Бесплатный фрагмент - Запасной пульс

ГЛАВА 1:ЗАПАСНОЙ ПУЛЬС

Всё началось с того, что соседка снизу перестала плакать.

Обычно Вера плакала тихо, по ночам, в промежутке между вторым и третьим часом. Лёжа на диване и глядя в потолок, Артём знал её график точнее своего. Сначала — долгая, тягучая тишина. Потом — сдавленный всхлип, будто тело не выдерживало и ломалось пополам. Потом — монотонный, безнадёжный шепот. Он никогда не разбирал слов. Не надо. Он знал суть. Суть была в том, что полгода назад её сын Игорь пошёл за хлебом и не вернулся. Не погиб. Просто ушёл. Оставил телефон, кошелек, паспорт. Испарился в обычный вторник.

И вот, в прошлую пятницу, тишина.

Артём сначала подумал — уснула. Потом — уехала. Но на следующий день встретил её в лифте. Она везла пакет из «Пятерочки». Улыбалась. Глаза были сухими, спокойными, как два голубых озера после бури. Слишком спокойными.

— Всё хорошо? — спросил он, и язык заплетался от неловкости.

— Замечательно, — ответила она, и её улыбка стала ещё шире, ещё не естественней. — Всё наладилось.

Он кивнул, заперся в своей однушке и сел на пол у входной двери. От неё пахло. Не духами, не бытовой химией. Пахло стерильным кабинетом. Точнее — полным отсутствием запаха. Как будто из воздуха вырезали кусок и заменили его вакуумом.

На следующий день пропал запах кофе из квартиры напротив. Старый профессор Семён Васильевич варил его каждое утро в турке, и густой, горьковатый аромат просачивался через все щели. В семь утра Артем проснулся от тишины. Не просто тишины — от отсутствия ожидания. Его организм, привыкший к кофейному сигналу, забил тревогу. Он выглянул в глазок. Профессор выходил в коридор, чтобы забрать газету. Шёл ровно, спокойно, без своей привычной сутулой задумчивости. Его лицо было гладким, как отполированный камень. На нём не было ни утренней усталости, ни привычной легкой грусти. Не было ничего. Он улыбнулся почтальону той же пластиковой, готовой улыбкой, что и Вера.

Артем отшатнулся от двери.

Третьим исчез звук скрипки. Девочка с пятого этажа, Лиза, репетировала каждый вечер. Она играла идеально, с фальшивыми нотами, но с такой яростной, подростковой тоской, что Артём иногда ставил паузу в сериале и просто слушал. В её музыке жила вся невысказанная боль пятнадцати лет — ссоры с родителями, первая любовь, страх будущего.

Вечером во вторник — тишина. Абсолютная. Он включил на полную громкость телевизор, но звук будто упирался в стеклянную стену и не мог заполнить комнату. Он вышел на лестничную клетку. Из квартиры Лизы доносилась легкая поп-музыка. Веселая, беззаботная, пустая. Как звуковой фон в торговом центре.

Артём понял: что-то не так. Не с людьми. С воздухом. С самой тканью реальности в их доме.

Он работал удалённо, младшим копирайтером в рекламном агентстве. Его мир состоял из текстов про «уникальные ощущения» и «неповторимый вкус», которые он строчил для товаров, которых никогда не видел. Его собственная жизнь была настолько стерильной и предсказуемой, что он сам иногда чувствовал себя героем плохо написанного скрипта. Но эта новая, наступающая стерильность была иной. Она не была скучной. Она была агрессивной. Она выжигала не события, а эмоциональный след от них.

Он начал вести записи. Не в телефоне. В бумажном блокноте с жесткой корочкой, который купил в канцелярском магазине через дорогу. Ему почему-то казалось, что цифровые носители могут быть заражены.

«День 4. Исчез запах бабушкиных пирогов с капустой из 32-й квартиры. Бабушка Надя сегодня ходила в магазин. Шла, не опираясь на палочку. Глаза пустые. Спросила её о здоровье. Ответила: „Всё прекрасно, милок. Зачем болеть, когда можно не болеть?“ Странный ответ. Зачем болеть…»

«День 7. Пропал звук ссор из 11-й квартиры. Молодая пара. Раньше ругались по поводу и без. Теперь — тишина. Видел их вместе вчера. Держатся за руки. Улыбаются. Выглядят как манекены из рекламы счастливой семьи. Стало страшнее, чем когда они орали.»

Он пытался говорить с людьми. Осторожно, намеками.

— Вера, а Игорь-то… не звонил?

— Зачем? — удивилась она. — У него своя жизнь. И у меня своя. Всё на своих местах.

Её голос был ровным, как синтезированный аудио-ответ в колл-центре.

Артём понял: они не забыли факты. Они забыли чувства, привязанные к ним. Боль утраты, горечь разочарования, нервный трепет ожидания — всё это было аккуратно, хирургически изъято, как аппендикс. Осталась чистая, логическая схема: «Был сын. Он ушёл. Это событие. Жизнь продолжается.»

Он назвал это Эмоциональной эрозией. И она расползалась по дому, как плесень по стене в ванной.

А потом она добралась до него.

Проснувшись в одно утро, он не почувствовал тяжести. Обычной, смутной, утренней тяжести существования. Не было того привычного кома тревоги под ложечкой, который будил его даже раньше будильника. Не было раздражения от назойливой рекламы в подъезде. Не было даже легкой ностальгической грусти по запаху кофе профессора.

Было… ничего. Чистый, отполированный вакуум. Он подошёл к зеркалу. Его лицо было спокойным. Гладким. Он попытался наморщить лоб — мышцы слушались, но внутри не возникало привычного ощущения «озабоченности». Он сказал себе: «Ты в опасности». Слова отскакивали от его сознания, как горох от стенки. Он понял их смысл, но не почувствовал страха.

Это и был самый страшный момент — осознать угрозу и не испугаться.

Он схватил свой блокнот, в котором были записи, полные его прежних, уже исчезнувших тревог. Перечитал. Слова были чужими. Как будто их писал другой человек.

И тогда он сделал единственное, что пришло в голову. Он побежал в ванную, открыл шкафчик и вытащил старый флакон одеколона «Шипр». Подарок отца на совершеннолетие. Он ненавидел этот запах. Он был резким, старомодным, дешёвым и напоминал ему об отце — сухом, закрытом человеке, с которым они так и не нашли общий язык. Артём всегда откладывал флакон в дальний угол.

Он с силой дёрнул пульверизатор.

Резкий, терпкий запах ударил в нос, попал в горло, заставил закашляться. И вместе с ним, как удар током, вернулось чувство. Не конкретное воспоминание. Чистая, нефильтрованная досада. Раздражение. Обида на этот запах, на отца, на весь мир, который заставляет помнить то, что хочется забыть.

Слезы выступили на глазах. Не от запаха. От облегчения.

Он нашёл противоядие. Не позитивные эмоции. Неприятные. Резкие, неудобные, колючие. Потому что то, что расползалось по дому, стирает всё подряд — и боль, и радость. Оно стремилось к нейтральному нулю. А против нуля работает только резкий перепад. Любой ценой.

Он начал собирать Арсенал раздражения. Старую, царапают свитер шерсть. Просроченную банку тушёнки с кислым запахом. Записи дурацких телепередач, которые бесили его своей пошлостью. Фотографию бывшей, с которой остались только чувства неловкости и досады. Он намеренно окружал себя этим, дышал этим, заставлял себя злиться, раздражаться, скучать, тосковать.

Он стал носителем живого вируса чувств в стерильном мире.

Соседи начинали избегать его. Его квартира, пропитанная странными запахами и звуками, стала для них дискомфортной зоной. Профессор переставал улыбаться, проходя мимо его двери. Вера старалась не встречаться с ним взглядом в лифте.

А в одну ночь он проснулся от звука. Не в своей квартире. В стене. Глухого, методичного скрежета. Будто что-то большое и тяжёлое двигалось в бетонных перекрытиях между этажами. Скребло, стараясь процедить что-то. Или кого-то.

На следующее утро на двери его квартиры он обнаружил отпечаток. Не человеческой руки. Что-то влажное, бесформенное, оставившее на краске матовый, стерильный след. Место, где краска как бы умерла.

Оно знало о нём. То, что выжигало чувства. Оно чувствовало в нём угрозу — очаг активной, неудобной, живой памяти.

Артём приложил ладонь к холодной стали двери. Его сердце, полное намеренно вызванной тоски по несбывшемуся и злости на несправедливость мира, билось неровно и громко.

Он был запасным пульсом в теле, которое пытались превратить в идеальный, безжизненный манекен. И теперь ему предстояло решить: спрятать этот пульс и медленно задохнуться в чистоте. Или начать навязывать свой грубый, неровный ритм всему дому, рискуя встретиться с тем, что скребётся в стенах.

Он выбрал второе. Он достал колонку, подключил её к телефону и на полную громкость включил ту самую, фальшивую, полную тоски скрипку Лизы. Звук, как живая, яростная инфекция, хлынул в мертвый коридор.

Где-то в лифтовой шахте что-то вздохнуло — долгим, сухим, лишенным всякого смысла звуком.

Игра только начиналась.

Артём стоял в коридоре. Звук скрипки, искажённый дешёвой колонкой, был не музыкой, а оружием. Он бил по идеальной тишине подъезда, как молотком по стеклу. Где-то хлопнула дверь. Не от гнева — от инстинктивного, животного отторжения. Чистота отторгала заразу.

Он не выключал. Он поднял колонку и пошёл вниз по лестнице, оставляя за собой звуковой шлейф. На площадке третьего этажа встретил профессора Семёна Васильевича. Тот замер, прижав газету к груди. Его гладкое, полированное лицо впервые дрогнуло. В уголках глаз заплясали крошечные судороги, будто внутри что-то пыталось вспомнить, как морщиться.

— Выключите, — сказал профессор. Голос был ровным, но в нём появилась трещинка, микроскопическое напряжение. — Это… несанкционированный шум.

— Это Лиза играла, — парировал Артём, не убавляя громкость. — Помните? Фальшивила на второй позиции. У неё не получался vibrato. Вы говорили, что у неё нет таланта. И она плакала потом в лифте.

В глазах профессора промелькнула вспышка. Не воспоминания. Скорее, помрачение. Как у компьютера, в который попал вирус и файлы начали открываться не теми программами. Он молча развернулся и скрылся в своей квартире. Дверь закрылась с тихим, но чётким щелчком изоляции.

Артём спустился на первый этаж, к почтовым ящикам. Воздух здесь был гуще всего — пахло пылью, старой краской и тем самым стерильным вакуумом, который теперь был фоном всего. Он поставил колонку на пол, достал из кармана флакон «Шипра» и щедро пшикнул вокруг. Резкий, агрессивный аромат вступил в химическую войну с безвоздушной чистотой.

Из-за двери квартиры №1 (консьержки, тети Гали, которая всегда ворчала на мусор и улыбалась детям) донёсся звук. Не ворчание. Сухой, отрывистый кашель. Будто что-то застряло в горле, что нельзя было ни проглотить, ни выплюнуть.

Он действовал. Он был диверсантом в оккупированном городе чувств.

На следующий день в его дверь постучали. Не соседи. Двое в одинаковых серых костюмах, с одинаковыми улыбками, натянутыми, как маски. У них не было бейджей. Только аккуратные портфели из искусственной кожи.

— Артём Сергеевич? — спросил первый. Голос был приятным, модулированным, лишенным регионального акцента. Идеальный голос автоответчика. — Мы из службы психологического благополучия жилого комплекса.

— Впервые слышу о такой, — сказал Артём, блокируя дверь телом.

— Она новая, — улыбнулся второй. Его улыбка была точной копией улыбки первого. — Мы заметили аномальную эмоциональную активность в вашей квартире. Шум, резкие запахи. Это может вызывать дискомфорт у других жильцов, стремящихся к гармоничной среде.

— Дискомфорт — это нормально, — огрызнулся Артём. — Это признак жизни.

— Ошибочное мнение, — парировал первый, не теряя улыбки. — Длительный дискомфорт ведет к стрессу. Стресс — к болезням. Мы предлагаем бесплатную процедуру гармонизации. Однократную. Безболезненную. После неё вы перестанете испытывать необходимость в этих… примитивных раздражителях. И ваши соседи снова будут чувствовать себя комфортно.

Их глаза были пусты. В них не было ни угрозы, ни любопытства. Была только холодная, технологичная уверенность санитара, предлагающего продезинфицировать гнойник.

— Процедура добровольная? — спросил Артём.

— Конечно, — хором ответили оба. — Но статистика показывает, что после беседы с нами 99,8% граждан делают правильный выбор.

Артём посмотрел на их начищенные до зеркального блеска туфли. На них не было ни пылинки. Ни намека на индивидуальность.

— Я подумаю, — сказал он и захлопнул дверь.

Он знал, что они вернутся. Не завтра, так послезавтра. И уже не в костюмах. И уже не с предложением.

Той же ночью скрежет в стенах возобновился. Он стал громче, целенаправленнее. Он двигался по вентиляционной шахте прямо к его квартире. Артём встал, прижал ухо к решётке в ванной. Сквозь шум своего сердца он расслышал не просто скрежет. Присутствие. Что-то огромное, инертное, лишенное формы, но обладающее волей. Волей к чистоте. Оно не злилось. Оно процеживало реальность, отделяя живое, шумное, пахнущее — как мусор.

Он не мог бороться с этим в одиночку. Его «Арсенал раздражения» был лишь личной защитой. Нужно было искать союзников. Живых.

Он вспомнил про Лизу. Девочку со скрипкой. Её музыка была живой, пусть и неумелой. Её тоска была настоящей. Значит, в ней что-то ещё осталось. Что-то, что не до конца выжгли.

На следующий день он дождался, когда её родители (улыбающиеся, спокойные, с пустыми глазами) уедут на работу, и постучал в её дверь.

Она открыла. На ней были наушники, из которых доносился тот самый безликий поп. Её лицо было гладким, но в глазах, прищуренных от яркого света в коридоре, он поймал остаток. След усталости. Легкую тень непонимания.

— Лиза, — сказал он быстро, прежде чем она успела захлопнуть дверь. — Я слышал, как ты играла. Раньше. У тебя… не получался vibrato. Ты плакала из-за этого в лифте.

Она замерла. Рука на двери ослабла. В её взгляде промелькнула та самая помеха, что была у профессора. Сбой в идеальной программе.

— Я… не помню, — выдавила она. Но сказала она это с интонацией вопроса. Не утверждения.

— Вот, — он сунул ей в руку флешку. — Я записывал. Иногда. Когда играла. Там три трека. Послушай. Не через наушники. Через колонки. На полную.

Она смотрела на флешку, как на артефакт с другой планеты.

— Они… не велели, — прошептала она.

— Кто? — настаивал Артем.

— Те… которые приходят, когда больно. Которые делают не больно.

Сердце Артема ёкнуло. Значит, был процесс. Не стихийная эрозия. Процедура.

— Они ошибаются, — сказал он тихо, но чётко. — Боль — это не ошибка. Это… маяк. Он показывает, что ты ещё живая. Послушай. Пожалуйста.

Он ушёл, оставив её стоять в дверях с флешкой в руке и с зарождающейся трещиной в глазах.

Вечером он не услышал поп-музыки. Из её квартиры доносилась тишина. Напряженная, густая. Он сидел у своей двери, прислушиваясь. И тогда, сквозь бетон, пробился звук. Один-единственный, фальшивый, дрожащий звук скрипки. Сорвавшийся, одинокий. Как первый крик новорождённого в стерильном родзале.

А потом — тишина. И через минуту — приглушённые, но настоящие, живые всхлипы.

Она плакала. Она вспомнила боль.

В эту же секунду свет в коридоре мигнул и погас. В темноте из вентиляционной решётки напротив его двери вырвался протяжный, влажный вздох. И запах — уже знакомый запах больничной стерильности, но теперь с примесью чего-то нового. С примесью раздражения.

Оно знало. Оно чувствовало вспышку живой, нестерильной эмоции. И это его… беспокоило.

Артём встал в темноте, зажег фонарик телефона. Луч выхватил из мрака его «Арсенал», разложенный у порога: колючий свитер, банку тушёнки, фотографию. Это было его оружие. Примитивное, уродливое, человеческое.

Он взял в руки банку. Просроченная тушенка. Символ неудачного похода, разочарования, досады. Он прижал её к груди.

Они шли к нему. И «служба психологического благополучия», и то, что скреблось в стенах. Они шли наводить порядок. Стерилизовать очаг заразы.

А он был готов. Он был носителем вируса жизни. Вируса, который назывался памятью. И первый пациент уже был заражен.

Теперь нужно было подготовиться к эпидемии.

ГЛАВА 2: ПЕРВЫЙ ПАЦИЕНТ

Звук скрипки был не музыкой. Это был симптом. Сорвавшийся, фальшивый звук, похожий на хруст ломающейся во льду ветки. А за ним — тишина. Та самая, мертвая тишина, что висела в доме последние недели, но теперь она была иной. Она была сознающей. Она прислушивалась. А потом пришли всхлипы. Не рыдания — не было на это сил. Короткие, прерывистые, будто тело отвыкло от этого процесса и пыталось вспомнить механику страдания.

Артём сидел на полу у своей двери, спиной к холодному металлу, и слушал. Сердце колотилось не от страха, а от странного, щемящего торжества. Он заразил. Вирус памяти проник через барьер безразличия. Один звук — и стерильная оболочка лопнула.

Свет в коридоре замигал и погас. Не аварийное освещение зажглось. Абсолютная тьма, густая, как смоль. Из решётки вентиляции напротив донеслось шипение. Не змеиное, а техническое — звук сжатого воздуха, вырывающегося из клапана. И запах. Запах больничного антисептика смешался с новым оттенком — резким, химическим, как перегар от сгоревшей платы. Запах раздраженной системы.

Оно знало.

Артём встал, не включая свет в квартире. На ощупь, по памяти, прошёл к окну. Улица внизу была залита обычным желтым светом фонарей. Машины проезжали. Всё как всегда. Значит, отключение было локальным. Только их подъезд. Только их этаж. Целенаправленная изоляция очага.

Он вернулся в прихожую, взял со стола самую дешёвую, вонючую сигарету, какую только смог найти утром в ларьке (он не курил, купил специально). Поднес к лицу, вдохнул. Едкий, ядовитый дым ударил в носоглотку, заставил закашляться. Отлично. Дисперсия раздражителя. Нужно было создать насыщенную среду, в которой стерильности было бы нечем дышать.

Потом он взял старый будильник с двумя колокольчиками — немой реликт из детства, который каждое утро терзал его нервы своей дребезжащей трелью. Завёл его и поставил на полку у двери. Стрелки светились в темноте зловещим зеленым светом. Он выставил время на 3:07. Завтра утром, в самый неподходящий момент, эта штука устроит адский переполох. Тактическое оружие непредсказуемости.

Его план был прост: превратить свою квартиру в неприступную крепость дискомфорта. В болото живых, неудобных воспоминаний, куда «санитары» боятся сунуть ногу.

Но одной обороны было мало. Нужно было развивать успех. Лиза плакала. Значит, связь налажена. Нужно было дать ей инструмент. Не просто память, а оружие.

Он сел за ноутбук, отключил Wi-Fi (кто знает, чем дышат эти стены) и запустил простейший аудиоредактор. У него были те самые записи Лизы. Три трека. Он открыл самый ранний. Девочка разучивала что-то классическое, вероятно, Шопена. Фальшивила ужасно. Слышно было, как ссылок дрожит в неуверенных пальцах, как она задерживает дыхание перед сложным пассажем. А потом — глухой стук. Смычок падает на пол. Тишина. И один-единственный, выдавленный сквозь зубы звук: « Чёрт…»

Это было чистое золото. Непереваренная, сырая эмоция. Ярость от собственного несовершенства.

Артём начал работать. Он не стал ничего исправлять, не добавил эффектов. Он сделал кое-что другое. Он выделил этот момент. Усилил падение смычка, сделав его громким, как выстрел. Усилил шёпот «черт», растянул его, наложил слабое эхо. Потом вырезал этот фрагмент — падение, тишина, проклятие — и сделал его лупом. Повторяющийся, навязчивый, гипнотический фрагмент. Двадцать секунд чистого, концентрированного отчаяния и гнева юного существа, застрявшего в неумелом теле.

Он записал этот файл на другую флешку. На этот раз подписал её: « Твоя ярость. Храни. Включай, когда станет слишком тихо.»

Оставаться в квартире было опасно. Система уже реагировала. Он ждал, пока на часах будильника не показало пять утра. Время, когда даже самый стерилизованный мозг находится в наиболее уязвимом, предрассветном состоянии. Он надел самый колючий свитер, сунул флешку и флакон «Шипра» в карман, взял в руки тяжёлый старомодный фонарь (еще один бабушкин наследник) и открыл дверь.

Коридор был погружен в темноту и тишину, но не в ту, прежнюю. Эта тишина была натянутой, как струна. Воздух вибрировал от неслышно напряжения. От двери Лизы пахло… соленой водой. Слезами. Живыми, нестерильными слезами.

Он быстро прошёл к её двери, присел на корточки и просунул флешку в щель под ней. Потом, не вставая, трижды пшикнул «Шипром» на дверную ручку и на коврик. Пусть пахнет. Пусть раздражает.

И тут свет зажегся. Резкий, холодный свет энергосберегающих ламп, заливший все неестественной белизной. И одновременно с ним загудел лифт, поднимаясь с первого этажа.

Они ехали. Быстро.

Артем рванулся не к своей квартире, а в противоположную сторону — к лестничной клетке. Он влетел на площадку, ринулся вниз, но не на этаж ниже, а вверх, на чердачный люк. Старая железная скоба была на месте. Он вскарабкался, с силой отодвинул тяжелую крышку и втянулся в царство пыли, паутины и древних, никому не нужных вещей.

Закрыв за собой люк, он замер, прислушиваясь. Внизу, на его этаже, открылась и закрылась дверь лифта. Послышались шаги. Не два, а больше. Мягкие, но чёткие. Они остановились у двери Лизы. Потом — у его.

Он прижался к горячей трубе отопления, задержав дыхание. В его кармане завибрировал телефон (он забыл его перевести в беззвучный режим). Уведомление. Он осторожно достал его, прикрыв экран ладонью.

Сообщение от неизвестного номера: « Артём Сергеевич. Мы знаем, что вы на чердаке. Процедура гармонизации будет проведена в обязательном порядке. Выходите. Это в ваших интересах.»

Он выключил телефон. Сердце бешено колотилось, но в голове была странная ясность. Они следили. Не камерами (он проверял — в подъезде их не было). Чем-то другим. Воздухом? Вибрациями? Самим пространством, которое стало для них проводником?

Он пополз вглубь чердака, за груду старых матрасов и сломанных стульев. Пыль вставала столбом, щекоча нос. Он чихнул. Звук показался ему невероятно громким в этой гробовой тишине.

И тогда он увидел её. Не Лизу. Другую.

В дальнем углу, у маленького слухового окна, завешенного мешковиной, сидела тётя Галя. Консьержка. Та самая, что всегда ворчала. Она сидела на перевернутом ящике, сгорбившись, и курила. Настоящую, вонючую, дешевую сигарету. Дым вился сизой струйкой, цепляясь за лучик уличного света, пробивавшийся сквозь дыру в ткани. Она курила так, как курят в последний раз — жадно, глубоко затягиваясь, чтобы пепел тлел ярко-красным.

Артем замер. Она подняла на него глаза. И в этих глазах не было ни стерильного спокойствия, ни пустоты. В них была усталая, выжженная тревога. Живая.

— Тебя тоже, значит, допекло, — хрипло сказала она, не вынимая сигарету изо рта. Голос был простуженным, хриплым, человеческим.

— Тётя Галя… вы… — он не нашёл слов.

— Я-то что, — она махнула рукой, стряхивая пепел на пол. — Я старуха. Мне уже всё равно. А они… — она кивнула в сторону люка, — они ко мне с их «процедурой» полгода назад приходили. После того как сын мой, козёл, деньги все пропил и на мою же пенсию сбежал. Говорят: «Мы уберем эту травмирующую ситуацию из вашего эмоционального поля». А я им: «А как же я тогда буду знать, что он козёл?» Не поняли юмора. Сделали укол какой-то. На неделю стало… легко. Как во сне. А потом, — она затянулась так, что сигарета затрещала, — потом я полезла на чердак за старым чемоданом. И нашла эту пачку. «Приму». Сыну покупала, от кашля. И запах… этот дурацкий, лекарственный запах… меня так воротило, так бесило… что аж слезы прошибли. От злости. Вспомнила, как он кашлял, сопливый, и как я ночами не спала. И всё вернулось. Вся моя злость на него. Вся жалость к себе. Вся эта… грязь жизни.

Она посмотрела на него исподлобья.

— А ты что, парень? Чем тебя уколоть хотели?

Артём молча достал из кармана флакон «Шипра» и протянул ей.

Она взяла, брезгливо понюхала, и вдруг… усмехнулась. Жёсткая, некрасивая, живая усмешка.

— О, батянин, да? Ненавистный запах. Классика.

— Они у меня в квартире, — сказал Артём. — И у Лизы, наверное, тоже.

Тётя Галя спокойно докурила, раздавила окурок о подошву тапка и встала.

— У Лизы… это та, что на скрипочке? Хулиганила?

— Да.

Старуха тяжело вздохнула.

— Жалко девчонку. Ну что ж… раз начало положено. Держись, сынок. Они первым делом связь режут. Не давай.

— Какую связь?

— Обычную! — она ткнула пальцем в сторону. — Телефон, свет, воду. Каналицию, может. Чтобы ты в своей вони сидел, как в бочке, и медленно задыхался от собственных воспоминаний, пока не попросишься к ним на чистенькую процедурку. Не давай. Шуми. Вонь пускай. Музыку дури включай. И ищи их провода.

— Чьи?

— Тех, что по стенам ползают! — она уже шла к дальнему углу, отодвигая ржавую батарею. За ней оказался лючок, ведущий в техническую шахту. — Они не призраки. У них своя механика. Трубы, вентиляция, проводка старая. Вот их кровь. Режь её.

Она вытащила из кармана халата старенькие, тупые кусачки.

— На, бери. Я себе еще найду. И слушай старуху: твоя лучшая защита — не спрятаться. Твоя лучшая защита — стать неудобным для системы. Чтобы на тебя одну сил тратить больше, чем на весь подъезд. Тогда они отступят. На время. Пока не привезут что-то посерьезнее.

Внизу, прямо под ними, раздался резкий, механический щелчок, а потом — нарастающий гул, будто включили мощный вентилятор. Воздух на чердаке затрепетал. Пахнуло озоном.

— Вот, начинается, — без эмоций сказала тётя Галя. — Озонаторы включили. Чистят воздух. От твоего «Шипра». Беги уже. И помни, парень: мы не герои. Мы — гвозди в башмаке у этой… штуки. Чем больше нас, тем хромоножке она будет ходить.

Артём взял кусачки. Металл был холодным и увесистым. Он кивнул старухе и полез обратно к люку.

У него теперь был союзник. И оружие. И миссия: не просто выживать, а портить. Портить идеальную, смертоносную чистоту этого дома своим живым, неудобным, вонючим существованием.

Он приоткрыл люк. Внизу, в белом свете ламп, стояли три фигуры в серых комбинезонах с черными, блестящими масками на лицах, похожими на противогазы без шлангов. Они что-то распыляли перед дверью его квартиры. Бесцветный аэрозоль, от которого воздух струился, как над раскаленным асфальтом.

Первый пациент был спасён. Теперь начиналась война.

ГЛАВА 3: ШУМОВАЯ АТАКА

Трое в комбинезонах. Они работали молча, синхронно, как единый организм. Один распылял стерилизатор — бесцветную дымку, от которой по стенам побежали сухие, белесые разводы, словно краска старилась на глазах. Второй вскрывал электрощиток на площадке специальным тонким инструментом, похожим на медицинский зонд. Третий стоял на страже, повернув маску в сторону лестницы. Его поза не выражала угрозы. Скорее ожидание неисправности, которую нужно устранить.

Артём затаил дыхание, прижавшись к холодной металлической крышке люка. Бежать вниз было самоубийством. Он отполз назад, вглубь чердака, к тому месту, где сидела тётя Галя, но она уже исчезла. Остался только смятый окурок и лёгкий, едкий запах дешевого табака в неподвижном воздухе.

План рождался из отчаяния и странной ясности, которую дал ему разговор со старухой. Портить. Не сражаться. Портить.

Он пополз вдоль балок к дальнему концу чердака, туда, где по карнизу шёл толстый жгут старой телефонной проводки — черные, потрескавшиеся провода в тканевой оплетке, реликт эпохи, когда в каждой квартире был аппарат с диском. Рядом висели и современные кабели — интернет, телевидение, домофон. Аккуратный, упакованный в пластик пучок. Кровь системы.

Кусачки тёти Гали были маленькими, но на рукоятках были прорезиненные накладки. Для удобства. Для тихой, незаметной работы.

Артём не стал выбирать. Он впился кусачками в жгут, нащупал под оплеткой плотные медные жилы и сдавил изо всех сил.

Раздался негромкий, но сочный хруст. Искра брызнула в темноту, осветив на миг его перекошенное лицо и облако пыли. Где-то внизу, в подъезде, раздался короткий, недовольный писк — звук отключения резервного питания. Свет на чердаке погас, но через секунду зажегся тусклый аварийный фонарь в углу. Система перестроилась. Но связь была прервана.

Он не остановился. Переполз к современному пучку, нашёл самый толстый кабель (скорее всего, магистральный интернет) и снова впился кусачками. На этот раз был не хруст, а глухой бульк, и по рукояткам передалась лёгкая вибрация. Внизу, из-под двери его квартиры, донесся звук — не громкий, но отчетливый. Звук отчаянного, фальшивого вибрато скрипки, оборвавшийся на высокой ноте. Его медиавирус. Лиза включила флешку. Или флешка включила её.

Артем ухмыльнулся в темноте. Контакт.

Тут же с лестничной площадки донеслось движение. Мягкие шаги разбились — двое остались у его двери, один пошёл проверять щиток. Маска повернулась в сторону чердачного люка.

Время закончилось.

Артём отполз от проводки, нащупал в темноте старую, запыленную картонную коробку. В ней что-то звенело. Он опрокинул её. На пол вывалились десятки пустых стеклянных бутылок из-под молока, с узкими горлышками. Советский артефакт.

Идея ударила, как ток. Он снял свой колючий свитер, завернул в него три бутылки и, не раздумывая, метнул этот сверток в сторону противоположного конца чердака, туда, где стояли ржавые вёдра и лежали рулоны старого линолеума.

Свёрток пролетел пол чердака и грохнулся с душераздирающим дребезжащим грохотом, который в замкнутом пространстве прозвучал как взрыв гранаты в хрустальной лавке. Звон битого стекла покатился эхом, смешался со скрипом балок.

Маска у люка резко дёрнулась в сторону шума. Человек в комбинезоне сделал шаг в ту сторону, но тут же замер, анализируя. Он не побежал. Он был запрограммирован на эффективность, не на реакцию.

Артём использовал паузу. Он снял с себя футболку, обмотал ею кулак и одним точным ударом выбил стекло в маленьком слуховом окошке. Холодный ночной воздух ворвался внутрь, принеся с собой запах города, выхлопных газов, далёкой чьей-то жареной картошки — запахи большого, живого, нестерильного мира.

— Эй! — крикнул он в разбитое окно, не своим голосом, а сиплым, истеричным, максимально неформальным. — Помогите! Пожар! В доме 24 по улице Генералова! Пожар на чердаке!

Он не знал, услышит ли кто-то в пятом часу утра. Но он кричал не для людей. Он кричал для системы. Система, нацеленная на поддержание порядка и тишины, должна была среагировать на крики о пожаре. Это был внешний, нештатный раздражитель.

С лестницы донеслись быстрые шаги. Не мягкие — несколько пар ног. Его крики сработали.

Артём отполз в самый тёмный угол, за гору старых матрасов, накрылся каким-то брезентом, пахнущим плесенью и машинным маслом. И затих.

Люк открылся. Луч мощного фонаря прорезал темноту, пополз по балкам, выхватывая осколки стекла, разбитые бутылки.

— Объект скрылся. Распыление нецелесообразно. Применить протокол «Тишина», — прозвучал голос из-под маски. Без эмоций. Как голос навигатора.

— Протокол «Тишина» активирован. На локацию 24-Генералова направлен экипаж ЭС-7.

Экипаж ЭС-7. Скорая санитарная? Пожарные? Что-то новое.

Шаги удалились. Люк закрылся. Но Артём не шевелился ещё минут десять. Воздух медленно очищался от запаха озона, его сменял холодный поток с улицы и густой, успокаивающий смрад старого брезента.

Он выполз из укрытия, подполз к разбитому окну. Внизу, у подъезда, уже стоял микроавтобус матово-серого цвета, без опознавательных знаков. Из него вышло четверо в таких же комбинезонах, но с коробами за спиной. Они быстро зашли в подъезд.

Эскалация.

Нужно было менять тактику. Одиночный саботаж был как комар для слона. Нужно было искать других «нестерильных». Нужно было сделать так, чтобы система захлебнулась в аномалиях.

Он вспомнил про профессора. Про то, как дрогнуло его лицо при звуке скрипки. В нём была трещина. Самую маленькую трещину можно расколоть.

Но как до него добраться? Квартира профессора была на третьем этаже, прямо под ним. И Артем вдруг вспомнил: год назад, во время прорыва трубы, слесарь говорил, что в этом доме стояки стальные, полые, и они прекрасно проводят звук. Особенно в санузлах.

У Артёма в ванной была старая, дубовая полка, прибитая к стене как раз рядом со стояком. Он спустился с чердака (на площадке было пусто, только в воздухе висела сладковатая химическая вонь) и прокрался в свою квартиру. Дверь была цела, но на ней, на уровне глаз, осталось жирное, бесцветное пятно — след от стерилизатора.

Внутри пахло войной. Смесью «Шипра», озона, пыли и его собственного страха.

Он прошёл в ванную, оторвал от стены ту самую полку (гвозди заскрипели, но поддались) и обнажил трубу стояка. Старая сталь, покрытая множеством слоев краски. Он приложил к ней ухо. Слышен был ровный, далекий гул воды. И… тишина. Глубокая, квартирная тишина профессорского санузла.

Артём достал из кармана телефон (он снова включил его, рискуя). В его записях был не только обработанный фрагмент Лизы. Было кое-что ещё. Запись с диктофона, сделанная случайно пару месяцев назад. Он тогда пытался записать идею для рекламы, а в окно как раз проходила Верочка, соседка снизу, и говорила по телефону, плача. Он забыл стереть.

Он отыскал файл. Нажал воспроизведение. Сначала — его собственное бормотание о «уникальном опыте». Потом — приглушенные всхлипы за окном. И голос, сдавленный, разбитый:

«…Игорь, сынок, ну где ты… я тебе котлеты держу, они уже третий день… ну позвони хоть, скажи, что живой… я с ума сойду…»

Голос живой боли. Настоящей, невыносимой, человеческой.

Артем прижал динамик телефона к трубе стояка и выкрутил громкость на максимум. Потом включил повтор.

Сначала — его бормотание, глухое, неразборчивое, проходящее по металлу как непонятный гул. А потом, чётко, ясно, проникая сквозь слои бетона и краски, поплыли всхлипы. И голос. Отчаянный материнский голос, умоляющий несуществующего сына позвонить.

Он повторял это. Раз за разом. Минуту. Две. Пять.

И вдруг… ответ.

Снизу, по той же трубе, донесся звук. Не голос. Стук. Сначала нерешительный, один. Потом — ещё. И ещё. Ритмичный, настойчивый. Человек стучал костяшками пальцев по трубе в своей ванной. Стучал в такт паузам между всхлипами. Будто отбивал морзянку. А потом, сквозь шум воды, пробился сдавленный, старческий голос, прочитанный прямо в трубу, так близко, будто профессор стоял за стеной:

— …Хватит… Довольно…

Не гневно. С мольбой. С болью. С тем самым чувством, которое система пыталась вырезать.