Бесплатный фрагмент - За забором

Глава I

Он безумно любил вторую дочь, которая исчезла ровно пять лет назад, и белые розы. Последние любил так же сильно, как отец любит своего ребенка. Аккуратно и ненасытно. Он просыпался утром и первое, что он хотел видеть, были его цветы.

Дедушка Дайыр сидел у ворот и, задумавшись, провожал взглядом пролетающую над ним птицу. И сам улетал мыслями за ароматом свежей белой розы. В саду своих идей он был просто счастлив. Он сидел у ворот с утра до вечера и радовался чему-то. Довольное лицо говорило о том, что его мысли шушукаются, как молодые женщины в гареме. Солнце плыло и пряталось за грязной плакучей ивой. Когда все собрались ужинать, он отвлекся от своих мыслей, зашел в комнату и тихим голосом сказал:

— Я решил убрать ворота.

Все сидящие за столом выпучили глаза. Ни дочь, ни невестка не собирались ему что-то отвечать. Они знали, что это только начало.

— Опять началось, — буркнул младший сын Дайыра, Курбан, и вышел из комнаты. Не мог он нормально разговаривать. Ни с отцом, ни с людьми. Любая его фраза заканчивалась двумя-тремя словами. А его голос звучал так, будто в доме мычал злой бык. Длинный рост, черные кудрявые волосы и большой широкий нос делали его еще более грубым. Его жена молчала, чтобы не показывать, что она тоже нервничает, и продолжала усердно поправлять скатерть на столе.

— Куда собираетесь перенести их? — спросила Зейнеп, дочь Дайыра, с интересом, не выдержав долгой паузы.

— Ну на свое место. Где раньше была. Чуть-чуть где-то метр назад от прежнего места установим и поставим скамейку на улице.

— А раньше тоже была скамейка. Причем неплохая, не шаталась. Можно покрасить ее в какой-нибудь цвет и все.

Дайыр обиделся на дочь, взял топу и положил на макушку, закрывая блестящие части головы. А покидая комнату, гордо произнес:

— А я что? Впустую жизнь прожил? Спрашивать должен?!

Напоследок он откашлялся, после чего в комнате воцарилась томительная тишина. Дайыр не спеша ушел в свой сад, в свой музей воспоминаний. Место под виноградником, где он раньше сидел с женой и проводил счастливые вечера, было тем местом, где он чувствовал себя счастливым. Там он встречал в жаркие летние дни солнце и провожал. Особенный запах того времени ощущал в своей памяти Дайыр. Один раз он заставлял его вспоминать прошедшие дни и задумываться, в другой — наполнял его глаза слезами от прошлых ошибок.

Сейчас даже пятилетняя внучка Айпопо понимала, что у него душевное неспокойствие. То, что он двигает дверь во дворе с одного места на другое и меняет ее не первый раз, знала вся улица. И каждый раз он менял размер ворот, материал и цвет.

— Даже хамелеон не так часто меняет цвет. И какой будет на этот раз? Зеленый, коричневый были и голубой тоже. Какой еще? Давайте лучше радугу нарисуем, и вы не будете меня больше беспокоить? А? Землю надо готовить к весне, а не вот этим заниматься, — возмущался младший сын, приближаясь к отцу, и его лицо сильно побелело.

Дайыр, прислонившись к опоре-шпалеру из дуба, которая держит виноградное дерево, стоял под дождем. Именно в дождливую погоду он не чувствовал себя одиноким. И эти последние снего-дождевые февральские дни давали ему надежду жить. Жить и чувствовать, что не он один плачет. Бог вместе с ним. Ничего не радовало его кроме дождя. Земля без зелени, деревья без листьев и сыновья дрянные. Родной брат тот еще козел, а дочери какие-то непутевые.

Наступил новый день, и Дайыр был готов приступить к работе. Невестка Зарина с дочерью Дайыра Зейнеп сидели за столом и продолжали есть давно остывшую еду. Детей дома не было. Их еще в начале января отправили к своим бабушкам и дедушкам. Сын Зейнеп Жамгырчы, которому исполнилось недавно 13 лет, был у тети по отцовской линии. Он туда часто ходил развеяться и там же учился ремонтировать машины. Все понимали, что ему сложно с дедом, с его характером. Иногда он не выдерживал. Он учился в школе три дня в неделю, а в остальные дни выполнял прихоти деда, слушался его, не бунтовал. Тогда его школьная сумка не двигалась с места, как стояла за старым шкафом, так и стояла, покрываясь пылью.

По телевизору показывали давно снятый советский фильм, да и сам телевизор был старый. Иногда он просил, чтобы постучали по его бокам, подергали за провода и тогда он дальше продолжал работать. В фильме показывали голубые автобусы, напоминающие сапоги, женщин и фонари.

— Красивые фонари, — сказала невестка.

— Ага, — согласилась Зейнеп, но вдруг вздрогнула и добавила, — хорошо, что папа не видел.

— Почему? — с опасением поинтересовалась невестка.

— Он и фонари хотел поставить, но удачно забыл.

— Кстати, сегодня до меня дошли слухи, что брат папы собирается в паломничество. Не знаю, правда это или нет. Не слыхали?

— Кто? Этот мерзкий человек? — Зейнеп, зная о ком идет речь, не стеснялась и высказывала, кем она в конечном счете его считает.

— Акмат Байке, — не хотя произнесла его имя невестка.

Она всегда говорила с осторожностью. Она была неухоженной и неаккуратной, но все считали ее хорошим человеком. У нее было светлое лицо, большие голубые глаза, тонкий нос, и по внешности она была полной противоположностью мужа, младшего сына Дайыра — Курбана.

— Вот мою посуду и понимаю, насколько он грязный человек. Липкий и грязный, вот как вода после мойки посуды. Даже после недолгого разговора о нем остается тяжелый осадок на душе.

— Вы что? Оставьте мне, я сама помою.

— Я ничего, со мной все нормально. Был бы он с совестью, пришел бы на мамины похороны. Живет в двух метрах от нас. Не пришел же, зато с женой на свадьбу поехал. И на поминальный день не пришел. Ничего я еще не забыла. Я все помню. Кто в каких носках пришел и с чем, тоже помню. Всем соседям он рассказывает, что ездил на похороны какого-то друга сына. Зачем оправдывается, не могу понять.

Зейнеп завелась не на шутку. Голос ее стал твердым и жестким, лицо как будто окаменело, постепенно приобретая синий оттенок.

— Может, так и было? — предположила невестка.

— Врут они. Внук, которого взяли с собой, сын младшего сына, рассказывал потом всем, что были на свадьбе. Родной брат все-таки, не чужой. Отцу тогда было особенно одиноко, нелегко, хотя у него и есть четверо сыновей. Они никудышные, даже для ножа рукоятью не годятся. Со дня смерти матери прошел почти год, а отец до сих пор с эмоциями не может справиться. За что ему такая жизнь? Ну скажи, за что? Акмат Байке, родной брат, всю жизнь пил и бил жену. Теперь живет, как пчела в банке с медом. Пускай едет! Ты думаешь, что он стремится к праведности?

Невестка растерялась, ибо не видела ее еще такой смелой в высказываниях. Она была в недоумении от реакции Зейнеп на новость. Зейнеп пугала ее, как одно из чучел, которые создавал Дайыр. Он делал их из разных материалов и был известен этими пугалами на весь район, ведь они всегда получались очень похожими на людей. Он делал чучела на заказ и имел свой небольшой доход. А еще Дайыр славился своими сыновьями.

— Может, отправим отца пока что к Лоле, старшей сестре? Если эти слухи правдивые? — предложила невестка.

— Почему? — Зейнеп не понимала, при чем тут отец.

— Не все могут совершать хадж. А папа всегда хотел. Но знал, что у него такой возможности не будет, поэтому молчит.

— Не знаю. Согласится ли отец? — то ли она бы умной, то ли мамина кровь в ней все еще жила, но она всегда возвращала вопросы, избегая конфликта и недопонимания.

— Предполагаю, что, да, согласится. Если нам повезет, то он и о своих планах про ворота забудет. Ему нужен покой. Он сам себе не дает отойти в сторону от проблем. Который раз люди смеются над нами.

— Никто же еще ничего не сказал.

— Но они видят ведь! Какое позорище! Сколько раз в день они по нашей улице ходят на базар, на свадьбы, в школу и на работу?! Прославились мы на весь район. Если из этой дороги сделают объездную, вот водителям будет весело. Наш дом и так превратился в живой театр. Давай тогда отправим его к Лоле, побудет у нее хотя бы до осени. Забудет, так забудет про ворота и про брата, если нет, то мы ничего с этим не сможем поделать.

Через два дня Дайыра отправили к старшей дочери. Но уже на следующее утро он вернулся. Спросить, почему так быстро и таким ранним утром, никто не успел. Дайыр выглядел счастливым. В правой руке он держал новую куклу с рыжими кудрявыми волосами и такими же карими глазами, как у самой маленькой внучки Айпопо. А на неровной сырой земле в пакете лежало покрытое пылью зеркало, в старой раме без краски.

— А это я повешу на вороту, — радостно сказал Дайыр, вытаскивая зеркало из полиэтиленового пакета.

— Такое большое зеркало повесишь на ворота? — удивленно спросил младший сын, который вышел навстречу отцу.

— Ты сначала поздоровался бы. Да, но оно не большое, тебе кажется. Оно совсем не большое, — возражал Дайыр. — Только рамку надо окрасить, но не сегодня. Надо ему сначала дать высохнуть, валялось на складе у Лолы, в куче мусора. Я там прибрался как мог. Жамгырчы надо было взять с собой, он бы помог мне. У Лолы вся семья заболела гриппом. И я решил вернуться. Ничего, теперь спокойно могу заняться делом.

Дальше он рассказывал, что соловьи поют у дочери как-то странно, и что они издеваются над людьми по утрам. Он был сильно удивлен тому, как они поют с настроением. Затем он поведал, как ошибся, когда до вечера ждал, что дождь закончится. И поделился, что младший сын дочери какой-то нервный, от злости на него он остался под дождем и стал рвать траву.

Дайыр был стар, и 50 лет он прожил в своем большом доме. Он строил его сам, своими руками, когда только женился. Окон в доме было много. Он был похож на местную больницу, потому что в нем было много окон — спереди, сзади и по бокам. Стены дома были блекло-белыми. Последние пять лет часто шли дожди, и дом терял яркость, как Дайыр терял разум. Потолки в доме были из самых дорогих сосен в то время, с узорами, напоминающие острые морские волны.

«Ручная работа», — говорила младшая дочь Дайыра Венера, шутя и отвечая на вопросы гостей, почему они такие. Картавила она заметно. Из всей семьи по росту самой маленькой была она. Ее узкие глаза, тонкий нос и маленькое лицо заметно выделяли ее. Она была точной копией брата Дайыра Акмат Байке. В разговоре Зейнеп с невесткой случайно вспомнили ее.

— Давно Венеры не было дома, не навещает отца.

— Слушай, мне надо сообщить старшей сестре о состоянии отца, — вдруг вспомнила Зейнеп. — Ты накрой на стол, а я пойду письмо ей передам. Пора вмешаться, я переживаю за отца. Отправлю письмо через водителя. Если сейчас к двенадцати успею, то к вечеру она приедет. Меня мучает зеркало, зачем оно нужно? Кажется, все серьезно. Он и правда хочет повесить его на ворота.

— Кто сегодня водитель? — спросила невестка.

— Не знаю, забыла их график, — задумалась ненадолго Зейнеп.

— Если Андрей, то он передаст. А вот этот новый странный какой-то, мне он один раз отказал.

— Ну тогда дам немного денег, думаю, не откажет.

— Он и деньги не берет.

— Не знаю. Не знаю, что делать. Не знаю, кому пожаловаться. Я вот сама живу с вами, разведенная и не молодая на вашей шее с сыном подростком. В чье плечо я могу порыдать? Нет мамы, нет женщины, платье которой впитает мои слезы! — дав волю слезам, Зейнеп разрыдалась.

— Старший брат Токтогул дома, не знаешь? — через пару минут спросила она, успокаивая себя. — Какой сегодня день? Он не на дежурстве?

— Невестка была дома, дети еще не приходили.

— А Султан?

— Тоже не знаю. Омка утром приходил, не соврать, часов в пять. Был в майке и трусах. Походил по саду, поел и ушел. Бормотал, что папа спит. Айпопо где, спрашивал.

— Асхат тоже тогда на работе?

— Вчера заходил, сказал, что сегодня берет выходной.

— В принципе мы все дома. Если Лола успеет, то сегодня можем собраться.

— Но Арууке нет, и Венеры нет. Отпустят ли ее, мы еще не знаем.

— От Арууке сестры, кстати, вестей нет? — спросила невестка. Про нее последние шесть месяцев никто и не вспоминал. И Зарина думала, что Зейнеп знает что-то, чего не знает она.

— Нет, никаких, — резко ответила Зейнеп.

— Сколько лет прошло? — задумалась невестка.

— Четыре, нет, вру, скоро будет пять лет, — вспоминала Зейнеп.

— Папа после смерти мамы сильно ослаб. И за сестру переживает. Может, чувствует себя виноватым перед ней, — сказала невестка, высказывая свое мнение.

— Но в этом нет никакой его вины. Она обанкротилась сама. А с такими долгами она не могла остаться в городе. Люди не дали бы ей жить. Поступили бы так, как с покойным Ким. Его ведь заставили есть мозг осла, а потом убили в горах. Люди звереют, когда речь идет о больших деньгах. Но я помню ее последний разговор с отцом. Говорила, что винит его. Он не продал тутовый сад, когда она просила и не выдал ее замуж. Арууке тогда была не в себе. Плакала. И они с отцом долго разговаривали. Я не выдержала, не стала подслушивать. Если бы они согласились тогда выдать ее замуж, то все было бы по другому. У нее была бы семья, дети…

— Ты же знаешь, все было совсем не так. Ей тогда и восемнадцати не было. А вашей старшей сестре было двадцать восемь. Тогда все девушки выходили замуж до двадцати трех, а старшая сестра оставалась в старых девах. И папе было стыдно перед людьми. Выдавать замуж восемнадцатилетнюю, когда есть старшая незамужняя дочь — это был позор. Помню еще, что про сватов узнали старшины через соседей и приходили к отцу поговорить. Контролировали. Это только сейчас об этом забыли. Сейчас не так, как раньше. Тогда соблюдалась очередь. Сейчас поселок стал городом. Много чего изменилось с тех пор. Нет жесткого контроля со стороны старшин.

— Да… — подхватила Зейнеп, — Арууке же хотела замуж за своего парня. И она об этом открыто сказала родителям. Но они были категорически против. Нельзя было по обычаям выдавать замуж вторую дочку, когда есть старшая. Выдавать младшую замуж первой считалось позором. А она не захотела ждать сестру. Настаивала на своем. Тогда ей запретили встречаться с ним. Но она с этим не смирилась в душе.

— Да?

— Да, — продолжала Зейнеп, — парень женился на другой. На своей соседке. Месяц Арууке не выходила из дома. А потом начала заниматься бизнесом, чтобы забыть его. Жила хорошо. Купила квартиру. Но свою любовь никак не смогла забыть. Воспоминания о нем сбили ее с пути. Осенью, когда саранча съела весь урожай, она обанкротилась. Оставила все, как есть, и уехала. Исчезла. Мама начала по ней скучать. Тосковала. Ее страдания известны только нам… Мы все думали, что она вернется через год. Но вестей так и не было. Затем второй год прошел. Папа признался семье, что сильно ошибся. Родители пожалели, что отказали дочери. А потом уже мама слегла в постель, а папа начал уходить в себя. Хотя тогда мы еще толком ничего не замечали.

— Это тогда его поведение сильно изменилось?

— Да… Мы надеялись, что она вернется домой. Не было никакой информации о ее существовании. Помню, что папа именно тогда начал вести свои странные записи, разговаривать с собой… Но кажется, я заговорилась. Давай потом это обсудим. Все, я побежала отдавать письмо. Что мне сказать Лоле? Что срочно надо приехать сегодня? Или сказать, что семейное собрание? — Зейнеп ненадолго задумалась. — Ладно, на месте разберусь.

— А Венере как сообщим?

— Сходи в лесхоз, у них заработал телефон. Позвони в роддом и попроси, чтоб Аскара позвали. Думаю, он на дежурстве. И скажи ему, что очень надо.

— Он ревнивый. Вряд ли отпустит ее одну.

— Как будто только у него жена есть, а у остальных нет. Скажи, что очень надо.

Зейнеп взяла сумку и пошла отправлять письмо. В ее и так безрадостных глазах появились блуждающий страх и боль за отца. Поступки отца не выходили у нее из головы. Но она успокаивала себя, думая, что отец все-таки зеркало прикрепит внутри двора, а не снаружи. Уверяла себя, что беспокоится по пустякам. Она задумалась и не заметила, что автобус уже проехал вперед и сигналил ей. Водитель узнал ее и остановился. Подбежав к автобусу, Зейнеп широко улыбнулась. Быстро поздоровавшись, шофер сказал:

— Письмо?

Зейнеп в ответ кивнула головой.

— На сегодня надо?

— Да.

Глава II

Собрание состоялось. Но собрались не все. Как всегда не пришел второй сын Дайыра, Султан. Хотя этому никто и не удивился. Даже, когда Дайыр просил его навестить, он не приходил под разными предлогами.

— Где папа, — спросила Зейнеп у старшей дочери отсутствующего Султана.

Та ответила, что он сейчас придет. Но Зейнеп продолжала спрашивать, точно ли он придет или ему не сообщили о собрании. И только жена Султана и Дайыр знали, что он все равно не придет. Хоть бульдозер отправляй за ним.

Собрание начали спокойно, за общим столом. Уже был вечер. За окном дул еле заметный ветерок. Дети играли в большой комнате в прятки.

— Папа хочет повесить зеркало на ворота, — сказала Зейнеп в начале семейного собрания.

Дайыр глотнул свежезаваренный чай.

— Оно не большое, — начал он, заранее зная, что дети будут против.

— Который раз передвигаем ворота. Давай вот на этот раз остановимся. Зачем каждый раз передвигать? — вступил в разговор старший сын Токтогул.

— Я бы лучше вместо ворот занялся подготовкой земли к посеву пшеницы, — добавил младший сын Курбан, уставший от папиных идей. Его же неожиданная идея не всем понравилась. Дайыр задумался и с недоверием спросил:

— Ты решил вернуться к фермерству?

— Земля уже достаточно отдохнула, набралась сил. Думаю, теперь можно пользоваться ею.

— Не рановато? Два года отдыхала? Может, еще год подождем?

— У людей по пять лет отдыхает, — добавила жена Курбана. Его идея больше всех не понравилась ей. Она знала, что тогда и ей придется трудиться на поле. А она вышивала дома на заказ и не хотела отвлекаться.

— Нет, достаточно. Почва хорошая была еще осенью. Я тогда уже начал готовить землю. Если ждать, то и десяти лет будет мало, — стоял на своем Курбан.

— Кого знаю, все оставляли на покой на пять лет. За два года не восстанавливается она, — Дайыр не знал, что делать. Соглашаться или нет. Но всегда мечтал, чтобы сын сам пользовался землей и никому не отдавал в аренду.

— Ты всегда начинаешь и бросаешь. Отдохнувшую землю отдаешь в аренду, а когда она истощается, начинаешь сам ею пользоваться. В итоге никакой пользы, мало урожая, разве что только вам самим хватает, — добавил третий сын Асхат.

— Сам видел, какой урожай был последние годы. Не только у Курбана, у всех, — в защиту младшего брата отозвалась старшая сестра Лола. — Саранча сделала свое дело. Сколько шума было из-за нее, она все съела. С пустыми руками остались, — она хотела отвлечь Дайыра от его непонятных идей и была готова на все.