Бесплатный фрагмент - Замирье

«Замирье» — это сборник коротких рассказов разных жанров (фантастика, фэнтези, сказки, магический реализм).

Этот сборник — лоскутное одеяло миров и сюжетов, объединенных общей идеей: уважением к читателю.

Открывая книгу, человек хочет прочесть интересную историю, а вовсе не получить на свою голову ушат больных, уродливых фантазий, расписанных автором с маниакальным упоением потому что «свобода слова», «самовыражение» и «я художник, я так вижу». Но, увы, очень часто при чтении современных книг происходит именно это. О читателе мало кто думает. Мало кто, сочиняя рассказ или повесть, представляет себе человека, который будет это читать, и не какого-ниудь абстрактного человека, а например, своего близкого друга.

Будем честны: рожденные из информационного шума, который нас окружает, уродливые мысли и образы посещают время от времени каждого из нас. Но дать им укорениться в своем разуме — неуважение к себе. А транслировать их в мир через свое творчество — неуважение к другим.

Мне хотелось бы, открывая книгу, знать, что я не наткнусь на неприкрытое смакование автором какой-нибудь мерзости, что даже сюжетные ходы, которые требуют жестокости к персонажам, будут описаны с уважением ко мне, читателю. И я всегда пишу такие книги, которые мне хотелось бы прочитать.

Сборник «Замирье» как раз такой.

Приятного вам чтения!

ПРИМАНКА ДЛЯ ДУШИ

Он лежал неподвижно и созерцал белые стены больницы, окрашенные трафаретом в серый цветочек. Стены упирались в беленый потолок.

«Пробежать бы сейчас по стене, — с тоской подумал худой человек с болезненно запавшими карими глазами, — на всех шести лапах пробежать… и по потолку…»

Он приложил к стене руку, к очертаниям которой уже успел привыкнуть, и не почувствовал ничего, кроме легкой шершавости и холодка. В задумчивости, человек поскреб стену босой ногой. Шершавость и холодок… Он бы заплакал, но это было б чересчур по-человечески.

Беспомощность. Это гибкое, лишенное прочного хитинового каркаса тело лежало распластанным на кровати, лежало на спине! В прежней жизни оказаться в таком положении означало бы, что твои крылья намертво залипли в кисель и тебе предстоит еще долго беспомощно мотать лапами, прежде чем ты умрешь.

В ужасе от того, что ему представилось, человек вздрогнул всем телом, легко согнулся в поясе и сел. Это было так просто и здорово, так легко прогнало кошмар, что он улыбнулся.

— Смотри, он улыбается! — Соседи по палате оторвались от засаленных карт и с интересом уставились на него.

— Пришел в себя, бедолага! — сказал один.

— Эй, приятель, есть хочешь? — спросил второй и, не дожидаясь ответа, загремел чем-то в тумбочке. — Те ребята, которые тебя привезли, оставили кисель, велели отдать его тебе, когда он скиснет, — с этими словами незнакомец протянул ему скверно пахнущую плошку, где над киселем уже здорово поработали налитые сверху живые дрожжи. Сосед поморщился, глядя на это безобразие, и сказал: — Слушай, не ешь эту бурду. Лучше хлебушка с сыром, я тут припас для тебя…

Но, едва учуяв куцым человечьим нюхом божественный запах ферментированного киселя, человек просиял. Он неуклюже сгреб плошку, сунулся в нее носом — и тут же остро загрустил по щетинистому подвижному хоботку, которым так удобно было слизывать всякие подбродившие вкусности.

Он сунул в великолепный кисель короткий человеческий язык — и… чуть не задохнулся от отвращения. Его тошнило, его выворачивало наизнанку, и в миску из пустого желудка лился кислый желудочный сок. Тогда он впервые заплакал, не понимая, почему же из глаз течет вода и испугавшись, все ли в порядке с глазами. А еще он впервые испытал глубокое человеческое чувство — чувство утраты.

Он смотрел на пищу, любимую в прошлой жизни, и безутешно, совсем по-человечьи рыдал.

— Ну, не надо… — сосед похлопал его по спине. — Ты прав, приятель, это гадость. На вот, погрызи пока хлебушка с сыром. Скоро завтрак.

***

Он быстро становился человеком, хоть и не отвык неосознанно и глупо стремиться к прошлой жизни. Порой он ловил маленьких мух руками и пытался что-то жужжать им. За это соседи по палате прозвали его Мухой, потому что так и не добились от него настоящего имени.

Шло время, и Муха научился отмерять его на человечий лад: восходами и закатами. Он учился так, будто мучительно что-то вспоминал, но это было куда легче, чем постигать азы жизни в чужом мире с нуля.

С каждым днем он становился человеком все больше, только сны видел иногда странные, и эти сны остро напоминали ему, кто он от рождения. Но потом появились и другие сны, уходившие в немыслимую для мушиного племени древность — человечье детство.

Когда к нему пришел Посетитель, Муха читал газету. Он поднял глаза и увидел перед собой высокого, улыбчивого синеглазого старика в строгом черном костюме, одного из тех счастливых людей, что красивы даже в старости. Незнакомец пододвинул стул, сел напротив Мухи и сказал:

— Больница стала тебе хорошей школой. Помнишь, ты жил в пузырьке с киселем у меня на столе? Слабо помнишь, я думаю. — Посетитель вынул из кармана пузырек и поставил его на тумбочку.

Муха так и вцепился в него. В дрожащих человечьих пальцах он держал собственный мир, такой маленький теперь. Мир, в который нет возврата. За несколько человечьих дней в нем прошли века: стекло было заляпано следами бесчисленных лап, заклеено шкурками пустых куколок, кисель подъеден почти полностью. Несколько маленьких голодных мух встречали закат своего мира. Они мельтешили, встревоженные дрожью человечьих пальцев, они жили слишком быстро, их движения сливались, и за ними невозможно было уследить. Вскоре у Мухи заболели его новые человеческие глаза, дававшие такую цветастую и четкую картину мира. Они были замечательные, но, в отличие от старых добрых фасеток, они порой моргали и плакали.

Посетитель забрал банку и спрятал ее в карман пиджака.

— Эта больница — все равно, что тот пузырек, — сказал он плачущему Мухе, — настало время выйти в большой мир.

Когда он за руку, точно ребенка, вывел Муху на улицу, тот упал: голова закружилась от открывшегося вверх и в стороны простора.

Через минуту Муха уже стоял на четвереньках и жужжал, пытаясь вызвать к жизни несуществующие крылья.

— Встань, человек! — сказал Посетитель сурово. И Муха встал.

***

Он вспоминал человечью жизнь своего нового тела еще быстрее, чем забывал мушиное бытие. Теперь у него было имя — Иван, был паспорт, квартира. Через неделю после получения всего этого он уже работал — лепил из теста, крема и шоколада пухлые пирожные в местной кондитерской. Сахара и дрожжей здесь было хоть отбавляй, почти как в прошлой жизни, почти как дома. Но здесь все это имело совершенно иной смысл.

Посетитель, так и не назвавший своего имени, время от времени заходил проведать Муху и, довольно улыбаясь, отмечал, что все идет хорошо. Его визиты походили один на другой. Все, кроме последнего, когда он подарил Эвану пузырек с киселем и мушками и удалился без лишних слов. Горлышко пузырька обвивала шелковая лента, к которой крепилась миниатюрная открытка, озаглавленная: «С Днем рождения!». Эван перевернул ее и прочел: «Не забывай, кем ты был».

С тех пор он не забывал. И эта память наполняла все его человеческое существование глубиной, а глаза — мудростью. Трогательному отношению Эвана к мушкам умилялись его человечьи друзья, беззлобно посмеиваясь при этом. Баночки с киселем выстраивались на холодильнике в длинные ряды, где восходили и угасали целые мушиные эпохи.

Тот, кто сам когда-то был мухой, теперь стал их богом. Он мыл и кипятил опустевшие миры, разливал в них горячий кисель и, когда унимался жар, засеивал затвердевшую питательную среду живыми дрожжами и расселял немногих избранных по пузырькам. Остальные же встречали гибель своего мира лицом к лицу: их было слишком много, чтобы спасти всех.

Глядя на то, как сменяются целые поколения крылатых, Эван-Муха чувствовал себя древним.

Когда к нему пришла любовь, то она пришла вместе с чувством утраты. У Эвана не было крыльев, чтобы спеть песнь своей любви, и хоботка, чтобы нежным прикосновением сказать о ней. Но и тут ему пришла на помощь человечья память. Вместо песни, исполненной дрожанием слюдяных крылышек, Эван нашел слова. И поступки…

***

В узком белом зале, вмещавшем только длинный стол и два ряда кресел вдоль, собрались люди, подобные Посетителю. И вот он уже вещает им о научном прорыве, которое сулит миру его открытие. Он сыплет терминами и цветистыми фразами, но все они подобны ряби на поверхности Мирового Океана над неописуемой глубиной, холодной и темной.

Он рассказывает, как изменил человека, привив каждой клеточке его тела несколько генов мушки-дрозофилы. Такое незначительное изменение — и вот закоренелый преступник, жестокий убийца, сохранив все знания, весь опыт, становится порядочным гражданином. Выпадает некий компонент, толкавший его убивать.

Одно, другое… десятое… сотое: Посетитель выкладывает на стол дела самых страшных преступников планеты и кладет сверху стопки самое пухлое дело — дело того, кто теперь зовется Иваном. Люди поражены, люди кричат, люди восторгаются и спорят, но доказательства неоспоримы, а репутация ученого, стоящего перед ними, безупречна. Всемирное внедрение коррекционной программы, основанной на генной терапии, будет подписано самое позднее к концу этого года. Голубоглазый старик знает это. Он улыбается и уходит.

«Мушки, мушки, славные мушки,» — напевает он себе под нос, шагая по белой в зеленую крапинку парковых насаждений улице, зажав под мышкой блестящий кейс. А за его спиной в узком белом зале идут восторженные дебаты о том, как столь малое изменение сумело побороть извечный порок человека — тягу к жестокости и насилию; что сделали несколько генов дрозофилы со всем человеческим естеством, не тронув разум и память. Это настолько чудесно, что кажется невозможным: мир без тюрем, без насилия, прекрасный новый мир!

Сыплют терминами.

Не насторожился никто.

А красивый голубоглазый старик, стоя на берегу, смотрит в даль. Эта даль не там, где начинается другой берег и плещутся шумные дети. И не там, где горизонт. Она там, где парят в необозримом пространстве свободные души, пока еще не обремененные телами. Каждое живое существо, рождающееся на Земле, несет в себе короткую последовательность генов — приманку для души. Она проста, она наследуется безупречно, ведь мутации в ней фатальны. И благодаря ей лиса получает душу лисы, кот — душу кота, а человек — душу человека…

Так было раньше. Теперь все будет иначе.

(15 мая 2005г)

КАРТА ДАЛЕКОЙ ГАЛАКТИКИ

— Ты был у Пророка? Какой он? Что он сказал тебе? — три вопроса сразу, без единой паузы.

— Когда я пришел к ней (а это не он, а она!), она жарила блины. Симпатичная девушка. Говорят, она стара, как мир, но я не заметил ничего подобного. Глаза умные — это да. Но я сомневаюсь, что она — Пророк. Мы ели блины со сметаной и болтали о Звездных Войнах. Я пытался найти в этом скрытый смысл, но не нашел: просто праздная болтовня. Не знаю… думаю, она не Пророк.

— Быть может, ты ничего не понял, Эйджи?

— Быть может…

Он ушел; Орлия долго смотрела ему вслед, долго следила, как мелькает в толпе лохматая белая голова. Потом зарядил дождь, и серое небо ворчливо погрохатывало вдали.

***

— Больше всего на свете я хотел бы полететь к звездам, и спасать кого-нибудь, и делать большие дела… — Артен заливался пьяными слезами и топил свое горе в крепком пиве. Орлия сидела напротив, и сквозь завесу сигаретного дыма на нее смотрели его мокрые, красные, безумные глаза. — Но для этого мне нужна галактическая карта и быстрый космический корабль. Боже… почему я родился в то время, когда люди еще не умеют строить таких кораблей?!

— Артен, брось свое пиво! — Орлия неласково встряхнула его за плечо. — Почему она не дала тебе карты? Ты хотя бы задумывался, почему?!

Но он уже не отвечал. Он всхлипывал и вновь, пригубив пива, начинал говорить сам с собой.

***

— Ты что-нибудь слышал о Пророке, Алисан?

— Да. — Отвечает он как всегда весело, с лукавым прищуром, и лишь друзьям ведома глубина, скрывающаяся за этой веселостью. — Но я не строю иллюзий, и, скорее всего, даже не пойду к ней. Пусть моя мечта останется со мной, не разбитая, а целая, прекрасная, недостижимая. Согласись, это свет в жизни, какой-никакой…

— Нет, не соглашусь, Алисан, — покачала головой Орлия. — Не могу согласиться. Это вечная мука — жить так, как ты собираешься жить.

***

Она долго размышляла над собственными словами, пока сидела на крыше, под звездами, такими далекими, такими прекрасными. Она была сильна и отважна, Орлия. И не верила, что рождена для тихих земных дел и навеки заперта на одной крохотной планетке в космическом океане.

Идти к Пророку? Готова ли она? Или стоит узнать больше, набраться опыта, а потом идти? Нет — потом огонь угаснет, и быт возьмет свое. Сейчас или никогда.

***

В стене, что осталась от разрушенного временем здания, есть дверь. Она висит на одной петле и скрипит на ветру. Открыв ее, ты просто увидишь продолжение пустыря: грязные стены и мертвую землю. Кому придет в голову проходить через эту дверь? Но только там можно найти Пророка, что, согласно городской легенде, раздает мечтателям галактические карты. И Орлия перешагнула порог…

Маленькая светлая кухня. На столе стоит алюминевая кастрюлька, из которой поднялось (едва над краями) ароматное и нежное дрожжевое тесто. Для блинов.

Откуда-то появляется девушка. Пророк…

Что говорить ей, о чем просить? Нужные слова не слетают с губ…

— А, Орлия! — улыбается Пророк. — Будь добра, помоги мне с блинами.

И все. Снова на кухне никого нет. Лишь звезды, звезды во всей своей красоте сияют, прожигая мысли насквозь…

Орлия берет половник и один за другим жарит пухлые блины не сковороде. Так кончается тесто. И возвращается Пророк с термосом чая в руках.

Они молчат обе и сидят неподвижно. В холодной кухне вьется пар над крышкой от термоса, полной горячего чая, и стопкой блинов…

— Я больше не могу… — Орлия измученно закрывает глаза и роняет голову на ладони. — Я везде, везде вижу звезды! Ведь даже эти блины… с двух сторон они испещрены поджаристыми узорами, все эти спирали и завитки, полные пузырьков… даже в них мне видятся звездные скопления. Словно стопка галактических карт лежит предо мной… Я с ума схожу, Пророк?

— Вовсе нет, — улыбается девушка напротив. — Это и есть стопка карт. Выбирай любую и начинай свое путешествие.

***

На обратном пути за дверью не оказалось города. И, стоило ступить за порог, не стало и самой двери, не стало пути назад. Как ни странно, нахлынуло чувство потери, словно что-то оборвалось в душе, поранилось и начало ныть и сочиться кровью. Но боль смешалась со счастьем, как часто бывает у людей, когда Орлия, облаченная в коричневый, длинный, плещущий по ветру плащ, поднялась на борт своего корабля.

И бортовой компьютер развернул во всей красе трехмерную карту галактики, ту самую, чей оттиск на блинчике Орлия выудила из стопки, только живую. И звезды мерцали в голографическом изображении, и все пути мира были открыты.

Орлии предстоит познать этот мир, принять участие в его судьбе, встретить друзей и врагов на пути… И цена за это уже уплачена: никогда, ни за что ей уже не найти своего родного мира, своей родной звезды, своей неприметной планетки на этой удивительной карте. Велика ли потеря? Неизвестно. Загадка. Возможно, главная из загадок, ожидающих впереди.

(30 октября 2005г)

БЕЗДНА, ПОЛНАЯ ЗВЕЗД

Жили-были два мага. Старинные друзья.

Однажды наступил такой день, который бывает раз в триста лет, самый странный и самый удивительный праздник у магов. И эти двое решили подарить друг другу что-нибудь замечательное. Один сказал: «Я подарю своему другу пламя восхода», развернулся на каблуках и направился на восток. Другой сказал: «Я подарю своему другу пламя заката» и неслышно побрел в своих мягких мокасинах на запад.

И вот, до начала праздника оставались уже считанные минуты, когда маги встретились и пожали друг другу руки. Но вид у обоих был очень печальный. «Друг, я хотел подарить тебе пламя восхода» — сказал один. «А я хотел подарить тебе пламя заката» — сказал другой. И на раскрытых ладонях оказались два куска угля…

И восход, и закат сгорели. А над миром — словно беззубая пасть, словно смертельная рана — раскинулась бездна, полная звезд.

(17 января 2003г)

ОСТРОВ ВЫБОРА

— Когда ты вырастешь, тебе придется выбрать Берег. На восточном берегу ты будешь в числе первых встречать солнце и научишься выживать в Золотых Песках. Западный берег — холодный. У людей, населяющих его, существует сотня слов для обозначения оттенков снега, его мягкости и хруста…

— А какой берег лучше?

— Никакой. Они просто разные.

— А могу я побывать и там, и там?

— Нет. Выбрать можно лишь однажды.

Сэдэр часто вспоминал этот разговор. Тьютору — бездушной говорящей машине — и невдомек было, что его слова так задели мальчишку за живое. Он лишь отвечал на вопросы. Так же, как отвечал всем: в соответствии с программой.

Итак, эти слова посеяли в душе маленького человека сомнение, а в разуме — Мысль. И Мысль эта росла и развивалась вместе с Сэдэром.

«Хочу побывать и там, и там!» — вот какова была первая ступень.

Мечтательный малыш, для которого нет ничего невозможного.

Но годы шли, Сэдэр учился, расспрашивал островных Тьюторов и делал выводы. В конце концов, скрепя сердце ему пришлось признать: переход после выбора невозможен. Это фундаментальный закон мира Трех, в котором есть два Берега, и в проливе между ними — Остров.

Двадцать три года жизни на Острове дается человеку — на развитие, на размышления, на выбор… И когда выбор сделан, о противоположном Береге останется только складывать легенды. Да и сам Остров превратится лишь в детское воспоминание: на него больше не возвращаются.

Тогда Мысль Сэдэра вышла на новый виток.

«Я не выберу ничего! — решил озлобленный, упрямый подросток. — Я останусь на Острове навсегда!»

Такое решение наполнило душу Сэдэра сладким торжеством, а жизнь — идеей и смыслом.

Он посвятил свои дни исследованиям Острова, не побоявшись покинуть обжитые места и заглянуть в самые дикие его уголки. Воодушевленный, Сэдэр штурмовал неизвестное с упорством прибрежной волны, точащей камень, каждый раз возвращаясь и вырывая у природы ответы на все свои «почему?».

Через несколько лет он уже знал Остров вдоль и поперек. Ему были знакомы голоса птиц, повадки зверей, тайники, причуды островных ветров… Был момент, когда Сэдэр почувствовал себя единым со своим маленьким миром. И был счастлив, словно скалолаз, покоривший заветную вершину.

Но потом радость его угасла, увяла, точно осенний лист. Сэдэр привык идти вперед, жаждал новизны, мечты, простора — и Остров, исследованный и покоренный, вскоре стал ему тесен. Взгляд юноши, чей возраст близился к восемнадцати, все чаще стал устремляться к горизонту.

«Я должен выбрать,» — обреченно, с горечью подумал Сэдэр тогда, и это была третья ступень.

В истории Острова выбора то и дело возникали упрямцы, подобные Сэдэру, искавшие чего-то большего, медлившие с выбором… но самое позднее к двадцати трем годам жизнь ломала их всех, методично, неспешно, в порядке вещей. Так произошло и на этот раз: еще один молодой разум усмирен и поставлен перед выбором. Программа работает исправно.

Разочарованный, опустошенный, Сэдэр оставил свои детские мечты и всерьез задумался о будущем. Он читал о Берегах, расспрашивал Тьюторов, взвешивал, думал, оценивал…

Тому, кто затеял такой порядок в мире Трех, любо-дорого было бы взглянуть на правильного новоиспеченного взрослого, терпеливо складывающего сведения о Берегах на разные чаши весов. Дело оставалось за малым — дождаться, какая же чаша перевесит.

Минули годы, а Сэдэр все еще не мог решить своей судьбы. Ничего, Остров знавал и таких. Половина из подобных «тугодумов» в последний момент решала наугад, а другая половина — становилась предметом раздора: эти упрямцы отправлялись на Берег своей жизни связанными по рукам и ногам как пленники.

Сэдэру исполнилось двадцать три.

Тишь островитянского вечера нарушил мерный плеск вёсел: каждый Берег отправил лодку за новичком.

Посланники востока прибыли в просторной лодке из легкого, серебристого металла. Их лица суровы. Их кривые сабли покоятся в богатых, усыпанных самоцветами ножнах. Их одежды — золотистого цвета, как песок, — украшены еще богаче.

Посланники запада прибыли в лодке из алого дерева, по бокам которой висят щиты, призванные защитить гребцов от стрел. Их лица суровы. Их тяжелые топоры тускло сияют в лунном свете. Их одежды топорщатся мехом белоснежных волков.

«Выбирай,» — пророкотал вопрос. Впервые Сэдэр слышал голос самого Острова.

Он поднял к небу обреченный взгляд, ибо никогда еще в своей жизни не был более несчастен. Взглянув на тех, кто пришел за ним, парень понял, что ему не нужен ни один берег.

Остров же стал тесен ему еще пять лет назад. И все это означает одно: ему, Сэдэру, нет места в этом мире. Осознав это, он проклял день, когда появился на свет.

«Он ничего не выбрал,» — сказал Остров посланникам Берегов.

Взревев, точно дикие звери, те бросились рубить друг друга.

Ошеломленный, Сэдэр смотрел на них, не моргая. Он не хотел этого боя. И теперь, когда бой все же случился, ему была отвратительна сама мысль о чьей-либо победе… и собственном плене длиною в жизнь.

Смахнув злые слезы, он бросился в волны, и они, холодные, соленые, сомкнулись над ним.

«Даже если мне не оставили выбора, он все равно есть…» — подумал Сэдэр перед тем, как сознание его угасло. На берегу же никто не заметил его исчезновения; там до сих пор шла кровавая битва. Но сегодня лодка победителей отправится к своему берегу ни с чем.

Чего ожидал Сэдэр от смерти? Покоя, тишины, сна… Но этого не случилось с ним.

Чьи-то холодные губы коснулись его губ, и он проснулся.

— Кто ты? — спросил он у девушки с синей кожей, смотревшей ему в глаза.

Она мелодично пропела что-то в ответ, но Сэдэр ничего не понял.

Над головой его нависало хмурое небо, горизонт тонул в сером тумане. И вокруг, насколько хватало глаз, плескала неспокойная морская вода. Никакого Острова, никаких Берегов… Здесь дышалось иначе, здесь все было чужим настолько, что Сэдэр не удивился бы, узнав, что видит пред собою иной мир, не имеющий ничего общего с миром Трех.

Сейчас Сэдэра пробирал холод, и на воде его, не умеющего плавать, держала лишь эта странная девушка.

«Не человек, — вдруг ясно понял Сэдэр, — она не человек…»

Девушка улыбнулась, неестественно широко, чуть ли не до ушей, обнажив два ряда острых зубов. От этой хищной улыбки Сэдэра бросило в жар. Он забыл обо всем на свете, и хотел лишь одного — вырваться из цепких лап этого существа… Но куда деваться здесь? Вокруг лишь чужой холодный океан.

Синекожая бестия, похоже, прекрасно осознавала безвыходное положение своей жертвы. И намеревалась поиграть с Сэдэром, прежде чем съесть его, обессилевшего и безумного от ужаса…

Парень уже простился с жизнью, когда в сером тумане, скрывавшем дальние волны, появилась тень. Миг спустя он уже беспомощно барахтался в воде: неведомая «спасительница» куда-то исчезла.

Сэдэр, повидавший сегодня мало хорошего, радоваться не спешил: то, что спугнуло водную хищницу, могло оказаться еще опаснее, чем она… Но нет: прорезав носом серые пряди тумана, взору Сэдэра предстал корабль.

Он был прекрасен. Убогие лодки бережан казались лишь подобием этого сияющего гиганта. Один вид этого корабля наполнял надеждой отчаявшееся сердце, как наполняет паруса ветер.

На борту корабля люди кричали что-то, указывая на крохотную фигурку в волнах. Язык был чужой, и Сэдэр вновь не понял ни слова. Иные люди иного мира вскоре подняли его на борт. Кто-то накинул свой камзол ему на плечи, кто-то нацедил кружку чего-то забористого, согревающего.

«Куда я попал?» — в недоумении прошептал Сэдэр, тщетно вслушиваясь в чужую речь. Похоже, добыть ответ на этот вопрос будет сложно. Но это уже ничего не значит…

Двадцать лет спустя Сэдэр-мореход вернется сюда. Капитаном на собственном корабле. В поисках мифического Треугольника, как Мир Трех именуют местные. Ибо всё рано или поздно возвращается к тому, с чего началось, иначе всех точек над ё не расставить, иначе истории не досказать. Иначе кошмары не перестанут приходить каждую ночь…

А до этого он будет учить чужой язык, вживаться в чужой мир, изучать чужое ремесло… И каждый раз, выходя в море, будет с опаской поглядывать за борт, не блеснет ли синяя чешуя той, что упустила свою добычу однажды.

У сирен долгая память. И им не жаль потратить жизнь на то, чтобы обрести утраченное.

Ей и Сэдэру еще придется встретиться. Здесь же. Недалеко от места, где Сэдэр сделал свой выбор… как и сама сирена, столь же чуждая этому миру, сколь чужды ему беглецы с Острова. Но ее истории вам никто не расскажет.

(13 апреля, 2007г)

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ОСТРОВ ВЫБОРА

Какое маленькое и яркое солнце у этого мира! Как больно слепит оно глаза и как приятно нагревает чешую!

Сирена сладко потянулась, подставив солнцу другой бок, и вновь обратила внимание на свою затихшую жертву. Это был мальчик лет пятнадцати, сын капитана того корабля, что затонул неподалеку пять с половиной часов назад. Бледное, обескровленное лицо несчастного навсегда исказили боль и ужас; широко распахнутые глаза бессмысленно смотрели в пустое небо. Жизнь покинула истерзанное тело, словно темницу, и теперь оно, холодное и безвольное, тихонько покачивалось на волнах, увенчанных гребешками кровавой пены.

Игрушка. Глупый, бесполезный человечек…

Почувствовав прилив скуки, сирена отпустила его и, плеснув хвостом по воде, устремилась в темно-синюю, пронизанную лучами света глубину.

Люди… горячая кровь, мягкие тела… Как они все похожи! Но ни один, ни один не сравнится с тем чужаком, что был встречен ею в день, когда она бежала от своего выбора. Встречен — и потерян.

Любовь бывает и такой — ледяной, хищной, жадной. Если так — то можно сказать, что сирена любила Сэдэра.

Она ждала его, много-много лет; редкая жена так ждет своего благоверного. И в каждом неловко барахтающемся в воде человеке сирена видела его. И каждый раз, блестя синей чешуей, изо всех сил бросалась к нему… лишь затем, чтобы вновь осознать: не тот.

***

— Что с вами, капитан? — обеспокоенно произнес Тейк, корабельный врач, тронув Сэдэра за плечо. — Вам плохо?

— Все в порядке, Тейк, — вздохнул Сэдэр и обернулся к нему. — Как там твои пациенты? Полегчало им?

Слушая неторопливые, обстоятельные разъяснения молодого врача, Сэдэр привычно кивал. Мысли его потихоньку вновь приобретали спокойный и размеренный ход.

Когда-нибудь — обязательно настанет такой день! — прошлое оставит его: больше не будет сниться по ночам проклятый Остров, да и холодный блеск чешуи перестанет мерещиться в каждом блике за бортом.

— Вы позволите мне задержаться немного на этом Острове, капитан? — несмело попросил Тейк. Ни для кого не было секретом, что молодого натуралиста неизведанные земли манили куда больше, чем деньги, которые приносила ему должность корабельного врача.

— Позволю, — кивнул Сэдэр. — Если, конечно, не случится ничего непредвиденного. Ты сможешь свободно изучать Остров, пока отдыхает команда.

— Один? — Тейк несколько опешил. — Без сопровождения?

— Я пойду с тобой, — ровным тоном произнес Сэдэр. — Лучшего проводника тебе не найти: я вырос на Острове выбора.

Тейк, тут же загоревшийся любопытством, пытался выспросить у своего хмурого капитана еще что-нибудь, но не преуспел в этом деле: Сэдэр вновь замкнулся в себе, превратившись в непробиваемого молчуна. Отправив словоохотливого натуралиста проведать захворавших матросов, он заставил себя вновь посмотреть на море. Ничего. Никаких миражей и тревожных воспоминаний. Вот и замечательно. Только далекий путь и непочатый край работы впереди.

***

Воины Золотых Песков. Воины Снежных Равнин. Теперь они стояли плечом к плечу. Впервые за многие годы Остров вновь говорил с ними; а ведь они и надеяться не смели, что однажды он сумеет даровать Берегам прощение, за то, что случилось с последним избранником.

Остров вещал: «То, что сделано, тяжело исправить. Но возможность остается всегда. Годы и годы я звал к себе свое беглое дитя, и теперь — свершилось: избранник возвращается. В ваших силах исправить то, что было сделано. В ваших силах вернуть прежний ход вещей. Идите. И заставьте его выбрать».

Склонив головы в знак послушания, Золотые и Снежные люди зашагали к своим лодкам. В ту ночь от Острова выбора их отплыли сотни…

Сэдэру снился кошмар. И были в этом кошмаре холодные губы и цепкие руки сирены; и чей-то монотонный, бездушный голос, похожий на голос Тьютора, звал его словами языка, который ему всегда хотелось забыть…

Хлипкую ткань сновидений разорвал бешеный звон корабельного колокола.

Выбежав на палубу, Сэдэр с ужасом осознал, что явь еще хуже сна. Посланцы Острова пришли за ним. Тысячи огней на сотнях лодок. Вокруг, всюду, насколько хватает глаз…

«Тебе придется выбрать,» — глухой голос Острова поднялся из глубин сознания Сэдэра, точно легендарный Кракен — из морской пучины.

«Нет!» — в ужасе подумал Сэдэр. Вслух же произнес, сурово и холодно:

— К бою!

***

Ночью море погружается в непроглядный мрак — лишь огоньки уродливых рыб-удильщиков мерцают из холодных глубин. На поверхности же пляшут тусклые лунные блики. Лучи слабого ночного светила этого мира не способны пробиться сквозь толщу воды.

В такой глухой ночи переполох, который произошел наверху, быстро привлек внимание сирены. Пляска желтых огней, плеск отчаянно трепыхающихся в воде человечьих тел и — запах свежей крови… о да! К такому празднику просто нельзя не присоединиться!

***

Соленая морская вода умеряет боль, ибо солона так же, как и кровь…

Сэдэр был ранен. Кажется, — серьезно. Или Остров всему виной… но сознание его гасло. Он боролся, долго, упорно, но вскоре силы оставили его и равнодушные волны сомкнулись над его головой.

— Встань! — был приказ.

Открыв глаза, Сэдэр понял, что лежит на песке. И что раны его затянуты свежей кожей — розовые лоскуты на золотистой бронзе. Он поднял голову и увидел деревья — те самые, с которых он еще ребенком рвал сладкие плоды; горы — те самые, что он покорял, будучи юношей; храм Тьюторов, где он искал ответы на свои вопросы…

Остров выбора.

Здесь все начиналось. Здесь все закончится. И никаких кошмаров не будет больше…

Сэдэр встал; все тело отозвалось болью.

— Выбор должен быть сделан, — продолжал Остров.

— Я уже выбрал, много лет назад! — ответил ему Сэдэр; слова полузабытого языка вновь легко срывались с его губ. — Оставь меня в покое!

— Ты не выбрал тогда, — хладнокровно возразил Остров. — Ты ушел от выбора. Как и та, что вытащила тебя на поверхность. Она вновь здесь.

Сэдэр обернулся: покачиваясь на волнах, сирена — та самая, что много лет мерещилась ему в каждом отблеске волн за бортом, — пристально смотрела на него. Она держалась неподалеку от берега, обхватив тонкими, цепкими пальцами выступающий из воды камень, непрерывно тревожа хвостовым плавником воду. И улыбаясь так, как убалась бы акула, будь она разумна.

— Она искала тебя все эти годы, — сказал Остров. — И, стоит тебе ступить в воду, что она стережет, ее зубы сомкнутся на твоей шее. Хочешь ли ты смерти теперь? Теперь, когда ты не глупый юнец, но муж? Причем, не покоя и забвения, а смерти долгой, мучительной и бесславной? Или ты все же сделаешь выбор?

Два отряда бережан предстали перед Сэдэром. Молчаливые, суровые, они ждали.

Избранник посмотрел на них… и расхохотался.

Прежде, чем Остров нашелся с ответом, капитан Сэдэр с разбегу нырнул в темно-синие волны — сирена стрелой метнулась к нему…

«Ты не учел одного, — мстительно и торжественно подумал Сэдэр, зная, что Остров прочтет его мысли. — …что теперь я умею плавать и всегда держу при себе нож…»

***

В сердце редкой девушки, пусть даже в момент, когда любимый возвращается к ней с войны, найдешь столько радости и счастья. Сирена ждала Сэдэра столь долго, столь безнадежно, что теперь, когда вновь коснулась его — о, это чужое, теплое и податливое тело! — не знала, как поступить, как быть со страстью, горящей в ее холодном сердце.

Растерзать этого человека, как всех других, что попадали в ее объятия? Испить его крови, его страха, его страданий? Да!!! Но… но что потом… В какой-то миг в сознании сирены мелькнул образ мира без Него… мира чужого, мира пустого; мира, в котором некого даже ждать…

Но что тогда? Отпустить его? И вновь сходить по нему с ума целую вечность?!

У нее был выбор, но оба варианта оказались ужасны, невыносимо ужасны. И душа сирены, бессловесная, дикая, заметалась в жестокой агонии, словно живая рыбка, брошенная поваром на раскаленную сковороду.

***

Она была сильна и проворна, а уж обходиться без воздуха могла не в пример дольше Сэдэра. Бой выдался страшный. Один точный удар ножа способен вывести из строя или даже убить человека, но сирену, закованную в прочный чешуйчатый панцирь и, в конце концов, просто устроенную иначе, — он лишь разозлит и заставит биться еще яростнее.

Извиваясь, подобно змее, она пускала в ход когти и зубы: в последний раз, когда сирена нацелилась Сэдэру в горло, он закрылся ладонью — и… ясно услышал хруст собственных пальцев, на которых сомкнулись ее челюсти. Ослепленный болью, Сэдэр сделал невозможное: высвободил из цепких синих пальцев руку с ножом и пырнул сирену лезвием туда, где у человека находится сердце. Кровь, иссиня-черная, словно чернила каракатицы, брызнула Сэдэру в лицо.

Похоже, рана оказалась серьезной. Но сил у сирены оставалось еще достаточно. Достаточно для того, чтобы утащить свою жертву на глубину. Она уже почти не боролась, не пыталась избегать новых ударов — лишь с безумным упрямством тащила Сэдэра вниз, и за ним до самой поверхности тянулся шлейф серебристых пузырьков. Уходил воздух… а с ним и надежда на спасение.

Сирена почувствовала, как человек обмяк в ее руках. Последний пузырек воздуха сорвался с его губ и умчался наверх; глаза закатились; разжалась рука, державшая нож, — и тот, сверкая стальным лезвием, пошел на дно.

Неужели это безумие закончилось? Безумие…

***

Морская вода смягчает боль в израненном теле, но боль души не унять ничем.

Сирена посмотрела на беспомощного человека, ласково коснулась плывущих в воде пушистых волос, гладко выбритой щеки; бросила взгляд на его изуродованную левую руку, на которой остался только большой палец…

Странное чувство переполняло в тот момент ее душу — то было щемящее, горестное счастье.

Сирена обняла человека, крепко и нежно, как самое родное существо во Вселенной. Их кровь смешалась в тот момент: черная, текущая из ран синены, и красная — из ран Сэдэра.

И тогда, бессловесная, не умеющая взвешивать и рассуждать, сирена сделала свой выбор… Собрав остатки сил, она прижала к себе безвольное тело любимого и помчалась наверх, к воздуху и свету, что так милы роду человеческому.

***

Холодный поцелуй…

Сэдэр встрепенулся, почувствовав его. Вихрь воспоминаний пронесся в воспаленном мозгу… Но, открыв глаза, он понял, что обманулся: холод, коснувшийся его губ, принадлежал краешку железной кружки, в которой Сэдэру поднесли воду.

— Капитан! Как я рад, что вы очнулись, капитан! — воскликнул Тейк. Это он держал кружку.

— Где я? — спроси Сэдэр, когда нестерпимая жажда отступила.

— На своем корабле, капитан, — радостно произнес Тейк. — Мы уже думали, что пропали, но те разбойники вдруг перешли в отступление… вот так! А вас мы нашли утром… И… — он замялся. — И чудовище! Матросы говорят, это сирена! Не знаю, как вы сумели сладить с этой бестией, капитан… Она, даже полумертвая, за вас цеплялась; боцман ее добил…

Что-то оборвалось в душе Сэдэра при этих словах. Морщась и рыча от боли, он сел на кровати, а потом заставил себя встать. Его адски мутило; свежие повязки на теле окрасились кровью.

— Вам нельзя вставать, капитан! — запаниковал Тейк, но, встретившись взглядом с Сэдэром, испуганно замолчал.

— Где она? — прохрипел Сэдэр. — Я хочу ее видеть.

— В моей каюте, капитан…

— Веди.

***

Тейк был неутомимый исследователь. Из тех, кто всегда жаждет знать, как устроено живое, что у него внутри. И мертвая сирена, лежавшая на его столе, была тоже приготовлена к препарированию. К счастью, скальпель Тейка не успел коснуться ее.

Изящное, нечеловеческое тело ее было изранено, но все же не потеряло своей красоты. И лицо, которое осталось в памяти Сэдэра искаженным хищным оскалом, теперь хранило след спокойствия и тихой улыбки. Она была так похожа на человеческую девушку в своей смерти, что при одном взгляде на нее становилось больно…

— Я думал, эти существа — легенда! — не удержался от восхищенной реплики Тейк. Он радовался, как дитя. — Я совершу переворот в науке, капитан!

— Тейк… — упавшим голосом произнес Сэдэр.

— Да?

— Верни ее в море.

— Но…

— Это приказ.

***

Опираясь на плечи двух крепких моряков, Сэдэр провожал взглядом сирену. В последний путь.

— Спасибо тебе, — прошептал он на языке Острова, и никто из стоящих рядом не понял ни слова. — Спасибо тебе за твой выбор.

Синяя чешуя блеснула, словно на прощание, — и море поглотило тело сирены, казавшейся теперь нежной и хрупкой…

Сэдэр велел отвести себя в каюту: нужно было набираться сил и жить дальше. Заканчивать начатое. Расти над собой. Он был готов. Он выбрал.

Тейк долго еще стоял на палубе, растерянно глядя в морские волны. Провожал взглядом пропавшее навеки великое научное открытие. Пытался понять странный поступок капитана.

Остров Выбора — побежденный и безголосый теперь, когда последняя связь того мира с этим оборвалась — маячил на горизонте…

(21 апреля 2007г)

ЧЕРНЫЙ АНГЕЛ

В одном из Небесных Городов появился на свет необычный ангел — с черными волосами, черными перьями и кожей, черной, как смоль. Глаза же у него были ясные, серые.

В отличие от других, этот малыш не плакал, а с любопытством смотрел по сторонам, переводя взгляд с одного удивленного лица на другое: много взрослых ангелов приходило посмотреть на него. И черный малыш радостно улыбался каждому, кто с удивлением или страхом склонялся над его кроваткой: сам того не зная, новорожденный ангелок здорово напугал весь родной город.

Не то чтобы он был некрасив — вовсе нет: у него были пухлые щечки, забавные тугие кудряшки и славные крохотные крылышки. Все дело в черном цвете, который многие считают предвестником грядущих несчастий.

Бедная мама дала сынишке имя Люций — что означает «светлый», — будто бы это могло заставить его побелеть хоть чуть-чуть. Конечно же, этого не произошло.

Когда Люцию исполнилась неделя, весь его родной провинциальный городок, стоящий на одном из окраинных облаков, потрясло небывалое событие: взглянуть на необычного ребенка прилетел один из высокопоставленных архангелов.

Он долго хмурил свои густые белые брови и ни разу не улыбнулся Люцию в ответ. И мама с папой ждали с благоговейным трепетом, что же решит высокий гость, — а архангелы действительно высоки и над простыми ангелами возвышаются, как горы.

Но даже такую «гору» тронула жизнерадостная улыбка Люция: архангел смущенно повел гигантскими крылами, сложенными за спиной, и сказал: «Это не демон — вот и все, что я пока могу сказать. Пусть дитя подрастет и проявит себя. Я откладываю свое решение на неопределенный срок». С этими словами архангел покинул город и возвратился на Седьмое Небо.

Люций рос быстро и был ничем не хуже других маленьких ангелов, разве что бывал порой излишне задиристым (случись потасовка, перья — белые и черные — так и летели в разные стороны) и всегда — излишне любопытным.

— А кто это там, на земле? — бойко спрашивал он, указывая пальцем за край облака.

— Это люди, — объясняла мама.

— Они похожи на нас. Только без крыльев, — удивлялся Люций. — А можно мне поиграть с ними?

— Нет, сын, — запрещал папа строго. — Ни в коем случае.

И до поры, до времени отцовский запрет оставался в силе.

Шли годы. Люций подрос настолько, что пришла пора ему идти в школу. И тут его поджидало первое жизненное испытание.

Дело в том, что в его родном городке школы не было и, чтобы постигать ангельские науки, пришлось отправиться на другое облако, на целое небо выше и на целых два дня полета дальше. Конечно, каникулы Люций мог проводить у себя дома, но это ведь всего три маленьких месяца в большом-пребольшом году… Как ни старались родители подбодрить загрустившего сына, тот понимал, что отныне его жизнь уже не будет такой, как прежде.

И он не ошибся.

Большой город (на самом деле, не такой уж большой, но Люцию он показался просто огромным) встретил черного ангела враждебно. В школе необычного ученика терпеть не могли одноклассники и суеверно сторонились учителя. Даже те, кто раньше дружил с Люцием, изменились и тоже стали нападать на него. Конечно, можно было понять их: ведь иначе они сами стали бы такими же изгоями, а столь суровое испытание не каждый малыш выдержит. Они были просто слабы характером, а вовсе не злы: иногда они даже втихаря жалели Люция, но он все равно чувствовал себя преданным.

Когда его ровесники затевали веселые игры, Люций сидел в стороне, свесив ноги с края облака, и грустил один. Все чаще маленький черный ангел стал обращать свой взгляд вниз, на землю, где его зоркие глаза без труда различали маленьких хлопотливых людей.

Одно время Люцию казалось, что их дети всегда веселы и не знают печали. Но однажды он увидел на земле грустную бескрылую девочку, которая все время сидела в стороне от своих веселых ровесников, так же, как и сам Люций.

В тот день он решился нарушить запрет отца, ибо одиночество было невыносимо.

— Привет… — поздоровался он с девочкой, старательно складывая за спиной крылья, чтобы не испугать ее ненароком.

Но потом Люций понял, что зря старался: девочка подняла на него глаза, большие, синие, но подернутые болезненной туманной дымкой… она была слепа.

— Привет! — радостно ответила ему девочка. — А как тебя зовут?

— Люций.

— А я — Лила.

***

С тех пор они часто играли вместе. Люцию безбожно везло: он сумел сохранить эту дружбу в тайне и от людей, и от своих собратьев-ангелов: никто ни разу не спохватился и не кинулся искать крылатого черного мальчишку, пропадающего то и дело неизвестно куда. Уроков прилежный Люций не пропускал, а в свободное время на небесах никому до него не было особого дела, так что он мог спокойно спускаться на землю к Лиле.

Слепая девочка была безумно счастлива, что у нее появился друг, но она и представить не могла, что он — черный ангел.

Когда наступали каникулы, а с ними неизбежная разлука (слишком далеко отсюда дрейфовало родное облако Люция) тосковали и он, и Лила. Три долгих месяца! Это же надо! И кто только придумал эти каникулы?

Дети росли и не замечали, как идет время. Не заметили они и того, как их прекрасная дружба переросла в любовь.

***

Прошло несколько лет. Люций вытянулся, окреп, превратившись из нескладного мальчика в симпатичного ангела-юношу. Длинные курчавые волосы его блестели, как шелк, а перья крыл отливали синевой на солнце. Он был чёрен, еще чернее, чем в день своего рождения, но взгляд его излучал чистейший свет и доброту.

Лила подросла тоже. Хрупкая, тонкая, как тростиночка, она была чиста и прекрасна. Ветер играл ее золотыми локонами; чудесным румянцем горели ее щеки, и губы были нежнее лепестков роз. Лишь глаза по-прежнему застилал туман. Иногда Люций с тоской думал, что если бы не слепота Лилы, их счастье, наверное, было бы невозможно.

Девушка любила Люция больше всех на свете и часто называла его «мой ангел». Первое время он пугался и начинал сторониться и прятать крылья, пока не понял, что это просто красивое сравнение, которое придумали люди.

***

«Лила, моя добрая, любимая Лила,» — шептал он себе, возвращаясь с очередных бесконечно долгих каникул. Сквозь свои радужные грезы он не сразу увидел, что случилась беда…

Никогда еще раньше Люций не видел войны меж людьми. Наивный, он всегда считал, что воюют только дикие демоны и могучие архангелы, носящие при себе сияющие мечи, и даже представить не мог, чтобы вдруг одни люди начали убивать других.

Но война случилась, и это чудовищное действо разворачивалось прямо на глазах у юного ангела. Человеческий город пылал; одни горожане продолжали безнадежно сражаться, другие спешно бежали, бросая всё.

В самом сердце этого кошмара Люций увидел свою Лилу. Слепая, она металась от одного звука к другому, не зная, куда бежать. И ни один человек не остановился помочь ей. Пламя прожгло ее бедное платье, а руки и лицо ее были черны от сажи.

Люций камнем упал вниз, развернув крылья почти у самой земли — это было больно, но он даже не заметил. Миг спустя он уже заключил в объятия испуганную Лилу, которая сразу же узнала своего спасителя. Люций и сам был испуган не меньше нее — сердце так и трепетало в груди. Подхватив девушку на руки, он тяжело, из последних сил заставляя крылья справляться с двойной тяжестью, поднялся в воздух и полетел прочь с поля боя.

Люций улетел с Лилой так далеко, как только смог: на большее не хватило сил. Запыхавшийся, он растянулся в высокой зеленой траве у ног любимой. Лила опустилась рядом на колени и осторожно погладила чуткой ладошкой его распростертые крылья. И у Люция уже не было сил их прятать.

— Мой ангел… — сказала девушка тихо, ничуть не удивившись.

— Ты знала… — вздохнул Люций.

— Конечно, — улыбнулась в ответ Лила. — Я слепа, но у меня очень чуткий слух. Очень. Знаешь, как я всегда узнавала тебя? По мягким хлопкам твоих крыльев.

Люций долго восстанавливал силы: все же он был еще хрупким юношей, и этот перелет дался ему тяжело. Крылья болели; надорвавшееся сердце то и дело сбивало ритм.

Первые два дня Лила отпаивала его холодной водой, которую она приносила в ладонях из ручья, и кормила дикими яблоками, сорванными с крохотного уродливого деревца на окраине леса.

О незаметном возвращении на Небеса речи и быть не могло. Как и вообще о возвращении: Люций ни за что не бросил бы Лилу одну. И раз подняться с нею к облакам у него никогда не хватит сил, то он останется здесь, на земле.

И вновь, как несколько лет назад, Люций понял, что отныне его жизнь уже не будет прежней. Как и тогда, он не ошибся.

Некому было лицезреть это чудо, ведь земли, по которым прошла армия, безлюдны. С небес спустился архангел. Тот самый, что посещал окраинное облако, когда Люцию исполнилась неделя от роду. Тот самый, что отложил свое решение на неопределенный срок.

Архангел был огромен, и, должно быть, прошедшие годы изрядно прибавили ему могущества: теперь на его сияние было больно смотреть. Люций не удержался — прикрыл глаза рукой.

— Возвращайся на небо, юноша, — сказал архангел строго. Его лицо было пугающе прекрасным.

— Нет, — осмелился возразить Люций, такой маленький и хрупкий рядом с ним. — Я не могу оставить здесь ту, кого люблю!

— Ты не должен был знаться с людьми! — был ответ. — Возвращайся к своим занятиям, пока не натворил новой беды.

— Новой беды? — не понял Люций.

— Люди того города, — архангел простер свое белое крыло на северо-восток, — только и говорят, что о черном демоне, который унес бедную девушку! Даже война не напугала их так, как ты. Память об этом будет аукаться смертным еще долго, порождая культы и служа злу. О чем ты думал, юноша? Сейчас ты поднимешься на небо и продолжишь учебу, а я верну девушку ее семье.

— Нет!!! — что было сил закричал черный ангел. Из глаз его брызнули слезы. — Я не позволю тебе!!! Они оставили ее в огне умирать! Они даже не оглянулись, когда она звала! Нет… — Люций беспомощно упал на колени. Крылья его вздрогнули и поникли.

Архангел хранил молчание, с высоты своего гигантского роста взирая на Люция и Лилу.

— Простите, что я вмешиваюсь, — робко произнесла девушка, обратив свои слепые глаза к архангелу. — Но отчего же люди назвали Люция демоном? Ведь он ангел! Добрый и светлый… я знаю.

Страдание отразилось на белом суровом лице архангела. Миг он колебался, а потом, опустившись на одно колено, осторожно повел сияющей дланью над головой Лилы, стирая туманную дымку с глаз девушки.

Вскрикнув, Лила закрыла лицо руками: свет был так нестерпимо ярок! Испуганный Люций тут же бросился к ней и заключил в объятия; он даже поднял над Лилой оба своих черных крыла, чтобы сберечь ее от ослепительного света.

Вскоре боль прошла, глаза привыкли, и, осторожно моргая, девушка чуть отстранилась от Люция, чтобы посмотреть на него. Недоумение появилось на нее прекрасном, грустном лице.

Сердце Люция сжалось. Теперь Лила видит, что он чёрен, как демон. Теперь… а что теперь? Жизнь вновь делает крутой поворот, изменяясь необратимо. Нечеловеческое отчаянье светилось в серых глазах Люция. Он хотел бы умереть прямо здесь и сейчас, лишь бы не видеть, как Лила уходит от него.

Она медленно повернулась к Люцию спиной и с осторожностью посмотрела на архангела, опасаясь яркого белого света, причиняющего боль глазам.

— У меня нет семьи, — тихо произнесла она с грустной и светлой улыбкой. — Я сирота. Я всю жизнь прожила у дяди, который взял меня к себе из жалости, но никогда не был мне рад. Мне некуда возвращаться. Меня никто не ждет. И Люций — единственный, кого я люблю на целом свете. Ты надеялся испугать меня, когда вернул мне зрение, но я лишь увидела, что мой любимый прекрасен! Если ты желаешь мне добра, позволь мне остаться с ним, прошу.

— Что ж… — кивнул архангел. — Ты не передумал, Люций?

— Нет! — горячо произнес юноша, положив руку на сердце.

— На земле ты смертен, — напомнил архангел ему. — Не зря запрещено спускаться сюда: того, кто остается здесь слишком долго, поражает старость. Это смертельная болезнь, которая медленно убивает тело…

— Но не душу! — отважно возразил Люций.

И ответом ему было изумленное молчание; густые белые брови архангела так и поползли вверх.

— Тебе была всего неделя от роду, — сказал он, — когда я понял, что ты не обычное дитя… Странный путь ты выбрал. Странную жизнь. Но я восхищен твоей решимостью. Оставайся на земле, Люций, и будь счастлив.

Сказав так, архангел взмахнул могучими крылами и унесся в облачное небо.

***

Люций и Лила прожили долгую и счастливую жизнь, несмотря на все трудности, выпавшие на их долю.

Людской ненависти этой необычной семье пришлось испытать сполна: чудесные черные крылья, которые носил сам Люций и его дети, превращались в настоящее проклятье, стоило кому-либо из людей увидеть их.

Но свет, тот самый, который новорожденный Люций принес в мир, хранил его семью. Все крылатые люди, пройдя дорогой испытаний, находили в конце пути собственное счастье.

(22 июля 2006г)

БРОНЗОВКА

— Эти бронзовки, — Джана показала брату блестящего зеленого жука на ладошке, — объедают розы в садах.

— А я считал, что это майский жук, — удивился Орстер, — да, такой зеленый, с блестящей спинкой.

Джана промолчала и отпустила жука на волю.

— Вот я его отпускаю, — нараспев произнесла она, — а он съест какую-нибудь розу в саду. Может быть, даже в королевском саду. Может, даже самую красивую розу.

— Тебе не жалко? — спросил Орстер, заглянув сестренке в глаза.

— Нет, — ответила Джана и отвернулась.

Они шли домой безграничным холмистым лугом — настоящим земляничным морем, которое, к сожалению, пока только цвело.

Орстер чувствовал себя здесь чужим. Пять лет назад его, единственного из семьи, отправили в Город Колонн — учиться. Здесь, в глуши, вся его семья работала не покладая рук, чтобы платить учителю. Когда Орстер приезжал проведать их, он видел хмурые лица и мозоли, стертые до крови, у братьев; видел старшую сестру замужем за нелюбимым — у нее и взгляд стал какой-то обреченный и равнодушный, как у рабочей лошадки. Видел младшую сестренку Джану, росшую дичком, потому что у матери с отцом и свободной минутки на нее не было…

Каждый раз… каждый раз такое… И сердце Орстера наполнялось гневом. Он считал, что жирный учитель, с которым ученикам было дозволено разговаривать только стоя на коленях, не стоит этого. О, сколько раз Орстер желал ему страшной и мучительной смерти! И сколько раз порывался уйти! Но мать говорила: «Учись, сынок, учись! Ты наше будущее. Однажды ты станешь богатым и счастливым, ты приедешь и заберешь нас в город. Ты выкупишь из немилого брака Твин, а Джана обязательно выйдет замуж по любви!»

…Мрачные мысли нахлынули вновь и застучали кровью в висках…

Джана шагала впереди, ступая босиком по траве. Орстер шел в ботинках. Сними он их — и сразу стер и изранил бы непривыкшие ноги.

Чужак. Горожанин.

— Хочешь, я возьму тебя с собой, Джана? — вдруг спросил Орстер.

— В город? — глаза девочки загорелись.

— Да. У моего учителя есть сад. Ты будешь помогать садовнику, а он научит тебя ухаживать за цветами и выращивать апельсины! — Орстер говорил с такой надеждой, что у него слезы на глазах наворачивались. Ведь в городе ему было еще хуже, чем здесь. Там он тоже был чужаком, еще и одиноким чужаком, к тому же. — По праздникам мы с тобой будем смотреть фейерверки и танцевать!

— Я хочу! — Джана бросилась к брату и обняла его за шею.

Родители согласились сразу. Они были рады, что хотя бы Джана вырвется в город. Поэтому к концу лета Орстер уезжал не один.

***

Джана наизусть помнила все, что говорили о Городе Колонн, но все оказалось совсем не так.

Прекрасные богатые кварталы с бассейнами, пальмовыми садами и удивительными домами располагались высоко на холме, а вот квартал, где жил в подвальчике булочной ее брат, был грязным, с тесными улицами, и ни единой травинки не росло между тяжелыми булыжниками мостовой.

Зато сад учителя Орстера был прекрасен, будто Роща Эльфов из сказок. Орстер давно подружился с садовником, своим ровесником, поэтому тот с радостью принял Джану в ученицы, поверив другу на слово. Садовника звали Чант, но ученики обращались к нему «Мастер Чант». Для них у садовника был небольшой домик — пристройка к его собственному, прямо с краю сада, с видом на апельсиновые деревья. Не хоромы, конечно же, сказал бы горожанин. Но этот домишко был прямо-таки дворец по сравнению с тем, где Джана выросла, так что девочка была счастлива.

Что до Орстера, то и его жизнь его стала куда светлей. Ему было уже не так одиноко, а улыбающаяся Джана наполняла сердце счастьем и гордостью. Были и фейерверки, и танцы по праздникам, и фрукты, что сестренка приносила в каморку брату. Теперь, когда сестренка была рядом, даже хмурый нижний город показался Орстеру домом.

***

Из всех цветов в саду сильнее всего Джана любила розы.

Однажды, когда пророчили стаю бронзовок на сады Города Колонн, Чант подошел к чудесным розовым кустам с едким опрыскивателем и остановился в замешательстве. Он знал, что розы будут болеть после этого, а они были такие красивые.

— Мастер Чант, — сказала подошедшая Джана, — не надо их брызгать. Я скажу бронзовкам их не трогать.

— Не болтай чепуху! — сурово сказал Чант, нахмурившись. Нет, он не был плохим парнем, просто сейчас ему было не до сказок.

— Вот, смотри! — Девочка показала ему сидящую на листе розы бронзовку, потом невнятно пробормотала что-то, и жучок улетел, а за ним и другие, которых они сначала не заметили.

Удивленный садовник уронил на землю опрыскиватель…

Когда по всем садам прошлись челюсти тысяч и тысяч зеленых жуков, его сад остался единственным, где не пострадал ни один листочек. На следующий день хозяин Чанта уже продавал розы на вес золота…

Чант не смог утаить своего секрета. О его маленькой ученице все равно узнали, и даже сам король заинтересовался ею. Однажды за Джаной пришли и увели ее во дворец. Если король чего-то хочет, он и спрашивать не будет своих подданных, это ниже его достоинства.

Орстер не мог ничего сделать. Чант так вообще велел ему порадоваться за сестру.

***

Джана жила во дворце, как в золотой клетке. Ей запрещалось даже выходить в город.

Каждый праздник она смотрела теперь из окошка. А брата видела только однажды — он прокрался к стене замка и помахал ей рукой. Стражники заметили его и увели. Больше Орстер не приходил.

Королевские сады цвели пышнее прежнего. Город Колонн прославился чудесными розами на весь материк. Казалось бы, королевские цветы и без того были совершенны, но и с ними Джана творила чудеса. Розы послушно меняли окраску, размер и форму, если она их просила. И ни один жук не дотрагивался до их лепестков. Город Колонн стали звать Городом Роз.

Так прошло десять лет. В золотой клетке из крохотной девчушки выросла красивая девушка, только очень грустная. Все слуги жалели ее и были ей добрыми друзьями. Библиотекарь всегда рассказывал ей самые добрые легенды, звездочет говорил с ней о звездах и гадал по ним ее судьбу, а один молодой стражник и вовсе влюбился в нее без памяти, только вот Джана считала его просто другом.

Однажды он принес ей тайное письмо. «Милая моя, — сказал он, — как прочитаешь, сожги его, иначе король велит казнить нас обоих!»

Когда Джана развернула свиток, из него выпорхнула маленькая изумрудная бронзовка и села девушке на ладонь.

— Лети, жучок, — сказала она по обыкновению, но жучок не послушался. Это было очень странно.

А письмо гласило: «Я создал подобие живого из металла и изумрудной пыли. На твоей ладони сидит маленькая машина, потому эта бронзовка и не слушается тебя. Я не зря учился эти десять лет, Джана. Сегодня вечером я заберу тебя домой. Твой брат Орстер.»

Вечером Джана услышала жужжание за окном, будто тысяча бронзовок поднялась в воздух — и вдруг через подоконник перемахнул Орстер. Он повзрослел, возмужал и очень изменился, но Джана узнала его и бросилась обнимать брата.

— Пойдем домой, малыш, — сказал Орстер, увлекая ее за руку к окну, где за занавесками что-то жужжало.

— Но ведь здесь очень высоко! — испугалась Джана.

Тогда Орстер молча откинул занавеску — и Джана увидела, что за окном висит в воздухе гигантская бронзовка с большим креслом на спине, из подлокотника которого торчат рычаги.

— Это машина. Такая же, какую я тебе прислал, только побольше, — объяснил брат. — Мы полетим домой.

***

Они улетели. Действительно улетели туда, где стоял маленький замок, окруженный деревнями, а в замке Джану ждали родители, братья и старшая сестра Твин. Орстер не обманул их надежд. Он купил им счастливую жизнь, о которой они могли только мечтать. И вернул Джану.

Семья воссоединилась; устроили праздник, с фейерверками, с танцами… В самый разгар веселья Орстер незаметно ушел на балкон; тихий, увитый плющом балкон. Там юноша вытряхнул что-то на ладонь из бумажного свертка. Это был изумрудный жучок, которого от живого не отличить. Он сидел неподвижно и ждал приказа.

— Если я его отпущу, он съест какую-нибудь розу в саду, — мстительно проговорил Орстер. — Может быть, даже в королевском саду. Может быть, даже самую красивую розу. Или даже самого короля. И не только его. — Тут изобретатель злорадно усмехнулся и отпустил жучка.

Бронзовка, жужжа, полетела к городу, а за ней из лаборатории Орстера поднялась в небо целая стая…

Счастье добыто, счастье куплено, счастье роздано. Чем Орстер заплатил за это? Многим. Собой в основном. Все сжег по пути наверх…

Как машина нуждается в топливе, которое может гореть, так человек, выгоревший изнутри, нуждается в мести и власти, чтобы чувствовать себя живым. Но семье незачем об этом знать. Отныне и впредь они будут видеть милое сердцу лицо, а не маску, улыбку, а не оскал, и даже тени холода не услышат в его голосе. Топлива хватит на все.

— Больше никто не назовет Город Колонн Городом Роз! — сказал Орстер, глядя на изумрудные полчица машин, заслонившие небо, чувствуя, как теплеет в груди, как улыбка озаряет лицо, как жить снова хочется. Где-то под сердцем даже шевельнулась совесть, но тут же сникла, стоило ему обратить на нее внимание.

Повернувшись спиной к обреченному городу, Орстер шагнул из темноты и тиши балкона обратно в праздник и свет.

(7 сентября 2003г)

ЭЗУРИЯ

«Теория твоя убога, как шкура эзурии, Рич. Шанс, что твое „лекарство“ будет работать, почти нулевой. Причем, даже проверить ты этого не сможешь. Где ты возьмешь ингредиенты? Брось это дело; ты опять пытаешься хватать звезды с неба».

В который раз Рич пробегал глазами письмо старого друга, пришедшее почти неделю назад. Казалось, он даже слышал голос, выносивший его мечте приговор, голос суровый и напористый, исполненный чувства собственной правоты. Что ж, Андр часто оказывался прав. Хмурый, белоснежно-седой старик с пронзительным взглядом, под которым Рич, бывало, чувствовал себя провинившимся юнцом. А ведь он был ровесником Андра.

Солнце слепило глаза. Нестерпимо яркий свет; льющийся с неба, мерцающий в волнах, бликующий на металле… тому, кто провел жизнь в полумраке безопасного убежища, никогда не полюбить столь жестокий и беспощадный свет верхнего мира.

Рич задернул шторы; небольшая домашняя лаборатория погрузилась в привычный полумрак.

Сработал таймер, и маленький раздаточный аппарат запустил свои механические лапы в клетки, где в ожидании пищи сновали туда-сюда красноглазые крысы. В клетках слева — обычные; в клетках справа — зараженные эзуриовирусом, эзуриосом, как еще говорят.

Последние получают тройную порцию корма. А таймер их аппарата-кормильца отсчитывает интервалы в три раза короче. Но все равно сквозь плешивую шкуру этих несчастных созданий проглядывают ребра, а в глазах… в них, кажется, притаилось пламя. Голод. Бесконечный, неутолимый, безумный.

Над названием вируса древние не думали долго. Esuriens на языке, мертвом еще тогда, означало «голодный».

Мысли Рича вернулись к злосчастной теории. Андр прав. И нужно подойти ко всему с другой стороны. Найти более доступные ингредиенты, быть может…

— Здравствуй, дедушка! — молодой и бодрый голосок Мэй застал ученого врасплох.

— Здравствуй, моя дорогая.

Он опять не услышал шагов. Неудивительно: охотник, хороший охотник, и дома ходит мягко.

Мэй стояла в дверях. Несколько дней, которые девушка провела в походе, оставили свой след. Чернущий загар; печальные круги под глазами; и фигурка, кажется, стала еще более поджарой. Однако голос ее звучал веселее, чем обычно: похоже, охота выдалась на редкость интересная.

И, как всегда, наскучавшись, Мэй заглянула в лабораторию деда даже не сняв снаряжения. Винтовка — и та оставалась еще при ней, выглядывая из-за плеча.

Откинувшись в кресле, Рич произнес обычную фразу, призванную открыть путь целому потоку историй: «Ну что, малыш, как охота?»

Мэй принадлежала к первому поколению людей, родившихся в верхнем мире. Мире жестокого света и диких джунглей, отнюдь не стремящихся вернуть людям когда-то оставленные ими города.

Безрассудное поколение. Многие старики ругали его. Но только не Рич. И сейчас он любовался единственной внучкой.

Поколение Мэй отличает густой загар, белоснежные улыбки, неуправляемый характер и зачастую — полное равнодушие к науке. И вправду — к чему человеку, молодому и сильному, книжная пыль, когда за родным порогом уже начинаются неизведанные земли, которые нужно открыть и покорить заново; когда опасности подстерегают всюду; когда города, затерянные в джунглях, хранят свои тайны? И вправду — зачем?

— …А еще мы поймали эзурию, дедушка!

— Что?!

Эта фраза подействовала на Рича, с улыбкой слушавшего о дальних лесах, подобно холодному душу. Он вздрогнул и подался вперед.

Эзурия… Значит, они стали появляться и здесь; значит, они уже не призрак прошлого и не байка с полудиких окраин; они стали реальностью здесь и сейчас.

«О боже, я не ждал этого так скоро…» Рич сжал подлокотники кресла так, что побелели костяшки пальцев.

Эзурия.

По словам Мэй, это был леопард. Жуткого вида зверюга со взглядом, в котором словно горит внутреннее пламя; со шкурой, поблекшей от болезни и располосованной шрамами от бесконечных битв. Она напала в ночи бесшумно, лишив жизни одного из охотников.

Молодые, глупые, самонадеянные! Они еще и поймали эту тварь живой и привезли сюда! Несмотря на то, что одному это уже стоило всего.

— Мэй… — Рич говорил с трудом; во рту пересохло, точно он целый день провел под тропическим солнцем. — Скажи мне одно: этот леопард не ранил тебя?

— Да пустяки, дедушка! — отмахнулась охотница. — Пара царапин. С нами Крис был, медик, он их обработал и швы наложил. Даже шрамов не останется.

Равнодушие к науке… и к истории рода своего.

Впервые Рич горько пожалел о том, что в свое время не отобрал у внучки первую охотничью винтовку; что не посадил Мэй за древние книги…

Каждый вирус преследует лишь одну цель — выжить, распространяясь все дальше, захватывая все больше. И все, что происходит с зараженным организмом, служит этой цели, ей и только ей. И если вирус гриппа, который распространяется воздушно-капельным путем, заставляет носителя чихать и кашлять, то эзуриовирус заставит наносить раны. Охотиться, сражаться, искать жертву — бесконечно; голод не даст забыться и вырваться из замкнутого круга.

Сколько длился поход Мэй? Неделю? Тогда инкубационный период должен уже подходить к концу.

«Мэй…» — и сердце пропустило удар.

Круги под глазами, отощавшая фигурка, дьявольские огоньки во взгляде и неестественно веселая манера говорить… именно — неестественная, ибо как человек, у которого не так давно друг погиб на охоте, может быть столь весел?

«Мэй…»

Слезы душили старика. И в то же время нечто холодное наливалось тяжестью в груди, заставляя на время утихнуть горе, как ледокаин заставляет неметь мышцу — чтобы не было больно сейчас и было стократно больнее потом.

— Сходи отдохни с дороги, — произнес Рич ровно и холодно. — А винтовку мне оставь, я ее почищу.

— А ты умеешь? — удивилась Мэй.

— Умею, милая, иди…

— Ну хорошо, — она развернулась и бодро зашагала по коридору. — Ух, есть хочу безумно!

Конечно. Вирус вступает в свои права…

Рич вскинул винтовку. Тяжелая, чужая для рук, не привыкших к оружию. Прицелился. С такого расстояния даже он не промахнется.

«Милая Мэй… Я не увижу тебя эзурией, убийцей, одержимой, никогда. И нет мне прощения за то, что не успел с этим антидотом… и уже никогда не успею…»

***

Тихий городок замер, когда в одном из домов прозвучал выстрел. А как только раздались первые возгласы «Что случилось?!», за ним последовал еще один.

(26 декабря, 2007г)

ВЕЧНОЗЕЛЕНОСТЬ

Вечнозеленость — свойство развертывания новых листьев, когда еще не опали старые.

(Из лекции по ботанике)

Вольферлаген вчера встретил свою пятнадцатую весну, а сегодня старший брат похлопал его по плечу и сказал: «Всё, отплясался, отвеселился, пошли меч тебе добывать».

Старшего брата звали Веллинброк (коротко — Веллин). Двухметровый великан, и меч ему под стать: тяжеленный двуручник с широким лезвием. Имя меча — Сарган. Вольф помнил его еще золотистым, а сейчас по осеннему золоту уже змеятся первые серебристые прожилки.

Сарган был вечной мальчишеской мечтой Вольфа, но, видно, не судьба — и ростом-то парень не вышел, и телосложением. Теперь о своем будущем мече он думал со страхом, и печальная мысль о том, что ему, как его старшей сестре, может достаться кинжал, преследовала его. Конечно, Веллин всегда говорил, что любое оружие достойно уважения, и у мастера кинжала порой не меньше шансов, чем у мастера меча… но все равно Вольфу было печально.

Утром братья собрались в путь. Собрали немного припасов на дорогу; Веллинброк пристегнул Сарган к поясу, а Вольферлаген взял посох.

Посохи росли в Белоликой Роще. Это было первое оружие, которое получал человек в возрасте уже восьми лет. Вольферлаген прекрасно помнил тот день. В рощу его повел отец (да не заскучает он в Небесном Воинстве!). Его имя тоже было Вольферлаген, но, чтобы не путать, сына прозвали Вольфом, а отца — Лагеном.

Вольф и Лаген прошли тогда половину рощи, где росли ровные, точно столбики, белые боевые посохи, увитые ползучими стеблями с листьями и цветами. Потом отец подвел сына к одному из них и сказал: «Это твой. Он вырос для тебя».

Вольф полюбил посох сразу и первые две недели почти не выпускал его из рук, стерев их до кровавых мозолей… Он просто играл — так он думал, — просто вертел палкой, выделывая замысловатые фигуры. На самом деле, тихо и незаметно посох учил его.

Сейчас Вольф владел посохом — Тильто — просто мастерски и не побоялся бы выйти с ним против меча.

Во время привала Вольф отдыхал, положив Тильто на колени. Ему казалось, посох грустит от того, что уходит его время, поэтому Вольф нашел несколько минут, чтобы поговорить с ним.

«Я не собираюсь бросать тебя, Тильто, — шептал он, поглаживая теплую белоснежную поверхность посоха. — Сам подумай: меч ведь не везде с собой возьмешь. С ним в далекие походы хорошо и на войну. А если просто идешь в лес, на болото или в соседнее поселение на рынок, то как тут без посоха?»

Но Тильто все равно грустил, это чувствовалось. Грусть, казалось, витала в воздухе. И, будто в унисон этой грусти, начал накрапывать дождик, а потом и вовсе зарядил ливень. Его братья переждали под невероятно огромной разлапистой елкой, закутавшись в плащи.

Елка жалась к серой скале и была единственным зеленым пятном на много миль вокруг, ведь весна стояла еще совсем ранняя, и только и было кругом, что раскисшая в слякоть дорога, кусты-метелки и ковер жухлой, недавно оттаявшей травы.

— Она всегда зеленая… — задумчиво произнес Вольф, теребя еловую лапу. — Почему так, Веллин? Ведь все деревья сбрасывают листья осенью.

— Елки тоже, — добавил старшой. — Сам посмотри.

Вольф поглядел на желтые иголки, покрывавшие землю толстым слоем; как тут не согласиться.

— Но ведь дерево все равно зеленое, — сказал он.

— Зеленое, — кивнул Веллин. — Дело в том, что оно сначала выращивает новые листья, а потом уже сбрасывает старые.

— И листья у елки странные, — продолжал размышлять Вольф. — Как колючки…

— Как мечи, — поправил Веллин.

Они шли еще два дня по дороге, а потом свернули к Оружейной Горе: зеленой среди весенней серости. И зелень та была темная, хвойная. Лес начинался обычными деревьями, высотой в два-три человеческих роста, но ближе к вершине стояли великаны, которые трепали верхушками облака. И именно на их ветвях росли мечи…

— Вот наше семейное дерево, — объявил Веллин, остановившись возле одного из хвойных «небоскребов». — А за мечом ты полезешь сам.

— Но ведь я не знаю, какой из них мой, — растерянно произнес Вольф.

— Он тебя позовет, — спокойно заверил его брат, уже располагаясь на отдых. — Ты лезь, лезь, я подожду.

Вольф снял мешок с плеча, свернул плащ и вручил Веллину Тильто.

— Береги его, брат, — сказал он.

— Хорошо, — посерьезнел Веллин. — Удачи тебе, Вольф.

Вольферлаген почувствовал, впервые, по-настоящему, что он один и никто ему не поможет.

И полез вверх. Пока без зова: просто карабкался к солнцу, к вершине; порой увязая в смоле и обдирая ладони о древнюю кору.

Он забрался на головокружительную высоту, а его все никто не звал… Он потерял счет времени и уже одурел от запаха смолы. Он весь превратился в ожидание, но слышал только неспокойную лесную тишину и мысли в своей голове. А голова кружилась и неслабо…

Храбрый-уже-совсем-взрослый Вольферлаген еле-еле дотянул до следующей ветки и, свесив руки-ноги, повалился на нее — перевести дух. Наверное, он задремал, и, хотя ему показалось, что глаза закрылись всего на пару мгновений, когда Вольф разлепил веки, было уже темно. Перед его взором колыхалась мрачная, едва различимая масса колючей растительности, но вглядись в каждую иголочку в отдельности — и увидишь, что каждая — великолепный, идеально сбалансированный меч. Но как найти среди них один-единственный, тот самый, да еще и в темноте?

Вольферлаген попытался утешить себя тем, что история не знала еще человека, который на всю жизнь остался бы с одним только посохом, и это действительно придавало уверенности.

Вольф встал, выпрямился во весь рост и огляделся по сторонам в поисках какой-нибудь подсказки, знака, может быть. «Таааак, что-то желтеется,» — отметил он про себя и осторожно начал пробираться к концу ветки.

Внимание его привлекла высохшая иголка, которая до сих пор держалась каким-то чудом. Ярко-желтая среди зеленых собратьев, посеребренных луной. И тут Вольф понял, что еще немного — и она сорвется! Поэтому начал двигаться быстрее, наплевав на риск. Понимал: нужно успеть взглянуть на нее, хотя бы для того, чтобы не гадать потом всю жизнь, не свой ли меч упустил.

Ему оставался метр, не больше, когда ветер шутливым дуновением сбросил иголку вниз…

Что было дальше, Вольф понять не успел. Он только ясно услышал в голове испуганный вскрик падающего меча (своего меча!), рванулся и схватил его прямо за лезвие…

Опомнившись, Вольф первым делом уже мысленно попрощался с рукой и приготовился встретить волну жгучей боли. Но нет: все до черноты перемазанные смолой пальцы были на месте и держали лезвие мертвой хваткой (прилипли, к тому же). Вольф поднял меч и увидел, в чем дело: клинок был острым только с одной стороны!

Золотистая (она только через несколько лет посеребрится) сталь тепло засветилась в руках хозяина. Это была катана. Так называли подобные мечи суровые воины с Огненного Острова. А для Вольфа — просто самый прекрасный меч в мире!

Новоиспеченный взрослый чуть не плакал от счастья и, понимая, как нелепо звучит его северянская речь по отношению к «восточному» мечу, все же прошептал сквозь внезапно навернувшиеся на глаза счастливые слезы: «Ирэ… Ирэ, я нашел тебя…»

Меч светился, разгоняя вечерний сумрак…

(4 мая 2003 г)

ЖДИ МЕНЯ

В то промозглое осеннее утро сотни людей ждали этот поезд. Они переминались с ноги на ногу в тяжелых башмаках, нахлебавшихся грязи, и грязь хлюпала под ногами. Женщины раскрывали поломанные, покалеченные зонтики, но дождь все равно капал на их головы и на бесполезные кособокие шляпки. Плакали дети, дергая матерей за рукав: когда, когда? Старики с пожелтевшими от курева бородами мрачно смолили свои самодельные папиросы в сторонке от женщин.

Небо, мутное, как разбавленное молоко, все поливало и поливало толпу неприятным дождичком, от которого раскисают и дороги, и самые оптимистично настроенные души, а поезд все не приходил. Опоздал уже на два часа. Он должен привезти ребят с войны домой. Война закончилась, теперь впереди только мир и счастье, но ликования уже не было в толпе ожидающих под дождем.

Среди бесконечно тяжелой тишины разговорилась стайка женщин. Они спрашивали друг друга, кто кого ждет, показывали старые фотографии, где лица, которых еще не успела коснуться война, были молоды и свежи, как юные розы.

— А вы кого ждете? — спросила одна из женщин у старика с красным измученным лицом и тусклыми глазами.

— Дочь, — ответил он коротко.

Женщины замолчали, точно детишки, на которых прикрикнул взрослый.

Теперь они ждали и ее тоже, как некое знамение, как некое чудо. Девушка, которая воевала! Какая она?

«Знаете, а вот этот человек ждет свою дочь.» — «Правда? Да что вы? Удивительно: женщина на войне!» — «Что-что, что вы сказали?»

И тонкой змейкой по толпе пронеслась новость: он ждет свою дочь! Она воевала. Всю войну прошла и вот-вот вернется.

Удивленные, заинтригованные, женщины с корявыми шляпками и горбатыми зонтиками теперь ждали и ее тоже…

Тихая толпа будто взбесилась, когда вдали, за красно-оранжевым по осени лесом, раздался гудок. Поезд!

Толпа взревела и изогнулась змеей, прильнув к ограждению станции. Толпа заламывала руки, толпа требовала: скорей, скорей, скорей! А время, словно в насмешку, превратилось в кисель, сквозь который поезд почти плыл: медленно, лениво — и все под тревожные завывания гудка. Ожидание переполнило вокзал, выплеснулось, понеслось навстречу судьбоносному поезду волной. Волной надежд, волной чудес, расставляющей все точки над ё…

«Жди меня, и я вернусь, только очень жди…» Есть такая старая песенка.

Да, они их так ждали, так ждали! Столько сил, слез и боли вложено в это ожидание, что они не могут теперь не вернуться! Ведь говорят же, что тебя не берет пуля, что под ногой затихает мина, если дома кто-то верит в тебя и ждет, если думает о тебе каждую секунду, если уже и молится не иконе, а твоему фото. Главное не отвлекаться, не ослаблять бдительность, не отворачиваться. Ни на секундочку. Иначе все пропало.

Из всех поверий, пронесенных людьми сквозь века, это было самое сильное.

Они их так ждали! И они ждали ее…

Поезд замедлил ход. Остановился. Замер. За мрачными зарешеченными стеклами замелькали любопытные глаза. Прогрохотало: «Зеленоозерск! На выход!»

Да, конечно, думали все как один, сейчас выйдут наши ребята, а остальные поедут дальше, в Подгорск, в Золотосолнцево…

В третьем вагоне открылась дверь. На землю спрыгнула невысокая девушка, похожая больше на крепкого коренастого парнишку. У нее были черные, с проседью волосы, нелепо торчащие из-под неуклюжей шапки-ушанки; левый глаз по-пиратски закрывала повязка, а левая рука лежала на перекинутом через шею шарфе.

Их притихшей толпы, рыдая от счастья, выбежал ее отец, и вся толпа, застывшая на месте, смотрела на двоих обнявшихся людей… Они были так похожи, отец и дочь…

А поезд постоял еще немного и ушел.

Больше никто… только эта девушка…

«А где же наши ребята? — прошептал кто-то сквозь слезы, за краткий миг до того, как разразилось горе. — Ведь мы их так ждали…»

(27 марта 2003г)

РОЗОВЫЕ ОЧКИ

Детей интересует очевидное. То, о чем взрослые уже не думают и вопросами не задаются — что да зачем. Поэтому, если их спросить об очевидном, им очень тяжело ответить. Но приходится.

Дэй был семилетний лохматый мальчишка с золотистыми волосами, и первый раз в жизни поехал с родителями на поезде в Южный Край. Они тихонько посмеивались, какой он сидел серьезный и сосредоточенный перед окошком. А он много о чем думал. И вопросов у него было столько, что они толпились на пороге сознания и сражались за право быть заданными. Наконец один, самый наглый, вырвался вперед:

— Мама, папа! — встрепенулся Дэй. — Почему мы всегда носим очки?! Все люди во всем мире носят очки! И всегда только розовые. Почему?

Озадаченные родители переглянулись. Повисла выжидающая тишина. Мальчик настойчиво ждал ответа.

Тогда отец сказал:

— Это долгая история, Дэй… Понимаешь, когда-то в этом мире людей вообще не было. Потом они прилетели и поселились здесь…

— Это я знаю! — гордо сказал Дэй.

— Умница. Так вот, сынок, мы здесь чужие, и мир этот для нас не совсем подходит. Здесь другой свет, и вообще все другое, совсем не как на нашей планете. А очки… ну… вот когда, бывали случаи, люди разбивали очки, они сходили с ума. Говорят, это из-за света. Очки такой вредный свет не пропускают.

Дэй опустил голову и задумался. Потом стал снова смотреть в окошко. За ним проносились залитые солнцем некошеные луга, а на горизонте голубели далекие горы. Над всем этим нависало облачное, ярко-синее небо.

Мальчик потрогал свои очки. Они даже не сдвинулись. Это раньше они просто крепились дужками или ремешком, а сейчас оправу клеили прямо к коже, чтобы надежнее защитить глаза. Без антиклея современные очки даже не снимешь, а он дома остался…

И все-таки одна мысль не давала Дэю покоя. Но не успел он ее до конца додумать, как поезд вздрогнул; Дэя по инерции перебросило через столик, и он врезался прямо в стену, а потом все затряслось и померкло.

***

Катастрофа была ужасная. Столкнулись два поезда — товарняк и пассажирский. Первое, что увидели прибывшие спасатели — это лужицы крови, собравшиеся во всех углублениях, словно вода после дождя, и оставшееся от поезда месиво, из которого предстояло вытащить людей.

Дэй не понял, что случилось. Больно не было: шок поглотил все эмоции и всю боль. Он заметил сначала, что глаза заливает красным, потом понял, что это кровь, его собственная… а после — что очков на нем нет; их просто сорвало с лица.

Мальчик выбрался из-под тюков с бельем, которые защитили его от неминуемой гибели во время столкновения — иначе он был бы просто раздавлен, — выбрался наверх… и… не узнал своего мира…

Первым он увидел солнце. Оно висело на фиолетовом пыльном небосклоне булькающим комком раскаленной лавы, порой выбрасывающим длинные языки. То, что сквозь розовые очки казалось лугами, обернулось щербатой, как лик земной Луны, равниной, бледно-серой, в синих, словно трупных, пятнах. Вдали тянулась лента железной дороги, по которой шел поезд — железная многоножка с противным гибким телом, блестящим хитиновыми сегментами. Точно такой же многоножкой был и их поезд: разорванный, раздавленный, он лежал в середине старого кратера. Из брюха «поезда» текла слизь, а голова еще жила и шевелила челюстями.

Вокруг умирающей многоножки суетились создания, лишь отдаленно напоминающие людей. А больше — живых мертвецов из кино. Такая же мертвая грязная кожа, длинные, жилистые конечности, плешивые головы, слюнявые рты… и на лице каждого такого существа сияли розовые очки.

Эти люди бежали к нему и что-то кричали…

Пробив самые прочные плотины шока, Дэя захлестнули ужас и боль…

***

— Налицо серьезный сдвиг в психике, — почмокал губами толстый доктор, глядя на мальчика, забившегося в угол палаты. Доктор улыбался, но даже не пытался оживить свою улыбку хотя бы наигранным сочувствием. Она была мертвая, пластиковая, как у куклы. Дежурная улыбка. — Ваш Дэй схватил изрядную дозу здешнего света. Здесь необходимо долгое и дорогостоящее лечение.

— Все что угодно, доктор! — выпалила мать мальчика, протягивая руки.

— Все что угодно! — повторил отец.

— Хорошо, — закивал доктор. — Я знаю отличного специалиста, который просто чудеса творит. Этот случай для него сущий пустяк. Он и меня лечил. Я, знаете ли, тоже однажды лишился очков, было дело… Кошмаааар! Всюду мерещатся живые мертвецы и прочая гадость, представляете? Как ребенку с этим жить нормальной жизнью? Никак, друзья мои. Необходима длительная, дорогостоящая психотерапия! — Тут доктор прервал размышления и елейным голосом произнес: — Вы пока выписывайте, выписывайте чек, господа… а я поищу телефон этого своего друга…

(29 августа 2003г)

КАМЕННЫЙ СТРАЖ

Часть 1

Они шли… слишком быстро, наверное, шли. Летящей походкой, едва касаясь земли и пыли. Вот и пламя заката отбушевало за горизонтом; на землю спускаются нежные вечерние сумерки. Теплый ветер старательно затирает следы босых ног на дороге. Тишина звенит. Ожидание чуда, всебъемлющее, вездесущее, наливается тяжестью…

Казалось, сама скала пришла в движение, когда Страж у загородил человечкам путь. Ему было скучно, каменному, холодному Стражу, особенно вечерами, когда заходило солнце и у него остывала кожа. Поэтому он так рад был пришельцам, хрупким, теплокровным — теплым, словно для них солнце никогда не заходит.

Конечно, они испугались, когда дорогу вдруг заступил каменный исполин, хотя не робкого десятка были человечки — это Страж сразу оценил; а мечам, коротким, толстым, по два крест-на-крест за спиной — улыбнулся. Что ему, сыну Одинокой Горы, мечи?

Человечек, маленького роста, совсем юный, с золотистыми волосами, заплетенными в длинную косу, выступил вперед и принялся раскладывать на плоском камне перед Стражем нефрит, хлеб, сморщившиеся мумии сухофруктов…

Дары… Как мило! Они не нужны были Сражу, но, улыбаясь человечьему наиву, он их всегда брал. Потом складывал у себя в пещере, где время и вода вплавляли их в сталагмиты. За сотни лет их скопилось неисчислимое множество — вся история здешних племен была как на ладони.

Вот и сейчас, заметив, как отпрянул от жертвенного камня маленький человечек, Страж протянул руку и осторожно собрал в каменную ладонь подарки. Милые глупые подарки… И освободил дорогу.

Нефритовые статуэтки, стеклянные шарики и медные побрякушки мерцали в свете звезд и Луны, взобравшейся на небо. А Страж все смотрел и смотрел вслед уходящим людям. Шагавшим легко, едва касаясь земли и пыли. Теплым, будто для них никогда не заходит солнце…

Он любил, когда они приходили. И, незаметно для себя самого, всегда этого ждал.

Сейчас ночной холод замораживал его подвижность, и даже малахитовые глаза готовы были застыть и потухнуть до утра, но где-то глубоко в каменной груди тлело тепло — доброе, нежное… Оно всегда появлялось тогда, когда приходили люди — потому что все они носят в себе маленькое пульсирующее солнце.

(24 сентября 2003г)

Часть 2

— Мне прислали пару камушков с Ильсеноя, — сказал Брук и выложил оные на стол.

— Кто прислал? — поинтересовалась Наталика, его младшая сестра, внимательно разглядывая два маленьких вулканических булыжника, пыльных, к тому же.

— Один знакомый торговец, — не стал вдаваться в объяснения Брук. — А ему продал их какой-то искатель приключений, а уж где он их взял, неважно… Это глаза Каменного Стража, Ната.

Увидев, что сентиментальная сестренка вздрогнула, Брук снисходительно улыбнулся.

— Я всю жизнь поражался этому. Жизнь, как объясняет ее наука, и этот Страж, который опровергает все, чему меня учили… Это живое существо; живое при том, что вовсе не содержит органики! Его тело состоит из минералов, проросших друг в друга, и застывшей вулканической лавы. И, что удивительно, по составу все это не отличается от той скалы, что рядом. Тем не менее, в отличие от скалы Страж каждое утро оживает.

— Братик, ну ведь это неважно, из чего состоит тело. Белки ты синтезируешь, какие хочешь, но они не живые. Главное — это чтобы была душа.

— Вот и я решил послушать тебя на этот раз, дорогая моя Наталика, — сказал Брук, сгребая со стола камушки, — потому и послал своего человека за «душой» Каменного Стража. По легенде, это его глаза.

Прощелкав по лакированному коридору каблуками, чеканя шаг в бодром и отважном ритме, Брук удалился в лабораторию. В тишине огромного, королевски роскошного зала стало пусто и страшно. Наталика забилась в уголок кресла, что стояло напротив камина, и накрылась пледом с головой.

«Я виновата в смерти этого удивительного живого существа, — думалось ей. — Брук всегда переворачивал мои слова, но чтобы так… Я должна исправить это. Хоть как-то искупить свою вину!»

***

По вечерам окошко лаборатории Брука светилось адским глазом на вершине башенки. Местные жители, добродушные и суеверные, считали нынешнего арендатора замка кто колдуном, а кто — алхимиком. Пожалуй, одна Наталика знала, кто он на самом деле. А он был одновременно чудесным любящим братом и ученым, фанатично преданным науке… Брук был, в общем-то, незлой, но ради науки мог поступиться чем угодно. Тайны, в его понимании, не имели права на жизнь.

Неоновые лампы — изобретение Брука — занимали по стенам места факелов. Неосвещенными оставались только ниши, из которых выглядывали морды каменных химер и горгулий.

Облаченная в воровской плащ, Наталика осторожно поднималась по винтовой лестнице, готовая в любую минуту скрыться в ближайшей нише и слиться с темнотой, опустив черный капюшон на лицо.

Добравшись до двери, девушка прильнула к замочной скважине.

В лаборатории сидели друг напротив друга Брук и его коллега Аника. Оба выглядели разочарованными и уставшими и вели тихую беседу.

— …рентгеноскопический анализ ничего интересного нам не показал, — удрученно констатировала Аника. — Одна надежда теперь на химический состав.

— И электрические свойства, — добавил Брук. — Но это завтра. С утра пораньше да на свежую голову.

Брук и Аника заперли лабораторию и, устало дискутируя, начали спускаться вниз, гася за собой лампы.

Когда голоса затихли, а эхо шагов перестало прыгать по стенам, Наталика решилась выглянуть из своего укрытия. Из складок плаща возник на ладони деревянный ключик, сделанный недавно по мыльному слепку. Девушка принялась осторожно поворачивать его в замке. Повезло: ключ не сломался, а дверь открылась, беззвучно повернувшись на хорошо смазанных петлях.

Лаборатория встретила Наталику светом сотен чувствительных лучей: задень один — и загремит по всему замку сигнализация. Но для сестры здешнего «колдуна» это была не проблема. Нащупав нужный кирпичик в стене, Ната без труда выключила лучи и прошествовала к столу, где среди рабочего беспорядка сиротливо лежали в кюветке невзрачные камушки, оба чем-то сродни крупной речной гальке.

Наталика осторожно спрятала их в кошель и выложила вместо них на стол похожие, но уже самые обычные камни: она достала их со дна ручья, что протекал рядом с замком и падал искусственным водопадиком на водяную мельницу, которая вырабатывала электричество. Конечно, Брука и Анику эти гальки не обманут, но, по крайней мере, кража сразу в глаза не бросится.

***

На следующий вечер Брук, разгневанный как никогда, распахнул двери комнаты сестры и ворвался туда, точно ураган. Он долго кричал и махал руками… Наталика никогда еще не видела брата таким. Она, испуганная, сжалась в комочек в самом уголке кровати и не в силах была ни слова вымолвить в свою защиту.

— Куда ты дела их?!! Куда дела, отвечай!!! — казалось, этот кошмар никогда не кончится. Но вот в комнату вошла Аника и положила руку на плечо Брука…

— Пойдем, Брук. Оставь в покое бедную девочку, — сказал она мягко. — Лучше давай прогуляемся в парк. Там сегодня происходят небывалые вещи! Тебе стоит на это посмотреть.

Как ни странно, грев Брука улегся, словно по волшебству. Он сник и и теперь выглядел до того усталым и опечаленным, что Наталика прониклась искренней жалостью к брату. «Всегда я что-то не так делаю, — укорила себя она. — Ну почему всем всегда от меня только плохо?»

Аника взяла Брука за руку, как ребенка, и повела в парк. Старый парк возле замка обычно был пуст, печален и безлюден, а сейчас тут, казалось, собралась половина жителей города!

Похоже, здесь действительно происходило что-то необычное. На время Брук забыл свое горе — и любопытство вспыхнуло в нем с новой силой. Нюх ученого на тайны и близкую их разгадку был великолепен!

Но то, что он увидел, едва не заставило его рухнуть на колени от удивления и шока…

В центре парка стояла древняя, заросшая мхом и плющом статуя слепого рыцаря, чьи имя и история давно сгинули во тьме веков. Сейчас этот рыцарь смотрел на столпившихся вокруг людей живыми глазами — глазами Каменного Стража! И в них явственно угадывалось удивление и… радость. Огромная ладонь бережно держала смешные, но искренние дары людей: лепешки, пряники, нефритовые фигурки…

Увидев Брука, Страж улыбнулся. Он был рад, что еще один человек пришел. Тепло этих хрупких поспешных существ наполняло его каменное тело тем, что называют жизнью.

А ученый все стоял с открытым ртом и глядел на Рыцаря во все глаза. И, казалось, в этих глазах рушился весь выстроенный и объясненный наукой внутренний мир Брука.

Последний удар по этому миру нанесла… Аника. Радостно улыбаясь, она подбежала к Стражу и высыпала в подставленную каменную ладонь горстку нефритовых шариков.

(21 февраля 2004г)

ЛЕТАЮЩИЕ КРОКОДИЛЫ

По небу летели крокодилы. Они воинственно размахивали хвостами и призывно каркали, разевая зубастые пасти. А со всех уголков моря слетались косматые тучи. Они были белым водяным паром, но, когда закрыли солнце, то впитали в себя темноту и испачкались. Это была не простая темнота…

И дрогнули защитники неприступной крепости, ведь с высоты они были видны как на ладони, и ни толстые стены, ни кованые решетки, ни глубокие рвы не могли защитить их теперь. Но, даже предчувствуя конец, люди решили сражаться до конца. Воины натягивали луки.

Когда по стае чудовищ прошелся первый град стрел, то убитые крокодилы не падали, а продолжали плыть по воздуху, свернувшись, подобно испуганным гусеницам, а из-за горизонта прибывали все новые и новые — и казалось, черной армии не будет конца.

Потом они начали пикировать, и стены великой крепости окрасились кровью… Крокодил только на суше неуклюж — в воде это настоящая машина смерти, там ему нет равных. А этим не было равных в воздухе.

Поэтому, когда северный ветер разогнал грязные тучи, позволив земле увидеть молодой рассвет, в крепости не осталось в живых никого. Крокодилы же, как призраки, растворились в оранжевых солнечных лучах.

***

В одном переходе от крепости захватчики праздновали победу, которую взяли, не положив ни одного своего воина и даже не приблизившись к неприступным стенам. Их предводитель знал что делал. Знал, какова сила оружия, волей слепого случая попавшего ему в руки. Великий Нерай — вот что скажут о нем, когда придет время!

Нерай подошел к своему шатру и, откинув полог, заглянул внутрь. Там на груде шелковых подушек спал маленький мальчик. Лохматый, худой, загоревший до черноты — бродяга, сын бродяги. Он еще не успел привыкнуть к спокойной жизни под защитой своего повелителя и вкусной еде с его стола. Он спал очень чутко, свернувшись клубочком, как котенок. Даже осторожные шаги Нерая потревожили его сон.

— Что ты видел сегодня во сне? — ласково спросил Нерай, погладив по голове мальчика.

— Крокодилов, — улыбнулся ребенок. — Летающих крокодилов!

(14 ноября 2003г)

НУЛЕВОЙ МЕСЯЦ

Уже несколько лет в мае шел снег, и только ближе к июлю начиналось настоящее лето.

Однажды прекрасная королева Лана призвала к себе главу ордена синоптиков… ну, это очень величественно сказано. На самом деле не было никакого торжественного приема и высокопарных речей…

Когда Рифф пришел, королева Лана в потрепанных и заплатанных джинсах, шерстяных носках и вязаном (ее бабушкой, конечно) свитере сидела на своем любимом диване. Друзья детства обнялись и свистнули слуг — чаю принести, горячего и с бальзамом.

За окном был настоящий снегопад, совсем как зимой.

— Это неправильно, Рифф, — размышляла Лана за чашкой чая. — Такое ощущение, что время сдвинулось.

— Может, и так, — согласился синоптик. — Наш календарь крайне несовершенен…

— Надо что-то сделать. Ведь тут не только в том дело, что не очень-то весело видеть за окном снег в мае, а в том, что все сдвигается — и время посева, и праздники: приход «весны» сейчас празднуют по колено в снегу… Да ты и сам все знаешь. Пожалуйста, придумай что-нибудь, Рифф.

И великий синоптик придумал нулевой месяц.

И глашатаи ходили по городам Заорского Королевства и объявляли, что он наступит после мая. Двадцать пять дней нулевого месяца, и только потом будет июнь!

***

Нулевой месяц, безымянный, нестандартный месяц. Он казался дырой, безвременьем, подарком свыше. И многие, если не все, действительно верили, что это подаренное Небом дополнительное время.

Иллюзия была столь силься, что Заорское Королевство погрузилось в восхитительную живую Тишину; шумные города наводнились созерцателями. Кто-то вообще уходил в горы. Раньше времени не хватало, работы завал — успеть бы до следующего месяца. А сейчас — двадцать пять дней… А ведь если всю жизнь мечтал о путешествии — почему бы и нет?

Притихли даже вечноорущие торговые площади. Остекленевшие, медитативные взгляды людей созерцали озерную рябь и безграничность неба — раньше просто некогда было смотреть на небо…

По заснеженным паркам гуляли влюбленные, теперь у них было время отгородиться от всех и замкнуться в собственной Вселенной-на-двоих.

На севере королевства сама по себе прекратилась многолетняя война между двумя непримиримыми княжествами. И сейчас князья с мальчишеским азартом рассекали на байдарках по той самой реке, из-за которой у них был весь сыр-бор.

Волшебным образом подействовал на всех нулевой месяц. Он будто тормознул жизнь на самом скаку, дав людям время вздохнуть свободно и посмотреть, как прекрасен мир.

***

Рифф нашел Лану сидящей с книжкой у камина. Он долго не решался кашлянуть, чтобы объявить о своем прибытии (да, в общем-то, куда торопиться?), а с удовольствием созерцал. Как это он раньше не замечал, что Лана, обычно серьезная не по годам, мила и красива, и красота ее — это прелесть нераспустившейся розочки. Сколько же ей лет? Да девятнадцать, как и самому Риффу. Он уже и не верил, что сам так юн.

Рифф улыбнулся последней своей мысли, а потом не выдержал и засмеялся. Лана закрыла книжку и, посмотрев на друга вначале с удивлением, засмеялась тоже.

— Слушай, Лан, — Рифф плюхнулся на диван рядом с королевой, — я давно хотел позвать тебя в горы, на лыжах погонять. Все времени не было, ни у тебя, ни у меня… а сейчас… поехали, а?

— Поехали! — Лана чуть не подпрыгнула от радости. — Правда, поехали… ведь такого момента уже больше никогда не будет, верно?

— Да… я тут посчитал, — сказал Рифф немного печально, — и получилось, что следующий нулевой месяц придется устраивать только через 2050 лет.

(9 мая 2003 г)

ПЕШКОМ ПО МОРЮ

Элай не относился к тем, кто прошел Аридные Земли насквозь, но он успел увидеть падение черного государства: он, сын ильсенойского князя Видара, как раз подрос для первого боя в тот год. А с тех пор прошло еще два.

Славы и великих свершений на его долю не выпало. Элай заправлял патрулями, добивавшими остатки аридийского воинства, попрятавшиеся по всем норам и расщелинам. Битвами он пресытился, а кривые черные ятаганы живо повышибли из него всю героическую романтику. Не узнает князь младшего сына, когда тот вернется на Ильсеной…

Остров Ильсеной. Далеко-далеко за синими волнами. Там осталось детство, а здесь, в Аридных Землях, Элай получил первую боевую рану и встретил первую любовь. Уезжал мальчишка, а вернется мужчина — суровый молчаливый воин со шрамом, перечеркнувшим красивое смуглое лицо. Вернется — жену с собой привезет и маленькую дочку.

Элай привычно предавался размышлениям и отдыху в этот тихий предрассветный час, когда прямо возле его палатки рухнул на землю золотой ильсенойский дракон. Такие приучены носить письма и посылки, а вовсе не людей; неудивительно, что дракон упал без сил: к Элаю бежал человек. Походка, осанка и взгляд выдавали в нем слугу.

— Господин! — умоляюще произнес он. — Ты должен срочно лететь на Ильсеной! Беда!

— Что случилось? Говори! — Элай встряхнул слугу за плечи; он уже испугался, что с отцом плохо или что… но услышал лишь:

— Госпожа Энье очень больна!

— Госпожа Энье? — поднял бровь Элай. — Это еще кто?

Опешив, слуга беспомощно опустил руки. Впрочем, собрался с духом он быстро.

— Вы росли с ней вместе, господин Элай, — горячо прошептал он. — Госпожа Энье — дочь простого воина, который спас жизнь твоему отцу, господин, погиб за него. Князь Видар тогда из благодарности взял к себе его маленькую дочку. Десять лет она жила у него при дворе. Вы росли и учились вместе… и… — тут слуга почти взмолился, — неужели и меня ты тоже не помнишь?

Элай нахмурился, вспоминая. Энье… да… она, точно. И этот посланец — его Элай тоже вспомнил. В детстве они играли втроем, как равные. Третий — мальчик по-имени Арчи — был сыном слуги. Десять лет вместе — и потом их пути разошлись. Согласно роду и званию. Эло стал Элаем, Эна — Энье, а вот слуге взрослого имени не полагается — Арчибальдом его никто не назовет.

Энье Элай в последний раз видел на празднике по случаю своего посвящения в рыцари — когда его благословляли перед отплытием в Аридные Земли. Даже танцевал с ней. Теперь это казалось событием далекого прошлого.

— Арчи, — хмыкнул воин, прищурившись. Слуга счастливо улыбнулся.

— Эло… — но спохватился тут же: — Господин Элай… — и склонил голову. — Она умирает, господин, — напомнил Арчи. — И зовет тебя. День и ночь шепчет твое имя. Я прилетел на драконе, сам прилетел, потому что не доверяю письму. Во имя старой дружбы, лети на Ильсеной, господин Элай.

— А почему я? — пожал плечами Элай.

— Мне кажется, — Арчи замялся, — она любит тебя, господин. Всегда любила. Кто же виноват, что ваши пути разошлись…

— Да ты что? — В голосе Элая прозвучала неприкрытая издевка. — Я должен, получается, сорваться с места, бросить войска и лететь к чужой девушке? У меня жена есть, дочь… Что за чушь ты несешь?!

— Просто проводи ее… просто дай ей умереть спокойно, господин Элай. Тебе воздастся в Небесном Чертоге… — И вдруг (невиданное дело!) слуга посмотрел в глаза господину: — Мы в ответе за тех, кто нас любит, Эло! Твой отец это прекрасно понимал.

Выпад попал в цель. Как бы Элаю не претило этого признавать. Его отец был героем, не то что сын, которому достались лишь объедки со славного стола…

— Ладно, я полечу, — неохотно согласился Элай, хотя у него не было ни малейшего желания сейчас срываться с места, куда-то лететь, терять столько времени.

Элай отдал распоряжения на время своего отсутствия и отправил Арчи седлать фиолетового дракона: эти приучены людей возить. По одному, правда, — зато фиолетовые не хлопаются в песок полудохлыми после полета.

Фиолетовой молнии, стремительно летящей в сторону моря, Арчи глядел вслед с такой надеждой, какая наполняет глаза слезами, а душу — пламенем… Потом вдруг сжал кулаки и бросился в драконий лар, где драконовод пытался привести в чувство его золотого дракона.

— Вейли, малыш, — позвал Арчи, обняв дракона за шею. — Проснись, пожалуйста! — дракон открыл глаза. Очень усталые, бездонно синие глаза… — Милый мой, прошу тебя, умоляю, довези меня обратно. Я должен там быть! Ты же можешь! Ты сильный!

И, к немалому удивлению драконоводов, золотой дракон, которого они не чаяли увидеть живым завтра, поднял голову и встряхнул крыльями. А через минуту он уже сверкнул в небе яркой искрой отразившей солнце золотой чешуи.

***

Элай без особого трепета проводил глазами отцовский замок. Останавливаться там он не собирался, хотя, по всем правилам, должен был проведать отца и родню, раз оказался здесь. Но он почти физически ощущал, как глупо и бесполезно уходит время, и все прикидывал, сколько еще здесь пробудет…

Энье после получения взрослого имени князь Видар, помня о заслугах ее отца, даровал небольшую приморскую крепость, разместившуюся, точно гнездо, на скале. Элай отыскал ее без труда.

Фиолетовый дракон зашел на широкий круг перед посадкой. Во дворе крепости-гнезда засуетились люди.

Элай даже не удивился, что, стоило ему ступить на поросшие мхом плиты, к нему подбежал не кто иной, как Арчи. Этот пострел везде поспел… Сын князя на какой-то миг вспомнил его мальчишкой, что вырос бы славным воином, распорядись судьба иначе, и губы растянулись в некое подобие полуулыбки… впрочем, почувствовав на себе выжидающие взгляды других слуг, Элай отмахнулся и от мысли, и от улыбки.

— Где? — сурово спросил он у Арчи, не глядя бросая поводья стоявшему рядом драконоводу.

Слуга повел его узкими коридорами, ступая бесшумно и согнувшись, как и полагается человеку второго сорта.

Маленькая комнатка, выстланная пушистыми коврами, была наполнена запахом целебных трав. Когда Элай вошел, в его сторону обернулся печальный лекарь, по лицу которого не составило труда прочесть, что бедняга давно не спал. Он ничего не сказал — просто развел руками, а потом и вовсе вышел за дверь.

На кровати лежала Энье, которую было не узнать — бледная, словно мраморная статуя, в лице ни кровинки.

— Где ж это она так? — не без удивления спросил Элай, глядя на ее раны. — Ее что, стрелой ранили?

— Она была творцом, как Мильдегард, — медленно произнес Арчи; каждое слово давалось с трудом. — И мечтала о славе Мильдегард… Она сражалась на Аридийский Полях, Эло…

Он замолчал, вновь глядя прямо в глаза Элаю. Будто спрашивал: «Что ты скажешь? Что ты чувствуешь?» Арчи чего-то ждал, на что-то надеялся и, пытаясь поймать взгляд господина, все хотел разглядеть в нем старого друга, которого любил; в которого верил…

— Ты должен говорить «господин Элай»! — буркнул воин. — И перестань на меня пялиться, слуга!

Гнев вспыхнул в сердце слуги. Гнев! Но, шепнув себе «Только ради Энье!», Арчи придушил его.

— Возьми ее за руку, господин. Она ждала тебя, — сказал он со всей кротостью и учтивостью, что причитается слугам. Но тот же самый голос дрогнул, когда он обратился к Энье. — Я… я привел его, Эна, — Арчи осторожно погладил мраморную ручку и положил ее на ладонь Элая.

— Арчи… — прошептала Энье. — Эло… Где Эло?

— Он здесь, — вымученно улыбнулся слуга, но губы задрожали, а из глаз закапали крупные блестящие слезы. — Я привел его. Он тебя за руку держит…

— Эло… позовите Эло… — Энье смотрела куда-то мимо того человека, которого любила и ждала, и который все-таки пришел. — Где он?

— Здесь, — наконец подал голос сам Элай.

— …где Эло?.. почему он не пришел…

Она шептала, она звала, и было видно, что даже этот шепот дается ей тяжело и больно: на белой повязке проступали все новые и новые пятна…

Арчи плакал навзрыд, уже нисколько не скрываясь, а Элаю вдруг стало просто по-волчьи тоскливо, и воспоминания о песчаных дюнах и рыжих аридийских каньонах поплыли перед взором, точно цветные картинки…

— Тебя действительно здесь нет, Элай, — жестко сказал Арчи, врываясь в его мечты. — А она слишком долго ждала… Уходи.

Элай ушел. И только взлетая в синее вечернее небо, вспомнил, что Арчи снова забыл назвать его господином, да и вел себя неподобающе дерзко. Но не возвращаться же…

Снова открылась рана. Лекарь вздохнул: «А он бы мог ее спасти. Теперь она просто не хочет жить».

Утром Энье умерла, и первый луч рассвета напрасно ласкал спокойное и холодное лицо, белое, как королевский мрамор. А когда горячее солнце наполовину выглянуло из-за горизонта, раскинув руки, точно собираясь взлететь, со скалы прыгнул Арчи. Он упал на острые камни, и волны долго баюкали разбитое тело.

А вечером на Ильсеной спустился странный туман.

Невидимые для живых, по воде, взявшись за руки, шагали две бесплотные тени, бывшие на земле Энье и… Арчи, который теперь ступал гордо и свободно, выпрямившись во весь рост: так слуги не ходят.

— Как в детстве… — улыбнулась Энье призрачной улыбкой, через которую просвечивало море.

Арчи кивнул.

— Только Элая нет. Эло, — пожалела Энье, и искрящаяся улыбка исчезла.

— И не будет, — пожал плечами Арчи. — Он воин; сын князя. Он падет в бою, и Отец Богов заберет его в свой Небесный Чертог на вечный пир! У нас с ним разные Небеса.

— Нет, Арчи. Не в том дело, воин ты или нет. Меня сразила черная стрела; ты бросился со скалы. Но я не в Небесном Чертоге, а ты не в Теплых Подземельях, куда попадают добрые слуги. Мы вместе, и идем по морю, которое всегда так любили. Мы сами себе выбрали Небеса… Быть может, и Эло однажды пойдет с нами.

— Быть может? — кивнул Арчи и сам захотел в это поверить. — Да, наш Эло пошел бы. А вот Элай… Он уже выбрал.

(24 сентября 2003г)

СКАЗКА О ПОТЕРЯННЫХ КРЫЛЬЯХ

Бог-сын был очень прилежным учеником и настолько многообещающим, что бог-отец подарил ему молодую планету и дозволил заселить ее от мала до велика так, как юноше вздумается.

С большим воодушевлением принялся сын за дело. Без особых хлопот одолел он пять Дней Творения. Конечно, по неопытности, часть тварей он загубил, часть пришлось переделать, но в общем и целом баланс удалось соблюсти.

Однако, когда настал черед самого важного из дней, венца творения, когда требуется создать существо разумное и могущественное, сын впервые за долгое время обратился за помощью к отцу.

«Я создал человека, отец, — сказал он сквозь звездное пространство. — Я сделал его самым могущественным из всех своих существ, я дал ему все. Однако вместо своего подобия я получил самое жалкое из созданий! И не знаю, в чем же ошибся.»

Почувствовав горечь в словах сына, отец, обычно строгий и непреклонный, оставил свои дела и отправился к нему.

Старый бог осмотрел планету: зеленая, с голубыми океанами, с пушистыми перьями облаков, она была прекрасна: видно, что сын работал над своим первым миром с большой любовью. Отец взглянул на растения, на животных планеты и нашел, что они хороши: что у каждой твари свое место в природе, и каждая одарена способностями, соответствующими этому месту. Наконец настал черед человека.

Единожды взглянув на него, отец тут же понял надежды сына и его ошибку. Стремясь сделать человека самым могущественным из существ, юный бог щедро одарил его всем. Он дал человеку самые зоркие глаза, самые чуткие уши, самые быстрые ноги в этом мире. Иммунитет человека был настолько хорош, что ни одна болезнь не могла найти в его защите слабого места. Густая шерсть защищала человека от любого холода. Удивительного строения легкие позволяли человеку дышать на любой высоте и под водой. И, конечно же, юный бог дал своему венцу творения огромные крылья. А еще — вечную жизнь.

И что же? Существо, защищенное от всех напастей мира; существо, которому открыты все стихии и пространства… вышло крайне равнодушным и глупым. Такой человек не хотел ничего изучать, а тем более — творить. Он порхал в небе, нырял в воду, охотился ради еды и ради забавы, ведь равных ему в силе, ловкости, скорости и ни в чем другом просто не было. Самое могущественное из творений, самое свободное — и самое никчемное…

Юный бог был несчастен и винил во всем себя одного. И никак не мог понять, чего же недодал своему главному детищу. Отец, видя горе сына, сказал ему: «Я знаю, как тебе помочь. Но, когда я буду помогать, обещай, что, как бы тебе ни хотелось, ты не попытаешься остановить меня». Сын обещал.

Тогда старый бог схватил беспечно охотящегося человека и первым делом оторвал ему крылья. После — отнял у него вечную жизнь и железное здоровье… Так, постепенно и методично, он лишил несчастного всех могущественных даров.

Только когда человек остался голым и беспомощным, каким не бывает ни одно животное, бог-отец отпустил его.

Сын держал свое слово, но лицо его исказила мука, а по щекам текли слезы. Беспомощный человечек, дрожа на земле, тоже плакал: и, видя это, юный бог впервые почувствовал, остро и больно, что его несчастное дитя похоже на него самого. Ни одно животное не может плакать от горя…

«Зачем?» — только и спросил сын у отца.

«Ты начал верно, — пояснил старый бог, — но не довел дело до конца. Имей в виду, что незаслуженный дар ничего не значит».

«Получается, я должен был лишь сотворить самое беспомощное из всех существ? — удивился и возмутился сын. — Ведь он гол, как новорожденный, ему даже нечем нападать и защищаться…»

«О нет, — отец покачал головой, — сотвори ты его таким сразу, разве стал бы он стремиться к чему-то большему? Нет, не стал бы. Как не стремятся волки или птицы, которые всегда были волками и птицами. Он — другой. Я отнял у него почти все, но только не память. Даже сейчас, когда он дрожит на земле, он грезит о своих крыльях. Пройдут многие тысячи лет, но твой человек все же сумеет их вернуть. Как и все остальное. А потом — пойдет дальше…»

Помолчав, старый бог добавил: «Когда-то, очень давно, много жизней назад, мы с тобой тоже были людьми».

(29 октября 2008г)

ВЕК МЕЧЕЙ

Меч можно сделать из дерева. И даже представить, что это настоящий меч. И даже научиться мастерски фехтовать. Но когда твоя рука потянет из ножен меч настоящий, боевой, ты почувствуешь… это не описать словами, что ты почувствуешь…

Век мечей возвращается. С лазерным лучом вместо стали. Древние легенды, где великие герои сражались мечами, выкованными из света, становятся былью. Возрадуйся, воин космического века! Ибо ты теперь ровня героям прошлого!

***

У Ламберта на лице был написан восторг мальчишки, впервые получившего оружие. Воины постарше только улыбались ему, вспоминая собственное посвящение. А кое-кто печально кивал, представляя, как мальца, только сегодня сменившего тренировочный меч на настоящий, завтра бросят в бой. Юнцы умирают часто. Война не будет разбираться: она слепа. И не потому, что ее лишили глаз — у нее их и не было. Только две черные пропасти под бровями. Как у богини смерти Танат.

— Помолись Танат за свое завтра, Ламберт, — сказал, беспечно посмеиваясь, рыжий Ринг. Проходивший мимо Мерман, седой и обычно ко всему равнодушный, вдруг проявил интерес к внешнему миру и, остановившись, влепил Рингу жестокую затрещину.

— Никогда не молись из страха, — сказал он Ламберту. — И особенно старухе Войне!

Этот богохульный совет Ламберт почему-то запомнил. Сказанное старым воином его почему-то задело. И молиться Танат он и вправду не стал. Хотя и понимал, что этим сразу записал себя в одинокие волки: ни Ринг, ни кто другой из поклонников Танат слова доброго ему больше не скажет.

Горький вкус одиночества Ламберт почувствовал еще до окончания своего первого «взрослого» дня, когда его равнодушно не замечали в столовой и незаметно спровадили из веселой компании. Осталось только брести одному в казарму и, забравшись на свою полку, считать звезды в пустом безоблачном небе, узкая полоска которого виднелась из окна.

На следующий день, шагая в середине колонны, маленький воин чувствовал себя уж совсем одиноко. Точно не целая армия, а он один поднимался против врага. И не было в крови бодрости и азарта, которые должен испытывать воин перед боем, когда маршируют сотни и тысячи людей — все как один — и все как один поют боевую песню.

Ламберт не стал даже петь. Не смог влиться в общий хор. И уже почти пожалел, что не вместе с теми, кто чтит Танат, но потом оглянулся на них и раздумал жалеть. Так смотришь на слепца и невольно начинаешь радоваться, что ты-то видишь, как выглядит мир, даже если выглядит он так себе.

Войско построилось неподалеку от крепости, где засел враг. Серая громадина возвышалась над головами солдат неприступной горой. Точна стая ворон, охочих до падали, над полем боя кружили боевые дроны, пронзая тучи вспышками выстрелов: в пыльных, тяжелых лучах света, падавших на землю сквозь хмурые тучи, уже шла битва, безмолвная для тех, кто внизу.

«Ура!!!» — прогрохотало по рядам — и земля тоже потонула в боевом аду на радость мерзкой Танат.

Ламберт пережил этот первый бой. Но не потому, что хорошо дрался. Напротив: к ужасу своему юноша осознал, как мало его боевые навыки значат в реальном бою! Он выжил лишь потому, что кряжистый седой воин, чем-то неуловимо напоминающий Мермана, вместо того, чтоб снести мальчишке голову с плеч, убрал светящееся лезвие и ткнул его рукояткой в висок.

В итоге Ламберт весь бой провалялся без сознания и очнулся только к вечеру, когда победители уже вовсю хозяйничали в захваченной крепости. Поднялся с жуткой головной болью, но цел и почти невредим.

Они победила. Серая крепость пала. А безымянный вояка, пощадивший его, скорее всего, был мертв. Ламберт с месяц в тайне оплакивал его, как родного, и сам себя не понимал. Зачем? Зачем старик его пощадил?

***

— Мерман, зачем? — спросил Ламберт однажды.

— Может быть, ему Жива милее Танат, как и тебе.

— Но ведь… я бы убил его…

— Не сомневаюсь. Но это ничего не значит. А вот то, что он оставил после себя, очень даже имеет значение. — Мерман взглянул в глаза Ламберту. — Тебе подарили вторую жизнь, малой. На что ты ее потратишь? Подумай.

В тот день Ламберт понял, чего не хватало Рингу и всем тем, кто преклонял перед Танат колени. В их головах не было ни тени сомнения, ни даже банально места для одной простой идеи: это безумие должно прекратиться. Войн между людьми не должно быть в принципе.

Радикальная идея. Безумная. Но именно ради нее и жить, и бороться хотелось. И как!

Тот, кто был живым оружием, мечом, послушным любому приказу, вспыхнул. И обратился в свет.

Если бы тот неизвестный солдат, что пощадил чужого мальчишку, только знал, какую искру зажег, он бы гордился собой. Вдвойне — если бы мог взглянуть на родную планету через полвека.

Все его тренировки, все его бои, все его тревоги и сомнения, все долгие годы его жизни — они сложились вместе в нужное мгновение. И изменили мир.

(7 октября 2003г)

СТРАНА КРАСИВЫХ ЛЮДЕЙ

Жила-была на свете некрасивая девушка, и звали ее Катрина. У нее были длинные пальцы, что сразу бросалось в глаза. Просто нечеловеческие какие-то пальцы — слишком длинные и тонкие. Да и вся фигура у нее была такая. Почти два метра ростом, необычно худая и длинная в кости, и лицо тоже удлиненное, неправильное…

Но она была очень добрым и светлым человеком. Именно светлым. Казалось, от нее действительно идет теплый незримый свет, и сама доброта лучится из ее глаз с такими странными синими, почти сиреневыми радужками.

Катрину все очень любили, и всегда жалели. Нехорошее это чувство — жалость… от него и до презрения недалеко.

Дядя Катрины — Анвар — был путешественником, и где бы он ни путешествовал, всегда разговаривал с местными колдунами и лекарями, веря, что должно быть в этом мире для Катрины лекарство.

Однажды Анвар вернулся домой, неся на коже местами облупившийся черный загар, и объявил всей семье, что нашел, как сделать Катрину красивой и счастливой, а после отправил девушку собирать вещи, а сам долго и серьезно разговаривал с ее родителями.

На рассвете Катрина, взволнованная и чего-то ожидающая, прощалась с мамой и папой. И показалось ей, что они очень странно прощаются — так, будто навсегда. Но это забылось в череде долгих путешествий по диковинным странам и лучезарным морям.

***

Наступил день, когда дядя Анвар объявил, что путешествие подходит к концу.

В тот день они с Катриной присоединились к торговому каравану. Это был небольшой караван, но, тем не менее, два десятка воинов охраняли его. Суровые, молчаливые, они все как один потеплели душой к концу пути, растроганные искренностью некрасивой но светлой девушки. К Катрине они очень привязались и за время перехода рассказали ей столько сказок и дорожных баек да спели столько песен, что хватило бы не на одну книгу.

Шел пятый день пути по пустыне, когда вдали показался оазис. Карты говорили, что это совсем не мираж, поэтому все оживились и прибавили ходу.

Оазис был огромен. Настоящий зеленый материк над волнами песчаных дюн.

— Ролио, что там? — взволнованно спросила Катрина, теребя торговца за рукав. — Неужели это дома?

— Дома, юная госпожа, — кивнул торговец, глаза которого при взгляде на Катрину светились жалостью, как и у всех, кто ее знал.

— Ах, какие красивые, будто игрушки! — восхитилась девушка. — Наверно, там живут добрые и красивые люди.

Ролио промолчал.

Когда караван остановился, дойдя до края оазиса, что храбро вгрызался в песчаную пустошь, Анвар взял Катрину за руку и повел за собой по извилистой каменистой тропинке.

Их ждали…