Бесплатный фрагмент - За гранью разумного

Сборник рассказов

Пальцы Сэма Уортона

Говард Бэйли, Сэм Уортон, Тим Купер и Стэнли Паркер с самого детства были лучшими друзьями. Их объединял ненормативный юмор. Парни любили подшутить друг над другом и главное, они понимали, что это лишь юмор, какой бы он не был. Порою, юмор выходил за все возможные рамки, становясь ужасным, а временами даже омерзительным.

Однажды, к нашим друзьям пришла идея. Как всегда, это граничило с безумием. Кроме рок-н-ролла, татуировок и покуриванием травки, ребят объединяла учеба. Они были старшекурсниками медицинского университета и готовились стать врачами. Если быть точнее — хирургами. Именно на этом и основывалась их новая идея.

Все началось с пальцев любителя кантри Сэма Уортона.

У Тима была подпольный хирургический кабинет. Он находился на нулевом этаже его дома. Там друзья практиковались в своем ремесле. Пациентами операционной Купера являлись в основном животные. Они оказывались здесь по разным причинам.

Сегодня на ледяном оцинкованном столе оказался Сэм. Только утром там умирал соседский лабрадор, а теперь лежит чокнутый, как и его друзья, но совершенно здоровый парень. Пес Джаспер, кстати, хорошо перенес операцию на сломанных грузовиком ребрах и выжил. Даже несмотря на то, что проводилась операция практически бессознательными хирургами и таким же обкуренным анестезиологом Говардом Бэйли.

— Если у нас получится, — Говард уже подготавливал инструменты и дезинфицировал их водкой. Потом передал бутылку Тиму, и он «догнался» могучим глотком, — мы заслужим Нобелевскую премию.

— Каждая первокурсница будет рада отсосать мне.

— По-моему они, итак, уже все прошли через твою постель, Стен.

— Ты прав, — согласился Стен. — Но мне понравилась лишь Хелен.

— Сосет лучше всех?

— Нет. — Стен раскурил косяк и дал затянуться лежащему на столе Сэму. Сэм был бледен как смерть. Конечно, ведь ему предстояла операция. — Кажется, я влюбился в нее.

— Она дочь декана! — заметил Тим и, дождавшись сигарету, затянулся от души. Уголек едва не поглотил больше половины самокрутки. В этом был весь Тим. — Если он однажды заметит твой кучерявый волос на губе его любимой дочери, — Купер выдохнул струю дыма и передал сигарету Говарду, — он проведет мед экспертизу. И тогда узнают, что этот волос…

— … тренера! — рассмеялся Говард, и его подхватили Тим и Стен.

Только Сэм, лежа на столе, едва мог собраться с мыслями. Он боялся, что может пойти что-то не так и сегодня, этой ночью, в подпольном хирургическом кабинете, который друзья конструировали не один месяц, бригада молодых хирургов лишится одного из специалистов.

Даже если отбросить неприятные последствия наркоза, можно физически остаться неполноценным.

Сэм Уортон с детства был слабым ребенком. В раннем возрасте, он уже начал носить очки и наряду со своими сверстниками казался слабее их и, если честно, был таковым.

Отец так и не увидел, как Сэм однажды становится сильным и надирает своим многочисленным обидчикам их прыщавые задницы. Даже будучи живым, закаленный армией, отец все равно не стал бы свидетелем такого зрелища. Потому что Сэм не видел смысла в безответственном надирании задниц и поэтому он выбрал медицину. Лечить людей было куда интереснее, нежели делать их калеками. Однако в данный момент калекой рисковал остаться сам Уортон младший.

Сэм смотрел, как дотлевает косяк в губах склонившегося над ним Говарда. Уортон доверял своему другу. Даже обкуренному.

— Считай до десяти, приятель, — сказал Бэйли, надевая кислородную маску на лицо Сэма, и пуская по его венам инъекцию. — Твоей жертвы медицина никогда не забудет. Скоро увидимся.

— Один … — начал отсчитывать Сэм, заострив свое внимание на угольке сигареты, который постепенно расплывался, — два… три…

Сэм уснул. Сейчас он был во тьме. Там, где ничего нет. Где нет тех людей, что скажут Уортону, что он поступил как придурок, отдав свое тело на ужасающие эксперименты, якобы в развитие науки или в развитие способностей его друзей хирургов. Сэм просто спал. Глубоким медикаментозным сном.

— Сэм, ты настоящий герой! — произнес Стэнли, надевая марлевую маску на свое лицо. — Начинаем, ребята. Сестра — Купер, скальпель.

Стэнли Паркер был одним из самых опытных хирургов на всем отделении. Тимоти Купер из всей компании учился хуже всех, поэтому в данной операции, занимал место санитарки и отвечал за чистоту инструментов и был на подхвате. Анестезиолог Говард Бэйли находился у изголовья стола и ассистировал Паркера, временами поглядывая на редуктор аппарата ИВЛ.

Аппарат искусственной вентиляции легких был переносной и представлял собой, кислородный баллон объемом два литра и подключенные к нему дыхательные шланги. Аппарат был старым, и при работе сильно дрожал, но свои функции выполнял безукоризненно.

Операция длилась три с половиной часа. Большой потери крови, к счастью, удалось избежать. Как и неприятных последствий наркоза. Организм Сэма справился!

Теперь, оставалось лишь ждать, пока пальцы ног осознают, что теперь они пальцы рук и начнут функционировать. Конечно, никто от них не ожидает незамедлительно научиться ловко, орудовать китайскими палочками или перебирать по струнам гитары, но, если они уловят хоть один импульс от мозга и хотя бы вздрогнут, это будет победой!

Ребята смотрели на то, что у них получилось и молчали. Толстые, мощные пальцы ног Сэма, теперь торчали из его ладони, а изящные, музыкальных пальцы руки — украшали ногу. Огромные желтые ногти выглядели очень неестественно на руке и вовсе казались звериными! Сейчас, короткие перста руки выглядели уродливо. Казались карликовыми!

Уортон скоро должен был узреть ново изменения своего тела. Задача перед молодыми хирургами заключалась, чтобы пересаженные пальцы ног на руки смогли прижиться и выполнять хотя бы двигательные функции.

— Дерьмо! — нарушил тишину Стэнли и вновь принялся за создание самокрутки. — Это самое стремное, что я видел за всю свою жизнь, ребята.

Сэм Уортон, проснувшись, был того же мнения.

Конец

Паук

— Может быть, ты, наконец, уже бросишь курить? — спросит муж свою новоиспеченную жену, когда она полезет в бардачок за сигаретами. — Тем более ты в положении.

— Может быть, и брошу, — ответит девушка и демонстративно закурит. — Обещаю.

— Ага, — скажет муж своей жене и конечно снова не поверит ее словам. — Эта дрянь уже плотно засела в твоем теле и вряд ли ты сможешь избавиться от нее. Если до сих пор не избавилась.

Ленд Роверу 56-го года очень тяжело давалась эта дорога, и он все норовил сломаться. Хотел просто замереть посреди дороги, и на этом же месте, хотел врасти в асфальт. Но автомобиль терпел. У него не раз по дороге закипит вода в радиаторе, потечет масло, спустит колесо и еще что ни будь отвалится. Сэм не раз назовет машину грудой барахла и не раз вспомнит своего отца, подарившего ему эту груду барахла в день их с Маргарет свадьбы.

Если в данный момент залезть под капот, то можно до вечера следующего дня провозиться с мотором устраняя неполадки. Как говориться: «Пока зверь спит, лучше его не будить». Пока машина ехала, жадно пожирая милю за милей, парень не собирался ее останавливать.

Машина не остановится даже после того как в открытое окно залетит паук. Это едва не спровоцирует аварию с движущимся навстречу грузовиком, но все обойдется. Парень достанет незваного гостя у себя из-за воротника и равнодушно отправит его туда, откуда он взялся.

Девушка снова поразится храбростью своего мужа и поцелует его. Для нее эти мелкие животные — настоящий кошмар! Особенно пауки.

Эти монстры — ужас воплоти! Кошмарный сон, ставший явью материализовавшись в восьмилапые чудовища.

Слава Господу, что эти твари не размером с легковой автомобиль! Такой монстр просто невообразим! А если их целый выводок, что зачастую достигает пятидесяти особей, то это не иначе как выброшенный преисподней кошмар!

Только представьте, как они выламывают своими гигантскими лапами окна вашего дома и лезут внутрь. Они несутся за вами, прыгают на вас с потолка, откладывают в вас свои яйца и утаскивают в подвал, где вы, запутавшись в паутине, погибаете мучительной смертью.

Когда спустя несколько дней из яиц вылупляются множество новых паучков, они пожирают вас изнутри и прогрызают путь наружу. Подвал вашего уютного загородного домика становится их гнездом, и по ночам они выходят оттуда на охоту. Они тащат туда очередных своих жертв, они там размножаются, они там живут. Громко топоча лапами, они ползают по всему дому, роняя со стен ваши семейные фотографии в рамках, ползают в детской комнате, где игрушки уже несколько лет покрываются пылью и ошметками паутины, ползают по потолку, раскачивая люстры.

Упаси Господь, Ленд Роверу молодой парочки, отправившейся подальше от родительских советов и прочего родительского дерьма, сломаться на абсолютно пустынной трассе. Упаси Господь, приметив сквозь ветви деревьев фасад одинокого двухэтажного домика, этим молодым отправиться в тот дом на поиски помощи или на худой конец крова и пищи.

— Да брось, — махнет рукой парень на отговоры его любимой заходить в этот жуткий старый дом, доживающий свой век в глубине мрачного леса. — Мы можем здорово повеселиться на кровати бывших хозяев.

Парень махнет рукой и на возню из глубины дома, которая послышится чрезмерно мнительной девушке. Это девушки, и девушкам свойственно всего бояться.

Дверь дома протяжно заскрипит и этот звук разбудит зло, что сидит в подвале. Зло откроет четыре пары своих огромных глаз, и эти глаза засверкают в темноте голодным блеском.

Аккуратно ступая по толстому слою пыли, ребята окунутся в паучью нору. Они с ужасом будут крутить головами в разные стороны, разглядывая огромные люстры, с которых свисает паутина. Будут разглядывать пожелтевшие, отошедшие от стен обои. Ужаснуться при виде огромной лестницы, изрубленной невероятных размеров хелицерами. В конце концов, ребята придут в неописуемый кошмар, узрев посреди зала сброшенную паучью шкуру. Чудовище давно покинуло эту шкуру. Но даже высохшая и безжизненная, она поразит своими размерами. Даже сейчас она вселит в сердца молодоженов страх.

— Нам лучше убраться отсюда, — начнет дрожать девушка, взирая вокруг полными тревогой глазами. — Я на ночь здесь не останусь.

Шкура гигантской твари отобьет всякое желание подняться в спальню и трахаться на хозяйской кровати пока рядом, буквально за дверью, грызет стену восьмилапый ядовитый мутант.

— Думаю, ты права, дорогая, — едва ли не впервые согласится Сэм со своей любимой. — Надеюсь, какой ни будь попутчик, обязательно поможет нам с этой отцовской развалюхой. Спасибо, пап. Огромное тебе спасибо! Идем отсюда.

В этот момент Маргарет схватится за руку своего любимого.

— Ты слышал? — спросит она, прислушиваясь к возне из глубины старого дома.

— Это из подвала?

— Да. Теперь ты веришь мне?

— Думаю, здесь действительно что-то есть. И оно вряд ли будет радо гостям.

Теперь ребятам станет ясно, что это за место и, переглянувшись, они поймут друг друга без слов, в принципе, как и всегда. Ребята бросятся прочь из этого чертового дома, а вслед за ними ринется и сам хозяин. Восьмилапый, смертоносный, отвратительный хозяин.

Ребятам будет очень не легко пробираться к дороге сквозь сумрачный лес, в отличие от животного. Ему будет это намного проще.

Скорее всего, ребята погибнут. Так оно и было бы, если б не самопожертвование ради любви.

— Беги! — крикнет Сэм вслед своей любимой. — Запрись в машине и никому не открывай!

— Нет! — разразится плачем девушка, не оценив предсмертного юмора своего отчаянного мужа, который бросил свое тело на растерзание паука-мутанта. — Я тоже умру! Вместе с тобой! В один день! Помнишь?! Ты обещал!

— Уходи, любимая! Прошу, — скажет парень и исчезнет во тьме паучьих лап и клацающих клешен. — Я люблю тебя!

Пока тварь будет разрывать на части умирающего двадцатилетнего парня, его любимая, еще не успевшая сменить белых трусиков, что снимала перед мужем в брачную ночь, заберется в сломанный Ленд Ровер и запрет все двери.

Душераздирающие вопли любимого, вскоре стихнут. Но оголодавшей твари одного человека будет не достаточно, потому как для такого огромного тела, парнишка лишь на зубок.

Тогда монстр устремится сквозь ночной туман к одиноко стоящему на трассе автомобилю. Он чувствует кровь, горячую вкусную человеческую кровь. Он чувствует страх, витающий в прохладном воздухе, бьющийся в жилах жертвы, сочащийся из пор.

Налитые кровью глаза монстра, будут таращиться в окна, когда он в свете луны станет атаковать автомобиль сверкающими дьявольским блеском обнаженными клыками. Автомобиль начнет покачиваться от мощных ударов чудовища, будто оказался в толпе разъярённых фанатов или протестующих.

— Убирайся! — закричит девушка, обливаясь слезами на заднем сиденье. — Пошла прочь, сраная тварь!

Монстр не ел несколько месяцев, и вряд ли он уползет в свою нору, не насытившись как следует. Он начнет искать слабое место машины, через которое сможет пробраться в салон и к утру оставить от жертвы лишь скелет. Заберется на крышу, промяв ее под своим весом. Будет колотить лапами по лобовому окну и даже оставит трещину на нем. Автомобиль, словно вакуумная упаковка, подавит вопли девушки, и, уставившись в ночь пустыми фарами, будет молча глядеть во тьму туманной трассы. Автомобиль умер и не заведется ни при каких обстоятельствах.

Девушка закроет глаза дрожащими руками, чтобы не видеть ужаса, царящего вокруг машины, и будет умолять всевышнего о спасении.

В момент, когда надежда уже истлеет, решение придет. Решение придет внезапно, когда девушка вспомнит слова любимого о том, что ей было бы неплохо бросить курить. Девушка полезет в карман и найдет там зажигалку. Она купила эту зажигалку на заправке, и подумать только, на металлической крышке будет выгравирована надпись: «Осторожно, открытый огонь может являться причиной пожара!»

Это и станет решением.

Маргарет опустит окно, и чудовище бросится через него в салон автомобиля. Однако девушка успеет выбраться с другой стороны, и чудовище окажется запертым в салоне старенького Ленд Ровера, подаренного молодоженам, упомянутым выше отцом погибшего.

Пока людоед будет барахтаться в тесном салоне, разрезая гигантскими клешнями обивку сидений, девушка откинет крышку зажигалки и движением пальца воспроизведет огонь.

— Ползи в ад, тварь, — произнесет несчастная Маргарет и бросит зажигалку в салон автомобиля.

Шерсть паука мгновенно вспыхнет, и в этот момент ночную тишину разорвет отвратительный писк животного. Девушка отойдет на несколько метров от машины, и с блуждающей по лицу улыбкой, возьмется наблюдать как монстр, недавно набивший брюхо ее любимым мужем, полыхает и трещит, будто сухой хворост.

Ленд Ровер 56-го, ставший могилой существа из преисподней, охватит пламя, но девушке его не будет жаль. Эта груда металлолома являлась виновницей смерти своего хозяина, и заслужила отправиться в вечность.

Маргарет на мгновение послышится шорох в ближайших туманных кустах. Она замрет в ужасе. Нет, это не пауки, это всего на всего семейство ежей. Девушка останется в живых. Конечно, ее плод получит небольшой стресс, но в целом все будет хорошо.

Конец

Разговор с нацистом

Ранним туманным утром, когда я, еще сонный стоял у окна и глядел вниз на одиноких, бредущих по своим делам прохожих, позади меня раздался чей-то голос. Я говорю чей-то, потому что в квартире я был один. Жена повела ребенка в садик, а я решил свой выходной провести, не вылезая из дома. Вообще мне редко когда доставляет удовольствие находиться на улице, особенно в такую сырую промозглую погоду. Если бы не всевозможные необходимости, я бы и вовсе появлялся на улице не чаще одного раза в год. Да и работа мне позволяла не находиться в главном офисе.

Когда я обернулся холод побежал по моей спине. В темном углу, на старом диване сидел человек. Точнее это был молодой, крепкого телосложения мужчина с наголо бритой головой и в очках с толстыми линзами. Я знал этого человека, вернее его знала вся страна, это был один из самых ярких представителей нацистов по прозвищу Ткач. Это прозвище он получил, насколько мне известно, за любовь к особо ядовитым паукам. Один из таких красовался татуировкой на запястье нациста.

— И что ты будешь делать? — спросил он меня. — Как ты сможешь изменить ход событий? Как ты сможешь, повести за собой народ и сделать так чтобы эти люди поверили тебе? Как?

— А что в моих силах? — спросил я в недоумении от того, что происходит и как вообще главный радикал страны, оказался в моем доме, на моем диване. И вообще, насколько мне известно, он уже как месяц убит. — Я не такой как ты. И вообще, я несколько других взглядов.

— А каких ты взглядов?

— Не таких как твои. Я не радикал и подобных методов не придерживаюсь. Я не беспредельщик.

— То есть, нацисты это в твоем понимании беспредельщики?

— Я думаю избивать людей за цвет их кожи и разрез глаз это и есть беспредел.

— Ты знаешь, что пропагандирует национал-социализм?

— Я не знаю. И мне это не интересно.

— Каких политических убеждений ты? — спросил нацист, сложив пальцы домиком и сверля меня через минусовые диоптрии очков своим острым взглядом. — Либерал? Демократ? Каких политических ты взглядов?

— Я не знаю и в политику не лезу.

— Не лезешь, — кивнул головой нацист. — Тогда зачем ты побрил череп? Уверен, что ты не будешь привлекать взгляды?

Я действительно не знал ответа на этот вопрос. Я не знал ответа на многие вопросы.

— Спортом занимаешься?

Я ответил, что хожу в тренажерный зал.

— Это ты молодец, — снова кивнул нацист. — Это правильно. Нация наша должна быть здоровой. А-то погляди кругом, люди спиваются, скуриваются, наркоманят. Кругом педики, лесбиянки и педофилы. Скоро от нашего народа ничего не останется.

Здесь я с радостью согласился с человеком, приветствующим радикальные неонацистские взгляды. Я и сам устал от того что вижу вокруг. Но ощущение что нацист вот-вот вскочит с дивана и резким движением, выкинет вперед руку, меня все никак не покидало. В такой ситуации, я не знал что делать. Нацист сидел и смотрел на меня. В его взгляде я прочел недоверие ко мне. Даже презрение. Возможно, Ткач думал, что я считаю его всего на всего поехавшим нациком, способным лишь качать мышцы и бить представителей иных национальностей, и если честно, в чем-то он был прав.

— Для чего ты занялся железом? — спросил нацист.

— Чтобы стать сильным, — ответил я. — Я смотрел твои ролики в интернете, и ты пристыдил меня за мою худосочность даже будучи мертвым.

— Мертвым?

— Да, — смутился я, совершенно не понимая какого черта, происходит в этой комнате. — Я вообще принял тебя за призрака.

— Действительно, какого черта я здесь делаю? — спросил мужчина, оглядываясь кругом. Он будто только что осознал, что находится в совершенно незнакомой квартире и разговаривает с совершенно незнакомым ему человеком.

— Разве ты не знал, что умер?

— Догадывался, — ответил нацист.- Скорее всего, из тюрьмы я не вышел. Да?

— Тебя пытали в одиночной камере и… убили.

— Откуда ты это знаешь? — спросил нацист.

— Из новостей, — ответил я. — Это было зверское убийство.

Нацист поправил очки.

— Я припоминаю, — сказал он. — Помню, как мне вырывали ногти на ногах и резали бритвой. Странно, но я совсем не помню боли.

— Говорят, ты согласился взять на себя убийства двадцатилетней давности. Хотя я не знаю даже о чем речь собственно.

— Меня сломали, — задумчиво произнес нацист. — Там любой сознается, в чем бы его ни обвинили. Вопрос лишь во времени. Ты либо сразу подпишешься, либо позже. Но ты подпишешься, даже в убийстве собственной матери. Лишь бы от тебя отстали.

— Страшно представить.

— Если умирать за идею, то не страшно. Я был к этому готов, в принципе. Я лишь хотел сделать лучше и чище это обреченное государство без будущего.

— Но фото жуткие.

— Фото? Какие еще фото?

— Не имею понятия, как они просочились в интернет, но они действительно есть. Возможно, тот, кто делал эти фото, намеренно опубликовал их.

— Покажи, — мужчина поднялся с дивана и направился к письменному столу, где стоял мой компьютер. — Я слабо в это верю. Подделать могут все что угодно.

Я включил ноутбук и вышел в интернет. На одном из сайтов я наткнулся на статью о самоубийстве одного из самых активных участников радикальных неонацистских движений и открыл снимки. Ткач мгновенно побледнел, увидев себя лежащим на тюремной койке с удавкой на шее и безжизненным лицом.

— Узнаю цвет этих стен, — сказал он, нарушив минутную тишину. — Узнаю койку. Узнаю… себя.

— Извини, я думал ты, в курсе того что… с тобой произошло.

— Значит так все и случилось, — произнес нацист глядя в пустоту и задумавшись еще сильнее. — Так и закончилась моя жизнь, в сырых стенах одиночной камеры. Ты погляди, — нацист пригляделся к очередному ужасающему снимку, — эти уроды и зубы мне выдирали. Видишь? На полу.

Ткач провел большим пальцем по передним зубам. Они были на месте. Да и в целом на нем не было тех страшных увечий, что были причинены радикалу во время нечеловеческих пыток, которых он не пережил.

— Погляди, — сказал я нацисту, указывая на снимок, где его нога была свернута в неестественном положении. — Ты помнишь, как это случилось?

— Я ударил своей ногой о койку, когда меня душили, и сломал берцовую кость.

— Ты начинаешь вспоминать.

— Да.

— Можешь рассказать все подробности той ночи? — спросил я мертвого нациста, сгорая от нетерпения услышать то, что больше никому не суждено услышать. Во всяком случае, ни здесь, ни среди живых. — Если вдруг тебе неприятно об этом вспоминать, тогда не нужно.

— Меня перевели в одиночную камеру, — произнес Ткач и уселся рядом на кресло. — Сначала я был этому удивлен, но мне объяснили, что от сокамерников поступили жалобы на меня, якобы я пропагандирую им нацизм и даже пытаюсь некоторых завербовать. Так оно и было. Только вот я не знал, что эти петушки такие нежнокожие. Когда в камеру вошли семь человек, было уже раннее утро, не ночь, как пишут в газете, нет, было утро. Я помню, что уже светало. Когда в камеру вошли наемные убийцы, те же самые заключенные, которым пообещали скостить срок или в случае отказа, наоборот добавить, и в тот момент я уже все понял. Я и до этого знал, что не выйти мне из тюрьмы живым. Я будто не чувствовал будущего. Я не видел его. Наемные убийцы даже разговаривать не стали, они сразу бросились ко мне. За год отсидки на безбелковой еде я очень сильно исхудал. Я продолжал заниматься в зале, но толку от этого не было. Тем не менее, одного я уложил сразу. Я сломал ему челюсть. Но на остальных моих иссохших сил не хватило. Бл. дь! Вот попались бы они мне раньше, голубчики, когда я был такой же, как сейчас, в теле, я бы их всех ушатал! Но тогда я был истощен казенной баландой и меня свалили. Первым делом мне стали рвать ногти на этой руке.

Ткач взглянул на пальцы своей левой руки, и тяжело вздохнул. Ногти, так же как и зубы были на месте. Значит, Ткач действительно был лишь привидением.

— Неужели никто не слышал твоих криков?

— Ты придурок? — рассердился нацист. — Те, кто мог слышать мои вопли, они сами отдали приказ ужесточить мою смерть и сгноить меня в застенках тюрьмы. Я вспомнил, что пытали меня не один день. Только вот когда меня перевели в одиночку, я начал понимать, что моим пыткам приходит конец, как и моей жизни. Меня пытали электрошоком. Это было в кабинете у начальника. Я упирался, но однажды меня сломили, и я поднял руки вверх. Я все подписал и следующим утром, меня не стало. А эти бл. ди инсценировали самоубийство. Бред!

— Люди, кстати не верят в эту версию. Но доказать ничего не могут, потому как в морге над твоим телом так же глумились. Все следы пыток тщательно скрыли. Патологоанатомы никого не допускали к твоему трупу,… то есть телу, и лишь спустя несколько дней разрешили провести независимую медэкспертизу.

— Я уверен, — сказал нацист, — версию самоубийства продвигают только те, кому это нужно. Наверное, начальник тюрьмы и те, кто отдавал указания.

Я молчал.

— Людей на моих похоронах много пришло? — спросил Ткач.

— Да, очень много, — ответил я, делая копии снимков из камеры и сохраняя их в папку на рабочий стол. Я все еще не могу понять, что заставило меня это сделать. — В интернете есть видео твоих похорон.

Я нашел видео и включил его. Нацист смотрел на то, как пришедшие проститься с ним, шли за гробом огромной толпой и были мрачнее грозовых туч. Нацист сжимал кулаки и скрежетал зубами на тех ублюдков, которые заставили его отца и сестру рыдать. Ткач казалось, даже кого-то узнал в толпе бритых на лысо ребят, потому что при виде них, нацист улыбнулся. Он сказал, что это его братья и одобрительно начал кивать, в тот момент когда, проходя мимо камеры, соратники выбрасывали вперед руку, будто знали, что Ткач наблюдает за ними.

— Помнишь ли ты лица убивших тебя? — спросил я но, откровенно говоря, совсем не надеялся на память умершего человека.

— Я их помню.

Я мгновенно открыл программу фотошоп, и мы стали составлять фотороботы тех наемников. Примерно спустя час, я сохранил файлы предполагаемых убийц. Все они являлись заключенными. Лица их получились характерными и запоминающимися. Я не был удивлен, что умирающий радикал запомнил каждую мелочь на физиономиях заключенных пришедших забрать его жизнь, потому что это было последнее, что несчастный увидел, перед тем как покинуть мир живых.

Нацист еще рассказал про порезы лезвием, но мне стало не хорошо от этих подробностей. Я боялся слов, не говоря уже о том, чтобы самому такое пережить. Не приведи Господи. Этот человек был силен духом. Но система оказалась сильнее. Система сильнее, чем кто-либо из нас. Она как локомотив, мчащийся на тебя со всей скорости. Важно, какой мы выберем путь в своей жизни, но от подобных исходов никто из нас, к сожалению, не застрахован и от этого становится страшно жить. Важно иметь идею, за которую не страшно однажды умереть. Важно иметь таких людей, за которых не страшно погибнуть. Важно в этой жизни оставить след. Страшно прожить и ничего после себя не оставить. Вот это действительно страшно.

Я открыл глаза и увидел потолок. Я сел на кровати и спустя некоторое время осознал, что это был сон. Я вскочил с постели и помчался в ту комнату, которая всегда пустовала, и в которой я видел мертвого нациста.

Но комната оказалась пуста. Ни следа от мертвого нациста, ставшего моим страшным гостем. Странно, но сон все еще не отпускал меня. Он витал в воздухе, и даже край дивана был немного замят, будто на нем действительно кто-то недавно сидел. Кресло так же было придвинуто к компьютерному столу.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы оправиться после столь кошмарного сна. Когда я заварил себе кофе и сел за ноутбук, присутствие сна постепенно рассеивалось в воздухе очередного ноябрьского утра.

Работая за компьютером, я то и дело поглядывал на диван, где все еще покрывало было измято. Я боялся вдруг снова увидеть там черный силуэт.

— Это всего лишь мне приснилось, — успокоил я себя. — Сосредоточься на продаже.

Я закончил с продажей очередного дивана, и хотел было завершить работу ноутбука, однако в последний момент увидел сохраненный на рабочем столе файл. Файл был без имени. Когда я его открыл, в ушах зазвенело. Это были снимки убитого в камере нациста и созданные мною фотороботы предполагаемых его убийц. Я стал искать информацию о гибели нациста, но ничего не нашел.

Это означало лишь то, что он все еще жив и возможно находится на свободе. Но как мне переубедить такого человека, что он находится на краю от гибели? Как мне донести до него? Как изменить его убеждения? Как он отреагирует на снимки мертвого себя? Мой разум отказывался верить во все это. Я должен был что-то предпринять, чтобы не допустить такой трагедии. Но что? Кто мне поверит? Предполагаемая дата убийства, если верить снимкам, вырванным из моего сна, должна была наступить через месяц. Как мне распорядиться с тем, что еще не случилось, но непременно должно произойти? Такие знания явно не для моего мозга.

Я сидел на кухне и все еще слышал голос в своей голове. Этот голос был строгим и знакомым мне. Голос все повторял:

— И что ты будешь делать? Как ты сможешь изменить ход событий? Как ты сможешь, повести за собой народ и сделать так, чтобы эти люди поверили тебе? Как?

Конец

Шерсть

Это было страшнее, чем выпавший передний зуб. Отвратительнее чем непроизвольная дефекация в общественном месте. Неожиданней беременности. Для Элеоноры Бекер, это было настоящим ударом! Мало того, что тринадцатилетняя Элли была в классе лохудрой с неряшливыми волосами и болезненным цветом кожи, так теперь все тело покрывала густая черная шерсть! Волосы! Черные густые волосы! Девочка едва не закричала когда утром подошла к зеркалу, но сдержала вопль чтобы не привлечь внимания матери и избежать похода в больницу. «Я уродина! — гремело в голове у девочки, когда она разглядывала свое тело в зеркале. Даже ладони, и те обросли чудовищной шерстью! — А там? Господи, да там и сам черт ногу сломит!»

— Милая, — мама подошла к двери в ванную комнату и постучала, — у тебя все в порядке?

— Все в полнейшем порядке, мама, — выпалила девочка в поисках бритвы. — Если что, внизу тоже есть уборная.

«Господи, меня засмеют в школе! — судорожно размышляла Бекер, роняя все на своем пути в тесной умывальной. — Если не пристрелять по дороге туда».

Девочка нашла станок и принялась за бритье.

— Хорошо, милая, — ответила мама. — Я приготовлю завтрак. Спускайся.

И мама ушла.

— Я долбаное чудовище, — шептала Элли, качая головой перед своим отражением. — Мне и проходу теперь не дадут. Ненавижу волосы. Шерсть ненавижу. Господи мои руки, они как у обезьяны. И спина и шея тоже. Теперь все будут звать меня «Альпака».

Волосы падали в раковину и забивались в слив. Однако на лице меньше их не становилось. Если быть точным, они отрастали вновь, и чем больше прилагала несчастная Элли по обезволосеванию своего детского личика усилий, тем гуще становилась вновь отросшая псовина. Девочка дрожащими руками держали станок и срезали мех, но он едва ли не мгновенно отрастал вновь.

— Господи! — закричала Бекер и в бессилии опустилась на пол. Девочка чувствовала, как волосы росли. Она это слышала! — Иисус, помоги мне!

Элли поднялась и, взглянув в свое отражение заплакала. Слезы бежали по волосяному покрову и падали на кафель. В зеркале было чудовище. Биоткань все лезла и лезла, будто внутри девочки разрослась гигантская луковица, и ей становилось тесно.

Бекер отложила станок.

— Это бестолковое дело.

Элли бесшумно спустилась на первый этаж и аккуратно выглянула в кухню. Мама стояла у плиты. Она не заметила, как позади нее промчалось лохматое чудовище. Девочка хотела незаметно покинуть дом и отсидеться некоторое время в сарае, пока болезнь не отступит. Элли знала, что мама уйдет на работу и тогда она сможет вернуться и взять себе на первое время еды. Но мать услышала возню в прихожей, и обомлела от страха, обнаружив в своем доме монстра.

— А-а-а-а! — заверещала женщина. — В моем доме ЧУДОВИЩЕ!

— Мам, это я. Не кричи, мам, — попыталась успокоить Элли свою маму, но женщина лишь вопила, разинув рот, будто собиралась принять в него целый торт. — Это я, Элли, мама.

Но уговоры не помогали, миссис Аманда Бекер была очень напугана. Скорее всего, ее разум помутнел. Она кричала как обезумевшая.

В этот момент длинные черные локоны ожили на теле девочки и обвили шею женщины. Крик ее мгновенно стих.

— Нет! Нет же! — закричала Элеонора, пытаясь отдернуть взбесившиеся волосы от угасающей матери. — Отпустите ее! Это моя мама! Отпустите же!

Но волосы не слушались. Они так сильно впились в шею Аманды, что практически отделили ее голову от тела. Женщина пыталась уловить ртом хоть глоток воздуха, но лишь беззвучно открывала рот, словно выброшенная на берег рыба и размахивала руками. Миссис Бекер вздрогнула и умерла. Умерла в кошмарах. Рука из дьявольских волосяных нитей разжала смертельную хватку, и тучное тело женщины грузно обрушилось на паркетный пол.

— Что вы натворили?! — зарыдала Элеонора, падая перед телом матери на колени. — Что вы сделали?! Вы убили мою маму! Вы ее убили, мерзкие существа! Будьте вы прокляты! Сучьи выродки!

Девочка поняла, что нужно делать. Она поднялась и устремилась через кухню к телефону. Непонятно каким чудом, но Элли смогла своими волосяными пальцами-сосисками набрать номер службы спасения и прокричала в трубку, что на нее напали. Полиция должна была прибыть через три минуты. Полиция прибыла раньше.

Когда патрульная машина остановилась у дома 749, Элеонора сломя голову бросилась на улицу. Офицер, при виде чудища вскрикнул от неожиданности и достал револьвер.

— Стоять! — прокричал он, целясь в монстра. — Еще шаг и я открою огонь!

— Это, я! — простонала Бекер, кидаясь к полицейскому. — Я Элеонора Бейкер! На меня напали волосы! Они всюду! МОИ ВОЛОСЫ ЖИВЫЕ!

— Стой! — голос офицера дрогнул. — Еще шаг и я открою огонь на поражение! Ни с места, ЛЮДОЕД!

Однако девочка была так сильно напугана, что совсем не понимала, что происходит. Она шагала по лужайке прямо навстречу смерти. Прогремели три выстрела, и лохматый зверь обрушился замертво в десяти футах от лакированных туфель мистера Патрика Хенриксона, патрульного полицейского получившего указание прибыть к дому номер 749 по улице Бернард-стрит.

Офицер все еще держал существо на мушке, хотя оно не подавало ни малейшего признака жизни. Патрик сглотнул комок, и хотел было что-то передать по рации, но вдруг замер.

— Господи Иисусе! — прошептал мужчина, и глаза его округлились от ужаса. — Что ты такое?

Дьявольские волосы осыпались с тела покойной, и словно длинные черные змеи, уползали в почву. Не прошло и полминуты, как на месте лохматого монстра лежала обнаженное тело тринадцатилетней девочки. Теперь стало ясно, куда угодили пули посланные офицером. Точно в цель. В голову и грудь. Смерть наступила мгновенно.

— Боже, — зарыдал полицейский и только сейчас позволил себе убрать револьвер в кобуру. — Боже мой, что я натворил? Господи. Я убил ребенка. Господи. Бред.

Патрик снял куртку и накрыл ее труп Элеоноры.

Мимо проезжал школьный автобус и одноклассники, для которых Элеонора Бейкер была пугалом, прилипли к окнам в недоумении. Девочка, застреленная офицером, лежала на усыпанной листьями земле под курткой этого полицейского, а рядом убивался и сам хозяин куртки.

Здесь произошло что-то ужасное. Эта дерьмовая фразочка: «Здесь произошло что-то ужасное» прокатилась по всему автобусу. Здесь ничего ужасного не происходило. Здесь случилось что-то гораздо страшнее. Сам дьявол побывал этим утром в доме номер 749!

Когда автобус скрылся за поворотом, дети вернулись на свои места и всю дорогу до школы ехали молча. Девочка, которую все называли уродиной и кричали чтобы она сдохла, теперь больше никогда не войдет в класс и не вызовет насмешек. Девочка, которую никто не собирался на выпускном бале приглашать потанцевать, так и останется в тени, в тени собственных страхов, однажды ставших кошмарной реальностью.

Конец

Вилли

1

Он возник из темноты внезапно.

Я помню его обезумевшие от ужаса глаза. Он был похож на испуганную косулю, которая случайно выскочила на трассу. Он не был косулей, но был на трассе. Бежал куда-то среди ночи по обочине дороги. На его одежде не было светоотражающих элементов, поэтому возник из темноты он очень внезапно. Буквально в паре метров от машины. Я за столь короткий миг не успел бы и пернуть. Однако в тот момент успел.

Меня зовут Патрик Харрисон. Мне тридцать один год. Уже пятый год работаю в офисе крупной компании менеджером по рекламе и столько же лет, меня не покидает мысль, что я бесплоден. Думаю, во всем виновата работа, отнимающая силы и время, а может в глубине души, я и сам не хочу детей. Но если Бог пошлет нам с Элизабет ребенка и встанет главный вопрос, который решит его судьбу, я буду на стороне ребенка. Я считаю, что аборт — это убийство, а убивать людей никак не входило в мои планы на жизнь.

Однако сегодня, на скорости сто двадцать километров, я сбил пешехода. Он умер мгновенно. Конечно, перед этим, от страха, он успел наложить в штаны, и это не образно выражаясь.

Тело идиота ударилось о лобовое стекло, перелетело через крышу автомобиля и грузно рухнуло где-то позади в темноту.

Я что есть силы, нажал на педаль тормоза. Мой Бьюик Скайларк 94-го года, еще несколько метров несся по трассе, сдирая протектор шин об асфальт. После этого остановился в дыму, и наступила тишина, нарушаемая лишь Бритни Спирс.

Я поспешил выключить радио и напрягся так сильно, как не напрягался даже когда кончал или работал в студенчестве грузчиком на велосипедном заводе. Это было напряжение всем телом. Когда мышцы сжимаются, а на виске вздувается вена. И это напряжение во всем теле, не сулило мне ничего приятного.

— Срань! — Я глядел в зеркало заднего вида и в надежде ждал, когда из тьмы появится тот мужик с характерным плоским затылком и короткой мощной шеей. Он махнет мне рукой, мол, все в порядке. Пустяки. Лишь пара ссадин. Но этого не происходило. Вероятно, парой ссадин дело не обошлось. Кажется, настал тот момент в жизни, когда ничего нельзя изменить и все будет хреново, при любом раскладе. Даже если мне дадут условный срок это ничего не изменит. Я убил человека. — Срань Господня!

2

Почему я называл несчастного идиотом? Я узнал его, когда загружал в багажник. Я узнал в нем Вилли Дубиловича. Это был местный умалишенный. Он был безобидный. Частенько гулял на площади. Даже стал ее достопримечательностью. С виду, Вилли было около сорока лет. В целом — человек он был хороший. Он не внушал страх, но чувство опасения рядом с ним, многих все же не покидало.

Ну, понимаете, это как бродячая собака, приближающаяся к тебе. Ты не знаешь, как на нее реагировать. Протянуть ей руку и погладить, либо пнуть ее и выглядеть в глазах общества настоящим долбанным садистом.

Так и в случае с Дубиловичем. Никто не знал, какие скелеты в шкафу этого человека и что скрывается за отреченной, еле уловимой улыбкой загадочного Вилли Дубиловича. Улыбался ли он с хитростью, или с неподдельным искренним теплом.

Я поспешно захлопнул багажник и поехал в свой пригородный дом, где мы с женой проводили каждое лето. Там мы наслаждались друг другом и тишиной. Ходили в парк. Любили пикники у пруда, и плавать по реке на лодке. Мы так же любили плавать и голышом. Но больше всего, я любил, когда моя супруга ныряла под воду и делала мне минет. Но думаю, этим летом, подводного минета мне не видать. Лето было испорчено!

Жена, наверное, уже спала, (я очень на это надеялся), и до утра я смогу придумать что делать с телом и разбитым лобовым стеклом.

«Напрасно я уехал с места происшествия! — терзал я себя, совершенно расклеившись. Мне хотелось зарыдать. Я думал, что это игра, в которой я не успел сохраниться перед тем, как случилось что-то очень плохое. — Нужно вернуться и вызвать копов. Службу спасения 911. Но это лишение прав! Черт бы драл этого идиота! Как он вообще там оказался?! Он разве не должен быть в палате? Дерьмо! Если я вызову полицию, меня арестуют. Я могу выбросить тело по дороге! В канаву. Бинго! Но его рано или поздно хватятся. Санитары или опекуны. Родители, в конце концов! Его найдут, а на нем и мои отпечатки!»

Не успел я проехать и километра мое сердце рухнуло в пятки. Все внутри разбилось на сотни осколков, и я мысленно простился со свободой.

«ВСЕ ПРОПАЛО! ЭТО КОНЕЦ! ТЕПЕРЬ ТОЧНО! Бог, если ты есть, то ПОМОГИ МНЕ ГРЕБАННЫЙ ТЫ УБЛЮДОК!»

Так думал я когда окружной шериф приказал мне остановить автомобиль и держать руки так, чтобы он их видел.

3

— Что-то случилось, офицер? — спросил я когда ко мне подошел сутулый полицейский с черными пышными усами что ему абсолютно не подходили. Это как будто ты ходил много лет в тренажерный зал и качал лишь ноги. Усы полицейского и его маленькая голова были не пропорциональны друг другу. Неужели никто не сказал об этом офицеру? Как бы нелепо не выглядел шериф, он арестует меня, и я отправлюсь в тюрьму, и до конца своих дней, буду проклинать эти чертовы усы. — Я что-то нарушил?

— Сэр, — шериф достал фонарик. Им он начал нагло светить мне в лицо будто я уже пребывал на допросе. Я не имел права отворачиваться и прятать лицо иначе полицейский мог расценить это как сопротивление и открыть огонь на поражение. А внешность у этого парня, скажу я вам, даже не намекала — ВОПИЛА о том, что он это может. Дерганный, неуверенный и абсолютно не внушающий доверия, — мы разыскиваем парня. Вилли Дубиловича. Он.… Как бы вам сказать?

— Я знаю, офицер, — сказал я ослепленный ярким светом фонаря, бьющим в мои глаза. — Он из людей с особенностями здоровья. А что с ним?

— Сбежал из дома, — сказал полицейский и наконец-таки повесил фонарик на пояс. — И, кроме того, подозревается в убийстве. Опекуны обратились в службу 911. Еще поступил звонок, что на этой трассе видели подозрительного человека. Он шел прочь и казался подозрительным. Казался немного.… Как бы вам сказать?

— Особенным?

— Нет, — одернул меня капитан полиции.- Казался немного сумасшедшим. Понимаете?

Для меня это было одно и то же. Однако я не стал спорить с офицером.

— Если я вдруг увижу его на дороге, — сказал я, — то непременно сообщу в полицию.

— Сэр, — офицер снова достал фонарик, — откройте ваш багажник. Мне нужно осмотреть его.

— Но, офицер, — я почувствовал, как градина пота скользнуло со лба. Преодолела заросли моей густой брови и залила глаз. Но я не мог протереть свой глаз — полицейский мог подумать, что я потянулся за оружием и тогда он расстреляет меня на месте. Я хотел нажать на педаль газа и рвануть прочь. Исчезнуть в ночной мгле, а на утро, я уверен, этот полицейский про меня даже не вспомнит. По нему же видно, что он придурок, — у меня нет ничего запрещенного… Я законопослушный гражданин. Я еду с работы, к себе в загородный…

— Открывай багажник, червь, — настаивал полицейский и его рука легла на кобуру с револьвером. — Иначе я застрелю тебя. Нашинкую тебя свинцом. Превращу тебя в дуршлаг. Открывай багажник. И без фокусов.

Я открыл багажник и коп с важным видом победителя направился осматривать его.

Теперь я ждал что офицер закричит и прикажет мне покинуть машину и, зачитав мои права, наденет на меня наручники.

Сирены, стоящей позади полицейской машины, безмолвно освещали тьму вокруг нас. Рация потрескивала и порой я слышал переговоры на полицейской волне. На трассе не было ни души. Это навело меня на мысль разделаться с придурковатым копом. А что, ударю его монтировкой и сброшу с отвесной скалы, или закопаю в лесу. Я уверен, у него даже семьи то нет.

Однако здравый смысл победил. Тем более одного трупа на сегодня хватит мне до конца моих гребанных дней.

Я был растерян. Растоптан. Уставшим от работы и долгой поездкой. Меня нервировало это шипение полицейской рации! Теперь я еще и в туалет захотел. Позывы сходить пописать меня всегда навещали не вовремя. Когда меня останавливала полиция или когда я стоял у стеллажа с ди-ви-ди дисками, выбирая фильм на вечер. Именно тогда кода от меня требовалась предельная концентрация и усидчивость, мой краник начинать нудить. Вот и сейчас.

Господи, как же я хотел в туалет! Если я сейчас брошусь к кустам пописать, то непременно буду застрелен. И умру я со спущенными штанами и членом наголо. Лучше потерплю. Срань!

— Все в порядке, сэр, — произнес шериф, обойдя мой Бьюик со всех сторон. Он заострил свое внимание лишь на трещине в лобовом окне, но ничего по этому поводу не сказал. — Всего доброго. И почините фару.

Я не мог поверить в то, что произошло. У меня даже пропал дар речи. Я даже в туалет перехотел.

— Непременно, офицер, — выдавил я из себя. — Господи.

Полицейский сел в свою машину, и крякнув сиреной, медленно покатил вперед. Проезжая мимо, он сверлил меня глазами и будто твердил мне: «Я уверен ты знаешь, в чем дело».

Я конвульсивно улыбнулся капитану. Слава Господу, он уехал. Но как такое могло произойти?

Когда ненормальный коп укатил во тьму я проверил багажник. Он действительно был пуст. Вилли Дубилович канул в бездну. Он просто исчез! Может по дороге труп выпал из машины и теперь лежал у обочины?

Я представил, что на лице покойника застыл ужас, а ночные звери крались к мертвому телу на запах крови. Они всегда подъедают на этой трассе. В основном это погибшие под колесами другие животные. Но сегодня их меню может разнообразить человечина. Я уверен, животные не станут этому возражать.

Мне стало все равно. Я устал. Стряхнув прилипшие к лобовому стеклу седые волосы инвалида, я поехал домой.

4

Стечения обстоятельств. Кто контролирует эту хрень? Кто решает, что лифт, в котором вы едите именно сейчас должен оборваться и рухнуть? Или билет, именно тот который вы случайно купили на сдачу, должен оказаться выигрышным.

Кто пишет сценарии, по которым мы умираем? Кто выдумывает эти изощренные способы? Можно умереть в очереди за собачьим кормом по акции или от сердечного приступа проклиная всеми ненавистную рекламу. Можно умереть, занимаясь сексом или уступая место в общественном транспорте, от рук психопата или зубов хищника. Я знал парня, который умер, примеряя женское платье. Так его и нашли.

Это стечение обстоятельств или же кто-то действительно за всем следит? Вот так работенка. Как ему вообще спится? Есть ли у него план? Не выполнив который, вышестоящее руководство лишало его премии на Рождество?

Смерть Вилли случилась, и я не мог думать по-другому. Я его снес на скорости более ста километров, когда мчался в объятия своей жены. Я убил его, размышляя о том, как моя супругу берет в свой рот мое мужское достоинство. Как бы я не утешал себя я сделал это. Я убийца. Мои руки в крови!

Я не стал въезжать во двор. Элизабет если увидит разбитый автомобиль, непременно начнет расспрашивать и я, как всегда, все ей расскажу. Я этого не хотел. Утром я намеревался отогнать машину в ближайший салон, где ее приведут в нормальный вид. Починят фару, радиаторную сетку и уберут, в конце концов, эти чертовы волосы с лобового стекла.

Я заглушил двигатель, выбрался из машины и, обойдя ее спереди, лишний раз убедился в правоте своих опасений — я убийца. Преступник. Фара была разбита. Лобовое стекло тоже.

Но я так устал от всего этого дерьма. Боже, как же я хотел залезть в ванну. Пропустить стаканчик виски и забыться крепким сном обнимая свою жену. У нее потрясающая кожа. Нежная. Гладкая и ухоженная. Я люблю, когда Элизабет одевает шелковую сорочку. Люблю ее распущенные волосы. Запах ее стройного тела, залитого сиянием луны. Люблю ее губы.

Когда я опьяненный своими мечтаниями подходил к дому то увидел в гостиной силуэт Элизабет. Она еще не спала. Но черт ее дери, с кем она там?!

Я заглянул в окно и обомлел.

Моя жена была с любовником! Она, закатив глаза от удовольствия, обвивала засранца своими стройными ногами и впивалась ногтями в его спину. С губ Элизабет срывался стон всякий раз, когда незнакомец входил в нее, а ногти женщины все глубже впивались в его покрытую градинами пота дряблую кожу.

Мою усталость как рукой сняло. Сердце рвануло с места будто пришпоренное разрядом электрического тока и адреналин притупил мое сознание. Я стоял у окна и ничего не мог поделать. Мышцы сковало, и я лишь наблюдал за парочкой в моей гостиной.

Я, конечно, неоднократно рисовал в своем мозгу подобную ситуацию, так как любил ролевые игры. Но такая ситуация могла возникнуть лишь по обоюдному согласию!

«Гребанная шлюха! — взревел я мысленно, но сказать ничего не смог. Адреналин резко схлынул и тело обмякло как будто лишилось костей. Я был словно неуклюжий мясной мешок. — Прочь из моего дома! Я не для этого его строил! Не для этого я покупал антикварную мебель, чтобы ее так осквернили!»

Думаю, в этот момент я слабо себя контролировал и был готов совершить двойное убийство. Но три человека за сутки — это слишком. Даже для обуявшего приступом бешеной ревности офисного клерка.

Элизабет увидела торчащую в окне голову и закричала. Незнакомец обернулся, и я сошел с ума.

Тем, кто так старательно ублажал мою жену был — я!

5

Мне хотелось верить, что этот долбаный день уже закончился. Изжил себя. Сотлел! Но это было только началом. Началом моего ужаса, ставшего реальностью. Это знаете, когда страшный сон, врывается в настоящее. То, что ты когда-то видел во сне, вдруг случается на самом деле, и лишь Дьявол сотрясается от смеха, глядя на твою рожу.

Сломал ли ты руку или твой хер вдруг обронился в унитаз, когда ты пошел пописать и приспустил трусы. Началась ли война, на которую тебя тут же призвали или все вдруг узнали твою самую страшную тайну. Не важно. Осознание того, что это все не сон, вот где скрывается настоящий ужас.

Я оказался в шкуре парня с особенностями в развитии. Если быть точнее — в шкуре больного синдромом Дауна.

Глядя на свое отражение в окне, я хотел закричать. Но не мог! Я лишь мычал и жевал свои губы. Так же как это когда-то на площади делал Вилли Дубилович. Только теперь Вилли Дубилович был я! Его перекошенное, онемевшее лицо с вечно открытым ртом, теперь было моим! Его болтающиеся словно веревки руки были моими! Даже едкий запах пота Дубиловича, теперь затмевал рассудок именно мне. От меня остались лишь мысли — правильные, грамотно сформированные предложения, которые на выходе изо рта, становились невнятным мычанием. Эти слова становились предложениями, которые вряд ли кто-то захочет слушать.

«Какого хрена здесь происходит?! — вопил я, улыбаясь и не сводя взгляда с напуганной Элизабет. — Милая это не я! Этот долбанный псих каким-то образом залез в мое тело! Не верь ему! Это не я!»

Я мог сформулировать предложение, но изречь его не выходило. Я словно маленький ребенок издавал невнятное бормотание. Будто говорил с набитым грецкими орехами ртом. Мне даже отток слюней было сложно контролировать! Они просто падали с моих бесчувственных губ как с морды старого мопса.

— Приятель, — сказал фальшивый Патрик, осторожно выглядывая из-за приоткрытой двери, будто опасаясь, что я каким-то образом мог навредить ему, — нам не нужны проблемы. Но учти, ты на моей частной территории, и я могу применить к тебе силу. Я владею шотокан и каратэ-до. Если ты сейчас же не уберешься с моего двора я вынужден буду вышвырнуть тебя, и я не посмотрю, что ты болен.

«Ублюдок! — Я отошел от окна. Мое тело было непривычно тяжелым и управлять им стало для меня испытанием. Это требовало огромных усилий. Чего стоило втиснутое угловатое тело Дубиловича в мой офисный костюм. — Ты же понимаешь в чем дело! Ну как тебе новое тело? Вижу, ты доволен. Даже потрахаться успел. Поди-ка сегодня впервые?»

— Милая, — сказал Патрик через плечо, — вызови копов. Этот человек может представлять для нас угрозу. Пока он здесь, я не могу чувствовать себя в безопасности.

— Хорошо, любимый, — ответила Элизабет, и перепуганная поспешила на кухню, где был телефон. — Уже набираю!

Патрик вышел на крыльцо, будто позабыв об исходящей от меня угрозе, и подошел ко мне вплотную. Я даже мог разглядеть его щетину. Мою щетину! Это была моя любимая двух недельная щетина. Но этот самозванец отнял ее у меня!

— Послушай, болван, — сказал мне Патрик и я нахмурил брови. Я рядом с ним не улыбался, а хотел лишь ударить этого козла в рожу, но будучи Вилли, я был слабым и приходилось лишь слушать. Так же как в стельку пьяный человек, слушает болтовню трезвого. Хочет что-то вставить, но пока собирается с мыслями теряет суть разговора, — я не знаю как это произошло, но мне все нравится. Меня все устраивает. Если ты будешь пытаться помешать мне наслаждаться моей новой счастливой жизнью, я упеку тебя в психушку. Понял ли ты меня, долбанный идиот? Ах да, называть таких как ты, идиотами это некорректно. Понял ли ты меня, «человек с особенностями развития?»

«Я уничтожу тебя!» — взревел я, но ответить Харрисону так ничего и не смог.

6

«Это тот, кого вы ищите! — кричал я, указывая на Патрика своим маленьким, как у девочки пальцем, когда приехал шериф. Освещая фонариком тропинку перед собой, он пересек двор и остановился возле меня. — Это Вилли! Он переместился в мое тело! Он пробрался в мой дом и трахает мою жену! Офицер, вы должны разобраться!»

Я знал, что разбираться вряд ли кто-то будет. На вызов приехал окружной шериф. Тот который не стал разбираться чьи в багажнике моего автомобиля испражнения и кровь. Шериф, который не стал разбираться как получилось, что половина моей машины, было буквально смято от подозрительного удара. Шериф, который был последним человеком на земле, заслуживающим этого поста.

— Какого хрена здесь происходит? — спросил полицейский, когда мы все трое стояли на лужайке у моего дома. Рука шерифа, как и прежде, лежала на кобуре. В глазах метался страх. Казалось, малейшее неловкое движения одного из нас, могло спровоцировать копа стрелять на поражение. — Я по всей округе разыскиваю сбежавшего психа, и надеюсь, вы оправдаете цель вашего звонка. Когда у полиции много работы, ее лучше не беспокоить по мелочам.

— Доброй ночи, офицер. — Патрик вышел в халате. В моем халате! Его мне подарила Элизабет на годовщину. Он уложил волосы гелем жены. Черт возьми, разве она не заподозрила неладное?! Я никогда не укладывал волосы гелем! — Думаю тот, кого вы ищете перед вами. Этот человек забрался на мою территорию и пытался попасть в дом. Его место в клинике, но не среди нормального общества. Он болен.

«Нормального общества?! — я подошел к Патрику и изо всех сил ткнул ему пальцем в кадык. Харрисон покачнулся и опиревшись о дерево, стал изображать приступ удушья. Делать вид, что я нанес ему непоправимый урон здоровью и что он — потратит на лечение большие деньги. — Ублюдок! Это я жертва! Я застрял в теле этой беспомощной пиньяты! Это меня сейчас колотят! А ты, засранец! Я много знал таких людей. Идете по головам лишь бы самим было комфортно! Обманываете! Шакалы, сидящие в шкурах невинных овец!»

Я просто стоял и строгим взглядом сверлил Патрика. Я нервничал и жевал губу. Но сказать ничего не мог. Я даже не пытался. Ничего не выйдет. Я был в этой шкуре всего полчаса, но уже смирился, что никто меня не услышит и даже не попытается.

Шериф достал из нагрудного кармана рубашки ориентировку. На ней была фотография Вилли Дубиловича. Он сравнил меня со снимком. Да, это был я. Как бы я не старался контролировать свое лицо оно было лицом человека с особенностями здоровья. Оно было лицом человека с хромосомной мутацией.

— Это Вилли Дубилович, — произнес шериф, убирая мятую залитую кофе фотографию. — Он с синдромом Дауна. Ну, сами понимаете…

— Даже не представляю как им тяжело. Искренне жаль таких как он. — Патрик не был человеком, который умеет сожалеть. Он был человеком эгоистичным и хладнокровным. Человеком, который повсеместно играет роль и плюет на всех кроме себя. И вообще, Патрик живущих на пособия называл «сраными государственными пиявками». — Смотрят на этот жестокий мир через призму доброты, а общество воспринимает их как злокачественную опухоль. Так и быть, офицер, я не стану писать на него заявление за ущерб моему здоровью. Я, конечно, пострадал, но этому бедолаге досталось больше, чем мне.

— Благородные слова, — заметил полицейский.

— Спасибо, офицер. — Патрик расправил плечи, будто подставляя главнокомандующему грудь для медали. — Рад был помочь.

— Идем, — сказал мне шериф. — И давай без фокусов, у меня сегодня крайне дерьмовый день. Ясно тебе?

Я ничего не ответил, потому что у меня, день был куда хуже. Кому еще доводилось оказываться в шкуре неизлечимо больного? Вряд ли кому то из вас это пришлось испытать. А вот мне, пришлось! Это было настоящим сумасшествием, вырвавшимся из кошмарных снов сюда, в мою жизнь.

Покорно следуя за полицейским, я почему-то вспомнил своего отца. Я никогда о нем не думал. С тех пор как он вышел за сигаретами и не вернулся, прошло больше тридцати лет. Но сейчас, воспоминания о нем были, как никогда свежи.

Казалось, только вчера он пришел домой пьяный и злой, что потратил на «пустышку» нервы и деньги. Тогда он избил маму, а я не понял, что отец имел в виду, под словом «пустышка» мою мать или лотерейный билет, на который отец спустил последние копейки, но так ничего и не выиграл.

Я не знаю, как мне удалось ковырнуть эти архивы в моей памяти, но они теперь лежали на столе передо мной. Возможно, это были «ложные» воспоминания. Парамнезия. Я не знаю. Возможно, это был не более чем отрывок из какого-то дурацкого фильма. Возможно, воспоминания самого Вилли Дубиловича. Я не знаю. Черт бы все драл!

Элизабет стояла у окна и испуганными глазами смотрела, как я брел к полицейской машине. Я был для Элизабет Харрисон лишь умалишённый, в дорогом костюме не по размеру. Умалишенный, который ночью забрел в ее двор и как подросток подглядывал за их с мужем постельными играми. Я был для моей Элизабет лишь больной человек, который на утро останется лишь фрагментом этой ужасной ночи.

7

Боль. Что это такое? Сотни игл, разом впившихся в грудь? Ржавый нож, разрезающий кожу? Думаю, да. Физическая боль сильнее. Но душевная глубже. Однако неважно каким способом тебя вывернули наизнанку — буквально или образно, пережив такое, ты больше не будешь прежним.

Я стоял у зеркала и смотрел в себя. Я не помню сколько так простоял. Время будто растянулось. Я смотрел в этот характерный разрез глаз. На эту блуждающую по лицу, еле уловимую улыбку. И я ничего не мог поделать с этой улыбкой — едва я стирал ее с лица, как она возвращалась снова.

И чему интересно знать я так добродушно улыбался? Ничему. Это риторический вопрос, навсегда застрявший в моей голове.

Взгляд мой был таким… Я глядел в свою душу и видел боль. Где-то там, за стеклянной оболочкой, за детской наивностью, была боль. Боль была сильнее меня.

Я почему то вспомнил, как плакала мама.

Мне было около шести лет, когда я вдруг проснулся среди ночи. Мама сидела возле меня, улыбалась мне, а по щекам ее бежали слезы. Тогда я не понимал, почему она плачет, теперь понимаю. Она плачет из-за меня. Плачет от своего бессилия, что-либо изменить. Это была ее боль.

Затем, я вспомнил отца.

Он очень злой и кричит, чтобы мы с мамой убирались прочь из его трейлера, потому что ему даже взглянуть на меня больно и противно. В глазах отца, я был словно плесень на дне кастрюли с испорченной вермишелью. Словно злокачественная опухоль или тошнотворный запах дохлятины под верандой. Это была его боль.

Еще, я вспомнил насмешки тех ребят. Один из них ударил меня в лицо. Я упал на землю и начал смеяться, потому что все начали смеяться. Я не мог понять, почему они меня бьют. Я сидел на земле и смеялся сквозь боль. Это была моя боль. Она пронзала меня иглами. Я помню кровь на рубашке и руках. Я думал, что это цена за дружбу. Но дружбы никакой и не было. Я понял это однажды, и это случилось там, в парке под мостом. Именно там, меня колотили и обворовывали.

В озлобленности этих подростков был виноват не я, были виноваты их родители. Их отцы, как и отец Вилли, (но по совместительству и мой тоже), топили свою никчёмную жизнь в выпивке, считали своих сыновей паршивцами и как только те попадались на глаза, лупили. Матерям лишь приходилось мириться с этим, терпеть и быть несчастными. И уповать на судьбу, что однажды, все изменится.

Возненавидевшие взрослых и их понятия, подростки, становились изгоями общества. Становились бичом города. Жили сами по себе. Бродили как стаи бездомных собак, и собирали металл и брезгливые взгляды. Именно такими ребятами были те, что избивали меня в лесу.

Когда я сидел на земле и, обливаясь кровью, смеялся, отщепенцы вдруг повскакивали на свои велосипеды, и умчались прочь из леса.

В тот момент, мне показалось, что я буквально провалился в прошлое Вилли. Воспоминания были настолько реалистичными, что я чувствовал сырость земли, на которой еще потом долго сидел, глядя вслед удаляющейся ораве на велосипедах. Я слышал тишину леса, нарушаемую лишь пением птиц в ветвях вековых деревьев и журчанием высыхающего ручья внизу оврага.

Стоя у зеркала, я понял почему я вдруг вспомнил все это. Это были воспоминания Вилли Дубиловича в чьем теле я сейчас нахожусь. Я на мгновение оказался в потайных уголках памяти Вилли. Там, где формировалась его психика. Там, где он не мог повлиять на события. Я вспомнил то, что Вилли Дубилович усердно пытался все эти годы забыть.

У меня появилась возможность почувствовать чужую боль, взглянуть на жизнь чужими глазами и возможно что-то исправить в своей.

Я все еще слышал смех тех ребят, когда Элайза Уорд произнесла:

— Ты самый красивый, Вилли. Мы тебя очень любим. Ты должен знать это.

Я вздрогнул и вернулся в реальность. Очертания леса, где я находился мгновением ранее, постепенно рассеялся. Я вновь оказался там, где и застыл — в ванной, у зеркала. Я не знаю сколько так простоял, глядя вглубь себя, но от того как сильно затекли мои ноги — думаю очень долго.

Женщина вошла в ванную и улыбнулась мне. Она была двоюродной старшей сестрой Вилли и по совместительству опекуном после того, как умерли родители. Также у Вилли была еще одна двоюродная сестра, младшая его на пять лет. Звали ее Эмма. Именно к ним меня привезла полиция.

Двухэтажный уютный домик на краю улицы. Приветливые соседи. Теплые объятия. Это все было замечательно. Но это было чужим. Принадлежало другому человеку. Я не имел на это право. Какой бы заботой меня не окружали Элайза и Эмма, я не мог оставаться в их доме. Я не мог так жить. Я не мог оставаться в шкуре умалишенного по имени Вилли Дубилович.

Элайза поцеловала меня в щеку, и я, как и прежде прихрамывая, вышел из ванной.

— Больше не огорчай нас, Вилли, — произнесла женщина мне вслед. — Не нужно делать так, чтобы мы волновались. Мы тебя любим.

Я ничего не ответил. Я не мог.

Теперь я должен спланировать побег из этого жуткого дома, где для меня сестры Уорд создали райские условия. Из дома, где стоит чихнуть и тебе вытрут губы. Мне было страшно находиться здесь. И чем скорее я выберусь отсюда, тем лучше.

Однако в свете последних событий, сделать это будет сложно. Женщины теперь стали более бдительными и изобретательными. Они не хотели допустить моего повторного столь внезапного исчезновения, поэтому все двери и окна, теперь запирались.

Наступил зефирный ад.

8

Прошла неделя с тех пор, как полиция привезла меня домой. Точнее это был дом Вилли, но не мой. Это был дом сестер Уорд — пожилых женщин помешанных на чистоте, перфекционизме и ковролине.

Но я по-прежнему находился вдали от своего дома. Вдали от своей жены. Я до сих пор не знал, как складывалась жизнь истинного Вилли и моей Элизабет. Уже миновала неделя. Целая неделя практического молчания. Я даже написать слова о помощи на листе бумаги не мог. Руки отказывались слушаться меня. Я брал карандаш, но все что из-под него выходило, казалось каракулями двухлетнего. Будто я сжимал карандаш пальцами ног. Я злостно сопел и отбрасывал карандаш в сторону. Затем, я поднимал карандаш с пола и снова пытался что-то написать. И снова безуспешно. Каракули да и только.

Вскоре я оставил эту идею. Ничего из этого не выйдет. Пальцы отказывались слушаться меня, точно импульсы, посланные к ним моим мозгом, не доходили и терялись по пути.

Я начал привыкать. Мне подтирали слюни. Попу. Готовили еду. Водили на мероприятия организованных специально для таких как я. Даже познакомили с Мэри Гарлоу. Это была сорокалетняя женщина аутист. Вроде симпатичная. Она меня обнимала, и я полюбил ее объятия. В ее нежных руках я готов был остаться навсегда. Но она совсем не умела целоваться. Я умел. Но бесчувственными, как после анестезии губами Дубиловича, это не получалось. Я не мог с ними совладать! Бедная женщина. Наш первый поцелуй, а я обслюнявил ей весь подбородок!

С ужасом, я начал понимать, что мое сознание притупляется! Становится туманным. Я пытался гнать эту вязкую ядовитую тишину из своей головы, и чтобы мои голосовые связки вовсе не атрофировались, я просто мычал. Ходил всюду и мычал.

Я вновь и вновь безуспешно возвращался к плану своего побега. План был прост, даже слишком. А задумал я следующее: Покинуть этот чертов дом и чем скорее, тем лучше! И неважно как, через дымоход или через дверную дырку для почты. Вот и все, что я задумал. Проще простого.

Казалось бы, какие сложности могут возникнуть при побеге из собственного дома? Никаких. Хочешь — беги. Только вот это было не так-то просто. Я всегда находился под присмотром.

Однажды, я нашел на ковре заколку для волос. Вы знаете, ее еще называют невидимки. Я спрятал ее во внутренний карман своих подштанников, но Элайза, пока я спал, отнесла их в подвал и постирала. Вряд ли она сделала это специально, потому что она не могла знать о заколке. И я лишился отмычки.

Однажды, я решил набрать номер службы спасения и сообщить им, что меня насильно удерживают взаперти, но сестры сменили пароль от стационарного телефона. Какой идиот вообще придумал пароль для стационарного телефона? Зачем?

Иногда я думал по ночам, что возможно ничего плохого в том, что меня контролируют нет, и вообще, может никто и не следит за мной. Возможно это лишь мания преследования. Как она там называется? А, вспомнил — паранойя!

Но это была не паранойя. За мной действительно следили. Я понял это случайно, когда однажды уронил вазу с цветами и среди осколков нашел маленькую скрытую камеру. Возмущению моему не было предела.

— Успокойся, Вилли. — Эмма положила мне на плечо руку и, поглаживая, рассказала: — Иногда, мы вынуждены обратится к наемным сиделкам и камера, нужна лишь для того, чтобы мы могли убедиться, что за тобой ухаживают надлежащим образом. Что тебя не обижают и вовремя кормят. Господи, милый, ты весь горишь. У тебя жар.

Мне казалось, что скрытые видео камеры повсюду! В семейных фотографиях на стенах, в глазу той старой фарфоровой куклы, что сидит в зале на камине, на веранде, в подвале и даже, в уборной.

Аккуратно ступая по выложенному в шахматном порядке черно-белому кафелю туалета, я поднимал голову и разглядывал каждый дюйм этого помещения. Видео камеры могли быть где угодно. Даже на рукоятке сливной кнопки унитаза. Непонятно, правда, зачем.

Я ощущал себя звездой телепроекта, с которого невозможно сбежать. На другом конце всех этих многочисленных видеокамер, транслирующих мою жизнь в прямом эфире, сидят телезрители и круглыми сутками наблюдают за мной. Для них — я крыса, стремящаяся сбежать из дома сестер Уорд как из крысоловки или тюрьмы, и наблюдать за этими безрезультатными попытками, им весело.

Я не мог самовольно выйти на улицу. Даже почту и ту, сестры забирали сами. Скорее всего, они опасались, что я могу обо всем рассказать почтальону, или, сбив его с ног, сбежать.

Я находился в кукольном домике, и, ступив за его пределы, рисковал упасть с края стола.

Вскоре, покидать этот дом стало для меня бессмысленной идеей. Я продолжал кричать внутри огромной свиной туши, но голос мой, теперь был практически беззвучным.

По ночам, я лежал в постели и глядел в потолок с проекцией галактики. Я, понурив голову, бродил среди звезд. Они уводили меня вглубь сознания Вилли. В самые страшные его уголки. Туда, где кровь от ужаса леденела в жилах.

Однажды, я поневоле вновь вернулся в тот парк, где сидел на земле с разбитым носом. Вопреки моим протестам реальность и воспоминания перемешивались, а я просто терялся в лабиринтах сознания больного Вилли Дубиловича. Сопротивляться было выше моих сил. Меня будто брала огромная рука великана и зашвыривала в параллельную вселенную, полную болью и страха, насмешек и обид, желаний и невозможностей.

И вновь я здесь.

Подростки смеются надо мной. У моих ног лежит мертвая птица. Странно, раньше я ее не замечал. Вспомнил! Я нашел ее со свернутым крылом и нес домой лечить. Отщепенцы отобрали птаху у меня и, размозжив ее голову камнем, бросили мне под ноги. Я стоял и смотрел как кровь птицы впитывается в землю. Еще мгновение назад она сидела в моей бейсболке. Она была жива. Птица ждала спасения, которого не получит.

9

— Всыпь ему, Дэйв! — крикнул один из ребят, и я не заметил, как оказался в нокдауне. — Получай, идиот!

Я лежал на спине и не мог понять, чем насалил этим ребятам. Чем вообще может не угодить умственно отсталый? Своей бескорыстностью? Нежеланием унизить вас или затушить о вас окурок?

Удар был настолько сильным, что мне показалось будто меня снес поезд. Кроны деревьев все еще кружились надо мной, когда я пытался подняться. От сильного головокружения меня затошнило. Я сел и рубашку оросила кровь. Она полилась из онемевшего от удара носа будто из открытого крана. На правой ноге не было кеда. Он слетел при падении и исчез в кустах.

Ко мне подсел тот парень, который добил раненную птицу и скомандовал здоровяку врезать мне. Звали его Уилл Фаррел. Этот человек еще много натворил плохого, прежде чем дробилка для щепы избавила общество от него. Джинсовая куртка Фаррела была обклеена нашивками с черепами, а кисти рук — обожжены сигаретными окурками отцом-садистом.

— Нам просто нехрен делать, — сказал Уилл, и все рассмеялись. И я тоже. Мне не было смешно. Но меня переполняло счастье. Не знаю почему, но я был счастлив, будто я весело провожу время в компании лучших друзей. Нам весело. Мы дурачимся. — Почему ты смеешься, придурошный? У тебя есть деньги?

Я ничего не ответил. Я не мог. Я смеялся.

Затем подростки стали искать в моих карманах деньги. У меня денег не было.

— Валим! — скомандовал один из парней, тот кто прикарманил мое увеличительное стекло. — Он ненормальный!

Ребята похватали свои велосипеды и удрали будто за ними мчалось огромное мерзкое существо или в край обезумевший маньяк.

Я знал, что это не игра, а маленький Вилли нет. Он все еще сидел рядом с мертвой птицей и смеялся. Он был один в лесу и ждал друзей. Но никто не вернулся.

Смех умственно отсталого Вилли, мой смех, вскоре затих.

Уже смеркалось, когда я окровавленный и с мертвой птицей на руках брел домой. Я не знал, кто меня ждет дома. Ждут ли меня там вообще. Я просто шел домой. Странно, но я знал, где живу. Ноги сами вели меня домой.

Мне вряд ли удалось бы повлиять на те события в парке. Приходилось лишь пересматривать фрагменты чужой жизни будто фильм. Он уже отснят и невозможно изменить сюжет, заменить актеров, переписать сценарий. Все было на своем месте.

Я не мог вмешаться в прошлое, но мог заглянуть в него. Узнать о Вилли как можно больше, ковыряясь в его сознании. Блуждая по лабиринтам его памяти, я имел доступ к самому глубокому и дорогому, что было у этого парня.

Однажды, я подумал, что можно узнать причину, по которой Вилли решил отправиться в ту ночную роковую прогулку. Я загорелся идеей, добраться до того момента, когда Бьюик 94-го года, на скорости сто двадцать километров, трагически оборвал жизнь человека с лишней хромосомой — Вилли Дубиловича.

10

Дождь. Нет. Ливень! Мы с отцом на заднем дворе. Я рою яму. Я сразу понял для чего она предназначалась. Для той мертвой птицы, которую я через весь город нес домой.

Мои руки все еще в крови. И рубашка в крови. Кровь на моих руках смешалась с землей и всю эту кашу смывал дождь. Туда, в яму. Труп птицы лежит рядом. Ветер треплет ее сырые перья на расплющенном затылке. Рядом стоит огромная фигура. Я взглянул на нее. Это отец. Пьяный и раздраженный.

«Опять пьяный» — подумал я, и эта мысль, словно свежее клеймо пронзила меня болью. Оказывается это самая частая мысль, посещаемая меня в детстве. «Отец опять пьяный».

— Копай, ненормальный! — взревел отец. Вода бежала по его темному словно табачный плевок лицу, заливала глаза. Отец вытирал ладонью воду и нервничал. Его нервировало все. Особенно его раздражал Вилли — собственный сын. — Все смеются над тобой! А значит и надо мной! Я не кусок дерьма! Слышишь?! Я не позволю смеяться надо мной!

Это было больше, чем воспоминания. Я чувствовал холод дождя, бьющего меня словно плетьми. Ощущал своей кожей порывы ветра. Они были настолько сильными, что я не мог даже вдохнуть. Я чувствовал запах земли и перегара от отца. Это не было сном. Я будто на какое-то врем действительно оказался там, на заднем дворе. Но я не мог остановить происходящее! Оно происходило вне зависимости от меня.

— Копай, я сказал!

Я откопал яму глубиной в полметра и опустил туда птицу. Отец уже ушел в дом. Я даже не заметил этого. Секунду назад он стоял рядом, теперь его нет. Это было мгновение. Наверное, по этому принципу и действуют воспоминания. Человек не может помнить каждую секунду. Невозможно каждую секунду наполнить жизнью, наполнить болью или радостью. Мы помним лишь вспышки — яркие и короткие.

Я еще долго стоял и смотрел в яму. Я вымок насквозь. И вот я уже на крыльце. Обувь очень тяжелая от налипшей на нее сырой земли. Холодная одежда прилипла к телу. Дождь все также льется, небеса грохочут, ветер свистит. Я открываю дверь и… за ней ничего нет. На этом воспоминания обрываются.

Я не знал сколько в организме Вилли болезней. Сколько генетических сбоев произошло, когда он развивался в утробе матери. Но думаю, с возрастом они лишь прогрессировали. Если в детстве Вилли мог самостоятельно откопать яму, то сегодня, он даже со своей ширинкой не мог справиться, не говоря уже о том, чтобы самостоятельно подтереть задницу. Про мастурбацию я и вовсе молчу.

Я проснулся среди ночи от сильного спазма в правой ноге. Судорога свела икроножную мышцу. Прошло пол минуты, прежде чем в спальню вбежала обеспокоенная Элайза. Эти пол минуты, были самыми долгими и мучительными в моей жизни. Когда посреди ночи мне сводило мышцы, я всегда так думал. Я думал, что это самые долгие и мучительные мгновения в моей жизни.

— Господи! — произнесла испуганно женщина и помогла мне принять сидячее положение. — Вилли, милый, ты холодный как лед!

Я, обливаясь потом, сидел на краю постели и не знал, что делать, чтобы эта адская боль ушла. Но благодаря массажу Элайзы судорога отступала. Я дрожал от холода. Казалось прямиком из воспоминаний в той же сырой одежде я оказался в кровати.

— Ложись, милый, — прошептала Элайза, когда боль моя отступила. — Ложись и ничего не бойся. Мы рядом. Все хорошо.

Я лег и укутался в одеяло. Согревшись, я снова уснул. Мне снилась Элизабет. Снились ее губы. Подводный минет. Вот бы мне хоть на мгновение снова испытать это чувство. Вряд ли сейчас, если я попрошу одну из сестер Уорд сделать мне минет, они согласятся. Может хотя бы попытаться. В конце концов, они не мне приходятся сестрами. В любом случае, они не согласятся.

Ближе к утру, я захотел пописать. Я поднялся и, стараясь не шуметь, отправился в уборную. Моя спальня, точнее спальня Дубиловича, была самая дальняя от уборной, поэтому приходилось проделывать долгий путь. На самом же деле, путь не был таким долгим, всего десять метров, но мне эти десять метров давались с большим трудом.

Второй этаж, где находились спальни, как и весь дом, был покрыт ковролином, поэтому мои шаги скрадывались его крупным ворсом. Однако местами, о которых я, конечно же, поначалу не знал, доски все же поскрипывали.

Всякий раз, когда я среди ночи шел по своим делам, сестрам об этом уже было известно. Они по очереди, а иногда и обе сразу, выглядывали из своих спален и бросались помочь мне. Помощь их заключалась в том, чтобы без происшествий довести меня до туалета, расстегнуть ширинку моей пижамы, или брюк, (это зависело от времени суток), и порою, даже подержать мой прибор, чтобы я вдруг не описал края унитаза. Прибор Вилли Дубиловича был маленьким, сморщенным как голова столетней черепахи. Мне он был отвратителен.

Думаю, мой прибор был отвратителен и сестрам, которые с таким рвением бросались подержать его в своих руках и стряхнуть с него последние капли.

Я писал, и был узником этого сумасшедшего дома, с чокнутыми в нем обитателями. Я ел и был узником. Подставляя свою задницу для влажных салфеток с ароматом горной лаванды — я по-прежнему оставался гребанным узником, в гребанной шкуре слабоумного Дубиловича.

И мне предстояло таким оставаться, на протяжении всей жизни. До конца своих дней.

За мной следили. Каждый мой шаг был известен и предугадан. Судя по всему, Вилли не был полон неожиданностей. Кроме того случая, когда он самовольно покинул дом и куда-то упрямо бежал сквозь пелену холодной ночи.

— Милый? — Хоть я уже давно изучил все скрипучие половицы и теперь передвигался по коридору второго этажа практически бесшумно, Эмма все же услышала меня и вышла из спальни. На ней был белый халат, волосы растрепаны, на подбородке засохшие слюни. Я остановился. — Я помогу тебе, — сказала Эмма и, взяв меня под локоток, точно я был немощный старик, и повела к туалету. — Не стесняйся — просить о помощи, Вилли. Все хорошо. Все будет хорошо. Так, заходи. Аккуратно. Сейчас я включу свет.

Когда Эмма включила свет, я поморщился и направился к унитазу.

— Тебе помочь? — спросила меня сестра, указывая своим взглядом туда.

Я подумал, что было бы неплохо, снова ощутить свой член в ее теплой нежной руке, но боюсь, что сегодня все выйдет из-под контроля, и Эмма с криком: У тебя что, стояк?! — разбудит весь дом.

Я испугался такого нелепого исхода событий и предпочел отказаться.

— Н-нет, — выдавил я из себя и Эмма, улыбнувшись, ушла. Но не далеко — она стояла за дверью. Стояла и ждала, и слушала.

Сделав свое дело, и вернувшись в спальню, не без сопровождения вездесущей сестры, я лег и стал раздумывать о побеге. Мне, во что бы то ни стало, нужно убираться отсюда. Долго я думал, прежде чем собрался с последними, угасающими мыслями, и снова попытался написать письмо.

И знаете что, в этот раз, у меня вышло! Вот что получилось:

Элизабет, прошу, прочти.

Я — твой муж, я — Патрик.

Твое любимое вино — «Тюдор Де-Помолье».

Твой любимый фильм — «На берегу мечты».

Это известно лишь мне.

Боюсь, что вышло, не совсем красиво, коряво, как будто писал ребенок. Но слова, уже можно разобрать, можно прочесть. Я надеялся передать это письмо Элизабет и тогда, она поверит мне и поможет. Вся надежда только на нее.

Я не представлял, как можно вернуться в свое тело. Как можно сбежать из этого проклятого дома. Но одно я знал точно, когда прятал письмо во внутренний карман своей пижамы, я должен это сделать. Даже если я умру, я должен попытаться. И ни Господь, ни Дьявол, не смогут мне помешать.

Теперь, мне предстояло придумать, как перехитрить своих «заботливых» сестер.

11

Наступило утро. Оно было солнечное. За окнами летали мухи, пели птицы, внизу на кухне что-то жарилось. Пахло вкусно, но я слишком долго вдыхал этот запах, поэтому он постепенно вызывал у меня чувство рвоты.

Нет, сестры готовили очень вкусно. Особенно, мне нравилась гороховая каша. Ее я мог съесть целую кастрюлю. Патриком, я ненавидел горох и вообще все, что можно из него сварить. Но теперь, будучи Вили, я жрал эту похожую на понос младенца темно-зеленую кашу как боров в хлеву.

Я полез в карман подштанников. Слава Господи — письмо на месте. А-то я уже решил, что мне это все приснилось. Второй раз, я уже не смогу так же написать и подобрать те же душещипательные слова.