Бесплатный фрагмент - Замолкший телефон

ВАДИМ ГОЛУБЕВ
ЗАМОЛКШИЙ ТЕЛЕФОН
Роман

НАДЕЖДЫ И ОЖИДАНИЯ

Когда-то этот красавец не замолкал ни на минуту. Разумеется, если хозяин был дома или не выключал его сам на ночь, или ежели надоедали звонки. А звонили много. Друзья, подружки — временные и не очень, родня. Было много о чём поговорить. Как радовались тогда мать с сыном, что у них есть свой собственный аппарат. Ну а совсем недавно имелся лишь один на три комнаты в коммуналке. Квартира считалась малонаселённой — всего три нанимателя. Они, да пара соседок в паре других комнат. Девушка, да весьма древняя и нудная старуха. Дом некогда принадлежал московским барам со странной для русского слуха фамилией Дурасовы. Один из них — тогдашний обер-полицмейстер быстро восстановил строение после Великого московского пожара 1812 года. Сам поселился на втором этаже, первый отдал под нужды полицейских. В подвале же, именуемом «холодной», держали крупных и мелких правонарушителей. После, когда восстановили дворец в Хамовниках, Дурасовы вернулись в него. Дом какое-то время использовала полиция, но получив новое здание на Тверской, укатила туда. Сам дом сдавали поначалу мелким дворянчикам, явившимся в Белокаменную в поисках карьеры. После разделили на квартиры, которые сдавали в наём мелким чиновникам вплоть до 1917 года. Затем грянули сразу две революции. Новая власть разделила большие комнаты на мелкие заселила туда рабочих снимавших углы в доходных домах их бывших работодателей. С началом индустриализации работяги уехали из центра. На окраинах столицы возводили мощные заводы, а рядом дома для их работников. В коммуналки наехал мелкий служивый люд. Его «прорежили» в годы Большого террора. Тогда хватали всех, на кого написали доносы. Нередко — те же соседи по коммуналке в надежде получить большую по размерам комнату. Случалось, через какое-то время «забирали» самих доносчиков. Кого расстреливали, кого отправляли в «сталинские лагеря» непосильным трудом искупать «вину» перед Родиной. Затем — Великая Отечественная война. Мужчины ушли на фронт, женщины с детьми уехали в эвакуацию. Ну а после войны опустевшая Москва вновь стала богатеть населением. Нужны были рабочие руки для предприятий. Нужны были мозги для науки и управления страной. Их тоже проредили в конце сороковых — начале пятидесятых годов. Дальше грянула «хрущевская оттепель».

Когда Коля начал соображать больше как взрослый и меньше, чем ребёнок, страна приходила в себя после сталинского лихолетья. С именем И. В. Сталина связано много хорошего. Под его руководством Советский Союз превратился в мощную индустриальную державу. Было создано крепкое социалистическое сельское хозяйство. Именно оно, а не союзники прокормило в годы Великой Отечественной фронт и тыл. Союзники, преимущественно США, дали 25% необходимого нашей стране продовольствия. Остальные 75% — женщины, старики, подростки. Наконец, под руководством Сталина была выиграна самая страшная война в истории человечества. А после её окончания в рекордно короткие сроки восстановлено разрушенное ею. А восстанавливать пришлось очень много. Полторы тысячи городов, сёл, деревень были стёрты с лица земли. Сталин дал народу бесплатную медицину, образование. Создал систему санаториев и домов отдыха, путёвки в которые стоили очень дёшево, а то давались бесплатно. Правда, чтобы получить такую путёвку надлежало быть «передовиком производства», то есть много и хорошо работать. Совсем дёшево стоили билеты в кино, театры, музеи.

Но было и то, что перечёркивало заслуги вождя. Например, массовые репрессии, начавшиеся сразу после завершения Гражданской войны. Они были направлены не только против «бывших» — капиталистов, помещиков, генералов и офицеров, полицейских и жандармов. Во всю боролись и со «своими». Сталин получил страну со всеобщим вооружением народа, страшными бандитизмом, наркоманией, коррупцией. Пришлось ввести в Уголовный кодекс расстрельную статью «Смычка с уголовно-преступным элементом». Она предназначалась для сотрудников ВЧК, милиции, партийных, советских и государственных работников. Потом долбанули по «вредителям» — инженерно-техническим специалистам, занимавшимся «саботажем» на предприятиях и в науке. Как выяснилось позже, большинство «дел» оказались высосанными из пальца. Одновременно грянула «ликвидация кулачества как класса». У трудолюбивых, сметливых, умевших хозяйствовать крестьян отбирали всё, а самих вышвыривали в ссылку в Сибирь. Часто оставляли в заваленной снегом тайге. Выживали только самые сильные. Если выживали…

Ну а там трагический «1937 год». Тогда было уничтожено высшее руководство Вооружённых Сил. И пошло-поехало: командиры, учёные, инженеры, врачи, творческая интеллигенция и даже простые работяги. Сами репрессии начались не в тридцать седьмом году, а парой лет раньше, и кончились лишь в 1941 — с началом Великой Отечественной войны. Вытащив из лагерей и пыточных застенков, уцелевших командиров отправили защищать столь суровую для них Родину.

В годы войны народу тоже пришлось несладко. Надлежало пресечь панические настроения, антигосударственную пропаганду. Оттого приказ «Ни шагу назад!», в соответствии с которым паникёры, дезертиры, изменники расстреливались на месте без суда и следствия. Созданы были штрафные батальоны, эскадрильи, батареи использовавшиеся на самых тяжёлых, самых страшных участках фронта. После войны «генеральские» и «адмиральские» дела. Уж, больно вольготно почувствовали себя герои-победители — совсем потеряли страх! А там дело «Еврейского антифашистского комитета». Чтобы не собирались ребята-евреи в только что созданную страну Израиль. А для «простых смертных» статья за преклонение перед западом. Сажали начиная за преклонение перед европейскими дорогами и кончая преклонением перед западными модами. Нашлось в системе репрессий и место для учёных. Пошли гонения на вейсманистов-морганистов и тех, кто интересовался «лженаукой» кибернетикой. Наконец, «дело врачей — убийц в белых халатах».

Так, около трёх десятков лет жил народ. В страхе, что в любую ночь раздастся настойчивый стук в дверь. Люди в одинаковой одежде предъявят ордера на арест и обыск. Затем, кому как повезёт. Выполнен к моменту суда план по расстрелам, значит 15—20 лет лишения свободы. 15—20 лет надежды выйти, как кончится срок. А, главное, что товарищ Сталин лично прочтёт отправленное ему из лагеря не одно письмо, немедленно исправит судебную ошибку. Сколько таких «надеявшихся» сгинуло на лесоповале, в шахтах, в рудниках!

Сразу после смерти Сталина репрессированных стали выпускать. Первыми — «убийц в белых халатах». Далее пошла волна массовых реабилитаций — посмертных и тех, кто выжил в лагерях. Привлекли к ответственности за нарушение социалистической законности, недозволенные методы дознания и следствия тех, кто фабриковал «дела». Кое-кого расстреляли. Большинство отправили неа пенсию.

Прошли ХХ и последующие съезды Коммунистической партии Советского Союза, осудившие культ личности Сталина. Первыми, кто выступил против этого осуждения стали фронтовики. «Мы за Родину, за Сталина на смерть шли. А этот лысый Хрущев на кого попёр?! На «генералиссимуса Победы»! Были, кто говорил: «Да, культ личности надо осудить. Незаконно репрессированных реабилитировать, восстановить в правах. Но, сделать это надлежит тихо-спокойно. Без всяких помп с ажиотажем». Большинство ждало. Ждало перемен к лучшему.

Вернулись в квартиру из ссылки в Казахстан Ольга с бабушкой. Их семья занимала до войны целых две комнаты. Потому, что олины родители были кандидатами наук, да ещё работали на оборону страны. При Сталине учёный со степенью был целой формулой, в том числе имел право на дополнительную жилплощадь. Незадолго до войны отца с матерью расстреляли как «польских шпионов». Бабку с внучкой турнули в Кустанайскую область, где пришлось жить в землянке, вкалывать в колхозе. Им вернули пустовавшую комнату. Дали бабуле пенсию, компенсировали утерянное имущество. Пристроили сумевшую окончить десять классов внучку на секретарскую работу.

В другой уже более десятка лет проживала старушка Матвеевна, изобличившая не одного «врага народа». О своём «героизме» в годы «Большого террора» Матвеевна предпочитала помалкивать. Однако раскусившие друг друга бабки не общались. Мало того, даже пользовались кухней поодиночке, предпочитая не встречаться.

Он же пока не замечал всего этого. Были другие интересы. Прогулки с друзьями по арбатским переулкам, где что ни дом — произведение искусства. Когда же воздвигли памятник Маяковскому, мотался туда. Там поэты читали свои стихи. Хорошие, очень хорошие, посредственные, плохие и даже очень плохие. Всем находились место, время исполнения и слушатели. Ну а он — Николай, с раннего детства воспитанный на поэзии, впитывал их как губка. Делился с матерью. Та уже раскладывала всё по полочкам. Где произведения удачные, где — не очень, а где автору стоит сначала пописать вирши на промокашке — поучиться. Лишь после вылезать перед аудиторией. Ольга, случалось, составляла ему компанию. Правда, её стрёмная бабка шепотком предупреждала:

— Сегодня одно, завтра другое. Как бы поэтам и слушателям не загреметь в лагеря.

Вторила ей и Матвеевна:

— Иосифа Виссарионовича на них нет! По всем этим писакам лесоповал плачет!

Затем взрывалась песней на всю квартиру:

— Выпьем за родину, выпьем за Сталина. Выпьем и снова нальём!

Делала это, чтобы позлить олину бабушку. Та в конце концов не выдержала. Написала жалобу участковому. Сорокалетний младший лейтенант лишь поморщился:

— Если бы она «Боже царя храни» или какую-нибудь белогвардейщину пела, имелись бы основания привлечь. А эта песня — патриотическая. Нам — фронтовикам очень помогала бить врага, пока вы — тыловики в эвакуации от передовой спасались.

— Тебе бы так «спасться»! — проворчала старушка.

Неизвестно как, узнала Матвеевна о жалобе и её судьбе. Совсем сорвалась с тормозов. Пока бодрствовала, разносилось: «Выпьем за Сталина, выпьем за партию, выпьем за знамя побед» или «С нами Сталин родной и железной рукой нас к победе ведёт Ворошилов», или «Гремя бронёй, сверкая блеском стали пойдут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин, а первый маршал в бой нас поведёт». Заодно наставляла на «путь истинный» колину мать:

— Ты, Федоровна, с этой ссыльной швалью не общайся! Сейчас Иосиф Виссарионович оклеветан и оболган. Но настанет и на нашей улице праздник. Вот, тогда напишу, куда следует! Ох, напишу! Снова эта польская шантрапа в Казахстан, а то аж на Крайний Север поедет.

— Вы, Матвеевна, аккуратней, пока Сталин не в чести…

— А, что мне?! Я — участница гражданской войны на Дальнем Востоке, персональный пенсионер местного значения! Могли бы какой-нибудь орден дать. Дали лишь медали. Оттого на республиканскую персональную пенсию не потянула. Живу пока в коммуналке, а могла бы в отдельной квартире жить…

— Сейчас в Москве много строят. С вашим боевым прошлом можно подать на улучшение жилищных условий…

— Дадут в Черёмушках — на окраине. А я к центру привыкла. Пока подожду. Меня в сюда сразу после полячишек вселили. До этого жила в коммуналке на десять комнат. В их второй комнате проживал Никанорович. Говорил, что на Главпочтамте служит. Степенный был. Потом, когда товарища Сталина «развенчали», его на пенсию вышибли. Пребывал как-то в подпитии, проговорился: «Ты, Матвеевна, сигнализировала в органы, а я приговоры в исполнение приводил»… Сильно переживал Никанорович за товарища Сталина. Вогнал себя в рак. Когда умер, приехали из КГБ, вскрыли комнату. Забрали документы, ордена, а их у покойника, как у генерала было. Хотя мундир всего лишь майорский в шкафу висел. Но Никанорович его никогда не надевал.

Затем вдруг резанули по тому, что прилегало к Арбату. Исчезли, словно не были Кречетниковский и Собачий переулки, Большая и Малая Молчановки, знаменитая Собачья площадка. Из коммуналок народ поехал в отдельные квартиры в Черёмушках. Молодёжь радовалась, что прогнившие халупы заменят современные здания, построенные по последнему слову архитектуры, а вместо узких переулков ляжет широченный проспект. Москвичи старшего возраста сокрушались. Не только потому, что «халупы» были частью их детства, юности, зрелых лет. А потому, что «халупы» являлись частью истории Государства Российского. И связаны были с именами Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова, Грибоедова Чайковского, Алябьева, массы других писателей, поэтов, композиторов, учёных, художников, прочих славных людей нашей страны. Немало таких домов числились памятниками архитектуры, истории, культуры. Однако пребывавший тогда у власти Н. С. Хрущев, как его ни упрашивали, велел «не церемониться со старьём». Надлежало разгрузить от транспорта тогдашние главные городские магистрали — улицу Горького и Арбат. Сам он до открытия нового проспекта Калинина «у руля» не удержался. Скинули «ученики — молодые товарищи по партии». Отправили на пенсию, заперли на неказистой подмосковной даче. Словно страшный сон постарались забыть дифирамбы, возносимые ими «нашему дорогому Никите Сергеевичу». Многие заслуги кремлёвского изгнанника ушли в прошлое. Была, например, забыта реабилитация миллионов незаконно репрессированных сталинским режимом. Этим миллионам казнённых и выживших вернули не только доброе имя. Выжившим выплатили компенсации за «вынужденный прогул». Вернули конфискованное имущество или заплатили за него деньги. Нетрудоспособным установили пенсии. Тех, кто мог работать, переучивали. Лечили в больницах, а позже долечивали в санаториях. Притом держали не сколько положено по нормативу, а сколько реально требовалось для восстановления здоровья. Вернули утраченное жильё или дали квартиры. Оказалось, вроде и к освоению космоса, где Советский Союз стал первым в мире, Хрущев не имел никакого отношения, а если имел — то всё портил. Зато вспомнили с какими ошибками и потерями осваивалась целина. А благодаря целинным урожаям шесть лет не существовало проблем с продовольствием. В магазинах было всё от белого хлеба до чёрной икры. Правда, когда грянула жесточайшая засуха 1963 года, спалившая урожай по всей стране, пришлось прибегнуть к нормированной продаже муки, яиц, масла. Тогда и пошли разговоры: «При Сталине всё было, поскольку был порядок». Верно сказал в своё время писатель Алексей Максимович Горький: «Человек — подлец, быстро привыкает к хорошему». Забыли дедки с бабками, да матёрые бабищи, карточную систему, послевоенную голодуху. Зато помнили «елисеевские магазины» в Москве и Ленинграде с ломившимися от деликатесов прилавками. Только деликатесы были большинству покупателей не по карману. Ну, а как скинули Хрущева, пошли разговоры, дескать, пора реабилитировать товарища Сталина.

Вот, тогда песни про вождя народов, исполняемые Матвеевной, стали по поводу и без повода днями звучать в квартире. Сама старушка всё чаще принялась «на радостях» прикладываться к бутылке. Другая старушка — олина бабушка всё реже стала вылезать из своей комнаты и всё больше курить. Так, и нашла её Оля, вернувшись с работы, уже холодную, с папироской, прилипшей к губе.

Допилась и допелась Матвеевна. Всё чаще спрашивала на кухне у соседей:

— Зачем я пришла сюда?

Всё чаще оставляла в местах общего пользования кучки фекалий. На возмущённые крики соседок:

— Матвеевна! Это, что такое?!

Отвечала:

— Конфетки! Не велики барыни — уберёте! — и скрывалась в своей комнате.

Затем три дня нигде не показывалась. Вызвали участкового и слесаря. Взломали дверь. Матвеевна сидела среди своих испражнений, тупо глядя в потолок. Прибывший врач-психиатр, констатировал, что бабка превратилась в растение и увёз на Канатчикову дачу — в психиатрическую клинику имени Кащенко. Мать с сыном пару раз навестили. Федоровна сказала:

— От сталинского террора из наших близких никто не пострадал. А Матвеевна — создание Божие. Такое же, как все мы. Будем навещать. Когда апельсинов, когда яблочек привезём.

В очередной визит старик в регистратуре сказал:

— Умерла ваша подопечная. Как ни имевшую родни, третьего дня сдали в медицинский институт, на нужды науки.

— Где же наша всемогущая медицина? — вырвалось у Николая.

— Эх, милок! — ответил дед. — В «дурках» никто долго не живёт.

ПУТЁВКА В ЖИЗНЬ

Отбросили заборы, открыли проезд по новой магистрали — проспекту Калинина. Огромные дома, устремившиеся ввысь, широченный путь с подземными переходами, но без светофоров, блеск стекла и стали произвели на всех колоссальное впечатление. Народ повалил валом в пивной бар «Жигули», кафе, «Валдай», «Ивушка», «Метелица», в ресторан «Новый Арбат». В магазинах можно было полностью одеться и обуться, купить подарки от янтарных украшений до чугунного бюстика Владимира Ильича Ленина. Чуть ли не очередным чудом света стал гастроном «Новоарбатский». Там было всё. Однако народу тоже всегда хватало. Поэтому коренные москвичи предпочитали покупать деликатесы «у Елисеева», живую рыбу — в высотном доме на Красной Пресне, хлеб в «булочной Филиппова», чай с кофе — в «Чаеуправлении» — так прозвал народ бывший чайный магазин купца Перлова. Что попроще, покупали в имевшихся на каждой улице гастрономах. Лишь когда хотелось чего-то «такого-этакого» ехали в «Новоарбатский». Ругали понаехавших «гостей столицы». Не потому, что те «объедали» жителей столицы, а за медлительность, неумение вести себя, разгильдяйство, разболтанность.

— Не судите, да не судимы будете! — говаривала в таких случаях колина мать. — Люди, как и москвичи, работают, вкалывают. Им тоже хочется прилично одеться, вкусно поесть. А дефицита в провинции не было только при царе. Тогда, если товар отсутствовал в уезде — выписывали из губернии. Не было в губернии — заказывали в Питере, Москве, даже в Варшаве — хоть и продвинутой, но окраине Российской империи.

Начало правления Леонида Ильича Брежнева, стало, пожалуй, лучшими годами в жизни «новой исторической общности» — советского народа. Не только в столицах, но и в областных центрах появилось всё или почти всё. Цены на товары оказались приемлемыми для всех. Народ начал давиться в очередях за чёрной икрой, осетриной. Не только в Москве — даже в райцентрах появились в продаже английские костюмы, голландские плащи, итальянская и французская обувь. Не отставала наша лёгкая промышленность. В рекламных объявлениях по радио предлагались мужские костюмы ценой от сорока четырёх до ста сорока четырёх рублей, мужские демисезонные пальто тоже от сорока четырёх до ста сорока четырёх рублей. Зимние мужские пальто были дороже — двести рублей — зато с каракулевым воротником. Конкуренцию им составляли румынские меховые пальто с брезентовым верхом, стоившие шестьдесят рублей. За ними охотились, поскольку были теплее и легче. Однако все модники и модницы гонялись за дублёнками — французским аналогом русских полушубков, которые при царизме носили лишь крестьяне, да работяги. Везли этот товар не только из Франции, но из Испании, Турции, Ирана. Правда, в магазины для «простых смертных» эти вещи не поставлялись. Ими торговали в сети магазинов «Берёзка», открытых по решению Леонида Ильича. До него заработанную за рубежом валюту надлежало обменять на советские рубли. Хранение иностранных денег дома считалось уголовно наказуемым преступлением. Поэтому многие предпочитали закупить перед возвращением на Родину как можно больше «тряпья». Оставляли таким образом доллары, франки и даже монгольские тугрики с индийскими рупиями за границей. Теперь не надо было корячиться с тяжеленными чемоданами, томиться при растаможке посылок. Люди получали «сертификаты» с жёлтой полосой — валюта капиталистических стран, с синей — социалистических, без полосы — доллары США. На них можно было не только одеться в «Берёзке», но купить американские сигареты, французский коньяк, виски-джин, продовольственные деликатесы. Торговали там и нашими шапками из нерпы и ондатры, которые отсутствовали в магазинах для простого народа, а имелись лишь в специальных распределителях для партийной, советской номенклатуры, генералов, очень крупных учёных, творческой элиты. Нередко, глядя вслед таким разодетым гражданам, обладатели пальто за сорок четыре рубля цедили:

— Буржуи! Сталина на вас нет!

До ума не доходило: сколько одетый «на валюту» человек сжёг здоровья в африканских тропиках и пустынях, джунглях и болотах Индо-Китая, раскалённых степях Монголии. Или сколько нервов сжёг учёный, разрабатывая очередной вариант ядерного оружия, а кинорежиссёр, снимая очередной шедевр.

До поры, до времени Коля не вслушивался в эти разговоры Были другие интересы. Музыкальная школа, где он освоил игру на баяне и рояле. Плавательная секция при бассейне Москва, построенном на месте взорванного ещё при Сталине Храма Христа Спасителя. Зато в школе ему было не интересно. Учителя слово в слово пересказывали учебники. Математика ему попросту не давалась по гуманитарному складу ума. Лишь бы проскочить с «тройкой»! Зато преуспевал в английском. Его натаскивала мать — переводчица по специальности. Тамара Федоровна учила и русскому языку, тщательно проверяя всё написанное сыном. Многое подсказывала по литературе. По остальным предметам — как повезёт.

День начинался с зарядки, пары бутербродов с чёрной икрой. Затем школа, где отрадой были не уроки, а общение с друзьями. Потом оставленный мамой нехитрый обед. Дальше — любимые музыка с плаванием. В свободные от них дни — прогулки в обществе одноклассников по Москве. Теперь, в-первую очередь, по проспекту Калинина, переименованного москвичами в Новый Арбат. А там — подготовка к урокам, сон и снова школа.

Пролетели восемь классов. Таков был тогдашний минимум школьного образования. Закончена музыкальная школа. К девятому классу Федоровна справила костюм и пальто за сорок четыре рубля каждая покупка. Директор школы долго морщился прежде, чем дал согласие на зачисление Николая. Весь «отстой» из учебного заведения убрали — турнули в профессионально-технические училища, готовившие квалифицированных работяг. Оказалось, что учить некого — с трудом набрался всего один девятый класс. Выкидывали из центра его жителей. Опустевшие дома либо сносились, либо передавались министерствам и ведомствам, коих становилось всё больше. Обитателей строений переселяли новые микрорайоны: Измайлово, Зюзино, Лихие боры, Бескудниково, быстро переиначенного новосёлами в Паскудниково.

Как-то незаметно пролетели два последних класса. Отличники, коим учёба была в радость, лихо овладевали остатками знаний, получаемых в школе. Старались те, кто собирался поступать в высшие учебные заведения. Остальные не очень напрягались, поскольку не намеривались учиться в университете с институтами. Лишь бы проскочить выпускные экзамены. На экзаменах учителя вели себя лояльно. Для них было главным вытолкнуть во взрослую жизнь учеников. Затем отдохнув пару месяцев на летних каникулах, начать готовить следующую партию способных, не очень способных и совсем не способных ребят.

Вот, и выпускной бал. Девушки в сшитых на заказ бальных платьях, подкрашенные и со «взрослыми» причёсками. Парни в костюмах (кое-кто за сто сорок четыре рубля) в белых рубашках, при галстуках. Вручили медали и аттестаты об окончании школы. Послушали напутственные слова директора, членов родительского комитета, учителей. Выпили и закусили деликатесами. Снова вернулись в актовый зал, где расчистили от стульев площадку для танцев. Вдарил инструментальный ансамбль. Кто умел, закружились в вальсе. Затем пошли известные всем шейк, твист, танго. Музыканты даже исполнили на жутком английском пару песен группы «Битлз», забаниваемой всюду властями, но обожаемой молодёжью. Отходили к столам, выпивали, закусывали, снова возвращались в зал лихо отплясывать. Было весело на душе, что открыты двери в новую, «взрослую» жизнь, о которой знали лишь из разговоров родителей. Ближе к восходу, по традиции, отправились на Красную площадь. Колонной, со знаменем школы. Поднялось солнце, заиграло по кремлёвским звёздам, куполам собора Василия Блаженного, краснокирпичным стенам и башням. Колонны школ, находившихся по близости от Кремля, распались на кружки. Открыли шампанское, принесённое в портфелях и сумках организаторов выпускных балов. Выпили. Директор пригласил выпускников на вечер встречи в декабре и, положив на плечо зная, побрёл в школу. Остальные разбрелись по домам. Лишь Коля с его друзьями сидели на лавочке на Тверском бульваре. Ждали открытия метро. Друзья, хоть и переехавшие в другие районы, предпочли заканчивать эту престижную школу, дававшую очень хорошую подготовку. Говорили и не могли наговориться. Вспоминали былое, весёлое, что случилось с ними за десять лет. И вдруг всем стало грустно. Кончилось детство. Началась новая, неизведанная, полная неожиданностей взрослая жизнь.

РАБОТАЙ, СВОЛОЧЬ!

Поскольку Коля никуда не собирался поступать, Тамара Федоровна купила путёвки в Крым. Шиканули — полетели самолётом до Симферополя. Там — туристическая база. Оттуда на денёк свозили в Ялту. Показали городскую набережную, а — главное — дворцово-парковый комплекс Ливадию. В нём в январе 1945 года собрались лидеры антигитлеровской коалиции, решили послевоенные судьбы народов Европы. Указали места, на которых сидели Сталин, Черчиль, Рузвельт. Поведали о трудностях переговоров, мудрости Иосифа Виссарионовича, выторговавшего самые выгодные условия для Советского Союза. Вернулись в Симферополь, переночевав, покатили через Крымские горы в Бахчисарай. А там — знаменитый ханский дворец, фонтан любви, воспетый Пушкиным, древний город Чуфут-Кале, вырубленные в скалах монастыри и церкви. Правда, последние были закрыты ещё в двадцатых годах и пребывали в запустении. Затем Севастополь с его поразительной бухтой, известной не только за пределами страны панорамой обороны города в 1854 году, диорамой штурма Сапун-горы через девяносто лет. Показали редуты на Малаховом кургане, где героически отражали атаки англичан, французов турок наши моряки, пехотинцы, артиллеристы. Слушая экскурсоводов, нельзя было не гордиться своей страной, своим народом. Сами сходили на военное кладбище, расположенное в шаговой доступности от туристической базы. Здесь посетителей ждало уныние от запущенности могил даже павших в годы Великой Отечественной войны. Захоронения участников первой обороны Севастополя были тогда попросту заброшены. В плачевном состоянии пребывал кладбищенский храм. Тамара Федоровна посетовала на это немолодому гиду, сопровождавшему группу. Тот внимательно посмотрел на женщину, понял, что имеет дело с порядочным человеком, который не донесёт «куда следует», вздохнул:

— Мы ничего не получаем от Украины. С нас дерут, где могут. Помочь же — никогда! А ведь Севастополь — город-герой. Ему надо развиваться. На это уходит всё, что остаётся в нашем бюджете. Нет ни средств, ни прочих возможностей, чтобы навести порядок на кладбище. Кстати, можно создать мемориал. Показывать его туристам. Я — оптимист. Думаю, что это когда-нибудь будет. Особенно, если Крым вновь войдёт в состав России.

Завершили поездку в Евпатории — городе-курорте. Вдоволь наплавались в прогретом море, позагорали на золотом песке. На советских турбазах, как в санаториях и домах отдыха женщины и мужчины жили раздельно. Проводив маму на ночлег в «женский корпус», Коля направился в свою комнату, называемую «палатой». У входа в здание курили пять его соседей по месту обитания.

— Постой, пацан! Там сейчас Валерка из Пензы тётку из Саратова «трахает». До одиннадцати обязан управиться. После двадцати трёх ноль-ноль все должны быть в своих постелях. Иначе, если поймают мужика с бабой, выгонят, да ещё сообщат на работу об аморальном поведении. Покури с нами! Если не куришь — хвати «Ошибки Мичурина» (так в народе называли плодово-ягодное вино, производимое из отбросов продукции садоводства).

Коля выпил поднесённые ему полстакана. Стал вслушиваться в разговоры парней и дядек.

— У нас до прошлого года всё было. Теперь, хоть шаром покати! В гастрономе только шестнадцать наименований товаров, включая папиросы «Беломор», сигареты «Прима», спички, шампанское. А ведь Копейск — город шахтёров! Уголёк на одних макаронах с бычками в томате не шибко порубаешь. За всем приходится в Челябинск мотаться. Там ещё что-то ухватить можно. Нет, мужики! Назад капитализм надо возвращать!

К удивлению Николая, все мужики — квалифицированные работяги — согласились. А ведь в школе твердили, что рабочий класс — главный оплот в строительстве коммунизма. Что ведёт он за собой в «светлое будущее» колхозное крестьянство и социалистическую интеллигенцию. Что именно в нём родная коммунистическая партия черпает свои лучшие силы. Промолчал, уж больно разгорячились мужики.

Без трёх минут одиннадцати из здания выскочила пышнотелая особа. Запахнув халат, вприпрыжку устремилась к «женскому корпусу». С тех пор повелось: до одиннадцати кто-то из «взрослых» уединялся в палате с временной подругой. Только Коля никого не привёл. Он видел плотоядные взгляды, бросаемые на его молодую, стройную, мускулистую фигуру дамочками. Но, они казались ему слишком старыми. Уступил последнюю ночь на турбазе тому же Валерке из Пензы. Правда, на сей раз он затащил в койку башкирку из Уфы.

Вернулись в Москву. Надлежало определиться с работой. Вспомнил мемуары великого певца Федора Ивановича Шаляпина. Тому папаша нередко говаривал:

— Работай, сволочь! В дворники иди! У них всегда есть дело.

Увидев объявление у кинотеатра «Октябрь», всего в пяти минутах ходьбы от дома, что требуется помощник дворника направился туда. Вспомнил уничижительное: «Он работает старшим помощником младшего дворника». Всегда считал это хохмой. С удивлением обнаружил, что есть и младшие дворники, и просто дворники, и даже старшие дворники. Правда, ни младших, ни старших помощников дворникам не полагалось. Нанялся помощником. Взяли охотно. Сказали:

— Сейчас лето. Работы мало. Поэтому зарплата шестьдесят рублей. Чем ближе к зиме, тем больше будет жалованье. Зимой все двести целковых будешь зарабатывать.

Единственно, что напрягало — необходимо вставать пораньше. В шесть утра подмести окурки и бумажки набросанные за ночь, полить из шланга асфальт. Потом несколько часов перерыва. В полдень снова подмести, а если особенно жарко — полить. Опять несколько часов перерыва, снова работа метлой. К вечеру опять подмести, полить. Зато хватало время почитать книги, смотаться в кино, созвониться с друзьями. Их номерами Коля заполнил местно на обоях рядом с телефоном, стерев ластиком то, что годами писала покойная Матвеевна. Кстати, он лихо отклеил бумажку, коей опечатали дверь в комнату покойной. Напрягся, перетащил к себе большой шкаф чёрного дерева итальянской работы семнадцатого века. Спросил у Ольги не нужно ли чего?

— Ничего не надо! Наверняка Матвеевна приобретала вещи в магазине, где торговали имуществом, конфискованным у «врагов народа». Хотя, вот эту банкетку с позолоченными ножками и красным сиденьем тащи к телефону! Надоело сидеть на раздолбанном стуле. Бабка говорила, что банкетка из дворца. Точно, при Сталине разживалась вещами расстрелянных.

Между тем, тревожные вести приходили из братской Чехословакии. Средства массовой информации трубили, что там рвутся к власти противники социализма. Они готовы пустить на территорию страны блок НАТО, который таким образом окажется на границе Советского Союза. Ругали руководство коммунистической партии и государства, неспособных противостоять агентам мирового империализма. А куда им было деваться? Не желали чехи и словаки жить в условии тоталитарного режима. Хотели свободно разъезжать по миру, зарабатывать в капиталистических странах, в любое удобное для них время возвращаться на родину. Писатели с поэтами хотели писать, что им интересно, а не что им закажет государство. Режиссёры хотели снимать и ставить на сцене интересные им фильмы и спектакли. Ну, а народ хотел смотреть, читать, слушать то, что интересно ему. Да и развить частную инициативу тоже было бы неплохо. Многие даже не помышляли о капитализме, а желали «социализма с человеческим лицом». Советское руководство вразумляло «чешских товарищей», но они реально утратили контроль над ситуацией в стране. Тогда, в августе 1968 года в Чехословакию вступили советские войска. Руководство страны было заменено «стойкими марксистами-ленинцами», понявшими, что военную мощь СССР не остановить, но можно смягчить тяжесть оккупации. Словаки, считавшие, что «старшие братья» — чехи их эксплуатируют, отнеслись к вторжению спокойно. В чешских городах народ вышел на улицы. Только их плакатики, да национальные флажки оказались ничем перед сталью танков. Кучка советских граждан, названных на Западе «узниками совести», попыталась противостоять интервенции. Они разбрасывали в общественных местах рукописные листовки, приковывали себя к перилам в театрах, вздымая не прикованными руками плакаты с требованием свободы Чехословакии. Их быстро раскидали по психушкам. Хоть статья «Антисоветская пропаганда и агитация» кочевала из одной редакции уголовного кодекса в другую, применить её поначалу не решились. Помнили с какой гордостью сравнительно недавно Хрущев заявлял, что в Советском Союзе не ни одного политического заключённого. Пройдёт год, и её начнут использовать вовсю. Станут сажать даже за политические анекдоты и частушки. Ну а тогда большинство народа, под влиянием средств массовой информации гневно клеймило чешских контрреволюционеров, поддерживала военную помощь, оказанную народам этой страны. Даже подруга Ольги — закоренелая «контра» и собирательница антисоветских анекдотов — еврейка Аня сказала:

— С жиру бесятся, сволочи! Была в Чехословакии по турпутёвке. Наши магазины по сравнению с тамошними отдыхают! Разве, что чёрной икры я в Праге не видела.

Чёрная икра вскоре пропала и у нас. Следом — красная, одновременно с ней осетрина, лосось всех видов и даже крабы, которые москвичи использовали лишь в качестве компонента к салату «оливье».

В квартире появился новый сосед — тоже Николай. Он успел отслужить в армии, окончить техникум и работал где-то в министерстве. До этого в бывшую комнату Матвеевны заглянули работники жилищно-эксплуатационной конторы.

— Здесь у бабки стоял старинный чёрный шкаф, — подозрительно покосились они на пустую стенку. А где табуретка из дворца?

— Вы опись имущества сделали когда опечатывали квартиру? Что вчерашний день спрашиваете? Банкетка всегда в коридоре, у телефона стояла!

После ремонт делали нарочито долго. Работяги по наущению начальства развозили огромное количество грязи по всей квартире.

Наконец, въехал новый жилец. Посматривал на окружающих свысока. К телефону всегда выходил с записной книжкой, чтобы не пачкать обои записями. На работу ходил в костюме, правда не за сорок четыре, а за девяносто шесть рублей, и при галстуке. По квартире разгуливал в рубашке и джинсах, не признавал «треников» и маек. Узнав, что Коля готовится к службе в армии, посоветовал:

— Когда попадёшь в часть, старослужащие спросят: «Как будешь служить? По уставу или по понятиям»? Ни в коем случае не говори: по уставу! Станут бить, издеваться, глумиться. Над «салагами» — солдатами-первогодками, служащими «по понятиям» издеваются меньше, а бьют, если реально заслужил. И ещё. Когда призовут, одевай старьё. Новое «старики» отнимут, что не отнимут — сожгут в части.

За полгода до призыва Колю вызвали в военкомат. Направили на курсы телефонистов. Попробовал отказаться. Спросили:

— В Воздушно-десантные войска захотел или на Крайний Север?

Ни туда, ни сюда не захотелось. Пришлось вечерами овладевать специальностью. Овладел. Направили работать на недавно открытый Центральный телеграф на проспекте Калинина. Чтобы перед призывом набивал руку. Там были рады всем. Дали оклад восемьдесят рублей. Работёнка оказалась несложной. Преимущественно бездельничал. Однако приходилось теперь восемь часов сидеть на службе. Одна отрада — всего в десяти минутах ходьбы от дома.

ЗАТЕРЯННЫЙ В СТЕПЯХ

В день своего рождения получил повестку из военкомата. Надлежало завтра явиться туда с вещами и продуктами питания на три дня. Посидели с мамой и Ольгой. Сосед пребывал в служебной командировке. Мать, привыкшая к режиму, легла в положенное ей время. Ну а Оля затащила Николая в свою комнату. Там, на её старенькой тахте всю ночь прощались на долгие два года. К десяти утра, подхватив рюкзак с продуктами, поехали в военкомат. Во дворе стоял густой запах перегара. Шеренги призывников дружно качались. Бегали среди них офицерики, крутили носами, но пахло от всех. Налетел и на Колю молоденький, не нюхавший пороха лейтенантик.

— Призывник! Почему от вас так спиртным несёт? — явно показывал власть оставленный по блату на службе в Москве офицер.

— Потому, что у меня вчера был день рождения! Имею право! А вот военкомат мог бы дать пару дней на опохмелку! — дерзко ответил парень.

— В армии тот прав, у кого больше прав! А право моё такое — служить будешь, где все два года ни одного штатского не увидишь! Бухло там тоже взять неоткуда! — офицер подошёл к капитану, что-то сказал ему, показывая на Колю.

Тот сделал какую-то отметку в списке призывников. Затем забубнил о военном долге военком. Потом дедуля с орденом «Славы» на пиджаке. После погнали в автобусы. Дальше — Казанский вокзал и дальняя дорога через Россию, Южный Урал, сначала уральские, дальше казахстанские степи. Сопровождающие — сержанты велели сдать деньги, курево и выпивку «на хранение». Присмотрелись к чешским туфлям колиного соседа по загону в плацкарте.

— Фабрика «Цебо», мой размерчик! Снимай! Я тебе сменку выдам! — начал было один из них и осёкся.

Ни с кем не разговаривавший парень выкинул левую руку с двумя вытатуированными перстнями.

— Та на кого, фраер, тянешь? У меня две ходки на зону! Брысь в своё купе! Нас здесь вагон, а вас — вертухаев — всего четверо. Выбросим из поезда!

Сержанты свалили в своё «купе». Тихо пили там всю оставшуюся дорогу. Верно успели отнять у кого-то выпивку и деньги. А пацаны обступили смельчака, спросили:

— Что же ты раньше молчал?

— Да за падло с вами — лохами — было базарить, — ответил тот и отвернулся к стенке.

Вот, и последний пункт поездки — город Семипалатинск, окружённый степью. Служивых быстро раскидали по грузовикам, повезли куда-то очень далеко. Сопровождавшие «старики» разместились на лучших местах и, нарочито шепелявя, запели:

Расколи ка, бабушка, мне орешек грецкий

Зубки твои крепкие блещут белизной.

А мои остались в армии советской,

В земле казахстанской, в шахте пусковой.

Везли долго. Затем выгрузили в военном городке, от коего было сто километров до ближайшего населённого пункта. Пока вели в баню, успели оглядеться. Вокруг расстилалась до горизонта бескрайняя, зелёная степь. В ней предстояло провести ближайшие два года…

На мытьё дали двадцать минут. Затем потушили свет. В предбаннике ждало обмундирование, кальсоны, рубахи с длинным рукавом, кирзовые сапоги с портянками, пилотки. Кучкой лежали опустошённые кошельки и ополовиненные пачки сигарет. Штатское исчезло. Кто-то из пацанов заверещал, дескать, где мои деньги. Тут же получил в печень от старшины-сверхсрочника:

— Пропил, «череп», (презрительное название солдат, ещё не принявших присягу — авт.) по дороге теперь клевету на нашу Советскую Армию наводишь! Вновь услышу такие разговорчики — ты у меня из нарядов не вылезешь!

Месяц учебной команды. Учили текст военной присяги, уставы, разбирали и собирали автомат Калашникова. А там сбор всей части на плацу. Служивые в полевой форме с автоматами. Каждый из новичков зачитал текст, расписался. Развели по ротам. Там распределили по взводам и отделениям.

— Как, сынки, служить будем? По уставу или по понятиям? Вот, ты например? — ткнул Колю в бок служивый с лычками старшего сержанта на погонах.

— По понятиям, — ответил тот, наученный соседом.

— Подшей мне воротничёк! — стянул старший сержант гимнастёрку, небрежно бросил на койку, кинул на неё чистый воротничёк и нитку с иголкой.

Мать с детства учила Колю работать руками. Что-то зашить, пришить, починить не было для него проблемой. Быстро и аккуратно выполнил он работу. Старший сержант остался доволен.

— Будешь моим батраком! — изрёк он. — Делаешь всё, что прикажу. Посылки из дома отдаёшь. Из трёх рублей зарплаты — два мне! А я тебя другим «старикам» в обиду не дам. Считай, за мной, как за каменной стеной оказался!

— Где пара других пацанов? — спросил Николай.

— Их в сортир повели. «Солдатскую присягу» принимать. Им видишь ли по уставу служить захотелось.

Пришли побитые парни. Их переодели в поношенные форму и сапоги. Заставили перешивать погоны на отобранных гимнастёрках — с рядовых на ефрейторские. При этом надавали по рукам за то, что криво пришили.

— Генка, а ты чего с «салаги» ничего не снял? — спросили колиного «хозяина».

— По размеру не подходит, — с сожалением вздохнул тот.

— Отдай нам!

— Нет, стратеги! Мой батрак — значит мой батрак! Вы думаете, меня волнует ваше горе? Абсолютно не волнует!

— Рота! На обед! — заверещал дневальный.

За обедом, по случаю принятия присяги, выдали по паре малюсеньких котлет. Половину котлетки Генка оставил Николаю. Остальные полторы перекинул в свою тарелку. У других новобранцев отняли всё.

— Мясо утром, в обед и вечером, — криво усмехнулся старший сержант. — Так будешь говорить, когда на «гражданку» вернёшься. Реально: пара котлет в день присяги — два раза в год, на первое января, первое мая, девятое мая, седьмое ноября — годовщина Великой октябрьской социалистической революции и четвёртого декабря — день Конституции. Пока «салабон» — всё должен отдавать «старикам». По деньгам также. «Салаги» отдают два рубля из трёх, через полгода службы «шнурки» отдают полтора рубля, через год «лимоны» — рубль. Как станешь «стариком» — тебе платить будут.

— А в увольнительную куда-нибудь возят? — наивно спросил Коля, чем вызвал дружный смех.

— Отсюда до ближайшего населённого пункта сто вёрст! Так, что увольнительная летом — берег Иртыша. В остальное время года — в солдатской чайной. В части. даже солдатских выходных мундиров всего три штуки. Раз в месяц с автолавкой из «Военторга» (система магазинов Министерства обороны, обслуживающая военных — авт.) фотограф приезжает. Кого хочет, снимает. Тогда парадно-выходная форма требуется. А, так — без надобности она. Мы все три года в полевой, в «хабэ» проходили. Ничего, не подохли. А вам всего два года служить.

— Кроме Иртыша, какие-нибудь достопримечательности здесь имеются? — наивно уточнил Коля.

— Имеются, — гаденько хохотнул «хозяин». — ЦПХ — центральное писькохранилище. Общага для девчат, служащих по контракту. Оторвы ещё те! Им после обучения звания ефрейторов дают, чтобы получали больше. Подпускают к себе, минимум — старшин-сверхсрочников. Офицеров им подавай! Правда, пара из них за годы моей службы выскочила замуж за лейтенантов. Их в увольнительные за сто километров раз в месяц вывозят. Ну а так служится нормально. Командир роты нормальный. Недостаток — кроссами задолбал. Сам капитанские погоны выбегал. На всех соревнованиях, даже окружных, выступает. С нами кроссы бегает. Взводные тоже нормальные. С ротным старшиной Андреевичем жить можно.

После обеда вышли покурить на солнышко. Подняли глаза к голубому, безоблачному небу. Тут же получили жгучие пощёчины.

— «Салаги» могут смотреть только в пол или в землю! Поднять глаза имеют право лишь, когда им прикажут или разрешат.

Затем, хоть и «праздник» новички мыли пол. Там ужин — гречка с чаем. Засыпали ужасаясь, что терпеть рабство придётся целых полгода, полностью разочаровавшись в Советской Армии.

Следующим утром был кросс. Впереди командир роты в кедах и спортивном костюме с надписью на спине «СССР». Сзади обнажённые по пояс солдаты в тяжеленных «кирзачах». Капитан порхал вдали. Над колонной солдат вился дружный мат. Замыкали забег «старики». Тоже раздетые, но с ремнями в руках. Вытягивали ими отставших. Когда подошли к концу отмеренных два километра, «старики» рванули вперёд, расталкивая остальных. В отличие от других они не устали. Когда ротный обернулся, стояли в первом ряду.

— Вот, так, бойцы! Учитесь бегу у старослужащих! — слукавил он, наверняка зная уловки «стариков». Запевай!

— Без женщин жить нельзя на свете, нет! — рванул в воздух кто-то из «стариков».

— Отставить! — обернулся ротный.

— На речке, на речке, крутом бережёчке мыла Марусенька белые ножки, — выдали почему-то запрещённую в армии песню.

— Отставить! Бойцы! Меня в офицерской столовой обед будет хоть до ночи ждать, а ваш съедят. Запевай!

— Не плачь, девчонка, пройдут дожди. Солдат вернётся, ты только жди… — завели дозволенное начальством.

— Теперь — правильно! — одобрил ротный и повёл подчинённых на обед.

Пошла служба. Через пару недель двое колиных земляков, неосмотрительно заявивших, что будут служить по уставу, изъявили желание служить «по понятиям». Теперь уже вся троица застилала койки не только после себя, но и за их «господ». Чистила их оружие, ходила за них в наряды, стирала кое-что из их носильного. По воскресеньям ходили в «увольнительную» на берег Иртыша. Загорали. Попытались искупаться, но остановили «старики». Сказали, что даже в самую жару вода не прогревается выше плюс шестнадцати градусов. Запросто можно простудиться, попасть в медсанчасть. А начальство считает это членовредительством. Сразу после выздоровления определяет на гауптвахту. Так, и принимали солнечные ванны, с тоской глядя на тёмно-синюю воду, вспоминая крыловское: «Видит око, да зуб неймёт».

«На губу» Коля попал быстро.

— Эй, молодой! Твоя очередь под окном у замполита писюкать! — сказал «барин».

В армии всегда недолюбливали политработников, считая их бездельниками и просто лишними людьми в вооружённых силах. Подсмеивались, подставляли, издевались, как могли, и коллеги-офицеры, и солдаты с матросами. Вот и в батальоне связи, где служил Николай, взяли моду мочиться под окнами кабинета заместителя командира по политико-воспитательной работе. Запах стоял такой, что политрук не мог открыть окно. Мало того, заколотил все щели. Коле указали окно, под которым надлежало очистить мочевой пузырь. Затаились за углом склада. На сей раз пошло не по плану. Стоило Николаю пустить струю, у окна вырос замполит. Забарабанил одним кулаком по стеклу, показывая другой служивому. Рядом возник лейтенант.

— Вот, это конец! — изумился он размерам солдатского члена. — Перестать и убрать!

Коля продолжал, отдавая честь, то лейтенанту, замполиту. Когда закончил, был препровождён на гауптвахту. Лейтенант сообщил начальнику «губы», что рядовому назначено наказание в виде пятнадцати суток ареста.

— Десяти хватит! — лениво процедил начальник — немолодой старший лейтенант. — Слишком жирно будет целых полмесяца от службы отдыхать. У нас хорошо, прохладно. А через десять суток синоптики обещали плюс сорок. Пусть попотеет вместе с другими!

На деревянные нары кинули прохудившийся, тощенький матрасик. День кормили, как всех: утро — овсянка, в обед — картошка или макароны, вечером — гречка. Однако на следующий день давали всего лишь три куска чёрного хлеба, да слабенький чай. Отдыхать не пришлось. Водили на штрафные работы. То вымыть пол в штабе батальона, то в «Красном уголке», то в солдатской чайной, то в офицерской столовой. Шёл со шваброй на правом плече и ведром с тряпкой в левой руке. Сзади следовал конвоир, направивший в спину автомат. По уставу положено! Вдруг сбежит, прорвётся через все заграждения, посты и вышки в бескрайнюю степь, по которой до ближайшего населённого пункта аж сто километров.