Предисловие
Старые мои записные книжки. Что я только не делал с ними?
Сначала, естественно, заполнял записями. Помню, как долгое время покупал книжки одного формата. Точнее даже одного артикула. Смотрел специально, чтобы был «артикул 808». Только цвет обложек менялся, да материал их.
Потом перепечатывал то, что казалось мало-мальски примечательным или пригодным для дальнейшей работы. Для какой именно работы, я представлял не очень хорошо. Думал, что для писательской.
Потом сделал из них книгу. С высоты двадцатипятилетнего возраста, представлявшейся мне умудрённой зрелостью, я уже мог позволить себе некоторую отстранённость по отношению к начальным юношеским годам.
Книга была сделана начисто, тиражом в три или четыре экземпляра, переплетена и даже несколькими людьми прочитана. Что ещё было с ней делать?.. И я надолго оставил её в покое.
Много лет спустя мне ввели эту книгу в компьютер. И снова мне захотелось немного с ней поработать. Хотя и не было на это никакого житейского времени. Хотелось, чтобы она была такой, какой должна быть.
А потом… расхотелось добавлять иновозрастные замечания, пусть даже и пояснительные, а уж тем более комментирующие. Не будем задевать молодого человека. Пусть остаётся таким, как был.
Да, чуть не забыл добавить. Для писательской работы мои заметки мне особо не пригодились. Зато когда я занялся думаньем, работой философской, в основу многих первоначальных размышлений легли именно мысли, выуженные из записных книжек. Но этот улов попал в другие сети, в другие книги. В этой книге — о чём-то другом…
Виктор Кротов
Из первой книжки
(апрель — декабрь первого года)
*
Семнадцать лет. Основная тенденция — накопление всевозможных знаний. Но как, где, когда они развернутся — не представляю.
*
С удивлением обнаружил, что чувства можно законсервировать — так остро пережил вновь то, что было записано когда-то совершенно случайными словами.
Раньше такие эмоции казались мне привилегией старости, которой больше и делать нечего, как перебирать воспоминания.
*
Однажды я ехал на велосипеде по перелеску возле дачного посёлка. Вдруг велосипед так тряхнуло об корень, что выпал закреплённый на раме насос. Какой-то гражданин, проходивший мимо со своей пятилетней дочкой, заметив это, сказал ей назидательным тоном: «Вот так теряют насосы!» Отличный пример страсти к обобщениям.
*
Сколько было бы потрясающих произведений, если б каждый мог просто описать, что он думает и чувствует. Но это до невозможности трудно.
*
Могучее и ужасающее своим могуществом чувство — когда накапливается в тебе неведомая энергия и некуда её девать. Весь напрягаешься, сжимаешь кулаки, стискиваешь зубы… Хочется стрелять, драться, сломать что-нибудь… Хочется знать, что где-то есть девушка, которая любит тебя. Хочется отправиться на край света выполнять её мимолётный каприз…
*
Это, наверное, большое счастье — увидеть осуществлёнными свои идеи. Пока даже трудно представить, как это бывает.
Из второй книжки
(декабрь первого года — апрель второго)
*
Плотный человек лет сорока пяти, со слегка звероватым и именно поэтому добродушным лицом. При улыбке у него отгибается нижняя губа, показывая десну, отчего улыбка немного странная, хотя тоже внушающая симпатию. Говорит довольно неразборчиво, но из этого звукового косноязычия постепенно возникает увлекательная речь.
*
Тук-тук… «Можно?» Никто не ответил. Тогда он робко приоткрыл дверь и вошёл в литературу.
*
Ночью немногие бодрствующие выглядят гораздо самобытнее и чувствуют себя гораздо свободнее, чем днём. Они понимают, что сейчас мир принадлежит им, а не бессильным телам, распластанным в своих постелях.
*
УМ — это Умение Мыслить, а значит и способность всё время учиться этому. Учиться мыслить математически, философски, поэтически… Соображать.
*
Все черты его лица тоскливо опущены вниз — лишь двойной подбородок расползся в самодовольной улыбке.
*
Глупокомыслие.
*
Она всё время немного грустна. Когда отвечает у доски, кажется, будто она томится, тяготится этой необходимостью, задумавшись о чём-то своём, не имеющем отношения к происходящему. И время от времени — странное лёгкое движение головой, словно освобождение от невидимой паутины.
*
Счастье воспринимается по-разному. Когда счастье приближается, оно — как автомобиль на ночном шоссе — слепит своим ярким светом. Но проходит счастливое время, и, глядя на убегающие красные огни, мы любуемся ими и понимаем, что они уже не вернутся.
*
Невысокая щуплая девушка с пушистой светловолосой косой и большими глазами. Говорит обычно тихо и как будто просительно. Ей знакомы глубокие чувства и противоречивые переживания, но они редко прорываются сквозь её настороженную молчаливость.
*
Погожий день. Голубой мороз. На прохожих слетают с деревьев крупные выпушенные хлопья снега. Солнце приятно нагревает спину, лезет в глаза и явно со всеми заигрывает, так что даже не узнать в нём того чопорного солнца-джентльмена, которое до сих пор лишь изредка, чисто официально, выглядывало из-за зимней молочно-серой пелены облаков.
*
За городом на каждой ветке лежит слой снега в два-три раза толще её самой. Заденешь случайно деревце — и тебя окатывает мягкий снежный ворох.
*
Вычислительные машины удивительно злопамятны — никогда не забудут и не простят ни одной ошибки.
*
Даже болезни — и те давно покинули его тщедушное тело.
*
Люблю телефонные звонки — главным образом, до того, как снимаю трубку. После этого чаще всего разочаровываюсь…
*
Ранняя весна. Тёплый тёмный вечер. Небо — как будто осторожный фотограф обернул город чёрной хрустящей бумагой, только звёздочки поблёскивают, как кусочки фольги. Я стою на Октябрьской площади и смотрю на большие ярко освещённые часы, нависшие над головой. Не видно ни столба, ни корпуса часов — один циферблат. Кажется, что само Время спустилось пониже, чтобы напомнить о себе нервозно дёргающимися усиками стрелок.
*
Это светлое, нежно-серое с белыми разводами небо, оказывается, плавно струится из трёх высоких заводских труб.
*
Объявление на столбе: «Куплю на любых условиях следующие книги…» Приятно — не сервант, не кровать с панцирной сеткой, — а книги. Даже дворник, оборвавший все остальные объявления, этого не тронул.
*
Течёт ребристый ручеёк. Кажется — проведёшь по нему прутиком, и он зазвенит, как ксилофон.
*
Такой великолепный воздух, что хочется разлить его по бокалам и поставить на праздничный стол.
*
Солнце, солнце, солнце — светлое, яркое, горячее, весёлое! Я всегда был в душе солнцепоклонником.
*
Звёздочка — это звёзд дочка.
Из третьей книжки
(апрель — сентябрь второго года)
*
Летняя весна. Деревья бережно держат на солнышке свои двухдневные листочки. Добродушный градусник снисходительно (мол, то ли ещё будет!) показывает плюс шестнадцать градусов. И чтобы не было жарко, заботливо дует ветерок.
*
Глаза у парнишки — словно выточены из серого малахита. В красивых разводах и ничего не отражают.
*
Крупные черты лица, чёрная кепочка жёстких волос с небольшой чёлкой-козырьком. По-мальчишески старается быть грубоватым и независимым. Но иногда, когда обрадуется чему-нибудь или рассмеётся удачной шутке, — становится простым и приятным. Настоящим.
*
Одни в гневе бьют посуду, другие, нервничая, обрывают лепестки у цветов. Я, когда расстроен, вооружась духовым ружьём, истребляю пластмассовых солдатиков, катушки и спичечные коробки. Наверное, человек, чувствуя в чём-то своё бессилие, успокаивается, ощутив свою власть над такими вот нарицательными предметами.
*
Боюсь повзрослеть настолько, что эти записи покажутся мне самому детским лепетом.
*
Высокий, худой, нескладный. Движения, как у деревянного человечка на ниточках. Но он ловок, у него мгновенная реакция. Светлый ёжик, громадный нос с горбинкой, большие вечно округлённые глаза, козлиная юношеская бородка. Умный, очень хорошо учится — особенно по математике и физике. При всём этом никакой интеллигентности — цинизм, пошлые анекдоты, сомнительные остроты, из которых, впрочем, иногда прорывается блестящее остроумие. Любит валять шута: «Надо же кому-то вас развлекать…»
*
Жарко. Не видно ни облачка, но небо, ярко-голубое над головой, вдали подёрнуть какой-то знойной дымкой и у горизонта становится совсем белесым.
*
Кузнецкий мост. Бок о бок стоят два лотка, к ним с разный сторон протянулись две очереди. На одном лотке торгуют яйцами, на другом — курами. Повод для глубокой философии на мелком месте.
*
Высокая, худая, чёрные коротко стриженые волосы и очень подвижное лицо. Её легко рассмешить — сразу краснеет, закрывает лицо руками и смеётся, словно плачет. Но сама — ехидная и насмешливая, любит поболтать, посплетничать…
*
В троллейбусе вверху голубые стёкла, сквозь которые небо, затянутое ровной серой пеленой, кажется голубым и безоблачным. Радостно прячу плащ в портфель, выхожу — и попадаю под дождик.
*
Книга была откровенной и ясной — как лысина.
*
Курчавый невысокий паренёк с большим лбом и умными глазами, склонный к непременной оригинальности и мудрейшему философствованию. Хороший математик, музыкант и шахматист. Бежал весной на пари два квартала в плавках и при бабочке. Эгоистичен и почти не сомневается в своём высоком предназначении.
*
Кукиш — это отказ, не оставляющий улик.
*
В троллейбусе. Плачет девочка. Окружающие не отодвигаются, досадливо морщась, а весело стараются помочь растерявшейся маме. «Вот я её сейчас высажу», шутливо грозит по радио водитель. В другом конце троллейбуса слышится ворчливый мужской голос: «Передайте-ка ей конфету…» Улыбаясь, пассажиры передают.
*
Ох, какая картина! Белесые лучи широким густым веером проткнули сизую тучу, за которой, просвечивая красноватым пятном, затаилось солнце.
*
Разнимешь на половинки ядро арахиса — и одна из них оказывается стариком. Это, наверное, чабан — сутулый, в бурке, в папахе, надвинутой почти до носа, с роскошной бородой, расчёсанной надвое. Всё это — как будто тщательно вырезано из слоновой кости.
*
Когда я шёл на выпускной вечер, даже тополиные пушинки, так настойчиво прилипавшие ко всем прохожим, меня облетали. На мне был «костюм-для-выпускного-вечера» и «туфли-для-выпускного-вечера». Всё было приготовлено давно и надето в первый раз. Я сам на себя дышать боялся. Но как же обычно, должно быть, это выглядело со стороны!..
*
Не спешу стать взрослым, не тороплю время. Я органически чувствую — и это не вычитанные чувства, — что в моей жизни началось некое прекрасное время. И никакие неприятности, никакие переживания не могут мне помешать наслаждаться этой порой становления тела и духа.
*
«Нет ничего невозможного» — то есть «нет ничего того, чего не может быть». Казалось бы — пафос, а на поверку — тавтология.
*
Надеюсь, я никогда не буду претендовать на публику, большую, чем я могу заинтересовать. Пока что я претендую только на своё собственное внимание.
*
Любое время суток по-своему украшает мир. Утром природа свежа и по-молодому прекрасна. Днём она исполнена зрелости и трудолюбивой простоты. Вечером, на закате, увенчанная короной солнца, природа обретает королевское величие. Все краски делаются гуще и значительней. Зелень елей темнеет. Стволы берёз кажутся ещё белее. Жёлтые поля пшеницы становятся старинно-золотыми. Чёрный гребень ажурных вышек на горизонте ласково расчёсывает горящие облачные кудри. Рельефней становится каждый холмик. Всё наполняется таинственным величием.
*
Навстречу нашей электричке промчался ярко освещённый поезд, и наш машинист тоже включил в вагонах свет. Так и я — часто жду человека, подавшего бы мне пример, чтобы сделать что-то, к чему я уже готов.
*
Не личность, а лишность.
*
У неё светло-каштановые волосы, короткая причёска лежит крупными волнами. Спортивная и женственная фигура. Большие, немного на выкате серые глаза. Гладкая чуть просвечивающая кожа. Нежные красивые губы. Когда с ней танцуешь, рука горит на её гибкой чуткой талии. Она довольно умна, самолюбива и несколько влюблена в себя. Её девиз: «на людях нужно вести себя картинно». И, следуя ему, она постоянно играет, иногда слегка переигрывая. Лишь изредка она забывает про своё правило, становясь на какое-то время самой собой. В эти минуты прощаешь ей всё её актёрство.
*
Полдень. Я сижу под стогом, и на книжке чуть колышется узорная тень сплетённых соломинок. Я любуюсь небом. Справа надо мной застыло — кажется, что на мгновенье, — небрежно брошенное какой-то богиней фантастическое прозрачное покрывало. Ближе ко мне небо покрыто едва уловимым налётом, словно первым утренним инеем. Слева разбросаны крохотные белые островки, сдвинутые почти вплотную, а далеко впереди они уже слиплись, срослись и над самым горизонтом превратились в ровную жемчужно-серую поверхность.
*
Умственным бездельем тоже можно наслаждаться. Мчаться по ухабистым сельским дорогам, стоя у кабины грузовика, завернувшись с весёлой девчонкой в одну плащ-палатку, которую изо всех сил треплет и хочет унести хмельной ветер… Лежать на только что нарубленном тобой и приятелями дёрне, которым доверху набита машина, ощущать чью-то голову на своём плече и, бездумно улыбаясь, блаженно и невпопад отвечать на бездумно заданные вопросы… А вокруг — Россия с её необъятной чудесной обыденностью. И сам ты — истрёпанный, грязный, усталый, молодой и свободный — тоже Россия. Щедро пролетая мимо, всё-таки остаются рядом деревни, леса и луга, а на них мириады травинок, каждая из которых — росток красоты. И пьяный воздух после дождя. Свет и воздух.
*
Из «Фонарных ассоциаций»:
— Фонари готовы капнуть огненными каплями.
— На Садовом Кольце они грациозно изгибаются перед проезжающими машинами.
— Светлые сладкие ягоды.
— На Погодинке — как шляпы в гардеробе.
*
Бесконечный тёмно-красный цвет. Но вот где-то в глубине начинает мерцать крошечная звёздочка. Фон сгущается, переходит в тёмную коричневую краску, а свет тем временем вспыхивает всё ярче. Это уже ослепительная звезда то в одну, то в другую сторону выбрасывает чётко очерченные узкие лучи. Постепенно от неё волнами расходится розовое сияние, оттесняя коричневую темень. Вдруг всё смешивается, звезда, дробится, блеск её осколков смягчается, расходится по всему пространству, порождая лёгкие, воздушные, медленно сливающиеся друг с другом краски. И уже лишь едва уловимый голубой свет заполняет всё кругом, а в нём, там, где раньше сияла звезда, смутно виднеется прекрасное женское лицо. Оно становится всё яснее и ближе, уже видны только глаза — огромные серые глаза. И ты поглощён этими глазами, исчезаешь в них, таешь, растворяешься…
*
Из окон МГУ — то ли видище, то ли видик. Видище — потому что, если нет тумана, видно огромное пространство, чуть ли не вся Москва. Видик — потому что всё уж такое крохотное, такое миниатюрное…
*
Тетрадь в чёрной клеёнчатой обложке. Откроешь — день. Закроешь — ночь.
*
Погода дождливая, но ливня нет — так, моросиночки. Всё моё внимание привлекает к себе сорокаэтажное здание МГУ, чуть померкшее от дождя, но ставшее от этого лишь более солидным и достойным. Его шпиль воткнулся в облака, и мимо башенок медленно проскальзывают их белые клочья.
*
Я вхожу, поднимаюсь наверх, останавливаюсь у окна. Небо спустилось так близко, что его можно потрогать руками. Я трогаю. Оно воздушное и влажное.
*
Даже в троллейбусе нельзя сидеть, сонно уставившись в никуда. Надо видеть людей, наблюдать, запоминать — так, чтобы потом можно было написать роман «В троллейбусе».
*
Небо проглотило самолёт, поморщилось и выплюнуло парашютиста.
*
Солидные очки, определённые черты лица. Глаза у него всегда в одном из четырёх дискретных состояний: удивлённо-озорном, нейтральном, фанатически сосредоточенном или взвешенном. В нём сильно развита хозяйственность, немного переходящая в собственничество, но это извиняется его трудолюбием, физическим и умственным.
*
Маргарита Фёдорова играет Скрябина». Сатаническая поэма», «Поэма пламени»… Музыка нервная, звуки оборваны на половине, смяты, всё время что-то не договаривается. И вдруг рушится даже та неясная мелодия, что была, распахиваются окна, и врывается чёрный вихрь, расплёскивая из невидимых бокалов огненное вино. Руки пианистки, как когти, вонзаются в оскаленные клавиши и рвут из них звуки, пронизанные тревогой и гордостью.
*
Мама. Плохо, если не можешь услышать за этим словом, придуманным детьми, всех прекрасных слов, придуманных уже выросшими детьми — взрослыми.
*
Передо мной большой полукруглый лесной склон. Фантастическое разнообразие цветов: тёмно-зелёные ели, резкие чёрные грозди рябины, чёткие белые полосочки берёзовых стволов, светло-зелёный, серо-зелёный, бледно-зелёный, салатовый, коричневый, оранжевый, золотой, нежно-жёлтый, бронзовый, малахитовый, небесно-синий, голубой, слабо-лиловый, пепельный… Все цвета чистые, настоящие!..
*
Работая на свежем воздухе, поглощённый делами рук, придаю всё меньше значения делами головы и предпочитаю наслаждение природой удовольствию писать об этом наслаждении.
Из четвёртой книжки
(сентябрь второго года — март третьего)
*
Хочется, чтобы не похлёбка житейских мелочей булькала на огне юности — хочется плавить на нём драгоценные металлы идей, сомнений, фантазий, известных всем, сливая их в волшебный сплав, неизвестный ещё никому.
*
Деревья — обглоданные рыбины, чешуя которых разбросана вокруг по земле.
*
Меня пригласили давать уроки сыну одного дипломата. К несчастью, мать этого ребёнка оказалась методистом. Первый урок давала мне она. Я сидел в их гостиной, погружённый в мягкое кресло с белым чехлом, и с ужасом слушал её гладкие увесистые фразы. «Я — дидакт, — говорила она, — но я не знаю самого предмета математики. Вы будете не репетитором, а организатором мЫшления Гены…»
*
На сборнике Северянина стоит предостерегающее «эгофутуризм» — как «во дворе злая собака».
*
Стоят у доски студент и профессор, спорят мои приятели, знакомый рассказывает мне интересный случай… Всё это происходит рядом со мной, я — участник. И вдруг иногда появляется чудесное чувство: всё окружающее расплывается, становится незначительным, исчезает, и сам я отхожу куда-то в сторону. Чётко, как в увеличительное стекло, я вижу только лица, глаза, жесты — чуть ли не мысли! Вглядываюсь, сравниваю, пропитываюсь происходящим, отвлекаясь от его конкретности, стараюсь понять человеческую суть по внешним её проявлениям. Но… Профессор спрашивает, понял ли я объяснение теоремы, приятели — на чьей я стороне, собеседник — что я по этому поводу думаю. Как же, куда мне до такой суеты — следя за человеком, я забыл про людей, про свою роль среди них.
*
Стол поэта. Гипсовый муляж души и сердце из папье-маше, раскрашенное красной масляной краской.
*
Свистящий ветер огромной и холодной стальной иглой протыкает маленького человечка, потерявшегося в ночи.
*
Что-то, рождённое в моей душе, стремится наружу и не может найти выхода, словно я могу что-то сказать, но ещё не умею. И мучительно хочется уметь.
*
Новодевичий монастырь. Старинные стены, купола, башни… И каким-то чудом вписывается в их ансамбль далёкий бледный силуэт МГУ. Тоже ведь храм…
*
Ещё не было двух дней, когда бы МГУ явился утром в одинаковом виде. Вот и сегодня он встречает меня по-новому — приветливый, морозный, собравший на своём шпиле все немногочисленные лучи робкого солнца.
*
Наука, не числящаяся в расписании ни одного вуза, наука, которой занимаются избранные и которой занимается каждый, наука, чуждая всем существующим наукам и включающая в себя их все. Эту науку можно было бы назвать человековедением.
*
Кипящим вулканом, величественным монархом, добродушным меценатом наук, китом, вмещающим в своём чреве тысячи ион — таким, всё в новых и в новых образах представляется мне МГУ, вернее, его символ — его главное здание.
*
Тик-тактичность.
*
Чьей жизни, чьей судьбе я завидую? Да ничьей. Я хочу, чтобы моей жизни можно было завидовать.
*
Силой тяготения человек втиснут, если говорить о повседневной жизни, в плоскость. Мало того — он сам ещё ухитряется втискивать себя в линии тротуаров, улиц и дорог!
*
Фонарный столб, зацелованный пьяницами.
*
Опять МГУ другой. Его золотая звезда стала теперь серебряной, снежной.
*
Человек, любящий и хорошо знающий поэзию, или будет писать неплохие стихи — или не буде писать стихов.
*
Из плотного барашкового воротника торчит голова старика с двумя складками, расходящимися от носа, — такими резкими, что свисает кожа. Чёрная барашковая шапка, седая бородка и чёрные с проседью брови. Но какие брови! — распахнутые далеко вперёд над глазами, как крылья.
*
Умным хочется быть, а лысеть не хочется.
*
На лыжах. Воздух набивается внутрь так, что можно лопнуть от восторга. Лыжня — отливающие серебристым глянцем рельсы — сама подталкивает тебя вперёд. Скользишь мимо хрупких веточек, вывалянных в снежной манке, мимо сугробов, переливающихся колдовскими синими вспышками, мимо белых наплывов, готовых рухнуть с пригнутых еловых лап. Ажурной резьбой берёзовых вершин оправлено небо, на котором, как холмы того же самого снега, лежат облака. Смотришь вокруг алчными глазами пропылённого горожанина и боишься сказать приятелям слово, чтобы не принизить этой красоты, не умалить её.
*
Наступит время… Время не просто наступает — оно наступает на пятки.
*
Современное литературное ремесленничество пристрастилось к сравнениям, построенным по принципу «что общего между вороном и письменным столом?» Все, кроме нескольких озадаченных простаков, глубокомысленно кивают головами. Хорошо, если найдётся шапочник, способный сказать: «А тут и нет никакого ответа».
*
Нельзя сказать, что идёт снег, но весь воздух напоён почти незаметными, едва ощутимыми блёстками. Как будто идёшь по дну океана прозрачной и мерцающей светло-серебристой жидкости.
*
Он хотел достичь многого, пытался достичь меньшего, достиг очень немногого, но в погоне за счастьем прожил изумительную жизнь.
*
Человеку, решившему заняться самовоспитанием, часто предстоит чистка авгиевых конюшен. Но ему нужна не сила Геркулеса, а геркулесова сообразительность.
*
Если не можешь заинтересовать собеседника своими делами, говори о его делах. Уж этим ты его заинтересуешь.
Из пятой книжки ntrol
(март — май третьего года)
*
Возвращаешься ночью домой — едешь на запоздалом автобусе, ждёшь трамвая, который так и не приходит, садишься в такси, кончившее работу, вбегаешь в закрывающееся метро, а от метро добираешься по причудливому маршруту троллейбуса, идущего в парк…
*
Редакция получает письмо. Журналист отправляется в командировку,, знакомится с человеком, разговаривает с окружающими. В газете появляется заметка. Или статья. Или очерк. Весь человек — как на ладони: портрет, характер, привычки, отношение к людям, отношение людей… Всё в порядке, вроде ничего журналист не забыл? Забыл. Про пуд соли забыл.
*
Слава успевающим людям! Даже не преуспевающим, а просто успевающим, успевающим делать всё, что они хотят. Я им не завидую.
*
Возникает иногда такое чувство отчуждения, хорошего отчуждения, когда кажешься сам себе среди людей каким-то инопланетцем. Самые знакомые, обычные вещи и явления неожиданно обретают потрясающую новизну. Всё становится интересно и удивительно…
*
Эрудированные эстеты, знакомые с учениями и системами, уважительно упоминающие малоизвестные имена и небрежно — знаменитые, произносящие цитаты так уверенно, что никто не успевает заметить искажений… Они «перед широкой аудиторией стараются не употреблять учёных терминов» (правда, иной раз проскальзывает, но что поделаешь — привычка). Зато между собой не стесняются. Если где и не то скажут, так ведь и собеседник способен на ляпсус. Они не хотят да и не могут быть взаимно строгими.
*
Эти люди напоминают садоводов, которые, вместо того, чтобы изучать жизнь цветов и выращивать их, начинают считать лепестки, тычинки и бормочут что-то по латыни, намекая всем своим видом: видите, как это ужасно сложно, но я всё понимаю, во всём разбираюсь…
*
Можно написать поэму о поздних возвращениях, о том странном времени суток, когда машины уносят коробки своих железных тел в парки, чтобы затихнуть там до утра. Ночной асфальт не буднично-сер и безразличен, как днём, а мягко отливает лоснящейся чернотой или нежно серебрится в электрических лучах. Прохожих мало, они обычно приветливы и разговорчивы, эти парни, только что проводившие своих девушек…
*
Мы так мало говорим друг с другом и так много треплемся.
*
На вечеринках мы судорожно ищем новых развлечений, совершенно забыв про старые. Мы не знаем, что такое застольная беседа, что такое настоящий спор. Рассказы и истории свелись у нас к анекдотам и грузинским тостам.
*
Из-под колёс трамвая вырываются расщепленные прутья искр, жёлтые, со светящимися голубовато-белыми головками.
*
Третий день над Москвой висит матово-голубой парашют небесного шёлка, и третий день МГУ встречает меня ярко-золотой полоской шпиля, перенасыщенного солнечным жаром и блеском.
*
Пусть твоё сердце будет обильным, как георгин, изящным, как гладиолус, загадочным, как тюльпан, и весёлым, как анютины глазки.
*
Сегодня вечером, после заката, на небе происходило безмолвное состязание невероятного количества голубых, синих и фиолетовых оттенков.
*
Сколько дел! Перекидной календарь корчится от записей. Слишком прямолинейно выглядит то, что я записываю, по сравнению с тем, что я думаю. Но разве можно без потерь уложить в линии строк сложные и перепутанные синусоиды мыслей?!
*
Странная весна — красива, но отчуждённо холодна, как Элен у Толстого. Снег почти стаял, а стоят холода. И настроение у людей какое-то взбудораженное — и недоверчивое.
*
Сердце куролесит, как сорванец, оставшийся дома без присмотра, всего тебя качает и кружит в волнах неизвестного шампанского настроения — в глазах, которые на тебя смотрят, на губах, которые тебе отвечают!.. И твои губы — скользящие по лицу, волосам и рукам, — торопливые, трепещущие и волнующиеся!.. Руки, прильнувшие к твоему лицу, к твоим щекам, — гладкие, ошеломляющие своей колдовской нежностью!..
*
Может быть, любовь и самообман. Но такой прекрасный, такой необходимый!
*
Наконец, весна — это изумительное бедствие — развернулась в полную силу. Люди ходят, окутанные солнцем, пропитанные им, наслаждаясь всесильностью его лучей и изнемогая от неё. Исполняешься дикарской нежностью, глядя на квёлую прошлогоднюю травку, вдыхая запах оттаивающей земли.
*
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.