Предисловие
Я долго думала писать ли четвертую книгу. А, вернее, о том, как именно ее писать. Первые три части «Паломника» были пронизаны моими воспоминаниями и жаждой поделиться историями о чудесах. Совершенно детской и наивной жаждой, во всей ее непосредственности. В них также много совершенно детской беспомощности — перед судьбой, перед перипетиями жизни, перед сложными задачами, которые жизнь так часто ставит перед нами.
Все мы на разных этапах нашего пути бываем беспомощны. Просто редко сознаемся в этом сами себе. А тем более другим. Нам привычно носить маски, за которыми мы прячемся, чтобы быть неузнанными, ненастоящими.
В психологии есть понятие «конгруэнтность». Оно про то, чтобы нести себя в мир так и говорить ровно то, что мы сейчас ощущаем. Это на самом деле трудно. Нас не учат именовать свои чувства и признаваться в своих эмоциях и состояниях. Человек, который умеет это признать, считается слабым. Уже дважды я получила упрек в слабости на примере своих стихов — быть слабым и говорить о боли неприлично.
Пожалуй, я с этим не соглашусь, потому что рада тому, что умею быть живой: умею чувствовать и открыто говорить об этом.
Я пишу эту книгу в один из тех моментов своей жизни, когда мне совершенно не понятно, куда и как двигаться дальше. Я привыкла сама ставить цели и формировать свои маршруты. Но в такие моменты у меня словно стерты все возможные и доступные мне карты, и приходится двигаться вслепую.
Я вспоминаю один из снов, который приснился мне в похожий период. Я стою в кабине машиниста поезда. Стоящая рядом со мной девушка чертит на рассыпанном на полу песке какие-то линии, призывая меня самой прочертить маршрут поездки. Она говорит мне строчками никогда не написанных мною стихов: «Люблю, могу, хочу, умею… И даже это я не смею». Я понимаю, что поезд не поедет, пока я не решу, а куда именно я хочу, чтобы он ехал.
Четыре простых слова, для того, чтобы это понять, есть в нашем распоряжении: что мы любим, что можем, что умеем делать и, наверное, самое важное — а что именно мы хотим. И сейчас у меня нет сил хотеть, на желания просто не остается энергии.
Меня в этом вопросе больше всего занимает диалектика предопределенности и свободы воли. Я абсолютно четко понимаю, что в жизни каждого человека есть события, которые обязательно должны произойти — пройти мимо не получится. Но события эти случаются в русле нашего движения по реке жизни. Если мы замрем и перестанем двигаться, добредем ли мы до них когда — нибудь? Или может быть добредем ощутимо позже, чем могли бы? Говорят, Бог помогает нам только тогда, когда мы сами что-то делаем для себя и для своей жизни. Как только мы садимся отдохнуть, Он садится рядом и ждет, когда же мы снова встанем и пойдем вперед.
Размышляя об этом, я все больше прихожу к слову «синергия», которое означает союз воли Бога и воли человека. Сотворчество. Понимая это, я пытаюсь опереться на «умею» и «могу». Я умею и могу сейчас рассказывать о своем жизненном пути и своем опыте, о своих путешествиях, о постижении себя и мира. И, возможно, когда-нибудь, это окажется кому-нибудь полезным.
Талабские острова
1
Поездки в Европу случаются в моей жизни не чаще раза в год. Так сложилось — финансово и со всех остальных сторон. Я — мама двух чудесных детей, усердный работник на ниве продаж и психолог — консультант по велению души. Однако, в перерыве между всей это приятной чехардой мне удается вырвать несколько дней для небольших вояжей. Как правило, они случаются по России — это быстро, не дорого, но также достаточно интересно.
Талабские острова пришли в мою жизнь совершенно мистически. Прогуливаясь в русле рабочих задач по туристической выставке, я набирала различные буклеты, присматриваясь одновременно к интересным местам, куда бы могла съездить. «Талабские» — какое необычное и интересное слово. И рука сама потянулась за буклетом. Бегло пробежавшись глазами по описанию я поняла, что толком ничего не поняла и, вернувшись в офис, отложила буклет в стопку других на рабочем столе. До лучших времен.
Времена эти, однако, пришли достаточно быстро. Сначала я снова встретила это название в интернете, читая статью про очень известного старца — Николая Гурьянова. Потом оказалось, что острова эти находятся не так уж и далеко — под Псковом. А в Пскове живет мой хороший знакомый — Андрей Кадыкчанский. И вот уже через пару месяцев я еду на автобусе в Псков. Потому что Андрей вдруг тоже захотел прокатиться на эти чудесные острова. Вот так все необычно закрутилось и завертелось.
Андрей — человек уникальный. В своей непосредственности, открытости и искренности. Он вонзается своим острым умом в исторические пласты, чтобы обнаружить там нечто… нечто такое, чего, на мой, неискушенный, взгляд, там может и не быть. Я понимаю, что концептуально мы с ним на очень разных берегах. Но я совершенно трепетно отношусь к другой стороне его творчества — небольшим рассказам. Они изобилуют такой невероятной детализацией, необычной сюжетностью, тонким психологизмом, что я совершенно забываю обо всем остальном. Его умение быть теплым и поддерживающим также подкупает меня. Примерно так мы и дружим.
Наше решение о поездке созревает почти мгновенно, в досужей беседе. У него оказываются родовые корни на одном из островов — острове Залит. Именно он и является местом упокоения знаменитого старца. Его влекут исторические изыскания и поиск возможных родственников, меня — жажда к перемене мест и святые места.
Я еду в Псков на автобусе. Дорога занимает чуть больше четырех часов. Хмурые осенние тучи словно рвут на части Луну, не давая ей продышаться и светить в полную силу.
Я думаю о фильме, который крутится в моей голове. Фильме, который я хочу снять по одному из своих рассказов. Это кажется мне нереально сложным. Сценарий никак не срастается, ведь рассказ — это мысли, а кино — это действия, движение, динамика. Думаю о стоимости кинопроизводства и деньгах, которых у меня на все это нет. Думаю о том, как вообще все это возможно.
Я начну его снимать через несколько лет. Начну спонтанно, не будучи еще морально и мысленно готовой. Начну, потому что вдруг увижу, что все нити для начала съемок таинственным образом переплелись. Нашлись люди, ресурсы, условия, время. Начну, вспомнив, как в один из самых трудных моментов в моей жизни в том невероятно тяжелом 2014 году именно слово «кино» все время крутилось у меня в голове.
В Псков мы прибываем за полночь. На такси добираюсь до забронированного хостела, с удивлением обнаружив, что в Пскове нет ни одного из известных мне агрегаторов такси и найдя через поисковик в телефоне какую-то местную компанию.
Хостел — простая, но просторная квартира, которую переделали под аренду коек, — пустует. Я не стремлюсь к комфорту в таких поездках и на многие вещи смотрю совершенно спокойно. Для того, чтобы выспаться мне нужны всего лишь теплое одеяло и мягкая подушка.
Андрей приезжает утром на машине друга. Я собираюсь впопыхах, проспав утренний будильник. Наш путь в самом начале — нам предстоит добраться до реки Большая Толба, которая впадает в Псковское озеро.. Я знаю, что оттуда на остров Залит должны ежедневно ходить катера. Должны…
Машина круто сворачивает в лес по указателю с надписью «деревня Большая Толба», и через полчаса тряской и неровной дороги мы прибываем к болотистому затону, который больше похож на уютный и поросший зарослями уголок для воскресной рыбалки, чем на пристань. Пара полуразрушенных зданий и несколько мелких моторных лодок совсем дезориентируют меня. Возле лодок дежурят рыбаки, потягивая самокрутки.
Пока я озираюсь в поисках того места, куда катер мог бы хотя бы гипотетически пристать, Андрей болтает с местными. Да, они часто подвозят других людей на остров. Могут подвезти и сейчас. Цена кусается, но у нас, пожалуй, нет выхода. Рыбаки намекают, что катера мы можем так и не дождаться.
К нам присоединяются еще одна женщина и мужчина. Мы садимся в маленькую лодочку, которая, кажется, вот-вот перевернется. Я крепко вцепляюсь одной рукой в борта, второй рукой в Андрея — таким хлипким мне кажется наше суденышко. Мы выруливаем из затона и огромные свинцовые воды осеннего озера начинают болтать нас из стороны в сторону. Волны запрыгивают в лодку и норовят облизать нашу одежду. Хозяин катера заботливо выдает нам брезентовые накидки, но и они не спасают.
Мне чужда северная красота и северная природа. Она как будто поет гимн умиранию и невероятной тоске. Тяжелые свинцовые тучи, серая сталь воды, безысходность Достоевского разлита в каждом шаге и каждом миге.
Все это так не похоже на феерию красок Греции или Италии, на яркость их бытия, на изобилие, которое брызжет из растительности, бесконечно — синего неба, неутомимо согревающего землю Солнца. И там, и тут — святые места, отмеченные удивительным делами и чудесами. Но какой разный колорит, какие разные ощущения.
Знаменитый сплин Петербурга растет из тех же корней. И красота русских мест — часто содержит в себе драму, суровость и неприступность. Как и понятие о Боге содержит в себе обязательное страдание и жертву. Тогда как в Греции все дышит ощущением, что Бог — это радость, это неиссякаемое тепло, это праздник: праздник жизни, радости от того, что ты есть, ты живешь, ты видишь все это, ты причастен к этому.
И когда мы говорим, что люди в нашей стране часто не живут, а выживают, это далеко не всегда вопрос финансов. Греция практически также бедна, а быт местных жителей очень прост. Но мы привыкли выстаивать и сражаться, привыкли страдать и хандрить, привыкли брать жизнь с боем. А греки умеют наслаждаться ею и радоваться каждому дню, который приходит на их благословенную землю.
Но именно эту благословенную радость, непрестанное ощущение света и любви пронес через всю свою жизнь Отец Николай, на могилу к которому мы и едем.
2
Мы подплываем к острову. Неспешно, но радостно, после такой мокроты и тряски и лобового ветра, вылезаем на берег.
Остров выглядит пустынным и покинутым. Непонятные остовы металлических конструкций, оставшихся от советских времен, пронзают небо — бестолково и бесполезно. Многие дома покосились и словно доживают свои последние дни, крича своими пустыми глазницами окон без стекол о запустении и смерти.
Мы проходим бывший сельский клуб с остатками советских лозунгов, крохотный магазинчик, в котром покупаем хлеб и пару пачек печенья. Больше там купить и нечего. Я в растерянности — нам с Андреем нужно что-то есть, потому что обратной лодки сегодня не будет. А катер должен быть только завтра. Должен…
Мы проходим мимо нескольких, совершенно неожиданно нарядных и красиво выкрашенных домов. За поворотом открывается вид на храм. Перед ним стоит крошечная часовня Святителя Николая. Кажется, нам сюда…
Я не часто пользуюсь для выбора места проживания социальными сетями — мне кажется это небезопасным. Но для небольших поездок они могут быть весьма удачной находкой. Многие небольшие гостевые дома имеют свои сообщества, в которых можно оперативно получить информацию. Именно во Вконтакте я нашла уникальный дом для отдыха в Гагре в пяти минутах ходьбы от моря. И там же мне посчастливилось познакомиться с жительницей Талабских островов, которая дала мне контакты отца Паисия — настоятеля Храма Николая Угодника на острове Залит.
Отец Паисий любезно предложил для ночевки свой дом, где мы и планировали остановиться с Андреем. Плату за проживание он не берет, но принимает пожертвования на храм.
Я вхожу в церковь. Идет служба — но совсем тихо, певчих едва слышно. В полумраке едва видна фресковая живопись — стены храма словно живые, с перекликающимися на них ликами святых и библейскими сюжетами.
Людей совсем мало. Я подхожу к отцу Паисию на исповедь. Почему-то я снова, как и в мой первый приход к отцу Антонию, выписала заранее на бумажке все свои грехи. Это называется «генеральная исповедь», в которой человек пересматривает всю свою жизнь. Он смотрит на меня удивленно и спрашивает спокойно и по-отечески, зачем я это сделала? Успокаивает меня, говоря, что в этом не было необходимости.
Я понимаю, что все еще чувствую себя во многом виноватой. Мне кажется, что моя жизнь не складывается так, как бы мне хотелось, потому что я что-то делаю не так. Не могу понять чего-то важного. Не туда смотрю. Не в ту сторону иду. Да и само место кажется мне таким, что это просто необходимо здесь сделать. И я говорю ему о том, что тяготит меня больше всего: о сделанном мной когда-то аборте.
19 лет — совершенно безмозглая пора. И она, конечно, не обошла меня стороной. Я не планировала ребенка от своего первого мужа, когда мы предавались любви в студенческом общежитии. Но понадеялась на то, на что надеются обычно юные и неопытные девушки: на природные циклы и прерванный интимный контакт. Я специально пишу об этом так подробно, чтобы читатели воспользовались моим опытом и постарались избежать моих ошибок. В моем случае оба варианта не сработали. Я забеременела.
Второй курс института и у меня и у мужа, отсутствие собственного жилья, сложности с финансами — вопроса что делать не возникало. Сначала я попробовала напиться каких-то гомеопатических лекарств, но это не помогло. Через пару недель у меня начались резкие приступы тошноты и я начала пить гормональные противозачаточные таблетки. Все это время гинекологи не говорили ничего внятного — слишком маленький срок. Может быть и да, может быть и нет. А тесты порой и ошибаются. Через месяц после начала приема гормональных препаратов цикл восстановился — но с дикими болями, которые подсказали мне о том, что беременность все-таки была и она в этот момент закончилась.
Сон, который я увидела тогда, я поняла только спустя много лет. Слишком много лет. Однажды во сне, словно в полудреме, я увидела своих детей, которые бегали по комнате и играли, весело щебетали о своем. Все было как обычно за исключением того, что они выглядели как золотистые шары. Может быть так выглядят детские души. И тогда, словно молния, меня пронзило и воспоминание об этом сне и сразу пришло истинное его понимание, от чего мне сразу стало не хорошо.
В том сне было темно. Я лежала на кровати. И мне было очень страшно. Так страшно бывает, когда видишь во сне какую-то чуждую тебе силу или умершего человека. Холодный ужас сковывал меня и я с трудом могла пошевелиться. На подоконнике сидел золотистый мальчик. Ему было лет 7—9. Я не видела лица, только золотые контуры его фигуры. «Зачем ты меня убила?» — грустно спросил он. Я в ужасе накрылась одеялом, совершенно не понимая, о каком убийстве он говорит и почему говорит это все именно мне.
Я забыла об этом сне на двадцать лет. Понимание того, кто на самом деле был этот мальчик и о каком убийстве он тогда говорил обдало меня волной ужаса.
Каково это — слышать такой вопрос от своего нерожденного ребенка? Каково это — чувствовать себя убийцей?
Больше всего я не хочу скатываться в осуждение. У каждого есть свои причины для любого жизненного выбора. Но всегда, я подчеркиваю — всегда — есть ответственность за последствия этого выбора. Многие вещи уже никогда нельзя изменить. Но их можно и нужно предотвратить. Полагаю, пара пачек презервативов не сильно опустошила бы наш с мужем карман.
Отец Паисий смотрит на меня грустно и говорит тихо, еле слышно:
— Ты не можешь это изменить. Все, что тебе остается, — это жить с этим. Это останется с тобой навсегда.
Он молча накрывает меня епитрахилью, крестя и отпуская мои грехи. Он отпускает их все. Но это ничего не меняет. Потому что даже, если Бог способен это простить, изменить уже ничего нельзя.
Я не знаю как и почему дети приходят к нам. Суждено ли им родится именно в нашей семье? Суждено ли именно нам быть их родителями?
Мой сын пришел ко мне во сне за месяц до беременности. После полутора лет безуспешных попыток. После вереницы снов с предупреждениями о том, что рожать сейчас нельзя, не нужно, потому что ребенок будет больной. После вереницы посещенных мною врачей (сны я тогда упорно игнорировала и объясняла их своими страхами или игрой подсознания).
Во сне ему было лет пять. Красивый белокурый мальчик возник на фоне бесконечного звездного пространства и сказал, что он пришел из другой Вселенной, что его мама и папа погибли и спросил будем ли мы его мамой и папой. Я согласилась не задумываясь. Хотя, у нас действительно были проблемы со здоровьем, которые мы, тем не менее, успешно преодолели.
Я до сих пор не знаю, как правильно воспитывать детей, и насколько мы на самом деле можем влиять на их судьбу. Потому что ощущение, что они приходят сюда со своими задачами, со своей, только им отчасти понятной предопределенностью, и что мы на самом деле не сколько воспитатели, сколько — хранители их судьбы, не покидает меня все время.
Мысли Ричарда Баха о том, что дети приходят в нашу жизнь погостить, а не выполнять наши желания в отношении их судьбы, и что мы способны лишь обеспечить на каком-то отрезке нашего совместного пути их безопасность и пропитание — крепко засела у меня на подкорке. Наверное, именно поэтому я делаю ощутимо меньше, чем должен делать родитель с точки зрения принятых стандартов воспитания. Мне почему-то кажется, что самое главное, что мы можем и должны им дать — это принятие и любовь.
И да — мы можем за них молиться. Недаром материнская молитва считается самой сильной молитвой.
3
Пока я была в храме, Андрей прогуливался по острову, подмечая своим пытливым взглядом необычные детали, особенности архитектуры и то, что интересует его больше всего: природные аномалии. Он находит их в камнях, минералах, почве, выстраивая свои, весьма неожиданные, гипотезы.
Я вижу его, выходя из храма. Отец Паисий зовет нас разделить его скромную трапезу.
Маленький и очень ветхий домик, с одной большой комнатой, разделенной напополам, плотно уставлен утварью. По дому хлопочет матушка, накрывая нехитрую еду на стол. На ней строгая монашеская одежда.
И она, и отец Паисий — монашествующие. Поэтому союз их — исключительно духовного плана. Отец Паисий весело подшучивает над матушкой. Она молчит. Он переводит взгляд на Андрея, который жаждет развенчать таинственные легенды острова и уже готов атаковать отца каверзными вопросами: «А почему у вас тут гранит? Я видел во дворе плита торчит из земли. Ему ведь неоткуда тут взяться» — Андрей хитро щурит глаз, ожидая растерянности и недоумения в ответ. Отец Паисий посмеивается и отвечает, что гранит здесь был всегда.
Мы отогреваемся и лакомимся домашним вареньем. У нас есть час, чтобы отдохнуть. Через час на могиле старца Николая Гурьянова отец Паисий будет служить мобелен. И люди уже начинают потихоньку подтягиваться к маленькому местному кладбищу.
Дом, который щедро предоставил нам отец Паисий, выглядит как дворец по сравнению с тем небольшим жилищем, в котором мы отобедали после службы. Мы с Андреем группируемся в двух смежных комнатах вокруг огромной печки, которая их объединяет. Несем из второй половины дома матрасы, подушки, одеяла и дрова. Нужно хорошо протопиться, потому что центрального отопления тут нет — как раскочегарим, так и ночь пройдет.
Андрей занимается дровами, а я иду на мобелен к могиле старца.
Вечером, когда сгущаются сумерки, а мы обошли уже весь остров, под тихое потрескивание дров в печке мы будем жадно есть наш нехитрый ужин: бутерброды, которые Андрей припас с собой, его чудесный травяной чай и копченого леща — местное достояние острова. Копченую рыбу здесь продают чуть ли не в каждом дворе. И мы покупаем ее впрок, чтобы отвезти немного домой. Смакуя каждый кусочек, мы говорим. Говорим много и жадно. Говорим обо всем.
О том, как складывается порой странно и непредсказуемо жизнь — в историях о наших с ним друзьях и знакомых. О том, что такое на самом деле любовь. О мистических и неожиданных встречах и прозрениях. И, конечно, о Боге.
Андрей говорит мне о том, что он разочарован в Боге. Ибо Тот не ответил на его молитвы. У меня мучительно крутится на языке нестерпимое желание убедить его. Ведь Бог не говорит с нами голосом в нашей голове. Он отвечает на наши молитвы делами и словами других людей, неожиданно подвернувшимися возможностями, которые сами плывут нам в руки, ситуациями, которые создаются мгновенно, как будто по волшебству. Он говорит с нами миром и покоем, который, наконец, приходит к нам в душу. Внезапной догадкой. Неожиданной идеей. Но мы порой этого совсем не замечаем.