Бесплатный фрагмент - Замерзший понедельник

Пролог

— Слушай, Катюша, мамочка быстро сбегает в магазин, ты посиди с братиком, а? — сказала мама, застегивая куртку и поправляя на бегу красные колготки. — Не будешь же его одного оставлять? И не балуйся, а то я тебе уши откручу!

Катя состроила гримасу. Ей было всего восемь, а «сидеть» с младенцем — это ж целый день!

— Вот тебе книжка, читай, — мама бросила на кровать толстенный сборник стихов Пушкина и, подмигнув, добавила: — И, конечно, никаких тебе мультиков!

Катя едва успела открыть рот, чтобы возразить, как мама уже стремительно выскочила из квартиры, захлопнув за собой дверь. Катя с досадой вздохнула. Опять этот Пушкин! Как же ей надоели эти бесконечные «муки» и «страдания», о которых он вечно пишет! Никогда не понимала его стихов, все эти метафоры и сравнения казались ей бессмысленными. Зато Катя без ума от мультиков, особенно от забавного Винни-Пуха с его вечными приключениями в поисках меда. Этот персонаж, с его простотой и добротой, был ей намного ближе, чем сложные и, казалось, непонятные душевные переживания Пушкина. Катя предпочитала яркие краски мультипликационного мира и веселые приключения героев. Она скосила взгляд на брата, мирно спящего в кроватке. «Может, быстренько искупаю его? — подумала Катя. — А потом и мультики посмотрю.»

Она взяла его на руки, и братик тут же заурчал от удовольствия.

— Ой, какой ты у меня хороший! — прошептала Катя, нежно целуя его в щечку. — Сейчас будем купаться.

Катя поставила ванну, набрала воды. Но почему-то вода оказалась не теплой, а как будто с печи!

— Надо чуть охладить, — решила она. И, не задумываясь, открыла кран с холодной водой. Но вода была еще горячее.

— Ой! — подумала Катя. — Наверное, просто кипяток еще не остыл.

Оставив брата в ванне, она ушла в комнату. — Ну что, пусть немного остынет, — решила она. — А я посмотрю «Ну, погоди!».

Мама вернулась домой через час. Ключи стукнули в замок, дверь отворилась.

— Катюша! — радостно прокричала мама, заходя в квартиру. — Как мой маленький сыночек?

Но в следующий момент она замерла, увидев какое-то красное пятно на полу и маленькое безжизненное тело в ванне.

— Катя! — закричала мама, сердце забилось в груди от ужаса.

— Что? — Катя выскочила из комнаты, ошеломленная. — Что произошло?

— Что ты натворила?! — мама не могла успокоиться. — Ты что, его сварить хотела?!

Катя не понимала. Слова мамы, пронзившие ее, как молния, не находили отклика в ее детском сознании. Она вглядывалась в красное лицо брата, еще недавно так радостно урчавшего на ее руках. Теперь его губы были сжаты, глаза закрыты. В пустых, расслабленных ручках еще лежала игрушка, подаренная мамой на его день рождения.

Мамин крик разорвал тишину квартиры, выплеснувшись на лестничную площадку. Соседи выбежали из квартир, ошарашенные шумом.

— Скорую! — кричала мама, схватившись за голову. — Скорую зовите! Он не дышит!

Катя стояла у ванны, как вкопанная. Всё вокруг кружилось. Она пыталась хоть что-то понять, но всё смешалось в какой-то кошмар. Приехавшие врачи пытались оживить мальчика, но всё было бесполезно. Врачи отошли, грустно качая головами.

Глава 1

Тем временем полицейский участок №5 получил сообщение о трагическом инциденте. Дежурный офицер, старший лейтенант Петров, принял звонок от матери, которая сообщила о смерти своего шестимесячного сына. На место происшествия немедленно выехала следственная группа, включающая в себя следователя, судмедэксперта и двух оперативников. По прибытии сотрудники полиции обнаружили тело младенца в ванной комнате. Были задокументированы все обстоятельства: горячая вода в ванне, отсутствие присмотра со стороны старшей сестры, Кати, и наличие травматических повреждений на теле ребенка, характерных для термических ожогов.

Катя, находившаяся в состоянии шока, дала свои показания. Её рассказ о том, как она оставила брата в ванне, чтобы посмотреть мультик, был зафиксирован. Были опрошены соседи, которые подтвердили, что мама ушла в магазин, оставив детей одних. По факту смерти младенца было возбуждено уголовное дело по статье «причинение смерти по неосторожности». Первоначальная версия следствия заключалась в том, что смерть ребенка наступила в результате халатности старшей сестры, которая не обеспечила должный присмотр. Судмедэкспертиза подтвердила, что причиной смерти стали обширные ожоги. Были определены степень и площадь поражения кожных покровов, а также возможная причина попадания в ванну с кипятком. Проводилось дознание, собирались доказательства. Дело получило широкий резонанс, вызвав общественное обсуждение.

Прошло 3 месяца…

Холодный снег за окном, как будто свидетель беды, всё засыпал, и стало тихо. Катя, совсем худенькая, стояла у окна, хоть и сломленная, но держалась, хотя ей было очень плохо. Её светлые волосы растрепались и прилипли к щекам. В одной тонкой рубашке она дрожала от холода, который пробрал до костей. В её глазах — тоска. Холод лез в душу, оставляя там пустоту и боль. Плечи у неё опустились от горя. Ей было так плохо, что каждая клеточка тела дрожала. За окном всё казалось далёким и чужим. Снег был такой белый и чистый, словно похоронный саван, на который кинули жизнь её брата, так внезапно оборвавшуюся. Каждая снежинка будто слеза. Миллионы ледяных кристалликов висели в воздухе, холодные и неподвижные, будто застывшие в плаче. И каждый порыв ветра казался упрёком судьбы.

Катя отошла от окна и быстро стала собирать вещи. Взяла пару свитеров, куртку, двести рублей из копилки, любимую заколку с котенком. Телефон решила не брать, чтобы её не нашли. Выключила свет на кухне и тихо закрыла дверь. В голове крутились одни и те же мысли: «Мне нужно уйти, я тут не выдержу, никто не поймёт». Она ни у кого не хотела просить совета или помощи.

На улице было холодно. Время: 15:43. Дата: 14 ноября 2000 года. Свежевыпавший снег хрустел под ногами. Хруст был единственным звуком, нарушающим тишину, кроме, возможно, едва слышного свиста ветра. Она шла без остановок, не оглядываясь. Не заходила ни к друзьям, не шла в полицию, не возвращалась домой за, возможно, забытыми вещами. Она не писала записок. Не оставила следов, по которым можно было бы быстро найти направление её движения. Прошла несколько улиц и свернула туда, где людей было мало. Дальше — только шаг за шагом. Эти улицы, возможно, были знакомы, а может, и нет.

Важен был сам факт их пересечения, ведущий к грани.

Через несколько часов её дома не оказалось. Мама пыталась дозвониться, но ответа не было, ведь телефон остался дома. Поиски не дали результата — к этому моменту она бесследно исчезла.

ЧУТЬ РАНЕЕ…

Все та же дата. Половина шестого вечера. Скрипнула дверь подъезда, а затем с тихим стуком закрылась. Этот звук, привычный и будничный, предвещал радостное событие: возвращение из школы Кати, её звонкий смех, щебетание, полное детских открытий. Но сегодня, в этот промозглый декабрьский вечер, когда за окнами сгущались сумерки, а редкие фонари лениво освещали мокрый асфальт, этот звук звучал как-то иначе. Тревожно.

Ольга Петровна, уставшая после долгого рабочего дня, стянула перчатки, чувствуя, как стынут пальцы. Шаги по лестнице казались непривычно громкими в этой нарастающей тишине. Обычно, ещё с середины пролета, она уже слышала звонкий голосок дочери, её восторженные крики: «Мама! Ты пришла!». Катя всегда выбегала навстречу, обнимала крепко и начинала нести поток новостей: про новую царапину на парте, про контрольную работу, про замысловатую постройку из конструктора, которую она сегодня возвела.

Но сегодня… Сегодня всё было иначе.

Дверь квартиры осталась приоткрытой. Ольга Петровна осторожно толкнула её. Из прихожей тянуло прохладой, не той уютной, домашней, а какой-то пустой, неуютной. Ольга Петровна позвала:

— Катюша! Доченька! Ты где?

Ответа не последовало. Сердце ёкнуло. В детской — никого. Постель нетронута. На тумбочке — пусто. В прихожей ни куртки, ни ботинок. Лишь приоткрытая дверь на кухню, где погашен свет. И ощущение сквозняка.

Ольга Петровна попыталась взять себя в руки. «Может, к подружке забежала? Или в магазин?» Но Катя никогда не уходила без предупреждения, тем более так поздно. Особенно после всего…

С каждой минутой нарастала тревога. Ольга Петровна стала обзванивать Катиных подруг. Никто её не видел. Телефоны подруг отвечали привычным гудком. Прошло ещё полчаса. Ольга Петровна, уже бледная, вновь взяла телефон. Пальцы дрожали, когда она набирала номер.

— Служба 02, слушаю вас, — прозвучал ровный, чуть усталый голос на другом конце.

— Здравствуйте! У меня… у меня пропала дочь. Катерина. Ей восемь лет.

— Понятно. Адрес, пожалуйста.

Ольга Петровна назвала адрес.

— ФИО, год рождения?

— Злобина Катерина Сергеевна, 1992 года рождения.

— Во что одета?

— Я… я точно не знаю. На ней была тонкая домашняя одежда, когда я уходила. Но её куртка бордового цвета пропала. И ботинки.

— Когда в последний раз видели?

— Сегодня. Утром. Когда я уходила на работу. Она была дома.

— Признаки волнения, слёзы, конфликты?

Ольга замялась. После трагедии с младшим сыном её, конечно, как будто подменили. Катя стала замкнутой, молчаливой. Но чтобы вот так…

— Она сильно переживает из-за потери брата. Всё это… ей тяжело. Но она не говорила, что хочет куда-то уйти.

— Описание примет, — голос оператора не выражал никакого сочувствия, только методичность.

— Рост низкий для своего возраста. Примерно метр двадцать. Телосложение худощавое, с выраженными ключицами и лопатками. Не пухлая, скорее жилистая. Волосы короткие, натурального русого цвета. Неяркие, немного тусклые. Лицо вытянутое и немного угловатое из-за худобы.

— Имеются особые приметы? Шрамы, татуировки, родинки?

— Нет.

— Есть ли у неё заболевания, требующие постоянного наблюдения, или психологические проблемы, о которых мы должны знать?

Ольга Петровна крепко сжала трубку. Психологические проблемы… А разве горе — это не психологическая проблема?

— Как я уже сказала она потеряла брата. Недавно.

— Понятно. Вы пытались связаться с её друзьями?

— Да. Никто её не видел.

— Есть подозрения, кто мог её похитить или оказать на неё давление?

— Нет! Конечно, нет! Я думаю, она сама ушла. Но куда? Я не знаю!

— Хорошо. Оперативная группа будет направлена по вашему адресу. Сообщите, если появятся новые сведения.

Разговор закончился. Ольга медленно опустила трубку. В груди — ледяной ком. Она взглянула на пустую Катину комнату. На подоконнике, за которым снег продолжал падать, лежала детская книжка. На развороте — картинка. Маленький мальчик, обнимающий сестру.

Через двадцать минут в дверь постучали. На пороге стояли двое мужчин в форме. Старший, с усталым лицом и строгим взглядом, представился:

— Старший лейтенант Сидоров. У вас пропала дочь?

Он вошел, огляделся. Ольга, запинаясь, повторила всё, что уже сказала оператору. Сидоров внимательно слушал, иногда задавая уточняющие вопросы.

— Четырнадцатого августа три месяца назад у вас погиб сын, верно? — спросил он, просматривая какие-то бумаги.

Ольга Петровна кивнула, не в силах говорить.

— Вы сказали, что причина смерти — обширные ожоги. Экспертиза подтвердила?

— Да.

— И следствие склонялось к халатности старшей сестры… — Сидоров поднял взгляд на Ольгу Петровну. — Ваш муж в курсе?

— Он… он в командировке. Его нет дома.

— Ясно. Вы уже осмотрели квартиру? Ничего подозрительного не обнаружили?

— Нет. Только… только то, что её нет.

— Есть ли у девочки какие-то места, где она могла бы спрятаться? У друзей, родственников, какие-то любимые места?

— Я уже звонила друзьям. Никто не видел. Родственники далеко.

Сидоров задумчиво потер подбородок.

— Трое суток — это уже серьёзно. Но три часа… Может, она просто решила прогуляться, замерзла и где-то укрылась?

— На улице — шесть часов вечера, мороз и снег! И телефон она не взяла! — голос Ольги Петровны сорвался.

— Понятно. Мы опросим соседей, посмотрим записи с камер, если есть. Но, Ольга Петровна, будьте готовы к разным вариантам. Дети… они такие. Особенно после такого. Я всё понимаю, — тихо сказал Сидоров. — Но мы сделаем всё, что в наших силах.

Он дал Ольге Петровне номер своего мобильного.

— Если что-то вспомните, сразу звоните. И постарайтесь успокоиться. Паника делу не поможет.

Полицейская машина, медленно отъезжая от дома, издавала ровный гул, который постепенно затих где-то за поворотом. Входная дверь хлопнула, и этот звук резко отпечатался в наступившей после ухода офицеров тишине. Ольга Петровна осталась одна.

Тишина, которая ранее была просто отсутствием чьих-либо голосов и шагов, теперь ощущалась как нечто тяжелое, давящее. Она чувствовала, как сжимается ее грудь, как учащается пульс, отдаваясь глухим стуком в ушах. Страх, до этого приглушенный присутствием других людей, теперь проявился во всей своей полноте: он вызывал дрожь в руках, холодный пот на висках и острое жжение в желудке. Она медленно подошла к окну. Ноги почти не слышно ступали по полу. Ольга Петровна прижалась ладонью к холодному стеклу. За ним снег валил крупными, плотными хлопьями, стеной закрывая обзор. Очертания соседних домов размылись, превратившись в неясные серые пятна, а уличные фонари выглядели как тусклые, расплывчатые пятна света. Видимость была почти нулевой, и казалось, что привычный мир снаружи исчез, поглощенный снежной бурей.

Где сейчас ее дочь? Неужели она находится где-то в этом морозе, под открытым небом, замерзает? Ольга Петровна представила себе ее, дрожащую, возможно, потерявшуюся. Кто мог силой увести ее? Или… или она сама ушла, потому что больше не могла выносить чего-то, что происходило в их жизни? Эта последняя мысль причиняла ей еще большую боль, чем страх за ее физическое состояние в снежную бурю.

Старший лейтенант Сидоров, несмотря на некоторую усталость, демонстрировал профессионализм. После ухода от Ольги Петровны он незамедлительно организовал первичные действия. Опрос соседей не дал ничего. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. «Она тихая девочка, не шумела», — вторили друг другу жильцы, пожимая плечами. Это было как раз то, что больше всего пугало — полное отсутствие следов. Проверка камер видеонаблюдения оказалась провалом. Камеры, установленные на доме, в подъезде или поблизости, действительно были, но ничего, кроме пустых улиц, заметаемых снегом, они не показали. Пока что.

— Подождите-ка, — пробормотал один из молодых сотрудников, склонившись над монитором. — Вот здесь, на записи с магазина напротив… около шести вечера. Двое мужиков. И с ними… похоже, девочка. Да, это она. В такой же бордовой куртке.

Лицо Сидорова стало жестче.

— Это не простая прогулка, значит, — констатировал он. — Приметы этих мужчин есть?

— Размыто, но… один пониже, другой повыше. Оба в темной одежде, капюшоны. Лиц не видно четко.

— Хреново, — выругался Сидоров. — Но уже хоть что-то. Немедленно передайте это в следственный комитет. И объявление в розыск!

Дело об исчезновении девочки, которой, как теперь стало ясно, занимался старший лейтенант Сидоров, было передано в следственный комитет. С этого момента первичные следственные действия, поиск свидетелей и сбор информации легли на плечи следователя этого ведомства. Через некоторое время, после всей бюрократической волокиты и перераспределения задач, в кабинет следователя Романа Ершова вошла Ольга Петровна. Немолодой мужчина, сидевший за массивным столом, даже не поднял головы. Он что-то сосредоточенно чиркал ручкой в папке, очевидно, изучая уже собранные материалы по делу её дочери.

— Называйте, что надо, — бросил он, не отрываясь от бумаг. — И без лишних соплей. Мое время — деньги, а ваши истерики денег не стоят.

Ольга Петровна глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь.

— Моя дочь, Катя… пропала.

— А я думал, вы пришли рассказать, как лучше сварить холодец, — Ершов наконец поднял взгляд. — Пропала, говорите? Ну-ну. Приметы?

— Вытянутое, немного угловатое лицо из-за худобы. Без особых примет. По одежде… была на ней бордовая куртка и ботинки. А, и заколка еще в виде котенка, да, — Ольга Петровна старалась говорить как можно ровнее.

— Бордовая куртка, ботинки. Отлично. Еще сто тысяч таких же по городу гуляет. Шрамы, тату, родинки?

— Нет.

— Заболевания, психологические проблемы?

— Я сказала… она переживает потерю брата. Недавно.

— Переживает, значит. Отлично. А я тут, значит, цветочки нюхаю. Муж где?

— В командировке.

— Командировка, значит. Всегда так. Дети пропадают, а папы в командировках. Сразу видно, кому тут больше всех надо. Записи с камер видели?

— Да. Там… там двое мужчин с ней были.

Ершов присвистнул.

— Ну, вот и славно! Уже не просто шальная душа загуляла. Мужики, значит, у вас приличные. Это уже не самоволка, а, как бы это помягче сказать, незаконное лишение свободы. Или что-то похуже. Вы, мать, откровенно говорите: кому она могла насолить? Или, может, сама кому-то насолила? Друзья, знакомые, враги, любовники?

— У нее нет врагов, у нее только брат погиб… — Ольга Петровна запнулась.

— Брат погиб, да. И вы, мать, тоже как-то не очень хорошо себя чувствуете, я вижу. Не бывает дыма без огня. Может, вы что-то недоговариваете? Потому что мне, знаете ли, некогда разгадывать ваши семейные ребусы. У меня работа. И она, поверьте, куда интереснее, чем слушать ваши всхлипывания.

Ершов встал, обходя стол.

— Вы, значит, сядьте тут. Подумайте еще раз. Все, что вы забыли, все, что вам кажется неважным — все может иметь значение. Если вспомните что-нибудь, сразу же звоните. И, ради всего святого, постарайтесь вести себя адекватно. Паника — это для слабаков.

Ершов проводил мать девочки взглядом, полным равнодушия, и едва дождавшись, пока дверь за ней закроется, откинулся на спинку кресла. — Истерики, сопли… Каждой твари по паре, — пробурчал он себе под нос, беззлобно, скорее по привычке. Тем не менее, детали, которые выцедил из этой «драматичной постановки», уже укладывались в голове в схему. Два мужика с девочкой. Вот это уже что-то, а не просто «пропала».

Он потянулся за трубкой внутреннего телефона.

— Маша, мне нужны записи со всех камер по маршруту передвижения этой… Кати, — голос Ершова был сухим, как осенний лист. — В частности, интересуют моменты, где она появилась с двумя мужчинами. Время максимального качества, ясного обзора лиц, если таковые есть. И побыстрее. У меня не бюро добрых услуг для отчаявшихся домохозяек. Если через час не будет первых зацепок, я сам приду к тебе в отдел и покажу, как надо работать.

Маша, привыкшая к тону следователя, лишь коротко ответила:

— Поняла, Роман Петрович.

Ершов встал, подошел к окну и бросил взгляд на серые крыши города. Бордовая куртка, ботинки… Шрамов нет, родинок нет. Зато есть два мужика. И это, мать, куда интереснее. Не бывает «просто пропала», когда рядом крутятся взрослые мужики. Его цинизм был щитом, но за ним скрывалась стальная логика. Дело перестало быть банальной «самоволкой».

Всего полтора часа спустя, на его столе появилась массивная папка. Она была тяжелой на ощупь, ее обложка из плотного картона слегка прогибалась под весом содержимого. Внутри, помимо десятков распечатанных стоп-кадров с камер видеонаблюдения, находились подробные отчеты и таблицы с данными, собранными аналитическим отделом. На большинстве снимков были видны две человеческие фигуры. Их изображения были размытыми, пикселизированными, что затрудняло идентификацию. Оба были в темной одежде, а капюшоны плотно надвинуты на головы, скрывая черты лица. Было очевидно, что они старались оставаться незамеченными. Несмотря на низкое качество изображений, аналитикам удалось восстановить и проследить их полный маршрут передвижения по городу. Это включало данные с уличных камер, информацию о передвижении общественного транспорта и даже записи с нескольких коммерческих учреждений. Самым ценным открытием стало то, что обе фигуры были зафиксированы внутренними камерами одного из кафе в центре города. Это произошло незадолго до того, как Катя направилась на свою встречу. Камеры в кафе, расположенные ближе к посетителям и с лучшим освещением, смогли запечатлеть их лица значительно четче. Хоть и не в идеальном качестве, но детали стали различимы. Изображения все еще имели некоторые шумы и нерезкости, однако они содержали достаточное количество характерных черт — форму носа, расположение глаз, общую структуру лица, чтобы система автоматического распознавания лиц могла приступить к поиску совпадений по базе данных.

— Вот это уже другое дело, — Ершов усмехнулся, глядя на экран монитора, где мелькали кадры с камер. — Что, джентльмены, решили прогуляться с несовершеннолетней?

Информация об именах и адресах нашлась оперативнее, чем он рассчитывал. Первое, что бросилось в глаза: эти двое не выглядели как закоренелые бандиты или рецидивисты с серьезным криминальным прошлым. Первый — Петр Гусев, сорокалетний мужчина без постоянного места работы, числившийся безработным. В его досье значилась лишь одна судимость за мелкое хулиганство, не представлявшее серьезной угрозы обществу. Второй — Олег Жуков, тридцати пяти лет, зарабатывающий на жизнь трудом грузчика. Его личное дело также содержало скудные сведения о криминальной активности: единственная запись о драке, произошедшей в баре.

Эти люди производили впечатление типичных представителей маргинальных слоев общества — с незначительными правонарушениями в прошлом и невысоким социальным положением. Однако, несмотря на их кажущуюся непримечательность и отсутствие серьезного криминального послужного списка, существовала вероятность того, что они могли быть замешаны в нечто гораздо более серьезное, чем просто мелкие правонарушения.

— Привезите мне их, — скомандовал Ершов оперативникам. — И неважно, чем они там заняты. Скажите, что я хочу с ними побеседовать. Без понятых.

Оперативники работали быстро. К вечеру того же дня Петр Гусев и Олег Жуков сидели в разных комнатах для допросов Следственного комитета. Ершов решил начать с Гусева — тот выглядел более податливым, менее наглым. Он вошел в комнату, даже не взглянув на Гусева, разложил перед собой какие-то бумаги.

— Ну что, Петенька, решил поиграть в доброго самаритянина? — Голос Ершова был ровным, но в нем чувствовалась скрытая угроза. Он поднял глаза, и Гусев вздрогнул. — Небось, думал, никто не увидит? У нас тут, Петя, город под колпаком. Каждое твоё мяуканье на камеру пишется.

Гусев заерзал.

— Я.. я не понял, о чем вы, товарищ следователь.

— Не понял? Давай я тебе поясню. Девочка, Катя. Пропала. Последний раз ее видели с тобой и твоим приятелем. Что, память отшибло? Или забыл, как это — тюремную баланду жрать?

— Нет-нет! Я помню! Мы… мы просто ей помогли. Она плакала, расстроенная была. Брат погиб, говорит. Ну, мы и решили… проводить.

— Проводить, значит, — Ершов демонстративно хмурился. — Какие вы, оказывается, рыцари без страха и упрёка. До куда проводили? И зачем?

— До дома! Честное слово, до самого подъезда! Она сказала, ей плохо, а мы… ну, мы ж не звери. Видим, ребенок в беде.

— Адрес.

Ершов наклонился вперед.

— Называй точный адрес, куда вы ее проводили, Петя. И не дай бог соврешь. У меня есть камеры со всех сторон, я знаю, куда вы шли. Но мне нужно знать, что ты мне сам скажешь.

Гусев, дрожащим голосом, назвал адрес: — Улица Мирная, дом 15, подъезд 3. Это был настоящий адрес Кати.

Ершов кивнул.

— Молодец. А теперь иди, подумай хорошенько, что еще ты забыл. Например, что вы там с ней делали по дороге.

Гусев, бледный как стена, поднялся, стараясь не смотреть в глаза следователя.

— Я.. я все сказал, Роман Петрович. Честное слово. Ничего такого не было.

— Исчезни. И смотри мне, Петенька, чтобы твой мобильник был включен. И не вздумай куда-то сбежать. А то знаешь, бывает, люди так хорошо «подумают», что аж потом не помнят, где находятся. У меня найдутся средства, чтобы освежить тебе память. И поверь, они будут гораздо менее приятными, чем наша милая беседа.

Гусев, дрожа, вышел из комнаты. Ершов дождался, пока за ним закроется дверь, затем нажал кнопку на внутренней связи.

— Маша, проверь адрес: Мирная 15, подъезд 3. Камеры там есть? Если нет, то откуда до него можно отследить маршрут. И пусть мне найдут, когда в этом доме последний раз фиксировали проезд или проход этих двух наших «самаритян». В частности, интересует после того, как они с Катей разошлись.

— Поняла, Роман Петрович, — донеслось из трубки.

Ершов откинулся на спинку стула, усмехнулся. «Брат погиб, значит. А может, Катя просто хотела от родителей сбежать, а эти двое, местные альфонсы или, хуже, охотники, подвернулись под горячую руку? Добрые люди. Такие люди в городе просто так не бродят, чтобы кому-то «помогать». Только если им самим с этого не капнет. Его мозг уже прокручивал сотни сценариев, каждый из которых был отвратительнее предыдущего. Он выудил из папки снимок Жукова. Тот выглядел более хитрым, менее поддающимся. С ним придется работать по-другому. Через десять минут Ершов уже сидел напротив Олега Жукова. Тот сидел нагло, почти расслабленно, с ехидной ухмылкой на лице.

— Ну что, Олег, или как тебя там, Жуков? Ты, поди, тоже герой-любовник, спасатель заблудших душ? Или у тебя на уме что-то посерьезнее?

— Я не понял, о чем вы, товарищ следователь, — Жуков попытался изобразить невинность, но его глаза выдавали напряжение.

— Не понял? Давай объясню на пальцах, раз голова у тебя, видимо для того, чтобы шапку носить, а не думать. Девочка, Катя. Пропала. Последний раз ее видели с тобой и твоим ручным пуделем Петей. И Петька уже рассказал, как вы, два ангела-хранителя, провожали ее домой.

Ершов наклонился вперед, его голос стал чуть тише, но при этом приобрел стальную жесткость.

— Только вот у меня один вопрос, Жуков. С какого это случая, два безработных урода с судимостью, вдруг стали такими добряками? А? Жалко стало? Или, может, вы ей там обещали что-то, а потом она сбежала? Рассказывай. И не вздумай мне врать. Я уже знаю, что вы с ней делали. Мне просто интересно, насколько ты готов быть честным до того, как я начну тебе напоминать о статьях. О похищении, совращении, может быть?

— Да ничего мы не делали! — Жуков дернулся. — Она плакала! Брат погиб! Мы просто проводили ее до дома! Клянусь!

— Брат погиб? — Ершов усмехнулся, его глаза сузились. — Какая драматичная история. А фамилия у брата не Ершов случайно была? Или, может, он лично мне письмо написал, чтобы вы Катюшку «проводили»? А? Ну-ка, расскажи мне, где она плакала, как сильно плакала, и почему, если у нее погиб брат, она не с родителями сидела, а шлялась по улицам, пока такие как вы, шакалы, не подобрали ее? Давай, Олег. Чем подробнее расскажешь, тем лучше для тебя самого. У меня времени нет на эти ваши театральные постановки. Есть факты. Есть записи. И есть ты, которого я сейчас либо оставлю в покое, либо засуну в самый глубокий карцер, пока там не вспомнишь всё до мельчайших деталей. Начиная с того, чем вы ее заманивали и заканчивая, тем, что вы с ней сделали после того, как «проводили до дома».

Ершов недобро улыбнулся, и Жуков почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он привык к наездам, но этот следователь был похож на хищника, который играет со своей жертвой, прежде чем прикончить.

— Значит, «брат погиб»? И ты, такой благородный, решил подставить свое плечо? Какое трогательное кино, Олег. Только вот в моем кино ты, скорее, в роли массовки, которую потом безжалостно пускают в расход. И еще раз спрашиваю: что вы с ней делали? Или тебя к батарее приковать, чтобы вспомнил, что слова «помогли» и «воспользовались» имеют немного разное значение?

Жуков судорожно сглотнул, его показная бравада рассыпалась на глазах.

— Да ничего! Клянусь, ничего! Она на лавочке сидела, плакала, прохожие мимо шли, всем плевать. А мы… мы подошли. Спросили, что случилось. Она сказала, брат… брат ее погиб. И она не хочет домой, не хочет родителям на глаза показываться такой… разбитой. А мы… мы сказали, что проводим.

— Проводили, значит, — Ершов выдержал паузу, его взгляд не отрывался от побледневшего лица Жукова. — И куда же вы, два рыцаря без страха и упрека, ее проводили? На Мирную, 15, подъезд 3, не так ли? Адресок, кстати, очень любопытный.

Жуков вздрогнул.

— Да… да, туда! Она сама сказала! Мирная, 15, третий подъезд. Мы довели ее до двери, даже кнопки звонка нажали… Она сказала, что дальше сама. Развернулась и ушла. Мы постояли немного, убедились, что никто не выходит, и пошли своей дорогой. Мы ни при чем! Она сама нас попросила!

Ершов откинулся на спинку стула, усмехнувшись.

— Так, так, так… Какие вы наблюдательные, однако. И даже убедились, что «никто не выходит». Какая забота, прямо до слез. Только вот какая штука, Олег… — Следователь резко подался вперед, его глаза сузились в опасные щелочки. — Адресок на Мирной, 15, подъезд 3, Кате не принадлежит. У неё другая прописка, и родители живут совсем в другом месте. Ты понял, что это значит?

Глаза Жукова расширились от ужаса.

— Что… что значит не принадлежит? Она сама… она нам сама этот адрес назвала! Клянусь!

— Значит, она, — Ершов презрительно махнул рукой, — вас, двух интеллектуалов, за нос водила. Какая досада, а? Мозги у вас, как я и думал не для того, чтобы их напрягать, а чтобы кепку носить. Она дала вам левый адрес, до которого вы ее, как два верных сторожевых пса, и довели. А потом, когда вы, радостные от своей «помощи», повернулись к ней спиной, она совершенно спокойно пошла в другом направлении. Туда, куда ей было нужно. Это, Олег, не Катя пропала от вас, это вы пропустили момент, когда она ускользнула от всех. И ты, и твой Петька, такие «добрые самаритяне», были просто декорацией. Пешками.

Ершов достал телефон и набрал номер.

— Маша? Твои «самаритяне» подтвердили адрес: Мирная, 15, подъезд 3. Камеры там были? Есть? Если нет, то откуда ближайшие? И мне нужно точно знать, где именно после того, как они с Катей разошлись у этого адреса, она повернула. Ищи по всему периметру. Откуда могла уйти девочка, которая только что «пришла домой»? Каждая закоулка, каждый черный ход. И найди мне тех, кто живет по Мирной, 15, подъезд 3. Мне очень хочется узнать, почему их адрес стал прикрытием для чужих маневров.

Он отключился, бросив на Жукова взгляд, полный презрения.

— Ну что, Олег, — голос Ершова вновь стал ледяным. — Вы, конечно, не похитили ее, но то, что вы тупоголовые, и позволили ей сбежать, используя вас как ширму, это факт. Теперь, когда выяснилось, что вы были невольными участниками ее маленького представления, у меня остался один вопрос. Катя вам ничего про другой адрес не говорила? Про кого-то, кто ее ждал? Или, может, вы видели, куда она пошла на самом деле после вашего «прощания»? И не вздумай мне опять врать, что ничего не видел. Я уже понял, что ты ценный свидетель, даже если мозг у тебя размером с горошину. Начинай вспоминать. Чем больше вспомнишь, тем быстрее отсюда выйдешь.

Жуков судорожно сглотнул, пытаясь выдавить из себя хоть что-то, что могло бы его спасти.

— Я… я не видел, правда! Она просто… развернулась и пошла куда-то. Мы даже не подумали, что что-то не так! Она же сказала, что домой пришла! Мы только убедились, что никто не выйдет, ну, чтобы ей не помешать… — он забормотал, отчаянно цепляясь за свою версию. — Про другой адрес… нет! Ничего! Клянусь, ничего!

Ершов лишь покачал головой с наигранным разочарованием.

— Ах, Олег, Олег… Ну прямо святая простота. Или, как я уже говорил, клиническая. Чую я, ты сейчас так стараешься «вспомнить», что у тебя мозги через уши лезут. Только толку…

В этот момент телефон Ершова снова зазвонил. Он взглянул на экран, прищурился и нажал на вызов, не отводя глаз от Жукова.

— Что там ещё, Маша? Надеюсь, ты не звонишь мне, чтобы предложить кофе.

В трубке послышался быстрый, деловой голос Маши. Ершов слушал, кивая, а затем на его лице появилась смесь досады и… какой-то кривой усмешки.

— Да вы что, серьёзно? — он растянул слова, насмешливо. — Мои кепки с горошинами вместо мозгов оказались чисты как слеза младенца? Ну надо же. Ты уверена? Дыхание проверила? В смысле, пробила их по всем возможным базам, включая базу на отсутствие интеллекта?

Маша что-то ответила.

— Понял. Значит, тупость — это единственное их преступление. Что ж, спасибо за оперативность. Продолжай копать по периметру Мирной, 15, и выясняй, кто там в этой квартире живёт.

Он отключился и бросил телефон на стол, вновь уставившись на Жукова. На этот раз в его взгляде читалось не презрение, а скорее брезгливость, как на муху, которая навязчиво жужжит.

— Ну что, Олег. Поздравляю. Ты и твой Петька оказались… бесполезными. Как два мешка с картошкой, которые просто стояли на дороге. Маша подтвердила: ты чист. Как асфальт после дождя, по которому проехала свинья, не оставив ни следа. Вы не похитители. Вы просто два… идиота, которыми Катя воспользовалась, чтобы сбросить хвост. Ничего нового вы мне не сказали, ничего не видели, ничего не слышали. Пустота. Глубокая и беспросветная!

Он кивнул в сторону двери.

— Вставай. Свободен. Иди отсюда. Только сначала посидишь полчасика в коридоре, чтобы я убедился, что твои гороховые мозги не придумают вдруг чего-нибудь гениального. И передай своему дружку, Петьке, — пусть радуется, что его умственное развитие спасло ему задницу. В другой раз, когда какая-нибудь девица попросит ее проводить «домой», включи голову. Если, конечно, у тебя там есть чем включать. А не думай, что за красивые глаза тебе что-то обломится. Катись. И помни: если вдруг твой гороховый мозг что-то вспомнит, чего мы не учли, чего я не смог выбить из тебя ни пряником, ни кнутом, жду звонка. Иначе следующая встреча будет уже не такой дружелюбной. Ясно?

Жуков, белый как стена, поднялся на ватных ногах.

— Да… да, ясно… Спасибо… — пробормотал он, спеша к двери.

Ершов проводил его взглядом, затем тяжело вздохнул и потянулся за своей кружкой с остывшим чаем.

— Чертовщина какая-то, — пробормотал он себе под нос. — Словно в воду канула. Но вода-то рано или поздно выплюнет. И тут-то мы её и поймаем. А этих двоих… пусть идут, не отвлекают от реальных проблем.

Глава 2

Ершов раздраженно потирал виски. Реальные проблемы. Вот именно. Обычно его «реальные проблемы» заключались в героической борьбе с дремотой над бесконечными отчетами и мучительным воздержанием от крепкого слова в адрес очередного, поразительно предсказуемого идиота из начальства. И эти проблемы, надо сказать, требовали куда больше умственных усилий, чем его прямые обязанности.

А его рабочие дела? Они не «раскручивались», а просто вываливались на стол готовыми, словно чья-то невидимая рука уже сделала всю работу. Банальщина в чистом виде. Классика жанра, так сказать, для тех, кто и понятия не имеет о «запутанных расследованиях». Муж зарезал жену — мотив очевиден до неприличия, орудие преступления валялось рядом, а подозреваемый уже сидел на кухне, посыпая голову пеплом и готовый подписать что угодно. Сосед обокрал соседа — ну, конечно, не какой-нибудь хитрый вор-рецидивист, а просто подвыпивший Пётр Иванович, который тут же проболтался всем дворовым бабкам. Подростки, решившие, что быть «гангстерами» — это круто — их «преступления» были столь же впечатляющи, как и их интеллект. Кража жевательной резинки и угрозы бутафорским пистолетом? Смешно даже упоминать.

Никаких загадок уровня «для детского сада», скорее, это были задачи, где ответ уже крупными буквами написан на обложке. Он даже не особо заморачивался, чтобы придать этому хоть какое-то значение или видимость «расследования». Просто машинально констатировал факты, собирал неопровержимые улики, которые, казалось, сами просились в руки, выбивал признания, потому что отрицать было бессмысленно — и все, дело закрыто. Вся его работа сводилась к унылой, предсказуемой до мельчайших деталей рутине, где исход был известен с самого начала. Детектив? Скорее, бюрократ-оформитель.

Но это? Катя. Пропавшая Катя. Исчезнувшая по собственному желанию. И не просто так, а с каким-то театральным представлением, с этими двумя гороховыми чучелами в главной роли. Ершов даже почувствовал, как что-то внутри скрипнуло. Это было не просто разочарование в деле, это было… раздражение от собственной неспособности сразу понять. Он, Роман Ершов, тот, кто видел людей насквозь, как рентген, сейчас сидел и тупо таращился в пустоту, пытаясь склеить обрывки бреда в хоть какую-то логичную картину.

— Ну, что за ерундень, — сплюнул он, обращаясь к потолку. — Маша говорит, она просто сбежала, чтобы «сбросить хвост». От кого? От родителей? От школьных задир? Или, может быть, от собственного горя? Брат, значит, погиб. Трагедия, конечно. Слезы, сопли, все дела. Но это не повод устраивать такой цирк! Не повод исчезать, как в фильме, заставляя весь отдел на уши вставать! Что она, думает, так решит свои проблемы? Убежать куда-то, спрятаться? Это же не отменяет того, что брат погиб, идиотина! Это просто добавляет головной боли всем остальным! Или это какой-то протест? Против чего? Против жизни, которая забрала у неё брата?

Ершов резко ударил кулаком по столешнице. От сильного толчка стола кружка с ещё тёплым чаем заметно подскочила, опасно дёрнувшись на краю. Такое поведение было совершенно нехарактерно для него. Ершов обычно отличался хладнокровием и сдержанностью. Мысль о том, что он мог вот так потерять самообладание и раздражаться из-за чьих-то подростковых выходок, казалась ему абсурдной и унизительной. Однако он понимал, что истинная причина его состояния крылась не в Кате, не в её действиях. Источник раздражения был в нём самом, в собственном, необъяснимом и глубоком недоумении, которое он никак не мог разгадать. Только её внезапное исчезновение умудрилось полностью дезориентировать следователя, нарушить привычный порядок мыслей и действий. Это заставило его почувствовать себя настолько некомпетентным, словно он был глупцом, совершенно неспособным справиться с очевидной, казалось бы, ситуацией. Стандартные, прямолинейные проблемы, которые обычно называл «детскими загадками», привык решать с поразительной лёгкостью, они никогда не вызывали у него никаких затруднений. Но вот эта конкретная «детская загадка» — исчезновение Кати — вдруг обернулась для него невероятно сложной и запутанной ситуацией, казавшейся неразрешимой, будто специально придуманной для того, чтобы поставить его в тупик. И это состояние — ощущение беспомощности и замешательства абсолютно его не устраивало. Ему это не нравилось. Совсем не нравилось.

— Чёрт, — прорычал он. — Значит, ты, Катя, решила сыграть в прятки с самим Романом Ершовым? Что ж, милая. Я это расцениваю как личное оскорбление. Ты думаешь, ты самая умная, раз смогла облапошить этих двух болванов? Посмотрим, чьи мозги окажутся гороховыми в конце. Твои, или, как некоторые тут думают, мои. Мирная, 15. Это единственная ниточка, за которую можно ухватиться. И если там окажется очередной тупик, я, клянусь, заставлю эту девицу пройти все круги ада, пока она не расколется. Пусть только появится. Она думает, что брат — это повод? Я ей покажу, что такое настоящий повод для проблем.

Дверь кабинета осторожно скрипнула, и на пороге возник лейтенант Серов Глеб. Он был мужчиной лет тридцати, с сильной, но не громоздкой фигурой. Его форма, хоть и безупречно чистая, сидела на нем свободно, без излишней натянутости; китель мог быть расстегнут, а воротник рубашки — чуть ослаблен, что придавало его облику определенную раскованность. В глазах, чуть прищуренных по внешним уголкам, виднелись тонкие морщинки, выдававшие привычку к улыбкам и внимательному наблюдению. Его появление было неспешным, без суеты, он держался свободно и уверенно. Сама его спокойная манера держаться, без напряженных плеч или резких движений, передавалась окружающим.

— Что, Глеб, прогулки по коридорам надоели? Или пришел понаблюдать, как старик Роман Петрович окончательно сойдет с ума от этой подростковой драмы?

Серов, ничуть не смутившись, вошел и прикрыл за собой дверь. Его манера держаться была настолько непринужденной, что казалось, он пришел на чай, а не на место преступления или к начальнику, который вот-вот взорвется.

— Что вы, Роман Алексе… Петрович! Наоборот, пришел учиться. У настоящего мастера своего дела, как говорится. А насчет сходить с ума… вы, кажется, слишком скромничаете. По-моему, вы сейчас просто на пике мыслительного процесса. Ищете, где та тонкая ниточка, за которую можно потянуть. Я вот тоже думаю, что за ерунда с этой Катей.

Серов подошел к столу и, словно по наитию, отодвинул чашку с чаем подальше от края, прежде чем Ершов успел снова стукнуть. Его глаза блеснули.

— Ерунда, говоришь? — Ершов криво усмехнулся. — Это не ерунда, Глеб. Это чистой воды издевательство. Пропала девочка, весь отдел на ушах, а она, видишь ли, решила поиграть в детективов. С этими чучелами, с этим «сбросить хвост». Да кто она такая, чтобы так умничать? Думает, если брат погиб, ей всё дозволено? Я понимаю, горе. Тяжело. Но это не повод устраивать цирк! Или она считает, что я тут, сидя на диване, должен телепатически угадать её замыслы?

Серов кивнул с видом глубочайшего понимания.

— Вы абсолютно правы, Роман Петрович. Уважения к нашей работе — ноль. И к вам лично, разумеется. Это ведь не просто дело, это уже какой-то вызов. В такой ситуации любой бы потерял самообладание. Но вы… вы же из этого даже что-то полезное извлечете, я уверен. Возможно, хочет показать, какая она особенная. А вы ей покажете, что особенным здесь может быть только ход ваших мыслей.

— Ход мыслей, — фыркнул Ершов, проводя рукой по волосам. — Она меня тут заставляет почувствовать себя… недоучкой. Обычные бандиты, воры, убийцы — все как по нотам. А тут — подросток, которая решила, что она сценарист. И я сижу, как истукан, пытаясь склеить её бредовый спектакль. Улица Мирная 15. Это единственное, что у меня есть. Полагаю, очередной тупик.

Глеб на мгновение задумался, а потом его лицо озарила широкая, обезоруживающая улыбка.

— Тупик? Нет, Роман Петрович. Для кого-то другого, быть может, да. Но не для вас. Для вас это скорее… пролог. Она думает, что запутала следы, но ведь это же элементарно! Чем больше она пытается напустить тумана, тем очевиднее, что за этим что-то скрывается. И это «что-то» вы непременно найдете. Девочка, скорее всего, очень гордится своей задумкой. Она рассчитывает, что её «гениальный план» сломает нам мозг. Но вы же не какой-нибудь там… рядовой опер. Вы Ершов.

Лейтенант Серов говорил так, словно сам верил в каждое слово, а его глаза при этом хитро поблескивали, оценивая реакцию начальника.

— Вот именно, не рядовой опер, — проворчал Ершов, но в его голосе уже не было прежней безнадежности. Слова Серова, пусть и чрезмерно льстивые, легли на нужную почву.

— Эта девочка думает, что мы будем бегать кругами, а она будет наблюдать, как мы пыхтим. А на самом деле, это всего лишь очередной шаг к тому, чтобы вы её… ну, как бы это сказать… сбросили с пьедестала.

Ершов усмехнулся так, будто только что вспомнил очень остроумный анекдот, и, не сдерживая язвительности, бросил:

— Ну что ж, Глеб, раз уж ты пришёл «учиться» — разъясни нам, мастер: как правильно вести себя за чаем, чтобы не запачкать галстук следователями и не спугнуть улики? Может, ещё какие курсы приписать к твоему расписанию — «Этикет для ловеласов»?

Серов не моргнул. Его улыбка только шире расплылась — ровно та, что привыкла рассеивать напряжение и натягивать доверие.

— Вежливость никогда не помешает, Роман Петрович, — сказал он спокойно. — Но гардероб тут ни при чём. Важнее — умение не поддаваться панике и не делать глупостей. А глупости, как правило, делают люди, у которых нет плана.

Ершов фыркнул, пододвинул к себе стопку бумаг и, разглядывая одну из фотографий, заговорил уже с привычной самодурской интонацией:

— План, говоришь? Вот-вот. У нас тут «план» из двух пунктов: 1) искать Катю, 2) объяснить семье, что «сбросить хвост» — это плохая идея в любом возрасте.

Серов кивнул и понизил голос, чтобы только его бархатный баритон был слышен:

— План неплохой, но не до конца продуман. Начнем давить напрямую — она сразу спрячется. Надо сделать так, чтобы сама нас к цели привела.

Ершов приподнял бровь:

— И как ты, кукловод, собираешься вытащить правду из восьмилетней девочки? Пирожками заманим? Или опять чай с уроками?

Серов усмехнулся:

— Пирожки не нужны. Но мы можем дать ей то, чего она жаждет — признание. Не унижение, а внимание к её таланту. Пусть думает, что это она нас ведет, а мы просто тихо ей помогаем. Небольшая похвала, маленькая победа — и она сама покажет, кто за всем этим стоит.

Ершов громко и сухо рассмеялся:

— Ага, мягкий подход. Запомню: мягко — значит победа? Я помню, как мы мягко брали троих на переулке — в итоге получили три разных приговора.

Серов с достоинством поднял голову, и в его голосе зазвучали ироничные нотки:

— Роман Петрович, ваши методы хороши там, где нужна сила и приказы. А тут нужен другой подход — психология. Вы режиссер для толпы, а я — актер второго плана. Мы делаем ваш спектакль реальным. Вы ведете дело, а я создаю нужную атмосферу.

Ершов скривился и хмыкнул.

— Атмосферу, значит? Ладно, давай теперь оставим твою атмосферу и перейдем к делу, Глеб. Что делать будем? Или ты только комплименты раздавать умеешь?

— Как скажете, Роман Петрович. Любой спектакль начинается с хорошего сценария. Исполнение — за мной.

Ершов фыркнул, взял бумаги и, глядя на фото, заговорил привычным командирским тоном.

— Вот именно, сценарий. Исполняй: обзвони всех родственников Кати, хоть до седьмого колена. Выясни всё. И главное — найди её отца. Он сейчас в командировке. Зачем ему прятать дочь? Ему-то что с этого? Звучит как бред, но других вариантов пока нет.

Серов чуть склонил голову.

— Отец — всегда интересный тип, Роман Петрович. Даже самый обычный. Иногда именно там скрывается самое интересное.

Ершов хмыкнул.

— Игра… Да тут полная неразбериха. Маша звонила: по всему району камеры на профилактике. Просто рай для тех, кто не хочет, чтобы его видели. Так что придется действовать вслепую. И спрос с тебя будет строгий, а не как обычно.

Серов даже не дрогнул, его улыбка осталась на месте.

— Тем интереснее, Роман Петрович. Когда нет лишних глаз, актерам приходится играть убедительнее. Будем искать улики. Иногда в тени больше правды, чем на свету. И да, вы правы, спросят с меня только за результат.

Ершов вздохнул.

— Ладно, философ. Результат… Звони, Глеб. Звони всем подряд. И найди этого отца. Если твоя психология не сработает, вернемся к старым методам.

— Погоди, — сказал Ершов, и в его голосе прозвучала насмешка, так раздражавшая Серова. — А может, сначала проверим камеры? Правда ли, что они на профилактике? Посмотрим логи, сверим время — вдруг там есть что-то полезное, а не только твои эти театральные штучки.

Серов нахмурился, быстро собрался с мыслями и ответил спокойно, но уверенно:

— Нет. Сначала отец Кати. Люди ошибаются, врут, придумывают. Технику можно обмануть, а человека можно заставить выдать себя. Искать надо там, где обманщики чувствуют себя в безопасности.

Ершов усмехнулся и начал перечислять термины, будто бросал их в Серова.

— Логи, бэкапы, время, маршруты камер — это не человеческий фактор, а точные цифры. Пока ты будешь говорить о душах и внутреннем мире, данные покажут, кто и когда был в нужном месте, и кто врет про командировки.

Серов отступил на шаг, в глазах вспыхнул гнев.

— Ты опять прячешься за цифрами, как за броней, — выпалил он, голос стал холодным. — Да, логи важны. Но, прежде чем делать выводы, надо понять, что движет человеком. Даже тот, кто отключает камеры, оставляет следы в поведении — желание внимания, страх разоблачения, неумение врать до конца. Ты называешь это человеческим фактором, а я — работой следователя.

Ершов фыркнул.

— Следы в поведении, ну-ну. Пока ты будешь изучать их эмоции, реальные улики уплывут.

— Тогда делай и то, и другое, — ответил Серов театральным голосом, — или перестань учить меня моей работе. Разбираться в людях — это тоже работа.

Наступила тишина. Ершов со своей иронией, Серов с гордым видом — никто не хотел уступать.

— Сначала камеры, — сказал Ершов наконец, уже без прежней насмешки. — Потом допрос. По порядку. И не выдумывай психологию, чтобы отлынивать от основной работы.

Серов посмотрел на него, прищурился и усмехнулся:

— По порядку, — тихо согласился он. — Но, если отец окажется невиновен — вспомни мой совет.

Он подошёл к дверям, отвернулся, чтобы не видеть выражение лица Ершова, собрал пальто и, хлопнув дверью сильнее обычного, бросил через плечо, почти шепотом:

— Язва…

Дверь захлопнулась. В кабинете наступила полная тишина; любые предыдущие звуки или разговоры прекратились. Ершов медленно и напряжённо улыбнулся. Он отчётливо ощущал удовлетворение от того, что его действия спровоцировали заметную реакцию у кого-то другого, и ему удалось нарушить чьё-то эмоциональное равновесие. Затем он отвернулся и вернулся к своей стопке документов. Довольный собой, Ершов быстро собрал папки под мышку и вышел из здания следственного комитета. На улице уже полдень давно уступил место раннему сумраку: небо было низкое и свинцовое, ветви голых деревьев скребли по серому своду, а морозный воздух резал щеки и струился паром изо рта прохожих. Снежная корка под ногами хрустела равномерно, как метроном, и вдалеке тянулся ряд хлипких фонарей, отбрасывавших тусклый янтарный свет на обледенелые стекла витрин — город был так же суров, как и люди в нём. Ветер приносил запах угля и редких кухонь; казалось, даже улицы держали интеллект в оцепенении, готовясь к ночи.

У входа в ведомство уже ждал Серов. Он был раздражён, на нём было тёмное пальто, а его губы были сжаты в подобие улыбки, которая не смягчала его сурового выражения. Глеб подал знак Ершову, тот кивнул, и двое спустились к припаркованной у обочины чёрной ГАЗ-24 Волги, которая принадлежала лейтенанту. Машина выглядела неприметно, но была явно функциональной; её внешний вид подчёркивал надёжность и отсутствие лишних деталей, ориентированных на удобство эксплуатации и повседневное использование.

В салоне было тепло, и это сразу приглушило зимнюю резкость. Ершов сел за руль и, заведя мотор, начал «кидаться» словами так, будто это было его любимое оружие.

— Ну что, Глеб, — сказал он, подмигивая, — нам тут рэп-батл не нужен: логи и так воют. Но если ты за отца так переживаешь, то ладно, поищем его по командировкам. Хотя, конечно, разговоры по душам лучше под чай и в тишине идут.

Серов молчал, смотрел в окно на эти серые дома. Молчит он умно: не дурак, а так задумал. Ершов болтал без умолку.

— Смотри, придём мы в дата-центр, а ты, — он наклонился, — начнёшь там краснеть и доказывать камерам, что они не всё видят. Представляешь, как можно отмазаться: извините, камера, я просто не так выглядел. Я бы это записал.

Серов молчит, только уголок рта дёрнулся — что-то на подобии улыбки. Ершов понял, что можно продолжать.

— Да ты у нас, Глеб, мастер на все руки: и драму поставишь, и речь толкнёшь, а потом ещё и виноватого найдёшь с отмазками в кармане. Смотри, операторшу не обай — нам же логи нужны будут.

Шутил он легко, остро, иногда задевало, но не грубо: Ершов умел поддеть. Серов слушал, но не реагировал — глаза ледяные, плечи прямые; всё слышит, обдумывает, но виду не показывает.

Ехать пару минут, и шутки Ершова сменились на рабочую тему: начал перечислять адреса, пути, связи, которые могли помочь скрыть недостачу видео. Иногда он отбрасывал насмешки и говорил прямо:

— Приедем — ты первый заходишь. Я за тобой, и как покажешь. Если что не так, я твой спектакль прикрою и вломлюсь по-серьёзному.

Серов кивнул и наконец сказал коротко и ясно:

— Давай по делу, Роман Петрович.

Ершов ухмыльнулся, как бы подтверждая, что добиться ответа от Серова — уже маленькая победа, и в этот момент их диалог снова тонко баловался между насмешкой и рабочим порядком. Машина скользнула по обледенелому асфальту, и в зеркалах пронеслись фонари — тусклые, ровные, будто аккорды перед сильной пристрелкой к общей мелодии расследования.

Они вошли через массивную металлическую дверь служебного входа, не отмеченную снаружи яркой вывеской. За большими, звуконепроницаемыми окнами центра обработки данных, выходящими на улицу, физически ощущалось и удерживалось внутри тепло, контрастирующее с прохладным воздухом снаружи. Изнутри доносился постоянный низкий гул мощных систем кондиционирования воздуха и равномерный, глубокий рокот тысяч работающих вентиляторов внутри серверных стоек. Сквозь прозрачное стекло окон можно было разглядеть бесконечные ряды оборудования, покрытые множеством тусклых, ритмично мигающих светодиодных индикаторов разных цветов. На стойке ресепшена, выполненной из светлого ламинированного ДСП, стояла простая пластиковая табличка с надписью «Приёмная». Рядом лежали четыре пустые керамические чашки с засохшими коричневыми следами кофе на дне. В воздухе ощущался сильный, специфический запах разогретой вчерашней еды — возможно, какой-то лапши быстрого приготовления или пиццы, оставленный кем-то во время позднего перекуса. За толстым звуконепроницаемым стеклом диспетчерской, отделявшей их от основного помещения, располагался длинный ряд рабочих станций с множеством мониторов. На одном из этих экранов быстро и, казалось, без видимой логики сменяли друг друга окна с прямыми видеопотоками, отображающими различные зоны центра данных. На соседнем мониторе были развернуты подробные таблицы и графики, показывающие текущее состояние сетевого оборудования: загрузку каналов, температуру серверов и активность данных.

Наумкин сидел лицом к экрану, но экран был вторичен: перед ним — коробка из-под шаурмы, крошки на клавиатуре и телефон, рядом лежал фломастер и пачка влажных салфеток. Рубашка была не заправлена, воротник помят; в ушах торчали проводные наушники. Когда дверь захлопнулась, он дернулся и коряво улыбнулся, смутно пытаясь привести в порядок видимость бодрствования.

Ершов первым прошёл к стойке, расправив пальто, как платок перед сценой.

— Чёрт возьми, — сказал он, оглядывая комнату, — у нас тут архив моды «постапокалипсис после обеда». Наумкин? — громко, раскатисто. — Фёдор Наумкин, кажется. А не Наумкейн какой-нибудь? Как у тебя с расписанием? Ты у нас по 30 минут в день работаешь?

Наумкин ерзнул, вытащил наушник и пробормотал:

— Ну типа да… я тут, — слова прилипали к губам, — я, ну, смотрю камеры, слежу. Техработы же были сегодня, с трёх начались… ну с — с третьего… с трёх дня, и типа до одиннадцати вечера примерно, да.

Ершов усмехнулся, как человек, который уже нарыл в этой фразе дырку.