Бесплатный фрагмент - Заболо

ЗАБОЛО

Самые ранние воспоминания у меня связаны с деревней, куда меня, начиная с года, отправляли на три летних месяца к бабушке — папиной маме. К бабе Лене. В Заболотное. Или, сокращённо — ЗАБОЛО. Так деревню называл папа…

ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ

Мне два года (я родился летом, поэтому — два — плюс-минус месяц.)

Я гуляю во дворе, на полянке-пригорке перед нашим домом. Сижу на корточках, прыгаю, как лягушка, по траве-мураве, трогаю пальцем коровьи лепёшки. Одни — уже сухие, старые, вчерашние. Их можно поднять и даже бросить. Другие — утренние, ещё не застыли. Вот их то я и исследовал. Вдруг, рядом со мной возникла соседская кура — большая, белая и любопытная. Я взмахнул руками — кура испугалась и отбежала, хлопнув крыльями. Мне весело.

Снова сажусь на корточки, исследую какой-то цветок. И вдруг чувствую пронзительную боль в середине спины. Это гулявший неподалёку петух атаковал меня, за то, что я обидел его куру. Он налетел на меня сзади и впился клювом в позвоночник. Я вздрагиваю, кричу, на крик прибегают мама, тётя Люся и баба Лена. Они охают и ахают, мама берёт меня на руки, я, конечно, реву. Петух не собирается убегать, а бродит, раздувшись, вдоль забора, поклёвывая песок. Ждёт, чтобы снова щипнуть меня.

Соседка бабка Таня тоже приходит на шум. Это её петух. Она говорит, мол, он — инкубаторский, а инкубаторские петухи драчливые, людей не боятся. И нечего ребёнка одного пускать, курей гонять!

В ответ моя баба Лена ей отвечает: если ещё этот твой петух будет гулять по нашей полянке, я ему башку откручу!

Бабка Таня, хоть и злющая, и скандалистка, мою бабу Лену побаивается, с ней шутки плохи. Поэтому на следующий день приносит кастрюлю с куриным супом, открывает крышку, показывает, чтобы все удостоверились — петух получил высшую меру наказания — он сварен.

ВОСПОМИНАНИЕ ВТОРОЕ

Мне — три года. Мы с тётей Олей, старшей сестрой отца, идём из Маленького леса домой. Грибов не нашли, собрали только цветы — колокольчики и васильки. Нужно пройти через ручей, деревянный мостик, по которому мы шли в лес, остался в стороне, а впереди — труба. Толстая, ржавая труба, по которой нужно балансировать, как по канату в цирке. Мы осторожно ступаем друг за другом, держась за руки, вдруг, тётя Оля теряет равновесие, и мы дружно падаем в воду. Бултых! Воды по колено, даже мне — не страшно. Нужно выбираться. Но тётя Оля не может, она подвернула ногу. «Иди в деревню один, скажи так кому-нибудь, что тётя Оля ногу сломала!», даёт мне первое в моей жизни важное задание невезучая тётя. Я легко выкарабкиваюсь из ручья, бегу вверх по картофельному полю, а навстречу — мотоцикл с коляской. За рулём — Генка Сысоев, в коляске — Полинка.

«Там тётя Оля ногу отломала — она в речке лежит, встать не может!», выпалил я.

«Да что ты, милай?», тревожится Полинка и мотоцикл едет к ручью. А я, мокрый, бегу в деревню — нужно всем рассказать о происшествии…

ЖЕНЬКА

Мой первый и главный деревенский друг — Женька, из дома напротив. Он на год младше меня. Мне три года, Женьке — два. Он умеет говорить только два слова: «Лялюлёка» и «Лява». Первое слово — это что-то хорошее, второе — наоборот — что-то плохое. «Лява» — это коровьи лепёшки, например. Или куриные черно-белые фигурные какашки. «Лялюлёка» — конфетка, вафелька, солнышко, кошка, цветочек, молоко.

Женька всё лето ходит в круглой шерстяной шапочке, закрывающей почти всю голову. Я — в панамке. У Женьки нет отца, а мама Нина — проводница в поезде. Наверное, кого-то всё время провожает, поэтому редко бывает дома. С Женькой тоже сидит бабушка — Поля. И ещё у него есть дядя — тракторист Володька по кличке Седой. Он — худой, морщинистый, с грубым голосом. Мне грозит пальцем, за то, что я снова кур гоняю: «Я тебе, малой!». Вот Седой направляется к нам, я прячусь от него в кустах шиповника. Наверное, жаловаться на меня будет! Выходит дядя Дима — зять моей бабы Лены. «Чего тебе, Володь?»

Седой просит у дяди Димы водку. Он любит напиться и лежать на траве, или в кустах.

«Нету, нету!», отмахивается дядя Дима и уходит свои «Жигули» ремонтировать.

Седой с досадой машет в его сторону своей огромной лапищей, говорит матерное слово и уходит домой.

Вечером мы с Женькой стучим кулаками по жестяному отливу его дома, вызываем муравьёв. И муравьи вылезают из-под террасы, их много, они разбегаются в разные стороны. Это очень весело!

«Эй, не балуйте!», грозит Седой из окна, он уже пьяный, мы мешаем ему спать.

Тогда мы пытаемся поймать кота Тарзана — огромного, чёрного с белой грудкой. Тарзана очень сложно ловить, вот он сидит на куче старых дров, щурится, мы к нему подкрадываемся с двух сторон, тихо-тихо, вот кот уже совсем близко, я протягиваю руки, и вдруг Тарзан открывает жёлтые глазищи, а в следующий миг он уже на крыше террасы. Я говорю Женьке: «Ну что же ты-то его прозевал?». А Женька пожимает плечами и улыбается: «Лялюлёка!»

А потом Женька бежит в дом, через минуту выходит на порожек с двумя большущими вафлями в руках — мама Нина ему гостинцев привезла с поезда.

«Дай мне одну вафельку!», прошу я у Женьки вкрадчиво. Но он жадничает, не даёт. Одну надкусывает, у второй отгрызает корочку и лижет белую начинку.

Дверь на террасу приоткрыта, слышно, как с кровати ворчит на меня басом пьяный Седой: «Я дядь Диме твому колёсы-то жигулёвые проколю ночью! Неча цветы наши давить! Так и передай ему, слышь, Илюха! Передашь?»

ЗА ГРИБАМИ

Мне — четыре. И дядя Дима с тётей Аней меня берут на машине в лес, потому что я уже большой. Я с радостным замиранием сердца смотрел, как они приехали на своих ярко-жёлтых жигулях! Ещё только машина из-за поворота на сельсовет показалась, а я уже кричал «Ура-а-а!». А то, скучно с бабой Леной. И родителей нет, потому что они работают в Москве. А у дяди Димы и тёти Ани — отпуск. Своих маленьких детей у них нет, а есть уже большой Саша, он в институте учится. Баба Лена и с Сашей сидела, когда меня ещё на свете не было.

«Куды ж вы его берёте? А если потеряется?», спрашивает баба Лена.

«Не потеряюсь!», кричу я, и залезаю в машину на водительское сидение, мне дядя Дима иногда разрешает порулить. В этих жигулях кроме руля ещё и переключатель скоростей с красивым стеклянным набалдашником, где внутри розочка распустилась. Я трогаю эту розочку за стеклом. Жаль, что её нельзя вытащить и понюхать.

«Не дёргай, не дёргай, а то в лес не возьму!», строго говорит немногословный дядя Дима.

Тогда я начинаю трогать массажные коврики на сидении, с желудями-колёсиками.

Вот, наконец мы выехали, баба Лена плавно удаляется в зеркале заднего вида, стоит у забора, провожает, но не машет мне. И я ей тогда тоже не буду махать, подумаешь! Едем медленно, потому что дорога из Заболотного в Игнатьевское — плохая, без асфальта, только камни да ямы одни. Навстречу едет большущий самосвал — а вдруг задавит? Но дядя Дима хорошо водит машину, он спокойно увернулся от грузовика, а потом и от серого пыльного автобуса. Возле Игнатьевского ещё хуже дорога — только ямы да лужи огромные, вчера гроза была. Козочка посреди дороги стоит и не уходит. Дядя Дима ей сигналит: «Би-биииии!», а она всё равно стоит и смотрит.

«Давайте я бибикну!», предложил я, но тётя Аня не разрешила мне. Вышла из машины и прогнала козу. Очень смешно прогнала, руки раскинула, как будто поймать хочет. Козочка как сиганёт в кусты! Мы поехали дальше. Вот Дубровка, потом — Тиняково. Так далеко от деревни я ещё никогда за грибами не уезжал, километров восемь!

В Тиняково всё другое! Куры другие — крупные такие и разноцветные, а у нас в Заболотном — только белые. Гуси! Га-га-га! И индюк с красной соплёй стоит! В Заболотном нет гусей и индюков. И домов там штук сто, а в Заболотном — только восемнадцать.

Вот, наконец, въезжаем в лес. Дорога кончилась. Тётя Аня даёт мне маленькую корзинку и наказывает, чтобы я от них далеко не убегал и кричал «Ауууу!»

Я и не убегаю, они сами уходят. А я увидел красивую розовую волнушку и застрял. Жалко срывать её! Я любоваться стал. И жук рядом красный ползёт! Потом подумал и сорвал волнушку всё-таки. Вернулся к машине. Кричу «Ауууу!», а никто не отзывается. Я решил у машины остаться. Мял в руках волнушку, она почернела, уже не такая красивая. Я её выбросил. Земляники поел. Она вокруг машины росла — много-много. Колокольчики собрал в букет. О! Ещё волнушка, прямо рядом с колесом растёт — и никто не заметил. Я её не рву — вот придут дядя Дима с тётей Аней, а я скажу — смотрите какой гриб вы пропустили! Но, что-то они не идут. Я жду их. Долго их нет. Часа два, наверное. Сижу около машины на травке. Машина закрыта. Я ещё попрыгал вокруг растущей волнушки, оторвал у колокольчиков все головки, получилась просто трава. Веник какой-то. Я его выбросил.

Стал представлять, как я на жигулях разворачиваюсь и уезжаю домой, а тётя Аня с дядей Димой за мной гонятся. Так им и надо, нечего меня одного на долго оставлять! Потом я, кажется, уснул. Проснулся — тут и тётя Аня с дядей Димой идут. Я мигом сорвал волнушку около колеса, бегу к ним, кричу: «Смотрите, вы пропустили!»

Тётя Аня мне: «Ты почему убежал? Разве так можно? Несерьёзно ты поступил, неправильно. А волнушки мы не собираем — они грибы условно-съедобные, так что — брось». И хотя тётя Аня всё это сказала спокойным ровным голосом, мне стало обидно, и я не бросил волнушку. Баба Лена её засолит с волуями и свинушками — она всё засаливает. А у дяди Димы — полная корзина белых и подосиновиков! Но он молчит, не хвастается, заводит машину, и мы едем домой, снова мимо индюка, гусей, козочки…

И вот мы дома. Тётя Аня даёт мне в руки ножик — грибы чистить. Я пробую.

«Ну что же ты так? Пол гриба срезал!»

Я смеюсь, мне очень весело.

«А что смешного? Это не бережливо с твоей стороны. Тётя Аня с дядей Димой собирали, а ты — целую ножку в помойку.»

«Но она же вон, червивая!»

«Не придумывай. Где ты видишь червяка?»

«Ну он же там был, продырявил ножку!», не уступал я.

А вечером мы все вчетвером ужинали лисичками со сметаной — я такой вкусноты никогда не ел раньше. Жаль, что мало! Тётя Аня всего на одну полянку лисичек набрела, пока я у машины их ждал. А волнушку я бабе Лене отдал, она улыбнулась железными зубами и меня похвалила: «Глазастенький ватрунчик!»

КРЫМ

Мне — пять. Весь июль мы были с мамой и папой в Крыму, на море. Вернулся я в Заболотное только в августе.

«Подрос, загорел!», радовалась баба Лена, сверкая своими железными зубами.

Я сразу к Женьке пошёл. А Женька угрюмый сидит в хате за столом — капризничает.

«Ну поздоровайся с Илюшкой!», говорит его мама Нина.

«Не буду здороваться!», ноет мой друг.

Входит из сарая бабка Поля. Видит меня.

«Ой! Илюшка, пропащая душа! И хде ты был-то?», всплеснула она морщинистыми руками.

«В Крыму!»

«Хде-хде?», старуха приложила ладонь к уху.

«В Крыму, в море плавал!»

«Брешешь!», уверенно говорит бабка Поля.

«Брешешь!», повторяет радостный Женька.

«Почему ж брешет? Он и вправду с моря — вон какой коричневый!», тётя Нина протягивает мне арбуз, который привезла со станции Малоярославец.

«А откель у них деньги-то на море?», не унимается бабка Поля.

«Чего ж машину-то не купят, раз такие богатые? Эх, непутёвые!»

ПТЕНЧИК

На следующий день мы с Женькой решили смастерить из картона домик для птенчика. Седой подобрал птенца скворца, который выпал из гнезда и отдал Женьке. Птенчик сидел в углу террасы — на подушке из сена. Он то и дело раскрывал свой жёлтый рот.

«Есть хочет!», сказал Женька. «Пойдём ему червяков накопаем!»

«Пойдём!»

Вышли на двор, где сарай с курами. Женька из навоза червяка взял одного — длинного, и я одного взял. Червяки — коричневые, грязные, противные. И извиваются в руках. Возвращаемся мы на терраску — стоит посредине кот Тарзан и птенчика доедает, косточки хрустят, только распростёртое крыло изо рта у него торчит. Дверь-то мы забыли прикрыть, вот кот и прокрался!

«Ах ты, скотина!», Женька схватил Тарзана за хвост и стал его крутить вокруг собственной оси. Кот орал. Потом изловчился, вывернулся и убежал.

«Жалко птенчика!», всхлипнул Женька. «А кота я ещё поймаю и убью!»

Гибель птенчика — первая смерть довольно крупного живого существа на моих глазах. До этого только медузы, которых я вылавливал из Чёрного моря, таяли и превращались в воду. Ну и насекомые умирали, которых я сам давил. Это не считается. А тут — скворчонок — только что рот открывал, кушать просил, и вдруг — во рту у Тарзана — весь уже изгрызенный…

МАТ

В деревне Заболотное я научился ругаться отборным трехэтажным матом. Первыми моими учителями были моя баба Лена и её золовка, баба Оля. Мне было три года, когда мама с папой приехали на выходные, и бабки позвали родителей посмотреть отрепетированный «номер» с моим участием. Старухи кликали меня и спрашивали: «Илюшк! Хто мы?».

На что я уверенно и без запинки отвечал: «Старые бляди!»

Бабки дружно смеялись, а я получал от отца шлепок по губам, было обидно, конечно, на такой эффект я не рассчитывал…

Но искусно выражаться научили меня деревенские мужики — Седой, Юрец и Мишка Шкитко. Эта троица часто собиралась возле палисадника Шкитка, на лавочке, и разговаривала матом. Мы с ребятами часто слушали от нечего делать. Мужики пили портвейн «Улыбка», реже — водку.

«А ну, съеблись отседова по-бырому, сучьи потрохи малые!», гнал нас от лавки уголовник Юрец.

Однажды, в конце лета, когда родители уже привезли меня в Москву, и готовили к переходу в детский сад «для детей с интеллектуальными способностями», мы с мамой ехали в переполненном автобусе, я сидел на своём любимом месте — у окошка. Мама стояла. На остановке возле метро вышло много народу, а зашло ещё больше, мама и глазом моргнуть не успела, как рядом со мной на сиденье плюхнулся огромный толстяк с одышкой. И хотя я занимал совсем не много места, он умудрился, садясь, отдавить мне ляжку.

«Блядь, мудило гороховое, манда ебаная, хули ты расселся, жирный пиздюк!», возмущался я.

Мама чуть в обморок не упала от ужаса. Весь автобус покатывался со смеху, включая толстяка. Он просто задыхался от смеха!

Мама опомнилась, схватила меня за руку с криком: «Выходим!»

«Почему?», искренне удивился я, когда мы уже шли пешком от остановки.

«Нам же ещё долго ехать!»…

Всю оставшуюся дорогу мы шли пешком, мама отчитывала меня за мат, говорила, как это ужасно, так ругаться, что она от стыда чуть сквозь землю не провалилась…

Вечером к маме присоединился папа, он прочитал мне дополнительную суровую лекцию. Подействовало — я несколько лет после этого случая совсем не выражался, как отрезало… Но, конечно, прекрасно помнил эту «музыку»!

СТРАННАЯ ИСТОРИЯ

Мама и папа приезжали в деревню по выходным, если не были в отпуске. Или в пятницу вечером, или в субботу утром. Но, один раз было так… Я катался на велосипеде «Бабочка» вдоль совхозной бензозаправки, которая находилась рядом с деревней. И вдруг через огороды углядел на лавочке возле нашего дома папу. Его фигуру я конечно же узнал издалека. Сомнений быть не могло — это он! Был четверг, полдень. Папа не предупреждал, что приедет раньше времени, значит, решил мне сделать сюрприз! Я обрадовался и погнал к нему на всех парах. Приезжаю — нет отца. Я — к бабе Лене. «Где папа? Я его видел!»

Баба Лена смотрит на меня как-то странно, не отвечает. «Я же видел его, говори, куда он пошёл?». Молчит. Хитрая. Чего-то скрывает от меня.

Я — в хату. Нет отца. В огород — нет. К бабе Оле зашел — на другую половину дома — нет. Вышел к палисаднику. Так вот же он! Сидит мой папа на лавочке, а по бокам — Витька Платонов и Серега Мазёнков — его друзья детства деревенские. Разговаривают о чём-то, смеются. Отец на меня внимания не обращает, очень странно… И ещё он — небритый, как пьяница.

«Пап? Ты ко мне приехал?»

«Нет, не к тебе, по делам, скоро уеду.»

И снова с дружками — «ха-ха-ха», да «хи-хи-хи».

А я?…

Это было похоже на дурной сон, как будто мой папа меня, единственного и любимого ребёнка, не признаёт…

Я взял велик, покатался вокруг да около.

Стал прислушиваться. Трое друзей говорили о каких-то женщинах, вспоминали своих подруг. Папа вдруг стал рассказывать анекдот. Потом второй. Витька и Серёга дружно смеялись, а отец своему же анекдоту — громче всех… Так они сидели около часа. Меня не гнали, но и не привечали… Как будто меня нет…

Наконец, друзья разошлись по домам, а папа пошёл к нам в хату.

«Пап, а ты надолго? А мама работает?»

«Нет, ненадолго, сейчас на автобусе следующем уеду, который в 15:35. Мамуль, проверь расписание, в 15:35 отходит, точно?», крикнул папа бабе Лене, которая была на кухне и варила обед.

«Да, Олежек, только ты лучше заранее иди, а то они таперича раньше повадилися ходить! Не успеешь на 15:35, следующий через три часа только.»

«Тогда уже пора выходить!», сказал отец скорее себе, чем мне, взглянув на часы.

Он взял небольшой полный рюкзачок защитного цвета, которого я у него не до, не после не видел, взвалил его на плечо, и зашагал в сторону остановки, так толком и не попрощавшись со мной. Будто его подменили.

«Пап, я с тобой!», я побежал было за отцом, но баба Лена тяжёлой рукой остановила меня.

«Не тереби отца, чёрт бешеный! Сиди тута, не бегай зря!»

«Я хочу его проводить, отстань!»

Наконец, я вырвал руку и побежал.

Папа шагал быстро, через минуту он уже свернул за дом Бычихи и пропал из виду.

Я был только у сельсовета, когда папа, не помахав мне рукой, сел в автобус…

А в эти выходные родители не приехали.

Приехала тётя Люся — папина двоюродная сестра, со своим мужем дядей Эдиком. Они меня и оповестили, что родителей не будет.

«Зато передали тебе гостинцев!», подбодрила меня тётя — дородная бездетная женщина сорока лет.

Она выгрузила из объемных сумок овсяное печенье — в коробке, «Юбилейное» печенье — в упаковке, конфеты «Коровка» — в кульке, соевые батончики — в пакете и изюм в шоколаде — в банке.

«Везёт же некоторым обжорам!», завистливо проворчал пузатый дядя Эдик, ничуть не шутя.

А я всё думал — почему папа приехал на пару часов один в четверг? А в субботу — впервые — не приехал? И мамы нет…

Я вдруг заплакал.

«Ты чего, Илюшон?», так на французский манер звала меня тётя Люся.

«Вы мне всё врёте! У них там что-то случилось! Что-то страшное! Они точно живы?», ревел я.

«Чего разнюнился, сопли распустил, будь мужиком!», воспитывал меня инфантильный дядя Эдик.

«Тьфу, балованный какой! Ему гостинцев привезли, а он — в слёзы!», вторила ему баба Лена.

«Приедут твои мама с папой в следующий раз, куды они денутся! Помоги лучше малину вон перебрать!»

За ягодами я немного успокоился. И всё же — очень долго ждать теперь — целую неделю!…

В следующую субботу родители приехали, как не в чем не бывало. Папа был весёлый, сразу взял меня на холку по дороге от остановки в дом. Мама тоже была радостная — всё, как всегда!

А зачем отец внезапно нагрянул в Заболотное посреди недели и через пару часов — уехал — для меня до сих пор загадка.

ПРИЯТНОГО АППЕТИТА!

С яслей нас учили говорить друг другу «Приятного аппетита!». И мы, двухлетки, говорили нестройным чебурашечьим хором, когда садились за стол: «Приятного аппетииииита!» Вернее, меня не надо было учить. Я ещё раньше был научен. Сколько себя помню — мама говорила папе, папа — маме, оба они — мне, а я им: «Приятного аппетита!». За завтраком, обедом и ужином. В полдник.

Ем землянику, сидя на лавочке в деревне, тётя Люся мимо проходит — «Приятного аппетита, Илюшон!».

Я захожу на вторую половину нашего деревенского дома — Дядя Эдик уплетает домашние пирожки с капустой, я ему — «приятного аппетита!».

«Шпахыбо», отвечает дядя Эдик, давясь пирожками.

Только баба Лена, суровая деревенская женщина, никогда не говорила «приятного аппетита». Просто ставила мне тарелку с едой на стол, а если я привередничал — говорила: «Ешь, что поставлено, делай, как заставлено!»

Прошло 40 лет…

Нет давно ни бабы Лены, ни тёти Люси, ни отца…

На работе, в нашем офисе есть кухня, как и у многих.

Захожу, трое девочек сидят, красивые, стройные, хорошо одетые. Кушают что-то изысканное, из ресторанной доставки.

«Приятного аппетита, девочки!»

Все трое молчат. Но вы же в оупен-спейсе только за сегодня, раз по десять каждая, сказали громко и чётко — «Блядь»!

Заходит на кухню четвертая девочка, самая милая, самая хорошая, я ей всегда любуюсь.

«Приятного…»

Приятного чего?!!!

Дня, вечера, отдыха, сна??

Вам что, лень из себя лишнее слово выдавить?

«Спасибо!», а сам думаю, пока она свой обед разогревает, сейчас буду уходить, отвечу ей:

«Ешь, что поставлено, делай, как заставлено, блядь!»

БОЛЬНИЦА

Какие коллективные детские радости в деревне 70-х? Штандер, вышибалы, прятки, «сыщик ищи вора», ножечки, «испорченный телефон». Не так уж и мало! Иногда сами чего-нибудь придумаем. Например, в больницу играть. Вот на дворе у Сысоевых развернулся полевой госпиталь. Двойняшки Любка и Наташка, не покладая рук, трудятся медсёстрами. Вместо шприцев у них — длинные ржавые гвозди. Ими они делают уколы в руку. Или в ногу. От «раненых» отбоя нет. Я стою в очереди шестым, впереди Женька, сзади Серёга Платонов. Наконец, мой черёд. Любка (она мне больше нравится) спрашивает: «Куда укол будем делать, больной?». Я протягиваю правую руку, тыльной стороной, там где вены. Полностью доверяю нашей медицине. Любка протирает мне кисть подорожником, и колет гвоздём в подушечку, чуть ниже большого пальца. «Не ссы, Москва!», насмехается Олег, которому уже 10 лет. Он так же дразнит меня «закоси нога», когда мы играем в футбол на клеверном поле, потому что я часто не попадаю в ворота. Сам-то он не чаще попадает. Тем временем, Любка прокалывает мою руку до крови, но я улыбаюсь, показывая, что мне не ссыкотно ничуть. Наташка выдаёт мне грязную тряпочку, чтобы я приложил её к месту укола, и наказывает держать так полчаса… Серёга протягивает Наташке свою голую ногу, она колёт его гвоздём в голень, и тоже до крови, а то не по-правдашнему будет…

Когда игра в больницу закончилась, и все были вылечены, решили в вышибалы поиграть. Народу много, в самый раз сейчас, и солнце заходит, уже не жарко. Но выясняется, что единственный мячик — спущен. Его проколола ножом злющая Полинка, когда на прошлой неделе мяч залетел к ней за забор и помял её георгины. Был ещё мяч у сестёр Шаухиных, но Оля и Маша уехали к себе в Талдом, обещали быть только через неделю. Привезут, тогда сыграем. Светка Ларькова предлагает в «Колечко-колечко, выйди на крылечко», но старшие Васька и Олег отказываются, мол, девчачья игра… Остаются прятки (или — пряталки, как деревенские старухи говорят). Там всё просто — реквизит никакой не нужен.

«ОТХОДИЛА»

На камень-ножницы-бумага выпало искать Светке Ларьковой. Светка — девчонка шустрая, ей семь, она на год старше меня. Значит, прятаться нужно хорошо, иначе быстро найдёт, и добежит первой: «туки-туки Илья!», и ты — водишь…

«Один, два, три, четыре, пять….. двадцать пять, я иду искать, кто не спрятался, я не виновата!», кричит Светка. Я вижу возле дома Криворотовых кучу старых дров, разгребаю их, залезаю в созданную мной нишу, а разложенными дровами себя обкладываю, маскирую. Здорово вышло. Теперь, пойди-ка, найди меня! Светка, как назло, направляется в мою сторону. Заметит, выбраться не успею, застукает… А тут ещё мелкая Танька трёхлетняя ошивается. Играть не играет с нами, но всё понимает. Глядит прямо на меня. Я ей из-за дров: «А ну кыш отсюда!». Танька не уходит, да ещё и показывает на меня пальцем. Светка, конечно, всё просекла, и бежит к фонарному столбу, меня застукивать… Я выбираюсь из дров и грожу трёхлетней дуре кулаком. Танька нахально улыбается, щурясь на заходящее солнце. Довольная, понимает, что меня выдала. Вдруг личико её искажается, и Танька как заревёт! На всю деревню! Что такое? На меня обиделась? Смотрю, а у неё с губы оса слетает — укусила!

«Вяяаааааа!», заходится безутешная Танька. Я к ней подхожу, сажусь на корточки, беру за плечи, жалею.

«Очень больно?», спрашиваю.

«Вяяаааааааа-а-а-а!», орёт Танька ещё громче.

Прибегает её бабка, тоже Таня. Та самая, чей петух меня клюнул три года назад.

«Танечка, скажи, кто тебя обидел?», спрашивает старуха.

Я молчу, мне интересно, как Танька бабке своей объяснять будет. А она возьми, да покажи пальцем на меня: «Июська!»

«Илюшка? Вот поганец!», бабка, не церемонясь, берёт кусок полена подлиннее из кучи дров, и — хрясь мне по спине! Я даже моргнуть не успел…

«Ты чего? Я не трогал её!», мне, конечно, больно, но больше — обидно. Для меня игра в прятки закончена. Я иду домой, потирая сильно ушибленный позвоночник. Бабка Таня ещё раз норовила мне врезать, но я вовремя увернулся.

«Что с тобой?», спрашивает моя обширная баба Лена, встречая меня и глядя из-под своей ладони против солнца.

«Бабка Таня меня поленом отходила, вот что!», закричал я.

«Врёшь, небось!»

«Не вру!»

На крик выбежали баба Оля и Иван Козьмич, крестный моего отца.

«Бабка Таня меня — поленом по спине!», снова жалуюсь я и задираю футболку, чтобы все видели.

«Илюшка — парень бравый, любил фасон держать, девчата с Заболотного ходили с ним гулять!», не к месту поёт Козьмич и сам же хихикает над своей дежурной прибауткой.

Вот одна девчонка решительно направляется к нам — это Ленка Михеева. Она тоже в прятки играла, поэтому всё видела.

«Ленка, докажи им, что бабка меня ни за что отходила, я её Таньку не трогал, её оса укусила!», возмущался я.

«Да, правда!», бойко говорит белёсая девочка в платочке — моя ровесница из Малоярославца.

«Тань!», кричит баба Лена своей соседке, которая тоже возвращается, держа внучку на руках. «Ты за что Илюшку-то поленом отходила?»

«Давеча вон дразнили её! Танечка, как они тебя дразнили? Козою ебаною?»

Внучка кивает.

«Вот, я всё знаю!», прокаркала бабка.

«Брешешь, вошь старая!», говорила баба Лена. «Илюшка так не мог ей сказать!»

У маленькой Таньки губа предательски раздулась от укуса.

«Вона — оса её прихватила!», говорит Ленка, мой адвокат.

Тут начался такой переполох и гвалт — сбежались все старухи с деревни — и кто кого переорёт! Разделились на два лагеря — кто-то был за Таньку, кто-то — за меня. Только Козьмич соблюдал своеобразный нейтралитет, подзуживая то одну, то другую сторону. Скандал не утихал часа два. А я вскоре и забыл про полено, спина уже сильно не болела, и мы пошли с Женькой и Серёгой ножечки метать — терзать старую иву возле дома Платоновых…

СТРАШНЫЕ ИСТОРИИ

Весело на деревне, когда много детей. Но бывают тягостные, унылые дни, когда играть совсем не с кем. Женька в Малоярославце, Серёга — в Обнинске, Игорь и Лёша Михеевы — в Ленинграде. И всё! Скучно до смерти! Приходится развлекать самого себя. Баба Лена в огороде целыми днями, или стирает бельё на доске, да и не интересно с ней. Разве что — в лото или в домино поиграть утром. Лосёнок-лосёнок, ежонок-ежонок…

А потом день тянется-потянется…

Вечерами особенно тоскливо. Девчонки — и те — кто уехал, кто дома сидит безвылазно. Кликаешь их в прятки поиграть, или в вышибалы — не выходят. Деловые больно. К школе готовятся, или бабкам своим по хозяйству помогают. А с малышнёй — совсем не интересно, ну что, куличики в песке с ними лепить? Лучше уж с бабой Леной пререкаться, всё веселее:

«Илюшка, чёрт! Будешь убегать в поле за заправку, хворостиной угощу! Тама лошади цыганские ходють, лягнёть одна, и всё, убьёть!»

«Да нет там никаких лошадей, не бреши!»

«Как ты с бабушкой разговариваешь? Приедуть родители — нажалуюсь на тебя, заберуть в Москву, а мне и одной хорошо!»

«Вот и отлично, и сиди здесь, с тобой скучно!»

«Ничего, пока приедуть, успею всыпать ещё тебе по первое число!», и баба Лена обыкновенно достаёт из зелёного кованого сундука старую плётку-семихвостку с семью потёртыми кожаными ремешками, привязанными к деревянной ручке. Помашет у меня перед носом, и снова в сундук её прячет.

«А если меня не заберут, я сам от тебя уеду на электричке!»

«Я тебя в церкви покрещу, не будешь слушаться!»

Тут я замолкал. Я боялся церкви. И всего, что с нею связано. Даже икону в углу хаты. Был недавно вечер — на деревню пришёл туман с нижних болот. По земле стелется. И луна в небе — полная, смотрит на меня. Я со страху — в дом. Открываю дверь в хату, там темень, только свеча горит, и тени от предметов — длинные-длинные. Баба Лена на коленях стоит, шепчет молитву, крестится и поклоны отпускает, чуть лбом об пол не бьётся.

«Баба Лена, ты чего?», кричу я.

А она — про бога, про мать какую-то…

«Чего ты делаешь, перестань!», пугаюсь я ещё сильнее.

«Илюшка, уйди с глаз долой!», и снова шепчет, и лбом об пол…

Поэтому, в церковь я не хотел ходить, а уж креститься, тем более.