у друга, нас там в квартире в какой-то момент пять человек было. Это было забавно.

Завершающая часть идет с символическим подтекстом, присутствующий в фразах часто и так, тут он буквально врезается, вручается бессознательному к прочтению, подтекст, просящий жалости и сразу же ее отвергающий. И это только два из десятков, сотен возможных его оттенков. В отличие от моего ее ответ выцежен, не несет в себе характерного шифра, проникнув за который раскрываешь виды и классы шестеренок, двигающих общий механизм.

— Ты получается снимаешь жилье?, — спрашиваю ее, отвечая на свой собственный символический посыл, посланный ранее, родивший внутри меня маленькую виноватую точку, оттянувшую несколько струн души, заставившую свести беседу обратно, за браваду, что позволил себе.

— Да, снимаю комнату в Тимирязевском районе, — Настя глядит на меня, ждет продолжения. Но стимул вести разговор отрубило. Осознание той тленности, в которой она живет и по линии которой движется, лишило речи. Я остаюсь смотреть в ее глаза, пытаясь прочесть, есть ли там хотя бы проблеск понимания будущего, что ею же и подготавливается? Но там то же вопрошание, тот же вечный вопрос, вечное обращение… Хочется крикнуть: «Проснись, Насть!». Ведь у тебя еще есть время, ведь ты еще можешь взяться за свою жизнь и изменить ее. Но ее глаза все также молчат. И кажется, что это вопрошание представляет собой ту инертность, что живет в человеке, его неспособность быть, способность только принимать смыслы и односложно на них реагировать.

— Ну, ясно, и как тебе в Москве, нравится?, — вопрошаю ласково, свожу диалог к светлым тонам, и делаю это больше для себя самого, нежели для нее. Всех не спасти, — твержу себе как заклинание.

— Да, конечно, мне нравится здесь. По сравнению с Самарой — вообще круто. Не знаю, — она опасно для собственной гармонии зависает. Можно видеть, как механизмы в голове задевают неприятные участки мозга и приучено отскакивают, — Да, давай уберем со столов все. Никто уже не придет.

— Хорошо, — да, давай, все равно делать нечего — уже про себя.

Она отсоединяется от стойки и планирует в сторону с потемневшими фрамугами окон стены, последовавшей за ней я морганием пытается развидеть трещины и снежное плато, которое видел там, но это изображение преследует и каждое захлопывание век только обновляет его. И чем ближе я подхожу к той стороне, тем явственней оно ощущается, редкие снежинки начинают подниматься в межребье, но Настя, не доходя трех-четырех метров, останавливается у высокого купе, и видение мгновенно исчезает, исчезает, как только она оборачивается о чем-то спросить (или что-то сказать) мне.

— Смотри, для уборки все здесь, — указывает на ряды чистящих средств в пластиковых белых и прозрачных бутылках на нижней полке купе, их здесь штук 12 или 15 разных, стоят вплотную, кажется, что под любую задачу, которая может возникнуть, пока убираешься, есть какая-то своя, определенная бутылочка, готовая выручить. Одна из моих личин, выросшая вместе со мной, отмеченная Y-хромосомой, вся такая домашняя и хозяйственная не может не возрадоваться, идентифицируя все это. Ей хочется, присев, изучить красивенькие, аккуратненькие бутылочки геля, паст, спреев, переформатировать методику хранения, развалить все и пересобрать заново, чтобы система стала интуитивно понятной, чтобы руки вслепую сами тянулись при случае в нужный бок. Над канонадой закрученных сопл химии полка с аккуратно сложенными тряпками, рулонами бумажных, бамбуковых полотенец, упаковками обычных бытовых салфеток из микрофибры и вискоза. И, отметив все это, я нахожу себя уже сидящим на корточках и изучающим описания на бутылках, прикидывающим какая и куда может в будущем мне пригодиться.

— Мы обычно пользуемся спреем с уксусом, — и Настя показывает мне помятую бутылку, на четверть заполненную неизвестной прозрачной жидкостью, вязкостью неотличимой от воды, что дает взойти подозрению в эффективности этого средства.

— Только много им не пользуйся, старайся экономней, и с тряпками тоже самое. Чистых мало. Все это надо до конца месяца растянуть.

— Хорошо, понял, — радость, взобравшаяся повыше, рухнула, оставив отдающей тоской полоску в груди. С этим, медленно тающим следом печали выбираю по-симпатичней лоскут ткани, которым можно было бы протереть пластиковые под дерево покрытия разных по площади и цвету, и даже форме — в углу неотмеченным до стоит равноправный, предлагающий шестерым усесть в круг стол, и кажется, что даже вкус блюд за ним будет иной из-за полностью изменившейся атмосферы трапезы, — столешниц. Но я отказываюсь протирать его первым, предпочитая сделать из него маяк, к которому буду стремиться, который будет вести меня.

Оторвавшись через 15 минут от круговых движений, оторвав руку от влажной, как воздух в Амазонии, тряпки, обнаруживаю себя замеревшим в удивлении от того, где вообще нахожусь, что уборка закончилась так быстро и

каким образом я не помню своих последних фантазий — неужели их не было? Напрягаю память в попытке показать самому себе отпечатки жизни последних минут, но что-либо вспомнить не выходит. Как-будто меня самого не было в этом теле, как будто оно само, по чужим лекалам, функционировало в пространстве. В сердце ползком, по чуть-чуть забирается страх, предоставляя мне время от него отказаться, найти способ, мысли защититься.

— Саш, ты закончил?, — Настя почти кричит из-за стойки. И за этот почти-крик мне хочется подойти к ней и обнять, склониться над ушком, прошептать благодарность и в отсутствии сопротивления опуститься на колени, расстегнуть ширинку ее черных, плотно обтягивающих ноги джинс, которые зримо — гармошка складок жира, спустить их с нажимом до колен и, залезавши от ее взгляда под выступающий живот, оттянув линию белых в розовых горизонтальных линиях трусиков в пропитавшемся потом, говном, смазке и мочой хлопке, припасть к ее клитору, в благодарность за то, что она вытянула меня из этого монструозного болота, наступающего и готового вот-вот поглотить.

А если она, вдруг, начнет отталкивать, то все равно встань на колени, сложи милостиво руки и начни умолять, чтобы разрешила, попробуй объяснить ей, что спасла тебя, если чувствуешь, что надо — заплачь, ее солоноватый от мочи клитор — это вкус твоей свободы, и если она решит испражниться на тебя — возрадуйся, потому что это лучшее, что могло получить такое ничтожество. Состояние полного освобождения. Дофаминовые нейромедиаторы отказываются от установлениях всяческих связей и зачарованы межстеночным дребезжанием, ни единой мысли нет, существо плавает в тягучем экстазе.

— Да, закончил, — нежно собираю свои приспособления, чтобы сложить их в купе и закончить на сегодня свою работу. Встав из-за стойки, Настю уже не нахожу, испарилась, наверно в раздевалке, в зале же вообще никого нет, только с мойки слышатся всплески разговоров. И перед тем, как выйти отсюда, пройти к нелогичной последовательности металлических шкафчиков, к тусклым от двух лампочек желтому свету, решаю раскланяться с этими не знающими уныния женщинами, и это прощание не столько с ними, сколько с той жизнерадостностью, которой они обклеили свой угол. «До свидания!» — улыбаюсь, чтобы быть причастным, хотя бы частично, к их веселости. «Да, давай, пока-пока» — еще в унисон, — «Завтра увидимся» — уже отдельно, от той, что сортирует в смыкающихся под 90* градусов двух высоких, до потолка, металлических шкафах посуду, их количество огромно, сотни, наверно, сложенных в десятки белоснежных столбцов тарелок, объемно выделяющиеся на фоне квадратной плитки с перламутровым оттенком, что делает комнату как-будто вырезанной из ряда одинаковых больничных палат, и она в своем белом кухонным халате только присовокупляет к этому ощущению свою явственную натуру, сокращая от больной фантазии до тебя до минимума расстояние. Но их смех, их настроение, белый свет, охватывающий пространство радостью — все это стерилизует от замогильного ее, 2,5х5 комнаты, потенциала. С произнесенными ее словами мое присутствие перестает быть здесь оправданным. Пора идти. И пока идет возвращение в коллективную утробу примечается, что симпатичны эти, опустошенные от звуков залы кухни, холодильные трюмы и замысловатые повороты коридоров, в которых теперь, постучав ногтями о бежевые в самом пасмурном оттенке стены, можно вызвать и поиграться с эхом; уже закрадывается идея, чтобы что-нибудь проговорить, но, как сорт элитного алкоголя, я должен молчать, храня выдержанность в эмоциях, чтобы невысказанное обещание этикетки так и оставалось только лишь обещанием, уводя от возможности коллег распробовать вкус хотя бы пары грамм личности, в беспорядке взращенной в перекрестии внешних воздействий и внутренней реакции. И делается это не из-за жадности, не из-за признания кого-то не-равным, но из-за боязни, что вкус этого пойла элементарно не найдет своего поклонника. И напоминание об этом, о важности сторонней (а может, лучше, потусторонней?) оценки заставляет перед последним поворотом, оканчивающимся тенями от скудного коридорного освещения, открывающим в рамках дверного проема пространство утробы — общей нашей раздевалки, — внутренне собраться и нацепить на лицо одну из своих верифицированных форм, согласованную для употребления в деловом коммьюнити. Но и она, раздевалка, почти пуста, и те, что переодеваются, не обращают внимания на мои метаморфозы, не оборачиваются, не воспроизводят фа, каждый из двух, по коже — родившихся ближе к южным границам Узбекистана, — ребят, стоят с опущенными головами на выделенных им местах. Перебрасываю взгляд с одного на другого, пытаясь осознать и задаваясь вопросом: «А ты? Тебе что тоже не интересно, кто к вам сюда зашел? А тебе?». И их равнодушие равнозначно «нет». И этим своим поведением они наносят удары, с которыми я, упершись в свой ящик, хочу разобраться, кто я такой вообще и почему не вызываю хотя бы чуточку реакции у других? Существую ли вообще? Наверняка это я опять виноват, я, всегда я, надо было быть просто дружелюбней и улыбаться ласковей, тогда меня бы заметили и захотели бы дружить, и даже, может быть, сами бы подошли познакомиться и рассказали бы что-нибудь о себе. Эти мысли начинают вихриться в бесконечном круге, только меняя, изредка разбавляя новыми, порядок слов, сохраняя при этом общий смысл послания, но усиливая физически болезненную отчужденность. И только с шагами последнего из парней я нахожу лазейку, чтобы выскользнуть из пыточной, которая, кажется, только ждет того, чтобы приветливо раскрыться за следующим поворотом снова…

Глава 5

Голова в головокружении запрокинута, чтобы не смущаться потерявшей опору реальностью, закрываю глаза, и сосредотачиваюсь на звуках вечернего города, какие-то обрывки их отбираю для памяти сразу: нравится и записана уже ругань, доносящаяся со стороны барной слева улочки, где несколько парней по традиции сцепились, причину ссоры выдает частое повторение имени «Аня» (кажется, что конфликт можно было бы разрешить быстрее, если бы стороны прямо высказали закамуфлированный в сути дела вопрос: «Кто ее ебать может?»), почти в упор — с нарастающей громкостью девичьи голоса, живо обсуждающие свои отношения, забивают в какой-то миг эфир только собой, и как ты не уворачивайся, разве что решивши закрыть уши, все равно проинформирован, что парень сделал одной из героинь замечание, которое та посчитала выходящее за рамки допустимого, сразу возникает желание узнать границы этого допустимого, чтобы было можно, примерив роль аналитика, дать свою ей оценку, гудки же машин остаются беспримесными как непреходящая фонограмма города. И только насытившись открываю глаза… небо, какое же оно красивое ночью, может ли еще какое-нибудь из его суточных одеяний участвовать в эстетическом соревновании с ним сейчас? И в голову приходят грозовые облака и уносящий к ним мысли ветер.

Ухожу с работы не из темноты парадного входа, в которую спускался утром, а с других дверей (через контрольный пункт, на котором охранник оскорбляет время сканвордом, он даже не пытался вычленить и выискивать что-то подозрительное в 5—6 мониторах, что окружали и нависали над ним, изображение на каждом было разделено еще на 6—8 маленьких картинок с камер, разбитый ими мир со стороны и при первом взгляде не един вовсе, изображения диссонирующих друг от друга миров), выходящих на смежную с этой высоткой улицу, опуская голову — заземляясь ближе к материальному миру, — упираюсь взглядом в освещенную к этому времени фонарями и от этих фонарей казавшуюся неоновой бетонную, в светлых бежевых оттенках стену, тянущаяся метров на тридцать оканчивается воротами в остриях на концах прутьев решетки. Но отсюда рассмотреть, что скрывается за ней, не выходит, но угадывается, по попеременно торчащим веткам с черной листвой деревьев угадывается… угадывается сад.

От траты времени на глупые эстетические воззрения отрывает меня моя рациональная часть, парой коротких толчков пихающая двинуться скорее домой, где можно будет отпраздновать это скорое, по меркам мегаполиса, возвращение, не заканчивающееся в спешке сваренным пакетиком гречки и жаренной курицей, а предлагающее несколько «полезных» минут, которые при надлежащим усердии могут превратиться (о, боже) в час живого времени, живого потому, что время вырывается из функциональной части, разрешая утратить себя и насладиться собой. Аргументы импульса тверды и я вприпрыжку пускаюсь в обратный путь, но выбираю именно открывшуюся только что дорогу, я даже не знаю точно ли она приведет меня туда, куда нужно, но мне хватает общего с правильным направления, чтобы, оставив сомнения в том месте, где их нашел, выйти в путь на встречу к тем голосам, которые раньше с прилежанием записывал.

Переулок наполовину скрыт в полумраке вечера, но пока мой путь пролегает по его освещенной стороне, где уверенность еще не уходит из тела, я могу поприглядываться к шероховатостям окружающего пространства, фиксируя и запоминая мелкие неприглядные детали, открывающие каждая по-своему, но с разных ракурсов реальное. Слева, справа, поочередно возникают разные по конструкции, цвету, форме, вероятно и по назначению, людям, которые в них живут, разговорам, которые в них ведутся, мыслям, которые в камне, дома. И тот, который раньше я досмотрел только до ворот, с каждым шагом открывается мне ясней, за решеткой, дальняя сторона которой раньше не рассматривалась, я нахожу дом из архитектурных журналов: двухэтажный, окруженный зеленью, допустивший эту зелень, как дерево мох, на поверхность второго этажа, что превращает эти его окна «в пол» и стены, и всю его конструкцию в целом, в элемент не города, но сада. Простая дверь из красного дерева венчает вход, с тянущейся к ней от отделяющей территорию коттеджа от грязной улицы высокой металлической калитки аккуратную вымощенную дорожку, что растет вдоль подстриженного под сантиметр газона. Внимание привлекает небольшое затемненное окошко, будто вырезанное в бетоне стены сразу слева от калитки. Какую роль оно выполняет? Неужели владельцы этого дома — торгаши, которым удалось хорошо раскрутиться, но которые сохранили привычную им методику ведения дел, выдавая и принимая товар и деньги по определенным часам через единственное рабочее отверстие? Ответ приходит с тонкой части бетона, разделяющей калитку с воротами, с висящей на нем аккуратной позолоченной прямоугольной табличкой с без грамматических ошибок русскими буквами:

«Посольство Швейцарии»

Режим работы:

пн.-пт.

10:00 — 18:00

И если сторона Швейцарии предлагала некое единение человека с природой, то противостоящее ей, то, чьей стороной пользовался я и к которому был ближе, посольство Океании предстало законсервированным в цементе замком, спрятавшимся от всякого внешнего наблюдателя, ощетинившимся колючей проволокой поверх сплошного забора, с окнами-бойницы, самым дружелюбным элементом которого стал его пропускной пункт с полностью завешанными жалюзи окнами и подписями в углу них: «Пуленепробиваемое стекло». И, кажется, что архитектура эта есть проекция восприятия мира, присущая каждой из сторон. И мысль о том, какая, должно быть, пропасть разделяет самосознания этих властей, вызывает горькую усмешку на моем лице при взгляда на трехметровую ширину проезжей части. Рассуждения перескакивают на ту страну, в которой живу я сам, захотелось определить к какой стороне Эрефия ближе, и довольно быстро прихожу к удручающему для себя результату. И фигура врага выросла в моем представлении до жизненно необходимой для государства, фигуры, от которой она не просто не может отказаться, но в поисках которой живет. И если есть у тела государства бессознательное, то оно, должно быть, регулярно и само создает себе такие желаемые тайно сущности. Но и давно пора мне отказаться от этой своей рассудительной философской стороны личности, ни разу не принесшей мне хоть сколько нибудь значимые дивиденды, зато регулярно осуждаемой близкими. Окончив мысленный диалог подобным образом, я сосредотачиваюсь на дороге, на ладно приложенных к друг другу (пускай местами и слегка выбиваемых из одной линии, разноуровневых) квадратам плитки, и начинаю прыгать по отдельным ее частям, тем, которые положены в дисгармонии к предлагаемому общему узору. Тяжело растет скорость прыжков, и когда плотность воздушного потока становится такой, что начинает резать глаза, забава начинает пугать, ноги зарываются на следующем шаге, оставляя в теле от прошлого только опрокидывающую это тело инерцию… К сумрачному участку дороги я подхожу с саднящими коленями и спокойным шагом, пристально вглядываясь в лампы широких барных витрин по обе стороны от себя, возникает желание спрятаться в теплоту одной из них, окунуться в пьянящую замутненную атмосферу шалмана, но желание мимолетно — пресекается нарративом противоаргументов, верхновествующий которых — напоминание о вторнике, логически тянущим за собой среду, четверг и пятницу, обязательства, связанные с ними. И вес их обратно пропорционален скорости, с которой желания выпить нет. Переключаюсь на людей — тех же мотыльков, облепивших подъезды и урны, ведущие к барам, языками как крылышками создающие постоянный гул здесь, периодически взрывающийся смехом, конфликт, далеким свидетельств которого я стал, кажется, что давно растворился, его и не было здесь — настолько благожелательная обстановка в этой среде пьяни. И стоило мне начать всматриваться в людей и глаза уже только выхватывают одних девушек, периодически — милых парней, последнее обстоятельство сначала напрягает, но я быстро нахожу оправдание этому: на него мой взгляд упал случайно… и второй раз — случайно… и сейчас тоже… и сейчас, в третий раз — тоже случайно… и вообще… хватит считать. Животная пасть инстинктов оскалена, обильно отекает и пузырится. Примечаю одну, особенно поправившуюся мне девушку со светлыми, средней длины и уныло лежащими волосами, если бы мне так не нравились женские волосы, то их можно было бы назвать жирными патлами, но они мне нравятся, как нравятся ее непрокрашенные темные корни, ее слоновой кости белая кожа, демонстрация которой обрывается еще на шее, обтянутой воротником черной водолазки. И ноздри расширяются, пытаясь уловить ее запах, но расстояние в метры и завеса табачного дыма отталкивают выросшую до мечты ее, мне достается только мимолётно брошенный взгляд, задержавшийся, буквально, на чуть… Может стоит подойти к ней, может она даст свой номер телефона, может она спасет меня, может она даст? И глупые мысли отброшены, найдены десятки причин «не подходить», и чтобы скорее выбросить ее образ из головы, я замещаю его повседневной неинтересной рутиной, которая не приживается и отскакивает непрустовскими заплатками, и чего такого же сладкого я могу найти в катакомбах памяти? Она, память, предлагает мне откровенный эпизод с обнаженной Настей, его я принять не могу физически, потому что дыра, разверствующаяся за этим в сердце, способна уже поглотить целиком. Но ведь не одна она у меня была, ведь была же Кристина. Помню. И Маша тоже. И чтобы отвлечься от плеяды их всех, потому что одно напоминание о Насте, даже быстро отброшенное, породило беспредельное уныние, я лезу в карман джинс, чтобы достать оттуда телефон, залезть в Xinder, посвайпать вправо максимальное количество девушек, уверовать, что что-то сделал, чтобы улучшить свою личную жизнь, успокоиться на этом. Занятие занимает меньше пяти минут, потому что возможные пассии безоценочно отскакивают вправо картинками, не интересует ни их внешность, ни их возможный внутренний мир, на описание, а значит на своего рода обналичивание, которого они потратили немного своего времени. А ведь присовокупляя к витринной обложке из сисек, жоп и лиц что-то описанное словами, нам дается понять, что эти слова в ней все же циркулируют, что есть заявка на отличие от других таких же сисек, жоп и лиц и завуалированно — на знакомство не ради ебли. Другие, горделиво, оставляют свой профиль голым, изредка отмечая ценную информацию в виде единиц интереса и знаков зодиака, которые как будто должны сказать все за нее, и они действительно говорят, но звук их голосов в моей голове наврядли понравятся собеседнику. Девушки, уверовавшие в философскую силу своей вагины, убеждены, что ее вкус отличается от миллионов бьющих тем же экстрактом источников. И насколько печальной представляется их старость, когда то, на что они так полагались, перестает быть вожделенным. Низвергнувшиеся королевы. Какое-то время после того, как телефон возвращен обратно в карман, палец запрограммировано клацает в воздух.

Переулок с барами поворачивает и выводит к проезжей части. Каждый пролетающий автомобиль на противотоке накрывает искусственным ветром, что напоминает мне ощущения перед грозой и потому ловится голодным лицом. Переход регулируемый светофором — перед лицом в пяти метрах, и пока горит красный, фиксация его цвета проходит безусловно, если в этих сигналах и есть какая-то система, то ее расшифровкой я займусь позже. Cегодня мне безразличны и люди, с которыми я ожидаю конвенциональный зеленый, дающий право прохода. Сказывается усталость рабочего дня и общая опустошенность. Удивительно, но выйдя на этот освещенный проспект, напитавшись звуком ночного города, оплесканный автомобильными потоками я успокаиваюсь. Жизнь уже не представляется беспросветным мраком, в ней появились кое-какие тут-там проблески, которые теперь можно взять к себе в поддержку. Неожиданно сильно радует работа, за которую мало платят и с чьей сутью я не согласен, она подмешивает немного растворителя к едкой смеси в осознании тщетности жизни. И пока живительные капельки замерли на оплесканных радостью внутренностях, а я сам перехожу под клокотание приостановившихся автомобилей, обгоняет, толкая в бок, высокий парень и, не оборачиваясь, заныривает в подземный переход. Его вторжение рождает мысли, требование ответа, внутри высыхает оставшаяся редкая влага, сумерки в черепной коробке сгущаются и, подавленный, почти в истерике, еле сдерживая горькие слезы от обиды к устройству мира, который так скоро взыскал выданный мне кредит счастья, дрожащими руками вскрываю футляр наушников, чтобы убежать в них в музыку, замыкая (пока не окончательно) мир на себя.

И пока агрессивный тембр накидывает злости в уши, осматриваю проход, в который я спустился вслед за обидчиком. Низкие потолки, оранжевое освещение и уже закрытые алюминиевыми ролл-ставнями справа сбоку киоски — привычная картина для таких мест, также привычны редкие подписи, выполненные маркерами на облицованной плиткой стене слева, на ребрах алюминия, вычурные, с обилием случайных закорючек и зигзагов, короткие, часто ограничивающиеся словом. Интересная попытка заявить о себе, в знаках выразить свое наличное существование и высказать протест, присущий всякой молодой поросли. Но от дальнейших раздумий отвлекает меня следующая композиция, оказывающаяся насыщенной инструментальными отыгрышами, успокаивающими, переключающими фокус внимания на себя и перекладывающими теперь уже на окружающее свою мелодию. Мозг накладывает ее на шествующих мимо людей, и у него почти без зазоров получается это сделать, но до полной синхронности недостает такта, зато музыка идеально гармонизирует с неодухотворенными предметами и вещами,

(бычки от сигарет, скомканные белые чеки, бумажные стаканчики из-под кофе, отличающиеся выписанным на поверхности брендом, среди которых не вижу зеленых из старбакса — вещи слишком ценные, чтобы ими просто так разбрасываться, — копейки мелочи, потертый черный куртец в каплях, кажется, крови, бусинки ожерелья из бижутерии, синий из школьной поры колпачок от ручки, рукавичка),

наполняя их потерянной страстью, заставляя их танцевать, поднимая их поочередно подсвеченными перед моим взором, становясь аранжировкой себя. И чем сильнее раскручивается музыка, тем гармоничней вписывается все окружение в ее, музыки, повествование. Подземка заканчивается быстро и, выйдя, я не узнаю окружающую обстановку, что бросает мгновенно в холод и парализует на то же мгновение. Но этот приступ к земле, как в прошлый раз, не прижимает. Обращаюсь к мобильному, который должен помочь вывести меня из бетонных чащоб, перед которыми я оказался выплюнут.

Дюжина темно-серых многоэтажек восходит перед лицом вертикально, попытка рассмотреть, где они кончаются, заканчивается болью в шее, впихнуты в метрах друг от друга, что сгущает тьму в проходе между ними до с решеткой шести нулей.

И пока пальцы настраивают приложение, принимаюсь за анализ себя, чтобы разобраться в этих, преследующих меня сегодня все чаще, эпизодах паники и страха. Кажется, что они начались после того сна (или это было видение? я не знаю как можно описать произошедшее… и можно ли его вообще корректно описать обычными, стандартными словами? такое чувство, что в пространстве того ресторана я оказываюсь под воздействием внешних сил, которые вытягивают из меня (что они из тебя вытягивают, глупышка?) что? Разум? Душу? Но лучше выкинуть это сейчас из головы, я рискую оказаться опять в том же состоянии, что тогда, но там бы окружающие что-то заметили и помогли мне, надеюсь, что помогли бы, ну а кто поможет сейчас? Я тут один, стою на улицу, кликаю в телефон, сколько зарядки, кстати, осталось 18% Надо скорее добежать до дома, запереться у себя, включить что-то веселое, отвлечься а завтра проснувшись я уже обо всем забуду как будто ничего не было ведь по правде ничего не было ведь не могла же стена исчезнуть не мог же начать идти снег но я же чувствовал его чувствовал своей кожей и видел глазами… но нет Это видение Нет мне просто показалось я просто устал разыгралась фантазия ничего не происходило просто тот мужик зло на меня посмотрел и я застрессовал плюс все усилилось уже имеющимся стрессом от работы и той обстановки что у меня уже есть По итогу стресс стресс стресс надо шоколадку себе купить. И успокоенный этими мыслями улыбаюсь.

Успокоившись, я по-настоящему, сфокусировавшись и как будто в первый раз, смотрю на экран мобильного телефона. Он, мерцая, выдает маршрут до дома, выстроенный послушанными пальцами. Их работа ускользнула от меня, поэтому сейчас я хочу убедиться, что все еще управляю ими, что они не обладают отдельным от меня нарративом желания, сосредотачиваюсь на движении одного большого пальца, сосредоточено посылаю его нажать на значок компаса, который должен четко зафиксировать мою геолокацию и подстроить карту под пользователя. И когда движение фаланги пальца в точности повторяет мой мысленный посыл, окончательно расслабляюсь. Яндекс говорит о 13 минутах ходьбы, я доволен этой цифрой, она поднимает в сознании картину обещания: меня, сидящего на кровати с книжкой, глядящего на часы, чья минутная стрелка висит в третьей четверти, а короткая еще только подкрадывается к верхней точке этого круга. Жизнь прекрасна.

Приободренный шагаю под сменяющиеся песни из разношерстного плей-листа, уже давно закончилась классический перебор и играет что-то свежее от рэп-исполнителей. Песня о пиздостраданиях, я люблю пострадать, это опустошает, представляется чем-то таким, что освобождает пространство для последующего его наполнения.

Мой путь какое-то время тянется по тротуару, который выводит на следующую улицу, окруженную каменными изгородями, за которые заглядывать не хочется. Изредка обгоняют автомобили, на секунду заставляя инстинкты пускать ток по спине, но к третьей машине эта реакция уже не активна, остаются только отдельные воздухом в спину толчки, которые через раз смешат, и когда маршрут электронной карты утягивает меня в один из переулков, оставляю тротуар тянуться дальше, а автомобили нестись к их следующим жертвам.

Эта часть маршрута пролегает по темени хитрых зигзагов дворов. Между домами, которые венчают по бокам вход в это место, не хватает арки. Она бы придала нужную величественность тьме, которая лежит здесь на всем и которую я предвзято опасаюсь. Дорога тянется по узкому асфальтированному коридору, на котором попадаются неотличимые по цвету, а потому невидимые, люки, в которые, спотыкаясь, проваливаешься. Равновесие удерживается еще функционирующими аппаратами тела. Слух и тактильные ощущения обостряются, зрение выхватывает из окружающего пространства только силуэты: одинаковые припаркованные машины, лестницы, поднимающие до полностью черного, металлические таблицы с на незнакомом языке надписями. Этот двор, принадлежащий нескольким высоким офисным зданиям, чья облицовка в плитке без бликов, заканчивается, выводит мягко к длинному переулку, освещенному полной луной. Глаза какое-то время привыкают к новой обстановке, шарят и прилепляются к строительной серой простыне, свисающей на бок идущего справа дома, она процентов на 80% освещается луной, отражает этот свет, освещая мне дорогу. Не уверен, что это сделано лично для меня, но все равно к людям, накинувшим ткань сюда, вспыхивает нежность. На земле под ним получается различить оградительную ленту меж коротких столбцов, но от чего она отделяет увидеть не получается, да и многое другое из обрамления окружающего не удается рассмотреть точно, что формирует контрастную потребность завтра этой же дорогой вернуться на работу — все изучить. После быстрого пребывания в подвешенном состоянии формируется окончательное решение, имеющее претензию изменить судьбу.

Прохожие мне здесь почти не встречаются, да и с теми, попадающимися, мы силимся не смотреть друг другу в лицо (немного попахивает Кафкой, да, сладкий?), отворачиваемся в притворстве чем-то отвлеченные в сторону темных, с неотличимыми отражениями, зеркал. Всю эту часть пути я не выпускаю телефон из рук, изредка подсвечивая им землю под ногами, чтобы рассеять сгустки тьмы — обрести уверенность, но стараюсь этим не злоупотреблять, потому что в голове, с каждым его использованием, всплывает опасливая дума о лимите зарядки аккумулятора, он в этом проходе обвился с сердцем тревожными шнурами, и, кажется, что одно уже напрямую зависит от второго и попросту прекратит биться, если зарядка закончится. Но затемненная часть дороги скоро обрывается, открывает мне освещенную фонарями улицу, маршрут до дома угадывается интуитивно — еще один светофор и я буду идти по знакомым тропинкам. Бросив последний взгляд на Яндекс-карту, которая оценивает длительность оставшегося пути в 5 минут и, убедившись в верности своих выводов, пускаюсь идти. И чем ближе я к дому, тем больше житейских мыслей меня посещает, вот уже мысленно разбираю холодильник и кухонный шкаф, ищу из чего приготовить себе ужин, советуюсь с желудком, возрождающим себя в восприятии урчанием, отвлекаюсь на Машину арию в душе — улыбка освещает лицо, уношусь к истории нашего знакомства с ней и, почувствовав печать на этих воспоминаниях, отказываюсь от их припоминания — возвращаюсь в мыслях к холодильнику, в котором замечаю банку с тунцом, к нему рис, лежащий на нижней полке навесного шкафа, в ряду коробок, — идеально — потому что в пакетиках и варится быстро, а сок из банки отлично размягчает рисовые зерны. И вроде все уже есть и заходить в магазин не требуется, но я не могу отказать себе в этом. «Я» требует награды за день, в котором оно показало себя молодцом, в котором ластилось к жирным, вонючим Другим, в котором терпело словесные и интонационные иглы, вонзающиеся в за самооценку нейроны, которые теперь придется, лелея, отращивать заново, а пока верховенствующее «Я» требует наказания тела-инструмента, даже не наказания, а приведения к положенному месту, доказывает мое бесправие владения им, объясняет случайность возникновения. В каком-то смысле «Я» хочет освободить сознание от репрессивной практики плоти, развернуть шлюху в область чистого духа. Она достойна наказания, пока не докажет обратного…

Глава 6

Сережа симпатичный, интересно у него есть девушка? Не было бы, я бы могла начать чаще ронять рядом с ним то резинку, то что-нибудь еще, чтобы он мог получше меня рассмотреть.

— Сереж, сделай мне кофе, пожалуйста, — и Настино лицо озаряет улыбка, которую она силится сделать как можно более милой, ее старания угадываются и в сощуренный, улыбающихся глазах.

— Как обычно? Латте?

— Да, — в подтверждении слов она качает вверх-вниз головой.

Для ее взгляда Сергей предоставляет спину, разворачиваясь к рожковой кофемашине, занимающей половину места на столе за ним.

Какая у него широкая спина, за такой легко спрячешься… даже видно не будет… а в кровати под ним даже двинуться не сможешь… ммм я бы это проверила, конечно.

Настя, положив голову на руки, мечтает. Из подсобного, неогороженного кармана, служащим перемычкой между коридором, еще спрятанным под ширмой, и основным залом ресторана, слева от мойки и бара, выходит в привычном для нее быстром темпе Светлана Николаевна, одетая в классические для себя черные джинсы и блузку, оглядывает ребят и, сделав какие-то выводы, фокусируется на девушке:

— Насть, ты сервировку сделала?, — в тоне в избытке претенциозные нотки.

— А? Да… нет, в смысле нет, я хотела подождать пока новенькие придут, чтобы вместе с ними это уже сделать, — пауза — Ведь их учить надо.

— Ну да, надо, ладно, молодец, — и ее губы, разукрасившись изгибом, заканчивают фразу. Она на какое-то время подвисает в неопределенности, мечась в нанометровом нейронном диапазоне, пытаясь понять, что следует делать дальше. Но это состояние мгновенно и проходит за неполную секунду. В виде похмелья в ней остается злость на себя, что позволила себе такую растерянность, но она оставляет ее без выражения, остановив потребность высказаться. Таким образом она бы доказала самой себе, что произошедшее является чистой случайностью: ввела бы эту растерянность в окружающих, воспарила бы в их растерянности выше, и затем, придя на помощь — сгладив возникшую сбивчивость, — доказала бы самой себе свое абсолютное знание ресторанной сферы и заслуженность занимаемой должности. Но слова останавливаются на три четверти расстояния до рта — их останавливает короткопунктный моральных кодекс, на который она опирается в своей работе начальника. Такое проявление чувств — бесправные обвинения — она сама себе воспрещает, что сейчас не избавляет от злости, но является неким утешением допущенной ранее оплошности.

— Сереж, сделай мне тоже чашечку кофе, пожалуйста, — и идет пробивать его за половину стоимости в кипере, не останавливаясь — Насть, принесешь мне его потом.

Слова и ощущение непотерявшейся от ошибки власти приносят ей искомое умиротворение. К своему рабочему столу она подходит уже, слегка постукивая мягкой подошвой кед. Садится и принимается внимательно изучать график смен своих сотрудников, отмеряя взглядом и тех, с кем ей сегодня работать и того, кто ее должен сменить завтра. Виталик. Она даже не видит в нем полноценного мужчину. Слишком мягкий, даже не для нее — для любой, пластилиновый, просто придаток, приказы ему можно говорить прямо в лицо: да, дорогая? — помой полы, приготовь поесть и вынеси мусор. А потом отшлепай себя чем-нибудь. -Твоим коричневым кожаным ремнем или взять что-то по-массивней? — Ой, да чем хочешь. — Хорошо, дорогая…

Диалоги с ним в каком-то таком ключе должны проходить. Просто смотрит тебе в рот. Нормальных мужиков совсем не осталось. От мыслей ее отвлекает звук дребезжания. Так обычно стучит ложка о блюдце, она узнает и радуется ему. Слава богу. В глаза — «спасибо», с добавлением «Настя» это же слово на повторе вслух. Она с удовольствием насыпает себе немного принесенного тут же сахара, мешает аккуратно по-часовой стрелке гранулы — движение все больше ритуальное, — повторяя звук металла о керамику, сосредоточена на черном водовороте. Размешивание заканчивается после двадцатого повторения — ее константа из формулы идеального вкуса кофе, ложка опускается — раствор готов.

Из кухни в зал заходит новенький официант, без бейджика, в мятой футболке и синих джинсах, идет к киперу открывать смену. Его волосы — взлохмаченный черный, лицо без единой морщины, кожа по характеристикам ближе к мрамору, острые скулы и нос разрывают структуру, насыщая бельведерский профиль углами, и эта угловатость одна из главных особенностей его внешности. Будто вырезан из бумаги ножницами, не верится, что его длинные пальцы могут выпрямиться до конца и перестать быть согнутыми в средней фаланге, коленки формируют на джинсах конусы, плечи заостряют футболку, его бледность почти болезненная, он Светлане Николаевне понравился почти сразу, неопределенность продержалась не дольше спокойствия в коей пребывает секундная стрелка, удовольствие начало разливаться по внутренностям, словленное лишь бессознательным понимание, что с момента, как он провел карточкой по киперу, он в ее власти, даже заставило тело ненадолго потерять ориентацию в пространстве, что сорвало явственные, про себя, благодарности Богу, что сидит сейчас на диване. И досада, приличиствующая быть легкой к его форме одежды, разрастается, а она даже не пытается ее унять. Ее вместе с ней полнит эйфория.

Она удивляется, как новый сотрудник прошел вчера мимо нее и почему она его не заметила сразу. Наверно, с ним разговаривал Максим, не могла же я забыть встречу с ним. За подсказкой Светлана Николаевна лезет в график, находит там вписанное от руки имя, выкручивая громкость голоса до верхней границы, за которой он уже должен переходить в крик, произносит:

— Илья, подойди ко мне.

Он оборачивается, кивает и, добив нужные кнопки карточкой, планирует в ее сторону.

— Илья, а где твой бейджик?, — слова звенят замками, кои сдерживают прямой упрек.

— А?! Я не знал, что его нужно было взять. Мне никто не сказал об этом. Простите меня, пожалуйста — почти плачет.

— Илья, в заведении ресторанного типа без бейджика не ходят. Подойди к Насте, пусть поможет тебе его сделать. Скажи, что я сказала, — на секунду она даже убрала руки от чашки, которую так рада была недавно получить.

— Да, хорошо, а что мне ей сказать?, — приказ должен быть высказан четко, это является одной из составляющих приказа для воли.

— Чтобы сделала тебе бейджик. Вот такой — и Светлана Николаевна выпячивает слегка грудь, демонстрируя закрепленную на нем пластинку с отпечатанным именем «Светлана», — теперь понятно?

— Да, понятно, — Илья довольный, как кот после сметаны, улыбается.

Его ответ приглушен ее мыслями, которые, вихляясь, подмечают, увлажняя, что несколько секунд тот внимательно рассматривал грудь. Взгляд вскользь на его ширинку, идентифицирует, увеличились ли объемы. Но к досаде признается, что нет. Невысказанно, бессознательно: упрек к себе самой; желание быть с ним мягче — четко очерненная заявка в сознание; образ его сумевшего рассмотреть и возжелать в ней женщину — тот потенциал, к которому ее тело устремилось, но бессознательное уже знает, что в решающий момент та, поторговавшись с обязательной отрицательной своей частью внутри короткого мысленного диалога, предстояще-подготовленная, за дешево продастся, продастся за любое, самое призрачное проявление усилия с его стороны, пусть это даже будет просто жест.

— Ладно, Ильюш, иди работай, — уже без сокрытия ласково.

Мальчик разворачивается, уходит, и она провожает его, дословно из мыслей,«милую попку», спрятанную под мошней денима, пока (но только пока), провожает до момента, когда он соприкасается с другой. Закапала кап-кап ревность, от которых она отворачивается к графику и своему остывающему кофе. В голове стучит обязательный молоточек, призывающий вернуться ее к тому, что дает ей деньги. Рассматривает в упор разнобойно отмеченную черными точками таблицу, точки, с первого взгляда, без порядка, в хаосе по клеткам отдельных прямоугольников. Через несколько секунд между некоторыми из них устанавливается связь. Заглавные к строкам имена в точках по датам местами совпадают. 11 апреля: метками соединены имена Светланы, Виталика, Ильи и Насти. 12 апреля ее прямоугольник бел, 13 — тоже, отметка преследует ее с 14 и дальше до, до густой черной вертикальной полоски, разъединяющей предыдущие со следующими семью столбцами. Имена с кем точка ее не объединяет — из другого племени — неинтересны. Ожидание 14-ого почти роднит с Александром-Анастасией. Вспыхивает спектр, связанный с первым, второй: изображение-чувство-чувство на экране почти разделенного надвое, в помехах и с рябью по бокам, внутреннего взора — сидящая на стуле широкая спина в белой футболке — их первая встреча — симпатия — почти забытый сахар слабости — желание уступать> стоящая рядом, облюбованная одним солнцем, у скамейки, почти в упор, до взаимного связывания ворсинок с кожи, и ощущение теплоты, то ли ее, то ли фантомно — забота с крапинками любви — как будто часть чувств, предназначенные для другого человека — гордость идет с коротким визуальным пояснением того разговора, где Настя признается в наличии у нее своих планов на будущее. С этого момента 14 апреля привязывает к себе чувство спокойствия. И это расслабляет ее уже сейчас, поднимает желание-самой-последней-сигаретки, которую когда-то сама себе обещала, но стремление сломалось и осталось на лагающем повторе на следующие 10 лет, но сформированное таким образом желание подгоняет ее сейчас сильнее, сгущается нависшим грозно общением рабочего дня, который непременно настанет.

Но и Раздумье над этим заканчивается уже в пути, в коротком полусогнутом старте на полтора метра с дивана, уверенное «да» желанию говорит сама себе за срединой линией зала. Размышление перекидывается на предметы требуемые ей для расслабляющего времяпрепровождения: ощущение пачки в кармане джинс передается прямыми углами, дочерчиваются соединяющие их прямые: то ли фантомно, то ли ее. Зажигалку проверяет, сунув руку в правый передний карман, находит, расслабляется до желания ступора. С гладкой поверхностью играют мочки пальцев, поднимаются до кнопки поджига, теребят, останавливаются на выходном отверстии, готовящегося взорваться огнем, ласково по каемке, уже вожделея, отправляет большой палец на бок — запечатать название ласкового зверька, смутная надпись «Criket» всплывает в голове, сопровождаемая подозрением на ошибку…

…поверхность встречает, запуская ветер в волосы, яркость бьет по глазам, и с каждой ступенькой, радость полнее, плещется в такт хода, воодушевляет и дразнит. Солнце отбелило на веранде столы, их охра подкрашена оранжевым и серым от подушечек, лежащих на стульчиках. На спинках — тех же цветов разномастный флис пледов. А я разве говорила их выносить сегодня? Стоит в недоумении секунду. Вроде да, в любом случае это правильно, до обеда сегодня еще можно, пусть постоят, с этим эйтеловирусом непонятно, что в городе вообще происходит. Не закрыться бы. Хотя короткий отпуск бы мне не помешал, но на что жить-то? Ее диалог прекращается и фокус перемещается на руки, отдельно — пальцы, на длинные белые палочки из помятой пачки и надоевшую гладкость. Щелк! Подставляет свое лицо Солнцу. Отскакивает им в тенечек сразу по прошествию затяжки. Задумчива. Радостно покачивает верхней из двух скрещенных для удобства (?) ног.

И кажется, что город живет своей обычной жизнью. Частота гудков, перемежаясь с матом про себя, вслух — самому себе, вслух жене, вслух комментариями к жестам другого и сильно реже — напрямую ему, водителю соседнего, опустив боковое стекло автомобиля. Последний случай создает реальные риски не-знакомого, а значит с иголками конфликта, появляются риски утери верности воззрений — угроза более тяжеловесная нежели синяк на лице, который еще может получится «продать». Камера отдаляется от двора ресторанчика, возносится выше, охватывает весь Басманный район со взглядом на Солнце. Звезда, не скрытая облаками, припекает грубо, что, как будто, отпугивает и понуждает сюжет вернуться к PizzaDiz c другой, скрытой от света стороны…

— Да, нет, я понял, держать двери закрытыми, никого не впускать без особого разрешения. Понятно. Да, да, хорошо. Завтра меня Евгений сменяет… А? Эээ, но у меня по графику рабочие смены заканчиваются… Понял, хорошо, — на лице Игоря застывает отображение внутренней борьбы. Еще чуть-чуть и к собственной радости сдастся, чтобы задать не-по-регламенту вопрос, но на противоположном конце трубки гудки — короткие точки, свидетельствующие, что разговор окончен. Решимости на «перезвонить» нет, цена такого «нахальства» на степень выше, чем в разговоре простое, но не оправданное в приказ-действие системе, вопрошение.

Он откидывается, окидывая в напряженном безразличии сетку мониторов, на спинку дешевого офисного кресла, сосредотачивается над тем, что только услышал. «Здравствуй, Игорь, с сегодняшнего дня у нас запрещается вход в здание без особого разрешения, подписанного мною»… «меры противоэпидемиологической защиты»… «двери держать закрытыми»… «никакой серьезной опасности не несет»… «отнестись ответственно»… «тебе настоит не покидать своего рабочего места в течении следующих нескольких дней»… «Завтра твоя смена?»… « …оплата в двойном размере»… «возможны определенные карьерные сподвижки»… Последние две части смакуются, ими он ласкает себя с четверть часа, по прошествию которых отскакивает и сидит уже с выпрямленной «по уставу» спиной. Ментальная мастурбация эякулировалась ответственностью, с которой он решает впредь, безусловно и всегда исполнять свои обязанности. Но поиски воплощения этого чувства заканчиваются решением «перекурить».

Слова, сказанные им руководством четко вычерчены еще в сознании, что заставляет уже в переулке, куда он вышел, принять неспешно роль следователя… с подозрением осматривает проходящих людей… пара молодых людей, убывающих мимо в спешке, задают вопрос: «Куда торопимся?», и, действительно, куда они могут так торопиться в это утро вторника? Тот, кто должен быть на работе, уже давно должны на ней быть, а может на пьянку идут, или с? К бабам? Помогать третьему с переездом или успеть купить подарки к празднику? Ладно, допустим, но все равно подозрительные. Открепив от них оценивающий, усиленный вниманием после телефонного разговора взгляд, перебрасывает его на сканирования остальных субъектов: девушка с ребенком, но мелкий слишком капризный — маскировка? Может так она и задумывала, вжимает, неморгающе, устройство, и уже в самом начале исследования лицо цели окатывает его, оператора, обнажившегося наголо, нагого, без даже листа, за пультом машины — глаз, и, кажется, также пристально начала всматриваться в него самого, кажется, уже залезла этим взглядом в кишки и шерудит там, пальпируя тонкую и толстую, подбираясь ближе к дырке, Игорь отказывается продолжать контакт, отдает себя, на первых порах отыгрывая спокойствие, сигаретке, втягивает режущий дым в легкие. Вместе с тем, как сокращается сигарета в границах, взродившиеся подозрения он отпускает, оставляя себе из разговора только последние его звенья. И день ускоренно идет на убыль, накидывая к последней затяжке сумерки на небо, свидетельствующие о заходящем солнце.

Вернувшись к своему рабочему месту через двое пластиковых дверей, следующих в метровом промежутке и образующих 4 кв. м. неодушевленного V-пространства, зеркало первых, входных, все более отчетливо дублирует реальность, но Игорю такое безразлично, по-настоящему он заворожен листом чистой разлинованной в клетку формата А5 по краям ровной и без привычных полей сбоку, как будто выпущенной под заказ, бумаги, лежащей у него на столе. В недоумении, уставившись, смотрит. Кто принес мне ее сюда? Может кто-то уже следит, как я выполняю свои обязанности? Два раза под 90 градусов в обе стороны — крутит головой, не так усердно, чтобы ее раскрутить, но что-то в шее щелкает, остужая пыл ищущего. Тогда он уже всем корпусом поворачивается в сторону лестничного пролета на выбор спускающего тебя к ресторану, через двери, идущие с десятью кубиками задрапированных под бумагу квадратов стёкл, или поднимающего к лифтам правительственного учреждения, занимающего всю наземную часть здания. Их площадка уже освещена, но хорошо рассмотреть ее с пульта охраны не выйдет, можно попробовать встать на цыпочки, оказаться на уровне пыли на плитке, подробно рассмотреть ее светло-бежевый оттенок и, наверно, все. Игорь за свои полтора года туда так и не поднимался. В смысле ни разу не делал выбор шагнуть на ступеньки, восходящие к верху. Бывало изредка забегал перекусить в ресторан, в обед, когда ценник там переставал его кусать. Но чаще жена собирала ему что-нибудь с собой.

Ничьего присутствия здесь не просто не видно, а не ощущается. Его взгляд возвращается на лист бумаги, от попытки рассмотреть нечто за ее разлиновкой начинают болеть глаза. Пустое. Убеждает себя, что лист этот был оставлена просто, кем-то, в спешке. Но теперь уже другой вопрос занял мысли, стоит ли выбрасывать теперь этот листок или оставить его тут так и лежать? И уже этот вопрос кажется ему в разы серьезней, нежели предыдущий, но таким же неразрешимым. Ведь его мог оставить кто-то очень серьезный, услуга такому человеку могла бы принести ему несколько нулей на карту. И, не найдя ответа, он решает оставить бумажку полежать до утра, чтобы время само как-нибудь уладило этот вопрос, чтобы «судьба» определила его правомочность на обладание бонусом. Сам же Игорь идет перекусить, потому что «переволновался чё-т». Уходит в кладовую, вотканную позади, за без теней темным коридором, служащим выходом для людей, работающих в ресторане и переодевающихся в раздевалке, с которой он, коридор, соединяется короткой, узкой лестницей.

Здесь, в маленькой кладовой горит только настольная лампа и неон с синим оттенком вдоль всей лицевой части холодильника, засунутого в дальнюю часть комнаты, что дает достаточно освещения малой комнате-кубу, помогает рассмотреть скромный дсп-шный стол с двумя рядом стульями, пару металлических в пол метра шириной ящиков, стоящих с палец в зазоре в синем свете от холодильника. Игорь от предвкушения довольный зависает в паузе. Подскакивает к холодильнику и вытаскивает оттуда неравновесный пластиковый контейнер с зеленой крышкой. В жире, который схватился по бокам пластиковых стен, он рассматривает, а скорее расслышивает, горошины гречки, а вот толстую котлету ему удается рассмотреть и расчувствовать, срывающаяся при наклоне глиняным брусом в противоположную стенку, оставляет в руке приятногаснущий импульс, отпечатываясь, оставляет на торце прозрачного пластика с внутренней стороны частицы структуры, из которой сделана и которые после можно будет слизать с этой стороны, если те сами не стекут к гречишным сечкам под воздействием ультракоротких электромагнитных волн. Пока несет, задумчив, точнее кажется таковым, но на деле мыслей в голове ноль, мозг взял паузу, остановив на лице движение, абстрагирован от предмета управления, занят короткой перегрузкой основных систем из-за недавних полусбоев…

Теплая гречка рассыпается по рту, попадаемые же туда куски котлеты вызывают непроизвольное вслух мычание, иногда затягивающееся и превращающееся в целый отыгрыш в низком и высоком звучании. Звук в такие моменты, отражаясь от стен, усиливается и создает некий аналог оркестрового сопровождения, что всерьез заставляет задуматься о возможности написания обеденной симфонии. Но такая великая мысль не приходит в Игореву голову, так как оголодавшийся разум сейчас занят только тем, что выбирает в какую сторону контейнера он в следующий раз запустит ложку. И но через 5 минут голодное раздражение утолено и возвращает на проектор в кинотеатр с единственным зрителем недавний фильм, где молодой человек получает сверх-важный звонок от начальства и, исполнив все указания в соответствии с высказанным приказом, воспаряет на один из верхних этажей башни, у подножия которой его можно было рассмотреть на первых кадрах. И уже после первых эпизодов Игорь увеличивает скорость «зачерпнуть-сунуть в рот» цикла, чтобы успеть вернуться на неостывшую и уже давно принявшую форму его жопы седушку. Право же контейнер-помыть он с чистой совестью и благородно, ведь уже в скором времени его ждет повышение, оставляет жене, которой такая честь наверняка будет воспринята с благоговением.

Сытый, довольный, неспешно и грузно возвращается на рабочее место, где его ждет тот же лист бумаги на крае стола, садится, окончательно отпустив всякое напряжение из мышц, расслабленные руки приходится ощущаемым усилием отрывать от подлокотников, чтобы они могли выбрать из бумажного, выросшего в высоту беспорядка — белизна с черными веснушками листов с графиками дежурств, расписаний, расчетов перемежаются с бежевостью конверта, оставленного желтым курьером, чистым снегом сложенных писем, из под которых видна серость газеты, что торчит треугольником в основании кучи, захваченная в киоске метро с неделю назад, но сохраненная до момента Икс, пока не наступившего, но может… может, и к этому лучше приготовляться заранее — еще скрипучий сканворд, который находится сразу под верхним, в два листа, тонким слоем, находится пальцами, тактильно, через твердость обложки, не поддавшейся с охоткой сжатию — сила-реакция пара, данные, из последнего аспекта которой — целый рассказ, обрастающий подробностями, когда тело воздействия оказывается обнаруженным…

Сканворд вынуждает его, подобрав ноги, подкатить кресло, взяв ручку, начать решать без закладки найденное бонусное, возвещающее о возможности выиграть стиральную машину судоку на третьей, испачкавшегося оттенка газетной странице.

Глава 7

— И, короче, мы с ней одни такие стоим, ну, и она такая смотрит типа на меня, и че-то лыбу давит… И как раз вышли все из зала… Ну, я не растерялся, подхожу к ней, обнимаю… ну и понеслось короче, — от высокого бармена вырывается короткий смешок, улыбка фиксируется на лице.

— Ахахах, и че, она даже не вспомнила, что у нее парень есть?

— Не, ну она там что-то говорила, но так, знаешь… — вытянув и растопырив пальцы, вращает рукой, прибавив к этому скорченную пренебрежением мимику, — типа, «ой, мы ведь неправильно поступаем», мол, а если Димка узнает. Ну, чисто поломаться хотела, цену набить.

— Да, чисто бабы, глазки сначала строят, флиртуют с тобой, а потом заднюю начинают давать… А если ты вдруг поведешься на это, то все, будут обиженные потом ходить, что не выебали.

— Ага, ты замечал кстати, как на меня Настя смотрит? — в глазах у Сергея повисает проказливый огонек.

— Пффф, конечно. Это только слепой не увидит, пялится на тебя все время, когда здесь бывает… и вообще она раньше столько за баром не стояла. А теперь сидит у нас, то кофе ей сделай, то ложку чайную принеси… понятно что она была бы не против, чтобы ты ее того… — уверенный тон Петиного голоса заставляет задуматься о его прошлом, в котором, представляется сразу, собрано множество женских имен.

— Ну, вот я тоже это заметил, но она жирная пиздец. Свиноматка. Пусть кто-нибудь другой ее трахает, — кротко возмущаясь, — Может спасешь меня, друг?, — смешливо.

— Ахахах, эээ… Не получится, брат, я же женат, — в его словах тяжеловесная солидность мужчины, но актерская пауза за многоточие в транскрибации разговора оканчивается эксплозией смеха, смешанного много — слюнями, и выверенно — символикой зрака. Второй смеется с ним.

— А ты давно женат вообще? — живой интерес.

— Ну так, года четыре, наверное, — если сейчас посмотреть на лицо Пети, то может показаться, что он даже смущен этой темой.

— И как? Нормально вообще? Не представляю, как это — жениться, — Сергея прошибает раздумье, но быстро отступает, чуждо ему здесь.

— Да, нормально.

Замолкают. Неощущаемо кажется, что задета неприятная, сырая тема, побуждая одного забурлить в бессознательном, составить нейтральное, ровное продолжение диалога.

— Ты сегодня ведь по-раньше уходишь, да? — пытается выдержать свою интонацию в прошлых тонах.

— Да, по-раньше, надо ребенка из садика забрать… — пауза, спохватившись — ну, завтра я еще работаю, а потом здесь Катя за главную будет… до выходных, в пот самый выхожу.

— Аааа, ты слышал кстати, что UFC свой турнир отменили? — явная заинтересованность.

— Да, но там я только бой Фергюсона с Гейджи хотел посмотреть. Остальные какие-то все не очень собираются.

— Да, крутой должен был бы быть бой, — пауза, — Там у Гейджи все шансы, чтобы победить есть. У него удар мощный, Фергюсону нельзя такие пропускать… Думал ставку даже сделать, но че-т не знаю, денег нет.

— Нууу, я могу тебе занять немного, — вопрос не в интонации, но во взгляде на «друга», — только если выиграешь, то отдаешь мне с процентами. Как тебе вариант?

— Ахах, не ну это интересно, подумать надо… — и думать Сергей, кажется, начинает уже сейчас, — давай вечером к тебе подойду, если чё.

— Договорились, — не растерявшись, давит лыбу, переключает обоих — интересно, что сейчас с этим эйтеловирусом еще запретят. Вот работу ресторанов хотят ограничить, сегодня уже без улицы работаем, завтра, интересно, как?, — то ли себе, то ли и ему тоже, — Но мне похуй, у меня выходные.

И пока в Сергее ищется ответ, Петя серьезничаёт, раскладывает в голове свою работу на части, чтобы по отдельности оценить каждую из, и уверенность, никогда его не покидающая, только укрепляется.

— Да хуй знает, такого раньше никогда не было. Какой-то вирус непонятный, уже о карантине в новостях говорить начали… не хватало дома зависнуть… не, дома заебись конечно, но с работой-то чё — непонятно. Но уволить-то не должны?, — не скрывая, Пете.

— Не должны конечно. Кто работать-то будет? Ресторан же не может взять и закрыться, правильно? Поэтому все нормально будет, — успокаивает равномерным, но повышенным слегка в интенсивности голосом, заключительное уже больше себе.

— Ну да, — на миг оставившая Сергея непринужденность возвращается, и в этой своей непринужденности он обращает внимание на вошедшую в залу из коридора справа Настю, тихо плетущуюся в его сторону, — ладно, Петь, пойду я, там надо лед подробить.

— Да, давай, мне тоже тут давно надо кое-чем заняться.

И как будто державшийся за разговор с коллегой исключительно из приятельских чувств, из обязательств, налагаемых этим местом, отходит от второго в противоположную сторону, к повороту барной стойки, врезающийся в правильный прямоугольник зала, портящий геометрическую идиллию помещения, мешая любому составить впечатление о нем без захвата русской народной, глиняной в кирпичах, печке, замыкающей угол и тупик стойки с правой ее стороны.

Вышедший туда Петр вынужден пройти широкий холодильный стол POLAIR TM2GNPIZZA-G, купленный нарочно для приготовления «домашней» пиццы, являющейся фирменным блюдом этого заведения: «Домашняя пицца ручного приготовления самых разных размеров, вы можете заказать у нас пиццу диаметром до одного метра, самые свежие овощи, натуральное мясо и соусы, уникальные рецепты, разработанные одним из лучших шеф-поваров в Москве», — и взрыв фейерверков из салями, порезанных помидоров, линии соуса песто и красного — кетчупа — по верхним бокам флаеров PizzaDiz, которые каждую среду выносятся и раздаются на дворике, на ведущей ко входу выложенной дорожке, — являющейся уже законным и согласованным с городскими властями владением собственников этого заведения, — кем-то из официантов, на которых увертисто составленные трудовые договора, в главе «обязанности работника» которых даже не пытается раскрыться пункт об «обязательном исполнении поручений администратора заведения», что освобождает совесть этих администраторов от йотированных колебаний, что находит почти манкуртам широкое применение. Нержавеющая плоскость стола оканчивает обязательную противостоящую стойке прямую, начало же поворота с этой, близкой к стене, стороны венчает двухметровая стол-тумбочка, служащая больше для складирования на и в ней важных для готовки предметов и частей. В тупике, оперевшимся на узкую деревянную полоску, примыкавшую к холодильным витринам, выступающим для зрителей как низ русской печи и хранящим самые извращенные для сладкоежек угощения, Петя находит Азиза, человека здесь обитающего и следящего, чтобы пиццы в PizzaDiz готовились по «уникальным рецептам».

Брови Азиза подпрыгивают, он не привык к частым гостям. Как правило, удостаивается оклика, часто невидимого, сбоку, пока за столом крутит тесто для пиццы, но тут Петр самолично ворвался в пространство его обитания. Азиз, подобравшись, встает, чтобы встретить, хранит молчание, выжидая пока гость объяснит ему сам, зачем явился. Но тот молча следует до конца, к тупику, на который обычно выкладывают уже готовую, разрезанную диаметрами пиццу, заботливо уложенную на деревянный поднос, и зависает на том конце, непонятно что высматривая в зале, даже не подперев по-девичьи голову руками, что с претензией отмечает Азиз… в том месте именно так он сам любит стоять, в задумчивости, когда пицца уже не обжигает щеку жаром справа, когда в зале гостей — по пальцам, обычно уже с пивом или любой другой алкашкой, допиваются, когда уже и официанты — больше аудиостойки, чем обращающиеся элементы. С некоторой болью Азиз смотрит на Осквернение жилища и мест медитаций, осаживает себя напоминанием о том, кто на самом деле он здесь сам, успокаивается и даже позволяет морщинками на лице собраться, но до обращения к Пете не поднимается: этот русский любит быть главным. Скажешь что — съест, оставит больше в душе твоей боли, рассеет ее семенами, всходящими ненавистью и страхом. За три года работы в ресторане Азиз выучил правила поведения с каждым из персонала, и к Пете выработались, устойчиво, неприязнь и осторожность. Большинство его просто игнорирует. Общаются они в основном только между собой: Азиз, Фатхулла и Юсуф.

Последние двое с разной периодичностью, но позже, трудоустроились сюда. Занимаются в основном какой-то черновой работой, что-то связанное с мусором, ношением тяжестей, тычками и матами, сбитыми мозолями, стертыми плечами, жильем в коммуналке, частым употреблением супов быстрого приготовления, насвая, дешевой колбасы, дешевых пельменей, самых дешевых сосисок и чая, мечтами о покупке квартиры или женитьбе на толстой, на крайняк — пожилой, москвичке, нон-стоп дрочке и преждевременной смертью.

Говорить они пытаются пока никто не видит, и чаще на родном — узбекском, — потому что не получается избавиться от дымных подозрений, что кто-то их может подслушать — случайно услышать, но в вероятностность последнего, честно, не верится. Что докажет отсутствие желание что-то обнаружить у «случайно услышавшего»? За три года сдружились. Он им больше отец, что не лезет в их полуночные дела, которыми те периодически занимаются. Из троих только Азиз нет-нет да задумывается о будущем, у остальных память очищается примерно (ровно?) в 00 часов. Сказки цикл перезапущен.

Азиз краем уха слышал о какой-то эпидемии, которая распространяется по городу, но значения этому не придает. Это кажется ему слишком далеким, чтобы о таком зря беспокоиться. Его голова в осаде других забот: семьи, которую недавно перевез к себе поближе, коликами ребенка, обнаруженными намедни и лечение которых не дает слышимых результатов, количеством получаемых денег, которых в России, и вообще в СНГ, до подсоса в животе нехватка. Что-то пока удается складывать, какие-то копейки, но он старается все больше не думать о том, куда мог бы их потратить. Потому что натыкается всегда на до буквы симметричный ответ «нет». И как бы он ни пытался менять аргументацию в мысленном споре с самим собой, окольные пути подводят его всегда к одному и тому же. И обмануться не может. Не может оторваться от реальности к мечтам, забыться там, отринуть ошметки сущего — хотя к чистой духовной пище уже начал привыкать, но эта еда растет на почве чувства долга, что идет от статуса отца, — каждый вечер, глядя на жену с детьми, приземляется, ради них живет этим тошнотворным реальным. Тело через ночь мечется в узком диапазоне кровати, стукаясь о теплый бок супруги, каковы шансы теме вируса, даже черной чумы статуса, завладеть им?

— Азиз, с тобой Светлана Николаевна поднимала тему эйтеловируса?, — уверенно оборачиваясь, уверенно встав, спрашивает низкорослый шеф-повар PizzaDiz.

— Нет, Петь, мне она ничего не говорила, — чтобы говорить непринужденно, Азизу приходится прикладывать усилия, но не тема его волнует, а личность вопрошающего. Хотя где-то на окраине, около нижнего левого угла головы, почти у шеи проявилось и пропало чувство, робко подсказывающее, что сейчас Петя обращается нормально, что никогда до этого он с ним так не разговаривал, что сейчас он — больше человек. Но от этого шепота интуиции Азиз отказывается, предпочитая не менять выработанную и проверенную манеру поведения, которая пока не подводила…

Петя не берется продолжать разговор, хмыкнув, уходит. И когда его силуэт — затемненность в уголку левого глаза Азиза, тот живо чувствует как волосинки по хребту встают и утыкаются в изнанку белой кухонной сорочки. Обычно его реакция к общению с Петей мягче, но напряжение как будто само собой разрослось внутри ответом на странный, новый, чуждый тип поведения. Какое-то время вынужден вдыхать воздух глубоко ртом, чтобы собственное состояние привести к средним параметрам, но делает это скорее механически. В голове небольшая перемотка до слов об эйтеловирусе, пытается понять, что в этом вопросе было не так, откуда вдруг появилось эта новая для Петра идентификация, но скоро лимит попыток на разбор исчерпывается и он отбрасывает заклейменной ненужностью тему. По-настоящему, в первые раз за последний, наверно, час оглядывается и не находит в зале никого из посетителей, только скучающую фигуру бармена, пытающегося пробурить чистоту в очередном ромбовидном стеклянном стакане…

Катя фарширует мясо, слышит и чувствует как остальные сотрудники кухни мельтешат фоном, собирается доготовить последние десять порций гуляша к пюре на бизнес-ланч. Отстранена. Даже из тела немного. Машина работает без прямого ее участия, сознание задремало…

Илья на улице, в компании рабочей тумбочки, посеревшего магнитофона, радужной музыки из его динамиков, столбца коротких тарелок, стоит, любуется на свой новый бэйджик, только что предоставленный ему Настей, уже гордо продемонстрированный Светлане Николаевне, закрепленный на магнит изнутри футболки им самим. Пальцами проводит по металлическим с двух сторон полоскам лицевой части прямоугольника, в середине — его имя, напечатанное 22 Arial-шрифтом в ворде и вырезанное дешевыми канцелярскими ножницами с удобными пластиковыми ручками коллегой. Эту ее заботу воспринял как что-то материнское — должное, что оставило в их отношениях на обочине оценку внешности, выданную им при первом осмотре. Неотрывен до шарканья шагов, вгоняющих в коробку мысль о работе, отвлекается нарисованной улыбкой Любимому Гостю — женщине в черном с вышедшей слегка за осязаемую, теряющуюся в оттенках кожи грань губ помадой, — в аварийном режиме вспоминает, каким там словам учила его Настя.

— Здравствуйте! — чувствуя, что мог немного промедлить с приветствием, слово делает почти криком.

— Здравствуйте, — кажется, что силится выдавить милоту на лице.

И ее спина, неустойчиво покачивающаяся, смущенная — на его сетчатке. В немом забеге явно выбилась в лидеры, но к финишной прямой приходят одновременно: она, усевшись за срединный, в третьей паре, в упор к стене стол, он, пришедший с меню и улыбкой к моменту ее приземления и поднятого в поисках смысла взгляде. Произнесенное «спасибо» завершает первый акт запустившегося ритуала…

— Сереж, сделай, пожалуйста, кофе, — и ловит его взгляд, Настя как-будто пытается состыковаться зрачками-модулями, чтобы прочитал напечатанные за цивилизационным слоем слова.

— Латте?, — его — мимолетен.

— Да.

На его, чуть согнутую спину — неотрывно… любуется. Должно пройти несколько минут, прежде чем ее осеняет оплатить свой заказ через кипер именной карточкой, и каждый стук пластика об экран возвращает, накладывает, усиливает во владение телом другое Я — жесткое, профессиональное, лишенное розовых чувств, в броне к упрекам и на голоса повышенной громкости, удаленным либидо, и в равнодушии до десятых долей к внешнему виду.

И к тому моменту, когда она отходит от платформы ПО, кажется, высушена. Но хватает единственного глотка, чтобы отпустило, чтобы села за барный стул «еще чуть-чуть» поговорить с до желания «любимым»…

Светлана Николаевна, докурив сигаретку, собирается: рассовывает тщательно по карманам валяющиеся принадлежности. Собирается, чтобы затем встать и, мельком глянув на деревянную веранду кафе перед уходом, затормозиться вниманием на девушке в темном свитшоте: капюшон опущен, сидит лицом к ней в раме грубо окрашенных в иссиня черный волос, настолько черный, что умудряется, кажется, поглощать солнечный свет. И уже убирая с нее глаза, она ловит устремленный, ответный взгляд, что застревает видимым изображением в центре обзора, закрывает собой и без того нечеткие силуэты ступеней, растворяющиеся в общем сумраке этой лестницы, сохраняется, и развидеть не может. Так и спускается. Только за контрастом тьмы-света в момент перехода уже из коридора в зал удается ей избавиться от (Заражения?) наваждения.

Тут ее сразу отвлекает на себя Настя, сидящая и флиртово перекидывающаяся сложенными звуками, именуемыми языком, для понятных уже и Светлане Николаевне по опыту целей, с Сергеем. И отмечает это больше для галочки. Бездумно доходит до своего места, где преданно дожидается ее томленной теплоты кофе. Она в предвкушении…

Глава 8

Мальчик доносит по одному заказанные наверх блюда. Сейчас на черном дне его подноса стоит слоновьей кости чаша, сдерживающая силы черного напитка в себе, что поднимается на угощение Королеве.

Глава 9

Илья смотрит на лицо девушки перед собой и ощущает, как что-то неизвестное селит она в чрево. Ее, в черном макияже глаза, ресницы усиливают зрачков подтекст, их Тайну.

Не может он отвести взгляд не только от них, все в ее остриях носа и полосах подбородка привлекает. И неряшливо нанесенная красная, нет, бывшая когда-то таковой, помада, будто после чьего-то пальца, пытавшегося ее стереть, цвета, истлевшего и выбившегося за границы складок, видима, заставляя себя запоминать.

Наверно под наркотиками, — про себя. И это допущение, кажется, все объясняет. И совсем в ином цвете теперь представляется пришедшая, кажется, что и тайна ее разгадана. И беспокойство Ильи подменяется чувством брезгливости. Это делает пирожное, которое поломанное стоит перед ним на столе, тяжелым, пудовым еще в представлении, а сам он натыкается на выбор, которого никогда не должно было быть. И приходится переступать через кричащий внутри протест не делать, протянуть руку, чтобы исполнить обязанности официанта, но натыкается на инородной консистенции воздух, — песок, вода, тело (?), — где каждый следующий сантиметр — тверже. В недоумении и испуган, под давлением пальцы сгибаются, до каемки зеленого блюдца миллиметры…

Идя по дороге на мойку с подносом грязной с прожилками зелени посуды, с содроганием представляет свое наверх возвращение (это утроба матери, несмышлёныш)), от первоначального радушия ничего не осталось, кажется, что как чувство — потеряно, что больше никогда не будет способен в свои 20-ть взбежать в комнату, к людям, обратиться шуткой. Проявившаяся перед глазами Настя на выходе из кухонного помещения — а ведь должен же был увидеть ее раньше, когда только заходил в зал, пока гружен был подносом, но в голове будто пленен радужной оболочкой гостьи, — рождает безусловный импульс…

— Насть, помоги, пожалуйста, там странная женщина наверху. Не знаю, но я рядом с ней очень волнуюсь… прям выпрыгнуть из себя хочется. У нее лицо такое — не знаю. Как будто магнит. Притягивает. Не знаю, как это объяснить. Но мне страшн сейчас возвращаться, мжешь пмочь? Пмоги, пожлста! — произносит, ускоряясь, от скороговорки до неразборчивого бреда.

— Тихо-тихо-тихо, Илья, успокойся! Что случилось? Объясни нормально! — на повышенных тонах, взволновано его волнением, Настя.

— Там, — глубокий вдох — там, там женщина наверху странная, помоги ее обслужить. Пожалуйста… Не знаю… Она мне не нравится, мне тяжело рядом с ней, — после паузы и, кажется, взбодренный Настиными вербальными пощечинами, уже спокойней, Илья.

— Хорошо, хорошо, пошли сходим. Идем я вместе с тобой схожу, посмотрим на нее, — Настя, по сути, пропевает эти слова, умиротворяя нераскрывшегося юношу.

И ее полная спина, не доходящая ему до груди, закрывая его, выдвигается в путь, маячит и успокаивает своей близостью, и пока она не видит, выступивший пот на ладошках стирает друг о друга движением, но влага в ощущениях на эпидермисе также, от чего он избавляется, создав трение в районе икр на синих джинсах. И весь путь кажется ему необычайно долог, что позволяет пройти в голове вихрю воспоминаний и рукописных мыслей, кои насыщены до колорита самой яркой, яростной радуги.

И ее полная спина маятником укачивает его раздраженную душу и к основанию лестницы он подходит уже выровняв дыхание. И когда поднимаются по лестницам, голову Ильи посещают отвлеченные мысли о, например, конце рабочего дня или, неотчетливо, эмоциями, уничижительная оценка вихляющей спереди задницы. У открытых на улицу дверей Настя немного зависает, пока осматривается, и, видимо обнаружив, что искала, оборачивается поторопить коллегу. Но вслух ничего не произносит, удовлетворена видом разделяющей их дистанции. Оказавшись на поверхности вдвоем, решают выдвинуться в сторону девушки в черном, все еще сидящей на своем месте и пьющей утренний кофе.

— Здравствуйте, не хотите ли заказать что-нибудь еще? — задав этот рабочий вопрос, Насте была будто бы произнесена команда «Фас!», так внимательно и чуть склонившись, она принялась изучать объект исследования.

С виду самая обыкновенная, и только еле сдерживаемый по-женски-упрек за помаду, которую та не удосужилась поправить. И не может сказать, что она ее пугает, что странная. Но часть, отвечающая за женственность, за поддержание обязательного, с детства внушаемого образа любви, заботы, пони и розового, деформированная в ней годами, проведенными в обществе дворов и нищеты, негодует, вырывается из цепей общественного порядка, просит дать голос, невыразимо, громко отмечает, что у гостьи слишком неряшливый вид, не соответствующий девушкам-вообще. Неужели Илья именно этот отход от стандартов вида воспринял остро? Она продолжает присматриваться, выискивая любые намеки на дефект, но за шестеренкам, в нейронах уже начинает вызревать мысль о том, что это сам Илья повел себя странно, что он есть единственный дефект на гладкой поверхности веранды. Но воззрение это остается материалом на зубах механизма, не допущенным до сознания, что, кажется, должно было бы уберечь Илью.

Отказ посетительницы для Насти становится аранжировкой краткого участка песни, что из радио, для проформы висит еще какие-то секунды над столом и, захватив пепельницу со скомканным куском сигареты, отступает. И, кажется, что уверенность, которая теперь с ней, ударяется о в замирании тревогу Ильи, но прогнать ее окончательно получается только последующим цельным предложениям…

— Не знаю, вроде нормальная, — еще раз оборачиваясь, — Давай я ее дообслуживаю, а ты иди отдохни. Вон, можешь на скамейке пока посидеть. Я тут все сделаю.

— Да? Спасибо, Насть. Я не знаю, что со мной случилось, наверное, разволновался. Спасибо, — улыбка его, что разукрашивает рот, призвана в благодарность.

Напоследок, бегло осмотрев девушку, Илья вязко уходит из беседы с коллегой, от сердце заставившую забиться скорее гостьи, с деревянных сороковок помоста, оставляя с собой этот ресторан и эту изумрудную, кипящую радужку.

Устроившись на скамейке, лезет в телефон, который в переднем кармане, разблокирует его, сведя линией точки в не имеющий название узор, начинающийся с прямой и заканчивающийся равнобедренным треугольником на своем левом конце. Похоже на повёрнутую на 45 градусов воронку. Открывается дисплей, заполненный равномерно ярлыками неиспользуемых приложений и, только смахнув несколько подобных рабочих столов, останавливается, уже рефлекторно жмет на красный ярлык YouTube и засасывается в видеомагазин, где алгоритмами выстроены ролики на любимые им темы или такие, которые должны были бы ими стать. Серфит. Через раз кричащие заголовки обещают ему одинаково уникальное знание, которое доступно «в срочном режиме» и «только сегодня», но, странно, в ленте выпадают темы — «Происхождение эйтеловируса: слухи и факты», «Эйтеловирус убьет тебя», «Как я заболел эйтеловирусом и выжил», «Пора ли начинать молиться В эпоху эйтеловируса?», — которые нервируют и такие, — «История Кингстонской группы», «Я/Мы — культисты!», «Краткое содержание Торы», «Как защититься от проклятья», «Разбор культов смерти: их проводники и пастыри» — от которых опешен, но эти предложения остаются в памяти неровностями, до деконструкции оных опускаться у него даже не возникает мысли, мир для него существует в своем витринном виде, насыщенным понятными градациями и правилами, где даже возможные модели твоего развития даются, все как в RPG-игре, только первоначальные настройки персонажа не доступны, хотя администраторы уже работают над этим. Но баловаться с исходным кодом все равно хотят только сами.

Илья останавливается на ролике с пранками, где молодые люди с разными предложениями, порой немыслимыми, подходят к девушкам и заманивают их на кусочки «сладостей», чтобы посмеяться потом над их природными качествами, назвать меркантильными, поставить красную печать ШВНД (шлюха-ведется-на-деньги), обещающую им исключение из социума — человеческого племени. В видео — молодые люди, жертвы их — на английском, но слабый пол на том отдельном ролике чаще все же смеялся, отказываясь от воздуха обещаний. В стране, которой живет он, такое увидишь редко. Вся она дышит этим воздухом, продукта генератора иллюзий. И никакого когнитивного диссонанса в этом вопросе ни в ком здесь не встретишь: женщина, дышащая духовностью, готова в момент обернуться в ранее клейменную ею же шлюху, присосаться к члену, с вылетающей с чеками «пендоских» долларов спермой, воспарить с ним в небо на частном бизнес-джете, посмеяться, указав пальцем, из иллюминатора над оставшимися в земле. Но конкуренция к живым источникам тут чрезмерна: пёзд из очереди расталкивают гладкие мужы, коих уже подпирает подрастающая смена покатых плеч. Так велико желание воспарения над высокодуховностью царящей тут жизни. Но количество дойных пенисов ограничено, вынуждая не добравшихся, рухнувших в мечтах, говорить, что никогда и не стремились к тому.

Светлана Николаевна отвлеченно смотрит на окружающий ее зал, пустой от «дорогих гостей» не представляет для нее большого интереса, звуки с кухни зафонены фильтрами, тонко настроенные на несколько ключевых слов глушат шелушения языков, глаза в пространство в расфокусе, рука на автомате подносит кружку кофе, рот, на автомате, делает глоток, проглатывается порция уже остывшего кофе, в котором любой намек на сладость уже иссох. В голове пустота. Машина остановлена стопором, который раскручивается знакомой, с повышенной категорией приоритетности фигурой — зафиксирована на краю обзора периферийным зрением. Виталик. Торопливыми короткими шажками идет в ее сторону, голова болтается на разболтанных шарнирах — с виду массивной, шее, руки его, не найдя себе лучшего применения, ускоренно, в такт шагов, качаются вдоль туловища, попеременно теребя шерсть на брюках, обещая сделать по бокам их отличные по цвету — светлее — строки. Внутри ее его встречает чувство легкого удовлетворения и превосходства, и меняется самоощущение самого факта сидения, теперь он входит для нее на уровни символических подтекстов (а может быть просто текстов). Ей сейчас даже двигаться не хочется, хочется только расправить плечи — расправляет, — подняв подбородок, взбросить взгляд — взбрасывает, взирает — и опустить на колени, скрестив там, руки, — тыльная сторона левой ладони греет ладонь правой — и ощутить наполняющуюся обильно не воздухом, а силой грудь — соски твердеют и упираются до поглощения в поролон лифчика. Виталик останавливается на некотором расстоянии до стола, до нее, у порога невидимого барьера, воздвигнутого в бессознательном разницей их статусов.

— Привет, Свет, — произносится равномерно.

— Привет, Виталь, ну чё, новенького уже видел?

— Нет, — глупо улыбаясь, — пока нет. А что там по поводу мер… — и сразу серьезничает, — как их, ну, типо, против болезни. Что мы должны со своей стороны делать? Типо закрываться надо? Я ничего не понял. Так, краем уха слыхал только.

Мнется на месте, что подталкивает Светлану Николаевну задержаться немного с ответом, неосознанно, насладиться слепящим абсолютом, мгновением Власти. И тон ее по прошествию этой минуты краток, выверен, чтобы без стеснения хватался за произнесенные им слова, оканчивающиеся провалами — тишиной, они — ее дар.

— Мммм, ну смотри, сейчас ограничения касаются только веранды и внешних атрибутов в сфере общепита. А что там дальше будет… — осекается, изо рта чуть не выскочило признание, что не знает. Что «дальше» — не знает. И в эту паузу раздражение нейронного клитора прекратилось, оборвалось ожогом. Ее сознание обращается к обыденной форме личности «своей девчонки»: потертая, привычная, взращенная за годы вращения одиночкой в социуме, — В общем пока так работаем. Я буду за новостями следить и позже… после обеда, созвонюсь с Алексеевым, может он что скажет по поводу, как нам дальше работать… — и заканчивает тоном не тем вознослимым, каким начинала, а лишь слегка увеличенным в громкости, позволяющим ей равновесно общаться с субъектами, обладающими тестостероновым индексом выше 10 нмоль/л.

— Аааа, ну ясно, ладно. У тебя же завтра выходной?, — оживленно.

— Да, завтра ты один пахать тут будешь, — перейти к смеху ей недостает только повода.

— Ага, ну потом Макс выходит, поможет мне, — к ее жизнерадостности и приглашению оказывается равнодушен.

Между ними на какое-то время возникает пауза: он в нерешительности топчется, ждя чего-нибудь, что определит его дальнейшие действия, она, с его равнодушием в горле, молчит, ждет пока рассосется.

— Пойду посмотрю, что там на кухне, — дополнительно рукой указывая в нужную сторону, его запрос к ней на позволение уйти, что чувствуется мелкой помехой на отдалении, который, кажется, и выполнять необязательно, но это условная символическая, с распределенными ролями, игра, происходящая ежедневно, везде, в каждой паре, в каждом коллективе, каждый занимает комфортную ему позу, или стремится к ней, но задержи сейчас Светлана с ответом, и рухнет вся конструкция отношений. И высоковероятно, что не только между ними, что заденет отголоском всю властную пирамиду PizzaDiz.

— Угум, — почти мгновенно, молнией окидывая его фигуру. Но именно разрешением это, тем не менее, и является.

Виталик отшаркивает. Светлана Николаевна остается сидеть со своими графиками и глотком кофе в кружке. Основное место действий, кажется, постепенно темнеет, освобожденная от его героев…

Волосы его, длинные, свисают по бокам, закрывая лицо и даже выражение его прячется в них. Тело слегка подергивается и, кажется, что от смеха, рот закрыт ладошкой, но за плечо к нему нас уже не пускает. Известно только, что видео со шлюхами уже закончилось, но что он там кликнул дальше? и почему его тело, усаженное на скамье, дрожит? И никто не замечает происходящего с ним или предпочитает игнорировать, что почти одно и тоже. И мимо проходят люди, освещенные весеннем солнцем, в щедрости своей избегающей ловушками проплывающие облака, каждый отгороженный от другого своим отдельным миром, представляющий другого больше природным явлением, что никоем образом повлиять на него не сможет…

И пока Илья заводится апельсиновым цветом видео, нас что-то пытается отнести отсюда, как будто ветром, но, как подозрение, чьей-то волей, что хочет скрыть от нас его фигуру и будущее этого места…

Глава 10

Уставший от сканвордов мужчина сидит, уставившись на опустившуюся на улицу темноту, снизившую в меню цветокоррекцию предметов, людей контрастность, их наполненность, давая тротуарам, стене, что напротив, того оригинального цвета оттенок, что запомнил и несет в себе теперь боли людей из прошлого.

Через пару минут отвлекается. Осматривает, проснувшись, окружающую его обстановку: беспорядок на столе не тронут, камеры показывают все те же картинки, белый лист пустым лежит с краю рабочего стола. И в осознание врывается ощущение ног, что засохшим воском: спина и задница, — и, боясь порушить ставшую хрупкой структуру тела, осторожно отъезжает от стола на кресле и принимается по одному шевелить пальцами ног. На разминку тратит не больше 10 секунд, после чего мягко наклоняется вперед — размять спину, пару аккуратных полуоборотов по сторонам, чтобы опять сделать ее незаметной — забыть. Заканчивает зарядку уже на ногах, ощущая в них, похмельем, уколы, вытягиваясь, руками жамкая ягодицы, отмечая про себя гордо, что задница у него классная и ему нравится, что задерживает на пару условно лишних секунд руки. Отскакивают ладони резко командой Из, данной и вежливо отстраненной от осознания, чтобы не порушить хрупкий мир этого бестрепетного образца самцовой породы. Удовлетворенный усаживается обратно, несколько сменив от прошлой позу, подкатывается, подталкивая ногами, на колесиках к столу, чтобы еще раз провести там осмотр и удостовериться, что рабочее место в надлежащем порядке. И, дав положительную оценку себе за ведение смены, решает, почувствовав легкую пустоту в желудке, что может отвлечься и перекусить. За дополнительным подтверждением правомочности этого решения заглядывает на стоящие тут же, в свете сразу двух настольных ламп часы. 23:20. Немного даже удивлен и обрадован: до конца смены осталось всего семь с половиной часов, но миг радости краток. 1…2…3… И исчез… Стерт, после взора на окружающую обстановку, ощущением бесцельности пребывания здесь, тупой до жестокости. И, чтобы загасить это понимание, на выручку приходит какофония лопающихся пузырей, сыгранная желудком, и тело, поддерживая сознание в иллюзии, что действия происходят по его команде, что оно не является системой фильтров для из глубин дисперсионных сигналов, уверенно отъезжает на кресле и, встав, разворачивается в сторону захлопнутой двери кладовой, где, кажется, его уже ждет холодильник в синем и жалкий стол.

Направляется туда налегке, освобожденный от мыслей, зацикленный на единственном необходимом — еде. Мысленно перебирает возможные комбинации блюда, поеданием которого займется. И ничего не получается присовокупить к супу, который стоит в основном отсеке на нижней полке, все, что было до него уже съедено, а залезать в чужой черный пакет, лежащий скомканным во втором сверху секторе, ему не хочется. Совесть не позволяет. Хотя фантазия обрисовывает радугу всевозможных вариантов, что начинается с копченой курицы в вакуумной упаковке, а заканчивается в единой белой бумажной упаковке четырьмя пирожными, из которых жиром будто сочатся сливки, и одного, не скрывающегося, острой формы и с темно-коричневым оттенком куска торта. И где-то посередине этого разнообразия, неизвестно почему, затесалась человеческая голова, но слайд с ней появляется и исчезает со сверхсветовой скоростью, и понять это по Игорю, лишь на секунду залагавшего, у внешнего наблюдателя не получится. Он же сам эту вспышку игнорирует, движимый чувством уже понятной (и постоянной) радости.

И, взявши суп, с обильно наполняющими слюнями ртом сует его в микроволновку, ставит на стекло, служащее здесь подставкой, двигает дверцой до щелчка замка, завершая операцию откручиванием рычага таймера на без-разницы-сколько (мы это решим сами), но в границах параметров, обещающих ему растекшийся по ложке наваристый, — дымящий домом, супруги образом, в платье ее в мелкий цветочек, склонившейся над столом, над ним, с явно видимыми округлостями грудей, без лица, но оставляющей, явно, чувство нежности за заботу, что в волнении тогда спрашивала о том, как?, — бульон.

И пока ждет, лезет в телефон, поиграть, пособирать в 2д игре сокровища, где его альтер-эго имеет значительный вес и уважается тамошним коммьюнити, с охоткой тут пускается в чат-переписки: битвы его идут не только за отдельные пиксели замков, но за вербальную доминацию, коя, в том числе, зависит от смелости на КАПСЛОК. И борьба эта культивирует в нем чувство собственной значимости, позволяющее, гарантирующее ему твердость в ногах: опора его в реальном мире. Незаметно дрожащие пиксели захватывают и не слышит он единичного звонка микроволновой печи, возвещающего о доведения жидкости до приятной для употребления внутрь теплоты. Продолжает играть: посылает героя сражаться с гоблинами, охраняющими вход в пещеру, обозначенную черепом, где может храниться редкая награда — артефакт, — вот-вот способная дать его амбициям ход, покаратать Juizye76, имеющего владения на дальнем острове королевства — Ranepku — и давно выводящего его из себя своими набегами, как ему кажется, на его территорию. Пальцы уже скользят по ставшему влажным от пота с тех же ладоней дисплее, что роняет скорость и вынуждает кликать несколько раз на нужную область, чтобы команда была принята и синяя, в белых обводах, кнопка поддалась. Ошибается. Но разница противников изначально была несоизмерима — моб же, — что оканчивается лишь несколькими дополнительными единицами потерь, которые замечает окольно, досада почти сразу же перебивается восторгом от изображения в тёмных тонах щита «7 Путей». Его трофей. И пока, наслаждаясь, примеривает артефакт, в открывшемся, отдельном окне, на левое предплечье персонажа, разгоняет себя фантазиями битвы — в модуле совокупление — с заклятым своим, другой формы пикселей врагом. От этого примерка щита затягивается из-за выборов лучших к нему комбинаций обвеса.

И чем дольше затягивает он свое пребывание в иллюзорном мире, тем холоднее становится ужин, тем дальше отходит возможность прикоснуться к обещанному, тем меньше шансов согреться теплотой близкой ему женщины…

…накрывает крышкой опорожненный контейнер супа, отрыгивает и пихает его в рюкзак, спрятанный в левом из двух шкафчиков. Не оглядываясь, выходит и степенно прошествует к оттянутой сидушке пустующего, а потому комплексно приглашающего к себе, креслу. Неодушевленные по Пинчону вещи, без, как таковой, жизни, сохраняют или облагаются, насильно, частицей живого, становясь сами одушевлёнными субстанциями, артефактами, осьминогами, как будто запомнивших или самостоятельно обретших импульс, незаметно оплетающими, в случаях, когда состоят из букв, к тому стремящиеся. И приглашению этому на сидение Игорь не отказывает, охотно садится и на зазор в секунде удовольствие от погружения в мягкий сеткой текстиль осязаемо массирует мозг, для которого тело — сосуд, чье повреждение в нормальных условиях немыслимо. Но нормальные условиях — это идеальные условия, с осознающими себя (и другого, конечно), и поступки свои, и следствие их, индивидами, а значит — недостижимые условия. А значит оказаться списанным с общего баланса просто, и можно только попытаться достучаться до связывающей, сплетающей каждого, изначально тонко, системы, чтобы выпросить у нее себе разовую индульгенцию…

…ее большая задница буквально поглощает член, виден только его маленький корешок, двигающийся, сбоями, краткой амплитудой — безлицые герои короткого фильма единственно важного для жизни сюжета. Я заворожен звуками хлопков, ее вскриками, стонами, взлетающим жиром, мясом ее задницы, улавливаю в этом что-то от обожаемой мною, гипнотической для меня эстетики… но это лишь отголосок сознательного, мозг охвачен негой первобытного, которая уплотняется за счет контекста: ебли в жопу. Символические связи прямиком из бессознательного сейчас рядом со мной… вокруг, по бокам, внутри… до единообразия когерентны, сливаются с «Я». Я даже не уверен, что полностью контролирую происходящее, скорее штурвал добровольно отдан, но предпочитаю этого не замечать, точнее — пытаюсь игнорировать. И бессознательное мое лакает это сладкое вино и меня самого, сознание мое, окидывая эндорфиновым сверкающим конфетти.

От акта проникновения не отрываемо. Руки, согревая, плотно, — ускользаемое сокровище, — держат член и в интенсии, в на порядок отлично от реальной жизни скорости, раздражают мышцу, подводя серую ткань мозга к искомому без-пауз сокращению. И попытка бросить взгляд на спину трахающейся девушки, насладиться ее кроткой эстетикой, кратковременна. До незаметности.

Символизм абсолютного обладания. Представляю себя из внешней среды на месте члена парня, который владеет ею в завершающей интенции пар, отношений, людей. Сейчас это Я, тот, кому принадлежит она, чьей воле подчинена, кто сохранен, с претензией на вечность, на 4 странице 7:36 минутного ролика «Darling guy with Big cock punishes his girlfriend hard» с Pornhub вкладки «Для Вас». И чем гуще мысль эта закрепляется в нейронах непрекращающимся, устойчивым сигналом, тем ближе я к тому, чтобы кончить…

…с незашоренными драпировкой глазами, после обязательно акта отвращения к самому себе за совершенное, за тот вид, который предстал глазам, стираю с себя, с живота влажной салфеткой сперму, методично, словно обеззараживаю брюшную полость после операции, аккуратно складываю использованные, испачканные листы на прикроватную тумбочку. И тем выверенней педантизм, тем тщательней зачищаются остатки следов преступления, чем полнее сознание возвращается на свое место. И окончательное возвращение его знаменует решение пойти ополоснуться.

На часах 23:41, мой первый выходной. Вернувшийся из душа раскинут по кровати звездочкой, скроллю ленту ВК, отсрочивая момент сна до неизвестного значения, до предела, за которым веки начнут смыкаться сами позывом, от меня, по сути, не зависящим. Но пока ничего такого не происходит, ощущаю завидную, сравнимую с дневной бодрость (но чувство это иллюзорно, попробуй он сейчас поставить перед собой какую-то серьезную задачу, как тут же набросится помноженная флешбэками Сегодня усталость). Но зачем пытаться поднять себя, раз так Сладостно мне? Застреваю на в ленте мемах, тихо хихикая от отдельных, что находят отклик в чем-то со мной связанном: «Когда братва не рядом ты чувствуешь что братва далеко. АУФ». И после нескольких таких смешков, меня что-то отдергивает, что-то, заставляющее сохранить книгу из Political Science Library…

…и пока не знает он, что и это иллюзия тоже. Весь смысл в самом действии, в обещании, — заранее порушенном, — что когда-нибудь обязательно доберешься до нее, прочитаешь, породишь довлеющую тишину самоподозрений в ущербности в группе в некотором соотношении близких. Потому лежит самозабвенно, освобожденный от всяких вероятных душевных мук, хихикает, почесывая яйца, убивает время и умирает, медленно-медленно, сам…

И глянув на часы, обнаруживаю, что уже немного за полночь. Решаю, что пора начинать потихоньку готовиться к отходу ко сну. И в момент этого решения легкая пустота в желудке дает о себе знать. Леность просит не обращать на такую мелочь внимания, но в мозгу всплывает картинка в интерьере нашего холодильника вишневых лукошек — короткий перекус, который избавит от каждые 10 минут уведомлений о голоде. Слишком соблазнительно, чтобы этому не поддаться. Сожители мои, кажется, спят. Не слышно ни Машиных арий, ни резких, живых вскриков Жени или съинтегрированного его белой дверью до монотонного бубнежа голоса озвучки из сериала/фильма. Я даже на секунду торможу у нее, пробуя что-то услышать, хоть что-нибудь От Живого, но остаюсь: с азбукой морзе стуком, двери, сквозняка от, косяка об, замка, разгулявшегося, неплотного, гнезде в, в раме выщербленного дерева. Это дает мне в равной степени и смелости, и страха: смелости, без царапания скромности, быть громким, страха — «опять один». Но успокаиваю себя тем, что Маша в соседней, напротив моей комнате, и докричаться до нее не будет для меня таким уж неподъемным вызовом. И, начав копаться в себе, отмечаю, что мое сейчас состояние — ретушь состояния вчера, с работы. Рассчитываю избавиться от него окончательно на завтра, когда по утру меня разбудит открытый лучик в лицо, глаза солнца света. В реальность включен ударом кнопки чайника и бурлением воды, что в нем. Пакетик зеленого чая в коричневую кружку залить кипятком — попытка нормализации выросшей «Я» хрупкости, за последние сколько? От попытки анализа сбегаю: расставание с девушкой и ноль на балансе кэша взяты за причины, которые монтируются болтами в реальность, от которых теперь строится отдельное подмножество древа выводов. Каждое надкусывание сладкого печенья ощущается в мельчайших деталях: как песочное тесто вяжет рот, как язык обволакивает вишневый сироп, заставляя тот по бокам сокращаться, как включаются желваки, за 5—6 итераций перемешивающие муку, яйца, вишню, патоку, крахмал до завидного для производителя единообразия, консистенция, далее спускающаяся в горло и по пищеводу к месту до миллиграмм расщепления. И каждый такой спуск оттеняет меня от меня, темноту, скапливающуюся будто нимбом, отстраняет вон из комнаты, из кухни на улицу, за окна, к невысоким деревцам, растущим с той стороны и свет лампы, что видится с камеры за его спиной, до суженных зрачков ярче.

С завершающим глотком, которым полощу рот, очищая его от остатков печенья, прихожу в норму. Почти подскакиваю в душе и на ногах. Ополоснув кружку, зафиксировав ее в сушке для посуды висящей у лба, ухожу к себе безотчётно на носочках. И комната предстает совсем иной. Очень уютным видится мне свет ламп и беспорядок, выраженный в носках на полу — откуда их здесь столько?, — ноутбуком с «Бесами» Ф.М.Д. на кровати, ставлю в голове галочку, что надо бы его уже дочитать, а стол затемненный из окна и вовсе остается без примечаний, в блажь. Прохожу в свое царство, в одном из шагов под ногой, ощущая мягкую серую скомканность чулок, стоя скидываю спортивки и ныряю в одних трусах под легкое икеевское одеяло, и объятие его, еще нейтральное, морит. И уже с понятным надсадом, крутясь по оси, лампы превращаю в аксессуары ночи.

Игорь:

00:24«Охохо, да моя хорошая мне нравится такое»

(смайлик фиолетового чертика)

00:24«После смены я тогда утром к тебе»

00:25«Потом хз когда получится освободиться»

Лиза Павловна:

(смайлик с румяными щечками) 00:25

«А что случилось?«00:25

«Приходи, конечно, буду ждать) «00:26

«Только постарайся пораньше»00:26

Игорь:

00:26«Да хз»

00:27: «Начальник позвонил попросил говорит важно»

00:27«и там повышение еще обещал»

00:27«так что твой котик может круто подняться»

Лиза Павловна:

«Ой, это очень круто, милый»00:29

«Будем праздновать значит»00:29

(подмигивающий смайлик)»

Игорь:

00:29«Конечно сладкая»

00:30«Пока не знаю. Но думаю что точно в этом году уже будет»

00:30«Так что давай анальчик попробуем уже (улыбающийся смайлик)»

Лиза Павлона:

«Какие у вас запросы интересные господин начальник»00:32

Жена:

«Тебя завтра во сколько дома ждать?«00:32

Лиза Павловна:

«Ну думаю, можно, будет»00:34

«Давай сразу после твоего повышения))) «00:34

«Будем мой тебе бонус»00:34

Игорь:

00:35«Завтра днем наверно»

00:36«Я же писал, запара на работе»

00:36«Сейчас отсюда вообще непонятно когда выйду»

Лиза Павловна:

«для мотивации»00:36

Жена:

«Да у тебя постоянно какие-то запары»00:36

«Мы последние недели невидимся с тобой толком. Вообще»00:36

Игорь:

00:37«Уффф детка»

Жена:

«Может тебе вообще на семью плевать»00:37

«и на меня»00:37

Игорь:

00:37«Свет хватит»

Лиза Павловна:

«)) твоя»00:38

Игорь:

00:38«Пойми»

Лиза Павловна:

«Пошла я спать»00:39

«целую»00:39

«Буду ждать утром»00:39

(посылающий в неизвестном направлении воздушный поцелуй смайлик)

Игорь:

00:40«Тут повышение может быть»

00:41«Давай сладкая»

Жена:

«Я понимаю»00:40

«Но я же чувствую что ты как-то далеко от меня стал»00:41

Игорь:

00:41«Готовь свой ротик» (злобный смайлик)

00:42«Все хватит»

00:42 «Хуйню несеш

недописано, стирает

00:42 «Ты норм

недописано, стирает

00:42 «За

недописано, стирает

00:43 «У нас с тобой все нормально, я не знаю что

недописано, стирает

00:44«Не знаю что тебе там кажется»

00:45«Мне тоже много чего кажется, но я ж молчу»

Лиза Павловна:

«Всегда готов»00:46

и во вложении к сообщению фотография ее

не естественно пухлые, приоткрытые губы без помады

Жена:

«Я женщина понимаешь.

Мне нужно делиться своими чувствами и эмоциями»00:46

Игорь:

00:46«Уххх детка»

00:47«умеешь ты конечно раздраконить меня»

00:47«Свет ну не еби мозг пжалуйста»

00:48«Сейчас эта хуйня закончится и все нормально будет»

Лиза Павловна:

«Вот переедешь ко мне он всегда будет к твоим услугам котик»00:49

(посылающий поцелуи смайлик)

Жена:

«Потом другая какая-то хуйня начнется»00:48

«Хотел бы уже давно бы исправил ситуацию»00:48

Игорь:

00:50«Я за тобой в ад спущусь детка»

00:51«Скоро уже перееду»

Лиза Павловна:

«Знаю»00:51

(желтый розовощекий смайлик с как будто распростертыми руками)

«Спокойной ночи, мой хороший»00:51

Игорь:

00:52«Ну опять ты начала»

00:52«Не зли меня»

00:53«Я те горю норм все будет»

00:54«Значит норм все будет»

00:54«Все не беси»

00:55«Я же для семьи и работаю, ты чо не понимаешь?»

00:57«Давай, сладких, моя красивая»

(нейтрально желтого цвета целующий смайлик)

Жена:

«Понимаю»00:59

«Но мне тяжело Игорь»00:59

«А ты мне никак не помогаешь»01:00

«Я тебя не вижу не чувствую»01:00

«Такое чувство что вообще одна живу»01:00

«И секса у нас давно не было»01:01

«Может я какая-то не такая для тебя стала?«01:06

Игорь:

01:06«Я просто на работе устаю»

01:06«Ты меня тоже пойми»

01:06«Да не»

01:06 «все норм»

01:06 «просто время сейчас такое»

01:07«потерпеть надо»

Жена:

«Хорошо»01:09

«Если я спать буду, то еда в холодильнике будет стоять»01:09

Игорь:

01:10«Спасибо дорогая»

01:10«Давай завтра увидимся»

01:11«целую»

Жена:

«И я тебя»01:13

Отрывается головой, сознанием своим как-будто от присосок (щупалец?) Другого, их текстов — шире — общего гипертекста, — что реформируется с низкой герцовкой дисплеев, разной мощности процессорами, вспыхивающими, фетишистскими камерами высокого разрешения, свинцово-кислотно-никель-литий-ионными батареями, что сохраняются в блоках памяти, к которым с другой стороны — из больной — для некоторых — избранной — реальности — подключены, истекая слюнями, структуры безопасности — власти, слуги ее, никому не подконтрольной, специализирующиеся на «коррекции» жизни… Освобождается. Окатывается реальностью, и потому какое-то время тратится на приспособление понятийного аппарата к новым-старым параметрам.

Ночь в стеклах сгущена до смородины, что на сетчатке его остается сбоку пятном. Эмоционально нейтрален. Его средних размеров живот томно вздымается, одна из рук покоится на нем и контакт этот почему-то способствует его умиротворению. По истечению пары-тройки минут полагает, что ему нужно подняться и сделать обход по потемневшим, а значит полнее перешедшим под его контроль территориям. И, еще только встав, грузится усталостью и разрождается потребностью жалобы, что возвращает на ум образ доброй Лизы. Вздыхает, успокаивается, — в нарративе символических продуктов фабрики грез — мозга — получив напоминание о своем к ней утреннем визите и картинку ее последней фотографии — собранных губ, — осматривается, видя перед собой только невзрачную картину иссиня-черного, вздыхает еще и садится обратно, в слегка растерявшее процент теплоты кресло. И мыслит себя в нем пока сознание не отдрейфовывает в легкую дрему…

Глаз сюжета также покидает это одиноко освещенное место, задом отступая глубже в темноту, которая резко заполняет собой весь обзор, когда он оказывается на лестнице, ведущей к служебной раздевалке PizzaDiz, лишая его всяческого смысла. И мы с ним слепы.

В дистрофичном мерцании калогеновой лампы знакомый интерьер, развернутый на 180* из-за смены точки обзора — проем, ведущий на лестницу, поднимающую пролетом к пункту охраны, к служебному выходу, — располагающейся на стыке двух рядов шкафчиков, коим служит логичной связующих их частью. И кажется, что все на местах своих, но восседающая, неотчетливо, статуэтка на столе разрешает вопросом.

Глава 11

Зал полнится народом — «любимыми», — Настя суетна, носится меж столешниц с несходящей с уст улыбкой, ввинчена в лицо, с рассосом толпы мышцы щек от такого напряжения будут болеть, отмечает про себя — осознание, позволяющее бессознательному до минимума сократиться яркость персонального, представительского лика, заземлить его до нормального, бытового уровня, где проявление стойкого довольства — патология, один из завершающих признаков, говорящий о серьезности случая, поломанной психики.

Илья тут же, рядом, с виду оправившийся, снует не за ней, но во флере ее, как минимум идентичен в манерах, словах и действиях. Рассинхрон не заметишь, даже если поставишь их в параллель к торцам один за другим столиков правого ряда, кажется, что движение рук инжо копипастой будет. Но кто из них за кем повторяет? Но для тела ресторана такое не имеет значения, не имеет значения инда и смерть их, если сумеют об этом предупредить заранее. Слом зубьев шестерни — естественный процесс производства. Потому окружное, радиальное — психологическое, физиологическое, — усилия, действующие на деталь, должны заранее предполагаться производителем, а потому только на его ответственности и остаются, но кто у тех самих найдет этой ответственности достаточно? Поломки — больше, чем норма — тренд, — шестереночного мира.

На улице скапливаются сумерки, делая снующие автомобили заметней за счет их не выключающихся фар и громче на фоне вступившей в права умиротворенности. Но над головами гостей потолок, а вокруг — стены, что редуцируют воздействие внешнего до слогов, запятых, отдельных букв — звуков, — но точно не полномерного присутствия, которое бы наврядли могла погасить и призванная к тому на улице музыка. Она есть и здесь, и права ее здесь громче, бездискуссионы, заведена до необходимости говорить прибавочным тембром, создавая таким образом «правильную» атмосферу, входящую в требуемые по прайсу, уже выраженные в цифрах, объемы «заботы».

…и, кажется, что в этом мире есть заведения, которые могут позволить себе вовсе отказаться от музыки, потому как голоса их гостей от их статуса сами по себе мелодичней Бетховена там, или Баха, а потому самолюбованию их достаточно оставить внимать их самих, чтобы элитарность была оценена по достоинству. Но не путайте такое отношение с обстановкой в местных «разливайках», где тишина из динамиков не потому, что хруст произношения слаще песни, а из-за полного равнодушия, или последнего презрения, к сидящим тут посетителям — отношение, которое те наврядли и оценят…

Виталик тут. Помогает официантам «заботиться»: в настоящий момент стоит у дальнего столика, рядом с принесенной им же подставкой для ведра, которая до половины — злой лед, что позже примет в себя бутылку, пока покоящуюся в его руках и глогающую жидкость в бокалы. Его манеры сдержаны, свою улыбку им подарил лишь единожды — в приветствии, ныне весь захвачен процессом, каждый из сидящих за столом в нем увидел профессионала, от чего взгляды на него сейчас с примесью откровенного восторга — от трех девушек — и единственно мужским уважением, но в каждом то смешано с обязательным довольством самим собою. Оканчивает и завершает все еще одной, в точной дозе улыбкой.

— Постарайтесь не торопиться. Это вино предпочтительно пить маленькими глотками. Тогда у вас получится лучше ощутить его фирменный, такой легко-минеральный оттенок, — сказал, себе — им -? Кому конкретно?

— Да! — выскочила, почти привстав, девушка, гладкостью кожи причисляемая к страте 20-35-летних, с правого, дальнего от Виталия края.

— Спасибо! — по-очередно

— Спасибо Вам! — каждый

— Да, спасибо. — в разнобой.

Но сливаются благодарности из-за смысловой своей идентичности в восприятии принимающего их. Унисоном кажутся ему произнесенными.

Символически, на дюйм опустивши голову, остается в своем приобретенном символическом превосходстве, которое, по сути, обязало оставить «на чай» несколько сверх-нормы сотен, что еще может быть остановлено удаленностью от него Другого.

И некоторое время за столом, между ними, только гул тишины, прерванный той самой, активной, живой девушкой.

— Видели? Видели? Как наливал, видели? — глаза буквально блестят и, кажется, что не может быть источником этого блеска нечто живущее внутри ее, что должно быть другое объяснение этому феномену, возможно так, удачно для нее, потому что экспрессию ее наполняет, лег лампочки верхней свет, — Он так крууууутоооо это делал, — и клонит голову, растягивая ключевое слово, прямо к разместившимся напротив двум девушкам, и но с прежней силой глаза ее сверкают, хоть отклонилась уже от света ряда потолочных винтажных мощностью 60W Interrior Wire, до сдвинутой по рогоже дивана справо налево задницы одной из компашки блеск этот цепляет — соединение, которое связка, почти до склоненных голов, и только мужчина, ранее отстраненно воспринимающий Виталика, также, спиной на спинку — движение тела, что есть отражение психологической дистанции, устанавливаемое над происходящим, — смотрит на эти «женские глупости».

— Реально круто, — говорит одна из двух, с рыжими волосами и легкими веснушками на лице девушка, но эти ее слова только формально Ее, рождены «вторжением» Другого. И кажется, что деление мира должно идти не столько по половой принадлежности, сколько по способности к «инициации» отдельных. Женщины же представляются основной, движущей мир слабостью силой, похищающие душу (зачеркни это, милый) разум, часто осознанно, становясь правителями, кого бы не захотело ни одно государство. И, кажется, уже слышен скрип половиц ступеней cultus под ногами нового образа, кастрированного от воли властью и, отдельно, женщинами его.

— Ну, девочки, мы с вами еще вино не пробовали, — старается пошутить третья, с забранными в хвост волосами, на вид ощущаемая из них самой старшей.

Эта мысль замораживает разговор на какое-то время, каждый занят осмысление произнесенного И…

— Да, согласна, давайте выпьем, — бойкая девчушка, соглашаясь, отъезжает ближе к светло-бежевому фону дивана и, уже спокойно и аккуратно, поддевает бокал, — Кто-нибудь скажет тост? — поворот головы на 83—87* градусов — колеблющийся показатель — в сторону мужчины, до этого молча сидевшего и молча взиравшего — ее приглашение ему.

Подбирается. Отрывает от нее взгляд, из жесткой мягкости дешевого дивана спину, взяв бокал, обращен к публике, что состоит из тех же двух напротив девушек.

— Давайте выпьем за упавшую на человечество освобождающую все, и каждого, чуму, — произносит, поднимает бокал к верху, склоняет голову в поклоне бестелесной силе. И никто из окружающих не почувствовал в его жестах наигранного драматизма, искренно торжественен, отдается сему акту.

— Да, давайте, — девушка с хвостом просевшим от веса тоста голосом.

Вторая даже не решается высказаться, молча протягивает свою тонкую белой кости кожи руку в центр, которым стал его бокал.

— Да, давайте, — «инициатор» в прошлом, самая бойкая, ближайшая к мужчине, номер 1., теперь уже сама копирует, следует примеру оригинала, но в серьезности ее голоса ощущается что-то не ушедшее от прошлого звонкого фальцета.

Звон стекла объединяет бокалы. В каждом поднята волна, что ударяется о верхние губы лиц группы, причастившихся Рислингом.

Некоторое время между ними молчание, которую не может заполнить играющая в ресторане музыка и разговоры, вырывающиеся за геометрические тессеракты занятых столов.

— Кхм, кхм — мужчина откашливается для привлечения внимания, — новое собрание общества должно состояться через три дня. Будьте к тому готовы, — вытянувшийся замолкает, на сей раз наигранность в нем уже чувствуется, но чувствуется только девушкой с хвостом, остальные не видят этого, восхищены его таким образом, готовы внемлить в моменте чему угодно, и у той, что сидит справа от него, проскальзывает импульс броситься и взять его член в рот. Но, и даже и с жалостью, ускальзывает от нее срочно, оставляя в уголках рта вяжущее чувство патоки, зуд, что утолится только растянутыми на шелке до твердости в форме О закрепленными губами. Возбуждение изо рта спускается в промежность, переминаются ноги — ищет убежище, — перекладывает порядок одна на одну, живо осязает вакуум во рту, говорить не пытается — пока оно еще живо, дразнится чувством, — не словами он должен быть сейчас наполнен. И начавшийся разговор группы в ней остается на закромах, рассматривает ширинку его брюк внизу, облизывается и, поймав с испугом себя на этом сознанием, вытолкнута из своих фантазий в текущую мимо реальность…

— …вот такие пока планы на встречу. Галина место пока не бронировала. Хотела это сделать сегодня… край завтра, — мужчина повествует.

— Ну я уже себе платье подыскала, в котором буду, — смеется рыженькая, — А проблем из-за этих всех ограничений не будет? — озабоченно.

— Ээээ, — переадресует этот вопрос, повернувшись, третьей из, — Нет, их даже можно назвать позитивным моментом, — говорит и улыбается она в его сторону, разворачивается к своей по сидушке соседке, серьезно, — Потому что сейчас некоторые моменты стало даже проще… эээммм, выполнить, — наклоняет голову еле, — С платьем не прогадала, — возвращая улыбку — Так, а сейчас о серьезном, — за шутку эту, слушательницей непонятую, улыбку, несходившую, оборачивает к себе самой, награждает себя ею, — Что за платье ты купила? Покажи.

В веснушках девушка молча лезет в светло-бежевую сумочку, заставляя до этого покоящиеся в круге наложенную L на V буквы зашевелиться, оттуда рука возвращается с айфоном последней модели. Девушки, сведя головы, изучают снимки, уединяются с друг другом, замыкаются реальностью, услужливо предоставленной им смартфоном. С хвостиком девчушка уже тычет пальцами в фото, вторая ей что-то молвит… мужчина какое-то время лицезрит их, делает в своей голове заметки, нам не доступные, голову, и даже туловище, в разной пропорции раскручивает к оставшейся из, сидящей от него справа.

— Лен, а ты в чем хотела прийти? — вопрос его выцежен из любезности его, что настоялась в последние секунды.

Та, готовясь к выступление, подбирается, складывает, буквально дважды, губы — разминается — и, переложив бокал в не ведущую левую руку, приступает.

— Ну, смотри, Сереж, пока не знаю, — МХАТовская пауза, — Я сначала думала платье черное надеть, с большим вырезом по спине, — последние слова сопровождает движением руки, что опускается до крестца, — Но потом передумала, — руку возвращает и соединяет ее с другой на ножке бокала, — Решила, что это слишком броско. Думала еще над юбкой с пиджаком. Как сейчас, — возникает паузу, она сверху сама на себя смотрит, правую ножку в колготках телесного цвета вытягивая до очень тупого угла. Его взгляд воспоследовал за ее, удостаивая осмотром святилище это, заочно презентуемое, по сути предлагаемое. И пока он из дискурса аналитика ноги ее в теплых оттенках рассматривает, девушка поворачивает свою голову, тело свое оставляя нетронутым, и тоном, на шкале тождества занявшим отметку «самый мягкий», произносит: «Но мне кажется это будет чересчур для нашего мероприятия, так ведь? Мы же к нему давно готовились. Особенно Вы, — надбровные дуги вздернуты до озабоченности, — как наше Руководство.»

— Ты права, постарайся выбрать что-нибудь простое, — ласково, разум ее тёплой плотью захвачен не был, потому что уже пленен.

— Как скажешь, — кажется, что волю свою перепоручила, на него смотреть продолжает, глазами ища — желая — приказа.

И мужчиной это воззвание прочитано, удовлетворен таким отношением, но от ублажения его воздерживается — разворачивается лицом к двум напротив девушкам, до сих пор между собой наперебой говорящим, — Эй, девчонки, что вы там застряли? Мы тут с Леной устали одни без вас сидеть. Да, Лен?, — наказывает ее своим вопросом.

— Да, — после паузы, проглатывая вдруг скопившуюся во рту слюну, потухшим голосом.

Им зачата обида, которую та, пока разговор между приятелями завязывается, прогоняет: «о чем я вообще думала. Он каждый день столько дел решает. И я тут. Куда-то лезу. Мешаюсь только. Но так было бы круто если бы сказал мне что-то для него сделать. Я бы с радостью выполнила его просьбу. Может приказ? Нет, нет, просьбу». Улыбается про себя и улыбка эта не задерживается в сознании, а неприметно вылазит на поверхность, ловит себя на этом, улыбку прячет и, под мотив самокритики в голове, возвращается к беседе.

— …в этот раз, Ань, я хочу, чтобы у нас все было обставлено, как полагается, — слова его адресованы девушке с хвостом.

— «Как полагается», Сереж, это, наверно, Галина должна решать, — вербальный клинок ее, что проникает, осязаемо, на пару сантиметров под сердце. И только вид новенькой, как выяснится позже, девушки, той, что сейчас, в завалах локонов рыжего на веснушках, сидит, запыхавшаяся, убравши телефон с платьями в средний, в соседство с монетами, на замочке отдел, выполненной изнутри в стандартном черном сумочки, останавливает его от реакции за рамками приличествующей нормы. И это уменьшительно-ласкательное обращение к нему раздражает сильнее всего.

Время утолщается, замедляя в молчании ход. Остальные девушки не пытаются вклиниваться в считываемый подсознанием конфликт. Это взятая по модулю культура, прямиком из бессознательного, культура сражения, культура совокупления, смерти, культ Знака. И они, изголодавшиеся, смотрят, сытятся этим, готовые покорно под победителя «лечь».

— Ань, она не может за всем уследить. За тобой стоят понятные задачи и — и буква это нараспев вырастает до заглавной, — И Я ХОЧУ ЧТОБЫ ОНИ БЫЛИ ВЫПОЛНЕНЫ «КАК ПОЛАГАЕТСЯ», — сказано не-криком, в котором слова звонят от вложенных в них, граничащих с негативом, эмоций.

Короткая пауза.

— Хорошо, сделаю, — потупив глаза в стол, отвечает.

Мужчина откатывается на спинку дивана, чувствуя наслаждение ее унижением и своей силой. Его соседка от вида «его жертвы» получает того же вида удовольствие, усилена в правоте своего-ему поклонения, восхищения Им, кажется, перейти осталось единственную, завершающую, отмеченную красным грань… И только Даша, новенькая здесь девушка, взирает на это больше с непониманием, чем с каким-то понятно-сформулированным чувством, и со взглядом на соседку в нее слабо втекает жалость, за молчание это Анино ее жалеет, но к осуждению мужчины мысль не подходит.

— А кто-нибудь может мне подробно объяснить, чем вообще занимается общество?, — осматривает каждого, стопорясь на Ане, шевельнувшейся. Как будто оживающей. — Я в общих чертах поняла, но мне толком никто ничего не объяснил.

— Ань, объясни, пожалуйста, девочке, что лежит в… ммм… основе нашего объединения, — не отстыковываясь от спинки дивана, Сергей.

Демонстративен. Уверен, что одаривает девушку языком (О), правом говорить (не-зачеркнуто), стать гласом общества, коммуны (?).

— Да, конечно, — внутренний ветер ее красится благодарностью, что пробует выразить в устремленном на него взгляде, кой замечен и специально проигнорирован, — Мы существуем уже давно, начинали буквально с нескольких человек, и основная идея у нас — это улучшение каждого человека по отдельности и вообще всего человечества. Для этого внутри общества попеременно происходят собрания, на которых каждый выдвигает свои идеи, которые после мы пробуем реализовать как на местном, так и на государственном уровне. По-своему, мы очень влиятельны.

Всей этой тирадой, с улыбкой обращена уже к Дарье, та с окончанием, с требованием ответа к себе оттягивает момент его, совершая глоток остатков вина в бокале, что нарочито долог.

— Это очень интересно на самом деле. А зачем вам я тогда понадобилась? Просто мне кажется, что я не такая уж серьезная личность, чтобы вас заинтересовать.

— Ты очень интересная личность, Даш, — улыбается, — поэтому мы и обратили на тебя свое внимание.

Радуется этой похвале как ребенок, носогубная складка — впадиной, большая и малая скуловые мышцы — на износ, 18 остальных на лице напряжены, выдавая довольство на обозрение, удовлетворяя тех, кто это ее счастье, «в соответствии с планом», уже поделил, кто знает сценарий, как она, пожертвовав малым, дарует «тепло» остальному миру. Эндорфиновая игла уже в вене и пальцам само время размяться, попробовать, насколько послушно это игрушечное тело узелкам нитей на них.

— Я, честно, не ожидала такого, — мышцы ее так же надрывно.

— Почемууу? — не только буква последняя тянется, но и интонация Ани поменяна до для младенцев заговаривания, — Ты мало того, что умная, ты и красивая очень, — и лукавый огонь явственно вспыхивает в ее глазах, заставляя щеки той зардеться, но одергивается, поняв, что позволила себе излишек личного вложить в последний пассаж, — Но ты, конечно, нам интересна именно своими профессиональными навыками. Мы всегда, знаешь, в поисках подающих надежд девушек… и не только девушек, конечно. Хахаха, — заливается.

— Спасибо, — и вопросы ее исчезли.

Успокоившись, возобновляет диалог (это монолог, детки).

— Даш, никаких особых требований и условий мы к новичкам на первых порах не выдвигаем. Хотим просто, чтобы вы лучше ознакомились со структурой организации и ее правилами, — монотонная, в пару тиков на ручных часах пауза — Поэтому от тебя требуется просто присутствовать на ближайших наших собраниях, следующее из которых должно пройти в этих стенах в ближайшие дни. Тут все. С этим понятно? Устраивает тебя такое, наша королева?, — наклон с милой улыбкой головы.

— Хаха, — взнервленный смешок, — Наверно да. Устраивает. А Марина на собрании будет?

— Нет, она заболела и у нее там что-то не получается. Но мы там будем, поэтому одна не остаешься. Не бойся, — и будь в Даше толика сомнения, то улыбку бы Анину сейчас интерпретировала как оскал, но она искренняя, а потому — улыбка здесь — только улыбка, слабая, она, потенциально, уже на могильнике подобных, ходит по рядам плит, высматривает бессознательным себе посимпатичней место — последняя радость.

— Я и не боюсь, — даже с бравадой, которая нравится, каждому по своим причинам, нравится.

— Ну и правильно, а чего бояться? — не дожидаясь ответа, Аня, — Ладно, ребят а у нас вино-то еще осталось? А то у меня в горло пересохло, трубы горят, — смеется.

Мужчина, довольный, уже обнимающий соседку за талию, руку эту с талии убрав, тянется к бутылке, затупившей лед, за горлышко поднимает и, настроив взгляд-рентген, зондирует: вскидывает конечность, сепарированную от остального тела температурой — 37,1*, — в призывном жесте, дополнительно лицо поворачивая в сторона бара, за которым мельтешит разной тональности белый, цилиндр стекла ввинчивает обратно.

Меньше, чем через 5 секунд, к ним подходит худенький юноша, мятость футболки которого спрятана за фартуком грубой темного-зеленого цвета ткани. Пятна, редкие, что на нем без структуры — всё ниже хрупкой груди, на полтона темнее основного фона. Мужчина какое-то время тратит на осмотр юнца, с ним на того взирают и остальные, строят здания своих воззрений, этажи оставляя пока-запечатанными, резервируя их под желания… Рыжая девушка юношу встретила, пробежав глазом, скорее единения с группой для, уходит скорее в смартфон, в котором тут же с повышенной внимательностью на что-то тычет указательным пальцем.

— Илья, принеси нам, пожалуйста, бутылочку Ханса. Еще одну, — глазами обращается к сосуду, что наполовину торчит из серебристо-белого ведра. Парень следует за взглядом по инерции — автоматическая машина, — в голове его мыслей нет, слабое ощущение топора.

— Может что-нибудь еще хотите?, — с опущенными, сложенными друг на друга руками, спрашивает.

— Нет, пока хватит.

Отходит. Не чувствует как в спину его тычутся рентгены. Бездогадоден.

Устройства, по одному, выключаются. Мужчина обращается к сидящим.

— Девочки, завтра надо будет в общую группу сделать еще раз анонс предстоящего собрания, чтобы каждый увидел и пришел. Это важно. Лен, займись этим, пожалуйста.

В Ане просыпается желание выбросить руку, выпросить себе это поручение, но сдерживается, с натугом, проглатывая густой комок слюни, перебирая пальцами кольца на них, сдерживается.

— Да, конечно, без проблем. Может быть еще что-нибудь надо? У меня на завтра никаких особых планов и не было. Так, по мелочи только.

— Нет, больше ничего не надо, — ее готовности умиляется.

— Мм..эээ, — звуками Аня себя обнаруживает, — я тогда Галине буду помогать. У нее там с какими-то частями проблемы были, — и сразу осекает себя, испугана тем, что только что сказала. У Галины не может быть проблем, Галине не нужна помощь, нет ничего такого, с чем она не могла бы справиться. В поисках поддержки глядит на Сергея, но в нем ее не находит, кристаллизованное осуждение, что раскручивает ее панику спиралью, — Нет, не проблемы, конечно… хах, — нервно, — Я имела ввиду… я хотела сказать, что… ну, в смысле, что… да…

— Ань, что ты разволновалась? — посмеиваясь, — мы поняли, что ты хотела сказать… Не переживай, — провожает слова ухмылкой, — Помоги ей конечно. Она это точно оценит, — лицо зафиксировано с выражением злорадства.

— Да… позвоню ей завтра, — уныло от еще ранее поникшего хвостика.

С рождения загримированное Солнцем лицо тем же, кажется, модифицированным глазами непонимающе смотрит, принимает для себя ту, преобразованную под себя, правду, что диалог этот для понимания требует контекста, а потому лучшее — отказаться от попыток его дешифровки — «их дело».

Картинка стола размазывается, контрастность сидящих за ним — размывается, звук выключается, непонятно, о чем и вообще: говорят ли? Бестелесного автора отстраняют от них, разворачивают в иную сторону, понукая, по примеру Дарьи, отринуть контекст, для себя усвоить, что не имеет значения произошедшее здесь…

За барной стойкой стоит высокий, лицезрит серое, мертвое, без зелени поле, что полнит зал на уровень-над гомоном, десятки не-лиц, тел, что в восприятии его больше деньги, чем живые сущности. В положении этом не более минуты, отвлекается на подсчет заработанного за смену общего блага, выписанного на желтом, с лепкой линией позади стикере, заботливо уложенного в нагрудный карман фартука. Ажиотаж вечера, кой никто не ждал, выправил бедственное положение 3,75/5 части рабочего дня.

+50 мл виски Jack

+50 мл вина Most

+100 мл виски Horse

+25 мл вина Most

+100 мл вина Cavat

Объемы недолитого пива даже не пробовал считать.

Чувство довольства наполняет его, рассчитывает уже, на что сможет растратить очки приобретенной сегодня репутации у начальства: дополнительный выходной, возможность уйти пораньше домой, «гибкие» часы обеда… минет? Последнее допущение как будто случайно, не пытается выяснить причины появления его, но фокус, под усмешку, сместился: давно не давал на клыка, ну как давно, несколько дней как, может быть, но если мужик хочет, мужик должен.

В голове всплывает утренний образ Насти, сидящей у него за барной стойкой, которому Сергей выдает свое предварительное «да», если в личной жизни засуха не рассосется. Вердикту своему положительному рад: член, к теплоте приученный, к месту такому пристроен. От этого движения обретают легкость, мощные руки его буквально парят в воздухе — заточенный в квадрате бара орел.

Ритмика работы со временем снизилась, замечает сам, но уровнем-под наблюдение это остается невостребованным, лишь места в мыслях становится как будто больше, но пространство, освободившееся, занимается, оперативно: сексом, вариантами его, приятными кадрами из прошлого — часто, — фигурами коллег, что доукомплектовываются оттенками к себе отношения, но часть этих лиц, из-за недобора входных данных, так и остается в подвешенном состоянии: симпатия, злость, радость, отвращение — ему еще предстоит определить, как он хочет (должен?) к ним относиться. Блоки фраз, летящие с мойки, угадываются, игнорируются, легкую брезгливость к говорящим воспринимает как неизменяемую величину, данность. Очертания белого, появившиеся на оголовке глазных яблок, согревают, потому что ассоциация с Петром, который «красавчик» — устойчиво. Игнорировать, не повернуться не быстро не может, но натыкается на не поменявшую тон стену, что выражается в сосредоточенном на расположении листов салата в Зеленом салате с авокадо и киноа, за 220 гр. которого уплочено 850 рублей, шеф-повара. Пальцами поправляет один из на в бок миллиметры. Осматривает еще раз, удовлетворен, успокаивается, звонит в колокольчик, чтобы кто-то из касты трутней сподвигнулся подбежать, подхватив, унести, отдать, пожертвовав, только, ментальным, выполнить функцию. И призыв этот услышал угловатый новенький, тупо сейчас уставившийся на него.

— Зеленый салат с авокадо и киноа. Восьмой стол. Забирай, — снедь рукой легко на сантиметр вперед им.

Илья молча кладет тарелку на поднос, закрепляемый до и вытащенный из-под подмышки, уходит. И «легкая заторможенность» его раздражила — причинность, данная выпукло подсознанием, которое скрывает, оставляя-таки тень правды доступной для признания, до которого никто никогда — нелицеприятно — не опустится, главное: ту безморщиностность, что блеском на трутня лице, сделавшее его источником желанного, легкого, бесплатного, такого нужного Силе удовольствия — чужого унижения, и жалость, что чувствует он за проявленную сдержанность, столь редко в нем возникаемая, лишь формально реакция на не-замечание, истинно — укор, из самых глубин, кой учит, что силой своей надо наслаждаться. Поиски «не-таких», «врагов» — такая же, по сути, драпировка, распятие таких приветствуется, живем многократными отступниками, все переступившими и каждый день дальше нарушающими, под маскировку от осознания своего святотатства. Сколько раз использованное в честном контексте слово? Церковь — ребенок, слепой с рождения. Инерция в нас ищет удовольствие, жизнь как бесконечная, счастье в круг, дрочка. И потому, кажется, невозможным найти ответ на — «В чем смысл жизни?» — вопрос, что составлен некорректно, подставленный (прекращай) в заголовке terminus — предел — подразумевает глубину, которой нет, которую каждый из нас не ищет. Или давно потерял…

___________

Илья скользит, оглядываясь, ища Настю для Важного Вопроса, с в грязной посуде подносом на мойку. Не-наход, констатирует подсознание в шаге от стойки бара, за которым начинается уже пространство понятийно лежащее ближе, чем монструозный с едоками зал. В фантазии его гротескное оно подталкивает — быстрее! — прильнуть к кому-то сильнее. Войдя за бар, оглядывается на Сергея, что, кажется, мог бы помочь, глазами встречаются: в темноте его кариего, тонко, штуками искры. Но помощь Другого никогда не безвозмездна, а потому личина этого «близкого» имеет, во славу Фрейда, к отца фигуре, к инцесту склонного, потенциал. Но то будущее, что может еще и не случиться, но один из сценариев которого оба, по сути, уже знают, и свое согласие на то дали… Но информация считывается четко только под- и без-сознательным, сознанием же своим Илья засасывается больничным кафелем мойки, на который вступает ногами. Живущий по принципу вечного делегирования, уже находится в процедуре облегчения — сохранения безморщиностности, Вечной Улыбки. Грузная женщина, для которой шум бьющейся воды стал уже фоном жизни, за пикосекунду полнится материнским, кое, кажется, уже ты есть, всегда была, встречает его с исправленной интонацией голоса, отношением, жестами.

— Милый, ложи сюда, вот на верхнюю полку… Молодец, — и голос ее состоит из одной теплоты, но Илья эту теплоту не слышит (или не хочет слышать), тревога еще владеет им. Медленно выкладывает грязную посуду на указанное место, рукой двигает на автомате, от себя самого абстрагирован, полнится негативными сценариями, в каждом из которых — виноват, нет ни грохота воды, ни наждачки фарфора об алюминий, не только от вещей, но и от тела своего на расстоянии. Удивляется, когда не находит на подносе больше грязной посуды, только несколько разводов от бывших когда-то тарелок, остаются напоминанием, что вообще были. На кругах этих зацикливается. Система управления дискретна, идет перезагрузка, необходимая пауза, теперь ему требуется внешний раздражитель (или время), чтобы опять начать функционировать и выполнять свою работу — просто жить.

В своем конкретном случае выныривает быстро, организм сознание его толкает обратно, подсоединяет штекерами к нервной системы: руки, ноги, чресла, грудь — все он. Раскланивается приободренный, поднос из уплотненного пластика, легковесный, взяв, выходит из помещения вечно струящейся, с вечно смуглокожей женщиной, воды. Зал прекратил казаться ему вместилищем сторонне-опасного, посветлел: с потолка по ободу. И разницу до-после возникшую не примечает, просто данность, которая радует: с собой не связывает… ни с чем не связывает.

Лица сидящих, кажется каждого, развернуты в его сторону, ближайшие щедро улыбаются, приглашают своими улыбками подойти к ним, присоединиться к их общему собранию, остаться с ними…

Подпевая простую узбекскую мелодию под нос, моет посуду. Настроение женщины начало становиться лучше, когда длинная стрелка часов на стене сбоку начала спускать с максимального верха, помеченного цифрой 12, обещая, что уже скоро догонит короткую свою сестру, застывшую пока на черной черточке черной девятки.

От гармонии слившихся воды, времени, музыки, посуды, человека отвлекает залетевшая, растрепанная сильнее обычного — закрученные по неправильной спирали волоски в стороны торчат клочками, пот, концентрированный, пахнет, дышит ртом — Настя. Рукой, не спрашивая, не слушая, раскидывает в случайном порядке тарелки по всем для этого предоставленным — двум — полкам. Поднос тоже оставляет, берет один из тех, что стоят чистым списком в упор к стене — прокладкой, разделяющей ее, стену, от алюминиевых полок — слева от нее — справа от посудомойщицы.

— Замир, ты новенького не видела? Потеряла его. Найти не могу, — плохой скороговоркой.

— А?, — всегда подъоглушенная водой, — Кого? Официанта? Видела. Только что заходил. В зале наверное.

— Нет его там, — за секундным ступором, снизившим скорость и тембр голосом, — Давай увидишь его, пусть на баре меня подождет. Мне там помощь нужна.

— Хорошо, Насть, — безэмоционально, возвращаясь к своим прямым обязанностям, за которые получает деньги. Каждая к тому возвращается.

Рубит мясо кухонными топориком. Волосы выбились редко из-под белого колпака, один упорно лезет в глаз — что-то из разряда привычного. Но промазав следующим своим ударом по куску, раздосадовавшись, этот локон видит другим: серьезная помеха, что не дает ей «нормально работать», замирает: руки на стол, топор не сильно в бок от деревянной доски, перчатки снимает: указательным и средними пальчиками заправляет выбившиеся волосы на место. Так успокаивается. Цикл в порядке обратном повторяется. Теперь почти уверена, что работа идет лучше: куски ровнее, удары — точно, и даже настроение как-то качественней. На оставшейся трети бывшего живым материала чувствует, как волосы опять лезут наружу, напрягается тем, ускоряется. Без замахов, сильно — последние удары ее. Закончив, зрит с секунду, подогреваемая эгом чувством, на проделанную работу. Нравится.

Линия повествования выходит из ее тела, отъезжает на расстояние, теперь смотрим на нее сзади, на согнутую в шее, по рукам понимаем, что порезанное складывает, будто пытаясь восстановить ее в прежнюю форму, в большую тарелку, заранее поставленную сбоку от места сепарации. Секунда и развернута к нам лицом, искореженным, не своим родным — не Катиным, — с черными прожилками, раскуроченным ртом, устремляется к нам, будто съесть, укусить хочет… между нами метр…

А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А

…просыпаюсь с до боли бьющимся в груди сердцем, на лбу испарина, дыхание сбито, первые мгновения даже не пойму, где нахожусь: одна темнота вокруг, но медленно в сознание вступают подробности, услужливо предоставляются по частям, из уже вчерашнего дня, будто токмо укладывался спать… Глубокое дыхание и воспоминания постепенно приводят меня в мою рабочую, функциональную норму, даже расслабиться удается, но вернуться на подушку желания не появляется.

Сижу, по торс оголенный, со скопившемся на животе жиром, ногами под одеялом, руки веревками висят, в диссонансе. Одна минута тянется сейчас часом, мысли цельными предложениями сменяют в голове друг друга, но без какой-либо конкретики, за любую из них можно ухватиться — попробовать поймать равномерность, логичность своего сущего, — но до того не опускаюсь: пусть мчатся себе. Сосредотачиваюсь на дыхании своем, сердцебиении, что сразу помогает несколько упорядочить мыслепоток: проявляет перед внутренним взором четкую, в полуглянцевых красках фотографию из приснившегося кошмара, где я в теле Кати — девушки, зацепившей меня своими волосами — потел, резал, трудился, пытаюсь возвратиться в тот момент, когда был ею… и фантазм этот как если бы облепил разум: губы уже кажутся не своими, провожу по ним пальцами правой руки — не мои — ее — закусываю, чтобы почувствовать их вкус. Нравится. Рука опускается на торс, к ней присоединяется и другая тоже, гладят по нежной коже, по грудям, левую сжимаю в ладони, кажется маленькой. Одного про себя замечания про размер своей же груди хватило, чтобы разрушить желанный плен этого фантазма. Рушится неровными геометрическими фигурами: квадратами, трапециями, пентагонами, гексагонами, кругами… и ничего… занимает свое законное место в сознании. И с этого момента окончательно прихожу в себя: мысли — артефактами, в сознании висит легкий, теряющий четкость налет ото сна, с этим своим богатством встаю с кровати, разыскиваю слепыми от темноты глазами спортивные штаны, в которых обычно хожу дома. Много времени это не занимает: левая ступня при втором идентификационном поступе чувствует под собой таффет, за которым наклоняюсь и цвет которого пока неразличим для меня — серый подкрашен сумерками в #596D87, — потому, не садясь, натягиваю на себя поменявшие градиент штаны.

Новыми мне не кажутся, такое открытие испугало бы меня, заставило бы — опять — снова? — засомневаться в оригинальности реального, но психика, кажется, не решается гипотезу эту очертить, может оберегает?

И даже это примечание больше гипотетической ремаркой, не выговоренной, а пронесшаяся, составленная не мною, по самой окраине разума. Но если бы приметил это сам, то был бы осторожней, понял бы, что то дом, — не психика — меня спасает, его теплой утробой стены.

Подготовленный к показу низ вселяет в меня бодрость, уверенность — чувства одного спектра, — вытягивают за собой грудь, торс, жир на котором равномерно распределился по участкам на поясе, бедрах, животе, рождается желание таким и выйти в общий коридор, лишний раз лот — себя — на аукционе продемонстрировать, вызреть желания им обладать, для каждого в своем, часто перемежающемся, статусе, спросу этому дать эго подразнить, чтобы, отринув «ерунду» эту, двинуться в одиночку дальше, убеждая себя, что не имеет значения. Импульсу Эга подчиняюсь: на носочках проследую вдоль посеребристой от луны стены до двери, кою удается открыть, на, примерно, 17% повернув круглую ручку влево, оттягивая таким образом металлический язычок из высверленного, древесного гнезда. На пути преград не осталось, кроме до слепого пятна черного, выделяющегося прямо у входной двери. Чернота эта воспринимается физическим объектом (субъектом?), который я аккуратно обхожу, намереваясь пройти на кухню. Здесь, со мной вместе, гуляет сквозняк, источник которого предположением — окно на кухне, — от него встают волосы на груди, заставляя жалеть, что отказался от футболки. Поворот на кухню подсвечен тем же серебром, что и стена в моей комнате, в шаге от того, чтобы не выразить гласно благодарность Луне, заботливо подсвечивающей мне нужные (и важные) участки дороги. Вступив в рукав общего коридора, ведущего к кухне, сам освещен Луною, превращаюсь в существо из акварели, того, что ближе к выемке #ffffff в палитре, но лунная краска на мне висит всего метр, затем, не меняя угла наклона, сползает, замещаясь тенями кухни-куба, в которых остаюсь стоять. Сползаю под царапание ножек по плитке на стул, до того спинкой изогнутой прижатый к столу вплотную, и тревога, со звуком, кажущимся мне в дверь каждого соседа выдохом, формирующаяся, облекается в для печати оригинал, когда на стул опускаю задницу: уже сама сидушка скрипит под весом, делая уже виновным за возможное пробуждение соседей, но я только усугубляю виновность, подвигая стул на удобное к столу расстояние.

…И мир Роршаха полнится подобными, сокрытыми от витринного, простого, понятийного мира жертвами, изначально запрограммированными, теми же детьми, пытка чья не ограничилась эпизодами только-детства, что себя, и тем наслаждаясь впредь, мучают, живут во следах наказания, а по итогу, оказавшись на винтами в пол, с омоченной головой, вкрученном стуле, обратят, благодаря, свое последнее слово к Богу. И в кого тогда превращается этот Бог, если есть? В маске отец, Отчим, что гладит по ножке чуть ниже трусиков, параллельно за конфетку выпрашивая обещания — прийти к нему причаститься, — но ночью, пока «непослушные» спят…

Какое-то время, не шевелясь, прислушиваюсь — несколько коротких бабушкиных скрипов из Жениной комнаты, в которых угадывается разрезающий воздух звук выброшенной на край кровати конечности, деревья, растущие в упор к окну кухни, что-то листьями мне говорят, но их шепот, столь с детства любимый, оставляю фоном, — из Машиной комнаты несется сопряженная с легким свистом по половице тишина, — и, не найдя поводов для перестройки себя в титульную, вечно жизнерадостную, для других, форму, успокаиваюсь, принимаюсь выискивать по столу что-нибудь, что съесть можно. Глаза, а за ними руки, лезут в миниатюрную плетенную корзинку в углу, в которой под шуршание одинаковых в тени фантиков обнаруживаю печеньки и разломанные, по двум упаковкам, плитки шоколада, размельчаю до квадратов уже надломленное, эту геометрию даю распробовать рту. И пока желваки заняты, выстраиваю в Х/У/Z-пространстве по пока еще константной шкале времени график себя, взяв за исходную точку сидящего на стуле себя сейчас — и жаль, что уравнение это окончательного решения не имеет, что всегда требует своего пересчета из-за вечно меняющихся обстоятельств. Так бы мог, сложив семью (F), помножив на детей (Cn) /погоду (F) /день недели (dd. yy) / место жительства (N/E) /повышающий коэффициент работы (K.j), разделив на здоровье(K.Ht.) /разочаровавших (Nr), прийти к универсуму. Но мне доступен только текущий момент и рассчитанное на разное по дистанции будущее: далекое оно не имеет значение, ближайшее пересчитываю ежедневно, только срединная часть как теория Янга — Миллса, к решению которого, из-за огромного числа алфавитных переменных, не подступиться, — и первое, что требуется, чтобы точно выстроить уравнение — это решить, что я буду есть и буду ли? Исследованием кишок холодильника, в которых содержится ответ, занимаюсь пока сижу на жесткой сидушке, — с дискомфортом сплющенной задницей — пока спиной опираюсь на сглаженный рубанком угол, обработанный лаком и выкрашенных в тот же, что и весь стул, кислотно-оранжевый, печатающий доставляемое собою неудобство на коже, под натуральную из жизни яркость освещения, ставшей таковой за счет окружающего в не мной настраиваемом, реальном мире ночного сумрака и голода, который пока не обманут шоколадными дольками. Благодаря этой подсветке удается в мельчайших подробностях рассмотреть всю снедь, и подобия ее, что есть в холодильнике, узнаю в бумажной упаковке в шрифте Em Graves брусок масла на верхней Машиной полке, тарелку с недоеденным бифштексом тут же, со взрытыми острым ранами крышкой банку сгущенки в гомогенной расцветке с прямыми углами, упаковка в картоне десятка яиц и жалость моя к ней — эмоциональный окрас, наполняющий освещенную ярче всех других полку, от этого каждый предмет обретает историю ее натуга, страдания, пожалеть, не есть, хочется, спрятать, пообещав уберечь, на груди. Пусть плачет сердце, а я буду его слушать, переписывая казавшееся таким близким будущее, но голод долго наслаждаться иллюзиями себя-хорошего-ее-спасающего не дает, переводит на уровень 2 — локация Жени, — где узнается неизвестного содержания черный пакет, с чем-то в середке крупным — загодя сладким, — в окружении столбца консерв, колбасы палки, вырезанного острым концом в полиэтилене пищевой пленки сыра шматка: жадными слюнями — аббревиатурой импульса, что пока только просит ринуться к холодильной камере, раскрыв пакет, достать, что прячет, впиться зубами в то, что, без разницы, там, — человеческое лицо прожевать и в зубах застрявшую кожу, пальцами, наевшись, выковырять, рыгнув, для точки в сатисфакции, один-два раза. Жалость к Маше позабыта, бывшее стремление к ее спасению самою/самим — попробуй определи свой род — собой осуждается: права такого должна была, в наем себя предоставив, заслужить. И со стула срываюсь лишь со слегка сниженной от задуманной телом скоростью, открываю холодильник, в котором порядок от фантазийного на Жениной полке оказался нарушен, лишившись от представленного мне пары консервов, рука — в пакет и щупать: лысую голову со сморщенной кожей превратившейся в лапу рукой пальпирую, в надежде найти ее мягкой — употребить сырой, когда можно — радуюсь. Вторая лезет помогать, потому что дарованное не-словами предвосхищение облагает уверенностью, что пальцами одними ухватить и вытащить пищу, уже мою, не получится. И на оранжевый свет холодильных лампочек появляется большой, неправильной округлой формы кусок вяленого мяса…

…на который накидывается жадно зубами — фантазия — а может мечта, — пронесшаяся в его голове…

Рот богато отекает слюнями. Чавкаю ими. Какое-то время на корточках осматриваю доставшееся и, пока встаю, пока со звуком толкаю до хлопка дверцу, думаю. Думаю о том, с какой стороны мне лучше начать. Выбираю с легким ответвлением, топорщащуюся, правую сторону, вторжение куда, кажется, Женя может и не заметить, а значит, потенциально, освободит меня от обязательства объяснить то чувство — что бы я, понятное дело, сделать не смог, — которым был обуреваем. Нежно доношу и ставлю, на стол, секунда эстетического наслаждения от вида, что выражается в легкой, не в полную силу, улыбкой, ухмылкой — может быть, но. Давайте приступим. С кем это я? С самим собой? Но почему такое чувство, что кто-то здесь все-таки есть? Нарратив отгоняется колеблющимся в тенях углом стен, в который я, не помня, когда к такому решению пришел, стою, уставившись. Странно, но он напомнил мне собой о Насте, с которой мы, сегодня кажется, что уже давно, расстались. У нее были длинные рыжие волосы, часто ниспадающие и закрывающие ей лицо, заставляя меня смеяться. Но и уже эти мысли я отгоняю из себя сам, от сосредоточенности посмурнев, к физического мира верхнего выкатного ящика кухонного стола ручке помощи потянулся, открывая отсек, удерживая самого себя таким образом от того, чтобы не засосаться в фантазмы обратно, бренное тело отринув, унестись в негу, которая когда-то была так сладка, глазами пытаясь рассмотреть столовые приборы в изгвазданном дырками лотке, себя к тому пригвождаю. Ножи нахожу, по обычаю, в вертикальной справа выемке, разные, одинаково в потемках черные, мне нужен тот, в чьем лезвии я не буду сомневаться…

Ломоть поддается мягко, будто ждал всегда меня, кусочки его опадают страницами, листьями, что складываются один на другой, бережно, на подготовленном для этого на разделочной доске месте. Работа спорится, поэтому отделение некошерной части происходит гладко и быстро. Оставшееся мясо так же нежно, как нес на операцию, отношу обратно, прячу, стараясь придать пакету форму из прошлого, что, в восприятии — и, часто, в реальности тоже, — повышает вероятность необнаружения. И даже дверцу холодильника стараюсь закрывать тише, нежели в первый раз, потому что надежда на сокрытие проступка обросла твердостью.

Челюсти жерновами молят пищу, язык, так же обливающийся слюнями, уже разбавленными приправами, перцем, солью и, кажется, луком, возбужденно дрожит — пребывает в неге, собственной, тело по Гваттари-и-Делезу без органов, что функционирует единственно для себя самого в моменте. Подкрепляюсь дополнительно хлебом, чтобы сытость пришла аккурат к концу полнолуньего завтрака. И, естественно, к ней прихожу, не мог не прийти, мозг — услужливый, добрый, — о том заблаговременно позаботился, загодя готовит для меня чувство правости, моей безгрешности, к которой, как любой нормальный человек, я в жизни обязан идти. По прошествию минут пяти на столе остаются только крошки и белая пластиковая разделочная доска, пытающаяся, безуспешно, составить композицию, которой я бы мог порадоваться. Но наелся уже.

…а значит мыслительным процессам дана команда «СТОП», котлы оканчивают работу, охлаждаются, единственно оставшимся vis — вожделение тела Другого, которое выжало бы из него последнее напряжение — бессознательного к смерти и боли волю…

За собой убираю уже довольный. Тряпку предпочитаю не мочить, чтобы лишний раз не создавать рискованного шума: на носочках возвращаюсь к себе. Дверь, незапертая, доставляя счастье, легко подается, представляя мне комнату, освещенную из широкого, состоящего из трех отдельных стеклянных рам окна лунным светом. Белое женственно лежит пирамидой на столе, трапецией на кровати, легким отблеском в оконных линзах, приглашая меня одномоментно в разные места и плоскости. Прикоснуться хочется к каждому в свете месту. Что делаю. Рукой ласково глажу стол, что чист от инородных тел, стоит, прилежно доставленный из ИКЕИ, в упор к окну, ощущаю поребристую деревянную черную гладкость, и недостаточно было просто положить на него руку, хотелось ощутить от него некой взаимности… и ладонь в мозолях елозит, не меняя формы и расположения, по его поверхности, и вены дерева ответной, за нежность, реакцией, присущей каждого с каждым взаимодействию, массируют руку, оставляя на ладоне отпечаток приятствия. С окном происходит тоже самое: я глажу его, но уже только пальцами, — ни йоты смысла нет в прикосновении мужицкой ладонью к его прозрачной бесшовности — и чувство получаемое мною отличается: если кожа стола была заскорузлой — мужской, то стекло — это кожа молодого, еще только поднимающегося тела… Кровать. Последнее. Куда я опускаюсь, уже сняв, не торопливо, штаны, и, только занырнув под одеяло, оказавшись укрыт светом, решаю к нему прикоснуться… Похожая стекла нежность, складки ткани, как полоска жира на теле любимой женщины, послушно перекатывается под ладонью, кожа ее, как настоящая, с еле уловимыми прочерками, принимает форму касания, складывается в не-симпатичный, — и тем от реальной женщины отличный — комок в месте изгиба…

Ласки постельных принадлежностей оказываются самыми долгими. Уставший и несколько удрученный невзаимностью «неодушевленного», накидываю повыше одеяло, чтобы перевернувшись набок, и совсем позабыв, по причине какой проснулся, попытаться — слово, применяемое скорее из жалости, чем на требование объективной дескрипции — уснуть.

Сон приходит с опозданием, давая мозгу поупивать сознание болью.

…что говорит о желании его поскорее привести тело к его реальным пыткам…

Глазами пытается узнать его силуэт в мельтешащих в белом вокруг… Нет. Кухня, живая, только недавно радующая ее своим движением и чистотой начинает давить, в осознании давать плечам одного стержня форму, на кою готовится, или уже, скатился вес: обязанность доготовить — взгляд бросает на порезанное и в тарелку аккуратно сложенное — отбивные. Еще раз — в последний — пытается нечто рассмотреть в ставшей смутной несколько минут назад стене. Что там? И за этой мыслью хватает себя за руку — в физическом мире тоже — путается, что найти-то пыталась? Его? Но ведь пропал… давно еще… на мясо порезанное, не моргая. Влекомая чувством долга прошествует к чаше, куда складывала свинину, тупо туда смотрит, на этот раз пауза в сознании прерывается быстро и, кажется, ею самою. Из одного из нижних ящиков, стоящего вплотную под углом 90* к алюминиевому длинному кухонному столому, на котором мясо рубила, с верхней полки его, достает небольшой деревянный испрещенный зазубринами молоточек, отбить тушу, приправить солью с душистым, в прямом смысле — до скатывающихся слез с глазниц, если опустишься сильно низко, перцем, разукрасить планировкой, пожарить на медленном огне до шифоном корочке, подать под гарнир, к тому времени должный приготовленным быть ее коллегой — Настей — стоящей за соседним столом справа и для своего возраста выглядящая хорошо — примером, могущим служить на нее украдкой с другой стороны взирающим.

Пока бьет по загодя обёрнутому в пленку мясу, сама себя опять находит в ловушке чувства — ожесточения (обещаем, что с той стороны мы ее скоро выпустим, котик). На отбиваемом мясе (лице?) отработанной рукой профессионально, равномерно, без повторов и наскоков, глубокие, одинаково — так кисточкой картины красят, — рождаются рытвины. Ломти, обработанные, в сторону отбрасываются, копятся, отекаемые ранами друг на друге, ожидают судьбу свою…