Бесплатный фрагмент - Запомни меня, сохрани…

Запомни меня, сохрани…

Пролог. Когда свет впервые упал на страницу

Лос-Анджелес.

Май.

Солнце уже проснулось раньше всех и играло солнечными бликами на стене, на перилах, на щеке мальчика, который лежал, уткнувшись в подушку.

Элиас не спал.

Он ждал.

Сам не зная — чего.

Может быть, того самого утра, которое похоже на новую страницу.

Когда дышишь — и всё впервые.

Он встал, взял альбом, карандаш, фляжку с водой.

Прошёл по кварталу, где всё пахло жасмином, хлоркой с автостоянки и сладковатой пылью.

Мир казался приглушённо живым, будто только что проснулся и ещё не включил музыку улиц.

И вдруг — он её увидел.

Она сидела под деревом у соседского дома,

в светлой майке, с книгой, и солнце касалось её волос так,

как будто оно само рисовало портрет.

Он не знал её имени.

Она была новой.

Переехала вчера.

Но он сел на бордюр, открыл альбом —

и начал рисовать.

Пальцы дрожали.

Не от страха.

От открытия.

Она вдруг подняла глаза.

И увидела его.

Но не отвернулась.

Улыбнулась.

И закрыла книгу.

— Ты рисуешь?

— Иногда.

— Нарисуешь меня?

— Уже.

Она подошла ближе. Села рядом.

Просто так.

Словно знала его сто лет.

И вдруг сказала:

— Я София. А ты?

— Элиас.

Они молчали.

Слушали ветер,

и каждый верил,

что этот день — первый.

Для чего-то, что продлится в вечность.

Потому что никто не знает,

в каком взгляде впервые зажигается то,

что однажды станет

бессмертной любовью.

Глава 1. Там, где свет проходит сквозь листья

Утро начиналось как будто медленно — лениво, будто само не хотело просыпаться.

Жаркое солнце уже касалось окон, разливаясь по стенам янтарным сиянием. Легкий ветерок, будто взятый в аренду у океана, проходил сквозь комнаты, шевелил занавески, приносил запах соли, эвкалиптов и нагретого дерева.

Элиас Марлоу проснулся не от звуков, а от света.

Тот танцевал на потолке, дробился на зайчиков, прыгал по его щекам. Он лежал, не двигаясь, и думал, что это утро пахнет не так, как раньше.

И действительно — в доме по соседству кто-то въехал вчера. Взрослые говорили за ужином: семья с дочкой. Приехали с севера, кажется, из Сиэтла.

Он встал, босиком прошёл по деревянному полу, взял альбом и вышел на улицу. В руке — простые карандаши. Ему было восемь, но иногда он чувствовал себя старше — когда смотрел на небо, когда слушал, как трещат цикады, или когда рисовал то, чего никто другой не замечал.

Во дворе было тепло, трава кололась под ногами, где-то вдалеке шуршал полив, и над апельсиновыми деревьями лениво жужжали пчёлы. Элиас устроился на ступеньках крыльца и начал рисовать что-то невнятное — возможно, дерево, возможно, чей-то профиль, возможно, утро.

И тут он увидел её.

Она сидела у дерева во дворе соседнего дома — чуть на отдалении, в голубом платье, с книгой, обхватив колени. Волосы цвета солнечного мёда были распущены, ветер приподнимал пряди, и казалось, что она шевелится так же, как листья над её головой.

Она не двигалась, только пальцем поглаживала край страницы.

Элиас не знал, почему не мог отвести глаз.

Может, из-за света. Может, из-за того, как тихо она была. Он не знал.

Он просто начал рисовать. Быстро, будто боялся забыть. Руки двигались сами, а сердце билось чуть громче обычного.

Он даже не знал, что она видит — и улыбается.

Мяч.

Это был его старый синий мяч, который он оставил в саду позавчера. Он вдруг покатился — ветер? Угол? Судьба? — и оказался прямо у её ног.

София подняла его, как будто это был артефакт из другой эпохи.

— Это твой? — спросила она.

Голос был чуть хриплый, но тёплый.

Он кивнул и подошёл.

— Я Элиас.

— София. Мы вчера переехали.

Они стояли на границе двух газонов. Её трава была гуще. Его — пахла пылью. Он не знал, что сказать, но мяч оказался хорошим поводом начать разговор.

— Хочешь прогуляться? Я покажу тебе кое-что.

Они шли вдоль ручья. Маленькая калифорнийская речка, пересыхающая к августу, но сейчас она журчала — неуверенно, как ребёнок, который учится говорить.

Сквозь кусты розмарина и шалфея прорывались лучи. Солнце касалось кожи — не палящее, а как прикосновение бабочки. В воздухе стоял аромат пыли и соли.

Он вёл её туда, куда не приводил никого — в своё «секретное место».

Это был уголок между двумя склонами, где внизу журчала вода, а наверху росло дерево, похожее на зонтик. Он часто сидел там один, рисовал, мечтал.

Теперь — они сидели вдвоём.

— Ты всегда рисуешь? — спросила она.

— Почти. Иногда я просто смотрю, как всё дышит.

— А ты умеешь слышать, как растёт свет?

Он обернулся.

Она смотрела прямо, на горизонт, где сливались небо и океан.

Элиас улыбнулся. Медленно, будто это была самая важная фраза в его жизни.

— Теперь, кажется, да.

Они сидели молча. Лёгкий ветер трепал её волосы. Его альбом лежал рядом, раскрытый на странице, где была она — девочка у дерева с книгой.

И вдруг всё стало по-настоящему: небо, море, мяч, эта тишина.

Что-то между ними зазвенело — как солнечный луч между ладонями.

И в этом звоне родилась дружба. А может, и что-то большее.

На следующий день утро снова пришло не спеша.

Мир был влажным от ночной росы. Листья блестели, как покрытые лаком, а на стекле спальни Элиаса застыла маленькая бабочка. Она двигала крыльями, будто дышала — и ему вдруг показалось, что он тоже хочет дышать так: просто, тихо, в ритме мира.

Он взял с собой не только альбом, но и баночку с водой, кисти, немного акварели и старую бандану — на случай, если придётся долго сидеть на солнце.

На этот раз он пошёл в сад с уверенностью, будто его уже ждали.

София была там.

Она сидела на траве, разложив вокруг себя три книги, будто они были животными: одну она гладила, другую перелистывала, на третью просто смотрела.

Она подняла глаза и улыбнулась — не так, как вежливо улыбаются незнакомцам, а как улыбаются тем, чьё присутствие уже знакомо телу.

— Хочешь посмотреть? — спросила она, указывая на книги.

— Только если ты покажешь ту, в которой живёт дракон, — серьёзно сказал Элиас.

Она рассмеялась. Этот смех был похож на кристалл, случайно упавший в воду.

— А ты? — спросила она. — Ты что-нибудь рисуешь сегодня?

Он сел рядом, не слишком близко, но и не далеко. Ветер пах лимонной коркой и влажной землёй. Он раскрыл альбом и показал вчерашний рисунок — тот, где она сидела у дерева.

София замерла. Долго смотрела, не дыша.

— Это я?

— Это свет через тебя, — ответил он, сам не ожидая таких слов.

Она закрыла глаза. Так делают, когда не знают, как поблагодарить.

Они ушли гулять ближе к полудню. Взяли с собой апельсины, бутылку воды и его собаку — пожилого колли по кличке Моррисон. Он был мудрый, пушистый и хромал слегка, но глаза у него были, как у ребёнка.

Шли по тропинке вдоль ручья, где вчера родилась их дружба. Сегодня здесь было по-другому — как будто место стало частью их, запомнило шаги.

— Ты веришь, что у деревьев есть имена? — спросила София.

— Только у старых. Молодые ещё не заслужили, — ответил он, задумавшись.

— Тогда это будет дерево Элви. Оно смотрит на нас и знает, что мы не просто дети.

Он посмотрел на неё: волосы, прилипшие к щеке, пальцы, вымазанные в чернилах, тонкая полоска солнца на носу.

«Не просто дети», — подумал он. И почувствовал, как внутри него рождается мысль, которая ещё не слово, но уже правда.

Они вернулись под вечер, усталые, но лёгкие.

На прощание София коснулась его руки — быстро, словно случайно, но он запомнил это прикосновение до кончиков пальцев.

Она сказала:

— Завтра я покажу тебе мою тайну. Только пообещай, что не рассмеёшься.

— А ты пообещай, что не исчезнешь, — прошептал он. Но уже тогда, в восемь лет, знал: всё, что по-настоящему важно, всегда немного боится исчезнуть.

Утро было прозрачным, как вода в стакане.

Свет падал не просто на землю — он будто стелился по ней, гладил, согревал, обещал.

Элиас пришёл раньше обычного и сел на корточки у их дерева — Элви, как назвала его София. Он держал в руках два тонких стебля, сплетённых в кольца. Одно — чуть шире, второе — поменьше. Он научился это делать ещё весной, но никогда не думал, что кому-то подарит.

София вышла с листом бумаги, на котором цветными карандашами были нарисованы… гости.

Пингвин в шляпе, собака с бантом, кошка с тортиком, солнце с ресницами и мороженое, которое само себя ест.

— Они все пришли, — серьёзно сказала она, садясь рядом.

— Тогда нам пора начать, — кивнул Элиас.

Они играли в свадьбу. Не понарошку, а по-настоящему — как умеют только дети, когда верят в каждую деталь, будто она и есть реальность.

— Ты должен сказать речь, — прошептала София.

— Хорошо.

Он встал, поднял веточку, будто это был микрофон, и произнёс:

— Я, Элиас, обещаю… всегда делиться последним кусочком шоколада. Даже если он с орехами.

И ещё — никогда не смеяться, если ты прольёшь сок на свои носки.

И если мы вдруг заблудимся — я найду нас. Всегда.

София кивнула. Глаза её светились.

— Я, София, обещаю… всегда слушать, даже когда ты говоришь странные вещи.

И не бояться твоих рисунков, даже если на них слишком много дождя.

А ещё — помнить, как звучит твой смех. Даже если я стану очень старой.

Они надели друг другу кольца — зелёные, влажные от росы.

— А теперь… — сказала она и сделала паузу, будто спрашивая разрешения у самого мира.

— …теперь, по правилам, они целуются, — прошептал Элиас.

Он наклонился вперёд, а она — навстречу.

Касание — мимолётное, как порыв ветра, как лепесток на губах. Но в груди у него что-то хлопнуло. Как дверца, которую случайно открыли в тёплую комнату.

Они отпрянули, оба покраснев.

— Это… было странно, — сказала она.

— Но хорошо, — добавил он.

Когда солнце опустилось ближе к холмам, они сидели рядом, держась за руки — молча.

Их не интересовали мультики, телефоны, взрослые разговоры на веранде. Им было достаточно друг друга, зелёного кольца на пальце и ощущения, что этот день запомнится надолго — как музыка, которую слышал только один раз, но навсегда.

Элиас смотрел на её профиль в закатном свете и подумал:

«Если бы мир остановился сейчас — я бы не стал его торопить.»

Поздно вечером, когда дом стих и взрослые заговорили шёпотом, Элиас лежал на кровати, прижав к груди альбом.

Свет ночника вырисовывал на потолке мягкие пятна, а за окном шуршал вечерний Лос-Анджелес: ветер в пальмах, редкие проезжающие машины, далекий лай.

Он достал рисунок, тот самый. София под деревом, её волосы как солнечные нити, глаза опущены в книгу.

Он смотрел на картину долго — будто в ней пряталось что-то важное, что можно было услышать, если долго молчать.

И вдруг — вспышка в груди. Он вспомнил.

Не момент поцелуя, нет. А её руку.

Ту самую — тёплую, тонкую, немного холодную от сока апельсина, с обломанным ногтем на мизинце и мягким сжатием, когда она держалась за него.

Именно эту руку он чувствовал сейчас — на своей.

Он прижал рисунок к губам и, не открывая глаз, поцеловал — нежно, как будто боялся разбудить что-то в себе. Потом аккуратно сложил лист пополам и положил под подушку, как некоторые прячут письма, которые ещё не написаны.

Он встал и подошёл к окну.

За окном было ночное небо.

Но не обычное.

Сегодня оно дышало.

Звёзды казались ближе, чем обычно. Будто не смотрели сверху вниз, а слушали.

Небо было глубоким, как мысль, которую не можешь сказать, но всё чувствуешь. Цвет — не чёрный, а синий с фиолетовым, будто кто-то развёл акварель на чьей-то щеке.

И Луна была не одна. Рядом с ней, почти неуловимо, светилась звезда — та самая, которая появляется только летом, когда воздух пахнет лимоном и травой.

Элиас не знал, почему так красиво.

Но сердце подсказывало — это потому, что впервые в его жизни день не закончился.

Он остался жить внутри него. Продолжался — в рисунке, в пальцах, в небе.

Он подумал:

«А если я когда-нибудь забуду её запах, прикосновение, даже голос… этот вечер всё равно будет помнить. Небо всё запомнит.»

Он лёг, укрывшись не одеялом, а чем-то другим — ощущением, что начинается что-то большое.

И во сне он не знал, кто он: ребёнок, влюблённый мальчик, художник или будущий человек, который сохранит.

Но он знал точно: Свет — всё-таки растёт. Где-то внутри него. Каждый день.

Глава 2. Когда шоколад — признание

Прошло несколько лет.

Софии — двенадцать. Элиасу — почти тринадцать.

Они всё ещё живут по соседству, всё ещё ходят одними тропами. Но теперь между ними не просто смех и игры — между ними паузы. Тонкие, как шелест между нотами. И в этих паузах — что-то новое, чего они ещё не умеют называть.

Весна в Лос-Анджелесе не торопится.

Дни тёплые, но влажные. Цветёт жасмин, и в вечернем воздухе чувствуется что-то, что пахнет началом.

Элиас сидит у окна, делает домашнюю работу — но его мысли не о формулах. Перед ним — плитка шоколада, свёрнутая в обёртку с сердечками. И записка.

«Если ты хочешь — это для тебя. Но только если очень хочешь.»

Он переписывает её три раза. Потом рвёт. В четвёртый раз оставляет. Заворачивает. Кладёт в карман. Потом — вынимает. Потом — снова кладёт.

Это почти признание. Или его эхо. Но для Элиаса — важнее, чем любые слова.

София ждёт его у того самого дерева — Элви.

Она изменилась. Её волосы теперь чаще собраны, на запястье — кожаный браслет с буквами SL. Её глаза стали глубже, взгляд — тише, но когда она улыбается, мир по-прежнему кажется новеньким, как только что распечатанная книга.

— Привет, — говорит она.

— Привет.

Пауза. Он хочет сказать что-то умное. Или смешное. Но вместо этого просто протягивает ей свёрток.

— Это… ничего особенного. Просто шоколад.

София разворачивает и читает. Молча.

Он боится поднять глаза.

— Я очень хочу, — вдруг говорит она.

Он смотрит на неё — и впервые замечает: её щёки порозовели.

Это — как цвет на его акварелях, когда он случайно добавляет слишком много воды. Растекается. Живёт.

Они сидят под деревом, разделяя шоколад. Говорят ни о чём: о школе, о смешных учителях, о странной однокласснице с рюкзаком в виде курицы.

Но каждое слово — как шаг по тонкому мосту между ними. И оба знают — если сделать шаг навстречу, он уже не будет игрой.

— Помнишь нашу свадьбу? — вдруг спрашивает София.

Элиас смеётся.

— Конечно. У нас был пингвин-гость и кольца из травы.

— А ты до сих пор рисуешь?

— Только то, что не умею сказать.

Она молчит. Потом шепчет:

— Нарисуй меня. Сейчас. Такой, какая я стала.

Он открывает альбом, смотрит.

Но не рисует.

— А ты сначала закрой глаза, — говорит он.

— Почему?

— Потому что я не рисую то, что вижу. Я рисую то, что помню.

Позже, когда вечер накроет их как тёплое одеяло, и София уйдёт домой, Элиас снова достанет альбом.

И под первой строкой сегодняшнего рисунка — «София, 12. Почти смеётся» — он напишет мелкими буквами:

«Шоколад — это не еда. Это способ остаться в чьей-то памяти.»

София держала в пальцах обёртку от шоколада, как будто это был лист письма, только что пришедшего из другого мира.

Она не торопилась доесть — не потому, что не хотела, а потому, что это было не про вкус. Это был жест. Символ. Тепло.

— А ты… часто даришь шоколад? — спросила она, притворяясь равнодушной, но голос выдал лёгкое волнение.

— Только если это — всё, что я не могу сказать, — ответил он и сразу замолчал, как будто сказал слишком много.

София прижала колени к груди. Они сидели на корнях дерева Элви, и корни эти были похожи на длинные пальцы, что держат их в объятии.

Солнце мягко уходило за холм. Воздух стал плотнее, как если бы день не хотел уходить, замирал в каждом их взгляде, в каждом дыхании.

— Иногда мне кажется, — тихо произнесла она, — что я могу слышать, как ты думаешь.

— А что я думаю сейчас?

— Что боишься, что я уйду.

Он не ответил. Только медленно опустил взгляд. И в этом молчании было всё:

да, боюсь.

да, слишком рано.

да, слишком сильно.

София смотрела на него долго, почти не мигая.

Она вдруг поняла, что его глаза не такие уж карие. В них были кусочки янтаря, капельки золота, как если бы он всё детство собирал свет в банку и теперь она прячется в нём.

— А ты? — спросил он наконец. — Боишься?

— Да, — сказала она. — Иногда мне кажется, что ты вырастешь раньше меня. И забудешь, как звучит моё имя.

Он потянулся, взял её руку.

Только кончики пальцев. Еле-еле.

— Я не помню, чтобы я когда-то его не знал.

София смотрела на их переплетённые пальцы.

Это не был поцелуй.

Не объятие.

Но почему-то именно так, в этой тишине, она вдруг поняла, что с этим человеком она чувствует себя… собой.

— А как ты думаешь, любовь — она начинается как?

— С шоколадки? — усмехнулся он.

Она улыбнулась. Потом ответила:

— Я думаю, она начинается с того, что ты хочешь, чтобы кто-то был. Просто был. Даже если он молчит. Даже если не смотрит на тебя.

— Тогда, наверное, — произнёс Элиас, — я начал любить тебя ещё до того, как научился говорить.

Они молчали.

Мир не мешал — птицы стихли, листья перестали шуршать, даже свет будто стал мягче.

Где-то далеко кричала чайка, и этот крик был не громким — а просто напоминанием: вы здесь, и это настоящее.

София вдруг поднялась и пошла вперёд, по траве, как будто не знала, куда. Он встал и пошёл за ней.

Они шли босиком, вечер тёк им под ноги, и каждый шаг звучал тише прошлого.

— Куда ты? — спросил он.

— Не знаю, — сказала она. — Просто хочу идти рядом. Пока ты — рядом.

И он понял: не обязательно говорить, чтобы всё стало ясно.

Когда солнце совсем ушло, и небо стало похоже на чёрный бархат с тонкой пылью звёзд, они снова сели под Элви.

Элиас положил голову на её плечо.

София не шевельнулась.

Они сидели так долго. Не как дети. Не как взрослые. А как души, которые случайно нашли друг друга до слов.

«Иногда, чтобы поцеловать кого-то, нужно закрыть глаза.

Но иногда, чтобы почувствовать любовь — наоборот, нужно открыть их и просто смотреть. Долго. Молча.»

И в ту ночь они не поцеловались.

Они просто смотрели. И этого было достаточно.

Глава 3. Когда вокруг — мир, но внутри — только вы

Город дышал ночным светом.

Асфальт был тёплым, как кожа, фонари казались звёздами, спустившимися на землю.

Лос-Анджелес в эту ночь не спал — неон на витринах, музыка из уличных колонок, огни, разлетающиеся по небоскрёбу, как фейерверк из окон.

Они стояли у стартовой линии — десятки подростков, кто в кедах, кто в шортах, кто с лицами, разрисованными светящейся краской.

София надела светло-синюю толстовку с капюшоном и чёрные лосины. На щеке у неё светилась белая звезда. Элиас был в чёрной футболке и с повязкой на запястье, которую она когда-то сплела ему из ниток. Он всегда носил её на левой руке. Как будто это якорь.

— Готова? — спросил он.

— Я родилась, чтобы бежать, — улыбнулась она.

Гудок.