Бесплатный фрагмент - Забияки

Если дружишь с хромым, сам начинаешь прихрамывать.

(Плутарх)

1

Наша маленькая в двадцать дворов улочка отправила тем годом в школу четырёх новобранцев. Первый раз в первый класс пошли трое Толек и один Колька. Расскажу обо всех, а начну с Толяна Калмыкова. Потому что дом его номер один и стоит крайним на улице у самого Займища. Потому что он выше всех в нашем квартете, сильней, отважнее, благороднее. Последнее утверждение спорно — себя бы поставил на первое место. Но вот пример, и судите сами.

Встречаемся на улице жарким летним полднем.

— Куда, Толян?

— Котят топить. Пошли со мной.

— Что?! Ну-ка покажи.

Он показал. В картонной коробке тыкались слепыми мордочками, топорщили голые хвостики четверо котят.

— Топить? Ты что ли фашист?

— Не-а. Мне рупь соседка заплатила.

— А мать за рупь утопишь? За трояк?

— Отстань.

— Слышь, отдай мне их.

— Зачем?

— Выкормлю.

— Без кошки они сдохнут.

— Я из бутылочки через соску.

— Не отдам — мне заплатили.

— А если я тебе, фашисту, морду набью?

Толька спрятал коробку за спину и с любопытством посмотрел на меня.

— Набьёшь — отдам.

Желание драться с Калмыком отсутствовало напрочь.

— Ты вот что… Ты больше ко мне не приходи, и я с тобой больше не вожусь — таких друзей в гробу видал.

Мы разошлись в разные стороны.

Я не сдержал слово. Как-то сам собой забылся инцидент, а долго дуться на Толяна невозможно — слишком интересно было с ним. Прошёл, наверное, месяц. Приходит Калмык с известной уже коробкой, а в ней все четыре весёлых пушистых котёнка, вполне самостоятельных.

— Те?

— Те. Я их выкормил из соски, теперь твоя очередь заботиться — найдёшь им хозяев.

— Врёшь — поди, кошку у соседки кормил, а она их.

— Держи, Айболит, — он сунул мне коробку в руки и удалился с независимым видом.

Знаете, как я его после этого зауважал — просто кумиром стал моим, примером для подражания. Звал Толяном, а вообще-то кличек у него было предостаточно. Калмык, Калмычонок — это понятно. Сивым его звал старший брат Бориска. Волосы у моего друга были белее известки, как у ветерана-фронтовика. Дрались братовья не часто, но жестоко. Разница в три года давало старшему Калмыку преимущества в росте, силе, инициативе. Но Толян был упёртым — он поднимался и снова шёл в бой, вытирал кровь и продолжал наседать. В конце концов, избитый до полусмерти (наверное, лишка загнул), Толян терял терпение и облик поединщика: ударившись в рёв и слёзы, хватал, что под руку подворачивалось — нож, дубину, топор. Борька позорным бегством покидал усадьбу — благо ноги длинные, а вот характер слабый. Толька никогда не пользовался плодами своих побед, чтобы подчинить себе старшего брата — исправно слушался его до следующего конфликта.

Ещё его звали Рыбаком — страсть эта фамильная. Дед, работающий пенсионер, мастрячил внукам какие-то замысловатые капканы, силки, вентеря. Однажды сделал арбалет с луком из стального прутка и такими же стрелами. Толька пошёл с ним на болото, растерял все стрелы, кроме одной, которой подстрелил утку. Рыбалкой и охотой увлекался у них отец — Борис Борисович Калмыков. Только любил он эти промыслы не за азарт добытчика, не за результаты, а за возлияния у костра. Короче, алкаш был, и всё тут. Любил комфорт не только в доме, где за чистотой и уютом следили наперегонки жена и тёща, но и в полевых условиях. Сейчас поясню, в чём это выражалось.

У Борис Борисыча если лодка, то обязательно резиновая, из магазина. Такие же палатка, сапоги, гидрокостюм, удочки, сети и даже патроны. Хотя для набивки последних у него был полный набор приспособлений — калибровка, капсюлевыбивалка и вбивалка, дозатор для пороха, пыжерубка. Он мог дробь изготавливать в домашних условиях — были литейка, протяжка, дроберубка и дробекаталка. Но Борис Борисович предпочитал без хлопот приобретать в охотничьем магазине «Зорька» заряженные папковые патроны.

Отец мой за это его недолюбливал и даже презирал, во всяком случае, чурался. Зато обожали окрестные охотники. Дважды в год шумно было у него во дворе от людского наплыва. Мужики тащили свинец во всяких формах его существования, ну а мы, пацаны, довольно уже сноровато лили свинцовую проволоку, протягивали её через калибровку, рубили, катали цилиндрики в шарики, вращая тяжеленную крышку чугунной дробекаталки. Час-другой и готовы килограммов пять прокатанной в графите дроби. Мужики угощали хозяина спиртным, нас — охотничьими байками. Весело было всем.

Борис Борисыч не брал сынов на промысел. Однако эта страсть у них была в крови.

Потеряв последнюю стальную стрелу, Толян забросил на чердак арбалет. А утки, будто прознав об этом, вышли на берег, стали купаться в песке, хлопать крыльями и беспечно крякать. Такого нахальства от пугливых пернатых Рыбак уже стерпеть не мог. Стащил у отца двустволку, из которой прежде никогда не стрелял. В соучастники пригласил нас с Колькой Жвакиным, пообещав поделиться добычей. Кока встал на четвереньки — подставкой под тяжеленное ружьё. Я упёрся в Рыбакову спину, чтоб отдача — по словам мужиков, не малая — не швырнула юного охотника «к чёртовой матери».

По неопытности иль азарта охотничьего, а может от лютой ненависти к наглым лысухам Толян сдуплетел из ружья. Как мы ни готовились, выстрелы прозвучали громом небесным. Дробь вспенила воду далеко за береговой чертой. Утки всполошились и врассыпную — кто на крыло, кто бегом до камышей. Я видел, а Колька нет. Он вскрикнул, зажал ладошками уши, потом и затылок, на который обрушилось оброненное Рыбаком ружьё. Жвака драпанул домой. Следом Толян — отдача отбила ему плечо. Остался я один с брошенным ружьём и ничуть не пострадавший. А потом и утки вернулись на берег, посмеяться да покрякать над горе-охотниками.

Удивил меня Толян своим бегством, а вот Колька ни сколько. Фамилия у него была Жвакин, а кличек — хоть пруд пруди. Впрочем, чего там — улице ли фантазий занимать? Ноги у него были самой сильной стороной, не потому, что быстро бегал — хотя и этого у него не отнять — просто привык все проблемы копытами решать. Чуть небо омрачилось, Кока ноги в руки и домой. Хауз для него и двух его старших братьев был крепостью, которую в отсутствии родителей не раз пыталась взять штурмом уличная пацанва.

Они стоили друг друга, братья Жвакины. Никогда не бились за свой авторитет, не дорожили им: главное — добежать до дома. А уж оттуда, из-за высокого забора и крепких ворот, ругай, кого хочешь и как хочешь, швыряйся камнями, зелёными грушами и яблоками. Груши на нашей улице редкость, а эти поганцы настаивали их в моче и кидали в толпу. Кока сам однажды признался, а потом бросился бежать, и понятно почему.

У Кольки были белые волосы, даже белее чем у Калмыка. Сивым его звали братовья, а мы — никогда, уважая Сивого-Рыбака. У него был румянец от уха до уха и белое тело, которое совершенно не поддавалось загару. Это было странным.

— Ты альбинос какой-то, — заметил однажды я.

— Альбинос, альбинос! — стали дразниться мальчишки.

Но призадумались, когда узнали, что альбиносами зовут неполосатых тигров. Сравнивать Коку Жвачковского даже с неполосатым тигром — курам на смех. И не прижилось.

Третьим в нашей компании был Толька Рыженков — парнишка с пшеничным чубчиком, лёгкой косинкой в глазах, влюбчивый до неприличия. Когда нас приняли в октябрята и дали значки с маленьким Лениным, Рыжен заявил:

— Я теперь таким же буду.

Думаете, он стал отлично учиться, слушаться родителей и учителей? И в мыслях не было — он стащил бигуди у старшей сестры и завил чубчик.

— Похож? — продемонстрировал нам.

— С Володей Ульяновым? Одно лицо, — согласились мы.

Эта страсть у Рыжена скоро прошла и появилась другая. Девочку звали Люба Коваленко — пухленькая, румяная хохлушка-хохотушка. Я бы тоже в неё влюбился, если бы не…. Она училась в нашем классе, но жила в другом районе посёлка. Мальчишки там обитали злые, коварные — большие любители подраться, был бы повод. Люба — это повод. Я это понимал и даже не оглядывался в её сторону — не по Сеньке шапка. А Рыжен так не думал и, влюбившись, пошёл провожать.

Догнал он нас на самом Бугре. Мимо бы пробежал, не заметил — так его шуганули. Нос расквашен, фингал под глазом, в ранце снег вместо тетрадок. Урок да не впрок. На следующий день, зачарованный сияющими глазками и ямочками на щёчках, он взял её портфель и вновь пошёл на Голгофу. И казнь косоглазого «Христа» повторилась. И повторялась изо дня в день. Любочке что, ей весело, и перед девчонками форсит — вон как мальчишки-то из-за меня. А Рыжена били, с каждым днём всё ожесточённее.

Скажите, вот он рыцарь-романтик, настоящий герой — так страдать из-за дамы сердца. Но погодите с выводами, лучше дослушайте рассказ до конца.

Герой-романтик звал нас в телохранители, не поверите — даже зарплату обещал. Но лезть в такое пекло за пончик стоимостью четыре копейки никто не хотел. Жалко было товарища, но так били-то его не за сходство с маленьким Лениным — с девочкой из другого района хотел дружить, а это не поощрялось.

Однажды всё переменилось.

2

Чтобы покинуть школу через парадный выход, надо было пройти два маленьких коридорчика. К чему такая анфилада дверей? А кто знает — строителям было видней.

Я шёл первым и как всегда беззаботно балаболил о чём-то. Крепкая затрещина опрокинула меня в угол второго коридорчика. Успел только заметить, что бил Рыжен. И в то же мгновение град ранцев и портфелей обрушился на мою недоумевающую голову. Ботинки, валенки и сапоги вонзались в моё скрюченное тело, торопясь и мешая друг другу.

Кока шёл вторым, мгновенно оценил опасность и метнулся назад. Успел бы и Рыбак убежать, но он остался и бился в дверях один против своры одноклассников, не иначе как белены объевшихся. Впрочем, помочь мне он не сумел — вышибли его из дверного прохода, как пробку из горла бутылки.

Спас меня Илюха Иванистов. Был в нашем классе такой мальчик, жил с Любочкой на одной улице, но с тамошними ребятами не якшался — мнил себя независимым и бесстрашным. Впрочем, второе обеспечивал старший его брат Юрка Иванистов, которого, по слухам, даже милиция боялась. Был он бандитом (может хулиганом?), ходил с ножом и жестоко избивал младшего брата за любую провинность. Но попробовал бы кто посторонний тронуть Илюху — всё, кранты: возмездие наступало незамедлительно и было жестоким, даже изощрённым. Однажды он построил наш класс, достал нож и аккуратно отрезал все пуговицы, даже с ширинок брюк — положил их в карманы владельцев, пообещав в следующий раз выпустить кишки наружу. Ему верили, его боялись. Поэтому никто не хотел связываться с младшим Иванистовым. Илюха этим пользовался, бесстрашно влезал в любую заваруху, чтобы доказать свою независимость. Встрял и теперь. Продрался сквозь терзавшую меня толпу, встал над поверженным телом, и замельтешил кулаками, разбрызгивая по стенам разноцветные сопли — от зелёных до красных. Враги мои отпрянули. Выскочили из коридорчика и сгруппировались в школьном дворе. Илюха помог подняться, отряхнул от мусора.

— За что они вас?

— Не знаю. Рыжен, наверное, натравил.

Мы выглянули за дверь. Толпа одноклассников, числом не менее пятнадцати человек, томились ожиданием. Рыжен среди них за своего — руками машет, на окна указывает. Положение было фиговым. Илюха похлопал меня по плечу — держись, братан! — и смело пошёл на переговоры.

Я вернулся в школу, и с друзьями по несчастью, поднявшись на второй этаж, осмотрели двор. Увиденное не радовало. Взбесившиеся одноклассники стояли воинственной ратью, жаждали крови. Илюха томился в сторонке в гордом одиночестве. Впрочем, зная его настрой, не трудно было догадаться, что мирный исход — это не совсем то, что его устраивало. Надежды на него не было никакой. Нужно что-то делать и рассчитывать только на себя — жаловаться, кому бы то ни было, а уж учителям точно, не в школьных правилах.

Выход я предложил такой — выпрыгнуть в окно первого этажа, пока враги не оцепили школу по периметру, и драпать до дому без оглядки. План Рыбаку понравился, а про Коку что говорить — ему бы только «костыли» размотать, а там уж его ни одна собака не догонит.

Дверь класса, окна которого выходили в школьный сад, была распахнута — там гремела ведром техничка. Мы вошли.

— Давайте парты поможем перевернуть.

— Вот молодцы. Вот тимуровцы, — обрадовалась женщина.

Мы с Рыбаком за парты, а Кока шмыг к окну. Дёрнул шпингалеты и — вот она свобода!

— Ах, ироды! Ах, поганцы! Вот я вас шваброй.

Рыбак был уже на подоконнике, и швабра пришлась по мне. Впрочем, я вовремя подпрыгнул, и сырая тряпка на палке угодила в ведро. Оно опрокинулось, вода хлынула на пол. Совсем не женская ругань стеганула мою спину, но всё это было уже не важно. Потому что, взлетев на подоконник, я сиганул в распахнутое окно. Потому что, скрывшийся с глаз Кока, вдруг «вырулил» из-за школьного угла, таща за спиной свору улюлюкающих одноклассников.

— Бей! Ату их! Ату!

Мы бросились в сад, перемахнули высокий забор и поняли, что недооценили соперников. С обеих сторон улицы спешили к нам мальчишки, и не с пряниками в руках. Назад путь тоже отрезан. Мы кинулись в восьмилетку напротив — двухэтажное деревянное строение, с учениками которой перекидывались снежками на переменах.

Когда я вбежал в её двор, Кока уже хлопнул входной дверью. Впереди маячила спина Рыбака, а сзади настигало сиплое дыхание Рыжена. Не знаю, откуда у него взялась эта прыть, но летел он как ветер, вскоре догнал и поставил подножку. Рухнул я, а Рыжен, оседлав, принялся мутузить.

— Ага, попался!

Если б он не орал так истошно, мне бы опять здорово досталось. Но его вопли остановили Рыбака — он вернулся и сумкой так шандарахнул предателя, что тот кубарем покатился прочь. Толян помог мне подняться, и мы бросились бежать — захлопнули дверь перед самым носом настигавших преследователей.

Теперь оставалось только ждать и слоняться по коридорам — то пустым и гулким, то взрывающимся гулом голосов и топотом ног после звонка. Уже потемну в компании моей старшей сестры и её подруг беспрепятственно вернулись домой.

3

Это не инцидент — это было начало войны, в которой мы заранее обречены на поражение. Кока на утро сказался больным и в школу отказался идти. Заглянул к Рыбаку — тот нехотя швырял тетрадки в сумку, а настроение читалось на несчастном лице. Я поведал о наших бедах старшему Калмыку — Бориске. Тот боевым пылом не проникся, но обещал над проблемой подумать. Учился во вторую смену, и времени для размышлений у него было предостаточно. А мы пошли в школу будто на фронт, но не добровольцами.