Бесплатный фрагмент - Юродство проповеди

На обложке: Александр Гармаев «Георгий Победоносец».

О проповеди и любви

Времена меняются: на смену засилию советской атеистической идеологии пришёл период духовной свободы как в хорошем, так и в плохом смысле, а затем стал нарастать государственно-православный официоз. Но это лишь различные социальные контексты для поисков человеком духовной опоры своего мировоззрения. Для этого нужны и лирические, и критические, и обнадёживающие взгляды на происходящее вокруг и происходящее в тебе самом.

Но это не просто самоуглублённая внутренняя работа. Мы можем поддерживать и обескураживать друг друга, настаивая на своём или стараясь понять чужое. А иногда переходим к проповеднической интонации. Она порою необходима, но вместе с тем нередко оказывается болезненной и пробуксовывающей, теряющей свой смысл без главного стержня: любви к тому, к кому обращаешься…

Автор

Часть первая. Воспоминания о семидесятых

Так как же нам быть с религией?

Что же нам делать с ней, несчастной? Никак не угаснет она в окружающем мире. Несмотря на все книги по атеизму. Ведь разоблачены уже все религиозные вымыслы — и по сути, и в частностях. Непонятно даже, почему приходится так долго и настойчиво разоблачать иллюзию, для которой — согласно этим же атеистическим книгам — практически никаких предпосылок не осталось. Если «теизм» — мистификация, разукрашенная пустота, то за счет чего процветает «нетеизм» — большое раскидистое учение, занятое бесконечным опровержением несуществующего? Были же теории флогистона или мирового эфира — и благополучно рассеялись под напором фактов. А от пятого эвклидовского постулата даже отпочковалась неэвклидова геометрия. Пора бы уже все разоблачения закончить, да издать «Библию» в серии литературных памятников.

Вообще непонятно, как к религии относиться, пока они с атеизмом ещё существуют. Станешь относить её к человеческой глупости — так сколько умных верующих на свете. И учёных, и философов, и просто хороших людей. Станешь списывать её на расстроенную психику — так среди неверующих психов куда больше. Религия скорее благотворно на нервы действует. Станешь социальные корни искать — так сколько таких искателей было, а никакое общество не смогло её из душ упразднить. Вот и гадай, что это такое.

Ладно бы всё это только снаружи существовало, а то ведь и внутри что-то шевелится. То совесть так внятно заговорит, будто голос свыше зазвучал. То вдруг покажется, что мир наш с какой-то гениальной точностью создан, что не исчерпывается он ни эволюцией, ни теорией случайных процессов. Или благоговение странное душу охватит, и не знаешь, что с тобой происходит. Порою чуть ли не молиться хочется — и смех и грех. Верующего человека лучше, чем себя, понимаешь…

Так что же нам, несчастным, с ней делать?..

Вопросы под вопросом

Что легче: задавать вопросы или отвечать на них?

«Конечно, отвечать труднее!» — воскликнет студент, утомлённый очередной каруселью зачётов и экзаменов и втайне мечтающий о времени, когда он займет место по другую сторону экзаменационного стола.

Но если знаешь, ответить легко (другое дело — когда отвечать не хочется). Если не знаешь — ещё легче. Ответить «не знаю» тяжело только для уязвлённого самолюбия или для студента, лишающегося стипендии.

А спрашивать… Мы обычно спрашиваем именно о том, чего не знаем. Шуточное ли дело: высказаться о том, чего не знаешь, пусть даже в вопросительной форме…

Вот, например, классическая миниатюра религиозного вопрошания. Существует ли… — минуточку, как же написать это слово: «бог» или «Бог»? Или «Б-г», как пишут иудаисты, чтобы избежать употребления великого слова всуе? Сам выбор становится почти ответом.

Дело не только в лингвистических затруднениях. Не пытаемся ли мы себя обмануть (ещё до того, как нас попробует обмануть отвечающий), выпаливая сей лихой вопрос? Пользуясь ловкими человеческими словами, не забываем ли про человеческие переживания, порождающие потребность в подобных вопросах? Не на этих ли переживаниях правильнее сосредоточить внимание?

Если нам самим довелось испытать нечто, относящееся к таким переживаниям, то важен вопрос о том, какая реальность стоит за пережитым. Если не довелось, если мы знаем о таком только понаслышке да из книг, прежде всего встаёт другой вопрос: насколько искренне люди сообщают об этом странном личном опыте.

В любом случае не уйти и ещё от одного необходимого вопроса. Насколько значительны эти переживания, наши или чужие? Стоит ли над ними основательно задуматься или достаточно снисходительной терпимости? Меняют ли они человеческую жизнь или только придают ей особый оттенок?

Хорошо бы нам избежать соблазна задаться вопросами о том, противоречат ли религиозные переживания логике (рациональному мышлению человека) или науке (рациональному мышлению человечества). Здесь уже заложено столкновение понятий: мы как бы натравливаем их друг на друга. Иное дело — подумать о том, в чём логика и наука подтверждают религиозный опыт, а в чём расходятся с ним. Какое место, в свою очередь, религиозный опыт отводит логике и науке?

И ещё один вопрос открывает дверь множеству других — и, может быть, это лучше, чем захлопывать её поспешным ответом. Чем различаются религиозные переживания у разных людей? Своеобразны ли они у каждого или схожи до неразличимости? Связаны ли с индивидуальными свойствами человека или с социальными условиями? Меняют ли они жизнь или меняются под её воздействием?

И где искать ответы на свои вопросы? В философских трактатах или в собственной душе? В храме Божием или на лекциях учёных профессоров? Или сами эти вопросы слишком торопливы и напористы, чтобы отвечать на них, и нужны иные вопросы, более глубокие, более проникновенные?..

Оглашенные

Хорошо, что Борька с Надькой вытащили меня на улицу. Если бы ещё детектив какой забацали по телику, как прошлый год, а то подумаешь — концерт Пугачихи! В ушах уже от неё звенит. А на улице классно: народу полно в двенадцатом часу ночи. Борька тёпленький малость, кайфует, что Надьку предки пошататься отпустили. Кричит: поехали к церкви, там звонить скоро будут. Мы в автобус гукнулись, говорим шефу, чтоб на углу остановил, где по требованию. А он зло так зыркнул и вякает: у церквей не останавливаюсь. Подумаешь, активист!..

Церковь у нас маленькая, тихая, а тут толпа вокруг, менты понаехали, дружинники. Вокруг церковной ограды другую устроили — из перегородок и канатов между деревьями. От церковной калитки коридорчик из дружинников тянется. Над ним голые лампочки горят, ярко-ярко. У входа в коридорчик главный мильтон стоит, в матюгальник на людей покрикивает, никого к церкви не подпускает. Только старушке какой-то дал пройти, так она, бедная, еле до церкви доплелась — под лампочками да мимо парней с повязками. Правда, в церковь-то и войти уже нельзя, битком набито, у дверей люди стоят, крестятся.

Постояли мы неподалеку, выкурили по сигаретке, Надька даже две успела. Потом шевеление какое-то началось. Мы к канату протиснулись, в первый ряд значит. Видим, над входом красные лампочки зажглись: ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ. Из церкви попы вышли, а за ними весь народ повалил, и вокруг церкви пошли.

У всех там, внутри ограды, свечки горят, а у дружинников за канатом — сигаретки, но это потусклее получается. Да и попы красивше ментов обряжены: вся одежда мерцает, переливается. За ними толпа со свечками движется, медленно от тесноты, и все песенку поют про то, что Христос из мертвых воскрес, а дальше не очень понятно. То быстрее поют, то медленнее, даже мотив меняют, но как-то дружно получается, репетировали что ли? И не только старушки там. И парни, и девчата есть, тоже поют, тоже свечки держат, будто верующие. И священник один совсем молодой, с бородкой редкой и в очках.

Непонятно это всё: ходят, крестятся… На них поглядеть — будто что-то важное знают. Может, и в самом деле знают, а нам завидно, вот мы и глазеем? Да нет, тут за канатом каждый знает, что ему лучше. Поддатых много. Один вон кричит без конца: «Кто причаститься хочет, подходи с рублём, налью стаканчик!» — и сам же гогочет. Или дружинники — те тоже все знают: чего можно, а чего нельзя. Надька знает, что лучше всего в дискотеке, а Борька — что лучше всего с Надькой. Они друг друга локтями пихают, хихикают, а тётка, которая между мной и ними затесалась, ворчит:

— Ну, окаянные, ну, оглашенные, и праздник им нипочем. Постыдились бы, ведь в какое место пришли. Оглашенные, как есть оглашенные…

Вдруг ей старичок отвечает, который от меня с другой стороны стоит:

— Напрасно вы их так называете. Оглашенные — это кто креститься собрался, и намеренье их уже в храме огласили. А я совсем не уверен, что у молодых людей созрело такое желание.

Борька с Надькой аж с лица слиняли. Скажет тоже — креститься! А тетка своё талдычит:

— Оглашенные, оглашенные! Каждое утро говорят: изыдите, оглашенные, из храма. Это чтоб не хулиганили, значит. И милицию не зря прислали. От кого людей охранять — ведь не от верующих. От этих, оглашенных.

— Что ж, молодые люди должны быть вам благодарны, что вы их так называете. Сегодня оглашенные, а завтра или через годик что-нибудь понимать начнут…

Гляжу, Борька Надьку за локоть из толпы тащит. Я, натурально, тоже за ними, хотя и жалко было. Как раз в распахнутые двери стало видно, что внутри. Там светло было, золотисто и празднично…

Борька был какой-то потускневший, и мы поплелись обратно. Тем более, что из церкви тоже некоторые стали расходиться. Выходят из калитки, гасят свечки, заворачивают их в бумажку и забирают их зачем-то с собой. А я вдруг почувствовал, что на улице прохладно.

Кстати, колокола так и не звонили. А Борька клялся-божился, что будут звонить.

Именины крёстной

«Здравствуйте, милая крёстная!»

Из сказки

Из сказки, из сказки пришло ко мне слово «крёстная». В моём детстве оно было столь же нереальным, как ковры-самолеты, рыцари и драконы. Гофман шептал нам: «Крёстный Дроссельмейер…» — и все эти звуки сливались в одно загадочное заклинание. Рождество, именины, крещенские морозы и пасхальный благовест — от всего этого веяло чудесами и тайной, всё было из сказки.

Дети, для которых эти слова были настоящими словами детства, до сих пор кажутся мне сказочными детьми, вроде Кая и Герды.

А сам я вовсе не был сказочным ребёнком. Когда я вырос и стал, как диковинный переросток, постепенно учиться той непростой радости, которую принято называть верой, мне было не до сказок. Куда там! Я старательно следил за тем, чтобы всё встреченное на этом пути было реальным и подлинным, настоящим и несомненным. И моя крёстная стала мне крёстной потому, что и до этого была по-настоящему близким человеком. Долгое время ещё я даже мысленно не примеривал к ней её сказочное звание.

С тех пор прошло много лет. И всё чаще я замечаю, как возвращается сказка. Но это уже не бесплотные грёзы утренней детской полудрёмы. Тёплые живые лучики вспыхивают то тут, то там, высвечивая таинственные драгоценности человеческой жизни.

По-прежнему в дни рождения собираются друзья, по-прежнему устраивается застолье. Но в сказочные дни именин я тихо прихожу к своей милой крестной, чтобы вместе порадоваться тем неизбывным чудесам, которые кажутся особенно заметными в день ангела. Новой сказкой наполняются Рождество и Пасха — сказкой прочной и настоящей, в которой прочной и настоящей становится вся наша жизнь. В этой сказке хватает своих болей и бед. Они даже особенно остры, как и положено в сказке, потому что каждая из трудностей — испытание. Но главнее этого уверенность в том, что сказка всегда кончается хорошо и даже умерших спасает Живая Вода…

Я звоню в дверь сорок четвёртой квартиры. Сказочная дверь открывается, и я замираю в восхищении. Осанка феи, сверкающее платье!.. Передо мной моя крёстная, а в руке у неё — волшебная палочка. Значит, и сегодняшним вечером будут чудеса. Я делаю шаг вперёд и робко произношу: «Здравствуйте, милая крёстная!..».

Часть вторая. Из «Этюдов о непонятном»

Я уже большой

«Я уже большой» — ребяческая фраза, инфантильная мысль. Она делает человека не больше, а меньше: он словно приподнимается на цыпочки, и сразу становится видно, как нелегко ему пока дотянуться до настоящих вещей.

Он большой. Ему уже не заморочить голову сказками о чудесах. Ему уже не внушить, что якобы существуют незыблемые истины, немеркнущая красота и непреходящее добро.

Он большой. Он знает, что философия — всего лишь самоуспокоение, а вечность — воображаемый интеграл времени.

Он большой. Он снисходителен к окружающим — как, впрочем, и к себе самому.

Он большой — и он величаво семенит по своей дорожке, не замечая той жизни, до которой еще не дорос, не слыша великого наставления: «Будьте как дети»…

Загадка на каждый день

Ветер — пение

Кого и о чём?..

Велемир Хлебников

Одного своего приятеля я пугаю так. «Ззз…» — говорю. И он трепещет. А я ломаю голову: ну чего же он так боится? И продолжаю. «Ззз…» — говорю. — «Зззагадку о себе разззгадываешь?..» Он аж дымится на мою дразнилку.

А я, действительно, и в этот раз завожу разговор о загадке на каждый день. Мол, для любого человека какой-то замысел о нём существует. И даже не какой-то, а скорее всего гениальный, единственно для этого человека подходящий. И если этот замысел разгадать, то можно было бы свою жизнь прожить самым гениальным образом. Не то чтобы непременно гением стать (не каждому из нас, наверное, этого захочется), а прожить с гениальной выразительностью каждый день или час, загадка которого верно разгадана. Может быть, даже каждая минута и каждая секунда имеют свою разгадку. Только вот разгадывать нам чаще всего лень. Проще притвориться, что как получилось прожить неделю или месяц — примерно так и надо было. О секундах и думать смешно… Приятель мой прямо места себе не находит. На все остальные мои выдумки только посмеивается, в ответ на эту — негодует и вибрирует. Опровергнуть меня пытается, хотя что же опровергать, когда никакой логики во всём этом нету. В нелепостях меня уличает, провозглашает разницу наших мировоззрений. А мне всё любопытно: чего же он тут пугается? То ли думает, что я на его свободу разговором о загадках-разгадках покушаюсь, то ли он лучше меня чувствует, как от собственной судьбы отошёл, и ему ещё больнее неразгаданный день прожить… Может, я наконец что-то стоящее случайно придумал?..

Не будем о замысле

«Ты все донимаешь меня: думаю ли я о своем замысле, и если да, то что, и каков он. Полнейший сразу тупик. Тянет просто отшарахнуться в сторону. Замысел, промысел, провидение, судьба наша в чьих-то руках. Вопрос-ловушка. В нее попадаешь, уже только приняв сам вопрос — за поставленный, за существующий реально-проблематично в своей жизни. Замысел. Нечто за-мысленное, придуманное кем-то, рассудочное. Может, мною? Но тогда вовсе не стоит моего же мысленного самокусания. А если не мною, то что же, соседом, собратом по мысли придуман мне мой замысел, и вот сейчас я сяду и логикой своей его раскушу, распробую в сладостных умственных потугах? Скорее уж — окажется он выше, вне моего умствования, моей логики и разумения, но тогда к чему об этом?..»

Отвечу на твое письмо прежде всего полным сокрушением о собственном косноязычии, о неуклюжести своей и о невнимании. Не будем о замысле. На какое-то время я прикипел к этому слову, увидав в нем призыв к творчеству, к новым и новым азартным попыткам разгадать непостижимое. И сам же это слово замусолил, растранжирил, растрепал в торопливом лепете о главном и насущном. И тебе не специально расставлял вопрос-ловушку. Просто обратился к тебе по-своему, на сегодняшнем языке своем, не позаботившись найти общее слово. Это легче и проще: разговаривать с человеком по-своему, не потрудившись его языком овладеть или общий язык нащупать. То времени не хватает, то внимания.

Не будем о замысле. Мне казалось все это простым и никак не рассудочным. Глыба будущего перед тобой, и в ней свою судьбу угадать надо, как Микельанджело будущую скульптуру угадывал — чтобы отсечь лишнее. Можно и не угадывать заранее, а жить по минуте, откалывать по кусочку. Но ведь надо порою и целое попробовать себе представить. Потом уже ни кусочек мрамора обратно не приставишь, ни минуту заново не проживешь. А логикой замысел раскусывать не надо. Зубы жалко, и пользы никакой. Лучше жить, как получится, чем от ловушек шарахаться или до самокусания себя доводить. Тогда ты прав — ни к чему об этом.

Каждый из нас пишет автопортрет имеющимися у него красками. (Ох, слабовато у меня с образами: скульптуру бросил, за живопись взялся!) Что здесь важнее — автор, средства или результат? Почему мы так охотно говорим о сегодняшнем итоге: я вот такой, ничего не поделаешь? Почему о том, с чем можно что-то поделать, о завтрашнем себе, думаем с ленцой и прохладцей? Путь оправдания или путь творчества выбираем мы в отношении к собственной судьбе? Кто больше верит в замысел: кто видит в нем необходимость жизни на выкладку или кто смиряется с любым своим обликом? Нет ли двух замыслов о человеке: высшего и низшего — и не уступаем ли мы низшему, отступаясь от высшего? Пытаться ли нам разгадать самих себя — чтобы руководствоваться угаданным или помнить о нем, когда от нас потребуется настоящий поступок?.. И нужно ли вообще задаваться этими бесконечными вопросами — или лучше не будем о замысле?..

Исчезновение с поверхности

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности Земли…

Марина Цветаева

Исчезну. Исчезну с поверхности. С поверхности постели или с поверхности операционного стола. С поверхности железнодорожной полки или аэрофлотовского кресла. Все равно — с поверхности Земли. Из земной своей жизни исчезну — куда? Некоторые верят в исчезновение никуда, в испарение клеток души одновременно с разложением клеток тела. Не могу присоединиться к этим блаженным верующим, к их освобождающим ото всего упованиям. Не в состоянии уверовать в бессмыслицу, основанную либо на недостаточном знакомстве с опытом человечества, либо на отгораживании от него.

Исчезну с Земли, а дальше? Дальше темный туннель, путь в Иное. Так говорят многие из тех, кому довелось вернуться с полпути обратно. Будет ли это подъем наверх, падение в бездну или блуждания по лабиринту, мне важно, что предстоит испытание. Мне необходимо иметь представление об этом переходе, чтобы не врасплох быть застигнутым. Рассказывают, что не просто жизнь твоя проходит перед тобой, а ключевые ее развороты, тонувшие прежде в обыденности. Может быть, успею уже сейчас присмотреться к своей жизни верным взглядом, пока не все развороты пройдены. Пока я не только зритель, стыдящийся сам себя, пока могу хоть как-то подправить хоть какие-нибудь кадры своей киноленты.