Бесплатный фрагмент - Забытые стихи

* * *

Безукоризненный рисунок.

Природы вещие черты:

реки зеркальная полоска,

и лебедь дивной красоты

плывет величественно, просто.

Прозрачны воды и чисты.

В них лишнего не видно лоска,

и черный силуэт неброский

в пике с предельной высоты.

Вот он над лебедем завис

и камнем устремился вниз.

Природы слышен гневный ропот.

Печальный белых крыльев всплеск…

И стон, и крови алый блеск,

и лебедя предсмертный клекот.

* * *

Это кто трогал яблоко,

кто его надкусил ненароком,

кто прижался к нему

опаленным, трепещущим ртом,

причастился Познанием

добродетелей наших, пороков

и с таким одинаковым,

и с таким откровенным концом.

Так зачем суетиться,

комбинаций рождая узоры,

если все нам известно

от истоков до самых глубин,

и студенистой массою

забиваются к вечеру поры

от нечайного натиска

пробегающих мимо лосин.

Так зачем нам загадывать,

продираясь сквозь дебри истмата,

то, чему предначертано,

несомненно, придет свой черед,

но застыла в веках

одинокая маска Пилата,

провожая идущего

по дороге, ведущей вперед.

О, идущий вперед,

он взойдет на помост без упрека,

где с такими, как он,

производится скорый расчет.

Это горстка людей —

не богов, не жрецов, не пророков —

это гордое племя,

шаг за шагом идущих вперед.

Им обрыдла мораль —

вековая мораль поколенья.

Они делают шаг,

зависая над пропастью дней,

и воздушные массы

их закружат на встречном движенье,

увлекая в зенит

для распятья на крыльях идей.

И когда, наконец,

это гордое племя иссякнет

и когда человечество

призовут на Вселенский Совет,

в торжествующем космосе

человеческий свет не погаснет.

Жизнью наших Икаров

и их смертью оплачен ответ.

* * *

Эту зелень вдыхаю,

эту воду и небо…

Это счастье так ровно

безмятежно дышать…

…Это запах домашнего теплого хлеба,

что, вздыхая, в дорогу

соберет тебе мать.

Все когда-то уйдет,

растворится в тумане.

В это трудно поверить,

но все это так.

Мы еще ускоряем…

Сердце бьется на грани,

между жизнью и смертью

только маленький шаг.

Мы еще ускоряем!

И борцами, наверно,

наши дети не нас,

а других назовут,

но места, где нас жизнь

испытала на верность,

канут в вечность

не как

самый хлипкий редут.

Мы еще ускоряем!

Да простят меня небо,

море,

зелень и солнце,

те, что после меня,

те места, где я был,

те места, где я не был,

те, кого я любил,

их ни в чем не виня.

Мы еще ускоряем…

* * *

Игрок играет хладнокровно.

Он твердо знает цену ходу.

Спокойно, жадно и подробно

он изучил вещей природу.

Его влечет порыв наживы,

в угаре весь обогащенья,

одною страстью одержимый,

он чужд крупицам сожаленья.

И взгляд бросая на партнера,

собой напоминая волка,

не внемля голосу укора,

встречает взгляд иного толка.

Чем одержим игрок соседний,

что он нашел в игре жестокой?

Ни в первый раз и ни в последний,

зачем отдался воле рока.

В его глазах не блеск наживы.

Их лихорадит ослепленье,

но все черты его движимы

одной мечтой — проникновеньем.

В ходах загадочных и тайных

он видит перст судьбы всесильной.

Так хоровод побед случайных

сменяет проигрыш обильный.

Со слабой, твердою рукою

он вновь в перипетиях оных.

И спорит со своей судьбою,

и познает ее законы.

И за уроном вновь урон.

В душе, карманах, дома пусто…

Но не игрою одержим он,

он одержим святым искусством.

* * *

1

Как хорош самолет,

как стрелой он пронзает пространство

(пусть там кто-то блюет,

у кого-то заложены уши),

а нас поезд везет,

а мы в нем — с неизменным упрямством.

Нам по нраву полет,

но хотим продвигаться по суше.

2

Пусть войдет ревизор

(в самолете таких не бывает),

на язык он остер:

— Проводник, где на зайцев билеты? —

И бесчестья позор

нас с тобой, проводник, ожидает,

но не пойман не вор,

мы не лезем в карман за ответом.

3

Эх, колеса судьбы, —

то не крылья шального успеха,

да по рельсам страны,

где на стыках отчайная тряска.

И оскал сатаны

на кровавом полотнище века,

шпалы, словно гробы,

растянулись по насыпи вязкой.

4

Ты кричишь, контролер,

что мы сели в твой поезд нечестно.

Проявляешь напор,

тычешь пальцем на ленту перрона

(так стреляли в упор,

объявляя врагом повсеместно),

а кто дал, прокурор,

тебе право нас гнать из вагона.

5

Вот, смотри, ревизор,

вот билеты — проезд наш оплачен.

Ты умерь свой напор,

ты скажи, в чем прокол, откровенно.

Но ты смотришь в упор

и ответ твой для нас однозначен.

Есть в билетах прокол

(по известному пункту, наверно).

6

Посмотри-ка на шпалы,

ревизор, на них кровь моих предков.

На откосах завалы

жертв болезней, войны и репрессий.

На осколках металла

наковальни судьбы есть отметки,

то глазные провалы

черепов, размозженных на рельсе.

7

Что же ты вдруг притих,

притомился, других порицая,

а награды отца

из не смолкнувшей скорби отлиты:

мать с сестренкой сквозь крик

его крови ведут полицаи,

а два деда моих

в Сталинградскую землю зарыты.

8

Кто твой друг и кумир,

и каким ты богам присягаешь?

Ненасытный вампир,

к нацидее зовущие святцы.

Обескровили мир,

на кострах иноверцев сжигая,

штурмовые отряды

всех народов, времен и всех наций.

9

Был на Севере Крайнем,

шел сквозь град на ветрище осеннем.

Утром ранним,

случилось,

на могилу друзей землю резал,

а на стыках железных

горевал я и трясся со всеми,

и в сверкающий лайнер

я за жирным куском не полезу.

10

Я стою пред тобой,

я от мысли любой отдыхаю.

Ты мой видишь настрой,

ты понять его должен по виду.

Так что вновь лагерь строй

и зови-ка своих вертухаев.

Я из этого поезда

сам добровольно не выйду.

* * *

Наш микроавтобус нам впору.

В нем весело, шумно, не тесно.

Я лезу в кабину к шоферу,

сажусь на опасное место.

И это не лихость толкает —

отчаянья липкий раствор —

так сердце скорей постигает

летящий навстречу простор.

Автобус наш мчится в тумане.

В глаза бьет огонь встречных фар.

Мы ближе к незыблемой грани,

мы первые встретим удар.

Зеваки глядят оробело.

Посмеет ли кто упрекнуть?

Не выносом бренного тела

окончится жизненный путь.

Пусть мир разорвет меня в клочья,

раздавит, в росу превратит.

Я небо увижу воочью,

притянутый солнцем в зенит.

Но жизни мне райской не надо.

Помаясь в небесном аду,

я снегом, дождем или градом

на землю опять упаду.

* * *

Насилуют свободу «наци»,

и восстает народ всех наций.

Спешит в Испанию отряд.

Не по чьему-либо приказу,

о том не пожалев ни разу,

ты добровольно стал солдат.

И твой товарищ с эспаньолкой

на языке приветствий звонком

при встрече отчеканит фразу,

подняв кулак: «Салют, камрад».

Когда фашистская секира

обрушилась на страны мира,

твой взгляд был яростен и чист,

немецкий парень ТЕХ тридцатых —

в те дни ваш фюрер бесноватый

был многословен и речист —

ты отклонил свою присягу

и честь отдал другому флагу.

Под гул всемирного набата

шел в звании: «антифашист».

А где твоя судьба, «афганец?»

В своей стране не иностранец,

но ты не бог и не атлант…

Пусть говорят, что всё в порядке, —

ты вспоминаешь ночь в палатке,

разрывы брошенных гранат,

и твой товарищ в пламе адском,

потом на костылях и в штатском…

…когда под левую лопатку

ножом бьёт слово: «ОККУПАНТ».

* * *

Кровь отчайным толчком

пробилась сквозь спазмы аорты,

справа рушится дом,

слева рушится верный оплот.

Воздух впился шипом,

сквозь бездушные поры протертый,

и гримасой удушья

искривляется в судорогах рот.

Растеклось гнева семя,

подмывая былые устои,

и кладем на храненье

мы бесценную веру в сундук,

то, чего нет ценнее,

как и дОлжно, полушки не стоит.

Равнодушное время

замыкает сферический круг.

Так давай, что ль, старьевщик,

уноси-ка былые наряды,

старой моды смещенье,

вон, слетелось на пир воронье,

и на площади древней,

чью брусчатку крошили парады,

раздается в смятенье

в адрес бывших кумиров: «Вранье!»

Если вера угаснет,

если в мыслях сплошная химера,

то и стынущий труп

не украсит терновый венок,

в этих хладных останках

есть служения, веры примеры,

хотя черные рамки

подбивают кровавый итог.

О святой гнев народа —

это самый стремительный спринтер.

Чья сильнее порода,

тот использует этот накал;

интер-на-ционал

воспарит,

иль страшнее — без «интер».

Разрывает природу,

напитавшийся кровью запал.

Чем гасить этот всплеск

новоявленных жуть-модельеров?

Каждый выберет веру,

пред которой в долгу только он,

а страною пусть правит —

и в истории много примеров —

не подкупленный верой,

не запуганный верой ЗАКОН.

* * *

Резцом ли, кистью создавая

творения в немом пространстве,

себя в твореньях воплощает

художник в твердом постоянстве.

Прекрасно жизни постиженье,

телесный обретая облик —

живой огонь воображенья,

движенья чувств дрожащий отблеск.

Гимн красоте — она священна.

Здесь нет уродств из жизни бренной,

здесь вошь в пропорциях надменна,

обрамлена ажурной пеной.

Здесь царственный язык искусства

зовет в страну волшебств чудесных —

застывший светлый отсвет чувства

в полете грации небесной.

А как же наш художник милый,

себя в твореньях воплотивший?

Из жизни вырвав миг единый,

нас красотою одаривший!

Нет, не ищите вы сравнений.

Он в той стране не гордый житель.

И всех своих произведений

он только ревностный служитель.

В нем нет величья эталона.

Такой, как мы, — простой, беспечный.

Влечет туманность Ориона,

но в ней он самый человечный.

Ему не льстят небес пороги.

Людей гораздо ближе муки,

ведь красоту творят не боги,

а человеческие руки.

* * *

Великое в сладкой тиши зарождается,

И сразу в глаза никому не бросается.

Здесь чувства остры и душа обнажается,

пыльцою ума о-пло-до-тво-ряется

душа, зарождая великое.

Вначале, как все незаметно-безликое.

Но в воздухе мягкое грусти свечение.

Дрожанье,

броженье,

о, чудо рождения!

И вот уже плод от души отделяется,

и сладостной музыкой мир наполняется.

Потом будут залы, и сцены, и выставки,

и целые кипы восторженной критики.

А может, — хулы поток излияний,

и только потом наступит признанье.

Но все лишь потом,

а вначале — молчание,

работа,

исканья

в ночи ожидания.

Не в громе оваций родится великое,

а где-то в тиши незаметно-безликое.

* * *

Стихи прославленных поэтов,

читая вас в свой праздный час,

я массу находил советов,

блестящих, ярких, сильных фраз.

Стихи звенели, как оружье,

сметая всяческую муть,

срывая внешнее, наружное,

вещей нам обнажали суть.

В них всё — природы совершенство,

любви священной благодать.

В неистовстве, огне, блаженстве,

они сумели все объять.

И все же грустно и тревожно

звучит мотив в стихах подчас,

мол, передать все невозможно,

природа совершенней нас.

Рук трепетных полет в тумане

и с хлебным запахом зерно,

все это так нас в сердце ранит,

стихам так ранить не дано.

А мне не нужно совершенство.

Я приношу ему дары,

и чту его в немом блаженстве,

но мне милей мои миры.

Пускай они несовершенны,

Пускай в них мало глубины.

Они мои.

Они священны.

Они мне одному верны.

В щемящем сладостном забвенье

поэт творит нам чудеса,

в слова вселяя вдохновенье,

он создает вновь небеса,

поля, леса, пустыню, воду…

И вот слова уж не слова,

Великой матушки-Природы

они живые острова.

А я хочу варить другое.

Металл струится, раскален.

Пусть он пронзает все живое,

пусть сам я буду им пронзен.

Смерч слов моих,

над плотью бренной,

меня сумеет распылить,

и я, такой несовершенный,

в своих мирах останусь жить.

* * *

Нет, не всегда ум сильный, яркий

дается тем сынам народа,

кто в битвах яростных и жарких

воюет с тайнами природы.

Дается и любимцам духа,

владеет им художник пылкий.

В огне мазка, в полете звука,

воинственной окутан дымкой.

Я чту слог яркий, динамичный!

Слог, кованный из красок, света,

но мне и ближе, и привычней

слог, растворяющий поэта.

* * *

Ты, слово, — цель моя, мое — начало.

Смыкаешь ты в кольце поток жемчужных вод.

И от печального, но верного причала,

подняв свой страстный флаг, я направляю ход

ладьи, в которой нет другого экипажа,

кроме меня, где я матрос и капитан.

И за успех столь скромного вояжа

я сам себе налью и осушу стакан.

Резвятся образы под строгою кормою,

волной игривою подброшенные вверх.

Могу нагнуться, прикоснуться к ним рукою,

услышать детский беззаботный смех.

Я их пленю хрустальной тонкой сетью,

пусть в ней томятся, а придет черед

я перелью их в золотую песню,

увижу слов и музыки полет.

Я не ищу конечной четкой цели.

То тут, то там сверкнет огнем кристалл.

Минуя рифы и минуя мели,

я вновь увижу грустный свой причал.

И вновь уйду, влекомый звезд сияньем,

и затеряюсь навсегда в потоке лет,

но слов сомкнувшихся проступят очертанья —

мой маленький, но четкий в жизни след.

* * *

Слушайте!

И в сердце ярость…

Слушайте!

И в сердце боль…

Может, это, просто, слабость

точит, словно тряпки моль.

Может, это, просто, воли

не хватает прекратить

жизнь на поводу у боли,

и от этой боли выть.

И от этой боли жгучей,

издавая резкий крик,

в небо взмыть орлом могучим,

зглушив мышиный писк.

* * *

Остановился человек.

Всмотрелся в даль тяжелым взглядом.

Куда направить жизни бег:

судьба далёко или рядом?

Легко давать ему совет

тому, кто жизнью не обижен,

насобирав медовый цвет,

любовью к ближнему стал движим.

Легко давать совет тому,

кто в жизни отхватил красивость,

ну а позор ее и низость

дают лишь пищу их уму.

А я судить его не рад,

что мне сказать ему по сути,

когда мгновение назад,

как он, стоял я на распутье?

Мать

Значенье слова друг — известно.

Оно — не трафаретный штамп,

и потому так полновесно

оно ложится в четкий ямб.

И потому весомо, гулко

оно врывается в наш быт,

ведь не одной ржаною булкой

земли владыка гордый сыт.

Но друг не только увлеченность,

его познать — пуд соли съесть,

не каждый скажет убежденно,

что у него такой друг есть.

И носит нас по белу свету:

то тот наш друг, то этот — друг,

а настоящего-то нету…

Колес веселый перестук.

Но я уверен.

Да уверен!

И мне ли этого не знать.

У нас на свете есть друг верный,

а имя — очень просто — Мать.

Порой ее не замечаем,

порой обидим ни с чего,

а жизнь ударит, прибегаем

уткнуться в мамино плечо.

Она от всех невзгод укроет,

ей жизнь для нас не жаль отдать,

а нам-то что?

Ну, что ей стоит,

ведь для того она и мать.

Вот боль прошла,

и мы срываясь,

несемся вновь

вперед! Вперед!

Она тихонечко вздыхая,

в сторонку молча отойдет.

Когда же горькая утрата

смертельным обожжет огнем

свинца страшнее автомата,

мы даже сразу не поймем.

Одни стоим в пустой квартире.

Нам сердце судрогой свело,

на стенах тоненьким пунктиром

осталось мамино тепло.

И вот сейчас, когда ты рядом

и счастья не разомкнут круг,

сверкай лучистым теплым взглядом

мой самый верный в жизни ДРУГ.

* * *

Как знаком нам порою взгляд женщин,

нежный трепет их жаркой руки,

и одной, видно, метой отмечен

каждый вздох неподдельной тоски.

Как знакомо огонь материнства,

женских глаз рассыпает свой свет,

и страстей злой огонь сатанинский

в нем теряет свой яростный след.

А знакомое женщин коварство?

У него не найдете границ.

Притаился бесенок лукавства

под навесом из длинных ресниц.

Но всех взглядов знакомых дороже,

когда гаснет устало свеча,

и никто, и ничто не поможет,

и над другом топор палача.

И тогда в их глазах столько муки,

но с улыбкою, встав в полный рост,

простирая к любимому руки,

они гордо взойдут на помост.

* * *

Холеные стройные стрелы

впиваются в тело мое…

…Поставьте скорее пределы,

чтоб не проросло бытиё

там, где облаков хороводы,

где злата ценнее гроши,

где речь многоликой природы

сливается с песней души.

А впрочем, к чертям все пределы,

к чертям вековую межу!

Холеные стройные стрелы

впивайтесь, пока я живу.

И в недрах пусть зреют напасти,

и звезды танцуют канкан,

и весь, содрогаясь от страсти,

пусть лаву извергнет вулкан.

Пусть только, разрушив пределы,

в покое награду найдя,

услышит горячее тело

дыханье и шепот дождя.

* * *

Я пишу этот стих

в черный день непризнанья,

я пишу этот стих

на пороге отчаянья.

Может быть, я пробьюсь —

верить хочется в это —

и к нему я вернусь

настоящим поэтом.

И спрошу я себя:

для чего это надо —

свою волю крепя,

жить под ливнем и градом?

Жил как все бы живут —

без забот и печали…

Все равно не поймут

те, кому помогали.

Как поверив в себя

шел на битву с богами,

как разверзлась земля

у меня под ногами.

И минуя обрыв,

шел вперед без участья,

но ведь этот порыв

и зовут люди счастьем.

А сейчас ухожу,

и под злой визг площАдный,

вновь сажусь и пишу

этот стих беспощадный.

* * *

Несу тебе влюбленный

свои стихи на суд,

любовью опаленные,

ночей бессонных труд.

На встречу, как на исповедь,

несу свои стихи.

В них все мои сомнения

и все мои грехи.

И все мои мучения,

и роковой вопрос:

зачем для очищения

ТЕБЕ стихи принес?

Ведь мы с тобою разные,

различные порой,

и встреча необычная

в гостинице морской.

И ты такая строгая,

холодная подчас.

Тебя совсем не трогает

свеченье моих глаз,

когда в них отражается

присутствие твое.

Сама доброжелательность,

но это все вранье.

Я знаю — ты недобрая,

ты можешь жесткой быть,

но женственность природную

тебе не победить.

Я это знаю, чувствую,

и вызов брошен мной.

Я благодарен случаю,

что встретился с тобой.

Различье — что присутствует

в любой из наших встреч,

звучит как в бой напутствие.

Я вынимаю меч.

* * *

То, что стучит в моей груди,

луч прожигает иллюзорный.

Своим дыханьем остуди,

поток энергии сенсорной,

чтоб до конца он не прожег

меня, придав смертельной боли,

и чтобы продержаться смог

я в разряженном биополе.

А если хочешь — прожигай!

Своей улыбкою надменной

разрушь, мой скудный, постный рай,

где часовым я был бессменным.

Твой горделиво тонкий стан

манящей светится звездою.

Во искупление мне дан

непостоянную судьбою.

Я за собой мосты сжигаю,

нас осудить никто не волен.

В лучах сенсорных присягаю

победной тайне биополя.

* * *

Я к мысли себя приучаю

о вскрике внезапном в ночи.

Друзей так уход он венчает…

Ты память их тихо почти.

И снова ведь бросишься всуе,

куда-то помчишься вперед,

а, собственно, чем ты рисуешь,

твой тоже наступит черед.

Тебя этим не

запугаешь,

хоть с жизнью расстаться и жаль.

Ты вскрика друзей ожидаешь,

и душу сжимает печаль.

* * *

Метанья, страх, в безумном мире

пронзают разум, впились в грудь.

Кровь плавит жилы, словно ртуть.

Судьбы мишень все — в смрадном тире.

Был человек твой труден путь:

в звенящем чистотой эфире

с тобою рядом ложь и муть.

Ты предавался грубой силе.

В неимовернейшей печали

ты возводил порой скрижали…

И сердца плавился металл…

И боль, и страхи, и метанья

в едином сопереживанье

ты в чувства светлые вплавлял.

* * *

И министрам и бандитам

ты вселяешь страх.

Грозный отблеск антрацита

у тебя в глазах.

По извилистому стеблю

в зной или пургу

ты спускаешься под землю

к другу своему.

Уголь не слабей гранита,

пепельный алмаз,

но сверканье антрацита

раздражало газ.

Газ с нефтянкой сговорились,

и в шахтерский стан

заслан был кровавый киллер —

Князь болот МЕТАН.

И теперь жируют суки,

навели базар,

по всем правилам науки

продают товар.

Уголь бурый, уголь хмурый,

как твои дела?

Наломали дров мы сдуру,

жизнь на слом пошла.

А в краю от беспредела

пагуба, раздор.

Посмотрев на это дело,

каску взял шахтер.

Под российской славы стягом,

побледнев, как мел,

подошел к ареопагу,

на ступени сел.

Глянь, бежит народ с опаской,

спрятав глубже стыд.

Ты не бей по сердцу каской,

ведь и так болит.

Вихри грозные лютуют.

Видно, не к добру.

Не зови ты Русь святую

снова к топору.

Кто начать войну рискует —

к здравым мыслям глух.

Только кровушку людскую

высосет паук.

От кого тебе ждать милость:

рынок ли, застой…

В этом мире справедливость

только звук пустой.

Присягали нашей вере

те, кто держат руль.

Жди, когда тебе отмерят

сладеньких пилюль.

Видишь всполохи зарницы,

сбрось свой тяжкий крест

и лети свободной птицей

с этих гиблых мест.

Ну, а коль прирос корнями

и не смог взлететь,

то ночами ты и днями

не баюкай смерть.

Пусть дрожит от горькой вести

тоненькая нить,

до конца должны мы вместе

горечь жизни пить.

Я живу сытней на свете?

Если честно — да.

Жопа в теплом туалете,

на столе еда.

Но ты знаешь, что ночами

меня гложет стыд,

но ты знаешь, что врачами

я по горло сыт.

Видишь, выбив к свету дверцу,

падает звезда.

Так взорвется мое сердце,

раз и навсегда.

Сомнения

Я тихая, скованная,

провинциальная.

В любви измордованная

и злыми начальниками.

Он сладко поет,

талантливый, кажется.

Не курит, не пьет

и к бабам не вяжется.

Скажи мне, Господь, эту тайну тая:

почему я?

Она молодая красавица,

умная.

Ей под ноги стелится

жизнь наша нудная.

На морде мне выбито:

лимон ты стал выжитый.

И все мое — выпито,

и все мое — выжрано.

Открой мне загадку, родная моя:

почему я?

За нас мой тост, за графоманов

Народ наш в ясный день иль грозы —

при буйстве красок и стихий —

читать предпочитает прозу,

но если пишет, то стихи.

Страшит рутины слов громада,

дар устремляется в миры

поэзии, где есть порядок

и четкость в правилах игры.

Где точно по лекалам кройка.

Народ мотал себе на ус,

и рифмовал довольно бойко,

изрядный проявляя вкус.

Но среди этого народа

есть удивительный народ.

Его особая порода

не блещет средь других пород.

Им часто сыплют соль на раны,

их гонят в бога-душу-мать,

им вслед кричат: «Вы графоманы!»

Они не устают писать.

Да, это мы. Какой печальный

и замечательный удел.

Итог судьбы многострадальной:

никто в быту не преуспел.

Зато какое наважденье,

какой чарующий восторг,

когда тебя в твой день рожденья

целует Сам Маэстро Бог.

А от успешного поэта

мы отличаемся одним:

зовет нас в путь не звон монеты,

к нам прилетает Серафим.

И говорим без всякой позы

и без словесной шелухи,

нет, мы не презираем прозу,

но жизни смысл один — стихи.

И не словесные массивы

вселяют в нас священный страх.