Бесплатный фрагмент - Зацелованные солнцем

От автора

Роман, что сейчас перед вами, был задуман в далеком 2016 году. Меня всегда привлекали темы запретных религий, сект, и космического ужаса, способного изменить нашу реальность. А ещё я с малых лет очень люблю детективы и фантастику. И вот почти десять лет у меня была только идея, завязка, название и понимание как это будет выглядеть. Не хватало опыта, желания и мотивации. Возможно, я боялся сесть и просто начать писать. Так шли годы, но внутренний голос всё сильнее и настойчивее заставлял меня попробовать перенести мысли из головы в текст. Наконец, в один из летних вечеров, я взял ноутбук, включил фоном музыку и начать писать и уже не смог остановиться. Следующие 2,5 месяца практически каждый вечер после работы я садился и писал черновой вариант, создал десяток заметок на телефоне, куда постоянно вносил правки и мысли, иногда записывал целые абзацы текста и диалогов. Было такое, что мысли настигали ночью, перед сном, во снах, я вскакивал и записывал их, чтобы не забыть утром. В общем, время было веселое и как бы дальше оно не вышло, опыт я получил незабываемый.

Спустя почти десять лет, весь свой багаж знаний, всю свою насмотренность, вдохновение и фантазию я смог воплотить в целую книгу. Мне очень хочется верить, что у меня получится завлечь тебя, мой дорогой читатель, что ты погрузишься в незабываемое путешествие по созданному мною мистическому миру, и мы с тобой потом обязательно обсудим прочитанное. Надеюсь ты получишь от чтения истинное и неподдельное удовольствие. И помни: пока сжаты кулаки и сердце горячее, пока слова мои что-нибудь значат, пока земля меня будет терпеть и носить — человек будет жить.

Плейлист

Vseravno — Ключ ко всему (альбом)

Storm The Sky — Sin Will Find You (альбом)

Vessel — Red Sex

The Air of Hiroshima — Дом

Devil Sold His Soul — Hope

Devil Sold His Soul — It Rains Down

Holding Onto Hope — Of the Sea

Holding Onto Hope — What You Make of Me

Holding Onto Hope — Your Path Was In The Great Waters

Hopes Die Last — Six Years Home

My Own Private Alaska — Speak To Me

My Own Private Alaska — After You

Cane Hill — (The New) Jesus

Cane Hill — Screwtape

Arcane Roots — When Did The Taste Leave Your Mouth

Being As An Ocean — Dissolve

The Devil Wears Prada — Where The Flowers Never Grow

Glasslands — Deadman

Sleep Token — Alkaline

Sleep Token — Take Me Bake To Eden

Бонд с кнопкой — Кухни

Бонд с кнопкой — Дом

Бонд с кнопкой — Свои

Мегамозг — Сон Наяву

the bojarski — Дыши

Пролог

Лето 1878 года. Окрестности речки Туры.

Лето налилось спелой, почти тяжелой полнотой. Воздух над Турой звенел от зноя и комариного звона, а в сосновом бору, где можно было укрыться от духоты, стоял теплый, смолистый полумрак. Земля, усыпанная рыжей хвоей, пружинила под босыми ногами. Впереди, обгоняя друг друга, бежали с берестяными кузовками двое парнишек, Васька и Митька. Их голоса, звонкие и беззаботные, терялись в громадности леса.

Гришка шел последним. Для него, тринадцатилетнего, долговязого и угловатого, как молодая ольха, эти походы за ягодой — брусникой да черникой — были не просто способом прокормиться и сделать запас на зиму. Это было бегство. Побег из душной, пропахшей луковым духом и страхом избы, где тяжелая, мозолистая рука отца могла обрушиться на загривок в любой миг, без причины, просто потому, что «жизнь пропивать надо, а не ребят плодить».

Монотонная боль стала для Гриши таким же привычным фоном, как скрип половиц. Она сделала его нервным, пугливым; по ночам он часто вскакивал от кошмаров, а бывало, просыпался в холодной позорной лужице, и тогда утренняя порка была особенно жестокой.

Мальчик много и натужно молился. В темноте, он утыкался лицом в жесткую подушку, шептал слова, выученные от бабушки-странницы: «Господи, вразуми отца, Господи, потерпи, Господи, спаси и сохрани…». Он верил, что где-то там, за синими небесами, его слышат.

Сейчас, отстав от других, он наклонился над густой порослью брусники. Ягоды, тугие и алые, как капельки крови, обильно усыпали кустики. Гриша перебирал их пальцами, ощущая прохладную упругость, и вдруг, сам не зная почему, тихо прошептал, глядя в землю:

— Господи, спасибо Тебе за этот день. За тишину сию. За ягоды сии…

И в тот же миг всё изменилось.

Лес онемел. Не просто затих, а будто вымер. Исчез гулкий топот и переклик товарищей. Смолкло птичье щебетание. Даже ветер в сосновых вершинах застыл. Тишина обрушилась на него физически, густая и тяжелая, как войлочный мешок на голову. Гришка замер, как вкопанный, с одной ягодой, зажатой между пальцев. И тогда оно заговорило.

Это был не звук. Это было ощущение, рожденное глубоко внутри, и тут же разлившееся по всему телу. Оно не имело тембра, высоты, пола. Оно было похоже на давление, на сдвиг самой реальности, на мысль, которая принадлежала не ему. Словно чья-то ледяная, непостижимо огромная рука мягко обхватила его сознание, и каждая извилина мозга стала резонатором для тихого, бездонного голоса, что зародился прямо внутри черепа.

— Приветствую, дитя моё. Малое, страждущее дитя.

Гриша не дышал. Сердце в груди замерло. Затаилось. Только мысль, жалкая и испуганная, метнулась:

— Господи?

Последовал отклик, похожий на тихий, холодный смех, от которого застыла кровь.

— Ты зовешь того, кто далеко. Кто не услышит, потому что спит глухим сном в небесных чертогах, и он никогда не видел твоих слез. А я… Я ближе. Я всегда был рядом. Я слышал каждый стон твоей матери. Чувствовал каждый удар розги по твоей коже. Видел каждый след позора на твоей постели. Я был в углу, в тени, в горьком вкусе боли и в редком миге радости. Я пью это всё, как ты пьешь воду из родника. Это так сладко.

Мальчик не шевелился. Ужас сковал его, но это был странный ужас — без паники, почти благоговейный. Гришка чувствовал, как нечто невообразимо древнее и огромное, нечто, для чего не было слов, касается его сознания, как паук касается лапкой дрожащих нитей паутины.

— Тот, кого ты зовешь отцом, — продолжило нечто в голове. — Он мой инструмент. Моё орудие. Его рука — моя рука. Каждый удар… это капля, что точит камень. Каждая рана на твоем теле, каждый шрам на твоей душе — это буквы, что значат имя моё. Твой отец готовит тебя. Очищает огнем страдания, чтобы выжечь всё слабое, всё человеческое. Тебе уготована великая судьба — стать моим голосом.

И тут мальчик почувствовал новое для себя чувство. Сквозь леденящий душу ужас пробилась струйка тепла. Не физического, а иного — утешительного, вселяющего покой. Это было похоже на то, как если бы внутри него, в самой глубине, где копились все обиды и страх, вдруг распустился странный, темный цветок, обещающий конец всем страданиям.

— Не бойся своего страдания, дитя. Возлюби его. Ибо оно — твой дар мне. И твой ключ к силе. Ты думаешь, что одинок? Отныне — нет. Я буду с тобой в каждом вздохе. В каждом биении твоего сердца. Через тебя я буду говорить с миром. Я стану твоим Богом. И тем, что сильнее Бога.

Внутренний взор Гриши пронзило видение — не картина, а чувство. Огромный, невыразимый в своих очертаниях, погруженный в многолетний сон утробный мрак, пульсирующий в самом сердце мироздания. И он был крошечной, но важной ниточкой, ведущей к этому мраку.

— Однажды придёт время, и сон Мой закончится. Я пробужусь. И миру, что ты знаешь, придет конец. Но это будет не гибель, дитя моё. Это будет… преображение. Исчезнут ложные законы, хрупкая мораль, глупые надежды. Наступит царство истины и чистой воли. И в нем ты будешь не рабом, а князем. Не затравленным щенком, а звенящим возгласом нового неба и новой земли.

Голос звучал всё настойчивее, заполняя собой каждую мысленную щель, как вода заполняет трюм тонущего корабля.

— Ты будешь моим пророком. Ты соберешь вокруг себя других. Тех, кого поцелует солнце. Ты покажешь им красоту их собственной боли. Вы найдете подходящий алтарь, когда материя мироздания истончится. И когда я снизойду в мир плоти, ты будешь стоять у Моих ног, и все неверующие, все кто посмеют над тобой смеяться, падут в жатве моей, будут ползать в прахе, вымаливая каплю сострадания. Разве это не прекрасно? Разве это не та справедливость, о которой ты молился?

Мальчик медленно выпрямился. Рука его разжалась, и алая ягода упала на хвою. На его лице, испачканном в пыли и следах от слез, появилась улыбка. Сначала робкая, неуверенная, а потом всё шире и шире. Это была не радостная улыбка ребенка. Это была улыбка прозревшего, нашедшего, наконец ответ на все свои мучительные вопросы. Ему было хорошо. Невыразимо хорошо. Его будто поцеловало само солнце, но солнце это было черным, бездонным и знающим все тайны его одинокой, измученной души. Он наконец обрел смысл, который так искал во всех своих унижениях и побоях. Теперь Гриша понял, что они были не бессмысленной жестокостью, а священным ритуалом приготовления. Его отец — никакое не чудовище, а жрец, пусть и не ведающий того. А боль была не наказанием, а даром.

Он не слышал, как к нему подбежали встревоженные товарищи.

— Гришка! Ты чего это остолбенел? — задергал его за плечи друг Васька. — Рехнулся что ли? Пойдем давай, я там такой малинник нашел, сейчас обожремся от пуза!

Поцелованный солнцем, Григорий обернулся к товарищам. Его глаза были чисты и пусты, как два озерца в пасмурный день.

— Вася, всё хорошо, — тихо и очень внятно сказал он. — Теперь всё в порядке. Теперь я всё понял. Радостны дни твои!

Гриша снова улыбнулся и обнял друзей, глядя куда-то сквозь них, в самую сердцевину надвигающейся тьмы, где теперь жил его новый, единственный Бог. И в глубине его сознания, подобно удару гигантского подземного колокола, прозвучало одобрение того, кто спал, но начал просыпаться.

Акт I: Радостны Дни Твои

Глава 1. Собака, ловящая свой хвост

Старая почтовая кибитка, щедро покрытая пылью дальних дорог, отдалась на последней кочке и замерла, будто в нерешительности. Яков Карлович Биттер очнулся от тягучей дремоты, которую тут же пронзила знакомая, тупая боль в виске — отзвук старой раны, беспокоящей к непогоде или усталости.

Запахло иначе: не пылью и потом лошадей, а чем-то горьким, чистым и острым. Биттер откинул кожаную шторку. Воздух хлынул внутрь, и им можно было упиться, как холодным квасом после долгой жары. Он пах хвоей, разогретой за день смолой, мёдом диких трав и чем-то незнакомым, сладковато-прелым — дыханием увядающей тайги.

Август на Алтае был щедрым и печальным одновременно. Осины уже тронуты первым робким багрянцем, словно кто-то расточительно кинул на склон горсти золочёных монет. А над ними, давя всё своей немой, величавой тяжестью, стояли горы. Синие, лиловые, уходящие в марево вершин, они были похожи на застывшие волны иного, нечеловеческого мира.

— Скологорье-с, — кряхтя, проговорил ямщик, спрыгивая с ко́зел. Голос его был глух и безучастен. — Радостны дни ваши, барин, слезайте-с.

Фраза прозвучала странно торжественно и как-то заученно, будто оброненная невзначай, но от этого не менее искренне.

Биттер с усилием выбрался из кибитки, опираясь на трость. Нога уже привычно отозвалась тупым нытьём. Биттер вздохнул полной грудью и с непривычки закашлялся. Предгорный воздух режет лёгкие как турецкая сабля. Немного привыкнув дышать, Биттер поднял усталый взгляд на деревню. Избы, тёмные, смолёные, будто вросшие в склон, смотрели на него слепыми окнами. Горький древесный дым из труб стелился низко, лениво, растворяясь в прохладном воздухе. Слышался отдалённый звон церкви — звук был густой и звенящий. Но внезапно слух Биттера привлекли необычные звуки.

Справа, у края дороги, в пожухлой пыльной траве металась собака. Грязно-рыжая, с поджатым брюхом. Она крутилась на месте с иступленной яростью, пытаясь поймать свой же собственный хвост. Зубы её щёлкали в пустоте, слышался сдавленный хриплый лай, полный бессилия и одержимости. Она падала, вскакивала и снова начинала свой безумный хоровод.

Яков Карлович замер, чувствуя, как что-то холодное и скользкое сжимается у него под сердцем. Он неотрывно смотрел на это бесполезное, жалкое самоистязание. Собака не просто крутилась, она вгрызалась в собственный бок, яростно пытаясь дотянуться до хвоста, будто в нем сидел неведомый демон. Её движения были резкими, механическими, лишёнными всякого смысла, кроме одного — поймать неуловимое. Слюна летела клочьями из пасти, шерсть взъерошилась. Это было отвратительно и гипнотически страшно.

— Не обращайте-с внимания, барин, — беззвучно возник рядом ямщик, словно вырастая из земли. Его лицо было неподвижным, как вымоченная кожа. — Он у нас всегда так. Погоду так-с чует. Или… гостей незваных.

Биттер резко отвернулся, делая вид, что поправляет сбившуюся складку пиджака. Гостей незваных. Словно эхом эти слова отозвались в нём. Он чувствовал на себе спокойный, ничего не выражающий взгляд ямщика. Тот никуда не уходил, будто ожидая чего-то.

— Радостны дни ваши, барышни, — внезапно произнёс он кому-то в сторону, привычным жестом снимая фуражку.

В этот момент по дороге навстречу, словно видение из другой мирной жизни, шли три девушки. Они несли большие плетёные корзины, полные выстиранного, ещё влажного белья, от которого тянуло сладковатым запахом щёлока и свежести. Одеты они были в простые, но чистые холщовые рубахи и тёмные понёвы, повязанные цветными поясами. Головы покрыты скромными платочками. Они шли, слегка покачиваясь под тяжестью ноши, и тихо переговаривались между собой на своём певучем местном наречии.

— И твои радостны, Семён, — ответила одна из девиц ямщику, слегка кивнув ему головой.

— Говорила, солнце вчера садилось в багряных столбах, — доносилось до Биттера обрывками, — к добру ли…

— Всё к добру, коли с чистой душой, Анфиса, — ответила вторая, и её слова странным образом перекликались с фразой ямщика.

Девушки прошли совсем близко от Биттера, но ни одна не повернула головы в его сторону. Ни любопытства, ни удивления в их глазах не было. Словно столичного детектива они видели здесь каждый день. Лишь одна, самая юная, скосила на него быстрый, исподлобья взгляд — и в нём мелькнуло не любопытство, а быстрый, животный страх. Она тут же опустила глаза и ускорила шаг, догоняя подруг. Их фигуры скрылись за поворотом, оставив после себя лишь запах чистого белья и лёгкое ощущение нереальности происходящего. Биттер почувствовал себя призраком, невидимкой в этом странном, живущем своей жизнью месте.

Внезапно из-за поворота, где исчезли девушки, показался дормез. Он был новым, вымытым и сильно контрастировал с окружающим пейзажем. Дормез двигался торжественным ходом, но, не доехав по разбитой дождями дороге с десяток метров до прибывших, скрипнул свежесмазанными ободами колес и остановился. Не дожидаясь помощи кучера, из него выпрыгнул человек. Высокий, худощавый, в безукоризненном иссиня-черном сюртуке, он лёгкой пружинистой походкой подошёл к Биттеру. Его вытянутое лицо с тонкими, аристократическими чертами освещала самая радостная, широкая улыбка.

— Яков Карлович! Какое счастье, что вы наконец-то здесь! — его голос, бархатистый и тёплый, звенел гостеприимством. — Аркадий Викторович Чернолесов. Прошу прощения, что заставил вас ждать, дела деревенские, знаете ли, никогда не кончаются. Радостны дни ваши, дорогой мой гость, радостны дни ваши в нашем скромном уголке!

Он протянул руку для рукопожатия, и его хватка оказалась твёрдой, но при этом дружеской. Ямщик, не дожидаясь распоряжения, поспешил перекладывать багаж Биттера в прибывший дормез, будто стараясь как можно быстрее разделаться с работой и покинуть деревню.

— Надеюсь, дорога не совсем измучила вас? — продолжал Чернолесов. Его глаза, тёмные и живые, смотрели на Биттера с неподдельным участием. — Виды у нас, конечно, великолепные, но эти ухабы… просто сущий кошмар для спины. Поедемте, поедемте скорее ко мне! Вы, должно быть, истощены. Марфа, экономка моя, уже накрыла чай, у нас тут мёд собственный, сливки от коровки — вы попробуете, ничего подобного в Петербурге нет!

Он легко взял Биттера под локоть, как старого приятеля, и, неспешно обходя лужи, повёл к своему дормезу, живо рассказывая о том, как недавний дождь едва не размыл мост через ручей.

— Лето дождливое выдаётся, просто ужас! Мы уж думали, придётся вам последнюю версту пешком идти, — смеялся он. — Но, как видите, обошлось. Слава тебе, Боже! Радостны дни твои!

Чернолесов произносил эту странную фразу легко и естественно, как обычное деревенское приветствие, словно все здесь именно так и говорили. Биттер, всё ещё ошеломлённый и дорогой, и собакой, и этим внезапным радушием, лишь кивал, пытаясь уловить ритм этой новой, незнакомой жизни.

— Очень любезно с вашей стороны, — наконец выдавил он. — Я.… Я благодарен за приглашение, за вашу столь своевременную реакцию. Надеюсь, это поможет следствию.

— Что вы, что вы! Это нам следует благодарить вас, Яков Карлович! — воскликнул Чернолесов, распахивая перед ним дверцу дормеза. — Наконец у нас здесь настоящий специалист, человек из столицы. Мы все очень на вас надеемся. Очень. Прошу, чувствуйте себя как дома. Мы все заждались вас в гости у нас, в Скологорье!

И на мгновение, всего на одно мгновение, прежде чем залезть в салон дормеза, Биттер снова взглянул на собаку. Она сидела теперь смирно, уткнувшись мордой в лапы, и смотрела ему вслед. И в её взгляде было что-то такое, отчего по спине снова пробежал холодок, несмотря на тёплое солнце августа и радушные слова Чернолесова.

***

Дормез местного помещика, безусловно, более удобный, чем почтовая кибитка, плавно покачивался на ухабах. Внутри он выглядел роскошно: мягкие бархатные сиденья, широкое спальное место, встроенный лакированный ящик для документов, даже был небольшой графин с коньяком и стопками в медных гнёздах. Аркадий Викторович, сидя напротив Биттера, смотрел в окно на проплывающие мимо угрюмые кедры.

— Я очень благодарен, что вы смогли так быстро приехать, Яков Карлович, — начал разговор Чернолесов, и его бархатистый голос приобрёл металлические нотки. — Дело, увы, не терпит отлагательства, и я обещаю быть с вами откровенен.

Биттер молча кивнул, всем существом чувствуя приближение того, ради чего он сюда ехал.

— Две недели назад, — Чернолесов повернулся к нему, и его лицо стало серьёзным, почти суровым, — здесь случилось страшное. Убили мальчика. Федьку, упаси Бог его душу, сына бондаря. И четырнадцати годков ему не было.

Он сделал паузу, давая словам улечься.

— Его нашёл водовоз на окраине деревни, у старой мельницы. Метод… метод убийства… — Чернолесов на мгновение зажмурился, будто от вспышки боли, — он совпадает с теми описаниями, что я читал в газете о вашем… о «Петербургском Пастухе».

В дормезе становилось душно. При этом Биттер почувствовал, как у него холодеют пальцы.

— Плетью? — тихо, почти беззвучно выдохнул он.

— Да, — твёрдо подтвердил Чернолесов. — Застёган до… до неузнаваемости. Но это ещё не всё. Это было бы просто зверством. Но там было нечто… ритуальное. Надругательственное.

Чернолесов сглотнул, и его адамово яблоко резко дёрнулось.

— Голова… Волосы на его голове были обильно смазаны… кровью, грязью, какими-то ветками. Всё это застыло, запеклось, спуталось в один сплошной струпный ком… — Чернолесов искал слова, его обычная речь спотыкалась. — Это было похоже… на какую-то ужасную корону. Или… или терновый венец. Я никогда не видел ничего подобного.

Биттер закрыл глаза. Перед ним вставали картины из Петербурга. Тот же почерк. Та же нечеловеческая жестокость, облечённая в символизм. Пастух был здесь.

— Что сказала вам местная полиция? Я не встречался в уезде с урядником, сразу к вам поехал. Они провели осмотр? — автоматически спросил он, всё ещё пытаясь совладать с подкатившей к горлу тошнотой. Чернолесов махнул рукой.

— Да был у нас этот урядник. Что-то там смотрел, кряхтел. А что они нам скажут? Уездные умы? Они только испортят всё, что можно испортить, напугают людей и уедут ни с чем. Лентяи и бестолочи. Нет. Я доверяю только вам, Яков Карлович. Я читал о вашем деле. Уверен, что если кто и может во всём разобраться и остановить убийцу, то это вы.

Биттер обдумывал услышанное. Ему сейчас совсем не льстило такое приятное отношение. Во всём нужно было разбираться с самого начала. Никакого фундамента для проведения расследования.

— Я понимаю, что это ужасно звучит, в своём письме я старался смягчить детали, — снова заговорил Чернолесов, и в его голосе вернулись участливые ноты. — Вы должны отдохнуть. Но как только вы будете готовы… у меня для вас кое-что есть. Когда мы обнаружили Федьку, я сделал множество фотографий. Приказал сделать. И места преступления, и тела. На фотокарточках всё сохранено в нетронутом виде. Я обеспечил изоляцию места, пока не стёрлись все следы. Всё это ждёт вашего профессионального взгляда. И я буду оказывать вам любое содействие, какое только потребуется. Любое.

Он посмотрел на Биттера с тем самым непоколебимым, почти фанатичным доверием, которое, видимо, и заставило того поехать за тысячи вёрст. В этом доверии были и надежда, и отчаяние, и что-то ещё, чего Биттер не мог распознать.

— Спасибо на добром слове, — произнёс сыщик, понимая, что нужно как-то поддержать этот непростой разговор. Далёкий путь его измотал, и сил сейчас допрашивать Чернолесова не было.

— Вот так начался новый двадцатый век! — неловко попытался разрядить разговор помещик. — Принёс на наши головы сумасшедшего. Надеюсь, скоро на виселице заболтается, ублюдок!

Биттер мягко улыбнулся и одобрительно кивнул головой. Чернолесов непринуждённо перевёл разговор в бытовое русло: заговорили о погоде, дорогах и дураках.

Дормез, миновав последние покосившиеся избы Скологорья, выбрался на широкую, укатанную гравием дорогу, убегавшую вглубь векового кедрача. Сразу стало тише. Давящая мощь гор сменилась тенистой прохладой леса. Чернолесов и Биттер ехали молча, каждый в своих думах.

Минут через десять пути деревья расступились, открыв вид на усадьбу. Яков Карлович невольно выпрямился на сиденье. Это было не просто имение — это был форпост иной, столичной жизни, умело перенесённый в самое сердце алтайской глуши. Большой двухэтажный особняк из камня, выстроенный в строгом, но элегантном стиле неоклассицизма, гордо возвышался на ухоженном пригорке. Его белоснежные стены контрастировали с тёмной зеленью тополей, выстроившихся по периметру как почётный караул. Широкую лестницу, ведущую к парадному входу, охраняли две массивные мраморные колонны, увенчанные капителями. На втором этаже изящно изогнулся балкон с ажурной кованой решёткой, с которого открывался бы вид на всю долину — если бы не плотная стена деревьев.

Территория имения была безупречно облагорожена: ровно подстриженные газоны, аккуратные дорожки, посыпанные жёлтым песком, и даже клумбы с поздними, уже отцветающими, но всё же яркими астрами и космеями. Ни намёка на деревенскую запущенность. Всё дышало порядком, богатством и тотальным контролем над окружающим пространством. Казалось, что даже дикая природа Алтая осмеливалась приближаться сюда лишь на разрешённое расстояние.

Дормез плавно подкатил к крыльцу, гравий податливо захрустел под колёсами. Ещё до того, как кучер спрыгнул с ко́зел, массивная дубовая дверь особняка распахнулась. Из здания шеренгой вышли слуги и, как муравьи, методично выстроились на крыльце. Их было пятеро. Четверо мужчин в тёмных, идеально отутюженных ливреях с бледными, ничего не выражающими лицами. Между ними стояла пожилая женщина, та самая Марфа, в тёмном строгом платье и белоснежном кружевном переднике, со связкой ключей у пояса. Несмотря на имя, в чертах её лица узнавалась кровь местных алтайских племён. Бронзовая кожа, немного раскосые глаза, обрамлённые видавшими виды морщинами. Её руки были сложены на животе, поза выражала спокойное достоинство.

Чернолесов вышел из кареты первым и легко обернулся к Биттеру, сияя той же радушной улыбкой, будто и не было между ними никакого тяжёлого разговора.

— Ну вот и дом мой скромный, Яков Карлович, добро пожаловать! Радостны дни ваши под этой крышей!

Один из ливрейных слуг молча и ловко подскочил, чтобы помочь Биттеру сойти и подать трость. Движения его были выверенными, автоматическими. Марфа сделала неглубокий, почтительный поклон, и её твёрдый, ясный взгляд на мгновение встретился со взглядом Биттера.

— Радостны дни ваши, барин, — произнесла она мелодичным, низким голосом. — Комната для гостя готова. Вода для умывания уже подана. Если прикажете, я поручу нести чай и пироги.

— Благодарю, Марфа, — кивнул Чернолесов. — Яков Карлович, вы, конечно, измотаны дорогой. Марфа покажет вам ваши апартаменты. Я же распоряжусь насчёт вашего багажа и велю подать чай в библиотеку, когда вы будете готовы. Надеюсь, вы найдёте моё скромное жилище достойным вашего визита.

Чернолесов стоял на ступеньках своего идеального дома. За его спиной стояла верная прислуга, а вокруг них молчал древний, неподконтрольный никому лес. И в этой картине была странная, почти сюрреалистичная законченность. Чернолесов представлялся не просто хозяином усадьбы, он был полновластным распорядителем всего, что происходило в этой забытой Богом части уезда. И его гостеприимство, таким образом, ощущалось уже не просто как любезность, а как акт добровольного принятия этого правила.

Биттер почувствовал, как последние силы покидают его. Тяжесть пути, тревожные впечатления от деревни, ужасающий рассказ Чернолесова — всё это навалилось на него свинцовой пеленой. Мысли путались, а веки самопроизвольно норовили закрыться.

— Аркадий Викторович, — обратился он к хозяину, и собственный голос показался ему чужим и доносящимся издалека, — благодарю вас ещё раз за гостеприимство и доверие. Но должен признаться — я совершенно измотан. Думаю, что будет куда полезнее и продуктивнее, если я сейчас дам себе несколько часов на отдых. Прошу прощения, но все розыскные дела, просмотр фотографий… всё это придётся отложить до того, как я хоть немного приду в себя. Давайте я постараюсь поспать до вечера, а после ужина мы посмотрим, что вы зафиксировали на фотокарточки. Ну а уже завтра съездим в деревню на место преступления, осмотримся.

Чернолесов внимательно посмотрел на него, и в тёмных глазах помещика что-то мелькнуло — то ли понимание, то ли быстрая, молниеносная оценка.

— Конечно, Яков Карлович, конечно! — воскликнул он с неподдельной участливостью. — Прошу нас простить. С ходу накинулся я на вас! Отдыхайте сколько нужно. Марфа, проводи господина Биттера. Распорядись, чтобы его никто не беспокоил.

— Слушаюсь, барин, — кивнула экономка, — Пожалуйте, сударь, — обратилась она к Биттеру, указывая путь. Сыщик, благодарно кивнув на прощание Чернолесову, последовал за ней.

Они вошли в дом и стали подниматься по широкой дубовой лестнице. Шаги Биттера по отполированным ступеням были тяжёлыми и неуверенными. Он чувствовал себя не детективом, приехавшим распутывать сложное дело, а обессиленным путником, забредшим в очень странное, красивое и тихое место, где даже воздух казался насыщенным неведомыми смыслами.

Комната, куда его привели, оказалась просторной и светлой. Мебель из тёмного дерева, широкая кровать с высоким изголовьем, застланная белоснежным бельём, на столе — кувшин с водой и чашка, в углу — неказистый рукомойник с зеркалом. Марфа, пожелавшая ему доброго отдыха, удалилась, закрыв за собой дверь с тихим, но чётким щелчком.

Яков Карлович Биттер сбросил с себя пальто, пиджак, отстегнул револьвер от пояса и убрал его в гостевой сундук, прикрыв сверху сменным бельём. Затем сыщик с трудом снял с себя обувь и, почти не помня себя, рухнул на постель. Пахло свежевыстиранным полотном и сушёными травами. За окном чернели ветки тополей. Он ждал, что его тут же накроет сон, но мозг, перегруженный впечатлениями, продолжал лихорадочно работать. Перед глазами стояла то рыжая собака, бешено кружащаяся на месте, то спокойное, улыбающееся лицо Чернолесова, то девушки с корзинами, несущие своё бельё, то… терновый венец из крови и грязи на голове мальчика. «Радостны дни твои…» — эхом отзывалось в ушах.

Биттер проваливался в тяжёлую, беспокойную дремоту, когда ему почудилось, что где-то очень далеко, может быть, за стеной, а может быть, в самом его сознании раздался тихий, едва уловимый звук. Не то скрип половицы, не то вздох. А может, просто шум крови в собственных ушах. И тогда, на самой грани сна и яви, ему показалось, что он снова видит её. Ту самую собаку. Она сидела теперь прямо перед ним в темноте комнаты, перестав метаться. Собака сидела смирно и смотрела на него своими безумными глазами. И её взгляд был полон не ярости, а бесконечной нечеловеческой печали. И сквозь сон ему почудилось, что её тихий прерывистый вой сливается с шёпотом ветра за окном в одну фразу, которую он уже слышал сегодня много раз:

«Радостны… Радостны дни твои…»

И это звучало уже не как приветствие, а как древнее заклятие. Или приговор.

С этим ощущением леденящего, необъяснимого ужаса Яков Карлович Биттер наконец провалился в глубокий, но неспокойный сон, в котором ему снова снится плеть, оставляющая за собой на спине не кровоточащие раны, а причудливые, плетёные узоры, складывающиеся в знакомый, ужасающий символ.

Глава 2. Проповедь на холме

Сознание возвращалось к Биттеру медленно, сквозь густой, как смоль, сон. Первым пришло ощущение: непривычно мягкая перина под спиной. Затем — яркий солнечный луч, пробивающийся сквозь щель в тяжёлых шторах и упрямо сверлящий веко. Биттер застонал и повернулся на бок, пытаясь уклониться от назойливого света. В этот момент он осознал две вещи: во-первых, за окном уже раннее утро, а не вечер; во-вторых, он проспал не шесть часов, как планировал, а больше… Он резко привстал на кровати, с головой, кружимой от остатков сна. Неужели уже утро следующего дня?

«Чёрт возьми! — мысленно выругался Биттер. — Первый день на месте, а я валяюсь тут как бревно!»

Он сорвался с кровати, быстро умылся водой из кувшина и, кое-как приведя себя в порядок, выбрался из комнаты. Биттер, к своему удивлению, осознал, что ему не нужна трость, настолько долгий сон взбодрил его тело.

Спускаясь вниз к хозяевам, он наконец-то смог рассмотреть ясным взглядом первый этаж дома в деталях. Родовое гнездо Чернолесовых дышало основательностью и достатком, характерным для богатых сибирских поместий. Высокие потолки, стены из полированного дерева, украшенные охотничьими трофеями и пейзажами суровой алтайской природы. В простенках между окнами висели тяжёлые, дорогие портьеры из бархата. Воздух был насыщен ароматом воска для мебели, свежей выпечки и лёгкого, едва уловимого запаха леса, принесённого, видимо, с улицы. В холле стояла массивная мебель из берёзы, а на столе в большой медной вазе красовался букет полевых цветов. Огромный камин зиял чёрной, безмолвной пастью, ожидая возможность озарить светом всё пространство вокруг себя.

Внизу Биттера уже поджидал Чернолесов. Помещик сидел в кресле с развёрнутой газетой, но, увидев гостя, тут же отложил её в сторону.

— А, Яков Карлович, пробудились! — приветствовал он его, и в голосе Чернолесова не было ни капли упрёка. — Радостны дни ваши! Выспались?

— Выспаться-то я выспался, Аркадий Викторович, — смущённо ответил Биттер, спускаясь по лестнице. — Прошу прощения за эту… неоговоренную спячку. Дело ждать не должно.

— Исключительно моё решение, так что не корите себя, — махнул рукой Чернолесов. — Я одним глазком заглядывал к вам, видел, что вы спите как убитый. Рассудил, что ясный ум куда ценнее уставшего. Убийство, к большому горю, уже случилось, оно никуда не денется. А вот ваше здравие для нас важно — «denize düşen yılana sarılır», как говорят турки. Утопающий хватается и за змею. В нашем случае — за вас, дорогой Яков Карлович.

Биттер не был уверен, что ему польстило такое сравнение, но почтительно кивнул.

— Марфа! — крикнул помещик. — Гость поднялся, просим к столу!

Из-за двери в столовую комнату появилась экономка с лучезарной улыбкой и жестом пригласила их войти.

— Прошу барин, прошу, сударь. Всё готово, только самое свежее.

Стол и впрямь ломился от яств. Пахло свежим хлебом, томлёным молоком и душистым мёдом. Биттер увидел румяные ша́ньги, обильно смазанные сметаной, ватрушки с творогом и брусникой, золотистые оладьи, дымящуюся кашу в глиняном горшочке, тарелки с солёными груздями и маринованными огурчиками, а также огромный кувшин с медовым сбитнем. Было щедро и по-сибирски аппетитно.

За большим дубовым столом уже сидели две молодые женщины, явно сёстры. Обе были очень красивы, одарены той здоровой, румяной русской красотой, что цвела на просторах Сибири: с ясными глазами, густыми волосами, в которых читались и сила, и доброта. Младшая, лет восемнадцати, встретила его появление ярким, любопытным взглядом. Густая копна русых волос была собрана в небрежную, но очаровательную косу, из которой упрямо выбивались короткие пушистые завитки. Она вся словно бы состояла из энергии и движения: пальцы перебирали край салфетки, нога под столом слегка покачивалась, а в больших, лучистых глазах цвета летнего неба плескался живой, непоседливый огонёк. Стройная, гибкая, как молодая осинка, она казалась готовой сорваться с места в любой момент. Её жёлтый косоклинный сарафан придавал ощущение вспышки молнии в этой спокойной, благостной атмосфере.

Старшая, ей было на вид лет двадцать пять, напротив, излучала умиротворённое спокойствие. Её волосы, на несколько тонов светлее, чем у сестры, были собраны в гладкую идеальную причёску, подчёркивающую мягкие и кроткие черты лица. Глаза, такого же синего цвета, но более глубокого и спокойного, как вечернее небо, выражали задумчивость. Старшая из сестёр готовилась стать матерью, и её мысли, очевидно, были заняты тихой беседой с будущим ребёнком. Скромное платье свободного покроя лишь отчасти скрывало её округлившийся живот. Фигура же, даже в беременности, сохраняла женственные, плавные очертания.

— Знакомьтесь, Яков Карлович, мои дочери, — голос Чернолесова звучал мягко и с гордостью. — Младшая — Анастасия, неугомонный наш дух. Старшая — Александра. Она, как видите, сейчас на особом положении.

— Здравствуйте! Мне очень приятно, — вежливо поклонился Биттер.

— Радостны дни ваши! Папа говорит, что вы из столицы приехали расследовать жуткое происшествие с Федькой, — тут же выпалила Анастасия, не в силах сдержать любопытство.

— Настенька! — мягко остановил её отец. — За столом не будем об этом. Гость только проснулся и ещё не позавтракал.

Девушка недовольно надула губы, но тотчас смолкла, не сводя при этом с Биттера заинтересованно-восторженных глаз. Все сели за стол и принялись трапезничать. Завтрак проходил спокойно. Чернолесов буднично и размеренно начал рассказывать о хозяйственных делах в поместье. Биттер, наслаждаясь непривычными, но невероятно вкусными блюдами, внезапно поинтересовался:

— Аркадий Викторович, а супруга ваша к нам не присоединится?

Наступила короткая, но ощутимая пауза. Чернолесов отпил из чашки, прежде чем ответить, и его взгляд на мгновение ушёл в сторону окна.

— Моя Мария, свет души, к сожалению, не может разделить с нами трапезу, — произнёс он тихо, но твёрдо. По тому, как синхронно опустились глаза его дочерей, Биттер мгновенно всё понял: жена Чернолесова покойна. Боль, хоть и приглушённая временем, всё ещё читалась в глазах обитателей дома.

— Прошу прощения, я не хотел… — начал было Биттер.

— Ничего, ничего, — махнул рукой помещик, мгновенно включив на лице улыбку и вернувшись в настоящее, — вы же не знали, да и жизнь идёт дальше. Я ещё обязательно познакомлю вас с Антоном, мужем Александры, когда он вернётся из уездного города. На его плечах — реализация продукции нашего скромного края.

Александра лишь скромно улыбнулась в ответ на слова отца и добавила:

— Должен вернуться к понедельнику, если опять не задержится. Уже неделю там. Ждём его с нетерпением.

Когда завтрак подошёл к концу, Чернолесов отпил последний глоток и обвёл взглядом присутствующих:

— Что же, пора собираться в деревню на богослужение. Отец Фаддей всех нас ждёт.

Биттер непроизвольно поднял брови:

— В субботу? Я не большой знаток, прошу простить за это, но мне всегда казалось, что общие проповеди и собрания принято проводить в воскресенье.

— Обычно, да, вы совершенно правы, Яков Карлович, — согласился помещик, — но у отца Фаддея своя паства и свои порядки. Субботняя проповедь — его особенность. Он считает, что это позволяет лучше подготовить душу ко дню Господню. Мы же не пропустим?

— Разумеется, нет, — кивнул Биттер, хотя мысленно отметил это странное отклонение от правил как ещё одну мелкую детальку в пользу этого места. Всё же, как ему говорили ещё в Петербурге, здесь много старообрядческих приходов, и чёрт их разберёт, кто каким церковным постулатам следует.

Чернолесов поднялся из-за стола, следом за ним встали остальные, сёстры бесшумно разошлись по своим комнатам. Помещик подошёл и дружелюбно положил руку на плечо Биттера, а затем едва слышно сказал:

— Яков Карлович, не волнуйтесь, когда вернёмся, я сразу же вам покажу те фотографии. Вы, кажется, налегке?

— Хорошо, Аркадий Викторович, да, к сожалению, я не взял с собой плащ, — смущённо признался Биттер. — В столице в этом году сносный август, а тут, как погляжу…

Он не договорил, лишь кивнул в сторону окна. За короткое время, что они завтракали, погода успела испортиться. Солнце скрылось, небо отяжелело тучами, порывистый ветер трепал верхушки тополей. Чувствовалось, что вот-вот хлынет настоящий сибирский ливень.

— Этого добра у нас хватает, — махнул рукой Чернолесов и тут же отдал распоряжение Марфе. — Принеси-ка гостю мой серый плащ-дождевик.

Служанка вскоре вернулась с длинным плащом из плотного, добротного сукна, с широкими полами и капюшоном.

— Немного великоват, пожалуй, но от дождя укроет, — примерил его на Биттера помещик. Плащ и правда был просторным, от него пахло конюшней, дёгтем и чем-то ещё — древесной свежестью и дальними дорогами. Запах этого дома, этого края.

Биттер поблагодарил, накинул его поудобнее на плечи. Тяжёлая ткань приятно села, обещая надёжную защиту от непогоды. В это время на лестнице появились сёстры, уже готовые к выходу. Наряды были подобраны с учётом испортившейся погоды, но всё же отражали их характеры.

Анастасия была одета в короткое, до щиколотки, пальто из тёмно-зелёного сукна, подпоясанное в талии кожаным ремнём, что подчёркивало её стройность. На голове у неё был капор такого же цвета, из-под которого выбивалась непослушная прядь волос. В руках она сжимала сложенный зонтик-трость с резной деревянной ручкой, готовая воткнуть его в землю как шпагу. На ногах — практичные, на толстой подошве, ботинки, словно говорящие о том, что она не боится испачкаться или промочить ноги.

Александра, напротив, куталась в длинный и просторный плащ-салоп из серого драпа с капюшоном, полностью скрывавшим её фигуру и положение. Плащ был наброшен поверх тёплой шали, а голову покрывал скромный тёмный платок. Она выглядела как человек, который прежде всего ценит удобство, а не внешний вид. В её руках был не зонт, а ещё одна запасная шаль на случай, если станет совсем холодно.

Они вышли на крыльцо. Резкий холодный порыв ветра встретил их, заставив Александру вскрикнуть и прижать запасную шаль покрепче. Воздух звенел от предгрозового напряжения, и первые тяжёлые капли уже забарабанили по белоснежным перилам крыльца, оставляя круглые тёмные пятна. Дормез уже ожидал. Кучер стоял наготове, ожидая распоряжения открыть дверцу.

— Тронулись, — произнёс Чернолесов, поднимая воротник своей собственной шинели. — Как раз успеем к отцу Фаддею до настоящего потопа.

Все засеменили к дормезу. Биттер взглянул на уютный, богатый дом, на семью, собиравшуюся на благочестивую проповедь, и почувствовал острое противоречие между этой милой, почти идиллической картиной и мрачным делом, которое привело его сюда. Где-то здесь, среди этих людей, под маской благочестия и простоты, скрывался хладнокровный убийца либо его безумный подражатель. И он должен был его найти. А пока что первым делом предстояло постараться не промокнуть до нитки.

***

Путь к церкви проходил мимо деревни и вился меж высоких, молчаливых кедров и лиственниц, словно стражей, обступивших дорогу. Дормез Чернолесова, тяжёлый и надёжный, подпрыгивал на ухабах лесной тропы, окончательно размытой начинающимся дождём. Косые струи застилали стёкла, превращая мир за окном в мутную акварель из серого неба и тёмной зелени кедрача. Наконец, экипаж, обдав колёсами грязью, тяжело подкатил к цели их путешествия. Они остановились в сотне метров от церкви, перед зданием, сложенным из оранжевого обожжённого кирпича и, видимо, выполнявшим роль сарая с навесом.

Биттер, выходя из дормеза, любезно отказался укрыться под зонтом Анастасии. Ему нравилось ощущать прохладу пока ещё слабого дождя. Он замедлил шаг, вглядываясь в то, что его окружало. Воздух, уже насыщенный предгрозовой свежестью, здесь, у храма, казалось, застыл, стал гуще и тяжелее. Сама церковь, вопреки ожиданиям Биттера, не была древним срубом. Она была новой, сложенной из светло-жёлтых брёвен, но выстроенной в старинном, архаичном стиле — приземистой, массивной, с узкими, как щели, окнами, больше похожей на укреплённый скит. И над двускатной кровлей, крытой тёмным лемехом, в самое свинцовое брюхо нависшей тучи вонзался крест.

Крест был огромным, кованным из чёрного, тускло поблёскивающего металла. В основе своей это был восьмиконечный старообрядческий крест, но на этом сходство заканчивалось. Его концы были не округлыми, а заострёнными, как кинжалы, и каждый был увенчан не буквой, а маленьким, стилизованным символом: вверху — всевидящее око в треугольнике, но глаз был не человеческий, а с вертикальным зрачком, как у ящерицы; внизу — не привычная «монограмма Христа», а извилистый знак, напоминающий то ли полумесяц, то ли чашу; на боковых перекладинах — крюкообразные руны, чьё значение Биттеру было неведомо. Но самым странным был центр. Вместо таблички с надписью «И. Н. Ц. И.» там был вкован рельефный, выпуклый круг, испещрённый спиралями и мелкими точками, словно слепая безумная звезда или галактика, увиденная в кошмарном сне. Этот крест не взывал к милосердию — он охранял, словно древний страж, заряженный против чего-то невыразимо чужого и страшного.

Крики кучера, спешившего увести лошадей под навес, вернули Биттера к реальности. Дождь усиливался. Вокруг церкви, несмотря на нависшую тучу, толпился весь мир: мужики в зипунах, бабы в тёмных платках, наглухо закрывавших волосы, детвора, притихшая у подола матерей. То тут, то там слышалось: «Радостны дни твои». Говорили вполголоса, создавая гул, похожий на ропот встревоженного улья. Чернолесовы, как рядовые прихожане, молча влились в толпу, и Биттер последовал за ними, чувствуя на себе любопытные и настороженные взгляды. Поток людей неспешно перетекал в церковь.

Переступив порог, Биттер на мгновение остановился, давая глазам привыкнуть к полумраку. Воздух внутри был густым и тяжёлым, пропахшим ладаном, воском, сушёными травами и чем-то ещё — сладковатым и затхлым, словно старые книги, хранящие не те знания. Биттер окинул взглядом убранство. Иконы в тяжёлых киотах со строгими, тёмными ликами соседствовали с вышитыми полотенцами, узоры на которых были не цветами, а теми же спиралями и рунами, что и на кресте. Росписи на стенах, выполненные тёмной охрой и киноварью, показывали не только святых, но и дремучие леса, и горы, и странных существ, больше похожих на языческих духов, вплетённых в библейские сюжеты.

Казалось, что все изображённые вокруг — на стенах, на иконах — не смотрели, а следили. Их лики, написанные тёмными, сумрачными красками, были искажены и суровы. Лики Спасителя и Богородицы не выражали ни милосердия, ни сострадания — лишь строгость и неотвратимость суда. Взгляды их расширенных, почти неестественно больших глаз, выполненных тёмным янтарём и перламутром, казалось, провожали каждого, кто двигался по храму. А в углах, в самых тёмных местах, висели иконы с образами святых, которых Биттер не узнавал: их фигуры были измождёнными, аскетичными до крайности, а в руках они сжимали не свитки и кресты, а странные символы — дремучие деревья с корнями, уходящими в ад и ветвями — в рай; солнца с ликами демонов в центре; спирали, закручивающиеся в бесконечность.

Это было настолько причудливое смешение — суровая старообрядческая аскеза, классическое православие и какой-то глубокий, дремучий, почти шаманский мистицизм, — что у Биттера закружилась голова. Он чувствовал себя не в храме Божьем, а в поместном святилище, где молились одновременно Христу, лешему и чему-то третьему, безымянному, что скрывалось за символами на кресте.

— Удивительное место, не правда ли? — тихо проговорил рядом Чернолесов, смахивая капли дождя с плеча. — Сила здесь особенная. Отец Фаддей знает, как с ней говорить.

Прежде чем Биттер успел что-то ответить, народ зашумел, заволновался и расступился. Из алтаря вышел тот, кого все ждали.

Отец Фаддей был высок и широк в плечах, настоящий богатырь в рясе, но не в привычной чёрной, а из грубого холста тёмно-синего цвета, подпоясанной широким кожаным поясом с медной пряжкой, на которой был вытеснен тот же странный символ, что и на кресте. Его лицо обрамляла большая, густая чёрная борода, а из-под нависших седеющих бровей глядели пронзительные, молодые и не по-стариковски острые глаза цвета старого железа. Голос, когда он заговорил, оказался низким, басовитым и вибрировал в самой груди у слушателей.

— Радостны дни ваши, — прогремел отец Фаддей, и толпа замерла. — В сей час собрались мы здесь во славу Господа нашего.

Он обвёл всех своим взглядом, и этот взгляд на мгновение задержался на Биттере, словно видя в нём нечто, скрытое от других.

— Помолимся! — раскатистым басом произнёс священник, и казалось этим басом он способен заглушить шум тайги.

Отец Фаддей начал читать молитву. Но это были как будто незнакомые старославянские слова. Текст звучал архаично и странно, певуче и гортанно, с повторами и ударениями на незнакомых слогах. Биттер уловил отрывки, похожие на «Господи помилуй», но вплетённые в иной, зловещий контекст. Почти каждый напев завершался уже привычным для уха Биттера «Радостны дни твои». И вдруг отец Фаддей замолк. Его взгляд стал тяжёлым, пронзительным.

— Чада мои! — заговорил он после паузы. — Ведают мудрые: знающий не говорит, а говорящий не знает! И я молчал долго, храня знание. Но ныне время говорить! Ибо зрю я во снах наших общих — наконец к нам идёт Чёрный Бог! Не страшитесь имени сего! Ибо чёрен он, как черна земля, что нас питает! Как черна ночь, что дарует покой! Как черны глубины, где зреет сила! Да только и силы злые не дремлют! Дух лукавый, осквернитель чистых вод и помыслов, Водот, чуется мне близко! — голос Фаддея зазвучал суровее. — Он крадётся меж нами, отравляет колодцы сердец честных. В стенах, даже освящённых, ему ныне есть место. Не дадим же ему укрыться! Последуем за мной туда, где сила предков наших камнем залегла, где нечисть боится ступить!

Тяжёлые дубовые двери распахнулись, и на собравшихся хлынул сперва оглушительный грохот грома, а следом — сплошная стена ливня. Вода хлестала с неба с такой силой, что одежда моментально промокала насквозь. Биттер инстинктивно отпрянул назад, ожидая, что толпа замешкается. Но никто не дрогнул.

Словно не замечая ни шквального ветра, ни хлёстких капель, люди, ведомые непоколебимой фигурой отца Фаддея, сплошным безмолвным потоком двинулись вперёд, в самую гущу непогоды. Их лица были обращены к священнику с фанатичной преданностью, в которой не было ни страха, ни сомнения. Биттер с изумлением перевёл взгляд на Чернолесовых.

Аркадий Викторович шёл с высоко поднятой головой, и вода, стекая с его бороды, не заставляла его морщиться. Александра шла, опустив глаза, но шаг её был твёрд. Анастасия же, напротив, шла с каким-то восторженным, почти ликующим выражением, подставив лицо под удары стихии.

— Господин сыщик, идите сюда! — её голос пробился сквозь шум дождя. Анастасия подбежала к Биттеру и настойчиво подняла над его головой свой зонт-трость, сама, при этом попадая под ливень. — Вы же промокнете совсем!

Они зашагали следом за процессией, которая углублялась в лес по едва заметной тропе.

— Это… это часто так? — перекрикивая гром и ветер, спросил Биттер, с трудом веря в происходящее. — Идти куда-то в такую погоду?

Анастасия, с которой вода лилась ручьями, лишь бодро улыбнулась.

— Отец Фаддей ведёт, значит, так надо! Водот оскверняет всё вокруг, от него нельзя прятаться под крышей, его нужно изгнать силой! — она помолчала, и её лицо стало серьёзнее. — Раньше такое редко случалось. А в последнее время… всё чаще и чаще. Зло приходит.

Они вышли на поросшую мхом и низкой травой поляну на вершине холма. Даже сквозь пелену дождя было видно, что место это — непростое. По кругу лежали огромные, почерневшие от времени валуны, некоторые были поставлены стоймя. Место явно было чем-то вроде древнего капища, но его содержали в порядке — никакого бурелома, никакого хлама. Оно было ухоженным, живым.

Люди, промокшие до нитки, безмолвно встали полукругом по всему холму. В центре, возвышаясь над всеми, стоял отец Фаддей. Дождь омывал его седую бороду и тёмную рясу, но он казался не промокшим странником, а древним идолом, говорящим от лица самой грозы. Отец Фаддей воздел руки, и его бас-профундо, не нуждаясь в усилии, заглушил раскаты грома.

— И восстанет Спящий от долгого сна своего! — гремел он, и слова его были похожи на стихи из какого-то кошмарного апокрифа. — И узрите вы лик Чёрного Бога, и падут перед ним все царства земные! И наступит царствие его, и будет оно длиться вечно! Горе не признавшим, горе отринувшим! Да проклят будет Водот, дух лжи и раздора, осквернитель чистых источников! Да сгинет он в бездне, что зияет у ног грядущего!

Биттер слушал, и мороз подирал по коже, но не от холода. Речь была выстроена в точности как ветхозаветные пророчества, с той же ритмикой и пафосом, но имена, образы, сама суть — были вывернуты наизнанку, наполнены чем-то чуждым. Это было похоже на богослужение, но богослужение во имя каких-то других, ужасающих сил.

«А может, это такое течение старообрядчества? — начал размышлять Биттер. — Такая ветвь, протест тому, что когда-то насаждал Никон. Нарочно используют другие обозначения, а речь ведут о всё том же: спасение души, второе Пришествие, они же об этом говорят? Да и упомянутый Чернобог, или как его… Я как будто слышал где-то раньше это имя. Возможно, здесь, на стыке столетий рождается новая ветвь верований, впитав в себя традиции местных и пришлое для этой земли христианство. Нужно поспрашивать об этом кого-то из знающих.»

Биттер думал об увиденном, его живой, сомневающийся ум работал, а люди вокруг молились, шепча что-то в такт словам священника. И вот тогда отец Фаддей воздел опять руку к небу, но уже не с грозным обличением, а с благодарностью. И словно по его мановению, яростный ливень начал стихать. Грохот грома откатился за дальние холмы, превратившись в сдержанное ворчание. Сплошная стена воды редела, становясь редкими, тяжёлыми каплями, которые с гулким стуком падали с листьев, окружающих холм кедров, на землю. И сквозь рваные тучи, как победные знамёна, прорвались первые мощные лучи низкого солнца. Они ударили по мокрым камням капища, заставив их чернить и сиять, и озарили лица людей, превращая струйки воды на их щеках в сверкающие дорожки.

— Аминь, братья и сёстры, радостны дни ваши! Вы видите! — голос Фаддея прозвучал уже не как гром, а как торжественный набат. — Он отступает! В очередной раз вера ваша, сила ваша заставили его бежать! Водот побеждён! Дух тьмы и лжи повержен силой Спящего! Чёрный Бог восторжествовал!

Он обвёл толпу взглядом, в котором пылала неподдельная, почти отеческая гордость.

— И это произошло лишь потому, что вы стояли твёрдо! Вы не дрогнули под ливнем его клеветы, не устрашились грома его ярости! Вы верили! И Спящий видит это. Он видит своих детей. Он знает, что вы — его опора в этом мире, его лучшие воины. Вы не как все. Вы избраны его взором! Вы… — Он сделал паузу, и на его губах появилась тёплая лучезарная улыбка, — вы зацелованные солнцем!

Слова повисли в чистом воздухе, напоенном запахом влажной хвои и свежести. Люди выдохнули, и на их лицах расцвели улыбки облегчения, счастья и глубочайшей уверенности. Они обнимались, кивали друг другу, у некоторых на глазах блестели слёзы счастья.

«Зацелованные солнцем, — мысленно повторил Биттер, наблюдая за этой сценой. — Интересно звучит. Почти поэтично.»

— Молитесь, чада мои, и будьте тверды в вере своей! — заключил отец Фаддей, осеняя всех широким, благословляющим жестом. — И да хранит вас сила Божья и тихий шёпот Спящего!

На этом всё было закончено. Проповедь, длившаяся в самом пекле стихии, завершилась под ласковым солнцем. Люди начали расходиться — не спеша, с теми же блаженными, умиротворёнными улыбками, обмениваясь тихими словами и взглядами, полными глубокого, тайного понимания.

Биттер стоял, чувствуя себя посторонним наблюдателем на этом странном пиру веры. Он был мокр, продрог и сбит с толку, но фраза «зацелованные солнцем» засела у него в голове, как заноза, рождая смутную тревогу.

Чернолесов подошёл к одиноко стоявшему Биттеру.

— Ну что вы, Яков Карлович, такой задумчивый? Прониклись силой места? Позвольте представить вас отцу Фаддею.

Они проследовали обратно в церковь. Внутри было пусто и тихо, пахло мокрой одеждой. Отец Фаддей стоял перед алтарём и тихо молился.

— Отец Фаддей, это господин Яков Карлович Биттер из уголовного сыска, — представил Чернолесов. — Я вам говорил про дело в Петербурге, схожее с тем, что у нас случилось.

— Иаков… Чужая душа в наших краях, — произнёс Фаддей, и его взгляд, казалось, проникал в самое нутро. — Радостны дни твои. Что привело тебя к нам, сын мой? Ищешь ли ты Бога?

Биттер, чувствуя себя неловко под этим пронзительным взглядом, пожал плечами:

— Рад знакомству. Я ищу правду, отец. У вас тут страшное убийство случилось. Нужно во всём разобраться и поймать преступника. Что касается Бога… я не слишком религиозен. Скорее, агностик.

Лицо Фаддея озарилось странной улыбкой.

— Агностик… Это значит, что ты ещё не нашёл свой путь. Не страшись. Скологорье — место сильное. Оно каждому указывает его стезю. Оно поможет и тебе обрести то, что ты ищешь. Или то, что ищет тебя.

Отец Фаддей будто игнорировал всё, что связано с убийством, и продолжал говорить о своём. Он сделал паузу и тихо, почти ласково добавил:

— Буря очистит землю, но очистит ли она души? Вопрос, на который каждому надлежит ответить в тишине собственного сердца.

— Вопросов может накопиться много, — Биттер попытался вернуть его в нужное русло разговора. — Возможно, мы поговорим с вами о чём-то более приземлённом и детальном позднее.

Отец Фаддей ещё шире улыбнулся и развёл руками, окидывая всё вокруг в храме:

— Я всегда здесь, где и предписано мне быть Богом. Я буду всегда вас ждать, Иаков. Ждать и готовиться. Ибо Корона из Рогов уже снизошла на детей его.

Биттер лишь молча кивнул, не поняв ни слова. Эта фраза звучала как пароль из чужого, тайного языка. Но он намеревался разобраться и с этим. Биттер отошёл от священника и присоединился к Чернолесову, который ждал у выхода.

— Ну как вам наш отец Фаддей? — спросил помещик с лёгкой ухмылкой.

— Он… весьма оригинально изъясняется, — осторожно ответил ему Биттер. — Многое для меня осталось загадкой. Но я намерен поговорить с ним детально позднее.

— Так и должно быть, — Чернолесов похлопал его по мокрой спине. — Ответы приходят не сразу. Они приходят позже. А пока — самое время взглянуть на те самые фотографии. Думаю, вы уже достаточно прониклись нашим местным колоритом, чтобы оценить его по достоинству. Поедем?

Биттер согласно кивнул, и они зашагали в сторону дормеза, где их уже ожидали обе дочери Чернолесова. День разгорался и обещал быть солнечным. День только начинался.

Глава 3. Корона из Рогов

Кабинет Аркадия Викторовича был таким же солидным и основательным, как и его хозяин. Помещение, обшитое тёмным дубом, утопало в полумраке, который слабо разгонялся светом одной лампы под абажуром из зелёного стекла. Воздух был густым и насыщенным: пахло старыми переплётами, дорогим табаком, воском для мебели и лёгким, едва уловимым ароматом коньяка. Повсюду, от пола до потолка, тянулись стеллажи, ломящиеся от книг: тут и классические русские и зарубежные авторы в кожаных переплётах, и научные труды по агрономии, и толстые исторические фолианты, и даже несколько томов с мистическими трактатами, чьи корешки пестрели непонятными символами. Стены также были увешаны величественными портретами предков Чернолесова. У окна стоял массивный письменный стол, заваленный бумагами, а в углу — тяжёлое кожаное кресло, перед которым на медном подносе лежала дорогого вида трубка для курения. Это было логово человека умного, образованного и привыкшего к комфорту.

И на этом фоне утончённого спокойствия грубым пятном смотрелся картонный конверт, который Чернолесов извлёк из потайного ящика стола. Он положил его на зелёное сукно с тем же выражением лица, с каким патологоанатом приступает к вскрытию.

— Вот оно, лицо нашего зверя, — произнёс он глухо. — Приготовьтесь. Зрелище не для слабых духом.

Биттер надел перчатки, взял первую фотографию. Кадр был снят общим планом. Тело мальчишки, Федьки, лежало лицом вверх у подножия огромной, почерневшей от времени бондарной колоды — зловещая ирония, учитывая профессию его отца. Место было уединённым, на задворках деревни, где-то на стыке леса и покосившихся заборов. Земля вокруг была взрыта, в грязи чётко читались следы: и мелкие, быстрые (жертвы?), и другие, более глубокие, оставленные кем-то грузным.

Вторая фотография — крупный план. Спина и плечи. Биттер почувствовал, как сжимаются его челюсти. Это была не просто порка — это было изощрённое, методичное истязание. Каждый удар тонкой, жёсткой плети, а может быть, и не плети, а чего-то более гибкого, с утяжелением на конце, ложился точно поверх предыдущего, не оставляя пятачка живой кожи. Плоть была вспорота до мышц, и в этих жутких багровых бороздах уже чернели запёкшаяся кровь и прилипшая земля. Убийца не просто наносил удары. Он работал. С холодной, расчётливой жестокостью.

Третья фотография. Лицо. Биттер отложил снимок, сделал глубокий вдох и снова взял его. Лицо мальчика было обращено к небу, застыв в немом крике. Рот был неестественно широко раскрыт, словно он пытался вздохнуть весь ужас этого мира в свой последний миг и не мог. Но главное — глаза. Широко раскрытые, остекленевшие глаза, в которых запечатлелся не просто страх, а запредельный, всепоглощающий ужас — последнее, что он увидел перед тем, как тьма поглотила его. В них читалось узнавание. Он видел своего убийцу. И то, что он увидел, оказалось страшнее самой смерти.

И последняя фотография. Самая чудовищная. На ней изображён тот самый венец. Чьи-то руки, обуянные леденящим душу безумием, с силой втёрли в его волосы густую, чёрную грязь, смешанную с его же кровью, сплели их в жуткую, пародийную корону, венчающую его голову. Это был не просто акт надругательства. Это был ритуал. Тщательный, выверенный, осмысленный.

Комната поплыла. Запахи старой кожи и табака стали удушающими. Биттер схватился за край стола, чувствуя, как кровь отливает от его лица. Перед глазами встал другой труп, в другом городе, с тем же диким взглядом и таким же грязным венцом на голове. Детали впивались в сознание, как зазубренные иглы.

— Яков Карлович? — голос Чернолесова прозвучал будто издалека. — С вами всё в порядке? Прошу прощения, вы же человек опытный, видали, должно быть, и не такое.

— Я видал, — его собственный голос прозвучал хрипло и чужим. Он сглотнул горький комок в горле, заставляя себя дышать глубже. — В Петербурге. Таким же образом был убит мой друг. Мой самый близкий человек. Он был журналистом и помогал в расследовании этого дела. Пастух убил и его.

В кабинете повисла тяжелая, давящая тишина. Чернолесов перестал перебирать фотографии. Его проницательный взгляд изучал Биттера.

— Теперь я понимаю, почему вы… — он не договорил, лишь кивнул. — Простите. Для вас это личное.

— Да, — коротко бросил Биттер, отводя взгляд от снимка. Его голос снова стал жёстким и профессиональным. — А значит, я не остановлюсь, пока не найду этого мерзавца. Аркадий Викторович. Вопросы. Отец мальчика — он и нашёл тело?

— Да. Утром. Федька не вернулся ночевать, он пошёл искать.

— Его первая реакция? Что он говорил? Может, он что-то заметил на месте, что потом исчезло?

— Был в страшном горе, почти невменяемым. Кричал, что это «нечисть», «леший». Но… — Чернолесов замялся, — он говорил, что чувствовал запах.

— Запах? Какой?

— Сладковатый, тяжёлый, как от тления, но не совсем. Как от старого букета или ладана. Я списал на его состояние.

Запах. Биттер мысленно сделал пометку. В деле Пастуха тоже фигурировал странный запах, который очевидцы описывали по-разному.

— Кто ещё имеет доступ к бондарной мастерской? Кто здесь бывает?

— Все деревенские. Мастерская общая. Но чаще всего — сам бондарь, его подмастерье, парень из соседней деревни, да мужики, когда нужно починить бочку или кадку.

— Подмастерье… — задумчиво протянул Биттер. — А есть кто-то известный своей жестокостью в округе? Может, с каторги возвратился или с помутнением рассудка живёт?

— Насколько мне известно, таких у нас нет, — растерянно развёл руками Чернолесов. — Но я обязательно наведу справки в самое ближайшее время, и если что-то узнаю, то непременно сообщу.

В голове Биттера уже выстраивался список: неизвестный подмастерье, местные сумасшедшие, отец Фаддей с его странным видением на веру. Но делиться мыслями о священнике с Чернолесовым пока было рано. Кто знает, что их связывает. Да и саму семью помещика нельзя сбрасывать со счетов, возможно кто-то из дворовых имеет склонность к жестокости, которая пока остаётся в тени.

— Аркадий Викторович, а грамотных в Скологорье много? — неожиданно поинтересовался Биттер. — Ну, грамоте обученных?

— Да, прилично, — с гордостью сказал Чернолесов. — У нас же и школа есть в деревне, три класса всего, но читать, писать всех учим. Пока лето, учитель в уезде, но в сентябре должен приехать.

— Понял вас. Мне нужно на место преступления и поговорить с отцом, и с теми, кто их знает. Можете предоставить мне кибитку до деревни?

Чернолесов подумал секунду.

— Моя телега должна вот-вот поехать в деревню за молоком. Степан, мой приказчик, будет править. Можете немного подождать и ехать с ним. Дорогу он знает, кого надо — тоже.

— Идеально, — Биттер уже был полон решимости, жажда действия вытесняла леденящий ужас.

Они вышли из кабинета в прохладный полумрак коридора. Биттер уже представлял себе дорогу, вопросы, которые он задаст… Но его планы спутал звонкий энергичный голос:

— Господин Биттер! Папа! Вы в деревню?

Анастасия стояла на лестнице, уже переодетая в простое, но добротное платье, её глаза горели азартом и любопытством.

— Да, Настенька, — подтвердил Чернолесов. — Господин Биттер едет по делу.

— И я поеду! — заявила она, сбегая вниз. — Я буду полезна! Я знаю всех в деревне, знаю, кто с кем в ссоре, кто кому должен, у кого какая собака кашу ела. Они вам, столичному, будут врать и бояться, а мне — нет. Я с ними с детства. К тому же, — она снизила голос до доверительного шёпота, обращаясь к Биттеру, — я прочла все романы о Шерлоке Холмсе! Я, между прочим, знаю про методы дедукции и как искать улики! Я могу быть вашими глазами и ушами там, где вы будете чужим.

Чернолесов усмехнулся:

— Дочка, не мешай нашему гостю. Это не детективная игра.

— Но, папа, это же важно! — в её голосе зазвучали настоящие нотки отчаяния. — Федька был хорошим мальчишкой. Я с ним в бабки играла, когда мы были младше. Я хочу помочь.

Биттер неожиданно для себя вмешался:

— Знаете, Аркадий Викторович, а в её словах есть резон. Помощь человека, которому доверяют местные, может быть неоценима. Локальные знания — то, чего мне точно не хватает. Если только Анастасия действительно не боится суровости предстоящих разговоров…

— Ни капли! — она вся вытянулась, стараясь выглядеть взрослой и серьёзной.

Чернолесов развёл руками в невольной улыбке.

— Что же, раз вы не против… Только, Настя, ты там не путайся под ногами и слушайся господина Биттера беспрекословно. Понятно?

— Обещаю! — она сияла.

Биттер удовлетворенно кивнул. Он получил неожиданного, но, возможно, ценного союзника. Это не могло не радовать. Но взгляд его всё равно был серьёзен. Биттер смотрел на горящие энтузиазмом глаза девушки, а видел застывший ужас в глазах невинного мертвого мальчика. Дорога в деревню обещала быть долгой и очень мрачной. Где-то там, среди серых изб и тёмного, молчаливого леса, скрывалось чудовище.

***

Телега была простой и рабочей, без всяких претензий на комфорт. Деревянная платформа на скрипящих осях, запряженная одной неторопливой, но крепкой лошадкой. Сзади, позванивая на ухабах, стояли пустые жестяные бидоны для молока, издававшие сладковато-кислый запах остатков. Биттер и Анастасия сидели на жёсткой доске, свесив ноги, и тряслись на каждой кочке. После кабинета Чернолесова эта простота казалась ещё более грубой и осязаемой.

Деревня Скологорье в очередной раз встретила их неласково, но и не враждебно — скорее, отстранённо-равнодушным молчанием. Она раскинулась меж двух холмов, вдоль грязной, разбитой телегами дороги, превратившейся после грозы в месиво из тёмной жижи и жухлой травы. Избы, тёмные, почерневшие от времени и непогод, с подслеповатыми окнами, жались друг к другу, словно пытаясь согреться. Между ними ютились покосившиеся плетни, поленницы дров, покрытые мокрым дёрном, и тощие собаки, лениво поднимавшие головы при виде телеги.

Воздух был свежим и влажным после грозы, пахло мокрой листвой, дымом из труб и прелью. День был тёплым, но от сырой земли и теней под домами тянуло промозглой прохладой. Мужики у сараев, чинившие телегу, проводили их недоверчивыми взглядами исподлобья. Бабы у колодца, набирающие воду, замолкли и отвернулись. Даже играющие у околицы дети, мальчишки с самодельными мячами из тряпья, на мгновение замерли, уставившись на незнакомца. Биттер заметил одну девочку лет восьми, сидевшую на завалинке в одиночестве. Она что-то шептала, качая тряпичную куклу. И её волосы были странного, совсем седого цвета, как у древней старухи, что резко контрастировало с её детским, сосредоточенным личиком.

— Ничего, — тихо прошептала Анастасия, словно угадав его мысли. — Они ко всем незнакомцам так. Привыкнут.

Степан остановил телегу на развилке.

— Мне, барышня, господин, сюда, к молочным дворам. А вам, поди, к Григорию-бондарю? Так вам прямёхонько, мимо колодца, а там налево, крайняя изба с мастерской. — Степан активно жестикулировал, указывая путь. — Ну, назад, значится. пешком вам придётся идти. Радостны дни ваши!

Они поблагодарили его в ответ и пошли дальше пешком. Грязь чавкала под сапогами Биттера. Анастасия шла знакомой дорогой, кивая редким прохожим, которые отвечали ей скупыми, но недобрыми поклонами. Мастерская бондаря располагалась в просторном, полутёмном сарае с зияющими щелями в стенах. Стоял густой, терпкий запах свежего дерева, смолы и пота. Внутри, в луче света, пробивавшемся сквозь дыру в кровле, работали трое. Пожилой могучий мужик с лицом, вырезанным из морёного дуба, — сам Григорий. Его руки, жилистые и мощные, с лёгкостью стягивали металлический обруч на почти готовой бочке. Рядом с ним суетился подросток, и через мгновение Биттер с лёгким удивлением понял, что это девчонка лет пятнадцати с ожесточённым, потным лицом, в рваной мужской рубахе. И в углу, на корточках, что-то зачищал рубанком ещё один работник — тщедушный, узкоплечий паренёк с бледным, невыразительным лицом и глазами-щёлочками, в которых ничего не читалось.

При появлении незваной парочки работа замерла. Звук рубанка прекратился. Все трое уставились на вошедших. Молчание стало плотным, недобрым.

— Здравствуй, дядя Гриша, радостны дни твои! — нарушила молчание Анастасия, и её голос прозвучал неестественно громко в этой тишине. — Это господин Биттер из Петербурга. Он из уголовного сыска. Приехал помочь. Найти того, кто Федьку…

Имя мальчика, произнесённое вслух, видимо, сработало как спусковой крючок. Григорий медленно выпрямился. Его глаза, глубоко посаженные в орбитах, были красными от бессонницы и немыслимой усталости. Он молча кивнул, его взгляд скользнул по Биттеру оценивающе, без интереса.

Сыщик воспользовался паузой, чтобы окинуть взглядом мастерскую. Инструменты развешаны аккуратно. Стружки убраны в кучу. Ничего лишнего, никаких следов. Ничего, что могло бы намекнуть на бурю, что бушевала здесь в душе хозяина.

— Григорий, — начал Биттер, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально и твердо. — Примите мои соболезнования. Мне нужно задать вам несколько вопросов, чтобы разобраться в произошедшем.

— Здесь не место, — хрипло прорычал бондарь. Его взгляд скользнул по помощникам. — У меня изба рядом, там и поговорим.

Он коротко бросил работникам: «Продолжайте!» — и, не оглядываясь, пошёл из мастерской к избе.

Жилище бондаря было таким же, как и хозяин — крепким, простым, насквозь пропахшим луком, дымом и тоской.

— А где ваша жена? — поинтересовался Биттер.

— Умерла давно, — всё так же коротко и бесчувственно ответил Григорий. — Я один сына растил.

Они сели за грубый, некрашеный стол. Биттер положил перед собой блокнот.

— Расскажите, как вы нашли его. С самого начала. Не упускайте деталей.

Григорий уставился в стену, его пальцы сцепились в мощный, белый от напряжения кулак.

— Не пришёл к ночи домой. Места себе не находил. Я думал, что у друга заночевал или они рыбалить вместе пошли, с Сенькой. Утром рано пошёл искать. Сенька сказал, что они вечером у сараев играли, потом разошлись. Пошёл за мастерскую искать, почти до леса дошёл, а он… — голос его сорвался, стал сиплым. — Он там лежал, на спине. И смотрел… Смотрел на небо такими глазами… а вокруг… грязь была размешана, будто… будто кто-то танцевал.

— Вы ночью ничего не видели? Не слышали шума?

— Нет, спал как убитый.

— А запах? Учуяли, может, что необычное?

Григорий нахмурился, в его глазах мелькнуло что-то.

— Запах… Да вроде нет. Разве что… сладко как-то, приторно. Как от мёртвого цветка. Я списал на то, что показалось.

Биттер делал заметки: запах, сладкий, приторный.

— Скажите, Григорий, — его голос стал чуть тверже, — у вас были недруги? Кто-то, кто мог желать вам зла? Или… может, у самого Федьки были с кем-то стычки?

Бондарь мрачно покачал головой.

— Да кому мы нужны? Живём тихо. Федька — был золотой, тихий. Со всеми ладил.

— А ваши помощники? — Биттер мягко нажал. — Та девчонка… паренёк. Они у вас давно работают? Что это за люди?

Григорий посмотрел на него с внезапной звериной усталостью.

— Марийка — сирота, из соседней деревни. Руки золотые. Пару лет уже тут. Ванька… — он махнул рукой. — Ванька-тихоня. Из города, от бедности к нам пришёл, лет пять уже как тут. Оба как штыки. Ничего плохого не скажу.

Но Биттер поймал лёгкое, едва уловимое колебание, когда он говорил о Ваньке. Какую-то тень. Он сделал пометку: Ванька-тихоня, городской, пять лет в деревне.

— Вы осмотрели тело, — продолжил Биттер, — не показалось ли вам, что поза… или то, что было сделано с волосами… будто это… ритуал какой-то?

Воздух в горнице становился густым и вязким, словно пропитанным не только дымом и горем, но и невысказанным ужасом. Вопрос о ритуале повис в воздухе, как удар хлыста. Лицо Григория исказилось гримасой боли и страха.

— Р-ритуал? Я не знаю! — он почти крикнул, ударив кулаком по столу. — Я ничего не знаю! Говорят, нечисть… Водот. Кто их знает, как они там!

Он тяжело дышал, глядя на Биттера с внезапным подозрением.

— А вы к чему это клоните? Кто вы такой, чтобы спрашивать? Раз мы тут двумя перстами молимся, то сумасшедшие все? Детей своих на заклание ложим?

Анастасия тихо тронула Биттера за руку, предупреждая. Стена недоверия и горя была непреодолима. Здесь и сейчас он не получит больше ничего. Биттер закрыл блокнот.

— Я тот, кто хочет найти правду, — твёрдо сказал сыщик. — Из тех, кто ищет убийц. И убийцы часто пытаются прикрыть своё зверство выдумками о нечисти. Это мешает их найти. Спасибо, Григорий. Если вспомните что-то ещё, что угодно… сообщите мне через Анастасию или прямо в усадьбу приходите.

Этот довесок, холодный и логичный, словно облил бондаря ледяной водой. Животный страх в его глазах отступил, уступив место более привычной, утомительной боли. Он опустил голову, уставившись в стол.

— Не знаю я больше ничего. Уйдите.

Биттер и Анастасия вышли из избы. Воздух снова показался свежим и свободным после давящей атмосферы горя внутри. Биттер глубоко вздохнул. Он увидел не просто горе отца. Он увидел человека, напуганного до глубины души чем-то необъяснимым, и этот страх искал выход в паранойе.

— Ванька-тихоня, — проговорил он задумчиво, глядя на дверь мастерской. — Интересно… Городской паренёк уже пятый год живёт в глухой деревне и работает бондарем. Почему? Бондарное ремесло не самое простое, требующее силы и терпения. Сбежал от чего-то? Скрывается? Или же ищет что-то?

Анастасия пожала плечами.

— Он всегда был тихим и замкнутым, с самого своего появления здесь. Пришёл однажды, в церкви сначала харчевался, служкой был. Ни с кем не водился. Григорий его пожалел, взял к себе помощником.

Биттер опять погрузился в размышления. Тихие, незаметные, серые мыши — идеальные кандидаты в убийцы. Их не замечают, им не задают лишних вопросов. Их внутренний ураган бушует под маской безразличия. И эта мастерская, это место… идеальное укрытие от любопытных глаз. Надо узнать о нём больше. Незаметно.

— Жалко его всем, говоришь? Жалость — очень плохой советчик, — произнёс Биттер, всматриваясь в тень, мелькнувшую в глубине сарая. — И тишина часто скрывает самый страшный крик. Пойдём. Нам надо найти того самого Сеньку. И поговорить с другими. Кто-то что-то видел. Всегда кто-то что-то видит.

***

Сеньку, приятеля убитого Федьки, они нашли на завалинке у крайней на улице избы. Мальчишка лет двенадцати, щуплый, босоногий, в портках и поношенной рубахе, сосредоточенно строгал ножиком палку, превращая её в подобие сабли. Увидев Анастасию и незнакомца, он насторожился, как дикий зверёк.

— Сеня, радостны дни твои, это господин Биттер, — мягко начала Анастасия. — Он хочет найти того, кто Федьку обидел. Помоги нам.

Мальчик потупился, продолжая водить ножом по дереву.

— Я ничего не видел. Мы играли, потом я домой пошёл. А он… он остался.

— Он никуда не собирался? Никто его не звал? — спросил Биттер.

— Не-а. Говорил только, что… — Сенька замолчал, замялся.

— Что?

— Что Водот опять в деревне ходит. Отец Фаддей так говорил. Что злой дух колодцы любит. Дышит, говорит, тяжело, и пахнет от него сладко. Мы с этих речей смеялись, а Федька нет, он посмотреть на него хотел.

Биттер обменялся взглядом с Анастасией. Запах. Сладкий.

— А кто такой Водот, Сенька? Ты его боишься?

Мальчик пожал плечами, но по его спине пробежала судорога страха.

— Это который портит всё. Воду в колодцах, молоко у коров. Его только отец Фаддей может молитвой прогнать. Я не боюсь его. Не боялся раньше. Но все говорят, что это он Федьку убил.

«Деревенский фольклор, слившийся с реальным убийством, — с горечью подумал Биттер. — Они сами запугали себя до смерти, но откуда такое сходство с убийствами в Петербурге?»

— Сенька, а тебе кто-нибудь читает газеты? Новости из города? — спросил Биттер, пытаясь найти зацепку к внешнему миру.

— Учитель, когда приезжает, почитывает. А так — Степан, приказчик, от барина старые газеты привозит. Мужики их вслух читают на завалинке, ну мы и слушаем. А новости… от ямщика слышим, да если в уезд кто съездит.

Тут Сеньку окликнули из избы обедать. Он подскочил и, отстранённо помахав на прощание рукой, ничего больше не сказав, убежал внутрь хаты. Биттер не стал его никак задерживать.

В паре домов от Сенькиного он увидел её. Она сидела на скамейке у своей покосившейся избы, неподвижная, как древний идол. Старуха была худа до крайности, облачена в тёмный, выцветший сарафан и платок, из-под которого выбивались редкие седые пряди. Лицо её было изрезано морщинами так глубоко, что напоминало высохшую грушу, а глаза, маленькие и потухшие, словно видели что-то за гранью этого мира.

— Радостны дни твои, бабушка Агафья, — поздоровалась Анастасия, когда они к ней подошли. Старуха медленно посмотрела на них. Взгляд скользнул по Биттеру, и в зрачках долгожительницы мелькнуло что-то неприятное.

— Радостны дни твои, Настасья. Чужаков привела, барышня, — проскрипела она беззубым ртом. — Ишь, шляетесь, где смертью пахнет.

— Мы пытаемся понять, что случилось с Федькой, — вступил Биттер. — Что в деревне говорят?

Старуха хрипло рассмеялась, звук был похож на сухой треск сучьев.

— Говорят? Да что говорить-то. Случилось то, чему быть должно. Чёрному Богу угодно так было значит. Жертва должна быть. Невинная кровь — самая сладкая.

— Бабка! — возмутилась Анастасия, не сдержавшись. — Как ты можешь такое говорить?

— А что? Правда глаза колет? — старуха ухмыльнулась. — Скоро всё переменится, милочка. Скоро всё переменится. Не будет ни баринов, ни холопов. Все под одним солнцем равными станем. В тишине и покое.

Её слова, произнесённые тихим пророческим шёпотом, повисли в воздухе, наполняя его леденящей двусмысленностью. Это была не просто старческая блажь — это была убеждённость.

— Кто тебе такое сказал? Отец Фаддей? — резко спросил Биттер. Но старуха уже отвратила от них взгляд, уставившись в пустоту, и начала покачиваться, тихо напевая себе под нос какую-то бессвязную, жутковатую песенку. Разговор был окончен.

Ничего не добившись, они пошли к месту преступления. Воздух, который ещё недавно казался свежим, теперь был тяжёлым от невысказанных пророчеств и древнего, как эти холмы, страха. Биттер чувствовал, что расследует не просто убийство. Он пытается распутать клубок, сплетённый из суеверий, фанатичной веры и чего-то гораздо более старого и тёмного, что прячется в самом сердце Скологорья.

Место, где нашли тело Федьки, оказалось на задворках деревни, у края чахлого березняка, примыкавшего к покосившемуся сараю. Спустя две недели оно утратило жуткую свежесть преступления, но приобрело оттенок заброшенности и забытого ужаса. Земля рядом была утоптана десятками ног — любопытствующих односельчан, тех, кто знал мальчика. Крупные, засохшие комья грязи, перемешанные с осколками щепок и пожухлой травой, образовывали неровный, потрескавшийся ковёр. Несколько низких веток на ближайших берёзах были надломлены, словно кто-то тяжёлый на них опирался или их отбрасывал в порыве ярости. Вокруг места преступления, квадратом из колышков, была натянута крепкая верёвка, оберегающая возможные улики от любопытствующих.

Биттер медленно обошёл периметр, его взгляд скользил по земле, по коре деревьев, впитывая каждую деталь. Он искал то, что могли упустить: обронённую пуговицу, след от необычной обуви, клочок ткани, но находил лишь окурки-самокрутки, брошенные зеваками, и потускневшие от дождя следы сапог. Того сладкого, приторного запаха, о котором говорили, он не чувствовал. Его вытеснил запах влажной земли, гниения и грубой мужской работы — от сарая пахло дёгтем и старым деревом.

Биттер остановился на том месте, где, судя по фотографиям, лежало тело. Земля здесь была темнее. Сыщик присел на корточки, сняв перчатку, провёл пальцем по грунту. Ничего. Никаких следов, кроме грязи. Убийца был аккуратен. Или ему очень повезло.

«Итак, что мы имеем? — мысленно начал сводить всё известное воедино Биттер. — Мальчик. Убит с крайней жестокостью, явно ритуально. Место уединённое, но не скрытое. Значит, убийца либо знал, что его не потревожат, либо его не волновала возможность быть увиденным. Возможно, он был в состоянии такого экстаза или безумия, что игнорировал риск.

Круг подозреваемых. Первый — Ванька-тихоня. — Биттер мысленно вызвал его образ: бледное, невыразительное лицо, глаза-щёлочки, уходящий взгляд. — Городской, появился из ниоткуда. Живёт в деревне уже пять лет, но так и остался для всех чужаком. Идеальная на первый взгляд маска для убийцы. Мотив? Неясен. Возможно, религиозный фанатизм, прикрывающий садистские наклонности. Или наоборот, его работа с деревом, с обручами… она требует определённого склада ума — методичного, даже одержимого. Это могло трансформироваться в нечто ужасное.

Второй — отец Фаддей. — Его мощная фигура, гипнотический голос, глаза, горящие холодным фанатизмом, встали перед внутренним взором Биттера. — Он явно обладает непререкаемым авторитетом. Его учение о Чёрном Боге и Спящем мрачно и апокалиптично. Какое течение он представляет? Хлысты? Беспоповцы? Нет, тут что-то абсолютно новое. Своё. Что если для приближения «Царствия Божьего» нужны кровавые жертвы? Невинная кровь, как сказала та старуха. Он мог сделать это сам или приказать одному из своих фанатичных последователей. Его проповедь после убийства… она была триумфальной. Он заявил, что Водот отступил. А что если он отступил потому, что получил то, что хотел?

Третий — кто-то другой. Психически больной, скрывающийся в этих беспролазных лесах. Или… кто-то из «зацелованных солнцем», кто воспринял слова Отца Фаддея слишком буквально.»

— Что вы думаете? — тихо спросила Анастасия, нарушая размышления Биттера. Она смотрела на него со смесью страха и ожидания, словно ждала, что он вот-вот извлечёт ответ из воздуха.

Биттер посмотрел на неё. Её лицо было бледным, но решительным. Он не увидел в её глазах лукавства или утайки, только искреннее смятение и желание помочь.

— Я думаю, что Скологорье скрывает много тайн, — уклончиво ответил он. — И что убийца не призрак и не злой дух. Он плоть и кровь. И он где-то здесь.

В этот момент его накрыло. Сперва лёгкая дрожь в коленях, которую он списал на усталость, а потом — резкая, знакомая боль в бедре, там, где засели осколки, забытые воспоминания войны. Воздух внезапно стал густым и спёртым. Сердце забилось чаще, ударяя по рёбрам, как птица в клетке. В ушах зазвенело, и перед глазами поплыли пятна. Он увидел не березняк, а задымлённые развалины, не тёмную грязь на земле, а искажённое лицо друга…

— Яков Карлович, с вами всё в порядке? — голос Анастасии донёсся сквозь нарастающий гул, как сквозь толщу воды.

Он сглотнул комок в горле, чувствуя, как по спине струится холодный пот. Руки задрожали.

«Не сейчас. Только не сейчас», — в панике подумал Биттер.

— Да… Всё хорошо. — Его собственный голос прозвучал глухо и далеко. — Просто… Нам нужно вернуться в усадьбу. Мне нужно поговорить с вашим отцом, узнать больше об истории этих мест, о традициях, обо всех, кто живёт в Скологорье и его окрестностях. Без этих знаний я.… я хожу впотьмах.

Он с трудом выпрямился, делая глубокий, прерывистый вдох. Паническая атака отступала, оставляя после себя разбитость и противную, ощущаемую слабость.

Биттер и Анастасия молча зашагали по тропинке, которая должна была вывести на дорогу, ведущую к усадьбе. Солнце понемногу клонилось к закату, окрашивая небо в багровые тона. Тропа была пустынна: только они двое да длинные вечерние тени.

— Я всё думаю о Федьке, — нарушила молчание Анастасия, — и о том, что сказала бабка Агафья. Про Чёрного Бога и жертву. Вы правда думаете, что за всем стоит человек, а не… оно?

— Самые страшные чудовища носят человеческий облик, Анастасия, — устало прошептал Биттер. — И они часто прикрываются верой, чтобы оправдать свою жестокость. Ваш отец Фаддей, например. Он сильная личность. Его слова имеют огромную власть над умами. Слишком огромную.

— Вы подозреваете его? — в её голосе прозвучал ужас.

— Я подозреваю всех, пока не доказано обратное: его, и Ваньку-тихоню, и любого, кто мог оказаться в ту ночь не в своей постели.

Биттер снова погрузился в размышления, пытаясь загнать остатки паники в дальний угол сознания силой логики. «Ванька, отец Фаддей — два полюса. Первый — тихий, незаметный работник, второй — харизматичный лидер секты. Их мотивы разнятся. У одного — возможно, внутренние черти, выплеснувшиеся наружу. У другого — холодный, расчётливый фанатизм, цель которого оправдывает любые средства. Но оба они — часть этого места, его порождения. И самый главный вопрос, на который совсем нет ответа: как происходящее здесь связано с событиями в Петербурге? Единственное, в чём нет сомнений, что оно точно связано.»

Биттер посмотрел на темнеющий лес, на первые зажигающиеся огоньки в далёкой усадьбе. Скологорье больше не казалось ему просто точкой на карте империи. Оно было живым организмом, тёмным и дышащим, хранящим в своих глубинах тайну, которую кто-то очень не хотел выпускать на свет. И Биттер чувствовал, что лишь прикоснулся к поверхности. Самое страшное было ещё впереди.

Глава 4. Летописи Скологорской тьмы

Дорога к усадьбе показалась Биттеру бесконечно длинной. Они шли медленно, каждый шаг отзывался тупой болью в бедре, а в ушах всё ещё стоял навязчивый звон, словно после долгой песни колоколов. Его поражала эта внезапная слабость. Утром, после столь длительного сна, Биттер чувствовал себя почти здоровым, готовым к борьбе, а к вечеру Скологорье, словно упырь, вытянуло из него все соки, обнажив старые раны и страхи. Это место не просто хранило тайну — оно активно сопротивлялось её раскрытию, давя на психику, навевая кошмары наяву.

Анастасия, шедшая рядом, украдкой поглядывала на него с беспокойством.

— Вы выглядите ужасно, Яков Карлович. Вам нужно отдохнуть.

— Просто немного устал, — отмахнулся он, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Спасибо вам за помощь сегодня. Вы были очень полезны.

У крыльца они остановились. Анастасия на мгновение замялась.

— Я пойду к себе. Если что… Если что, я всегда рядом. Радостны дни ваши! Доброго вечера вам.

— И тебе хорошего вечера, Анастасия.

Биттер медленно поднялся по лестнице в свою комнату. Дверь закрылась с тихим щелчком, и он остался наедине с давящей тишиной. Он подошел к умывальнику, плеснул ледяной воды из кувшина на лицо. Вода стекала по коже, но не могла смыть ощущение липкой слабости и тревоги. Биттер посмотрел на своё отражение в зеркале — осунувшееся лицо, тени под глазами, в которых читалась не просто усталость, а глубокая, выстраданная уязвимость.

«Кто? — билось в висках. — Кто?»

Он принялся расхаживать по комнате, пытаясь упорядочить хаос в мыслях при помощи силы логики.

«Ванька-тихоня? Мотив? Неясен, возможно, садизм, скрытый под маской тихони. Возможность? Есть — он был рядом, но ритуал… для такого нужна не просто жестокость, нужна вера или её убедительная симуляция.

Отец Фаддей? Мотив? Религиозный фанатизм, создание «сакральной» жертвы для усиления своей власти или для неких трансцендентных целей. Возможность? Абсолютная, его авторитет непререкаем, он мог заставить сделать это кого-то другого или совершить самому, его проповедь… слишком уж она была своевременной.

Кто-то третий? Кто-то, кого не видно. Кто-то, для кого это всё часть игры».

Его размышления прервал тихий стук в дверь.

— Господин следователь? — послышался голос Марфы. — Чайничать идёмте. Барин ждёт внизу.

«Чайничать» — простое уютное слово. Оно казалось таким чуждым всему, что происходит вокруг.

Спускаясь вниз, Биттер заставил себя принять собранный, нейтральный вид. В гостиной, у горящего камина, в глубоком кресле сидел Аркадий Викторович. Рядом на низком столике был расставлен скромный, но изящный чайный сервиз.

— Садитесь, Яков Карлович, — приветствовал его Чернолесов. — Выглядите, будто встретили призрака. Марфа! Налей гостю чаю, покрепче.

Марфа подала Биттеру фарфоровую чашку. Напиток в ней был не привычного золотисто-янтарного цвета, а тёмным, почти чёрным, с густым, терпким и дымным ароматом, в котором угадывались ноты диких трав, хвои и чего-то цветочного, почти медового.

— Это наш алтайский чай, — пояснил Чернолесов, видя интерес Биттера. — Не то что индийские или цейлонские сборы. То тьфу! Пыль с дорог! Вот, пробуйте, Яков Карлович, дорогой. Наш чай собирают в предгорьях, сушат особым образом, иногда добавляют иван-чай, таволгу, душицу, саган-дайлю. Получается напиток крепкий, бодрящий… в нём дух нашей земли!

Биттер сделал глоток. Вкус был интенсивным, смолистым, с длительным, слегка горьковатым, послевкусием. Он действительно будто вбирал в себя запах тайги, горных ветров и лугов.

— Ну, как продвигается расследование? — непринуждённо спросил Чернолесов, отпивая из своей чашки. — Напали на какой-нибудь след? Наши деревенские головомойки много интересного рассказали?

Вопрос был задан легко, но Биттер почувствовал под ним стальной интерес. Он выбрал нейтральный ответ.

— Люди неохотно идут на контакт. Много суеверий, много страха. Всё списывают на нечистые силы. Работа затруднена. Пока я составил лишь общее представление.

Он видел, что ответ не удовлетворил помещика. В глазах Чернолесова мелькнуло лёгкое разочарование, но он тут же сгладил его улыбкой.

— Понимаю. Места тут глухие, люди тёмные. Им проще верить в лешего, чем в человеческую подлость. Но вы не отчаивайтесь.

Помолчав, Биттер решил перейти к главному.

— Аркадий Викторович, чтобы понять настоящее, мне необходимо знать прошлое. Расскажите мне о Скологорье. Всё, что вы знаете: его истории, легенды, традиции. Почему здесь такое… специфическое верование? Откуда взялся отец Фаддей со своим учением?

Чернолесов отставил чашку, сложил руки на животе и уставился на огонь в камине. Его лицо стало серьёзным, собранным.

— Вы хотите доклада? По привычной вам в сыске форме? — спросил он, и в его голосе зазвучал лектор. — Что же, это обширная тема, но я постараюсь быть кратким.

— Не сдерживайте себя, — попросил Биттер.

— Хорошо, как вам угодно, — вкрадчиво ответил Чернолесов. — Усаживайтесь поудобнее.

Он сделал паузу, собираясь с мыслями, и в комнате повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев. Биттер откинулся в кресле, готовый слушать, предчувствуя, что сейчас прозвучит нечто важное, что сможет пролить свет на жуткое убийство и на ту тьму, что пустила корни в этой земле.

***

— Чтобы понять здешнюю землю, господин Биттер, надо копнуть глубоко. Очень глубоко. Во времена, когда по Руси уже гуляла ордынская сабля, здесь в предгорьях Саяно-Алтая, ещё теплилась искра свободы. Местные знатные роды — сильные, гордые — совсем не спешили кланяться в пояс чужакам с востока. Хан Тулуй, из Чингисханова рода, посланный усмирить эти земли, встретил яростное, отчаянное сопротивление. И, по легендам, именно здесь, на этих холмах, нашёл свой конец. Не от руки знатного витязя, а от стрелы простого охотника, что слился с тайгой, став её гневом и местью.

И тогда пришла она — Соркуктани-хатун, его вдова. Железная женщина с сердцем из льда. Её месть была страшна. Она хотела не просто победить — она хотела стереть память, выжечь саму душу этих мест. Туда, где вы сегодня были, Яков Карлович, туда, где сегодня стоит Скологорье, она пригнала тысячи пленных. Со всех окрестных алтайских племён, «лесных народов», как их называли сами монголы. В основном женщин и детей. И на глазах у их сородичей, на специально возведённых плахах, началась великая резня. Реки крови текли по оврагам, земли насквозь пропитались ею, и даже травы после того не росли долгие годы. Выжившая знать в итоге едва смогла откупиться — серебром, скотом, хлебом, собственными дочерями. Но плата была слишком высока. На века установилось здесь иго, тихое и беспросветное. Деревни нищих да серебряные рудники, где люди гибли как мухи, добывая для чужаков тот самый металл, что спас их предков.

— А название? — спросил Биттер.

— Оно пришло позже, через столетия, с Российской империей. Когда началось активное заселение, то месту понадобилось название. «Скологорье» — от выживших племён сколотов, что, по мнению учёных мужей, обитали здесь, и от гор, что нас окружают. Звучит куда благозвучнее, чем «Кровавый Лог» или «Урочище Стонов», не правда ли?

Чернолесов усмехнулся, но в усмешке не было веселья. Затем он продолжил.

— Мой род появился здесь уже после бури восемьсот двенадцатого года. Прадед мой, Карп Чернолесов, казак, герой, прошедший всю Европу до самого Парижа. Вернулся на Кубань со славой, орденами, но… изменённым. Не по годам молчаливым, угрюмым. Что он там увидел, в побеждённой столице мира? Каких призраков привёз с собой? Не знаю. Но он внезапно продал, всё что имел, и двинулся с семьёй сюда, на край света, как будто его что-то позвало в такую трудную дорогу.

И здесь произошло настоящее чудо. Все здешние рудники считались давно истощёнными. Но мой прадед, будто ведомый незримой рукой, нашёл новые богатейшие жилы, Богом данные ему, неизвестно как пропущенные всеми геологами. Именно на этом серебре и выросло наше состояние, именно Карп Чернолесов построил первую церковь в этих краях. Ту самую, на месте которой сейчас проповедует отец Фаддей. И именно мой авантюрный прадед… — Чернолесов сделал многозначительную паузу, — именно он положил начало тем верованиям, что вы, вероятно, находите столь странными.

— Он основал культ Чёрного Бога и Спящего? — уточнил Биттер.

— Он дал им имена и форму, — поправил Чернолесов. — А корни их, уверен, уходят в ту самую тьму, что пришла с Соркуктани, а может, и глубже — в верования тех самых сколотов. Их потомки тогда здесь жили и были первыми работниками у прадеда. Сам Карп говорил, что война открыла ему глаза на истинную природу мира. Что Бог Света — лишь одна из сторон. Есть и другая: тёмная, глубинная, низменная. Та, что спит под землёй, в толще породы, и что именно она хранит истинное знание и истинную силу. Серебро, которое он нашёл, было для него не просто металлом — это была кровь Спящего, его дар, его знак, а наша задача — хранить этот дар и ждать его пробуждения.

— Но вы же образованный человек, Аркадий Викторович! — не удержался Биттер. — Вы же учились в университете, как вы можете…

— … верить в такое? — закончил за него Чернолесов с мягкой улыбкой.

— Дорогой мой Яков Карлович, образование не отменяет веру — оно лишь помогает её систематизировать. Мы не дикари. Мы даём детям образование, почитаем науку, но есть вещи, лежащие за гранью. Вы спрашивали об отце Фаддее? Он здешний, можно сказать, из местных. Много странствовал, был в значимых святых местах, закончил духовную семинарию, даже считался весьма подающим надежды священником, но быстро понял, что его истинное призвание — не толковать каноны, а служить здесь, у истока. Он не основатель, он — хранитель, проводник. И не пугайтесь внешних форм. Да, наши символы могут показаться… мрачноватыми, но ценности мы исповедуем те же: общину, семью, верность, жертвенность. Мы просто ищем умиротворения и истины не на небесах, а в самой земле под ногами, в её тишине и мудрости.

Чернолесов умолк, давая словам проникнуть в сознание Биттера. Рассказ был гладким, практически академическим, подготовленным, но в его глубине чувствовалась тревожная недосказанность. Слишком уж удобно легли кровавые легенды прошлого в мистические откровения прадеда Чернолесова. Слишком уж цепко держалась вера в нечто подземное и спящее.

— Благодарю вас, Аркадий Викторович, — тихо сказал Биттер, поднимаясь со своего места. — Это всё было весьма увлекательно. Позвольте мне переварить услышанное.

— Конечно, Яков Карлович, разумеется. Радостны дни ваши. Приятных снов. Надеюсь, история нашего края не слишком возбудила ваше воображение.

«Возбудила, ещё как!»

Биттер поднялся в свою комнату с тяжёлой головой. Образы кровавых ордынских казней, сумасшедшего казака, нашедшего серебро по наитию, и тёмного, спящего в земле бога смешались в нём в тревожный коктейль.

Биттер повалился на кровать, чувствуя, как каждая мышца ноет от усталости, а в висках стучит навязчивый ритм услышанных историй. Он погасил ночную лампу, и комнату поглотила густая, бархатистая тьма, нарушаемая лишь слабым отсветом луны в окне. Сознание его тонуло в вязком болоте полусна, где образы кровавых казней и спящих божеств смешивались в причудливый, тревожный калейдоскоп.

И тогда он увидел её снова — рыжую собаку. Она была на краю бездонного чёрного оврага, но теперь её движения были ещё более исступлённо-яростными. Собака не просто бежала за хвостом — она рвала его зубами, издавая приглушённые, хриплые взвизги, больше похожие на человеческие рыдания. Шерсть на её боку была взъерошена и слиплась от тёмной, будто мазутной, жидкости. Круги, которые она описывала, стали ещё более безумными, она вращалась как волчок на краю пропасти, и казалось, вот-вот сорвётся вниз, увлекая за собой этот сюрреалистичный мир. Её глаза, дикие и остекленевшие, метались, не видя ничего, кроме собственного хвоста — этого проклятого, ускользающего смысла её существования.

И там, по другую сторону оврага, встала другая фигура — высокая, прямая, как копьё: Соркуктани-хатун. Одеяние её было тёмным, тяжёлым, из струящегося шёлка, расшитым сложными золотыми узорами — стилизованными волками и солнцами с лучами-кинжалами. На голове её был высокий остроконечный головной убор — богтог, украшенный нефритом и золотыми подвесками, отбрасывающими на её лицо зловещие, двигающиеся тени. Лицо её не было старым — оно было словно высечено из жёлтой слоновой кости, прекрасное и безжалостное, с глазами-щёлочками, в которых не было ни капли тепла или милосердия, лишь холодная, неумолимая ярость и горечь утраты.

Вдова монгольского хана не двигалась — она наблюдала. Её взгляд скользил по обезумевшей собаке с видом хозяина, наблюдающего за битвой своих псов. А потом её глаза — тёмные, бездонные — медленно повернулись к Биттеру и уставились прямо на него. Он почувствовал этот взгляд как физическое прикосновение — ледяное, проникающее внутрь, в самую душу, выворачивающее её наизнанку. Она видела его страх, его растерянность, его боль в ноге, его незащищённость. И в её взгляде не было ни интереса, ни ненависти — лишь безразличное, всевидящее изучение, словно она оценивала очередную возможную жертву для своих кровавых плах.

Ужас, чистый и первобытный, сковал Биттера. Он попытался закричать, отшатнуться, проснуться, но не смог. Его тело стало свинцовым, тяжёлым, пригвождённым к постели; дыхание перехватило. Он мог только лежать и смотреть, как безумная собака рвёт себя на части на краю тьмы, а через овраг на него смотрит воплощение мести — прекрасное и чудовищное. Это был сонный паралич во всей его ужасающей полноте: сознание ясное, а тело мёртвое, пойманное в ловушку собственного разума.

Он был заложником этой земли. Её боль, её смерть, её древнее, ни на миг не прекращавшееся проклятие проникало в него через сны, через рассказы, через сам воздух. И он с мучительной ясностью понял, что смерть мальчишки Федьки не была случайностью. Она была лишь новым витком, новым звеном в длинной, кровавой цепи, что тянулась из глубины веков, из времён Соркуктани и, возможно, ещё глубже. Боль здесь не случайна. Она — часть самой почвы.

Глава 5. Она защищает себя от таких как ты.

Сон отступил, как отлив, оставив после себя лишь смутное, неприятное послевкусие. Яков Карлович Биттер открыл глаза, и первое, что он ощутил, — это неестественная, обманчивая лёгкость в теле. Нога, ещё вчера гневно напоминавшая о себе болью, молчала. Было тихо и странно пусто, будто ночной кошмар забрал с собой все симптомы, оставив лишь память о себе.

«Нервы, — сурово отрезал сам себе Биттер, поднимаясь с постели. — Одна лишь впечатлительность, не более того».

Он умылся ледяной водой, стряхивая остатки видений, и стал собираться. Сегодня нужно говорить с отцом Фаддеем и осмотреть окрестности ещё раз, приметливым взглядом.

Выйдя на улицу, Биттер ощутил всю прохладную прелесть алтайского утра. Воздух был чист и прозрачен, как горный хрусталь, и таким же холодным. Он обжигал лёгкие, пах влажной хвоей, прелой листвой и дымком из дальних труб. Солнце, ещё не набравшее силу, золотило макушки тополей, а на траве, поблёскивая, лежала густая серебряная роса. Усадьба Чернолесовых, окутанная утренней дымкой, казалась мирной и спящей. Где-то вдалеке кричали петухи, да с речки доносился ритмичный шум воды — единственные звуки, нарушавшие величественную тишину.

За домом Биттер заметил Марфу. Дородная женщина, красная от усилий и утренней свежести, развешивала на длинной верёвке бельё — простыни да рубахи, которые уже начали застывать на холодке, обретая жёсткость.

— Марфа, доброе утро, — окликнул он её. — Не скажете, где Аркадий Викторович?

Экономка обернулась, вытирая лоб тыльной стороной ладони.

— А, Яков Карлович! Радостны дни ваши! А барин-то ранехонько уехал, господин следователь. В уезд. Мужа барышни Александры встречать. Антон-то наш задержался с выручкой, дела там какие-то, а завтра как раз должен подъехать. С деньгами не шутят.

Биттер кивнул и, сделав паузу, решился спросить:

— Марфа, а что вы думаете о том, что случилось с Федькой? В деревне разное шепчут, а у вас, я смотрю, глаз зоркий.

Женщина на мгновение смутилась, затем её лицо стало суровым.

— А что в деревне шепчут?

— Да разное. В основном ересь, что злые силы это сделали, но мы то понимаем, что это дело рук человеческих.

— Ха, — лицо Марфы скривила неприятная улыбка, — кто вам такое сказал?

— О чём? — растерялся на мгновение Биттер, — о том, что это совершил человек? Ну, логика, дедукция, опыт…

— Нет, — остановила его Марфа, — кто вам сказал, что это злые силы устроили.

— Это ваша старуха. Агафья кажется.

— Вот кто точно старая ведьма, — скрипуче со злостью в голосе произнесла Марфа. — Болтает всякое-разное. У неё изо рта, кроме копоти и гадостей, ничего не сыплется. Вы не обращайте внимания. Это она так защищает себя от таких, как вы. От приезжих, чтобы не доставали расспросами.

— Хорошо. Я так и подумал, — осторожно заметил Биттер, — так что насчёт вас? Что думаете о случившемся?

Она с силой встряхнула очередную простыню, и та хлопнула по воздуху, как выстрел.

— Григорий-то, бондарь, он мне двоюродный брат по матери. Дело известное. Мальчик был непослушный, отец с него глаз не спускал, а тут появился этот тихий Ванька. Григорий его в подмастерья взял, как сына родного принял, работник отменный, руки золотые, а Федька завидовать стал. Злился, ругались они часто. И с отцом, и на Ваньку он брыкался. Да тот терпел, не отвечал. Федька всё ждал, когда его барин к себе заберёт, по усадьбе помогать. Не дождался.

Слова падали, как камни, в тишину утра. Новая деталь. Мотив? Ревность? Но чья?

— То есть вы думаете, что это Ванька мог его так?

— Мне думать некогда, господин хороший. Просто мысли мои такие. Вы спросили, я ответила.

— Скажите, Марфа, — Биттер перешёл на более повседневный тон, делая вид, что разглядывает узоры на заиндевевшей простыне. — Григорий человек грамотный. Он газеты читал Ваньке, чтобы развить парня?

Марфа на мгновение удивилась повороту беседы, но кивнула.

— Да, это точно. Григорий сам читать-писать обучен, всегда говорил, что мастер должен быть с головой, так и Ваньку наставлял. И газеты ему читал, и книжки какие-то по ремеслу, что из города привозили… Всё ему в голову вкладывал.

— А газеты… откуда он брал? — Биттер старался, чтобы голос звучал просто из любопытства.

— Да себе выписывал! — буркнула Марфа, вешая последнюю рубаху. — Ему из уезда раз в неделю привозили. Так у него в сенях целая кипа этих газет старых лежит, на растопку бани, небось.

«Кипа газет в сенях. Он мог всё знать.»

В голове у Биттера что-то щёлкнуло: тихо, но отчётливо, как будто последний кусочек пазла, до которого никто не додумался, встал на своё место. Он вспомнил дело Пастуха в Петербурге. Как гремела пресса, как даже самая захудалая газетёнка считала своим долгом разместить на первой полосе статью об убийце, да как можно больше подробностей описав или приукрасив от себя. И тут — тихий, замкнутый парень, терпящий издёвки и взбучки, имеющий доступ к старым газетам. Есть возможность узнать о методах и ритуалах столичного упыря, копировать их, вдохновляться ими, добавляя свои, местные, мистические детали.

— А где этот Ванька ночует? — как можно небрежнее спросил Биттер.

— Да вон, — Марфа махнула рукой в сторону зарослей за полем. — Версты полторы отсюда в лесу. Старая мельница заброшенная стоит. Он в пристройке у неё себе жильё обустроил, будто конуру собачью. Людей сторонится. Странный он.

В этот момент появилась Анастасия. Она была одета в простое, практичное платье зелёного цвета, поверх которого был наброшен короткий, не стесняющий движений жакет. Её роскошные волосы были заплетены в толстую косу, перекинутую через плечо. На лице — решимость и румянец от утренней прохлады.

— Господин Биттер! Вы уже на ногах? Куда путь держите?

— В деревню надо, Настя, и, кажется, даже дальше. Марфа только что сообщила мне, где обитает скромный труженик — Ванька-тихоня. Хочу наведаться, пообщаться с ним, если получится. Если нет, то жилище его осмотреть. Думаю, он не будет, если что, против.

Глаза Анастасии вспыхнули азартом.

— На старой мельнице! Я знаю это место! Я с вами!

— Вы не боитесь? — уточнил Биттер.

— С вами? Ни капли! — Она ответила так быстро и искренне, что он невольно улыбнулся. Её энергия и желание помочь были заразительными. Биттер ловил себя на мысли, что её общество ему не в тягость, а даже наоборот.

Они распрощались с Марфой и двинулись в путь. Не доходя до деревни, Анастасия предложила свернуть с основной дороги на едва заметную тропинку, ведущую в чащу. Лес здесь был гуще и темнее, чем вокруг усадьбы. Столетние кедры стояли молчаливыми стражами, их ветви сплетались в плотный полог, сквозь который с трудом пробивался солнечный свет. Воздух стал влажным и густым, пахнущим гниющими пнями, мхом и чем-то ещё — слабым, едва уловимым, но знакомым. Сладковатым и приторным. Биттер насторожился, но не подал вида. Тропа, по которой они свернули, быстро превратилась в едва заметную звериную тропку, тонущую в папоротнике и колючем малиннике. Лес окончательно сомкнулся над ними живым, дышащим сводом. Где-то в глубине чащи стучал дятел, и этот звук лишь подчёркивал давящую, неестественную тишину, царящую вокруг. Казалось, сама тайга затаила дыхание, наблюдая за непрошеными гостями.

Анастасия шла чуть впереди, уверенно находя путь среди бурелома. Её фигура в платье казалась единственным живым и ярким пятном в этом монохромном, зеленовато-коричневом мире. Биттер следовал за ней. Его взгляд, привыкший к городским улицам, с трудом выхватывал детали: примятую траву, оброненную накануне щепку, странную, слишком уж правильную черту на стволе сосны, больше похожую на метку. Тропой активно пользовались.

«Григорий с головой ушёл в работу, — размышлял Биттер, внимательно глядя под ноги. — Работал вчера, в субботу. Работает сегодня, в воскресенье. Как я понимаю, набрал заказов. Значит, Ванька уже, возможно, там, в мастерской. У нас будет шанс осмотреть его пристанище… без лишних глаз».

— Вы правда думаете, что он… что это мог быть он? — спросила Анастасия, понизив голос.

— Ревность — мощный мотив. А странности и уединённость — идеальная маска. Но что-то… — Биттер замолчал, прислушиваясь к своим ощущениям. — Что-то здесь не так. Слишком уж всё очевидно, слишком уж удобно.

Наконец, сквозь частокол стволов забрезжила вода, и они вышли на поляну. Ручей здесь был широким, но ленивым и почти неподвижным, затянутым у берегов тиной и зелёной ряской, напоминающей кожу какого-то доисторического животного. А на краю, наклонившись к воде, как уставший великан, стояла мельница, вернее, то, что от неё осталось. Как сказала Биттеру Анастасия, мельницу строил ещё тот самый знаменитый прадед Карп Чернолесов. Но время давно взяло своё. Это было не здание — это был призрак. Деревянный сруб почернел местами от времени и влаги, обшивка местами обвалилась, обнажая рёбра прогнивших балок. Огромное, когда-то могучее колесо, сплошь покрытое скользким мхом, намертво вросло в илистое дно, и по его спицам медленно ползали улитки. Окна были зияющими чёрными провалами, словно глазницы черепа. От всей постройки веяло таким забвением и тоской, что по коже пробегали мурашки. Казалось, время здесь остановилось несколько десятилетий назад, и любое вторжение было кощунством.

Рядом, притулившись к основному строению, как паразит к грузному телу, ютилась низкая каменная пристройка — бывшая кладовая мельника. Её дверь, сколоченная из неровных досок, висела на одной петле, приоткрывшись в щель: тёмную и не сулящую ничего доброго.

Биттер обменялся взглядом с Анастасией. В её глазах читалось сосредоточенное любопытство, смешанное с лёгкой брезгливостью. Биттер медленно, стараясь не скрипеть, отодвинул дверь. Скрип прозвучал оглушительно громко в устоявшейся тишине. Внутри пахло пылью, сыростью и тем самым сладковатым запахом, который теперь преследовал Биттера. Он сделал шаг внутрь.