18+
За спиной адъютанта Его превосходительства

Бесплатный фрагмент - За спиной адъютанта Его превосходительства

Книга первая

Объем: 452 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Предисловие

«Адъютант Его Превосходительства»? Что-то знакомое, не так ли? Что-то… такое… героическое. О героях. Вот, только почему — «За спиной…»? Намёк? Ну, если и намёк — то «тот самый»: «не в бровь, а в глаз!». А заодно — «тонкий на толстое». Потому что «За спиной…» — это… за спиной. Но если не устраивает такой довод, есть и другой, ещё более «железный»: а почему бы и нет? Почему бы не приземлить героическое вместе героями? Ну, чтобы было больше похоже на правду, которая состоит из нормальной жизни и нормальных людей? Ведь, если даже они и герои — то, в основном, нормальные? Героизм-то — явление ненормальное. Обычно — следствие чьего-либо разгильдяйства. И ещё: если о героях уже написано в героическом ключе, то почему бы не «поменять ключи»?

Повторно «изобретать велосипед» автору не требовалось. Направление работы ему задали известные энциклопедисты Брокгауз и Ефрон. Они прямо указали, как это можно сделать: осмеять, подражая.

То есть, осмеять серьёзное произведение, подражая его форме и тону, но подставив на место образов и понятий изящных и величественных смешные и ничтожные. Проще говоря: вывернуть наизнанку осмеиваемого писателя.

Автор свято чтит мораль и законы нашего аморального и беззаконного общества. Он уважает право собственности, авторское «и смежные с ним права». Это — тот самый «нос», у которого заканчивается «суверенитет его кулака». Но всё остальное — его! Никто не может лишить автора его прав — в том числе, и права смеха, как здорового, так и не очень. Даже — над «священными коровами».

Да, отчасти это — пародия. Но пародия — вполне законный литературный жанр. Тут на стороне автора — целая группа «авторитетных товарищей». Например, Словарь литературоведческих терминов, который определил целью пародии осмеяние литературного направления, жанра, стиля, манеры писателя, отдельного произведения. Или — БСЭ: «Пародия строится на нарочитом несоответствии стилистических и тематических планов художественной формы. Осмеяние может сосредоточиться как на стиле, так и на тематике. По характеру комизма пародия может быть юмористической и сатирической, со многими переходными формами».

Как видите, уважаемые читатели, пародия — это самостоятельное авторское произведение, а не оскорбление чужого. Доказательством тому является то обстоятельство, что результат «выворачивания наизнанку» имеет мало общего с объектом пародии.

Нет, совпадение отдельных сюжетных линий имеет место быть — как без этого? Но от самих линий остались лишь заголовки. А всё — потому, что сюжеты романа-пародии — уже другие сюжеты, с новым содержанием и иным развитием. Всё окарикатурено, вывернуто наизнанку и подано в совсем даже не героическом ключе.

Поэтому и герои романа-пародии — другие. И характеры их, и поступки разнятся с характерами и поступками объектов пародии примерно так же, как разнятся друг с другом герой Николая Островского Павка Корчагин и герой Ярослава Гашека бравый солдат Швейк.

Ещё одно примечательное обстоятельство. Отчасти этот роман — пародия на пародию исторической правды. Ведь его негероические герои куда ближе к своим прототипам, нежели персонажи объекта пародии. Желающих убедиться в этом автор адресует к историческим документам: формат предисловия слишком мал для их цитирования.

Но главное отличие романа-пародии от первоисточников заключается в другом: здесь нет крови и смерти. А если и случается мордобой, то «не по идейным соображениям», а «по пьяной лавочке».

Ну, чем не вклад автора в дело исторического примирения сторонников «красных» и «белых»?!

Гражданская война, конечно — дело малоприятное и совсем не смешное. Но в этой книге никто никого не убьёт, никто ничего не взорвёт, не сожжёт и не пустит под откос.

Чем же тогда будут заниматься её персонажи — участники той самой гражданской войны? Узнать об этом нетрудно: книга — перед вами.


Автор.

Глава первая

Чуден град Киев — как тот Днепр, который «при тихой погоде»! Чего в нём только нет: Владимирская горка, Софийский собор, Аскольдова могила, Крещатик! А знаменитые киевские каштаны?! А неповторимое прошлое из «матери городов» и «блудного сына»? А оригинальное настоящее из ассорти «колыбели» и провинции? В «матери городов» смогли преспокойно ужиться тоска по чину с жареными каштанами и калёными семечками. Вчерашнее не мешало сегодняшнему: чудному не грех почудить — и даже побыть чудаковатым.

Чуден сей град делами не только Божьими, но и рукотворными. И сотворили их (натворили, вытворяя) руки самых разных «творцов». Чудеса не кончились и в двадцатом веке: их продолжали творить и вытворять. Этот год — тысяча девятьсот восемнадцатый от Рождества Христова — стал тому наглядным доказательством. В его предъявлении участвовало всё политическое разноцветье города, от «белого» до «жовто-блакитного», при существенном влиянии «зелёного», но решающем — «красного». Это придавало Киеву ещё больший колорит. Такой палитры здесь прежде не было — чем не чудо?! На зависть другим — а, может, и совсем наоборот — град продолжал являть статус чудного во всех отношениях и во все времена.

Таким он был и в тот день, когда в одном из самых примечательных его зданий на площади Богдана Хмельницкого появился молодой человек весьма благородной наружности. По причине этой наружности именно в этом здании он не мог появиться своей волей и без сопровождения. По текущим временам благородная наружность являлась достаточным основанием для того, чтобы ближе познакомиться с внутренним убранством именно этого здания. Почему «именно»? Да потому, что именно здесь обосновалась ещё одна достопримечательность города, уже из новых — Всеукраинская Чека: Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Сокращённо — ВУЧека. (Аббревиатуры теперь были в моде).

Молодого человека препроводили на верхний этаж. Из этого можно было сделать вывод, что ведут его к начальству, которое во все времена любило «небеса». Часовой осторожно приоткрыл самую приметную дверь, и напутствовал «компаньона» «дружеским» тычком ружейного приклада.

Войдя, молодой человек окинул быстрым взглядом интерьер кабинета. Последний вызывал уважение, как к его хозяину, так и к грозной аббревиатуре учреждения, которое они оба представляли. Глазам новоприбывшего предстали: старый потёртый кожаный диван, обсиженный скучающими мухами, такое же кресло, натруженное задницами прежних хозяев, массивный стол зелёного сукна и пара венских стульев, сильно побитых временем и неумеренным энтузиазмом прислуги.

Разношерстность была, конечно, случайной: «мебеля» явно собирали по принципу «с бору — по сосенке». Но сиротская обстановка кабинета и вся его специфическая атмосфера не могли не впечатлять аудиторию по ту сторону стола. Всё в ней располагало к «воздействию»: и подбор, и цветовая гамма, и процент износа. Одна только случайность интерьера словно намекала гостю на преходящую сущность бытия.

— Вы свободны, товарищ!

«Вольная» даровалась, разумеется, не новоприбывшему, а «товарищу с примкнутым штыком». Когда тот закрыл за собой двери, хозяин кабинета решительно просиял:

— Прошу, прошу!

Улыбка неплохо монтировалась с лицом этого коренасто-головастого крепыша средних лет с густыми тёмно-русыми волосами и окладистой бородой. Обликом он напоминал бы типичного провинциального учителя откуда-нибудь из Рязани или Кинешмы, если бы не заметный акцент, выдававший в нём выходца из Лифляндии.

— Рад нашей встрече… Михаил Николаевич.

Новоприбывший — явно офицер, хоть и без погон — осторожно присел на стул, тут же «поехавший» под его задом. Обрадоваться в ответном порядке, хотя бы из политеса, у него не получилось — и не по вине стула. Мешали стоны за стеной, вряд ли по причине оргазма, да бурые пятна на полу, «по виду напоминающие кровь», как написали бы в акте судебно-медицинской экспертизы.

— Вижу, Вы уже сориентировалась в обстановке.

Хозяин перехватил взгляд офицера ещё «по дороге».

— И это — правильно. Так вот, Михаил Николаевич…

Договорить ему не удалось: за стеной кабинета послышался какой-то шум. Затем раздался тупой стук — будто на пол уронили мешок картошки. Кто-то коротко вскрикнул и заскулил.

Бородач удручённо развёл руками.

— Опять… Ну, совершенно невозможно работать…

Вздохнув, он поднял трубку телефонного аппарата.

— Петров, зайдите ко мне.

Через минуту на пороге кабинета появился громадный, под два метра, матрос в тельняшке, клёшах и ботинках, явно превосходящих сорок пятый размер. Закатанные рукава тельняшки открывали взору любопытствующих вычурные татуировки морской тематики на огромных волосатых руках с кувалдообразными кулаками. Правой рукой он держал за шиворот хлипкого старичка с бородёнкой клинышком, а пальцем левой указывал на него хозяину кабинета.

— Опять? — устало вздохнул чекист, укоризненно глядя на подчинённого.

Матрос приложил к груди руку вместе со старичком.

— Это всё — он, товарищ комиссар!

— Что именно?

— Пущал пропаганды против Советской власти!

— А точнее? — иронично усмехнулся хозяин.

— Ругал её… Советскую власть, значит… в моём лице!

— В Вашем лице?! — не пожалел уже своего лица хозяин. — Любопытно! И как именно ругал?

Свободной пятернёй матрос «задумался» в затылке.

— Я не разобрал, товарищ комиссар: то ли гомном, то ли гнидой…

— Я только сказал, что никогда не встречал подобный экземпляр гоминида! — всхлипом обозначился старичок. — А мне за это, извиняюсь — по морде!

— Врёт! Вот, ей Богу, товарищ Председатель: врёт!

В доказательство своей правдивости матрос едва не перекрестился старичком.

— Я только глянул на него, как он тут же и… вот!

— И сколько раз?

— Чего?

— Ну, сколько раз «глянул»? — усмехнулся чекист. — Я, к примеру, насчитал не меньше шести звуков, характерных для падения тела с высоты собственного роста.

— «Глянул»! — опять шмыгнул носом старичок. — Он мне зуб выбил!

И старичок продемонстрировал свежевыщербленный рот.

— Вы, конечно, приняли его уже в таком виде? — невинно поинтересовался хозяин кабинета. Забавно смущаясь с подключением носа, матрос ушёл глазами в пол.

— Да-а, Петров…

Не снимая иронического взгляда с лица этой громадины в тельняшке, хозяин кабинета с тяжким вздохом покачал головой.

— Целую неделю Вы уже у нас — а работать до сих пор не научились! И это — при наличии таких внешних данных! Да этот старичок уже от одного взгляда на Вас должен был не только сразу же признаться во всех грехах, но и по собственной инициативе расширить их перечень! А вместо этого Вы с самого утра измываетесь над моими ушами!

У гостя едва не отвисла челюсть от изумления: вон, оказывается, кто тут «потерпевший»!

Матрос виновато засопел, ковыряя носком сапога и без того щербатый пол начальственного кабинета.

— А Вы, гражданин?!..

Взгляд хозяина кабинета уже перекочевал на старичка.

— Видите, что товарищ — молодой, неопытный, и вместо того, чтобы помочь ему, начинаете демонстрировать учёность в явно неподходящем для этого месте!

В голосе бородача звучала укоризна — отнюдь не сострадание.

— Помогите ему — и себе тоже!

— Чем?! — опешил «учёный».

— Активнее включайтесь в работу! Берите инициативу на себя!

Не стойте в стороне от своей судьбы!

Энергично жестикулируя, жизнерадостный бородач перешёл на инструктаж сплошными призывами.

— Кстати, насчёт судьбы… Вы — за Советскую власть, или…?

Только — прямо!

Старичок растерялся.

— Я, видите ли — профессор палеонтологии…

— Ну, вот, — удовлетворённо хмыкнул матрос. — Контра — а я что говорил!

Хозяин кабинета театрально вздохнул — и развёл руками.

— Выходит, не хотите Вы помочь — ни нам, ни себе… Ну, что ж…

Взгляд его уже вернулся к матросу.

— Работайте, Петров. Но помните о своём высоком звании и культуре производства. Если он виноват — действуйте по законам нашего сурового революционного времени… То есть, по инструкции. Если же — нет, то нечего понапрасну терзать… меня! Идите!

Упоминание о суровости революционного времени явно впечатлило молодого человека, о котором на какое-то время совсем забыли. Поэтому, когда матрос вынес старичка в двери, гость осмелился поинтересоваться у хозяина, что же тот сделал, если смог удостоиться чести быть «принятым» непосредственно ВУЧека.

— Вы полагаете, что этот дедок и в самом деле натворил что-то по нашей части?! — усмехнулся хозяин. — Скорее всего, он просто оказался не в то время и не в том месте. Ляпнул где-нибудь про своего гоминида, а матросне, что гоминид, что говноед — всё едино! Издержки времени, сударь! Следствие, так сказать, момента! Кстати…

Бородач выразительно покосился на гостя.

— … Вас это тоже касается. А то в Вашем вопросе так и слышится: «презумпция невиновности»! «Презумпция невиновности»…

Похмыкав секунду-другую «в дороге» — похоже, он совсем не умел сидеть — чекист остановился посреди кабинета и задумался.

— А, может, просто рожа его кому-то не показалась…

— Виноват, а как Вам, пардон, моя рожа? — осторожно «вклинился» гость.

Лицо хозяина расплылось в улыбке.

— Хорош! Физиономия — что надо: породистая, холёная, белокожая! Как говорят у нас в ЧК, так бы и разрядил в неё весь барабан! Вас, сударь мой, следует показывать начинающим сотрудникам Чека как образчик законченной «контры»! Да-а, знакомился я тут как-то с Вашим досье… Что за прелесть, надо сказать, это Ваше досье! Потомственный то! Потомственный сё! Белая кость! Голубая кровь! Каждая строка досье — как строка обвинительного приговора!

Перестав оперировать восклицательными знаками так же внезапно, как и начал, хозяин кабинета присел на краешек стола напротив офицера.

— Но вернемся к нашим баранам: дел у нас много, а времени мало. Есть какие-нибудь соображения о причине Вашего пребывания здесь?

Вопрос прозвучал не совсем в контексте предыдущих событий — и гость «соответствовал»:

— …

— Хорошо, даю подсказку: Вы нам нужны.

— В качестве кого? Надеюсь…

Молодой человек осторожно покосился в сторону стены, за которой опять продолжились суровые будни сурового учреждения.

— Нет-нет! — рассмеялся чекист. — Такого добра у нас и без вас хватает! А вот такого добра…

И он простёр руку в направлении офицера. При этом перст его квалифицированно исполнил роль указующего.

— … у нас крайне мало! Поэтому участь расходного материала Вам не грозит… пока, во всяком случае.

— Звучит… кхе-кхе… заманчиво…

Молодой человек осторожно прочистил горло.

— Однако не мешало бы ознакомиться с условиями сотрудничества…

— Условия прекрасные!

Хозяин уже опять был «в дороге».

— Мы сохраняем Вам жизнь, а Вы будете работать там, куда мы Вас направим!

Наступила пауза. Затем офицер возобновил кашель.

— Жизнь — великая ценность… А как — насчёт менее великих? Ну… насчёт… вспомоществования?

— А как насчёт служения идее? — не остался в долгу хозяин кабинета.

— Таковых не имею, — вздохнул гость. — По причине утраты ещё в юности. Вместе с иллюзиями и невинностью… Так, как насчёт вспомоществования? Верите ли: третий месяц — на мели… Едва ли не побираюсь…

— Ну-ну, — бестактно, но незлобиво ухмыльнулся чекист. — Не давите из меня слезу. Мне известны все рестораны, в которых Вы, так сказать, «побираетесь»… Но не извольте беспокоиться: будет Вам и дудка — будет и свисток… В смысле: будет Вам и водка, будет и икра. Но не за «Христа ради».

В глазах гостя впервые обозначился интерес — и чекист не задержался с удовлетворением.

— Суть моего предложения такова. Вы поедете в Ростов. Но не для того, чтобы пьянствовать в тамошних ресторанах. Вернее, не только для того: Вы поступите в Волонтёрскую армию. В этом Вам поможет один Ваш старый знакомый, к которому Вы и обратитесь за содействием.

— ??? — молча удивился гость.

— Иван Антоныч, нынешний заместитель командующего Лев Григорьича Горнилова. Вы ведь, если мне не изменяет память, служили при нём?

— При штабе, — осторожно уточнил гость. — А с папенькой моим покойным Иван Антоныч были даже приятели.

— Тем более. Нам, кстати, было бы весьма желательно, чтобы Вы при штабе и пристроились. Думаю, сделать Вам это будет нетрудно — при содействии Иван Антоныча. Да, и Ваши личные наклонности нам в помощь: Вас, паркетного шаркуна, палкой не загонишь в окопы!

— Сделаем!

Гость коротко боднул головой — и вдруг усмехнулся.

— Чему? — двинул бровью чекист.

— А Вы не рискуете со мной… гражданин…

— Председатель ВУЧека. А, если поладим, можно ещё короче: товарищ Председатель.

— … А Вы не рискуете со мной, товарищ Председатель? А вдруг я возьму ваши денежки — и, так сказать… а?

— Су-у-дарь!.. — с шутливой укоризной протянул чекист. — Вы, кажется, забыли, с кем имеете дело? Нет, любезный: кроме бумаги о готовности сотрудничать с ВУЧека, а также приходно-расходного ордера на получение «подъёмных», которые Вы подпишете, в случае необходимости мы представим туда список лиц, «сданных» Вами органам.

Офицер ещё не успел вскинуться в благородном возмущении — а хозяин кабинета уже призывал его задницу вернуться на стул.

— Конечно-конечно, Вы никого не «сдавали»: их «сдали» другие люди. Тоже, между прочим, офицеры. Но дело будет представлено так, что «там» поверят именно в Вашу измену. Сами понимаете, какую судьбу Вы себе уготовите в случае такого опрометчивого поступка…

— Виноват, — оперативно побледнел офицер. — Прошу считать мои слова неуместной шуткой… Разрешите вопрос?

— Прошу.

— Почему — я? Почему — не какой-нибудь идейный товарищ?

— Да потому, что наши «засланцы» из идейных товарищей никуда не годятся. Идей много… верности хватает — а вот с мозгами беда. В итоге, «красные» «горят» в тылу у «белых» «синим пламенем»!

Столь необычное использование цветовой гаммы российского флага немедленно подвигло гостя на вопрос.

— ???

— Изъяны воспитания, — удручённо констатировал чекист. — В девяносто девяти случаях из ста — не поддающиеся коррекции. Все наши «ряженые» — до ближайшего патруля… В результате до сих пор нам не удалось внедрить к «белым» ни одного стоящего агента! Сколько добра перевели на этих идиотов — и хоть бы на грош отдачи! Вот почему я считаю, что лучше заслать одного толкового «контрика», нежели сотню безмозглых «товарищей по классу»! Много лучше и гораздо дешевле!

Гость шутливо вскинул руки вверх.

— Принято! Ну, что ж: я готов. Что мне надлежит делать?

— Ничего особенного: просто вживайтесь в образ. Хотя — о чём это я: Вы же, Михаил Николаевич — кадровый офицер русской армии! А, значит: бабник, картёжник, кутила, завсегдатай ресторанов и публичных домов! Именно то, что нам и нужно!

Гость деланно смутился, не потрудившись даже хоть сколько-нибудь притушить насмешливый блеск синих глаз.

— Ну, это — на первых порах. А на вторых?

— Совершать подвиг! — ухмыльнулся чекист. — Каждодневный!

— Ну, если «каждодневный» — то это не смертельно! — «соответствовал» гость. — Значит, я — «не одноразового использования»!

Посмеялись. Недолго: Председатель решительно кашлянул.

— Теперь обговорим практические вопросы. «Подъёмные» получите непосредственно перед отправкой. Когда растратитесь до копейки — а при Ваших способностях, это, я думаю, произойдёт очень скоро — пойдёте на связь с нашим человеком. Но тут уже, Михаил Николаевич, вступает в силу закон рынка: товар — деньги! То есть, принесёте информацию — получите деньги.

— ???

— А Вы как думали! — хмыкнул чекист.

— Могу я узнать?

— О кассире? Извольте. Выдаёт себя за профессора истории. Врёт, конечно. Несмотря на внешний лоск, благородные манеры и некоторое образование — спекулянт. Удачливый. Из крупных. На этом мы его и «прихватили». Спекулировал антиквариатом — в первую очередь, древними и старинными монетами. Нумизмат, одним словом. Отсюда и агентурный псевдоним у него: «Нумизмат».

Неожиданно для гостя, чекист восхищённо покачал головой.

— Я не удивлюсь, если окажется, что агентурные деньги он давно уже пустил в оборот. Сейчас его лавки и магазинчики есть почти во всех городах, занятых «белыми». Нынешняя резиденция его — в Ростове, но он уже так «развернулся», что любой его переезд следом за армией ни у кого не вызовет подозрений. И потом: большая часть господ офицеров именно у него отоваривается шустовским коньячком и смирновской водкой! Да-да, милейший Михаил Николаевич — наш учёнейший нумизмат спекулирует теперь не только золотыми дублонами и серебряными талерами!

Видимо, осознав неуместность пребывания на лице сомнительного восторга, чекист развёл руками.

— Сами понимаете, Михаил Николаевич: толковых людей у нас мало — вот и приходится использовать всё, более-менее, пригодное. Кстати…

Он неожиданно замялся.

— … вместе с ним живёт дочь Наташа. Именно «живёт» с ним! Дочь она ему только по «легенде»… Увы: природа требует своё… Нет, я — не в претензии: всё-таки, свой человек рядом. Однако связь Вы будете поддерживать только с ним. Только он будет знать, кто Вы такой. Поэтому у меня к Вам просьба: в интересах дела к этой девице не приставать. Такого добра у Вас будет предостаточно. Договорились?

— Договорились!

— Обо всём?

— Да!

— Тогда получите у начфина наличные, ступайте в «Националь» — номер снят на Вашу фамилию на три дня — и готовьтесь, готовьтесь, готовьтесь!

— ???

— Гуляйте, пейте, водите проституток — «светитесь», одним словом! Или, как говорит наш пролетарский трубадур: «Ешь ананасы, рябчиков жуй!» В общем — за дело, господин штабс-капитан!

…Был канун лета восемнадцатого года.

Глава вторая

— Полковник, настал Ваш час!

Начальник контрразведывательного отдела Волонтёрской армии — плотный, выше среднего роста, лет сорока-сорока двух, шатен с аккуратно постриженной курчавой бородой, в кителе мышиного цвета с полковничьими погонами, энергично двинулся навстречу гостю.

Гость не напоминал собой военного даже издали. Это был мужчина средних лет, рыхлого телосложения, с солидным животиком, крупной с большими залысинами головой и вислыми толстыми щеками. Тонкая полоска холёных усов могла бы навести на мысль о приказчике из мануфактурной лавки где-нибудь в Муроме или Конотопе, если бы не кривые ноги, «намекающие» на причастность к кавалерии.

На обращение начальника контрразведки полковник отреагировал полусонным кивком головы, сразу дав понять, что лозунгом его не возьмёшь. Но шеф контрразведки всё равно попытался вдохновиться сам — и попутно вдохновить гостя. Удалось только первое.

— Мы рассчитываем на Ваше проникновение в мозг Красной Армии — в её штаб! И даже больше того — в его серое вещество: оперативный отдел!

От возбуждения контрразведчик забегал по кабинету.

— Нет-нет, полковник, мы не ставим перед Вами задачу возглавить Полевой штаб РККА, ха-ха! Но Вы просто обязаны будете овладеть мозгами «красных» штабистов. Вы должны будете получить возможности влиять на подготовку и ход операций. Но только так, чтобы «красные» не шлёпнули Вас после первого же совета!

При этих словах задница полковника, уже опускавшаяся в кресло, замерла на полпути. Хозяин старательно «не заметил» этого.

— В выборе средств не стесняйтесь! Лезьте с советами, даже если у Вас их никто и не спрашивает! Напускайте на себя выражение значительности по поводу и без! Лебезите, заискивайте — но станьте для них этаким Бертье, без которого им — ни шагу!

Вводная была исчерпана — и контрразведчик «пошёл на коду». Заодно и «помахал козырным тузом».

— Его Высокопревосходительство поручил мне передать Вам, что в случае успешного завершения миссии Вас ожидают повышение в чине, должность в штабе Главнокомандующего и солидный гонорар в валюте. Наличными, разумеется.

На последних словах адресат дифирамбов проснулся.

— Сумма?! — решительно выдавая в себе практического человека, стукнул он кулаком по столу.

— А-а…

Начальник контрразведки неподражаемо отвесил челюсть. Вероятно, он рассчитывал на приступ бескорыстного патриотизма у визави. Расчёт был совершенно необоснованным — и на возвращение к реальности ушло некоторое время. «Возвратившись», начальник контрразведки взял лист бумаги — и решительно обмакнул перо в чернильницу. Полковник ознакомился с текстом, двинул бровью, и пером контрразведчика невозмутимо дорисовал один знак к предложенной сумме.

— А как же я?! — растерялся контрразведчик: знак, хоть и был нулём, удесятерял предложенный гонорар. — То есть, я хотел сказать: а как же идея служения Отечеству, честь и долг офицера?

Удар по сознательности визави был ударом в пустоту. По причине отсутствия таковой. Гость даже не удостоил вербовщика текста, ограничившись снисходительно-укоризненным взглядом. Потрясённый такой степенью непатриотичности, контрразведчик выскочил из-за стола и метнулся по кабинету, на ходу возмущённо размахивая руками.

— Но это же — форменный грабёж! Такую сумму! А что же — мне?.. То есть, я хотел сказать: а что же нам? Ну, на святое дело борьбы с большевизмом? Совести у Вас нет!

Апеллируя к совести, начальник контрразведки начал прибегать к совсем уже безнадёжным средствам. Но он быстро понял, что «теряет» не только «лицо», но и последние шансы «на получение доли».

— Ну, хоть треть оставьте! Ну, хоть четверть, чёрт бы Вас…! Ну, хоть что-нибудь!

— Чёрт с Вами: четверть — Ваша! — снизошёл кандидат в герои: он и так запросил «с походом».

— Фу-ты! — облегчённо выдохнул «бескорыстный служитель Отечеству». — Чуть было «Кондратий не хватил!»

Шеф контрразведки так искренне «переживал за судьбу России», что даже схватился рукой за сердце.

— Кажется, отпустило… Ну, это стоит «отметить»!

По-свойски подмигнув гостю, он извлёк из несгораемого сейфа початую бутылку французского коньяка. Когда казённые деньги, отпущенные на нужды контрразведки, были благополучно поделены, и совместное распитие коньяка скрепило эту сделку, начальник контрразведки предложил вернуться к обсуждению предмета.

— Итак, дорогой полковник, Ваше внедрение в штаб «красных» представляется мне решённым делом! «Красные» уже утомились «хлебать лаптем щи», и начали вовлекать кадровых офицеров в строительство своей армии. Военспецов — как на новый лад перекрестили офицеров — используют в основном на штабной работе, что нам и нужно. Пока военным ведомством заправляют люди Вротского, можно не трястись поджилками: примут с распростёртыми объятьями! Вы поедете в Харьков — там сейчас «столица» «красных» на Украине. Биографию сочинять не будем: пойдёте со своей, минус последние полгода. Спросят: где был? — Колебался! А теперь решил послужить трудовому народу!

— Годится.

— Связь будете поддерживать только со мной. Форма связи — тайники, куда Вы будете закладывать информацию. Задания будете получать таким же «макаром». В случае крайней необходимости зашлём «гонца». Механизм пользования тайниками и условия связи с «гонцом» оговорим непосредственно перед отправкой. Хотя…

Начальник контрразведки задумался на мгновение.

— … одного человечка я Вам, пожалуй, дам…

— Если не секрет? — двинул бровью полковник.

Контрразведчик покопался в ящике стола, вынул из него худосочную папку и развернул её фотографией к полковнику.

— Ну, и рожа! — ухмыльнулся полковник. — Такую увидишь во сне — не проснёшься!

Хозяин рассмеялся.

— Вам ещё повезло, дорогой полковник, что вы с ним будете по одну сторону баррикад!

— А… а…а…, — отвис челюстью будущий герой штабного фронта.

— Да-да: Малюта Скуратов со своими молодцами выглядел бы на его фоне начинающим любителем.

— Понял…

Некоторое время полковник брал себя в руки.

— Кто таков? Из чумазых?

— Потомственный дворянин, — ухмыльнулся начальник контрразведки. — Наглядная иллюстрация поговорки «в семье не без урода».

— А как насчёт мозгов?

— Увы: форма соответствует содержанию.

— Штафирка?

— Кадровый. Кличка: «Чекист».

— «Чекист»?! — покривил щекой полковник. — Это — такой юмор теперь?

Некоторое время хозяин кабинета молча сопел, словно добирая нужного градуса, а потом вскипел и выплеснулся.

— Ну, нет у меня «запасного» полковника Редля! Хотя, может, оно — и к лучшему. В лице «Чекиста» мозгам противника мы противопоставим… хм… прямо противоположную тактику! Бороться в таких неравных условиях он не привык. А посему со своей замшелой привязанностью к штампам: «разведка — это борьба мозгов» — не сможет разгадать ни одного нашего хода! Попробуй, тут, разобраться в мышлении неандертальца!

Он энергично ткнул пальцем в фотографию «героя досье».

— Так что, пусть работает со своим наличным багажом, каким бы скудным он ни был! Так будет достовернее! Рабоче-крестьянское скудоумие, умение «думать» только кулаками плюс шикарная биография революционера-подпольщика обеспечат ему быстрое продвижение по служебной лестнице ВУЧека!

— Забавно.

В глазах полковника впервые после решения финансового вопроса обозначился интерес.

— А Вы не пробовали оснастить его мозгами? Хотя бы — по минимуму?

— Свят, свят, свят!

В почти непритворном испуге контрразведчик замахал на него руками и размашисто перекрестился.

— Господь с Вами, полковник! Ведь этого хватило бы только для того, чтобы он стащил какую-нибудь негодящую бумажку со стола начальника! Стащил — и немедленно «погорел»! Нет, уж!

Контрразведчик словно прибил ладонью неосторожное предложение визави.

— Пусть уж нарабатывает результат привычным способом: руками. Поверьте, это выйдет у него, куда лучше!

Забыв о дворянских манерах, полковник озадаченно почесал ладонью плешь.

— Значит, дурак безнадёжный…

— Нет: просто — дурак! Но — себе на уме.

— Оригинально! — хмыкнул полковник.

— Можете мне верить! — не поддержал иронии хозяин. — Этот дядя своего не упустит, да ещё и чужое прихватит!.. Знаете, полковник, иногда я завидую ему. Воистину: «блаженны нищие духом…»… Потому что их царствие — не только небесное… Боюсь, что в один, совсем не прекрасный день, мне придётся явиться к нему с докладом…

— ???

К изумлению полковника слова не подавались, но в этом и не было необходимости: взгляд квалифицированно отработал за двоих.

— Рад, что мы поняли друг друга, — усмехнулся контрразведчик. — В силу этого я вынужден просить Вас поберечь нашего неандертальца.

Ну, то есть, не обременять его необязательными посещениями: только — в случае крайней необходимости. Лишь тогда, когда Вам потребуется грубая физическая сила в умелых руках. Хоть «легенда» его — пальчики оближешь, но бережёного, как говорится, Бог бережёт.

Совсем не в унисон прежней иронии, начальник контрразведки огорчённо вздохнул.

— К сожалению, Чека плошает буквально на глазах: научились работать, однако… Так, что…

— Ладно, побережём Вашего костолома!

Немногословный полковник с трудом вырвал рыхлое тело из тёплых объятий кожаного кресла. Хозяин бережно поддержал его под локоток.

— Рад, что мы так хорошо поняли друг друга, э-э-э… Никодим Никодимыч.

— ???

— Пора уже привыкать к «легенде»!

Полковник лаконично кивнул головой: пора — так пора.

— Честь имею!

…Начальник контрразведки не преувеличивал и не преуменьшал ни достоинств, ни недостатков агента по кличке «Чекист», заброшенного в тыл «красных» за месяц до «Никодим Никодимыча». Агент соответствовал данной ему характеристике «на все сто». Это действительно был «дурак себе на уме». Недостаток умственных способностей он с лихвой компенсировал осмотрительностью — в одних случаях, и нахрапистостью — в других. Удивительно — но ему почти всегда удавалось точно определить момент использования каждого из этих качеств. Даже тогда, когда он «промахивался», всё ему сходило, как с гуся — вода. Ну, а брань, которая, как известно, на вороту не виснет, не изменяла этому правилу в отношении «Чекиста» даже чаще, чем в отношении других. Начальству всегда нравятся простодушные громилы: они прекрасно оттеняют достоинства руководящего состава. А по части простодушия, напускного или подлинного, «Чекист» не знал конкуренции.

Вот уже второй месяц в поте лица — своего, а больше «клиентов» — он трудился на ниве борьбы с саботажем и контрреволюцией. Трудился, не покладая рук. Руками, то есть. Внедрение его в ряды Всеукраинской ЧК прошло благополучно, чему в немалой степени способствовала героическая биография правообладателя этой фамилии. Старые шрамы — наследие ресторанных мордобоев, легко сходящее за следы перенесённых мучений в царских застенках, в сочетании с удивительно неблагородной физиономией, ещё сильнее закрепляли доверие «товарищей» к новому сотруднику. Окончательно покорив коллег, последний охотно брался за выполнение таких щекотливых поручений, от которых старались уклониться даже самые «толстокожие» ветераны заплечных дел.

Как и предполагало «белое» начальство, у него больше получалась работа с живым носителем информации, нежели с бумагами. Да, «Чекист» не обладал склонностью к анализу и размышлению. Зато он обладал кувалдоподобными кулаками, отменным здоровьем и настойчивостью — качествами, которые находили не менее широкое применение в работе любых карательных служб. В этом отношении ЧК не была исключением.

Самых упрямых подследственных выбившиеся из сил коллеги передавали новичку. В его руках эти «самые упрямые» очень быстро начинали понимать, что упрямство здоровья никак не прибавит. Таким образом, «Чекист» становился обладателем информации, не всегда понимаемой им, но представляющей несомненный интерес для обеих сторон — и ЧК, и родной контрразведки. Ему оставалось только затвердить наизусть сведения, добытые столь тяжким трудом.

Да, «Чекист» был недалёк, но неглуп. А тут ещё — его удивительная везучесть. Не зря же в народе говорится, что везёт новичкам и дурачкам. «Чекист» как раз и был представителем обеих этих категорий. Такое сочетание позволяло ему обходить расставленные капканы, иногда даже не замечая их. И потом, он как-то сразу понял, что в глазах чекистских начальников безукоризненная исполнительность — первейшее достоинство сотрудника органов. Другие либо не поняли это, либо поняли слишком поздно — когда «Чекист» уже обошёл их на повороте. По пути к доверию начальства.

«Чекист» не рвался в герои — ни у «белых», ни у «красных». Но, будучи определён в них, он вынужден был, если не «соответствовать», то хотя бы принимать меры к самосохранению. В результате его непосредственный шеф в контрразведке, в свою очередь, вынужден был иногда отдавать должное качеству добытой им информации. Хотя постоянное указание в донесениях на то, что информация добыта в результате работы с её носителем, не позволяло рассчитывать на работу «Чекиста» непосредственно с документами.

Другим поводом для сожалений начальника контрразведки было то, что «Чекист» «работал» исключительно с провалившейся агентурой «белых». Вследствие этого полученная им информация была однобокой. Она давала пищу только для размышлений о причинах провалов. Но даже в этом плохом было что-то хорошее. Например, «Чекист» иногда был не в состоянии не только понять, но и грамотно пересказать информацию, выбитую из «клиентов»! Поэтому даже в случае обнаружения тайника с закладкой это должно было ставить чекистов в тупик. Как минимум: вести их по ложному следу.

Имелся и ещё один положительный момент: «Чекист» всегда работал с «клиентом» в одиночку, без свидетелей, которые могли оказаться умнее его. Уточнить его галиматью непосредственно у объекта работы «красные» при всём желании не могли. По одной лишь причине: бедолага долгое время был не в состоянии не только мозгами, но даже языком пошевелить!

После долгих раздумий начальник контрразведки сделал мудрый шаг: ничего не сделал. Да, «Чекист» не блистал умом — но иногда много ума хуже, чем, если бы его вовсе не было. В данном случае полковник был всецело на стороне гоголевского Городничего. Поэтому он решил: никаких изменений в амплуа. Потому, что от добра добра не ищут.

С содержанием мыслей начальства «Чекист», естественно,

не был знаком. Но действовал он в точном соответствии с ними: «выколачивал», не понимал, запоминал и передавал. Большего от него и не ждали. И не только на данном этапе: начальник контрразведки умел довольствоваться «клоком шерсти с паршивой овцы»…

Глава третья

— Ксеня, как я рад тебя видеть!

— А уж как я рада тебя видеть, дорогой Сёма!

У адъютанта отвисла челюсть: назвать пана головного атамана, самих Семён Васильича, «Сёмой»!

Последовали нежные объятия. Состоялся обмен поцелуями, местами переходящими в засос.

— Да ты проходи, проходи, что же это мы на пороге застряли! — засуетился «пан головной атаман», пропуская гостью вперёд. Заходя следом, он, не оборачиваясь, бросил адъютанту:

— Кофе, коньяк, и никого не пускать!

Ведомая «под локоток», дама, вошла в кабинет. Чрезмерная роскошь его сходу наводила на мысль о том, что «обставляли» апартаменты музеи разных эпох. Готика здесь соседствовала с ренессансом, барокко — с ампиром, украинские рушники — с персидскими коврами, ну, а амбре начищенных сапог — с тонким ароматом французских духов.

На свой лад истолковав реакцию гостьи, атаман обвёл рукой всё это великолепие, и как бы смутился:

— Вот здесь я и …как говорится… Ну, да ты располагайся!

Располагайся! Дай-ка я на тебя налюбуюсь!

Он отступил на шаг — … и налюбовался.

— Хороша! Чудо, как хороша!

Стоявшая перед ним женщина была и в самом деле очень хороша собой: лет двадцати шести-двадцати восьми, стройная, высокая, с высокой же грудью, тонкая в талии. Чувственный рот с полными губами цвета спелой вишни, смеющиеся карие глаза, тонкие дуги подчернённых бровей и густые тёмно-каштановые волосы, уложенные в красивую причёску, довершали великолепный портрет.

— Да и ты, Сёма — прямо, парубок! — не осталась в долгу гостья. — Да який гарный!

Гостья явно льстила пану головному атаману: на «парубка», тем более «гарного», пан явно не тянул. Худощавое, гладко выбритое лицо, глаза цвета олова и такой же степени «выразительности», упрямый тонкогубый рот, редкие тёмные волосы, набриолиненные и расчёсанные на правый пробор — обладатель такого портрета едва ли мог рассчитывать на успех такой женщины, как та, что сидела перед ним. Единственным его украшением был тёмно-синий френч военного образца, да брошенная на стол «керенка» с золотым трезубцем в роли кокарды. Но именно это украшение было тем самым магнитом, который притягивал к себе женщин везде, где хозяйничали «незалежники». Да и как могло быть иначе: власть действует неотразимее самых неотразимых мужских достоинств!

Слегка опьянённый дифирамбами и близостью красивой женщины, пан атаман не уловил иронии в словах гостьи. Отчасти его могло извинить то обстоятельство, что ирония была тонкой, почти неуловимой.

— Ах, Ксеня, дорогая, если бы не проклятые москали — были бы мы сейчас с тобой в Париже! Ты представляешь: Монмартр! Елисейские поля! Пляс Пигаль! «Мулен Руж»!

Глаза пана атамана мечтательно закатились, но уже через несколько мгновений вернулись на исходную.

— Хотя, какой тут, к чертям собачьим, Париж!..

— Что так?

— А, и не спрашивай! — обречённо махнул рукой хозяин. — Что делать — ума не приложу!

Не приложив ума, он тут же приложился к горилке — единственному, в таких случаях, спасительному средству. Потом, не стесняясь присутствием гостьи, «приложился» к стакану ещё раз. И ещё раз. И ещё. Удовлетворённо крякнул. На лице его отобразилось, если не блаженство, то, как минимум, удовольствие. «Интеллигентно» выдохнув в сторону, он наклонился к женщине.

— Есть, правда, одно интересное предложение! Но — т-с-с-!

Атаман приложил палец к губам, и, перебирая с конспирацией, зачем-то покосился на дверь. Язык его уже несколько утратил эластичность: количество выпитого начинало переходить в качество. Женщина всем своим видом изобразила заинтересованность, и даже приблизила ухо к губам атамана.

— Агенты Иван Антоныча — шоб ему…

Ксеня заткнула уши: перечень «здравиц» «москалю» предназначался явно не для женских ушей.

— … предложили мне объединить усилия нашего и ихнего подполья в Киеве. Сулят большие деньги!

Атаман многозначительно поработал бровями — и назвал сумму. Шёпотом — на ушко. Взглянув на Ксеню, он вдруг понял, что, если слова его и произвели эффект, то совсем не тот, на который он рассчитывал.

— Это теперь называется «большие деньги»?

Губы «старинной подруги» искривила ядовитая усмешка.

— Сёма, ты меня удивляешь!

— «Сёма, ты меня удивляешь!» — взорвался атаман. — А что прикажешь делать, если в кассе — ни гроша?!

Он помедлил мгновение — и художественно вывернул карманы.

— И в кишенях — тоже…

— Вот!

Многозначительно, словно восклицательный знак в конце предложения, Ксеня подняла указательный палец.

— Вот теперь мы подошли к тому главному, ради которого я сюда и приехала!

Она выразительно скосила глаза на ополовиненный графин.

— И это — всё твоё богатство?! Все твои радости жизни?! Не надоело в бирюльки играться? Не наскучило ещё изображать из себя «борца за счастье трудового народа»?

— Нэ розумию… — медленно протянул атаман, трезвея с каждым словом гостьи.

— Это точно! — покривила щекой Ксения. — Потому-то у тебя всех богатств — вот эти галифе и грязный носовой платок в кармане! А тем временем твои подельники — пардон, соратники — давно уже поняли, что к чему! Вот кто научился «бороться за народ»: столько нахапали, что и правнукам хватит! А ты всё с идеями носишься, как дурак с писаной торбой!

— Я веду борьбу! — набычился атаман.

— Ну, и веди себе на здоровье! Веди! Кто тебе мешает? Только и себя не забывай — как оно ещё всё обернётся!

Без отрыва от текста Ксения обрабатывала атамана соответствующими взглядами. Процесс отрезвления стремительно набирал обороты. «Головной» недолго боролся в себе за идею, доказательством чего стало его ухо, отданное губам подруги.

— Ну?

— Сёма, ты какой-то старомодный… революционер! Ну, погляди ты на других… революционеров — на тех же членов Директории и куренных атаманов! Пламенные речи, сабли на боку — а какой трезвый взгляд на жизнь! Сам же говоришь: не сегодня-завтра турнут вас из Киева! Так не со всей же Украины! Memento mori!

— Чего?!

— Ну, это по латыни. В вольном переводе означает: «Лови момент!»

— Хорошая мысль! — одобрил «латынян» Семён Васильич. — И что же ты предлагаешь?

— Самообеспечение! — без сантиментов «рубанула» Ксения. — Но — по уму!

— ???

— Проще говоря — отъём денег у населения. Конечно, это плохо сочетается с образом «борца за счастье трудового селянства». Не так ли?

— Ну-у…

Судя по мычанию, атаман пока ещё «не включился».

— А чего ж делать?!

Ксеня прильнула к Сёме, и решительно приступила к обольщению.

— Сбором… э…э…э… пожертвований займётся специально созданный отряд под водительством очередного «батьки»: такими уже вся «батькивщина» набита под завязку! На словах он будет бороться и против «красных», и против «белых», и против тебя.

«Головной» не успел возмутиться: гостья перехватила его возражения ещё на подходе к мозгам.

— На словах! — внушительным голосом подчеркнула она. —

А возглавит эту… хм… повстанческую армию надёжный человек из числа авантюристов, не страдающих от избытка мозгов! И я уже нашла такого человека: бывший штабс-капитан Островой!

«Сёма» изумлённо выпучил глаза.

— Тю, сдурела, баба! «Батька штабс-капитан Островой»! Ну, ты даёшь!

И он потянулся за графином. Ксения задержала его руку.

— Годи, атаман!.. И не батька штабс-капитан Островой, а батька какой-нибудь… ну, например, Бес, или, наоборот, Ангел! Нет: батька Дьявол! Звучит?!

Семён Васильич усердно наморщил лоб и смешно оттопырил нижнюю губу: задумался, то есть.

— Звучит-то звучит… Да только я хотел определить его в эти… как их… в резиденты…

— В резиденты?! Острового?!

Голос Ксени рассыпался на тысячи смешинок.

— Да ты вспомни Острового: хам, мужлан, бабник, пьяница, матерщинник! За столом грязные руки крахмальной скатертью вытирал! Да он в первый же день какого-нибудь офицера москалём обзовёт!

— Да, Островой — идейный борец!

— Да какой, там, идейный! — поморщилась Ксеня, не давая атаману не только укорениться в оппортунизме, но даже опомниться. — Все его идеи умещаются в кошельке, да и те держатся до ближайшего ресторана! Шашкой махать — это да! Сдаётся мне, он для того и родился, чтобы «глушить» самогон, носить мужицкую бороду и грабить прохожих! Идеальный кандидат в «батьки»!

Если верно, что хохлы упрямы, то Семён Васильич был упрямый хохол. То есть, дважды упрямый. И поэтому он красиво поиграл бровями.

— Да, какой из него атаман, Ксеня? Я уже не говорю об основаниях: у него даже виду — никакого! «Атаман», называется: на бороду и усы — три волоска в сумме! У последнего татарина — и то гуще растут! И лысина у него — как у меня задница!

— Не беда: накладные поносит!

Судя по выражению лица атамана, мысли гостьи никак не могли пробиться к его мозгам. После долгой паузы «головной» нерешительно вынырнул глазами исподлобья.

— А, может, лучше попробовать с этим… с Иван Антонычем?..

— Знаешь, Сёма, вот ты — дурак! — не стала выбирать слов Ксеня. — Ты что же, думаешь, я из идейных соображений тратила деньги на твои попойки с такими же, как и ты, «революционерами»? Или мне их девать некуда было? Нет, милый: я это делала потому, что сразу разглядела в тебе потенциал…

— Грабителя, что ли? Щиро дякую!

Отвешивая шутовской поклон, атаман криво усмехнулся. Но Аксинью такая постановка вопроса не смутила.

— Вождя! — выразительно поработала она бровями, дополнительно «ударяя» слово. — Вождя, который всё может, и на всё имеет право!

Этот довод прозвучал веско и убедительно. Семён Васильич на мгновение задумался — и согласился с такой интерпретацией своей роли в «революционном процессе». Он даже попытался слегка приосаниться, фиксируя гордую — но нетвёрдую по причине алкогольного опьянения — позу.

Обнаружив в контрагенте позитивные сдвиги, Ксеня без жалости принялась добивать последние остатки его «революционности».

— Сёма, пойми! От казны твоей худосочной проку немного:

у Директории едоков и без тебя хватает! Значит, рассчитывать ты можешь только на себя… и на меня. Я долго ждала этого момента, Сёма. И вот он наступил, поверь мне! Революция революцией — но и себя забывать не надо!

Ксеня рубила фразами, как шашкой.

— Ты, вот, заговорил о Париже. Да, есть такой городок. Хороший городок… Но кому ты будешь там нужен с голым задом — excusez moi?!

А ведь этот день не за горами — поверь опытной женщине! Скоро такие «борцы» побегут туда табунами, по большей части держа под мышками узелки с одними подштанниками! Ты хочешь быть одним из них?

После упоминания о Париже — да ещё в таком контексте — в лице атамана обозначились признаки отречения от идеи.

— Пойми ты! — не давала ему опомниться Ксеня. — Сейчас золото валяется буквально под ногами! Надо только не лениться его поднять!

Для этого нам и нужен Островой! Он будет поднимать! Бандит — первостатейный! От тебя же требуется всего-ничего!

— ???

— Горстка оружия, пяток верных людей — как ядро будущей «повстанческой армии батьки Дьявола», да не мешать ему объехать несколько уездов, где уже «потрудились» твои «сичевики»». Там в желающих вступить в банду — пардон, в «армию» — недостатка не будет!

Увидев, что аргументы достигли цели, Ксения решительно «передёрнула затвор».

— Всё самое ценное — ну, там золото, камни, валюту — сортировать будет сам Островой с верными людьми. Как всё это изъять у него, доставить в надёжное место и в случае необходимости реализовать — моя забота!

«Пли!» Атаман одёрнул френч, и потной пятернёй убрал со лба рассыпавшиеся волосёнки.

— Шо ж, добре, Ксеня! Острового я отряжу «на дело» сегодня же. Сделаю всё, как ты сказала. Ты права, как всегда!.. Только…

Он запнулся — и показательно, так, заморгал глазами. Моргал он достаточно времени для того, чтобы Ксеня не выдержала.

— Ну?

— Да я — насчёт подполья…

— ???

— Ну, насчёт предложения «волонтёров»… Всё же, какие-никакие — а деньги… А, Ксеня? Твой-то план — когда ещё сработает, а тут — сразу! Наличными!

Последняя искра «революционности» вспыхнула в голосе Семён Васильича. Он уже глядел на гостью подобострастно и даже заискивающе.

— У меня тут и пароль, и адрес — для связи с их человеком в Киеве! А?

Неприлично суетясь, он протянул гостье скомканный листок бумаги. Аксинья помедлила — и взяла бумагу.

— Но Острового чтобы сегодня же отрядил!

Семён Васильич радостно засуетился:

— Ксенюшка, да я его!.. Да он у меня!… Да мы с тобой!..

…Заканчивался январь девятнадцатого года.

Глава четвёртая

В штабе командующего Волонтёрской армией Михаила Николаевича встретили с распростёртыми объятьями. И не только лично Иван Антоныч: офицеры были непритворно рады такому пополнению в рядах поклонников зелёного змия и женских чар. О многочисленных победах Михаила Николаевича на обоих этих фронтах были наслышаны, если не все, то многие.

Вино, карты, женщины — вихрь этих нескончаемых дел так закружил блистательного офицера, что ему было совсем не до службы: ни у «белых», ни у «красных». И если в штаб, куда его определил порученцем лично командующий, Михаил Николаевич ещё иногда захаживал, то о своих шпионских обязанностях он вспомнил лишь тогда, когда у него вышли решительно все деньги.

Тяжко вздохнув, он покопался в подкладках нижнего белья, где была зашита тряпица с паролем и адресом для связи.

— Делать нечего!

И он был прав: «контракт» с ЧК, расписка в получении «подъёмных», регистрационная книга с записью о проживании в номере «Националя», снимаемом чекистами для своих агентов, даже фотография «брудершафта» с Председателем ВУЧека — «на память!» — всего этого с избытком хватило бы на дюжину военно-полевых судов!

…Удивительно, но Михаил Николаевич и Платон Иваныч — он же «Нумизмат» — сразу понравились друг другу. Первый — тем, что старательно отводил глаза в сторону, и не пожирал взглядом соблазнительные прелести очаровательной Наташи. Второй — относительно честным и регулярным субсидированием расходов коллеги «на подпольную работу». Михаил Николаевич тем более оценил этот «жест доброй воли», что Платон Иваныч давно уже пустил в оборот все чекистские деньги, выделенные на агентурную деятельность. Свободных капиталов не было — и ему приходилось из кожи лезть, чтобы изыскать суммы, достаточные для продолжения Михаилом Николаевичем «агентурной работы».

Получив первое вспомоществование, Михаил Николаевич на радостях — спустя месяц после прибытия в Ростов! — передал через Платон Иваныча для Центра шифровку такого содержания: «Добрался благополучно. Внедряюсь».

Следующие шифровки, избыточной частотой которых Михаил Николаевич старался не утомлять занятый Центр, содержанием немногим отличались от первой: «Продолжаю работу по внедрению». «Внедрение проходит успешно». «Почти внедрился».

И лишь когда, в очередной раз выплачивая содержание, Платон Иваныч тактично намекнул «коллеге», что пора уже передать информацию поинтереснее сведений о прохождении внедрения, Михаил Николаевич капитулировал: «Внедрился. Приступаю к выполнению задания».

После этого ему не оставалось ничего другого, как начать подслушивать, подсматривать, копаться в штабных бумагах — то есть, заниматься нормальной шпионской работой. Благо, возможностей для этого было предостаточно. И со временем — правда, эпизодически — стали попадаться крупинки ценных сведений, которые, по мнению Михаила Николаевича, могли уже начать оправдывать в глазах чекистского руководства далеко не эпизодические и далеко не крупитчатые выплаты ему денежного содержания.

Так как ни о какой «идейной подкладке» в шпионаже Михаила Николаевича не могло быть и речи, то разведывательную работу он не переставал успешно совмещать с многотрудной деятельностью на нескончаемых попойках, интимных свиданиях, волочением за дамамииз различных градаций «света», посещениях публичных домов и кафешантанов. Это отнимало у него уйму времени и сил, которых нередко не хватало для того, чтобы хотя бы своевременно приходить на службу. Подобное времяпровождение всё больше напоминало правило без исключений. И лишь осознав на трезвую голову, что день «выдачи гонорара» близок, а информации — «кот наплакал», Михаил Николаевич «приходил

на помощь коту». Прямо в штабе, в служебное время, он начинал припоминать слухи, сплетни, светский и полусветский трёп, которыми были переполнены его дни и ночи.

Обрабатывая и анализируя это «сырьё», он с удивлением обнаруживал, что полученная информация по значимости и достоверности даже превосходит ту, которую он с таким трудом выуживал из штабных документов. Его аналитические экзерсисы не остались незамеченными и в Центре. По прошествии двух месяцев грошовой информации за гонорары прямо противоположной величины, он впервые удостоился скупой благодарности чекистского руководства:

«Информация подтвердилась. Меры приняты. Желаем успехов».

С одной стороны, такая оценка труда вызывала у Михаила Николаевича чувство законной гордости. Но с другой стороны, он понимал, что она же и определила его дальнейшую судьбу. «Рубикон» был перейдён — и легкомысленному отношению к тому, что с ним приключилось, наступал конец.

Утешало одно: война была где-то там, далеко. Где-то там бежали в атаку или лежали в грязи. А здесь ходили в оперу и ресторан, на званый вечер и в публичный дом, в синематограф и к очередной любовнице. Здесь не было слышно шума приближающегося или удаляющегося фронта — зато всегда была слышна музыка из дверей кафешантана, звучные хлопки бутылочных пробок, нескончаемые «Силь ву пле!», «Миль пардон!» и «Извозчик!» И даже перемещения штаба следом за наступающей или же отступающей армией ничего не меняли в устоявшемся «modus vivendi» тылового офицера.

И всё в жизни Михаила Николаевича, штабс-капитана и офицера для поручений при штабе командующего Волонтёрской армией, так бы и шло, если бы не Его Величество Случай. Нагрянул он в один из ноябрьских дней восемнадцатого года. Дежурство уже шло к концу — и Михаил Николаевич со скучающим видом ворошил кипу бумаг, лежащих на столе с самого утра. Он так и не удосужился прочитать их: после «вчерашнего» голова раскалывалась, как перезревший арбуз.

С невыразимой тоской он подумал о том, что до очередной попойки у князя Пещерского ещё целых два часа — а занять их нечем. Он уже почти собрался упасть духом, как вдруг дверь с шумом распахнулась — и порог решительно перемахнул краснорожий, седоусый мужик лет пятидесяти в генеральской шинели, в заляпанных грязью сапогах и с мятой папахой в руке.

Это был Вадим Зиновьич Кобылевский, известный во всей армии бабник и выпивоха, в офицерской среде за глаза именуемый «Кобелёвский» за свои, отнюдь не ратные, подвиги. Генерал прибыл в штаб для того, чтобы представляться командующему по случаю назначения его командиром пехотной дивизии. Он и сегодня был изрядно «подшофе», но на ногах держался крепко: его способность выпивать чуть ли не по ведру и не пьянеть при этом снискала ему заслуженную популярность в офицерской среде. Стремительным шагом генерал миновал адъютанта и порученца, как вдруг остановился, словно что-то разглядев периферическим зрением. Круто развернувшись, он раскинул объятия и двинулся в сторону штабс-капитана, оглушительно ревя на ходу:

— Ба, ба, ба! Мишка! Дружище! Какими судьбами?!

В «германскую» жизнь и вправду не единожды сводила обоих вместе. Но чаще это случалось за карточным столом или столиком в ресторане, чем в передовой цепи идущих в штыковую атаку. И за картами, и за рюмкой Михаил Николаевич и Вадим Зиновьич, несмотря на различие в чинах, были достойны друг друга.

На глазах у изумлённого адъютанта генерал крепко, по-медвежьи, обхватил штабс-капитана и трижды, в засос, поцеловал его. Ароматом свежевыпитой мадеры разило от него за версту.

— Мишка, мать твою так, — гремел Кобылевский, сотрясая воздух и стены, — как я рад видеть тебя целым и невредимым! А помнишь, как мы с тобой…

Кобылевский усиленно пытался вспомнить хоть какой-нибудь подвиг, совершённый ими на пару. Но вспомнить он мог одни лишь имена девиц из заведения мадам Мими, которое они действительно нередко посещали на пару с Михаилом Николаевичем. И он счёл за благо «свернуть» воспоминания.

— А, чёрт с ним, с прошлым! Скажи мне лучше, какого хрена ты тут просиживаешь галифе?! Айда ко мне в дивизию — вот, где настоящее дело!

И он выразительно щёлкнул себя указательным пальцем по горлу, наглядно демонстрируя характер «настоящего», в его понимании, «дела».

— Ничего не потеряешь, Мишель: будешь при моём штабе этим… как его…

Он неопределённо покрутил рукой в воздухе.

— Ну, в общем — для разных поручений!

Складывающаяся ситуация изрядно озадачила Михаила Николаевича. С одной стороны, такая перемена места службы требовала санкции Центра. Но с другой, имелся сметающий всё на своём пути, как разъярённый бизон, Кобылевский, противостоять которому не было никакой возможности.

— Чего тут думать, штабс-капитан?!

Кобылевский уже не агитировал, а констатировал.

— Сейчас мы с Иваном всё это дело перетолкуем и утрясём! Через пять минут я возвращаюсь и вижу тебя с чемоданом на пороге и счастливой улыбкой на лице!

Минут через пятнадцать — не уложился, точнее, не залился в пять — Кобылевский дохнул на Михаила Николаевича ароматами коньяка, только что распитого с командующим.

— Как?! — уставившись на адъютанта, изумился он на манер гоголевского Ноздрёва. — А где чемодан?! Где улыбка?! Или ты меня не уважаешь?!

Окончательно теперь осознав, что фортуна сделала очередной поворот — и, увы, без его участия — Михаил Николаевич взмолился:

— Ваше превосходительство, помилуйте! Как можно — так вот сразу?! Надо же проститься с товарищами… с дамами… И потом, я сегодня приглашён князем Пещерским! Там будет одна… такая… Словом, я обещал! Не пойти — значит поступиться своей честью, Ваше превосходительство!

И он гордо взметнул подбородок.

Вадим Зиновьич, старый поклонник обоих полов и завсегдатай коллективных попоек, с пониманием отнёсся к просьбе молодого офицера.

— Ваша просьба уважительна, штабс-капитан! На сборы даю время до утра, а ровно в десять ноль-ноль у входа в гостиницу Вас будет ждать мой персональный автомобиль! Но если ты опять придёшь не с чемоданом, а с извинениями, я назначу тебе такой штраф, что ты у меня целый месяц только опохмеляться будешь! Честь имею!

С шумом захлопнулись входные двери. Зато распахнулись двери кабинета командующего, и на пороге появился Иван Антоныч, весь в смущении — и даже смятении.

— Михаил Николаевич, голубчик, не сочтите за труд заглянуть ко мне на минутку, — не приказал, а попросил Его Превосходительство.

Когда штабс-капитан вошёл в кабинет, и закрыл за собой двери, командующий предложил ему сесть, а сам остался стоять, с хрустом дёргая суставы пальцев. Всем своим видом он демонстрировал неуверенность, словно не зная, с чего начать. Наконец, по-прежнему не поднимая глаз на порученца, он решился.

— Видите ли, Михаил Николаевич, какое, значит, дело… Тут у меня, как Вы, наверно, видели, побывал генерал Кобылевский…. Я бы с огромным удовольствием оставил Вас при себе… Я Вас люблю и ценю — и не только в память Вашего отца, а моего друга… Но Кобылевский чуть ли не с руками рвёт Вас от меня… Ну, Вы же знаете генерала… И вот я — прямо в смятении… Я…

Желая прекратить уже ничего не значащий разговор, а заодно выручая командующего из «затруднительного положения», Михаил Николаевич запросто «капитулировал от лица обоих»:

— Иван Антоныч, Ваше Превосходительство: я согласен.

…На следующее утро, с чемоданами и головой, раскалывающейся от вчерашне-сегодняшнего прощания, Михаил Николаевич вышел из дверей гостиницы. На часах было ровно десять. Чёрный «паккард» Кобылевского стоял у тротуара.

На душе штабс-капитана было смутно и тягостно. И не по причине лаконичного опохмела. Вроде, и не с чего ему было горевать: «Нумизмат» предупреждён, Центр — тоже, деньги получены. И, тем не менее, энтузиазма не прибавлялось. Что-то было не так. Наконец, сквозь завесу похмельного тумана к штабс-капитану прорвалась мысль: дивизия Кобылевского собирается в наступление. Вот это было совсем ни к чему…

Но вот багаж уложен. Штабс-капитан занял место на заднем сидении. Шофёр посигналил какому-то извозчику, чтобы тот убрал свою колымагу с дороги, и машина тронулась. Несмотря на известный адрес, впереди была неизвестность…

Глава пятая

У Председателя ВУЧека было хорошее настроение: человек, засланный им к «белым», начал передавать стоящую информацию. А тут ещё сегодня «на тайнике», в момент выборки донесения, то есть, с поличным, взяли связника белогвардейского агента, обосновавшегося, похоже, в самой Чека. С одной стороны, факт проникновения в Чека «белого» шпиона удручал. Но с другой стороны, факт его обнаружения, и, вероятно, скорого разоблачения, обнадёживал.

Связника удалось перевербовать — то есть, перекупить — быстро и недорого. С этой стороны проблем не возникло. Зато они возникли с другой, когда Председатель развернул бумажку с агентурным донесением. Прочесть написанное не удалось. Исходное предположение о шифровке было очень скоро отвергнуто: шифры не применялись — ни самый простой, ни самый сложный.

И тогда Председатель догадался, что донесение написано открытым текстом. Однако догадкой всё и ограничилось: понять написанное не удалось. Оно было неподвластно человеческому пониманию. Тогда он попытался хотя бы прочитать — и не смог сделать даже этого. Распознать удалось только слово «Чекист» под текстом, и одну-единственную фразу, которая гласила: «…Со слов шефа я понял…» Дальше следовало то, что именно неизвестный информатор «понял». Председателю оставалось лишь надеяться на то, что автор понял ничуть не больше того, что сейчас понимал главный чекист Украины, а несколько ранее — шифровальщики Чека. «Куриная лапа» автора позволяла рассчитывать на то, что и мозги у него окажутся «куриными».

Одно не вызывало сомнения: в Чека «окопался» человек «белых», и этот человек вхож к самому Председателю.

Осмысливая печальный факт, главный чекист Украины наморщил лоб, припоминая, с кем из подчинённых он имел дело в последние дни. Людей с университетским и даже гимназическим образованием он отбросил сразу. Других «грамотеев» набиралось четыре человека: Сазанов, Квасильников, Нечипорук и Козлов. Председатель даже не предположил — он понял, что записка написана без каких бы то ни было ухищрений, и написана человеком, который явно не в ладах с грамматикой и чистописанием: рабоче-крестьянские уши торчали из каждой строки.

— Ну, что ж, — вслух заключил он, — будем искать гада! А вот велосипеда изобретать не будем!

Он тут же велел помощнику вызвать Козлова — первого в списке подозреваемых.

— В Чека окопалась «белая» сволочь! — без обиняков выложил Председатель Козлову.

— ??? — комбинированно не поверил-упал духом Козлов.

— Увы! — правдоподобно опечалился Председатель, и тут же капнул бальзамом: — Но Вам я, конечно, доверяю! И поэтому то, о чём я сейчас скажу, я могу поручить только Вам!

Председатель сделал выразительную паузу, в продолжение которой подчинённый непрерывно исполнялся значительности — и даже готовности к самопожертвованию.

— Для организации серии терактов и диверсий в тылу Волонтёрской армии я засылаю туда лично мной подготовленного товарища с документами на имя капитана Иванова. Как только он прибудет на место, то сразу же начнёт действовать. Вы должны быть готовы в любой момент обеспечить его прикрытие! Инструкции получите позднее! Готовьтесь! А о нашем разговоре — никому!

«Велосипед» был даже не двухколёсным: трёхколёсным.

Но необходимость его модернизации, не говоря уже о повторном изобретении, Председатель отверг правильно: он знал своих людей. Последователей дедуктивного метода среди них явно не наблюдалось. Поэтому утруждать себя изысками и тщательной проработкой «дезы» Председатель не счёл нужным. И «секретная» информация аналогичного содержания была доведена им и до всех остальных лиц из списка подозреваемых — с той лишь разницей, что капитан Иванов последовательно «превращался» в капитанов Петрова, Сидорова и Васильева, а Волонтёрская армия — в Донскую, Кавказскую и штаб Главнокомандующего соответственно. Теперь оставалось лишь организовать засаду у «почтового ящика» и взять агента на закладке донесения…

Вечером следующего дня — в полночь по времени ЧК — старший группы засады положил на стол Председателя огрызок старой обувной стельки, между слоями которой был заложен измызганный листок бумаги.

— Это, что: взамен агента? — недобро усмехнулся Председатель.

Старший группы посопел носом.

— Мы устроились подальше от тайника, чтобы он нас не заметил…

— А в результате сами не заметили его! «Устроились» они! — возмутился Председатель.

— Никак нет, товарищ Председатель: заметили! Но решили не обнаруживать себя!

Председатель беспомощно развёл руками: с кем приходится работать!

— Ладно, можете быть свободны.

Он с досадой махнул рукой на дверь.

Оставшись один, Председатель развернул бумажку. Прочитав написанное, он выкатил глаза и слегка отвесил челюсть. Видимо, одного дубля ему показалось мало — и он перечитал ещё раз. Потом ещё раз.

И только после этого в изнеможении откинулся на спинку кресла.

Для такой реакции — тем более, в отсутствие подчинённых — он имел все основания. Ведь текст записки гласил:

«В … (зачёркнуто) армию шлют капитана-бомбиста. Армию уточняю. Фамилию вспоминаю. «Чекист».

— Или этот «Чекист» — круглый идиот, или он меня «расколол»…

Главный чекист Украины был сейчас так же далёк от разгадки, как и прежде…

…Прибыв в дивизию, Михаил Николаевич облегчённо вздохнул: тут ещё только готовились к наступлению. И подготовка находилась в самом начале. Поэтому он сразу же окунулся в водоворот неотложных дел. Ну, то есть, определил места дислокации злачных заведений, возобновил или же свёл знакомство с офицерами штаба и прочими достойными воинами, зарекомендовавшими себя в боях с «зелёным змием» и в штурмах женских крепостей. Это не составило особого труда: слава о подвигах доблестного штабс-капитана опередила его и здесь.

Кроме того, многих офицеров он знал не только по «германской», но ещё по училищу, а некоторых — даже по кадетскому корпусу. Поэтому на «внедрение в среду» Михаил Николаевич потратил самое большее два дня. Точнее — двое суток: «операция по внедрению» с неизменным ассортиментом шампанского, коньяка и девочек затягивалась далеко за полночь. На третьи сутки Михаил Николаевич был «в доску своим» не только на штабных, но и на всех полковых гульбищах и попойках.

С подобными темпами знакомства наличных денег ему хватило лишь на неделю. На его счастье, «Нумизмат» не замедлил с переездом, и кредитование возобновилось. Сам же «Нумизмат» с головой окунулся в столь любезный его сердцу мир наживы, спекуляции и ростовщичества, каковой он предпочитал корректно именовать частным предпринимательством.

Получив вспомоществование, Михаил Николаевич на радостях просил казначея передать в Центр, что к работе на новом месте приступил.

Работа по-прежнему не обременяла штабс-капитана. Генерал Кобылевский сдержал слово, определив собутыльника при штабе — офицером для особых поручений. «Особые поручения» чаще всего сводились к просьбам обеспечить выпивку и организовать «девочек» для бесчисленных визитёров из штаба Главкома.

Самая большая трудность в работе Михаила Николаевича заключалась в необходимости постоянной «боевой готовности». По первому же зову командира дивизии он должен был составлять ему компанию в ежедневных попойках, для конспирации именуемых «совещаниями».

Уж на что штабс-капитан был мастер по этой части, но состязаться с Кобылевским и ему было непросто. Порой Михаил Николаевич держался одним только усилием воли. Но держался — когда другие собутыльники генерала уже спали на столах, или валялись под стульями в лужах собственной блевотины и мочи. И за эту стойкость генерал особенно ценил своего порученца, ставя его в пример остальным офицерам дивизии, как самого достойного из них!

Специфика работы, несмотря на все её трудности, имела и свои положительные стороны. И немалые: штабс-капитан получил доступ к кабинету генерала, глаза его — к генеральским бумагам, а уши — к языку Его превосходительства. Лучшего источника информации и желать нельзя было! Несмотря на то, что к финалу попойки язык генерала утрачивал эластичность, отдельные его слова иногда стоили дороже целых предложений!

И в Центре оценили, наконец, информацию Михаила Николаевича. Там поняли, что немалые деньги, затрачиваемые на оплату бесчисленных кутежей агента, не пропадали втуне. Точнее: не все пропадали втуне — а заодно в кабаках и борделях. В результате принятых по его донесениям мер «красным» теперь всё чаще удавалось обходить готовые уже захлопнуться капканы, значительно сокращая свои потери.

Вскоре, однако, дивизия всё же перешла в наступление, и добилась, как говорят канцеляристы, определённых успехов. Её даже переименовали в группу войск, и поручили выполнение ещё более ответственных заданий — к явному неудовольствию Михаила Николаевича, уже обжившегося на новом месте, и совсем не стремившегося покидать уютные рестораны и тёплые постели многочисленных подруг. Но неудовольствие недолго хозяйничало в душе Михаила Николаевича: «ответственные задания» чаще всего выполнялись в тылу, без вхождения в непосредственный контакт с противником.

Дни, недели и месяцы потянулись в своём монотонном — с точки зрения Михаила Николаевича — однообразии. Война, со всем её грубым натурализмом, со всеми её неприглядными подробностями, о которых он предпочитал не вспоминать не только на сон грядущий, была где-то там, далеко, в какой-то другой жизни.

Ну, а там, где находился Михаил Николаевич, всё было по-прежнему: днём — имитация кипучей деятельности в штабе, вечером — уже настоящая кипучая деятельность в кафешантанах и будуарах. Деньги не переводились. Энергичным штабс-капитаном были довольны и «белые», и «красные»! Казалось бы, чего ещё желать человеку — особенно в такое время?!

Но война нередко преподносит сюрпризы — на то она и война: неизвестно, за какие заслуги Кобылевский был назначен командующим Волонтёрской армией. Прежний командующий — Иван Антоныч — пошёл на повышение и стал Главкомом Волонтёрских Сил Юга России (ВСЮР).

На некоторое время положение Михаила Николаевича стало неопределённым. Но, к счастью, в этой неопределённости пребывать ему суждено было недолго: генерал взял его с собой в числе нескольких других офицеров. Вместе и отбыли к месту нового назначения. Вскоре уже Волонтёрская армия — или, как сами же волонтёры двусмысленно сократили — Волармия, под руководством нового командующего начала энергичную подготовку к захвату Харькова.

Судьба Михаила Николаевича сделала очередной зигзаг…

Глава шестая

Председатель ВУЧека глаз не смыкал: всё думал, как разоблачить шпиона. А тут ещё приспело время засылать к «белым» своего человека.

Зондируя, одного за другим, подчинённых, оказавшихся под подозрением, он не слишком лукавил: действительно намечалась засылка боевика. Именно боевика — для диверсионной работы в тылу «белых».

При мысли об этом Председатель облегчённо вздыхал: хорошо ещё, что не Мату Хари. Её бы он и среди мужиков не нашёл.

Но при мысли о другом хорошее настроение сразу же пропадало: даже в поисках боевика придётся скрести по сусекам. Посылать надо — а кого пошлёшь? Нет, послать, конечно, можно — но только не к белым: «значительно дальше».

Да и до «белых» ещё доехать надо. Скольких он кандидатов перебрал — а только один и мог доехать. Но он уже доехал. Пришлось заново перебирать. И не только списки потенциальных героев, но и горячительного. Он перебрал — и нашёл, таки. Найденное даже не пришлось выдавать за находку: оно нею и было.

Тот, кого он выбрал, был — как на заказ: физиономия такая лощёная, что хоть немедля ставь к стенке! А ведь кандидат был из кухаркиных детей. И это — не метафора: так и было. Мать его действительно служила кухаркой в господском доме. Со временем она «сделала карьеру» — и «поднялась» до горничной. Папа отсутствовал. Нет, конечно, он должен был быть и был — но присутствовал лишь однажды: при зачатии сына. По этой причине сынок мог сказать о папе совсем немного плохого: отсутствовал не только объект, но и материал для критики.

Мама давала больше поводов для замечаний. Потому что присутствие её в жизни сына было символическим — да и то случалось эпизодически. В горничные-то мама попала не за красивые глазки. Нет, пожалуй, именно за красивые глазки она туда и попала. За красивые глазки, за красивые ножки, за красивые сиськи и за прочие красивости. И, если до своего «производства в чин» она уделяла воспитанию сына минимум внимания, то после не уделяла его вовсе. Потому что некогда было: надо было закреплять успех. И она закрепляла его во всех постелях господского дома.

Подвергая маму нелицеприятной, но заслуженной критике, сынок был всё же благодарен ей за одно доброе дело: мама ввела его в свет. Ну, как ввела? Вращаясь среди господ, она позволила сделать это и сыну. Иносказательно, конечно: сын не нуждался в её позволении. Маменькин статус давал ему возможность иногда покидать людскую и постигать хотя бы внешнюю сторону жизни господ.

Мальчик оказался на удивление восприимчив к словам и к манерам. Спустя некоторое время «новобранцы господских приёмов» уже соло и хором принимали его за гостящего здесь родственника хозяев: настолько талантливым учеником оказался малец. Жизнь научила его куда более полезным вещам, нежели церковно-приходская школа, четыре класса которой он всё же осилил. Существенную помощь жизни оказала его форма, столь контрастирующая с содержанием. Природа словно насмеялась над его родословной и наделила его породистой, даже изысканно-благородной внешностью. Уже в силу одной этой причины он, будучи хамом по происхождению, выглядел в глазах окружающих, минимум, потомственным дворянином.

Поскольку мама была всего лишь привлекательной холопкой, будущий агент имел все основания относить своё внешнее благородство на счёт неизвестного папеньки. Возможно, в том числе и по этой причине количество бранных слов, отпускаемых по его адресу, было значительно меньше того, что адресовалось маменьке.

Заслуженно или нет — но юноша благодарил оставшегося неизвестным родителя и за иные достоинства, зарекомендовавшие себя несомненными в процессе жизни. Ведь, помимо благородной наружности, этот человек обладал, пусть и немногочисленными, но очень полезными качествами: феноменальным самомнением, обычно переходящим в наглость, и не менее феноменальной памятью.

А как эффективно и с каким эффектом он научился подавать свой минимум! Несколько десятков подслушанных слов и выражений он так мастерски выдавал за свободное владение языками, что даже у выпускниц Института благородных девиц не появлялось и тени сомнений на этот счёт. Что уж тут говорить за манеры! Никто из его визави ни разу не усомнился в наличии у него в детстве гувернёра-француза. Ну, того самого, который «не докучал моралью строгой, слегка за шалости бранил, и в Летний сад гулять водил». Полученные же от приходского дьячка «верхушечные» знания, в любой благородной компании легко сходили за энциклопедический ум. Господа ведь, по большей части, специализировались в иных знаниях: марки вин, породы лошадей плюс искусство обольщения.

Но со временем они утратили и это преимущество. И в этих «отраслях знаний» молодой инкогнито стал вне конкуренции. Особенно — в третьей их составляющей. Здесь он достиг такого уровня квалификации и такого успеха у дам, что нередко уже вынужден был не завлекать, а спасаться бегством. Домогательства многочисленных девиц света и полусвета иногда становились попросту невыносимыми.

Словом, если благородством физиономии этот человек был обязан природе в лице папы-инкогнито, то манеры и внешний лоск были исключительно его заслугой. Когда другие «тратили время» на постижение академических наук, он постигал главную науку: науку жизни. И постиг её! Как минимум, немало преуспел в этом. Отсутствие воспитания — кому воспитывать-то?! — ему заместили поразительное нахальство, невероятная природная сметка и личное знакомство с изнанками жизни. Смятение и нерешительность были неведомы этому человеку, зато наглость его была бесподобной. Она очаровывала и обезоруживала. Перед ней пасовали и высокородство, и интеллект. Звали этого человека Павел Андреич Концов.

За благородные «реквизиты» Павел Андреич должен был благодарить приходского священника. Ну, и отчасти соблазнительницу-маменьку, «доводы» которой показались сластолюбивому попу убедительными. В противном случае Павлу Андреичу реально грозило быть окрещённым Павлином Андронычем. Что же до фамилии, то здесь он был признателен исключительно мамаше. Нет, к старинному роду потомственных дворян Концовых она имела опосредствованное, так сказать, отношение: её предкам всего лишь «посчастливилось» быть крепостными помещиков Концовых. Ну, так, как в своё время «посчастливилось» многочисленным Гагариным, Шереметьевым и прочей «дворянской черни».

В силу невыгодных обстоятельств рождения Павел Андреич самой судьбой был предназначен в трактирные половые в каких-нибудь Грязях. Но он сумел переломить судьбу — а тут ещё и война помогла. Та самая, кому она — всего лишь война, а кому — мать родна. Для Павла Андреича она стала последней. Близкой родственницей, то есть. Она круто изменила жизнь этого человека. И если раньше он ходил вокруг «света», как кот вокруг миски с недоступной сметаной, то сейчас у него появился шанс уесть продукт.

Если бы не метрики — быть бы Павлу Андреичу офицером уже в августе четырнадцатого. А так пришлось немного подождать. По совокупности данных: «неполное высшее образование», благородная внешность, очаровательное нахальство — он был сразу зачислен в учебную команду. Там он без труда обаял отцов-командиров — и вскоре, единственный из всей команды получив чин унтер-офицера, с маршевым батальоном был направлен в действующую армию.

Вот, уж, где Павел Андреич развернулся! Правда, не на полях сражений. Но его заметили и отметили. Это случилось, когда в войска с благотворительными миссиями зачастили представительницы титулованных фамилий — и даже царствующей династии. Выглядевший, как образчик дворянского генотипа, обладатель несомненных достоинств, выпиравших из галифе, Павел Андреич не мог остаться незамеченным.

А по части обращения с женщинами он мог бы дать фору самому Гришке Распутину! И пошли награды! Не за ратные подвиги — за постельные. А уж когда на него обратили свой благосклонный взгляд Их Высочество Великая княгиня — тут фортуна и вовсе перестала экономить на благосклонности в адрес Павла Андреича. После непродолжительного, но энергичного знакомства с молодым красавцем, Их Высочество уже не могли без него обходиться. Томясь душой, а больше телом, Они досаждали бесчисленной свите одним и тем же вопросом: «Ну, где же наш бравый поручик?!» С чего Они произвели унтера в офицеры, история умалчивает. Может, этот чин был единственным, известным титулованной особе. А, может, с ним у Них были связаны другие памятные эпизоды аналогичного содержания. Кто знает?

Во избежание осложнений со стороны Их Высочества командование благоразумно произвело унтер-офицера сразу в поручики. Во внеочередном, так сказать, порядке. Даже сочинило заслуги для обоснования производства. Благородства это Павлу Андреичу не прибавило, но наглости и высокомерия — все всяких сомнений.

Февральские события положили конец истории взаимоотношений поручика Концова и Их Высочества. Но они же решительно поспособствовали росту его карьеры. Настоящие их благородия были распределены, кто куда: кто — по стенкам, кто — по камерам, а Павла Андреича солдатский комитет избрал помощником командира полка. Внутреннее родство оказалось сильнее внешних различий. Хотя «помощнику командира» самому впору было просить себе помощника: Его благородие, а теперь гражданин поручик, ничем, кроме баб, не командовал — да и то в постели. Постельный же опыт, несмотря на всё своё богатство, не мог заменить опыта командирского, окопного. И кресты, даже с мечами и бантами, не могли тут помочь ничем.

Всегда тонко чувствующий опасность, Павел Андреич благоразумно отказался от такой чести, чтобы тут же быть выдвинутым в председатели полкового комитета, в каковые и прошёл «на ура!». Здесь он оказался в своей стихии. Здесь он развернулся во всей красе: безответственное краснобайство вкупе с заискиванием оставшихся офицеров пришлись ему вполне по вкусу.

Правда, «разворачиваться» довелось недолго: дезертирство с фронта приняло такие масштабы, что в скором времени от полка остались одни только члены полкового комитета. Но полковые большевики, давно заприметившие перспективного красавца, не бросили его на произвол судьбы, и бравый поручик с шиком «проподпольничал» до самого Октября.

После октябрьского переворота Павел Андреич заведовал каким-то столом в Смольном от наркомата внутренних дел. Однако его кипучая авантюристическая натура не могла примириться с кабинетным прокисанием. Он желал ходить в кожаной тужурке с маузером в огромной деревянной кобуре, и одним лишь видом наводить ужас на питерского обывателя.

Но тут, как назло, немец двинул на Петроград. И какой-то партийный кадровик — а поручик уже «записался» в партию — к явному неудовольствию Павла Андреича вспомнил о его «славном боевом прошлом», о его крестах и офицерских погонах. И пришлось «ветерану «германской» отправиться не в устрашающий променад по улицам столицы, а в район Пулковских высот, где ему надлежало принять под своё начало батальон из питерских рабочих.

На его счастье, народ подобрался сознательный, боевой, готовый в точном соответствии с рефреном известной песни пойти в бой за власть Советов, и там умереть, все, как один.

Подобный расклад вполне устраивал Павла Андреича. Ему оставалось только подать соответствующую команду да выказать готовность также не щадить живота своего, распоряжаясь, однако, животами других.

И тут случилось невероятное. О некоторых людях говорят: храбр до безрассудности. С Павлом Андреичем дело обстояло с точностью до наоборот: в безрассудности своей он иногда доходил до храбрости, по пути даже ненароком совершая незначительные подвиги!

Случайным разрывом немецкой шрапнели был уничтожен батальонный запас реквизированного спирта, который Павел Андреич сберегал лично для себя. Понимающий человек понимает: это горе словами не выразить. Ну, то есть, выразить-то можно — и Павел Андреич, конечно, выразил. И очень убедительно и доходчиво. Но этого было мало. Слова никак не замещали утраченного спирта.

И вот, желая немедленно восстановить статус кво: по данным разведки, немцам с утра завезли шнапс — комбат в приступе ярости выхватил «трёхлинейку» из рук ближайшего пролетария. Громыхая «трёхэтажным» матом, с примкнутым штыком, он рванул из окопа на врага. Расценив этот порыв души, как сигнал к атаке, красногвардейцы дружно последовали за командиром. Не ожидавший такого нахальства, противник рванул в тыл, на бегу позоря численное превосходство. Высота была отбита. Подвиг был совершён.

«Слух пройдет обо мне по всей Руси великой». Ну, по Руси, не по Руси — а слух о героизме Павла Андреича пошёл. Обрастая по пути всевозможными легендами, он дошёл аж до самого «железного Фили». Как результат: «герою обороны Пулковских высот» были, наконец, выданы заветные кожанка и маузер.

Уже в качестве чекиста, вместе с народными комиссарами Павел Андреич перебрался в Москву. Работая отныне в центральном аппарате ВЧК, он систематически преумножал славу «беззаветного борца за дело революции», учиняя налёты на всевозможные злачные места. Словно капитан — тонущий корабль, он оставлял их всегда последним. В такой борьбе с «контрой» он совершенно не жалел себя. Иногда он даже претерпевал от собственного героизма, и по этой причине нередко покидал «гнёзда разврата» на руках товарищей. Идти ногами он уже был не в состоянии — по причине «контузии».

Именно этого человека Председатель ВУЧека приглядел ещё в Москве, в бытностью свою Членом Коллегии Всероссийской Чека. Теперь же, когда гипотетический прежде вопрос о диверсиях в тылу «белых» стал актуальным, он вспомнил о Концове. «Железный Филя» недолго сопротивлялся домогательствам Председателя ВУЧека — и благословил Павла Андреича на подвиг. На прощание он лишь попросил коллегу из Киева «поберечь ценного работника». Так он поступал всегда, когда отправлял товарища в предпоследний путь.

Именно такой человек и был нужен Председателю ВУЧека. Такой, который мог, шутя, сыграть роль «их благородия» в диапазоне от дворянина в первом колене до Рюриковича включительно. Осталось лишь снабдить его в дорогу подходящей биографией. Личные реквизиты вполне монтировались с физиономией — требовалось лишь придать форме содержание.

После непродолжительных раздумий Председатель решил не рисковать — и остановился на скромном варианте обычного потомственного дворянина из провинции, из самой её глубинки, куда бы ещё не скоро мог ступить сапог русской контрреволюции. Нашлись и «родители» -однофамильцы — из числа уже успевших отбыть в «мир иной». В качестве последнего штриха решено было повысить Павла Андреича в чине до капитана: уж больно несолидно выглядел бы поручик в компании старших офицеров.

И стал кухаркин сын Павел Андреич Концов потомственным дворянином, сыном Его превосходительства действительного статского советника Концова — бывшего начальника Заречно-Приозёрской железной дороги, и по совместительству предводителя тамошнего дворянства.

Учитывая полезную при данных обстоятельствах склонность Концова к авантюре, Председатель ВУЧека поставил ему задачу проникнуть в расположение штаба Главнокомандующего Волонтёрскими Силами Юга России, и совершить грандиозный теракт, чтобы одним ударом обезглавить «гидру контрреволюции». Однако, учитывая отрицательную сторону данной склонности, он категорически запретил Концову вступать в контакты с местным подпольем, а также подходить к товарным станциям, а равно железнодорожным мостам ближе, чем на версту.

Вечером, на конспиративной квартире, Председатель ВУЧека разглядывал Концова, сидящего перед ним в новеньком, английского сукна, ладно сшитом мундире с капитанскими погонами, и не мог скрыть удовольствия.

«Хорош! — открытым текстом ликовал его взгляд. — Морда — породистая, откормленная, сытая! Взгляд — нахальный, решительный, властный! В этом типе сразу чувствуется склонность больше к поступкам, чем к размышлениям: то, что и нужно!»

— Так вот, товарищ Концов…

Председатель сразу же, без лирических вступлений, «взял быка за рога».

— Никакой связи, никаких личных контактов с нашими людьми у Вас «там» не будет. Работать будете соло. Я понятен?

Концов лишь снисходительно ухмыльнулся в ответ: он и сам мог поучить «учителя» буржуйским словам.

— Очень хорошо. В условленном месте — вот оно на схеме — Вы найдёте закладку. Это — мина с часовым механизмом. Ну, а дальше, как говорится — «дело техники». И никаких «дополнений от автора»: заложил, установил время — и «в бега»!

— Вопрос можно?

В отличие от тех, кто поднимает руку — как школьник на уроке — Концов поднял наглые глаза.

— Можно.

— А тот… ну, кто сделал закладку?

— Рожей не вышел! Ещё вопросы?

— Пока нет.

Председатель закурил сам и предложил Концову.

— Настоящая «Гавана»! Привыкайте!.. Впрочем, о чём это я!

Он вспомнил о фронтовых «подвигах» агента, и устыдился неуместных рекомендаций.

— Скорее уж, это Вы можете мне давать подобные советы!

Концов ещё раз прошёлся по лицу Председателя снисходительной усмешкой. Даже устыдившийся ляпа, Председатель не мог не отдать должное и этому взгляду, и его носителю. «Нет, этот тип — просто находка!»

— Как Вы уже знаете, у нас в Чека обосновался вражеский агент. Поэтому Вашей подготовкой я занимался лично сам, без помощников. Никто ни Вас, ни о Вас не знает — и знать не должен. Никакой связи у нас не будет. Выполните задание — и немедленно уходите. По возвращении — орден Красного Знамени и кресло моего заместителя. Понятно?

— Готовьте указ и кресло! — дёрнул подбородком Концов.

«Что за наглец!» — восхитился Председатель. «Ай, да я: такого сукина сына отхватил!»

— Вопросы?

— Один: должность — первого зама?

— Единственного!

Вопрос агента был с намёком и даже подтекстом — как бы не подсидел?! — но, если Председатель и дрогнул голосом, то сделал это с предельным мужеством.

— Больше вопросов нет!

Концов рывком встал на ноги и элегантным движением одёрнул китель.

— В Ростове Вы должны быть шестого! Желаю успеха!

…Заканчивался май девятнадцатого года…

Глава седьмая

Михаилу Николаевичу решительно везло: в штабе Волонтёрской армии, куда его определил «благодетель» Вадим Зиновьич, он опять нашёл верных товарищей — бабников и собутыльников. И опять среди них оказалось немало его знакомцев по «германской» — и даже по училищу! Реноме Михаила Николаевича было столь прочным, а доказательства его подлинности — столь убедительными, что к исходу традиционных вторых суток он уже и на новом месте был «своим» для всех без исключения!

Загруженность по службе, даже с точки зрения не утруждавшего себя Михаила Николаевича, была минимальной — и опять закружила его нескончаемая карусель внештабных дел. Ни на что иное уже не оставалось времени. Даже с исполнением шпионских обязанностей Михаил Николаевич особо не торопился: «Нумизмат» ещё не подъехал. Поэтому вино, карты и женщины заполнили даже ту небольшую нишу во времени, которую до сих пор занимали подглядывание и подслушивание.

Далёкая от фронта жизнь била ключом. Правда, некоторые обитатели штаба и здесь умудрялись своим неумеренным энтузиазмом на ниве служебной деятельности являть резкий контраст со «здоровыми слоями русского офицерства», не вылезающими из ресторанов и публичных домов. Наиболее ярким представителем таких «энтузиастов дела» был начальник контрразведки армии полковник Чуркин Николай Гаврилыч.

Михаил Николаевич в бытность свою «для связи при Ставке» несколько раз имел неудовольствие встречаться с этим «сухарём в мундире» — как за глаза именовали Чуркина даже его подчинённые. Полковник и в самом деле был редким педантом и занудой, чем вызывал законную неприязнь у жизнерадостного и сластолюбивого Михаила Николаевича.

Но дело своё Чуркин знал отменно, и «грязную работу» свою очень любил — несмотря на всю её непопулярность во всё тех же широких слоях русского офицерства. Эти два качества и побудили Кобылевского, знавшего о нём только понаслышке, при формировании штаба просить Главнокомандующего Иван Антоныча откомандировать полковника в его распоряжение.

И Чуркин поставил дело контрразведки не только на должную высоту, но и гораздо выше всех остальных служб — к немалому неудовольствию их начальников. Особенно негодовал начальник штаба полковник Иванов, с нетерпением ожидавший штанов с генеральскими лампасами ещё и потому, чтобы, наконец, поставить на место этого нахала и выскочку Чуркина! Так как Иванов был начальником штаба, который уже по определению должен быть вторым человеком в этом здании, ему «доставалось» от Чуркина больше других. Точнее, не доставалось ничего — в смысле аудиенций Вадим Зиновьича. Чуркин занимал всё время, отведённое Кобылевским для приёма начальников ведомств и служб.

И ладно бы, только своими делами! Так нет: он умудрялся представлять командующему дела всех служб так, что в глазах последнего они начинали выглядеть неотъемлемой частью контрразведывательной работы!

После такой «свиньи» шефам этих служб делать в кабинете Кобылевского было решительно нечего. Вначале они толпились в приёмной, недовольно жужжали, но вскоре, не встретив заступничества со стороны командующего, пали духом и перестали мозолить глаза Его Превосходительству.

Один только начальник штаба не cдавался: ведь он, чёрт возьми — начальник штаба! И ему по должности положено бегать к командующему с картами, докладывать оперативную обстановку, разрабатывать планы операций, вносить предложения, давать советы! А тут — никакого авторитета! Да что — авторитета: никакого внимания ни к человеку, ни к должности!

В конце концов, полковник Иванов осознал бесперспективность своего пребывания в этом здании: конкурент тихой сапой прибрал к рукам и его дела. Совершая проникновение в кабинет Кобылевского после долгих уговоров последнего, начальник штаба всегда теперь обнаруживал там Чуркина. Тот невозмутимо водил пальцем по оперативным картам, наглядно демонстрируя командующему подвиги своей агентуры! После этого Его Превосходительство, как всегда, изрядно «подшофе» или с глубокого похмелья, решительно отказывался вторично «разглядывать одни и те же бумажки», и не желал слушать начальника штаба!

Все попытки Иванова восстановить не то, что реноме — хотя бы уставный статус-кво службы — оказывались попытками с негодными средствами. Кобылевский в упор не замечал начальника штаба. Запершись в кабинете, он всё время проводил с начальником контрразведки, решая, в числе прочих, и штабные вопросы — в нарушение всех уставов и элементарного здравого смысла.

Такой благосклонности Его превосходительства к контрразведке сопутствовало одно немаловажное — а точнее, решающее обстоятельство: полковник Иванов по причине своей давно загубленной печени совершенно не пил. А Чуркин пил! И как пил: всё, что ни наливали — и сколько ни наливали! При этом он держался до последнего, проявляя за столом — и даже под ним — чудеса стойкости, не раз приводившие в изумление самого Кобылевского — лучшего пьяницу Волонтёрских Сил Юга России!

Поэтому все попытки трезвенника Иванова, не говоря уже о начальниках других, менее значимых служб, обратить на себя внимание командующего были заранее обречены на провал. Даже с Михаилом Николаевичем — всего лишь штабс-капитаном, но задействованным для выполнения «особо щекотливых» поручений, Его превосходительство проводил времени куда больше, чем со всеми полковниками своей армии, вместе взятыми. Исключая, разумеется, завсегдатая его покоев Чуркина.

Это обстоятельство пошло на пользу и отношениям штабс-капитана с начальником контрразведки. Чуркин, и прежде знавший Михаила Николаевича, как изрядного лоботряса и ловеласа, быстро оставил свою подозрительность в отношении последнего. Более того, после нескольких совместных попоек у Кобылевского, когда им вдвоём удалось перепить «самих Его превосходительство», Чуркин не только отменил все прежние распоряжения о проверке штабс-капитана, но и как-то даже пригласил его «поужинать» в ресторан! А уж приглашение на «узкий» приём у себя дома окончательно растопило лёд отчуждения во взаимоотношениях полковника и штабс-капитана!

Но беззаботное времяпровождение не могло продолжаться для Михаила Николаевича вечно. И когда в обживаемый «белыми» провинциальный Харьков прибыл «Нумизмат», штабс-капитан хлопнул по пустым карманам аглицких галифе, вздохнул — и возобновил деятельность по добыванию «средств на пропитание» из штабных и полусветских слухов.

Этот источник продолжал оставаться куда более полноводным, нежели скучная, на бухгалтерский лад, макулатура казённой документации.

Ко дню встречи с «благодетелем Платон Иванычем» у Михаила Николаевича подобралась уже целая вязанка отфильтрованных слухов, переставших быть таковыми после подтверждения лично Вадим Зиновьичем за совместным распитием коньяка.

Теперь Центр, даже в самые безрадостные для него дни, не мог нарадоваться на своего агента: информация была сущим кладом. «Невозможность Центра нарадоваться» приобретала для Михаила Николаевича столь конкретные формы, что, в конце концов, он и сам вошёл во вкус разведывательной деятельности. А со временем, окончательно утратив возможность повторной ренегации, незаметно для себя он стал «служить» пусть ещё и не идее, но уже и не только кошельку. Сам для себя он деликатно определял эту трансформацию «спортивным интересом».

Естественно, получая «оттуда» благодарности для последующей их передачи «отважному разведчику», жадноватый Платон Иваныч уже не мог отказать «герою» в возобновлении кредитной линии на льготных условиях.

…Занималось малороссийское лето девятнадцатого года…

Глава восьмая

Закон Мёрфи гласит: «Если неприятность может случиться, она случится обязательно». Жизнь ещё раз подтвердила эту истину: красные» взяли Киев. Как раз вскоре после встречи «Сёмы» и «Ксени». Атаман со своим штабом «откочевал» в Винницу, а Аксинья с мужем перебрались в новоявленную столицу Советской Украины. Чета Спиральских — по фамилии Виталий Палыча, последнего мужа Аксиньи Андревны — обосновалась в уютном особняке в самом центре города. Виталий Палыч возобновил адвокатскую практику, в каковой он весьма преуспевал до переворота, а Аксинья Андревна приняла на себя обязанности по ведению домашнего хозяйства — благо, они были не слишком обременительными.

Закончив с обустройством жилых помещений, которые сводились исключительно к даче руководящих указаний прислуге, Аксинья Андревна вспомнила о «слёзной» просьбе «головного атамана», и решила соблюсти «джентльменское соглашение».

Никаких затруднений с «внедрением» не возникло. Помимо бумажки с паролем, которую она могла «унаследовать» только от «самих Семён Васильича», немаловажное значение имело и реноме Аксиньи Спиральской — по предпоследнему мужу Осмоловской. До революции Аксинья Андревна обреталась в самых высших слоях «высшего света». О её связях и влиянии ходили легенды не только в Москве и Киеве, но и в Петербурге.

Представление же нею интересов «самостийников» никого не могло удивить. Эта женщина всегда отличалась экстравагантными поступками и экстравагантными же любовниками, каковых — и тех, и других — в её «арсенале» было великое множество. И потом, по одной из «веток» Аксинья Андревна была шляхтянкой, происходящей из старинного и знатного рода.

Поэтому, когда она появилась на пороге дома, адрес которого был указан в атамановой бумажке, встретивший её хозяин не слишком удивился паролю из уст столь известной дамы.

Зато Аксинья Андревна немало удивилась отзыву на пароль от человека, от которого она меньше всего ожидала его услышать. Ибо человеком этим оказался Аркадий Леопольдыч Пинский — бывший присяжный поверенный губернского суда, более известный другой своей деятельностью, не имеющей отношения к юриспруденции. Аркадий Леопольдыч поставлял всему «свету» — в границах киевской знати — источник телесных наслаждений. «Девочкам» он предлагал «мальчиков», а «мальчикам» — «девочек» и всё тех же «мальчиков»! Нет, он не был заурядным сутенёром: человек, «обслуживающий» «высший свет», не мог считаться таковым по определению! Просто услуги его были несколько специфического характера. Но уровень их предоставления был столь высок, что Аркадий Леопольдыч не знал отбоя от высокопоставленных клиентов и их «благодарности». «Брал» Аркадий Леопольдыч всем — разве, что только не борзыми щенками!

И вот сейчас этот человек, мило, как доброй знакомой, улыбаясь Аксинье Андревне, отзывался на пароль.

— Милости прошу, уважаемая… э…э…м…м…

— По-прежнему: Аксинья Андреевна.

Спиральская не осудила Пинского за заминку: вдруг гостья пришла к нему «под псевонимом»?

— Ну, а Вы, судя по табличке на двери, всё также Пинский Аркадий Леопольдыч? Да, вот уж не ожидала увидеть Вас в роли «заговорщика»!

В голосе Аксиньи Андревны иронии было много больше, чем удивления. В ответ Пинский вполне добродушно рассмеялся.

— Это не вина моя, Аксинья Андревна, а беда! Удел всех мало-мальски известных людей. Да Вы сами убедитесь в том, что в организации собраны — именно «собраны»! — все представители бывшего «высшего общества». Разумеется, из числа ещё «не охваченных» Чека!

— Покорнейше благодарю!

— ??? — не понял хозяин.

— Насчёт «сами убедитесь»… Милейший Аркадий Леопольдыч, я отнюдь не намерена появляться в обществе Ваших соратников. Поэтому меня здесь не было, понимаете?

Неожиданный афронт гостьи озадачил Пинского.

— Но меня же будут спрашивать, пришёл ли человек от атамана?!

— А Вы отвечайте, что недоверчивый атаман решил пока воспользоваться «почтовым ящиком» взамен личного контакта. О моём же появлении у Вас в качестве его представителя никто не должен знать! Слышите меня: никто!

— Ну, раз уж Вы — «насчёт», то позвольте и мне…

В голосе хозяина появились ядовитые нотки. Аксинья Андревна насторожилась.

— Я лично, — плеснул сладчайшей улыбкой Пинский, — имею возможность рассказать о Вас только одному человеку, с которым и нахожусь на связи — руководителю «Киевского Фронта»…

Он выдержал эффектную паузу

— … Виталий Палычу Спиральскому!

— Что?!

Глаза Спиральской округлились от изумления. Но елейный голос и приторная улыбка на лице Пинского не позволили Аксинье Андревне слишком долго пребывать этом непродуктивном состоянии.

— Да-да: Вашему законному супругу, дражайшая Аксинья Андревна!

Едва ли истекая «дружелюбием», Аркадий Леопольдыч поспешил разрушить иллюзии гостьи относительно своей плохой дикции и её не менее плохого слуха.

— Но Вы не расстраивайтесь: он — тоже жертва обстоятельств. Поверьте: убеждения здесь ни при чём! Таковых у Виталий Палыча, насколько я знаю Вашего супруга, отродясь не было, ибо родился он только для того, чтобы вкусно жрать и сладко пить — миль пардон, мадам! …Впрочем, как и большинство из нас! Ну, а попался… пардон ещё раз! — попал он в организацию по слабому нутру: не смог отказаться! Вначале — от ужина за чужой счёт, а потом — от небольших услуг в возвращение долга.

Аксинья Андревна покачала головой. Ироническое выражение уже вернулось на её лицо.

— Я думаю, совсем не обязательно дополнять наши семейные отношения ещё и обменом шифровками…

— Понимаю, — осклабился Пинский. — Я — могила.

Спиральская элегантным наклоном головы поблагодарила хозяина за понимание.

— А скажите, Аркадий Леопольдыч: если Вы поддерживаете связь только с Виталием, то откуда Вам известен состав организации?

— Ну, тут не надо быть семи пядей во лбу! — хмыкнул Пинский. — Достаточно лишь взять любой список приглашённых на любой светский приём до октября семнадцатого и сопоставить с наличием контингента на сегодняшний день! Боюсь, что Чека со временем так и сделает… если уже не сделала! Ну, а, кроме того…

Он удручённо развёл руками.

…издержки нашей конспирации, если о таковой вообще может идти речь! Проще говоря: что знают двое — то знает и свинья! Ещё раз — миль пардон, мадам!

Глаза обычно сдержанной Аксиньи Андревны округлились — и не по роли.

— Чем же вы занимаетесь в своей организации?

— Ну, как же!

Аркадий Леопольдыч гордо встряхнул обоими своими подбородками.

— Мы проводим регулярные заседания за чашкой чая, иногда — даже за бутылкой коньяка. Заслушиваем мнения членов «Фронта» относительно безобразий Чека и комиссаров. Единодушно клеймим эти безобразия позором и нехорошими словами. Вносим на рассмотрение друг друга резолюции с осуждением указанных безобразий. Делимся мечтами о том, как хорошо было бы изгнать большевиков. Проводим также много другой полезной работы… Да мало ли, что!

Лицо Аркадий Леопольдыча так искусно изобразило значительность вкупе с гордостью за результаты «многотрудной деятельности», что Аксинья Андревна не смогла удержаться от смеха.

— Да-а-а, Фронтом выполнен действительно гигантский объем работы по подготовке свержения Советов!

Пинский вздохнул.

— Но больше всего мы мечтаем о том, что когда-нибудь, кто-нибудь даст нам хоть что-нибудь на многотрудную подпольную деятельность! А то дошло уже до того, что чай стали пить морковный!

Он повёл рукой в сторону заварного чайника, и искоса хитрющими глазами взглянул на Спиральскую.

Заметив этот взгляд, Аксинья Андревна понимающе усмехнулась.

— Я думаю, Аркадий Леопольдыч…

Она извлекла из сумочки пачку купюр и, не считая, отделила несколько «катерин».

— … мы с Вами найдём общий язык. Конечно, при условии, что Вы и в дальнейшем сохраните то самое благоразумие, которое демонстрируете сейчас.

Бумажки перекочевали в руки Пинского.

— Значит, мы с Вами условились, что не будем мешать «отважным героям подполья» совершать их каждодневные «подвиги»…

Пинский не выдержал и хохотнул: этой женщине определённо следовало родиться мужчиной!

— …на своих «опасных» заседаниях. Пусть воюют себе под водительством Виталий Палыча! Но чтобы они не выкинули какой-нибудь фортель, я должна быть в курсе всех их, так сказать, дел. Вы меня понимаете?

— Ваш покорный слуга!

Пинский благородно оторвал зад от потёртого стула.

— А работать Вы будете только со мной — если возникнет необходимость в этом. И на посошок: мы с Вами не виделись с семнадцатого года!

…Заканчивался май девятнадцатого…

Глава девятая

Леонид Островой, бывший штабс-капитан лейб-гвардии Преображенского полка, дворянин и разорившийся помещик из мелкопоместных, уже четвёртый месяц «работал» «батькой Дьяволом». Четвёртый месяц «борцы за народное счастье» наводили совсем не благоговейный трепет на жителей окрестных сёл. Самих жителей «батька» не трогал. Не от доброты и не по роли «заступника за народ»: трогать можно было только самих жителей. Иного «движимого имущества» в наличии не имелось. В этом «Дьяволу» здорово «помогли» атаманские гайдамаки. Их «помощь» избавила «батьку» и от проведения мобилизации. Добровольцев набралось так много, что пришлось разделить их на два отряда и объявить о сформировании «народной повстанческой армии батьки Дьявола».

Воевала эта «армия», разумеется, не на фронте. По «идейным соображениям», разумеется. Один из отрядов регулярно «инспектировал» железную дорогу «в полосе ведения боевых действий». Иногда он даже отваживался на «экспроприацию» «красных», «белых» и прочих «зелёных» обозов с провиантом и вещевым довольствием. Другой в это время находился в «боевом охранении» — точнее, «на стрёме» — и отчаянно завидовал первому. Завидовал напрасно: Дьявол регулярно проводил «ротацию» отрядов. Поэтому завистливые настроения имели устойчивую тенденцию к перемене носителей. Это обстоятельство способствовало увеличению КПД каждого из отрядов при проведении «боевых операций».

Реквизированное добро поступало для учёта и сортировки в распоряжение главного интенданта «армии» Ваньки Хряка — в «добрачный» период поручика Белецкого. Белецкий, бывший личным казначеем головного атамана, столь плодотворно — для себя — поработал на этом посту, что когда Семён Васильич провёл ревизию его деятельности, то вначале ужаснулся результатам. Но вскоре чувство негодования сменилось искренним восхищением талантами добычливого казначея. Как итог: вместо того, чтобы отправить бывшего поручика для продолжения службы в «войсках архангела Михаила», к чему тот уже смиренно готовился под руководством куренного священника, атаман дал ему шанс искупить вину.

Белецкий согласился с радостью. Ещё бы: он получал не только отсрочку, но и доступ к очередной кормушке. В «надлежащем» распоряжении его этим доступом можно было не сомневаться. Однако о недооценке атаманом талантов казнокрада не было и речи. Назначая его на должность, атаман учитывал давнюю «взаимную симпатию» Острового и Белецкого. Источником её были исключительно «коммерческие противоречия». В силу «служебных» обязанностей каждого в банде, эта «симпатия» не могла не вылиться в соперничество и даже в борьбу друг против друга. Как минимум, взаимное недоверие «соратников» атаман обеспечивал себе «железно».

А ещё Семён Васильич полагал, что документы ревизии вкупе с чистосердечными признаниями казначея в отъёме денег у «куреней», будь они доведены до сведения рядовых «незалежников», делали пребывание Белецкого на этом свете весьма проблематичным. Правда, только будущее могло подтвердить или опровергнуть его суждения.

Но Белецкий действительно старался. А стараться он умел. И хотя даже здесь он не смог изменить принципу «два пишем — один на ум пошло», без него даже этот «остаток от двух» имел бы ничтожные шансы на попадание в «кассу» банды. А Белецкий так поставил дело сдачи «конфиската» и «экспроприата», что «идейные заступники за народ» считали за благо по-хорошему расстаться с «обременительными» ценностями. Ежемесячно он отчитывался «о проделанной работе» лично перед атаманом. Тот, хотя и понимал, что какая-то часть добра не могла не прилипнуть к рукам неисправимого казнокрада, в целом был доволен показателями.

Но и «батька Дьявол» не остался внакладе. Помимо налаженной им централизованной торговли реквизированным барахлом, он организовал и собственные «каналы» для сбора ценностей. По ним, хоть и жиденькими ручейками, к нему в карман попадало всё то, что осталось незамеченным хищным оком его казначея.

Таким образом, все участники «экспроприационных мероприятий» — в большей или меньшей степени — могли быть довольными итоговым результатом. Исключение составляла только одна сторона: объекты «экспроприации».

К июню девятнадцатого «батька» так «развернулся» — ну, то есть, обнаглел — что расширил границы подконтрольной ему территории почти до рубежей анархистского Валяй-Поля. Все поезда, следовавшие из Ростова в направлении Красильникова и далее, становились его добычей «по умолчанию».

В одном из таких поездов в начале июня и ехал «капитан» Концов: в Ростове ни Главнокомандующего, ни его штаба не оказалось. И тогда несостоявшийся диверсант, в нарушение всяких правил конспирации, «отбил» в Киев телеграмму следующего содержания: «Дядю не встретил зпт еду поиски тчк». После чего он решительно направился в Екатеринослав, где, по слухам, и должна была обосноваться Ставка Иван Антоныча. Концов считал себя человеком долга. Потому, что он должен был получить орден и кресло.

Но на второй день пути обитатели поезда имели сомнительное удовольствие личного знакомства с «вольной армией батьки Дьявола». Подавляющее большинство их после непродолжительной дискуссии на тему «Кошелёк — или жизнь» предпочло второе. В порядке «добровольного обмена ценностями» это большинство сочло возможным расстаться с кошельком, а заодно и прочим обременительным в дороге имуществом, как то чемоданы, баулы, сундучки и даже избыточные в жаркую погоду меха и кожи.

Но в одном из вагонов оказался человек — один-единственный такой — который не захотел расставаться с новенькими хромовыми сапогами. Этим человеком был капитан Концов. И когда ворвавшиеся в купе бородатые «воители за народ» заорали: «Руки у гору!» и «Сымай чоботы!», Павел Андреич поступил вопреки общему мнению. Под испуганные взоры своих попутчиков — ротмистра Дулина и поручика Дубицкого, мгновенно выполнивших обе команды — он бесстрашно ринулся на захватчиков. Он — раз одному! Раз — другому! Раз — третьему! Раз — четвёртому! Раз…

И тут на него навалились, как впоследствии утверждал сам Павел Андреич, не менее двадцати негодяев. Вопрос о том, как они все смогли уместиться там, благоразумно опускался. Павел Андреич отбивался, как лев, оказательством чему были несколько сломанных носов и челюстей, не говоря уже о многочисленных синяках на лицах «дьяволовцев».

Как ни сопротивлялся Павел Андреич, но двадцать негодяев — это чуть ли не пять негодяев. И, в конце концов, его скрутили. В этом негодяям весьма деятельно — правда, не по своему хотению, а по «настоятельной просьбе» негодяев — пособляли ротмистр с поручиком. Это, увы, не дало им никаких льгот при их собственной «упаковке».

В знак особого восхищения мужеством отважного офицера «повстанцы» даже хотели произвести расчёт за сапоги непосредственно в вагоне. Но уж больно хорош был на капитане новенький, с иголочки, мундир, который пришлось бы в таком случае испортить дырочками и трудно выводимыми пятнами!

Вскоре насыпь была заставлена движимым имуществом, в том числе, и женщинами половозрелого возраста, «упрошенными» дьяволовцами «остаться погостить». Почувствовав облегчение, паровоз дохнул грязным дымом на остающихся, и медленно покатился вперёд.

Господ офицеров сразу же отделили от «груза». Уже один этот «отрыв от коллектива» свидетельствовал о том, что к «трофеям длительного пользования» они отношения не имеют. Шансы даже на краткосрочную перспективу становились всё более призрачными…

Не устраивая ненужной канители с завязыванием глаз, «повстанцы» сопроводили пленных в какое-то богом забытое село. В какой-то крытой ржавой соломой хате им развязали руки. Нахального вида молодчик с вьющимся густым чубом, выбивающимся из-под траченной молью папахи, открыл крышку погреба и велел им спускаться вниз. Увесистые пинки, которыми он награждал господ офицеров, увеличивали пропускную способность объекта.

Старая деревянная лестница жалобно пищала под босыми ногами. Было темно. Пахло сыростью и какой-то кислятиной. Внезапно раздался чей-то вопль: спускавшийся первым Концов наступил в темноте на что-то мягкое. Где-то чиркнула спичка. Вспыхнуло неяркое пламя — ненадолго, но этого времени хватило для того, чтобы разглядеть «внутреннее убранство» погреба.

Оказалось, что он обитаем: прямо под лестницей скулил от боли придавленный Концовым мужчина в кителе с полковничьими погонами, а в углу расположился чиркавший спичками молодой капитан.

— Капитан Баранцев, — мрачно буркнул он. — Прошу, господа, представиться полковнику Лбову.

Концов насмешливо, без тени сострадания на лице, посмотрел на жалобно скорчившегося полковника, и «представился»:

— Капитан Концов. А эти «герои», — он, не оборачиваясь, ткнул большим пальцем на поникших головами Дулина и Дубицкого, — со мной.

После такой выразительной аттестации «героям» не оставалось ничего другого, как представиться себе под нос.

— Полковник Лбов, — дрожащим голосом простонал «раненый»

Концовым. Этой показательной дрожи Пал Андреичу хватило для того, чтобы немедленно «заняться быком и его рогами».

— Ну, что будем делать, господа? — решительно «ухватился» он «за рога».

Полковник жалобно всхлипнул.

— А что мы можем сделать?

— Больше мужества, полковник! — героически возмутился Концов. — Стыдитесь!

— Кого? — всхлипнул полковник. — Кого мне прикажете стыдиться? Вас? Так Вас самого не позднее завтрашнего утра «прислонят к стенке»! Или их?!

Он обвёл трясущейся рукой остальных «сокамерников».

— Так они вместе со мной и с Вами будут подпирать эту «стенку»! Может, этих самозваных «борцов за народ»?! Так они забудут о нашем существовании сразу же, как только повернутся задницами к нашим «героически» павшим телам! И кто узнает, как я встретил свой последний час — плюя им в лицо, или вымаливая пощаду?!

В отсутствующем воздухе повисло гнетущее молчание, изредка оживляемое всхлипами «героического» полковника.

— Полковник прав, — мужественно капитулировал Баранцев. — Нам всем — крышка!

— А вы что скажете?

Ступнёй правой ноги Концов не позволив Дулину и Дубицкому прикинуться всего лишь «транзитными ушами». Оба офицера тут же дружно расстались с последними остатками и без того сомнительного мужества.

— Какое «единодушие по линии мужества»!

Сплюнув от злости аккурат на галифе Дубицкого, Концов посмотрел наверх. Механически. А, может, и в поисках выхода — как из затруднительного положения, так и из погреба. Интерпретации этого взгляда были ещё впереди. А пока сквозь щели в плохо пригнанных досках отчётливо просматривались контуры чубатого молодца, охранявшего арестантов.

Деятельная натура Павла Андреича не терпела статичности, и он начал слоняться по погребу. Неожиданно он наткнулся на что-то твёрдое и достаточно острое: в этом его убедила резкая боль в ушибленной ноге. «Твёрдым» и «острым» оказался старый, ржавый, но вполне ещё дееспособный заступ.

— Идея! — воскликнул он. — Эта… как её… эврика!

— Что? Что такое? — встревожились «сокамерники». И тревога их была обоснованной: они ведь уже изготовились ожидать неизбежной развязки. Развязки, как известно, положено ожидать в скорбном бездействии обречённых. А энтузиазм капитана вносил диссонанс в сценарий и грозил «временным трудоустройством».

Концов воздел над головой осыпающийся ржавчиной заступ.

— Будем копать подкоп!

Теперь ответом ему было лишь напряжённое молчание вперемежку с уклончивым кряхтением из разных углов. На передний план опять — и опять с афронтом — выдвинулся полковник Лбов.

— Копать?! Мне — потомственному дворянину?!

В петушином голосе его вдруг прорезались металлически нотки. Полковник явно напрашивался на дискуссию — и не только словесную.

— Да Вы соображаете, что говорите?

Дискуссии не получилось — но от мордобоя Павел Андреич благородно воздержался. По причине отсутствия времени: ведь, если бить — то основательно. В минуту не уложишься.

— Вот Вы и начнёте первым!

Концов умел давить фронду в зародыше, что он и продемонстрировал на примере высокородного полковника. Подавление он заключил выразительным плевком в пол, после чего сунул в руки полковника тяжёлую железяку.

— Начинайте отсюда!

«Отсюда» было дальним от входа углом.

— Здесь должен быть выход на задние огороды! Да и не так слышно: глядишь, этот олух и не разберёт ничего.

— А если разберёт?

Это Дулин без сожалений расходовал последние крохи мужества.

Концов с нескрываемым презрением взглянул на ротмистра, который ещё в вагоне сорвал погоны, даже превосходя исполнительностью объём поданных команд.

— «А если разберёт», то Вы изобразите себя тужащимся на горшке и оглушительно пукающим при этом! Даже, если к тому моменту Вы уже наделаете в штаны!

Испуганное молчание «товарищей по несчастью» было испуганным. То есть, именно таким, каким и требовалось обстановкой.

— Ферштеен Зи? — «для закрепления материала» угрожающе добавил Концов, и свирепым взглядом просверлил насквозь обесцветившегося ротмистра.

И тут раздались оглушительные хлопки. Резкий специфический запах, доносящийся изо всех углов, не оставлял сомнений в источнике его происхождения. Однако персонифицировать его не представлялось возможным: шумно портили воздух все — за исключением бесстрашного Концова, разумеется! Последние остатки мужества покидали тела пленников в компании сероводорода.

Не услышать такое было нельзя — и часовой услышал. Отвалив крышку, он услышал уже не только звуки — и тут же отпрянул к стене.

— Фу-у-у! — брезгливо потянул он носом. — Ещё не у стенки, а уже обосрались!

Поспешно закрывая крышку, он насмешливо бросил в темноту:

— Ну, пердите дальше — больше меня не «купите»!

И действительно, новых реакций стражника на аналогичные звуки больше не последовало.

— Всем — спасибо! — удовлетворённо хмыкнул Концов. — Хоть какая-то польза от вас!

Повернувшись к полковнику, он не оставил шансов на апелляцию:

— Начинайте, полковник!

…Работа шла на удивление легко: земля была сухой и мягкой. Стражник, как и обещал, уже не стеснял присутствием арестантов. Порой даже начинало казаться, что о них попросту забыли.

Работали все: один копал, один постоянно — эту роль на себя взял Концов — находился «на стрёме», остальные аккуратно рассыпали по полу извлечённый грунт. К исходу последней спички в подкопе забрезжил свет. Изнемогший полковник утроил усилия, отбросил заступ, и начал грести по-собачьи. И вот, наконец, голова его показалась над поверхностью земли, но… не на огороде, а в метре от входной двери! Полковник испуганно заскользил назад.

— Влипли!

Но Лбов не знал Концова — хотя уже мог бы и догадаться. Ведь, даже влипнув, Павел Андреич никогда не склонял головы. Ну, разве что, для того, чтобы идентифицировать материал на подошвах. Поэтому он решительно оттолкнул полковника от подкопа, и отважно ринулся в него. Удивлению его не было предела — и не по причине ошибки в расчётах: на улице не было ни души!

Концов осторожно заглянул в дом. У дальней стены, прямо на земляном полу, почивал их страж. Исходившие от него ароматы не оставляли сомнений в диагнозе: часовой был мертвецки пьян.

Концов переступил порог. Взгляд его случайно упал на крышку погреба: она оказалась незапертой! Замка не было!

Капитан с досады плюнул на крышку и выматерился. Потом взял в руки стоявшую в углу, под «образами», трёхлинейку, и подошёл к телу. Тело не обозначило признаков жизни даже тогда, когда Пал Андреич основательно приложился к нему сначала босой ступнёй, а затем и прикладом.

Он вышел наружу, и свистнул в лаз.

— Вылезайте — всё тихо!

Дабы не допустить проникновения «сокамерников» внутрь помещения, где в результате увиденного ими незапертого лаза его авторитет неминуемо бы пал, капитан, как пулемётную амбразуру, заслонил вход личной грудью. Когда все были в сборе, он огласил решение:

— Пора сматываться. Нужен транспорт.

— А я видел тут, за соседней хатой, тачанку с пулемётом! — выглянул из-за спин Дулин. Концов с сомнением покачал головой.

— На тачанках хорошо удирать только в кино, а Вы посмотрите на дороги! Без задниц же останемся!

Довод был убедительным, и все тут же «прониклись». В надежде взяться за ум Концов взялся за подбородок, но и тут Лбов опередил его.

— У развалюхи на краю села я видел атаманский «линкольн»!

— «Линкольн»?!

Недоверие Концова полковник тут же нейтрализовал крестом, которым он размашисто осенил себя.

— Слово дворянина, господин капитан!

— За мной! — скомандовал Концов, давно не обращавший внимания на превосходство Лбова в чине.

— Огородами? — заранее пригнул голову Дубицкий.

Бесстрашный Концов — некого было страшиться — презрительно усмехнулся.

— Нет, любезный — по центральной улице! Внаглую!

Лбов, Баранцев, Дулин и Дубицкий недолго тряслись от страха: село будто вымерло. Иногда, правда, то здесь, то там им попадались валявшиеся у стен домов, в огородах, а то и прямо на дороге бесчувственные тела упившихся «народных мстителей». Вероятно, по случаю богатой добычи атаман расщедрился на дармовую выпивку. Дармовую сегодня: завтра найдёт, как и чем удержать за неё.

На краю села, у стандартной хатёнки с обвалившейся глиняной обмазкой, действительно сверкал чёрным американским лаком новенький «линкольн». Его батька получил от головного атамана в премию за добросовестное выполнение служебных обязанностей. Как самый неисправимый автомобилист, Концов отвинтил крышку горловины бака. На землю плеснул бензин.

— Полна коробочка! — удовлетворённо хмыкнул капитан.

В тот момент, когда господа офицеры устраивались в салоне автомобиля, батька Дьявол «наводил красоту»: примерял новый, только на днях доставленный из города парик. Усы и борода — тоже «с чужого плеча» — к этому моменту уже осваивали просторы его не тронутого растительностью лица. Батька уже прилаживал к лысой, как бильярдный шар, голове роскошный парик а-ля Нестор Иваныч, когда послышался шум заводимого двигателя авто.

Со съехавшим набок париком, в отваливающейся бороде, «Дьявол» пулей вылетел во двор, снеся по дороге дрыхнувшего на винтовке пьяного часового. Он даже не успел сосчитать количество седоков в премиальном автомобиле, как его обдало густой волной чёрного вонючего дыма.

Когда он откашлялся и протёр глаза, то увидел уже достаточно удалившийся в направлении леса «подарок». Пока он бегал в хату за маузером, пока трясущимися руками открывал неподдающуюся крышку деревянной кобуры, автомобиль был уже далеко. Батька начал яростно палить в воздух, но на его выстрелы не откликнулась ни одна живая душа: «армия» честно заслужила великий запой!

В бессильной ярости «Дьявол» пнул носком сапога распростёртое на земле тело мертвецки пьяного часового.

— Ну, что же это такое деется?! Ну, рядом же — три тачанки с пулемётами, все запряжены, а одна так и вовсе цугом, в две пары лошадей! Ленты вставлены, солома постелена, ящики с патронами уложены — садись и ехай! Так нет, мать вашу, фон бароны хреновы: им, понимаешь ли, «линкольн» подавай! Нет, ну как работать с такими людями?! Я же ведь их, гадов, и так бы потом отпустил… может быть!

Батька ещё долго бушевал, мечась по двору и натыкаясь на тело часового, от чего приходил в ещё большее неистовство. Даже увесистые пинки, которыми он «угощал» неподвижное тело, не приносили ему облегчения. В бессильной ярости он сорвал с головы наехавший на глаза парик, и буквально влепил его в толстый слой дорожной пыли. Изобретательно матерясь в сопровождении красноречивых жестов, он невидящим взглядом провожал удаляющуюся чёрную точку. Ни о какой погоне уже не могло быть и речи. Тем более что участвовать в ней ему пришлось бы в одиночку…

Глава десятая

Батька ошибался: один человек мог составить ему компанию. Но не хотел, потому, что имел другие планы: дать дёру из банды, и не позднее, как сегодня. Звали этого человека Макар Кусачий. Макар, удачно пополнивший в результате сегодняшней реквизиции и без того немалое количество добра, «нажитого» за время «службы» у батьки, не собирался подставляться ни под «пулю-дуру», ни под «штык-молодец». Трезвым умом расчётливого барышника он понял: время сматываться! Давно подготовленные возы с лошадьми хоронились за густым вишенником, и только ждали своего часа.

И вот дождались! Такого дружного перепоя в «армии» не было давно — может, неделю, а может, и две. В отличие от самого Макара, его дружок Петька, так сказать, «поддержал компанию». Теперь, облевавшийся с перепоя, он лежал бездыханным на своей сегодняшней добыче — грудастой, рыжеволосой девице лет восемнадцати от роду, тоже не подававшей признаков жизни по аналогичной причине.

Макар брезгливо оглядел «павших», и сплюнул: Петьку он недолюбливал с детства. Из-за Одарки — самой красивой девки на Мандрыковке, которая предпочла ему этого деревенского Аполлона. Корявому с лица Макару трудно было тягаться с наглым русоволосым красавцем, и поэтому все старания Макара заинтересовать Одарку своей скромной персоной успеха не имели. Зато теперь у него появлялся шанс: количество «нажитого» им добра способно было растопить сердце не то, что гордой Одарки — самой Снежной королевы. О существовании последней Мирон узнал в отхожем месте, коротая время за чтением листка, вырванного из какой-то книжки.

Макар обошёл одну за другой все избы, набитые до отказа перепившимися «воителями», и «отделил овец от козлищ»: бойцов от их оружия. И правильно: у рачительного хозяина ничего в хозяйстве не пропадёт. Собрав ружьишки, он аккуратно сложил трофеи на возах, обернул мешковиной и замаскировал сеном и хворостом. Потом он тихо вывел из укрытия возы, запряжённые каждый парой загодя накормленных и напоенных лошадей. Хотя осторожничать было ни к чему: до завтрашнего утра «армии батьки Дьявола» не существовало.

Посты он миновал спокойно: постовые спали беспробудным сном в придорожных канавах. И лишь после этого он вытянул кнутом норовистого коня. Эх, широка ты, украинская степь!

До киевских предместий ему, конечно, пришлось несколько раз «тряхнуть» кошельком. Но количество ненужных приключений оказалось минимальным, и он доставил и себя, и груз в родную Мандрыковку целым и невредимым.

Идти домой Макар поостерёгся: уж больно широкую известность приобрела его «трудовая деятельность» вначале в войсках атаман-директора, а затем и в «повстанческой армии» батьки Дьявола. Дождавшись ночи, он постучал в ставни Одаркиной хаты.

Естественно, первое, что он услышал, было:

— Петруша, это ты?

Вопрос был ожидаемым — но Макар не сдержался. Правда, благоразумно не в Одарку: в себя.

— Е… твою! Опять со своим Петрушей! «Петруша, это ты?». Это вместо того, чтобы культурно спросить: «Хто там?»

Лаконично отведя душу, он зашептал в щель между плохо подогнанными ставнями:

— Одарка, это я, Макар!

Скрипнула входная дверь. Простоволосая Одарка, зябко кутаясь в «потраченную» шаль, стояла на пороге.

— Какая же ты… Одарочка!

Выдавливая из себя эрзац-приветствие, Макар трясся от вожделения. Женщина и в самом деле была чудо, как хороша: стройная, рослая, с высокой грудью, с пышными тёмно-русыми волосами и тонкими чертами красивого смуглого лица.

— А где Петя?

Ассортимент её вопросов по-прежнему не отличался разнообразием.

Мирон с досады аж крякнул.

— Одарка, в дом-то хоть пустишь?

Женщина молча отступила в сторону. Но Макар квалифицированно замешкался на пороге, давая Одарке возможность потрястись зрелищем нагруженных возов.

— Зачем тебе это? — не совсем правильно потряслась Одарка, пальцем тыча в хворост.

Макар загадочно усмехнулся.

— «Это» только сверху…

Глаза Одарки понимающе сверкнули.

— Ну, проходи в дом, Макар, чего же это мы застряли на пороге! — засуетилась она, буквально заталкивая гостя в хату.

Впервые Одарка назвала Макара по имени — и тот не мог не отметить это, как добрый знак.

Хата Одарки при всей убогости внутреннего убранства отличалась чистотой и опрятностью: Макар сразу занёс это в «плюс» хозяйке.

— А у Петруши такие же возы?

Расставляя миски с нехитрой снедью, Одарка спросила будто бы ненароком, но прерывистое дыхание выдавало её живой интерес.

Макар ответил не сразу. Во-первых, нужно было переварить очередное упоминание ненавистного имени. В-вторых, нужно было выдержать многозначительную паузу, присовокупив к ней максимально презрительное выражение лица. На всё это требовалось время.

— У Петруши, — густо полил он ядовитой иронией конкурента, — не только того, что должно быть на возах, и самих возов, отродясь, не было!

Глиняная миска выпала из рук Одарки.

— Нет, — не меняя интонаций в голосе, продолжал Макар, — кое-что на батьковых возах он возил.

Напрасно лицо Одарки пыталось озариться светом надежды: уточнение не замедлило воспоследовать.

— Вернее — кое-кого…

Свет надежды тут же ушёл с лица, поняв всю неуместность пребывания на нём.

— Да-да! — Макар точно следовал инструкциям по ковке железа. — Вот такого добра у него было непереводно! Первейший блядун у батьки!

Крупные слёзы, одна за другой, покатились по щекам Одарки. Мысленно похвалив себя за квалифицированную работу, Макар бросился в ноги любимой, на ходу выворачивая карманы пиджака.

— Одарка, родная, да разве тебе такой муж нужен? Разве тебе нужен этот пьяница и бабник, который спустил на водку и баб даже то немногое, что имел? Ведь он, если что и приобрёл за время службы у батьки, так только «дурную болезнь»! А тут!.. Ты только погляди, ненаглядная моя!

И Макар разжал пятерню, на которой блестела тусклым червонным золотом осыпанная бриллиантами элегантная брошь.

— Ты только взгляни на это чудо, Одарочка!

Макар продолжал торговать девицу с настырностью прожжённого барышника.

— У меня такого добра много! И другого тоже! Всё для тебя, родная! Всё для тебя!

Если бы Макар, ослеплённый золотом и вожделением, мог только увидеть в этот момент лицо Одарки! Какая разительная перемена произошла в нём за считанные мгновения! Хищный блеск больших карих глаз напрочь вытеснил неуместные слёзы! Как заворожённая, Одарка смотрела на золото и камни! А Кусачий, на его беду, не умел читать мысли!

…Отработав на Одарке ночь, не хуже, чем шахтёр — смену, Макар к утру совершенно обессилел, по причине чего и уснул мертвецким сном. А Одарка, брезгливо подмывшись, надела своё самое нарядное платье, и стараясь не скрипеть половицами, мышью выскользнула из дома. Путь её лежал в центр города, на площадь Богдана Хмельницкого, в монументальное серое здание, ныне занимаемое Всеукраинской Чека.

Как и следовало ожидать, Одарка произвела неотразимое впечатление на часового. По окончании якобы обязательного личного обыска, в продолжение которого он дважды «кончил» в старые галифе, она была направлена к товарищу Сазанову.

— Я до Вас, товарищ.

С притворной скромностью опустив глаза, Одарка якобы застенчиво начала поправляя кружева на праздничной кофточке. В действительности она лишь акцентировала внимание чекиста на своей высокой груди.

Увидев Одарку, товарищ Сазанов встал. Его член — тоже.

— Дело у меня до Вас товарищ, чрезвычайное, — мягко, нараспев произнесла Одарка, и улыбнулась. — Хочу оказать услугу всей Чека в Вашем лице…

Будто бы поправляя ремень и одёргивая гимнастёрку, а на самом деле заправляя в галифе выпрыгивающий из них член, Сазанов с дрожью в голосе пролепетал:

— Проходите, барышня… Услугу готов принять… Лично…

Глава одиннадцатая

Раздосадованный неудачей с разоблачением вражеского агента, Председатель ВУЧека не ограничился изданием приказов о взысканиях и усилении бдительности. Что-то подсказывало ему, что агент обязательно ещё обратится к услугам «почтового ящика», и что он — не самый «неуловимый Джо».

Несмотря на острую нехватку людей, Председатель распорядился организовать круглосуточное дежурство у «ящика». Утомительное наблюдение должно было принести плоды — так как агент должен был принести донесение. Так и случилось: все вместе они принесли, каждый своё.

Тёплым июньским вечером «бдительно несущие службу» чекисты были разбужены треском ломаемых веток. У «почтового ящика», расположенного на другом конце улицы, где «светло — хоть глаз выколи», неясно обозначился силуэт. Почему-то издавая громкие стоны, силуэт нагнулся к земле. Спустя мгновение, стеная не менее выразительно, он вернулся в исходное положение, и, ломая ветки, растворился в темноте.

Кинувшиеся за ним чекисты наткнулись только на помощника Председателя ВУЧека товарища Козлова, который, точно по заведённому графику, возвращался домой после итогового доклада руководству. Агент вновь сумел «уйти».

…Когда Председателю доставили послание, извлечённое из контейнера привычной уже конструкции — пустая водочная бутылка, он уверенно развернул грязную бумажку: научился разбирать каракули автора — и даже раньше шифровальщиков. А всё — потому, что чаще них имел дело с двоечниками и второгодниками. Разобрав каракули и на этот раз, он даже не стал оказывать сопротивление внезапному столбняку.

«Из личной беседы с шефом мне стало известно, что в Чека почему-то довольны работой «Киевского Фронта». Выясняю, как такое может быть. Шеф сказал, что «Фронт» — это фикция. Выясняю, что это такое. Заодно беспокоюсь отсутствием денег. «Ящик» использовал в последний раз по причине ревматизма. Подыскиваю человека на связь. «Чекист».

— «Фронт» — это фикция?!»…

Предварительно остекленев глазами, Председатель уставился в дальний угол кабинета.

— Так ведь это же… Не может быть!..

…Приятно утомлённая «общением» с энергичным сотрудником, Одарка вышла в коридор. И тут же в кабинет к Сазанову, едва успевшему натянуть брюки после «приёма заявительницы», весь в мыле, ворвался «Чекист».

— Кто такая? — кивнул он в сторону удаляющейся молодки.

Одной рукой поспешно застёгивая ширинку, другой Сазанов протянул «Чекисту» лист бумаги.

— Вот, поступило заявление от гражданки…

Как бы ни был Сазанов захвачен соблазном — а службы не забывал: успел, таки, отобрать заявление! И это — несмотря на экстремальные условия работы! Что значит верность долгу!

— Здесь сообщается, что ночью у неё объявился небезызвестный бандит Макар Кусачий — «незалежник» и «дьяволовец». Надо брать!

Шевеля губами, «Чекист» «по складам» ознакомился с заявлением.

— Вот, что… Ты занимайся текущими делами: нечего отвлекаться на всякую шелупонь! Я сам, лично, возьму гада!

— Нет, нет: я — следом!

Сазанов выразил служебный энтузиазм уже в спину «Чекисту». Не оборачиваясь, тот лишь махнул рукой. Истолкование оставалось на усмотрение Сазанова — и он немедленно истолковал, уже на бегу засовывая за пояс револьвер.

…Макар проснулся с каким-то скверным чувством на душе. Вроде и причин для этого не было: так «вспахал» Одарку, что уже члена не чувствовал! Но что-то было не так. Он отбросил руку на тело Одарки: тело в наличии отсутствовало. Он тихо позвал «любимую». Ответом ему было молчание. И тогда Макар пулей вылетел из постели: сказывался «повстанческий» опыт. Стремительно натягивая подштанники, он осторожно выглянул в окно.

Сердце его бешено заколотилось: у возов стоял здоровенный мужик в кожанке. Ему даже не требовалось предъявлять мандат: название учреждения было написано на его физиономии. Дополнительным антуражем — для совсем уж дураков — работали кожаная фуражка с красной звездой и огромный маузер в деревянной кобуре, болтающийся на правом боку этого «прохожего».

«Возы! — простонал Макар. — Возы-то ещё не разгружены!» Действительно, Одарка отдалась ему почему-то так скоропостижно, что было уже не до возов.

Он в отчаянии заметался по хате: и его заветный «винтарь», укрытый хворостом, также был недоступен ему сейчас.

В дверь застучали, и грубый голос требовательно пробасил:

— Откройте: Чека!

«Пропал!»

Душа Макара тут же отработала в унисон мысли. Она так быстро ушла в пятки, что он и не успел её задержать.

«Бежать! А куда? И как бежать от своего добра: ведь здесь — всё, что нажил непосильным трудом! Что же делать? Что делать?»

Мысли его метались по черепу так же хаотично, как и тело — по избе.

— Открывай, Кусачий: чего канителиться!

«Вот и всё! — с тупым безразличием подумал Макар, реагируя по ситуации и в целом правильно: непроизвольным мочеиспусканием и калоизложением. Невыносимое зловоние, производимое одновременно из двух источников, заполонило пространство горницы. Но Макару было уже не до куртуазии. Да и занят он был: остолбеневал посреди горницы.

«Чекист» толкнул ногой оказавшуюся незапертой дверь, и пригнувшись, чтобы не расшибить лоб о притолоку, вошёл в дом.

Специфический запах уборной он услышал прежде, чем увидел Макара, пребывающего в состоянии классической прострации. Зажав пальцами нос и соблюдая дистанцию, «Чекист» сразу приступил к делу.

— Вот, что, Кусачий: времени у нас мало, а дел много. Через несколько минут здесь будут чекисты. А тебе с ними, как я понимаю, встречаться, ну, никак невозможно!

«Если чекисты будут лишь через несколько минут, то ты — кто?!»

Задействовав не только глаза, но и руки, Макар изумился так энергично, что едва не обронил штаны с грузом. А это, в свою очередь, помогло ему быстро выйти из состояния прострации. Да и то: ведь, как бы хорошо там ни было — а, закрыв глаза, от жизни не спрячешься!

— Вижу, до тебя уже что-то начинает доходить!

— Так Вы…

— Да, я — не совсем то, от чего ты обосрался: я — с той стороны! — выкатил грудь звероподобный ликом «Чекист». — И твоё барахло меня не интересует. Тем более что скоро оно перестанет быть твоим. Я же собираюсь предложить тебе нечто большее…

— ???

— Жизнь и свободу. Конечно, при условии, что ты будешь послушным и… переменишь, наконец, штаны! Ну, невозможно же рядом стоять!

Придерживая штаны, Макар, как мог быстро, переместился к шкафу. Опустившись на колени, он начал выбрасывать из его чрева бабские тряпки. Вероятно, он знал, что искал, ибо вскоре в руках у него оказался узелок с чистыми подштанниками и пасхальными брюками в полоску, в которых некогда щеголял ненавистный Петька. С мстительной ухмылкой засунув в узелок своё «благоухающее» обмундирование, Макар быстро облачился в штаны «от Петруши», и вытянулся перед «Чекистом».

— А теперь слушай сюда!

Тон «Чекиста» был настолько суров и непререкаем, что Макар дополнительно сделал «руки по швам».

— Твоё прошлое — залог твоего будущего. Судя по этим возам, тебе нельзя попадаться в руки не только чекистам, но и «незалежникам» с «дьяволовцами». Последним — особенно! Так что тебе остаётся только одно: вновь поступить на службу — теперь уже ко мне!

Покончив с преамбулой, он охватил взглядом Макара. Тот не разочаровал его, не поскупившись ни на количество животного страха на лице, ни на готовность к исполнению приказов.

— Так вот, ты перейдёшь линию фронта, доберёшься до Харькова и явишься в контрразведку Волонтёрской армии к полковнику Чуркину. Запомнил?

Изнывая душой по судьбе имущества, Макар рассеянно кивнул головой.

— Передашь на словах лично полковнику, что «ящик» «заморожен», а ты теперь — на связи у «Чекиста». Он спросит тебя, у какого чекиста. А ты на это ответишь: «У того, который в кавычках». Повтори!

Макар вторично оправдал ожидания.

— И всё?

В голосе Макара забрезжила надежда. Но брезжить ей суждено было недолго.

— Всё! Дальше ты поступишь в его распоряжение!

Если бы у Макара было время посмеяться, он бы непременно сделал это. Своим оригинальным мышлением чекист создал все предпосылки для смеха. Но в сложившихся обстоятельствах Макар предпочёл скиснуть лицом. Потому, что понял: разовой услугой не отделаться. Заметив перемену в лице «дьяволовца», «Чекист» ухмыльнулся.

— Вместе с инструкциями получишь деньги!

Он ободряюще похлопал Кусачего по плечу.

— Поверь, там неплохо платят… за работу, конечно! А теперь мотай отсюда, да поживее!

Макар продолжал нерешительно топтаться на месте.

— Ну, в чём дело? — недовольно спросил «Чекист».

Макар замялся уже не только ногами.

— Там, — он махнул рукой в сторону возов, — у меня… кое-какое имущество… Может, что-нибудь… Одарке, а?

«Чекист» неопределённо хмыкнул.

— Ладно, там что-нибудь придумаем! Всё?

Макар добавил нерешительности в топтании.

— Ну, говори, чёрт бы тебя…

По причине лимита времени «Чекист» рассердился уже не на шутку. Хотя сердиться на шутку он и не умел. И если уж он сердился, то его визави могли считать себя везунчиками уже потому, что являлись лишь визави, а не оппонентами.

Макар почувствовал это — и решил не злоупотреблять остатками терпения новоиспечённого хозяина.

— Там, под хворостом и сеном… в мешковине… товар кое-какой… мелочишка… всякая разная… ружьишки, там… прочее…

Сердитости на лице «Чекиста» — как не бывало.

— Какие ружьишки?

Кусачий откашлялся.

— Хм… Ну, там… «винтари», обрезы, револьверы… Несколько английских карабинов имеется. Ну, и мелочишка всякая: гранаты там, ленты пулемётные…

Впечатлённый разнообразием ассортимента, «Чекист» недоверчиво ухмыльнулся.

— Ты ещё скажи, что у тебя и пулемёт там припрятан?

Макар скромно опустил глаза.

— Два. «Льюисы» образца четырнадцатого года. Для сурьёзных людей, конечно.

— Лихо! — заломил фуражку «Чекист».

Обнадёженный похвалой, Макар взмолился:

— Это ведь, какие деньги пропадают! Не погуби, кормилец!

«Кормилец», раздумывая, почесал в затылке, отчего фуражка вернулась на место.

— М-да, положение. И с собой не заберёшь, и Чека не оставишь… А товар — нужный, в хозяйстве пригодится… Знаешь, что…

Макар обесцветился в ожидании приговора.

— Оформлю-ка я это, как конфискат в камеру хранения вещдоков: она — в моём ведении! Потом ключнику-пьянчуге ставим «пол-литра» — и дело сделано! Товар будет, как в сейфе! Но я — в «половине»! Лады?

— Лады!

Макар искренне обрадовался такому исходу дела. Половина — это всё же больше, чем ничего.

— Ну, а теперь беги! И запомни: я жду тебя обратно через неделю!

— Не у… — взмолился Макар.

— «У»! — не внял мольбам «Чекист».

С улицы донёсся неясный шум. «Чекист» выглянул в окно: поднимая клубы пыли, по направлению к дому, маша револьвером, нёсся Сазанов.

Не тратя больше слов, «Чекист» вытолкнул Кусачего в окно, выходящее в огород. Дополнительно полученное ускорение коленом под зад позволило Макару быстро раствориться в могучих зарослях лопуха. Убедившись в дематериализации связного, «Чекист» выхватил из кобуры громадный маузер и стал расстреливать «белый свет». Аккомпанементом выстрелам работали дикие крики на тему: «Стой, стрелять буду!»

Ворвавшийся в хату Сазанов застал только своего коллегу, заковыристо матерящегося у распахнутого окна.

— Ушёл… — смачно выматерился «Чекист». — Ух, как я хотел его «достать»!

Он нехотя вложил расстрелянный «до железки» маузер в кобуру: явно ещё не настрелялся.

— Ну, пошли глядеть трофеи!

Совместными усилиями они сбросили хворост. Разворошили сено. Под ними оказался целый женский гардероб, спрессованный до толщины человеческого скелета: платья и юбки из «жатки» и панбархата, горжетки и манто из горностая и соболя, всевозможное нижнее бельё из шёлка и гипюра, и, наконец, роскошная котиковая шуба.

— Моё!

Из-за калитки донёсся истерический вопль. Растрепанная Одарка, с невидящими глазами, но хорошо разглядев имущество, влетела во двор, и попыталась широко раскинутыми руками охватить воз.

— Моё!

«Чекист» коротко хохотнул.

— Ё, моё! — «срифмовал» он. — Это ж — конфискат, тётенька! Соображать надо!

— Моё!

Одарка продолжала орать классическим благим матом, не обращая ни малейшего внимания на разъяснения «товарища чекиста».

Эффектно захлопывая кобуру с маузером, «Чекист» снисходительно пробасил:

— За помощь, конечно, спасибо…

И тут случилось невероятное в практике взаимоотношений Чека и обывателя. Одарка медленно поднялась с воза и пошла на «Чекиста». Подперев бока полными руками и широко расставив красивые длинные ноги, она тяжёлым взглядом карих глаз принялась испепелять «товарища».

— Спасибо, говоришь?!

Её голос был полон ядовитой иронии.

— За помощь?! Да в гробу я видала твоё «спасибо»! Я, что, по-твоему, «за спасибо» старалась, жизнью, можно сказать, рисковала?!

Она с усмешкой взглянула на притихшего Сазанова, и безжалостно добавила:

— Даже честью своей девичьей, можно сказать, пожертвовала! И тоже — «за спасибо»?! «Спасибо» вам за такое «спасибо»!

«Чекист», не привыкший к работе с населением вне подвалов Чека, принимал критику молча. А Сазанов начал оправдываться тем, что ничего и не было, так как всё было по любви, потому что — по взаимному согласию. Что касается «девичьей чести», то к её утрате, судя по некоторым параметрам, он не имеет никакого отношения. Но, вдруг, словно передумав, он не стал развивать тезис о «добровольности акта любви», и неожиданно просительно обратился к коллеге:

— А и в самом деле — человек ведь старался! Да и зачем нам это барахло? Нам — ни к чему, а товарищу — польза! Может, пойдём навстречу трудящимся, а?

Как бы раздумывая, «Чекист» почесал пятернёй макушку. Потом махнул рукой.

— Ладно, чёрт с тобой: забирай тряпьё! Но телеги и лошадей я конфискую!

— Не стой, как пень!

По получению распоряжения и с молчаливой санкции «Чекиста» Сазанов кинулся помогать молодке. Охая и ахая от восторга, Одарка стаскивала с возов желанную добычу, нагружая тяжеленными кипами мускулистые пролетарские руки ухажёра. Сазанов почему-то радовался вместе с Одаркой. И делал он это так искренно, словно лично сам презентовал ей «несметные сокровища».

Обнаруженная под парчой грязная мешковина не стимулировала дальнейших поисков. Брезгливо отряхнув сор с рук, Одарка доложила «Чекисту» об окончании разгрузки. Тот приказал Сазанову, уже расположившемуся в хате в пределах досягаемости бутыля с самогоном, взять одну лошадку под уздцы, а сам взял другую. Процессия двинулась в направлении камеры хранения «вещдоков».

По прибытии на место «Чекист» с негодованием услышал от нетрезвого, как всегда, ключника, что «местов нет». После экспресс-инспекции помещений он вынужден был согласиться с ключником. Срывалась перспективная сделка, сулящая изрядный доход — и, вздохнув, «Чекист» отправился «за правдой» к Председателю ВУЧека. Однако тот, сославшись на отсутствие «дополнительных мощностей», а также на свою исключительную занятость, посоветовал ему проявлять большую самостоятельность в оперативных вопросах.

Недоумевая в рамках дозволенного статусом, «Чекист» развёл руками.

— На дому, что ли, хранить их?!

— Думайте сами… Вам поручено это дело — вот и решайте. Сами.

Председатель отвечал рассеянно, едва вникая в существо вопроса. Он был занят нешуточным делом: готовил информацию для печати о результатах работы Чека за отчётный период. В последнее время участилась критика на отсутствие гласности в её деятельности — вот он и решил «огласить» весь список «приведённых в исполнение».

— Как «думайте сами»? — растерялся «Чекист»: он ведь был «по другой части». — А…

— Ладно, оставьте рапорт: я рассмотрю… потом.

— Как «потом»?! А куда же я…

Но Председатель, уже не слушая его, лишь махнул рукой в сторону двери. Не ожидавший такого «недопонимания значимости», «Чекист» ещё некоторое время громко сопел носом, стараясь привлечь внимание начальстава к своей персоне и её вопросу. Но начальство и не думало откликаться на этот «крик души посредством сопения носом». А посему незадачливому ходатаю не оставалось ничего другого, как удручённо почесать затылок и удалиться.

— И здесь — то же самое!

Уже находясь в коридоре, Козлов огорчённо констатировал поразительное сходство «красных» и «белых» бюрократов.

— Что ж, придётся действовать на свой страх и риск…

И на этот раз «Чекист» остался верен себе, решив не думать, а действовать. Что же касается формулировки «на свой страх и риск», то он мог её и не озвучивать: иначе он и не умел…

Глава двенадцатая

Жора Лбов, мальчик — хотя, какой мальчик: половозрелый юноша шестнадцати с половиной лет! — ехал в том же поезде, что и капитан Концов «сотоварищи». Как и все, кому не повезло меньше остальных, он стал свидетелем «плюрализма мнений» в лице «вольной армии батьки Дьявола». Не меньше остальных его впечатлила и последовавшая за этим экспроприация имущества пассажиров, а также приватизация, возможно, с дальнейшим обобществлением, дюжины особей женского пола.

Сам Жора претерпел всего лишь нравственный ущерб от лицезрения неблагородных физиономий «борцов за народ». Его жалкая котомка с остатками нехитрой снеди и сменой белья не вызвала энтузиазма ни у одного экспроприатора. Поэтому, когда поезду было дозволено продолжить путь, Жора лишь проводил сочувственным взглядом вполне материальные трофеи «борцов за идею».

Беспокоиться о ком-то ещё, кроме себя, ему, по счастью, не было нужды: он ехал один. Ехал к своему папе Сергей Палычу Лбову, полковнику Волонтёрской армии, который должен был ожидать их вместе с мамой в Красильниково. Однако мама Жоры, не потерявшая ещё привлекательности рыжеволосая тридцатидвухлетняя Елена Пална, по мужу Лбова, в девичестве — Спиральская, от совместной поездки к папе уклонилась, сославшись на исключительную занятость неотложными делами. И это было сущей правдой: Елена Пална была сверх всяких мер загружена наставлением многочисленных рогов незадачливому супругу. Она, если и покидала одно любовное ложе, то только для того, чтобы тут же перебраться на другое.

Но не нужно совсем уж отказывать ей в благородстве и забвении супружеского долга. Заехав на минутку домой — в кабриолете её поджидал очередной гренадёр — Елена Пална снисходительно велела кланяться мужу.

Таким образом, Жора отправился к папе один. Однако в Красильниково ни папа, ни кто-либо от имени и по поручению папы его не встретил. Вместо того чтобы удивиться и расстроиться, Жора вспомнил о запасном варианте. А вспомнив, он решил добираться до Киева, где проживали мамин брат Виталий Палыч со своей молодой супругой Аксиньей Андревной. Возвращаться назад было ещё неразумнее, чем следовать дальше.

Избежав новых «дорожных знакомств», Жора благополучно перешёл линию фронта и без проблем добрался до Киева. Вскоре он уже стучал в дверь солидного дома, адрес которого нашёл в своей записной книжке.

Так он оказался в семье Спиральских.

Супруги приняли самое живое участие в судьбе юного родственника, претерпевшего столько испытаний: для пользы дела Жора несколько приукрасил своё путешествие, возведя его в ранг опасного приключения. Были и другие причины столь неожиданного радушия, как со стороны дяди, так и со стороны его молодой супруги. Но с ними Жора ознакомится несколько позже.

Ну, а сейчас он пользовался всеми благами цивилизации — разумеется, с поправкой на трудное военное время: белужья икра в доме ставилась только к обеду, а ананасы — так и вовсе через день!

Но Жора не привередничал: в качестве дневного рациона его вполне устраивала какая-нибудь пара фаршированных куропаток, десяток устриц, хороший цейлонский чай, дюжина пирожных с кремом, да две-три вазочки с ванильным мороженым. В еде он был почти что спартанец!

Первые дни он только и делал, что ничего не делал. Хозяева окружили его вниманием так, что и не вырвешься из окружения. Избыток внимания порой даже начинал утомлять. Но вот однажды Виталий Палыч, краснея и запинаясь, робко попросил его сходить к одному товарищу по фамилии Пинский, и попросить у него в долг крынку топлёного масла.

— Какого масла?!

Жора имел право на демонстрацию ещё и не такого изумления! Ведь в доме разве что птичьего молока не было!

Но Виталий Палыч, попеременно краснея и бледнея, продолжал нести какую-то ахинею об исключительно полезных качествах масла домашнего вытапливания от товарища Пинского. Виталий Палыч даже сослался на доктора, который якобы настоятельно рекомендовал ему потреблять топлёное масло в качестве лечебного средства. Этому доводу Жора поразился не меньше: до сегодняшнего дня единственным лечебным средством для Виталий Палыча был только шустовский коньяк в неумеренных дозах!

Но надо — значит, надо. В смысле: надо платить за гостеприимство. Особенно — такое гостеприимное и в такие суровые времена.

Несмотря на тридцатиградусную жару, Виталий Палыч упросил Жору надеть курточку. Курточка была несколько не по размеру, но столько мольбы было в глазах Виталий Палыча, что Жора не стал привередничать. И потом, он видел, как накануне вечером дядя «колдовал» над этой курткой с иголкой в руках. Следы от уколов у него на пальцах дополнительно вопияли о снисхождении.

Надев курточку, Жора сразу почувствовал какую-то неловкость со стороны спины. Он снял вещь — и его подозрения немедленно оправдались. К шёлковой подкладке куртки неумелыми стежками был приляпан накладной карман. Из кармана торчал край тетрадного листка.

Когда Жора поднял вопросительный взгляд на Виталий Палыча, тот покраснел, как помидор, и совсем уж неприлично засуетился. Не желая дополнять страданий мужа ещё и своей иронией, Аксинья Андревна тактично отвернулась к стене.

Жора пожал плечами, и молча вышел. Старательно отводя глаза от супруги, Виталий Палыч заспешил в свой рабочий кабинет.

…На бесцеремонно громкий стук Жоры дверь открыл невзрачный мужичок простоватой наружности, но с хитрющими глазами прожженного плута. Когда Жора представился и изложил суть дела, мужичок, подтвердивший своё соответствие реквизитам на медной табличке, почему-то засуетился. Он вдруг начал усиленно приставать к юноше с морковным чаем, который, как верно определил тот по доносившемуся из кухни аромату настоящего бразильского кофе, был предназначен скорее для демонстрации товарищам из Чека, чем для личного потребления.

— Ну, испейте!

Пинский домогался согласия юноши с не меньшим упорством, чем некоторые домогаются любви женщины.

— Настоящий!

— Настоящий морковный? — невозмутимо уточнил Жора.

Невероятно, но Пинский смутился.

— Ну, не хотите чаю… тогда… тогда снимите курточку!

Это было совсем уже «не из той оперы», и Жора не мог не выйти с оценкой:

— Вы бы хоть паузу выдержали между словами… Для приличия.

Смущения Пинского прибыло. Он, человек, который на своём веку обжулил немало жуликов — и даже очень достойных — не мог определиться с методой. Юноша был не связным, а всего лишь «контейнером» — и это усложняло процесс общения. Опять же, как относиться к этому родственнику Спиральских: как к мальчику или как к мужу? Он, к сожалению, не оправдывал ожиданий. То есть, был явно не дурак, наглец и с претензиями на лидерство. А кому должен был уподобиться сам Аркадий Леопольдыч: дурачку или доброму дяденьке? И потом, он не сомневался в реакции Аксиньи Андревны, узнай она о контакте. Ведь расширялся круг членов её семьи, вовлекаемых «в подпольную деятельность». Деятельность — шутейная, но последствия могли быть вполне серьезными. В том числе — и для госпожи Спиральской.

— А если я предложу Вам червонец — золотой, николаевский?

Пинский решил не играть и не оригинальничать: метод купли-продажи был в арсенале его средств общения самым надёжным.

— Два!

Юноша даже превзошёл ожидания Аркадий Леопольдыча. Ровно в два раза. По этой причине хозяин виновато развёл руками.

— Сейчас, к сожалению… — жалко улыбнувшись, развёл он руками. Но этот номер не прошёл: юноша решительно оставил стул.

— В долг! Слово чести!

Одной рукой Пинский ухватился за курточку, а другую сложил в молитвенном жесте у себя на груди. В силу особенностей биографии

Аркадий Леопольдыч имел своеобразное понятие о чести — но в вопросах долга оно совпадало с традиционным. Юноша как-то сразу понял это — и совершил обратный манёвр. Словно делая великое одолжение, он медленно стянул с себя курточку — тем более что париться в ней дольше не было уже никакой возможности.

— Монету! — потребовал он, держа вещь на весу. — Возврат долга — при следующей встрече. Что-то подсказывает мне, что эта — не последняя. И что инициатором её опять буду не я.

Карикатурно озираясь на Жору и почему-то на входную дверь, Бинский покопался в какой-то шкатулке, вздохнул — и обмен состоялся.

Выкупив курточку, Пинский удалился с ней на кухню. Вскоре оттуда стало доноситься невнятное бормотание. Жора прислушался: некоторые слова можно было разобрать вполне отчётливо. Они были из числа тех, что пишутся не в книжках, а на заборе. Видимо, у Пинского что-то не получалось.

Юноша заглянул в кухню. Трясущимися руками хозяин безуспешно пытался «вскрыть» намертво пришитый «потайной» карман.

— Ё… твою мать! — бурчал он себе под нос. — Дозволь дураку Богу молиться!

— Помочь? — раздался над ухом «кухонного конспиратора» нарочито тихий голос. Неизвестно чего было в этом голосе больше: то ли действительного сострадания к мукам человеческим, то ли неприкрытой иронии.

Пинский вздрогнул от неожиданности, но от предложенной помощи не отказался. Ведь обязанностей подпольщика с него никто не снимал. Не вскрыв карман, он был лишён возможности исполнять их. Но и вскрыть следовало по уму: курточка была предметом многоразового использования.

Получив курточку, Жора ловко отпорол карман лезвием кухонного ножа. Этому нехитрому искусству он научился, вскрывая многочисленные послания матери к своим любовникам и обратно. Спустя мгновение Пинский уже держал в руках сложенный вчетверо листок бумаги.

Когда тот начал читать, Жора лениво, как бы между прочим, заметил:

— Кстати, дядя поручил мне попросить у Вас в долг баночку топлёного масла… какого-то хрена.

Пинский ещё раз вздрогнул — и даже интенсивней, чем в момент появления Жоры на кухне. Отдрожав, он недоуменно уставился на юношу.

— Так какого же хрена он ещё и записку написал?! Воистину — олух царя небесного!

Ироническая усмешка на лице юноши тут же заставила его выйти с дипломатическим комментарием на тему «нас не так поняли»:

— Этого, конечно, дяде не следует говорить: эмоции, знаете ли…

Бормоча себе под нос: «Куда же я подевал эту гадость?», Пинский начал слоняться по комнате, с грохотом передвигая стулья и заглядывая во все углы.

Внезапно он шлёпнул себя рукой по лбу, и со словами «Старый маразматик!» полез под диван. По хаотичным перемещениям его зада Жора понял, что «заклинание», если и помогает, то не сразу.

Наконец, из-под дивана раздался сдавленный крик: «Вот она, зараза!». За криком последовало чумазое, но сияющее лицо Пинского, и уже за ним — покрытая пылью и паутиной грязная банка, наполненная подозрительно выглядящей массой желтоватого цвета.

— Вы что, храните топлёное масло на манер машинного?!

Жора не изменил иронии и на этот раз. Пинский неопределённо пожал плечами: лучший ответ, когда нет никакого.

— Вы хоть заверните ЭТО в бумагу или в тряпку какую-нибудь! — брезгливо процедил Жора, озабоченно поглядывая на руки, которым предстояло войти в непосредственный контакт с «целебным продуктом».

Пинский засуетился, оторвал кусок газеты, которой на сиротский манер был застелен сиротского же вида шатающийся стол, и принялся неумело оборачивать им банку.

Глядя на его мучения, Жора не выдержал.

— Дайте сюда, горе Вы моё луковое!

Как ни отворачивался юноша от банки — а любопытство взяло своё. И когда оно его взяло, Жора пригляделся к содержимому, принюхался и ухмыльнулся:

— Пластид?

И тут Пинский, закосневший в шаблонах и совершенно неподготовленный к контакту, полностью дезавуировал себя как конспиратора. Он начал лепетать о том, что это — такой особый сорт масла, перетопленного им особым способом…

— … которое Вы храните не на полке кухонного шкафа, а под диваном, среди мусора и в окружении дохлых крыс? — закончил за него Жора.

— …

Ответ Пинского расположился где-то между капитуляцией и деквалификацией.

— Ладно, давайте, чёрт с Вами!

Жора решил смилостивиться над пригорюнившимся хозяином.

Пинский радостно засуетился — и как-то сразу принялся наглеть. Так часто бывает в жизни: протянешь человеку руку помощи — а он тут же начинает высчитывать, сколько в ней мяса.

— А Вы, молодой человек, не могли бы занести эту… банку с этим…. ну…

— С пластидом, — вежливо подсказал Жора.

…на Зевакинские склады? — не смутился подсказкой Пинский. — Это на Биржевой площади. Там работает один мужик, по фамилии Закладин. Раньше он был простым весовщиком, но потом сделал карьеру, и сейчас он — старший товаровед… Живут же люди!..

Последнюю фразу Пинский выдал, не скрывая зависти, и замолчал. И пока он молчал, мечтательная улыбка блуждала по его лицу. Чувствовалось, что ему хорошо «там» не меньше, чем неизвестному Жоре Закладину — здесь. Наконец, он мотнул головой — и нехотя вернулся из заоблачных высот к прозе жизни.

— Ну, так вот. Вы вызовете его, а когда он подойдёт к Вам, скажете ему: «Доброе утро, Антон Макарыч!» и передадите…

— Э, нет, приятель: такого уговору не было! — решительно перебил его Жора. — Ходить ещё куда-то, кроме, как до Вас, я не подряжался!

Пинский в очередной раз продемонстрировал неоригинальность: растерялся. Правда, он почти тут же исправился: начал очень живописно канючить.

— Ну, что Вам стоит?! Ведь Вам всё равно по пути и…

— И потом.

Жора тоже кое-что продемонстрировал в очередной раз. А именно — обезоруживающее нахальство.

— «Доброе утро, Антон Макарыч!»?! Это в четыре-то часа дня?! Он, что — должен меня принять за идиота? Так задумано?

Исчерпав все средства оперативной работы, в том числе и слёзные просьбы, Аркадий Леопольдыч капитулировал — молча, но безоговорочно. В едва скрипящий — но функционирующий — механизм подпольной работы вмешался случай в лице этого неподатливого и такого неправильного молодого человека. Сообразно летам и воспитанию, ему следовало на каждое слово отвечать «Яволь!» — а он, если и отвечал, то так, что даже его молчание было бы наградой для собеседника.

— Ладно!

Жора взбодрил плечо хозяина снисходительным похлопыванием.

— Гоните ещё монету — и по рукам!

Не успев, как следует, взбодриться, Пинский опять упал духом.

— Видите ли… как я уже имел честь сообщить Вам… Как человек чести… Слово чести…

Поскольку заверениями в верности чести платёжеспособность хозяина и ограничилась, молодой человек немедленно изобразил разочарование. В этом мероприятии активно поучаствовали мимика и жесты, а вскоре к ним подключился и соответствующий текст.

— Э-э-э, товарищ, так дело не пойдёт! «В другой раз!» В другой раз Вы за другое заплатите! А сейчас — либо гоните ещё червонец, либо я понёс эту гадость Виталий Палычу, раз уж подрядился! Итак, Ваше слово, товарищ?

«Товарищ» молчал. Слов у него не было.

— Ну, тогда, как говорится, «прощевайте»!

Жора, взял банку и направился к двери.

Окончательно теряя лицо, Пинский собачкой засеменил следом.

— Кланяйтесь Виталий Палычу и супруге его, Аксинье Андревне! — пропел он уже в спину юноше.

Берясь за дверную ручку, Жора и не посчитал нужным обернуться.

— Всенепременнейше, — оставил он за себя иронию, а сам вышел…

…Виталий Палыч дожидался племянника на крыльце: так велико было его нетерпение.

— Ну, что? — откуда-то снизу заглянул он в глаза Жоры. — Как наши дела?

— Нет, уж, пусть они останутся вашими!

Жора выразительно поработал глазами и протянул дяде завёрнутую в газету банку.

— Сейчас будете кушать, или ужина дождётесь?

На этот раз Аксинья Андревна не пощадила супруга: прыснула в кулачок. Но Виталий Палычу было не до демонстрации оскорблённого достоинства. С банкой в руках он растерянно озирался по сторонам, определяя, куда бы её пристроить.

— Да на обеденный стол — куда же ещё! — «пришёл на помощь» юноша. — Или — в кухонный шкаф, рядом с повидлом!

Уже по дороге в свою комнату он вспомнил последнюю просьбу Аркадий Леопольдыча. Последнюю — пока ещё в смысле очередности.

— Ах, да: «на дорожку» товарищ просил Вам кланяться.

Юноша шутовски поклонился Виталий Палычу.

— А теперь — пару слов без протокола, если позволите.

Видимо, догадавшись о характере этой «пары слов», Виталий Палыч ещё ниже опустил голову — так, словно изготовился к восхождению на Голгофу.

— Так вот, дядюшка: если надумаете опять мастерить «потайной» карман — я вижу, с каким огорчением Вы обнаружили его отсутствие — позовите меня! А не то Вы на пару с Вашим дружком изуродуете хорошую вещь. А лучше: доверьте мне записку. А ещё лучше: попросите меня передать информацию на словах. Но лучше всего: «завязывайте» Вы с этим делом, пока не поздно — мой Вам совет!

Жора лаконично откланялся и скрылся за дверью своей комнаты., Утомленная мимикой в адрес мужа, Аксинья Андревна ушла к себе. Ну, а Виталий Палыч остался стоять посреди залы с нерешительностью во взгляде и банкой в руках. И, если банка была величиной переменной, то нерешительность являлась его перманентным состоянием…

…Затворив за собой дверь, Жора взял в руки потрёпанный том Конан Дойла, и сел в кресло. Чтение совершенно не шло на ум — и он предался размышлениям. Нет, не на тему Виталий Палыча: здесь всё было, более-менее, ясно. Мысли его занимал другой предмет: Аксинья Андревна. Ей же адресовались и его безудержные фантазии. С каждым днём эта двадцатисемилетняя красавица занимала всё больше места — и не только в его мозгах, но и в его брюках.

…В комнате чуть дальше по коридору Аксинья Андревна предалась аналогичным размышлениям о Жоре. Она давно уже не таила от себя интереса к этому юноше, для своего возраста едва ли не совершенному физически и умственно. Всё в нём ей нравилась: и насмешливая острота ума, и атлетическая фигура, и «мужское достоинство», не по годам мощно оттопыривающее брюки, когда его хозяин глядел на неё.

Аксинья Андревна всё чаще ловила себя на мысли о желательности «сближения» с перспективным юношей — и не только духовного. Если уж не сообщник, то любовник из него должен был получиться. Потенциал юноши чувствовался уже на расстоянии: в таких делах Аксинья Андревна была дока. Проблема инцеста не была проблемой: родственником этот юноша был ей только по мужу.

И она всё чаще стала появляться перед молодым человеком неглиже, демонстрируя не столько изысканность своего белья, сколько очаровательные выпуклости своего тела. Созерцая это великолепие, Жора едва сдерживался, чтобы не признаться Аксинье Андревне в своих чувствах на ближайшем диване, а то и прямо на полу.

Его плотоядные взоры не пропали втуне: Аксинья Андреевна пришла к заключению о том, что мальчик «дозрел» до решающего объяснения. А, придя к заключению, она пришла к юноше. Как чаще всего бывает в романах и в жизни, это случилось однажды вечером. Случилось тогда, когда супруг, как ему и полагается по сюжету, отсутствовал. В данном случае — «по подпольным делам».

Жора лежал на диване. Но не с книгой в руках: с другим предметом. До этого мероприятия его довели непреходящие соблазны и невозможность их удовлетворения естественным образом. Услышав деликатный, но настойчивый стук в двери, он вскочил на ноги, открыл дверь… и остолбенел: Аксинья Андревна стояла перед ним в тонком шёлковом халате, распахнутом не только на груди.

— Мне кажется…

И она приступила к обволакиванию юноши соблазнительным взглядом. Закончить работу она не смогла, так как сама была соблазнена.

И не только ответным взглядом юноши, но и грозным видом его натруженного мужского достоинства. Халат без спроса упал к её ногам. При виде открывшейся его глазам картины юноша готов был выскочить из штанов — если бы они на нём были…

…По завершении первого «акта знакомства» Аксинья Андревна, считая прелюдию исполненной, перешла к другой фазе «объяснения».

— Милый, — прошептала она, наваливаясь роскошной грудью на Жору, утомлённого получасовой «гимнастикой», — ты ведь будешь теперь очень послушным мальчиком? Не так ли?

— Так, любимая, — в тон ей отвечал «милый», — только для этого тебе придётся очень постараться. И не только в постели.

— Каков мерзавец!

Восхищение Аксиньи Андреевны было непритворным. Она поняла, что этого циника голыми руками не возьмёшь. Голыми ногами — тоже. Хотя цинизмом тут и не пахло: Жора слишком хорошо для своего возраста знал женщин. В плане близкого «знакомства» Аксинья Андревна была далеко не первой из них. Богатый постельный опыт молодого человека никак не содействовал любителям лёгкой добычи.

Поэтому Жора имел все права на усмешку, с которой он заглянул в бездонные глаза новобретённой подруги, явно не собираясь в них «тонуть».

— Ксеня, ты только «не темни»: Пинский? И мой дядя-рогоносец?

— Умница ты моя!

«Ксеня» не ограничилась словами одобрения — и присовокупила к ним квалифицированный засос. После этого она перешла на другой тон, так не идущий к постели, но так идущим к ней самой.

— Меня интересует всё, что будут затевать эти «деятели». Точнее, один из них — мой дражайший супруг. За Пинского я спокойна. Я подозреваю, что ты вволю поизгалялся над ним, но с него не убудет. Этот тип не горит и не тонет. А вот Виталий может «наломать» «дров». И, ладно бы — только себе. А то ведь он и нам с тобой «загрузит поленницу».

— Ты, случайно, не пишешь романы? — хмыкнул Жора.

— Не пишу. И только по одной причине: всё, что нужно, уже написали другие.

— Например?

— Изволь: «всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно».

— Это — «к вопросу повышения бдительности»?

— Да! — Аксинья всем телом прижалась к юноше. — Я, знаешь ли, не ищу приключений на свою задницу. За исключением некоторых из них, конечно.

Выразительный взгляд на член юноши не оставлял сомнений в характере исключения.

— Я — не борец за идею, если только она не принимает формы материальных ценностей. А эти дураки…

Аксинья пренебрежительно махнула рукой, свободной от работы с телом юноши.

— Словом, я должна знать всё, что узнаешь ты. А ты должен знать всё, что только можно узнать: кто, когда, где и зачем. Поможем друг другу… ну, и «по пути» Виталий Палычу. Всё-таки он — твой родной дядя! Пусть они играются в свои игрушки — а наша с тобой задача сделать так, чтобы игрушки так и остались всего лишь игрушками! И чтобы все заинтересованные стороны воспринимали их именно в этом качестве.

Почувствовав, что установка затянулась и Жора заскучал, Аксинья Андревна переключила всё своё красноречие на пальцы, которые тут же потянулись к натруженному юношескому члену. Ощутив их прикосновение, член начал стремительно восстанавливать рабочие кондиции.

…Утро короткой июньской ночи ещё не наступило…

Глава тринадцатая

Ознакомившись с рапортом, Председатель ВУЧека раздражённо отбросил его на край стола.

— Как сердцем чувствовал!

Он был прав: в данном случае органом чувств действительно отработало только сердце. Другие органы — в частности, мозги — и не предполагали такого коварства от «белых». А коварство было неслыханным: на рассвете «белые» внезапно атаковали все пункты хранения и выдачи стратегических запасов спирта, которые были созданы для успешного выполнения операции «Белый туман».

Председатель не экономил на горечи. В самом деле, какой дурак попрёт на пулемёты без «подогрева» и «тумана в глазах»?! Надо же было такому случиться — и как раз накануне выступления! Столько готовились, обобрали всю армию, Председатель лично неделю капли в рот не брал — и на тебе: все пункты — разом!

— Все?..

Председатель отставил в сторону пепел, которым он обильно сдабривал голову, и потянулся к рапорту.

— Что тут насчёт пунктов?.. Ага, вот: «Нападению не подвергся только один пункт, который по согласованию с представителем ВУЧека был выведен в резерв, о чём из дивизии не успели сообщить в штаб армии».

— Ага!

У Председателя от возбуждения зачесались ладони.

— Штаб армии!

Он нажал кнопку звонка. На пороге появился заспанный секретарь.

— Козлова и Квасильникова ко мне! Живо!

Секретарь не только не шелохнулся, но и нагло зевнул во весь рот.

— Так они с самого утра околачиваются в приёмной…

— Зови!

Едва Козлов и Квасильников переступили порог кабинета, Председатель сразу же подключил их к работе: «взял в оборот».

— Какого рожна вы тут болтаетесь? Что, делать нечего? Всю «контру» уже переловили?

Чекисты виновато потупились, неподражаемо швыркая носами.

— Чего молчите, «деятели»? Так много подвигов совершили, что и не знаете, с какого начать?

Квасильников вопросил глазами Козлова, но тот ловко ушёл в пол. Пришлось Квасильникову и вздохнуть, и отдуваться за двоих.

— Всю ночь ведь в засаде просидели! — жалобно протянул он. — Глаз не сомкнули! Вот и хотели испросить Вашего дозволения соснуть часок-другой.

У Председателя от возмущения отвисла челюсть.

— «Соснуть»?! Всю ночь дрыхли — и ещё «часок-другой»?! Да я вам так дам «соснуть», что вы у меня до скончания дней сосать будете! Бездельники! «Глаз они не сомкнули»! Да вы их и не размыкали! Небось, как «заступили» — так и «на боковую»?! Ещё и за добавкой пришли! В качестве премии за безделье! Что, неправ я?

Козлов с Квасильниковым обиженно сопели, не рискуя возражать разъярённому начальству. Потому, что неблагодарное это занятие. Председатель ещё немного побегал по кабинету, утомился, вернулся за стол, и резким движением руки пододвинул на край донесение.

— Читайте!

Кряхтя, монструозный Козлов нагнулся над бумажкой, и стал медленно водить пальцем по строкам машинописного текста. Подпрыгивая у него за спиной, низкорослый Квасильников безуспешно приобщался к изучению документа.

Когда грязный палец Козлова дошёл до последней точки в донесении, изнемогший от ожидания Председатель открыл рот. Но его тут же пришлось закрыть: громко потянув носом, Козлов вернул палец в исходную позицию, и «пошёл по второму кругу».

Потом он со скрипом разогнулся, и передал бумажку утомившемуся прыжками Квасильникову. Быстрота, с какой бывший матрос схватил донесение, никак не отразилась на скорости ознакомления с материалом. Времени Квасильников затратил не меньше предыдущего «грамотея».

«… твою мать! — возмутился Председатель. Возмутился глазами — но открытым текстом. — Послал Бог помощничков!»

Однако, матерясь про себя, он терпеливо ждал момента, когда, «ознакомление» закончится, и подчинённые устремят на него традиционно непонимающие взгляды.

Наконец, Квасильников положил бумагу на стол, и немедленно соответствовал ожиданиям Председателя: его недоумевающий взгляд присоседился к аналогичному взгляду Козлова.

— Ваши соображения?

Не сомневаясь в отсутствии таковых, Председатель вопрошал больше для порядка. За Козлова ответили исполнившие «вира-майна!» плечи, а за Квасильникова — пятерня, со скрежетом обработавшая затылок. Отсутствующие «соображения» остались невысказанными.

Председатель удручённо вздохнул.

— Ну, хоть что-нибудь до Вас дошло?

«Соратники» долго не решались сознаться, пока, наконец, Козлов не выдавил из себя:

— Жалко, такой продукт пропал ни за хрен…

— Как это «ни за хрен»?! — неожиданно оппонировал Квасильников. — Там же чёрным по белому написано, что наши бойцы долго ещё собирали тела «беляков», павших прямо возле канистр! Значит, урон врагу мы всё-таки нанесли!

— Так то оно так…

Председатель не мог не признать частичную правоту Квасильникова.

— … Но операция-то сорвалась. Вот, что — главное… Нет, пожалуй, даже не это.

— А что?! — в унисон отработали Козлов с Квасильниковым.

— Что же вы там так долго читали, если ни хрена и не поняли?!

Глядя на «соратников», Председатель удручённо покачал головой.

— Ну, почему же «ни хрена»? — осторожно возразил Квасильников: Козлов опять уступил ему право отдуваться за двоих. — А спирт? А «беляки»?

— Да не в спирте дело! — покривил щекой Председатель. — Точнее, не в том спирте, который «белые» «выдули» или угнали, а?..

Он сделал паузу, давая ещё один шанс подчинённым. И они воспользовались им: тоже сказали «а», выразительно отвесив при этом челюсти. Вопросительный знак пришлось снять.

— … в том, который им не достался! — безнадёжно махнул рукой Председатель. — А почему он им не достался?

В очередной раз Председатель рискнул достучаться до мозгов подчинённых. Но те мужественно не изменили традиционному недоумению. В конце концов, главный чекист утомился переводить взгляд с одной бессмысленной физиономии на другую.

— Да потому, что «белые» не знали о том, что один из пунктов в последний момент был выведен в резерв, а о передислокации в штаб армии сообщено не было! Улавливаете?

И тут случилось невероятное: на лицо Козлова прорвалась осмысленность.

— Штаб армии! — выдохнул он.

— Слава Богу!

Председатель утёр пот со лба, и перевёл взгляд на Квасильникова. В отличие от Козлова, тот продолжал честно работать самим собой: недоумевал, то есть. Тогда Председатель кивнул Козлову, призывая его помочь товарищу.

— Их человек — в штабе армии! — окрылённый доверием начальства, выкатил грудь Козлов. — Он передал «белым» план операции!

А об изменениях плана не знал! И «белые» атаковали то место, которое было указано в плане! Но спирта там уже не было! Вот почему часть запасов удалось сохранить! И это — утешительный итог…

— … неутешительной операции, — закончил за него Председатель. — Но зато мы знаем теперь, где искать вражину.

Пружинящим шагом он прошёлся по кабинету. Остановился у окна. Задумался. И тут его, видимо, осенило, потому, что поворачивался он к соратникам с лицом, несущим на себе печать явного «осенения».

— Оперативный отдел! Этот тип может сидеть только в оперативном отделе! И сидеть высоко — если принять во внимание степень его осведомлённости! Не полотёром же он там работает, в самом деле!

Он стремительно преодолел расстояние, отделяющее его от Козлова с Квасильниковым. Оба вытянулись в струну: в глазах начальства гибкость конечностей нередко компенсирует отсутствие таковой в мозгах.

— Немедленно туда! Переворошите там всё вверх ногами! Крутите-вертите этих оперативщиков — но человека мне дайте! Не сочините его — дайте настоящего!

Когда дверь за подчинёнными закрылась, Председатель опять погрузился в кресло. Теперь он выражался не словами, а лицом — и выражался оптимистично. Вычислив шпиона в своей конторе, он уже надеялся на скорую встречу с его коллегой из штаба. И надеялся, как ему

думалось, обоснованно…

Глава четырнадцатая

Концов и компания на трофейном «линкольне» благополучно миновали подконтрольную «Дьяволу» территорию. После непродолжительной дискуссии, затеянной полковником Лбовым, который рвался отнюдь не в полк, а на супружеское ложе, беглецы направились в сторону Харькова. Согласно информации местных жителей, «белые» уже были там.

Бензина, хвала «Дьяволу», было много — но вёрст ещё больше. Увы, но хватило его только на половину пути. Поэтому Концову пришлось вспомнить кое-что из практики ЧК — и произвести реквизицию двух пар лошадей. Запряжённые цугом, они и стали движущей силой автомобиля взамен временно нетрудоспособного двигателя внутреннего сгорания.

В момент отъёма капитаном лошадиных сил остальные участники побега поддерживали его морально, прикрываясь автомобилем. Более существенную помощь они постеснялись оказать ввиду появления многочисленных бородачей с вилами и топорами, которые — и бородачи, и их инструменты — были явно не расположены к диалогу.

Посредством уже автомобильно-гужевого транспорта беглецы добрались до окраин Харькова. Там Концов произвёл удачный бартер «лошади — на бензин»: подъезжать к штабу армии на этой «автотачанке» он считал ниже «своего офицерского и дворянского достоинства».

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.