Бесплатный фрагмент - Явления ночи пред ваши очи

Дорогой читатель! Все совпадения с реально существующими персонажами являются просто совпадениями. И ничем иным. Автор обладает очень богатой фантазией.

Книга посвящается моей

Любимой мамочке, которая

все эти годы была рядом и

и без которой этой книги не было бы.

Перед Вами издание второе, дополненное и переработанное.

Вместо предисловия: Край Света…

Как одна короткая встреча завершила тысячу лет…

Я ходила по этой улице сотни раз, и планировала пройти по ней ещё столько же, когда пред моими глазами возник Он. Мне трудно сказать, почему я решила, что это именно Он. Ведь Он ничем не отличался от других людей — разве что лохмотья на его загорелом теле обветшали, глаза потускнели, а мусорный контейнер, подле которого Он внезапно возник, был пуст, как бывает пуста тарелка на музейной полке. Тогда я спросила его:

— Вы и есть Вечный Странник? Он почесал за ухом, потоптался и посмотрел на меня глазами, которые видели Всё, но это Всё не оставило в них следа.

— Так вы видели, где кончается Вселенная, Вы видели, как она вращается среди полного хаоса, а рядом с ней вращается ещё одна и ещё…

— Тогда это называли Край Света, — поправил он меня безликим голосом.

— Времена не изменились, мы и сейчас говорим об этом, как о Крае Света.

— Вот то-то и оно. Времена не изменились. И что я здесь делаю, если всё идёт по-старому? Он сел на раздолбанный асфальт, сквозь который пробивалась зелёная травинка, сорвал её и стал меланхолично жевать. Я ждала. Наконец, он пошевелил губами и сказал то, что я помню по сей день и рассказываю тебе, мой внук, чтобы и ты не заблуждался насчёт Него.

— Когда-то Край Света был где-то у Карфагена. Потом он сместился к Чёрному Континенту. А на Чёрном Континенте Край Света находился там, куда течет Нил или уходит пиком гора. Спросите у аборигенов Австралии — я думаю, для них это была пустыня. Потом эти плутишки Галилей и Коперник влезли со своими идеями и все, в конечном счёте, поверили, что Край Света где-то дальше… Зачем им это было делать? Ведь ничего не изменилось со времён древних греков — они мне были симпатичны, особенно их философы. Они только болтали, и все о том же, что и ваши ученые. Край Света всё время перемещают люди — вот в чём беда. Мне понадобились века, чтобы это понять, и это встреча с тобой, глупая девчонка. Теперь, когда ты поставила точку в моих скитаниях, мне придётся покинуть этот мир…

— Я? Почему я?

Он раскрыл глаза так, что я увидела потускневшие выцветшие зрачки.

— Разве ты никогда не знала, что короткая встреча может быть важнее длинных научных бесед и философских диспутов?

— Подожди, — закричала я. — Там, куда ты пойдёшь… Ты знаешь, что ждет тебя там?

— Возможно, именно то, что я искал на этом шарике, а может быть, другой шарик.

Сказав это, старик в лохмотьях умер. Его голова упала на грудь, сам он облокотился о контейнер, и теперь никто не мог узнать Вечного Странника, даже я.

Июль 2005 г.

Грызня

Главный Дворец Страны. Мужчины в дорогих костюмах, женщины в вечерних платьях. Толпа чинно и благонравно подходит к привезённой иконе, кивает головами, слушая служителя культа в золотой парче и о таком же кресте, движется далее от пищи духовной к пузырькам шампанского. Третий звонок. Толпа, немного позволив себе опоздать, как это принято в высшем свете, а также в среде хамов, наконец, рассаживается по местам. Гимн, ведущий, дети на сцене, все жеманно аплодируют. Перед зрителями сановник, кавалер высочайшей награды, духовенство, всё как положено, ещё деятели культуры, наконец, начинаются награждения и как всегда неожиданно вспомнили о тех, о ком давно забыли, когда оставили их, совершивших подвиг, прозябать в жалких лачугах. Но теперь вспомнили, повесив им на грудь ордена.

В их голосах плохо скрываемые чувства, трепет, радость, сантименты, потом они сходят со сцены, седые, всё ещё с выправкой, не смотря на возраст, ведь вспомнили о подвигах двадцатилетней давности. Также и она, полноватая мать, давно потерявшая сына на войне, где брат шёл против брата, но нашедшая сыновей таких же обездоленных матерей, — плачет, и слёзы градом струятся по её благородному лицу. Её тоже вызвали сюда, вдруг осознав, что у неё есть заслуги перед Отечеством, пусть грудь её украсит орден… Только почему она искала чужих сыновей, а не те, кто сегодня раздаёт щедрою рукой ордена, выбирая достойных, отметая тех, кто не дотянул?

Он сидит в партере. Зевает, забыв закрыть рукою рот. Сегодня скучно. Выскочила популярная певичка, спела что-то патриотическое, он оживился: юбка короткая, помада яркая, танцевала сдержанно, но достаточно эротично. Заулыбался. Сын дёрнул за рукав.

— Пап, а пап, пойдём в стрелялки играть?

— Нельзя. Папа на работе. Веди себя прилично, — отвечал отец, а самому так хотелось поддержать отпрыска. Но надо высидеть до начала фуршета, потом пойти поздороваться со всеми, показать сына в пилотке, которую специально водрузил на голову ребёнка. Будет министр обороны. Пусть видит, как представители гражданского общества воспитывают своих детей — в лучших традициях патриотизма.

— Пап, а пап, пойдём в Макдональдс!

— Потом пойдём, сиди тихо! — испуганно зашипел отец. Сзади — или ему показалось — сидел президент одного очень известного фонда «Русская Вселенная» — не дай Бог услышит про Макдональдс! Хотя сам-то десять лет назад, как зубоскалят в тусовке, ещё как посещал не только оное заведение быстрого питания, но и заокеанские берега. Было модно. Но теперь нельзя — повестка другая.

Наконец, спели-станцевали-вручили, можно и на фуршет. Мужчины, их спутницы, где же министр? Алексей Андреевич, держа за руку семилетнего сына, медленно шёл в сторону буфета, завидев нужное лицо, улыбался. Делал лошадиную мину равнодушия к окружающему миру при виде не интересующей его персоны, снова улыбался… Но, а при виде двух разных особей вместе сразу исхитрялся изобразить улыбку на той же лошадиной мине, при этом тонко так приподняв брови, чтобы дать понять — не с тем, человеком общаетесь сударь! Ой, не с тем!

Ему навстречу плыл бриг, раздув паруса из радости и благожелательности, источая волны радушия.

— Алексей Андреевич!

— Семён Александрович! Цветёшь!

Мужчины обнялись. Алексей с трудом обхватил бриг, продолжая улыбаться, Семён также, сияя маслянистым счастьем, поднял волоокие глаза к небу во время похлопывания по спине, как бы подчёркивая особую радость этой встречи.

— Слыхал, ты вошёл, Семён Александрович, в совет при главе государства?

— Вошёл-вошёл, как же. Но ты же знаешь, Алексеюшка как всегда на общественных началах. Уж сколько времени отнимает эта работа на благо граждан! А ты… вроде бы президентский грант взял?

— Да, вот ещё пока не то чтобы взял, но возьму, — с некоторой непозволительной заминкой ответил патриотически настроенный отец.

— А что… так тянут? — участливо спросил Семён Александрович.

— Ты же знаешь друг, как всегда, у нас не знают, куда же мы идём.

— И башни смотрят в разные стороны, — штампованно посочувствовал оппонент. Вздохнул, разведя полными ручками.

Они вновь разошлись, каждый заприметил нового собеседника. Алексей, отойдя на безопасное расстояние, процедил сквозь зубы известное ругательство, за которое можно было нынче и загреметь по статье; Семён, поднял очи к небу, как бы говоря: «Мужлан». Но навстречу Алексею двигался ярый русский националист, и брошенное бранное слово была как нельзя кстати. Удалось отвести душу и даже прибросить вариант возможного сотрудничества. Впрочем, и Семён, похоже, поймал за шляпу раввина. Обе стороны были удовлетворены.

Вечер подходил к концу к общей радости. Особенно к восторгу маленького Гоши, которому уже совсем не хотелось в Макдональдс, а просто домой. Вместе с отцом они вышли на морозный воздух, ветер плюнул им в лицо горсть колючего снега, оба поёжились. Впереди дорогу им закрывала грузная фигура в длинном демисезонном пальто.

— Вот ведь вечно прутся сюда все эти быдластые понаехавшие! — воскликнул, не стесняясь и более не сдерживая себя патриотичный Алексей, когда-то выписавшийся из места своего рождения, а также детства и юности в Феодосии.

Женщина медленно повернула голову. Красноватое лицо, покрытое сеточкой морщин и узлами сосудов, глаза, в которых стояли слёзы то ли от ветра, то ли от эмоций.

— Простите, не узнал лауреата! — привычно залебезил, расшаркиваясь, Алексей Андреевич.

Она ничего не сказала, только усмехнулась, и продолжила путь.

— Что же ты меня не предупредил! — набросился на без вины виноватого сына представитель гражданского общества. — Вот ведь какого человека обидели!

***

Утро следующего дня встретило Алексея на работе в офисе. Он мрачно курил сигару, держась при этом за голову, и прищуренным глазом старался следить за посланием главы страны. Зазвонил телефон, Лёша выругался, с трудом поднёс трубку к голове и прогнусавил Алё! Звонкий голос сказал что-то ободряюще-вопросительное.

— Слушай, я на всё готов. Грант не дали. Даже, даже с либералами готов в одной упряжке, прикинь… Но только чтобы не с педиками целоваться, на это я никогда не подпишусь. Да, потому что я намерен сидеть и дальше в своём директорском кресле, а если с ними буду целоваться, то сидеть не смогу. Знаешь ли, болеть будет задняя часть, — вещал гражданин в трубку, отводя при этом взгляд от плазмы, на которой президент строго выговаривал чиновникам, в сторону.

Положил дорогой сотовый на стол. Мрачности поубавилось, появилась надежда. Забулькал коньяком, похорошело. Подошёл к окну, и уже в молодцеватой манере показал самый неприличный жест, на какой был способен окнам офиса Семёна Александровича.

Апрель 2014 года

Ссора в УЛЬЕ

Вы вообще не подумайте, что это рассказ для энтомологов — УЛЕЙ. УЛЕЙ — это политическая партия. Расшифровывается просто и незатейливо: у левых единство! Что-то вроде противопоставления всем правым и центристам, да ещё с желанием доказать, что левые-то едины! Однако, длинное название не проходило, а короткое УЛЕ — звучало как-то очень уж по-фински и сразу вспоминалась стодневная война, одним словом, стоит ли связываться с финнами? Кто их знает, этих грозных скандинавов.

Партия была старая, жила ещё со времен Советского союза, интерес к ней постепенно пропадал, потому что «красные» уже стали как-то не популярны, радикализм их стух за годы попыток сделать свою игрушечную революцию, в общем, на момент действия рассказа партия влачила жалкое существование в стенах мрачного дома, оснащалась компьютером, который современные школьники приняли бы за раритет. Но задор остался… Ведь хотелось ещё чихнуть в сторону этих центристов, как черепаха Морла, чтобы мало им не показалось! На качественный чих нужны были деньги, а денег в УЛЬЕ не было.

И вот встретились на свою беду два политтехнолога партии. Один со стажем в 10 лет. Святослав — мужчина, лицо которого отразило, как следы борьбы с идеологическими соперниками, так и с алкоголем, но в стальных глазах ещё сверкал огонек несгибаемого под тяжестью капитализма революционера, и помятый прикид только говорил в его пользу. Он просто хронически не успевал, борясь с противниками, привести себя в порядок.

Валентин — стаж работы 4 года. Дешёвый, но отутюженный костюм, галстук, рубашка, взгляд мартовского кота, которому откажут все кошки, о чём ему хорошо известно заранее, потому в основном смотрит в сторону или в пол. Улыбка робкая, такая зарождающаяся на губах, но так и не переходящая в настоящую улыбку уверенного в себе человека. Святослав с презрением смотрел на Валентина.

— Вы обещали митинг, на котором будет весь город. Пришли две старушки и трое полицейских. Я организовывал многотысячные стачки, неужели у нас настолько плохо с организацией работы, что вы не могли привести хотя бы весь пансионат престарелых?

— Я понимаю. Извините. У вас тогда была другая финансовая ситуация. Сейчас в УЛЬЕ бюджет…

— Чтобы сделать митинг, бюджет не нужен. Нужно уметь заставлять людей думать, будто они сами хотели прийти, а ходить по микрокрайонам, и заводить беседы на скамейках со старушками — это не методы нашей партии, политтехнологом которой вы являетесь.

Валентин молчал. Он осознавал свой провал, но он не видел своей вины. Причём, возможно, впервые в жизни. Обычная его роль «шестёрки» партии ему уже приелась, а тут на него насел старший товарищ, да ещё и так зло его обвинял. Но с Валентином что-то происходило. Видимо это был момент перерождения «шестёрки» в политика, готового спихнуть стареющего коллегу. Такие моменты бывают у всех, вопрос доходят ли они до логического завершения…

— Знаете, Святослав, — Валентин прочистил горло, набираясь петушиной смелости перед боем, — вы вообще меня не цените. Ваши заслуги шестилетней давности уже не интересны. Вы заметили, что я обладаю пунктуальностью, точностью в выполнении намерений партии, а вы в свою очередь уже четыре года пытаетесь представить меня в кабинете министров, и вам всё что-то мешает. Хорошо, я всё понимаю. Коллеги отказались, всё остальное стало не актуально и все прочие мотивы. Но в русском языке есть слово из трёх букв — «нет». Вот это слово я бы услышал с большей радостью, нежели ссылки на вечную занятость, совещания и т. д. Оставьте это для кого-нибудь другого. Я чётко знаю, что, если не хочется говорить «нет», то начинаются совещания, заседания, у некоторых рождаются дети и умирают бабушки, только не это короткое слово.

— Если Вы решили, что и мне, и ребятам в Кабмине нефиг больше делать, как развлекать Вас, поищите других клоунов. Если вы устали работать, десять раз могли сказать — хватит. Вас тут силой не держат. Политика — не детский сад. Министрами стали те, кто сам увидел проблемы и сам ищет их решения, поэтому они должны пахать. А вы там, кем хотели быть? Министром по информационным технологиям? Думаете, ваша основная работа по созданию POS-терминалов даёт вам такой офигительный опыт в IT-сфере?

— То есть Вы всё же говорите «нет», но другими словами? — Валентин уже входил во вкус, но Святослав весь покраснел, глаза его превратились в щёлки, а это говорило только об одном: у него начинался приступ желчного гнева, что могло быть опасно.

— Насчёт «нет» — я словами не бросаюсь, и это хорошо знают все политики и не только политики в Латвии. Хотите диктовать условия сотрудничества — отвечаю «нет». Будете пытаться давить — просто не будем работать вместе никогда. А когда я говорю «никогда» — это следует понимать буквально.

— Какие политики? Позвольте? Вы же уже сколько лет в тени, думаете о ваших заслугах ещё помнят? Кроме бесконечных судебных тяжб вы больше в прессе и не появляетесь, — Валентин знал, что идёт против металлиста и рокера, и некогда спортсмена, но он хотел, безумно хотел переродиться, стать большим человеком, а для этого надо было прежде всего доказать вот этому вот коллеге, что и он кое-чего стоит.

— Я неоднократно посылал к чёрту и вживую, и по телефону очень многих, сопредседателя нашей партии, и формально моего работодателя. И знаете, во-первых, все туда и шли, куда я их посылал. Вы поняли, о чём я? А во-вторых, мы таки работаем вместе. Так что мне глубоко начхать на ваше непочтение к моим заслугам — сам такой, и покруче вас. Так что если вас гнетёт комплекс неполноценности — обратитесь в ООН и не тратьте ни своё, ни моё время. Я не психотерапевт. Время, которое я потратил на этот разговор, между прочим, отнято у пенсионера, ждущего за дверью, чтобы обратиться к нашему юристу за бесплатной помощью, которую предоставляет наша партия… А юрист сидит, и пошевелиться не смеет!

Так они и стояли друг напротив друга, оба маленькие, мало кому известные, но один так хотел подняться, а второй не мог, просто не мог расстаться со своими амбициями, старыми заслугами, потерей хоть сколько-то в самомнении, ведь эта маленькая вошь, даже не вошь, а гнида метила обойти 10 лет пахоты, чтобы рвануть в министерское кресло. Стартануть прямо и сразу, сесть на зарплату, и забыть о собратьях по УЛЕЮ навсегда.

А вот этого не дадим. О собратьях надо помнить! И тяжёлая рука Святослава поднялась, но тут у программиста по образованию Валентина сработала некая программа самозащиты, и он рванул к юристу, давно трясущемуся мелкой дрожью. Святослав настигал. Юрист прятался под сумкой от ноута, Валентин был по одну сторону стула, Святослав по другую. Один делал выпады, второй пытался увернуться, однако сзади было окно. И Валентин оказался между двух огней — возможностью пробить брешь в бюджете партии и увековечить себя фингалом. Он лихорадочно соображал — фингал-пресса-скандал. Разбитое окно — скандал, ещё скандал, нет, этого он точно не выдержит. И Валентин решился на контрмеры — он скользнул под стол к юристу, который хотел бы думать, что его тут нет. Собственно, Святослав следующим делом отволок юриста вместе с сумкой к стене и начал вытягивать противника из убежища. И вот в этот самый момент, кто-то кашлянул. Это была пенсионерка.

— Простите, я только хотела юридическую помощь получить, у меня ведь тоже так было. Знаете, зять, и его друг как-то подрались. Теперь никто не помнит из-за чего, но все хотят судиться. Скажите, а что делать, чтобы они не судились, а чтобы как люди сели и поговорили? Разве так нельзя? Я вот смотрю на вас и понимаю, что нельзя.

Пенсионерка вздохнула, глядя на обезоруженного Святослава, все ещё сжимающего в руке гигантский степлер, и на Валентина, прячущегося за бессознательным юристом, развернулась, и покинула помещение партии «УЛЕЙ»…

Так партия потеряла еще один голос на выборах.

Май 2010 года

Есть такая профессия — баррикады возводить

Почему случился 1917 год? Потому что нашёлся профессиональный революционер, и все знают, как его звали. Только одна беда: всем также хорошо известно, что он не был главным, но такова доля всех тех, чьё сердце горит во имя, чьи помыслы обращены за, чей образ жизни, как правило, именуются жизнью лодыря и трутня.

Таким же революционером был и почти полный тёзка того запомнившегося жителям СССР на долгие семьдесят лет. Владимир Ильич Сахерман проживал в одной из стран уже бывшего СССР, и там, на ниве революций не то, что зарабатывал себе на жизнь, но как минимум считал, что коптит небеса не почём зря, а во благо тех, ради кого и собирался свершить переворот в данном государстве.

Надобно отметить, что в детстве Владимир Ильич, ещё когда не помышлял о нынешнем своём роде деятельности, а только снимал пионерский галстук после школы, планы его возносились аж к космическим далям, но добился он возможности погружаться лишь в унитазные, так как попервам зарабатывал на жизнь, орудуя гаечным ключом. По стране уже вовсю шагала перестройка, в республике, где жили медлительные прибалты, всё громче слышались националистические голоса, и коллега Владимир Ильича по канализационному цеху поведал о том, что можно поучаствовать в свержении строя, не давшего нерусскому Ильичу получить желаемое образование в космических сферах. Так, обиженный на власть Ильич отправился на баррикады, вооружившись знаменем независимости и даже подучив пару слов на языке титульной нации.

Власть, как положено, свергли не без помощи зарубежных комрадов, а положа руку на сердце, тех самых империалистов со звериным оскалом, которых достаточно правдиво изображали штатные карикатуристы грозной машины советской пропаганды. Республика отчалила в дальнее и свободное плавание вместе со всеми проживающими там нациями. Не успел Володя спуститься с баррикады, не успел протянуть руку для рукопожатия прибалту-сантехнику, как понял, что тот руки ему не подаст и не потому что так была испачкана в нечистотах, а потому что прибалт смекнул, что он здесь и есть главный.

Ильич был крепко озадачен, отправился было на работу, но через месяц-другой предприятие прикрыли, как символ прежней власти и более того — как её ужасающее наследие. Володя не унывал, жена пока ещё трудилась в школе, хотя впервые не получила зарплату, чему бывшая гражданка СССР сильно удивилась, и направил пока суд да дело свои усилия на изучения всей около сколь-нибудь политической литературы.

Дело было вечером, кушать было нечего, такие строки в Советском Союзе известный поэт Сергей Михалков вряд ли сочинил бы. У него, как многие помнят, советские подростки хвастали тем, что у них в квартирах имелось, у кого-то, к примеру, был газ. Но газ остался в России, не топили вплоть до декабря, жена пришла с работы больная и зло посмотрела на читающего Отто фон Бисмарка мужа.

— А ведь умный мужик был, как сказал: «Революцию подготавливают гении, осуществляют фанатики, а плодами её пользуются проходимцы», согласись в этом что-то… — начал было Ильич, но благоверная в ответ лишь громко чихнула, и отправилась греться в ванную — единственное тёплое место в доме.

Одним словом пришлось вновь искать работу. Но теперь требовали знаний местного языка и желательно наличие гражданства сего недавно рождённого государственного образования. Владимир Ильич приуныл. Его познания в языке хладного народца ограничивались в основном набором известным со школьной скамьи: «Меня зовут Володя, столица СССР — Москва, как пройти в библиотеку?» В итоге с трудоустройством не вышло, и мысль о революции снова засвербила в мозгу новообращённого вершителя судеб.

Не будем описывать его долгую дорогу в дебрях политической элиты, которая могла привести только в никуда, ведь без гражданства в депутаты не брали. Недавно созданная партия, борющаяся за права русских, с неохотой приняла Володю в свои ряды, потому что характерная внешность не давала ему возможности сойти за простого славянского парня. Пришлось задекларировать свои ценности, как ценности истинного русского националиста, понабраться всего необходимого у почившего в бункере Адольфа Алоизовича, прицепить на рукав соответствующий символ, и устроить выходку в духе пятого класса, то есть позаимствовать на киностудии Т-34, на коим и совершить въезд в столицу.

Выходка не прошла даром… Мрачные люди в форме, особо не затруднив себе объяснениями, попросили Ильича не просто из его родного дома с не зарешёченными окнами, но и из страны. Шушенское стало ближе.

Посидев с полгода на хлебе и воде в роли обычного российского сантехника, читающего не только Бисмарка, но и других печально известных немцев, Володя нашёл братьев по разуму и не в глубинке, а в той самой столице всего бывшего СССР. Пять лет подпольной работы, создание Союза, хоть и не Меча и Орала, но чего-то важного для будущего славянского братства, окончились почти как на бывшей родине. Люди в штатском вместе с товарищами в чёрном легко проникли в конспиративную квартиру подпольщика, надели стильные железные браслеты ему на руку, и проводили на границу с независимой и очень гордой прибалтийской республикой, где его, апатрида и нарушителя спокойствия, также не ждали.

Но, как оказалось, в нейтральных водах Новой Гвинеи затерялся остров, который по изумительной случайности не принадлежал никому. Остров был небольшим, проживали там лемуры и попугаи всех цветов радуги, а также племя папуасов в числе 15 человек. Их язык был непонятен человеку без гражданства, но из Европы. Попугаи гораздо быстрее заучивали революционные лозунги, и Владимир Ильич уже сумел внушить им, как ему казалось, что вместе они свергнут власть папуасов на этом острове, потому что ему, Слава Богу, было совершенно ясно, что попугаи — национальное и несправедливо обижаемое меньшинство.

Ещё лет через пять группа туристов, случайно прибывшая на этот остров, долго пыталась понять, кем был этот человек в наряде из попугаичьих перьев, разговаривавшей на абсолютно непонятном диалекте и похоже нашедший своё счастье с обворожительной попуасихой, которая только улыбалась и кивала, когда он, эмоционально размахивая руками, к чему-то её призывал.

Туристы узнали о том, что времена изменились, апатридом Сахерман больше не считался, и бывшая его родина по новым правилам была готова его защищать, правда в депутаты всё равно не была готова взять, дескать, всё же не та у него национальность, и не в том году приехали его предки на суровый балтийский берег. С Владимира Ильича сняли перья успешно съеденных им попугаев, которые почему-то не пожелали пойти с ним в революцию, дали ему время для прощания с его местной женой, которая так и не поняла, что собственно происходит и продолжала радостно кивать и улыбаться, аки китайский болванчик.

Возвращение, туман над берегом, холод и сырость, постаревшая супруга, от вида которой теперь уже Ильич громко чихнул, хотя надо сказать обрадовался чему-то родному, пусть и малость потрёпанному. Эх, подумал Ильич, ёжась от холода, конечно, переворот на острове, проведённой при помощи забродившего кокосового молока, которое ввергло население в продолжительное похмелье и привело Сахермана к власти, был лёгок и приятен, жена его Миэ была воплощением грёз мужчин европейских стран, то есть темнокожа и молчалива, однако же, надо считать это хорошим отдыхом, теперь же наступили трудовые будни во имя счастия пролетариата.

Конечно, когда тебе давно не двадцать, когда за спиной уже почти полвека, вести за собой толпу становится всё сложней, хотя бы потому что пыл стал профессиональным, суставы похрустывают, печень давно посажена тем самым перебродившим кокосовым молоком, спиртом «Рояль», а также одеколоном «Тройной», не говоря уже о простом беспроигрышном медицинском спирте, который всегда был у товарища санитара. За время отсутствия в стране большинство русских националистов уехало либо на историческую Родину, либо в приличную Европу, а не ту, которая недавно стала Европой и то по случаю, а потому приличной считаться не могла. Лимита…

Одним словом за неимением стоящей темы, которая могла бы осуществить мечту Ильича и вновь сделать его вождём только уже своей родной земли, он какое-то время осуществлял борьбу с плодившимися, очевидно, почкованием геями, но не найдя большого количества сочувствующих, пошёл за борцами в Православную церковь, где был совершенно неправильно понят. В синагоге также не оценили идей из-за русского националистического прошлого. Жизнь постепенно теряла смысл. Ильич даже подумал, не сделать ли гея депутатом, чтобы было с кем бороться, но быстро оставил эту мысль, поскольку так и не смог произнести фразу «мы с Вами за ужином всё решим», игриво подёрнув при этом плечиком.

Утром очередного серого дня, а на брегах Балтийского моря солнце бывало только по праздникам, ветер принёс клочок газеты, пренебрежительно кинув её в лицо, вышедшему на пляж прогуляться и погрустить Ильичу. С неудовольствием он отлепил от себя целую полосу и… замер. Как оказалось, на Аляске сепаратисты пытаются захватить власть с целью отделения этого не самого тёплого места на земном шаре от США, и присоединению себя к Антарктиде с целью создания Антарктических штатов. Ильич понял — сепаратистам просто не хватает креатива, ведь поддержку нужно искать у пингвинов и белых медведей. Пингвины для солидности, медведи понятно для устрашения. Просто как белый полярный день.

Жена проводила мужа в путь, кинув вслед улетающему самолёту томик Ленина. «Прочёл бы на досуге, гений недоделанный», сквозь зубы процедила она, направляясь получать долгожданное свидетельство о разводе.

Как говорил Ильич, тот самый, что если и ездил заграницу, то возвращался с большой прибылью, а не с попугаичьими перьями: «Для революции недостаточно того, чтобы низы не хотели жить, как прежде. Для неё требуется ещё, чтобы верхи не могли хозяйничать и управлять, как прежде». Впрочем, не всем профессиональным революционерам суждено стать вождями, зарубите себе это на носу господа и товарищи!

Июнь 2014 года

Аморалов и Анехамов

Он был членом союза писателей нашей необъятной Родины, членом аналогичного союза столицы и городка, выходцем из которого являлся. Каждый раз, представляясь, он называл первый союз, как самый главный и удостоверяющий тот факт, что он Аморалов Пётр Петрович был достоин называться так и никак иначе — писатель. Тем более, что он окончил литературный институт имени Горького. А это лишнее подтверждение его нынешней профессии — писателя! А то как же. Зря учился что ли… Конечно, он ещё состоял в аналогичном союзе журналистов. Журналистом он не был, но раз уж позвали, отчего же не вступить. Был ещё он виден в ассоциации защитников дикой природы. Знали его и по кружку любителей живого пива.

Но главное — это самый первый его, основополагающий жизненный статус члена союза писателей, открывающий многие двери. Особенно двери толстых пыльных журналов, читателями которых были те, кто в этих журналов публиковался. Никому другому они не были не то что интересны, они даже известны не были широким народным массам. Или ширномассам, как повелось говорить в незапамятные советские времена, когда и появился институт, в котором любой бесталанный мог стать Талантищем, потому что так его, в конечном счёте, назовут критики и штатные пропагандисты. В те же времена возникли все эти союзы для живущих и пишущих по правилам. Ведь стоило чуть выйти за рамки, сказать что-то не то, выучиться, скажем, на врача, но не иметь при этом звание лучшего доктора нашей страны… а быть вроде Чехова. Простым, сельским лекарем.

Так вот в наши дни Чеховым не место в литературе. Ибо места эти плотно засижены многочленами вроде нашего Аморалова Петра Петровича, в этот самый момент цепляющего на нос очки, чтобы получше разглядеть свой свежевыпущенный томик стихов, посвящённых любви к Родине. Потом, как водится, нужно будет зачесть аудитории пару нетленок, но, а пока можно повертеть в руках. Огладить, понюхать запах краски, полюбоваться на свою витиевато написанную фамилию. Экой фамилией его наградили-то родители. Аморалов! Это же игра слов! Ведь на самом деле он за мораль и нравственность в обществе. Это так сказать, обманка, трюк-с, не более.

Но — чу! — уж зовут, зовут его на сцену! И он поднимается во весь рост, пузо принимает грушевидную форму, чуть нависнув над ремнём. Хорошо, что скрывает пиджак. Поправляет остатки волос на лысине, зачёсывая по привычке на правый бок, хотя волосин всего две и разницы от того, на какой бок он зачешет, уже нет. Снова снимает очки, ведь он дальнозорок… и теперь можно разглядеть блеклые голубые глаза, как у мёртвой рыбины.

Выходит на сцену и этот его выход встречают сухими официальными, едва различимыми аплодисментами. Видно, что зрители хлопают, потому что так положено. Но какое ему до этого дело, когда он уже у микрофона, прочищает горло и начинает речь…

— Дорогие члены ЛИТО! Сегодняшняя наша встреча пройдёт не как обычно. Не держите на меня обиду, что не начну сегодня с вас. Но так уж вышло, что вышел долгожданный сборник моей поэзии « Родные берёзки»…. — тут председатель сделал выжидательную, театральную паузу, чтобы сказанное им было лучше осмыслено абсолютно бесправными членами литературного объединения. Однако можно было продолжать, ведь на постных минах возникли с трудом выжатые улыбки.

— Сборник этот был задуман давно. Ещё в юности моей, когда я намеревался объехать всю Русь Святую, — на этот моменте председатель едва не сбился, потому что в годы его юности Русь была атеистической, — наслаждаясь пейзажами нашей страны, я написал своё первое стихотворение о любимых всеми нами берёзках. За годы таких стихотворений, воспевающих наше Отечество, скопилось немало. И вот пять лет назад ко мне обратились из Министерства Культуры с предложением издать что-либо посвящённое нашей Великой стране. Как человек скромный я молчал, думая о вас всех здесь сидящих. Но министр, а этот был сам министр, сказал мне, что верит в то, что именно у меня найдётся немало таких стихотворений… Как в такой ситуации можно ответить отказом? Ведь могли бы за такое несогласие и наше дорогое ЛИТО, воспитавшее немало литераторов, закрыть! Это, простите за пошлый пример из западного фильма, было предложение, от которого невозможно отказаться.

Он ещё много и долго, а главное нудно растекался мыслью по древу о том, почему же никто из сидящих в зале не смог издать свой маленький сборничек, и почему чести этой, как впрочем и всегда, был удостоен их предводитель, чьих сборников за годы было издано в таком количестве, что если бы их отдать на макулатуру, то можно было бы обеспечить отоплением маленький посёлок холодной, русской зимой, воспеваемой вожаком литературного стада.

Потом, понятное дело, началось чтение стихотворений, написанных аккуратно, с соблюдением всех размеров и правил дамы по имени стилистика, дамы по имени конъюнктура и прочих столь необходимых дам. Но не муз. Муза давно не посещала Петра Петровича. Где-то с той поры, когда в классе девятом он был вызван к завучу, который пояснил ему, что за воспевание женских прелестей можно вылететь из школы, а также испортить себе блестящее будущее. Каждый в таких ситуациях реагирует по-своему. Герой английской рок-оперы «Стена», чьи стихи с издёвкой зачитывает его однокашникам учитель-тиран, протестует, крушит и ломает всё на своём пути, ну а Аморалов решил, что стихи теперь будет писать такие, как если бы фамилия его начиналась на букву «О». О морали. Просто и без фантазий.

…После того как вожак прочёл десятое стихотворение и понял, что устал, то по сему торжественному случаю пригласил всех членов ЛИТО в фойе, где был его щедрою рукою накрыт стол — давно приевшийся всем «Тархун» и бутерброды из сухого белого хлеба без масла с сыром, по вкусу напоминающему резину. И, как и обычно, каждый несчастный и безликий член подходил к нему, многозначительно тряс руку, заглядывал в глаза в надежде увидеть хотя бы намёк на то, что следующим будет изданы именно его работы…. Всё было как всегда, вот только не знал Пётр Петрович, что в фойе за ним давно наблюдали круглые, по кошачьи внимательные глаза человека невысокого роста. А если бы и заметил, то не узнал бы. То ли дело себя любимого узнавать… или какого сановника.

А вот похожий на драного и злого кота Анехамов издали заприметил своего давнишнего однокашника Аморалова. Подошёл, подволакивая ногу — раны с фронта — с обычной сардонической улыбкой, поприветствовал этим своим — салют!

— Вы кто? — неприязненно изумился хозяин бала.

— За партой вместе сидели, Петюня! Но ты себе не льсти. У меня шевелюра в мои сорок пять, хоть и седая, а есть. А у тебя уже нет. — И рассмеялся прибывший будто как-то про себя, беззвучно, а глаза так и остались холодными.

— Ах… Ванька… Но уже, полагаю, Иван… эээ…

— Неважно! Мне это не надо! Зачем тебе моё отчество? Когда я тебя посажу за растрату бюджета, тебя это будет волновать меньше всего.

Очки Петра Петровича вспотели. Почему-то вспомнилось, как косил от армии. Где-то в глубине сознания пронёсся образ Ваньки, молодого, весёлого, в армейской пилотке, с папироской в зубах.

— Да ты не боись. Это я шучу так. Работа такая. Пойдём, выпьем за встречу. У тебя же тут в кабинетике явно припасено…

Пётр Петрович опасливо оглянулся по сторонам. Как бы кто не заметил. Но как тут не выпьешь… похоже это как бишь его звали-то… Ваня, Ваня, ах память, память, теперь поди в прокуратуре служит. А ведь деньги были и на масло, и на кофе и на конфеты. Просто как обычно договорился с подрядчиком, нет, ну нельзя же так, чтобы всё только для народа, нужно и так чтобы для себя, ведь если для себя, для доброго своего здоровьеца, то значит и для Родины. Родине он нужен здоровый, чтобы и дальше сочинять стихи.

— Ваня, тут вообще-то люди собрались… мы же не одни, ты не видишь?

— Что ты заладил люди. Люди-люди — хрен на блюде. Мы с тобой вон сколько не виделись. Ты вон погляжу теперь большой начальник. Ну а я тоже так ничего. Оперуполномоченный по особо важным делам! Полковник я, Петя, полковник с кладбища мёртвых полковников… Знаешь скольких я посадил, дорогой ты мой, и за дело. Так что пошли. Был бы ты при погонах, мог бы меня бояться. Хотя правильно делаешь, что боишься, это лишним не будет. А то вдруг я буду по литераторам работать, а тут ты — готовенький. — И тут Анехамов подмигнул, отчего у Петра Петровича заныло сердце, оттуда боль перекинулась в желудок и сползла в кишечник. Лучше налить, понял председатель литературного общества.

И он налил однокласснику у себя в кабинете за роскошным дубовым столом хороший французский коньяк, купленный в Париже на слёте русского зарубежья. И намазал французский багет чёрной икрой. Подумал и достал балык. И плитку горького шоколада.

— А… как ты вообще сюда попал? — задал он вопрос, который стоило задать наглому оперу с самого начала.

— Как-как… Талантлив я, видишь ли. Думаю, надо чем-то на пенсии заняться. Вот может, начать детективы писать, ты как считаешь? Надо же мне будет как-то хорошо жить. Возглавлю какую-нибудь компанию, и развлечения ради буду ещё называться писателем криминального жанра. И иду я вот мимо этой богадельни и гля… знакомая фамилия нашего круглого отличника, баловавшегося порнушкой в школьные годы. Те твои стишки мне, кстати, очень нравились. Зарыл ты талант в землю Петюня в угоду конъюнктуре! Так вот иду и вижу твою фамилию. Дай, думаю, зайду, обниму одноклассника. Выпью за встречу. А он мне скажет как стать писателем. По-настоящему, а не как всему этому твоему сброду, который знает, что ты врёшь, но заглядывает тебе в рот. — Анехамов выдохнул и опрокинул рюмку дорогого коньяку в пасть, будто стакан водки влил. Закусил и воззрился на дрожащего председателя затянутыми хмельной поволокой глазами.

Председатель внезапно ощутил знакомый ток в крови. То был ели уловимый запах обогащения, который будто бы исходил от пьянеющего на глазах оперативника, с нагловатым видом развалившимся у него в кресле как у себя в кабинете. Будто прочитав его мысли, он с готовностью отметил, что не прочь занять такой вполне пригодный кабинетик. Пётр Петрович опять сник, пытаясь понять обманул его нюх или всё же нет. Но воображение уже рисовало картину — презентация в одном из модных книжных магазинов. Ванюша сидит за столом, потягивая коньяк и покуривая сигару, подписывает свои детективы в глянцевой обложке, а он, Пётр Петрович, скромно стоит поодаль и рассказывает подошедшим о своей незначительной роли в этом действе… как когда-то он разглядел недюжинный талант в этом драном уличном коте.

И потому разговор их коснулся литературы. Пётр Петрович стал вспоминать классиков, Агату Кристи, Конан Дойля и современных авторов вроде Акунина, мол, вон как в струю-то попал со своим Фандориным… И много бы и долго бы говорил, если бы Ванька не вставлял свои едкие замечания, каждый раз осаживая лихого скакуна на ниве литературных заработков.

— Хочу быть настоящим, понимаешь! Не как ты. От тебя приятно пахнет писчей бумагой и типографской краской как в книжном магазине. А от меня перегаром пахло и будет пахнуть, потому что я живой, понимаешь?

Пётр Петрович соглашался, несмотря ни на что. Ему виделись Великие, они будто проходили сквозь стены этого кабинета и пожимали Ивану, а не ему Аморалову, руку. Пушкин, Есенин, Хемингуэй, Джек Лондон…. все они так отчаянно жили!

Время клонилось к полуночи, когда они разошлись и Анехамов уже не казался Аморалову столь уж отвратительным типом, ведь и сам он порядком выпил, чтобы увидеть весь бренный мир в упоительных пузырьках шампанского.

***

Весь следующий день мысли Аморалова бродили по тем давно забытым школьным годам, когда и правда одноклассники передавали с рук на руки его недурственные эротические стихи. Видать кто-то из них дал порадовать себя и учителям. Скрысятничал, проще говоря. Кто бы это мог быть…? Тогда Петя не думал об этом. Но а повесить эту подлость на Ваньку он не мог. Ванька всегда был бунтарём, неправильным, не вписывающимся в систему. За горячность его прозвали на кавказский манер — Вано. Странно, что он вообще под погоны встал… и как только начальство его терпит. А может, обломали хлопчика за годы… как собственно и его, Петьку.

А ведь сидела тогда на первой парте эта тощая Верка в очках. Вся такая правильная. Первая пионерский галстук надела, первая пошла креститься, как подули новые ветры. Её недавно показывали по пресловутой первой кнопке. Она теперь какая-то шишка по правам ребёнка. Всё такая же тощая, сухая, в этих своих дурацких очках и вещает про то, как важно быть открытыми, честными. Не стыдно интересно теперь защищать права детей, а тогда-то точно она и отдала его амораловские стишки их классному руководителю! А он, между прочим, всего лишь ребёнком был! Пётр Петрович даже вспомнил, как праведница Веруня нехорошо на него посмотрела, когда его посреди урока вызвали в кабинет завуча, весь увешанный одобренными свыше изображениями лидеров страны и корифеев литературы.

Тем временем при тусклом свете единственной работающей лампы давно уже не оперативник, а безработный Вано мрачно писал очередную главу своих измышлений под названием «Апокалиптец». Погони за преступниками осталась в затуманенным алкоголем и ненужными амбициями прошлым, а пришедшие будни заставили его изложить все те его пессимистические рассуждения о скором конце всего сущего на бумаге. И своего однокашника он нашёл давно, ещё в последний год службы, но всё не решался ему позвонить. Тогда же в серые и безрадостные осенние ливни, пропадая в унылом кабинете до глубокой ночи, где по собственному утверждению он работал дыроколом, и, хороня в рюмке семейную жизнь, он и начал думать о конце всего сущего. Где-то там на заре юности, в Академии, были прочитаны книги, оставившие след, впоследствии едва не поросший быльём…

Потом кровь будоражило ощущение не то власти, не то возможности вершить справедливость, потом, когда стало ясно, что никакой справедливости нет, по-прежнему бурлила кровь от увлечения погоней за очередным нарушителем. После пришло горькое разочарование, которое бывает, когда все эмоции разбиваются о холодный серый бетон. И надпись на этом бетоне гласит одно слово — « Система». В ней он не нашёл ничего из того, о чём рассказывали штатные борзописцы. Не было там кристально чистых борцов с преступностью с горящими сердцами и холодными головами, а главное с чистыми руками, не было ничего из того, о чём мечталось где-то в последних классах школы. Однажды он просто написал рапорт об отставке и после ставшей привычной до вязкости в зубах бюрократической волокиты, был, наконец, отпущен на волю.

Ещё с год он бродил по городским улицам, как слепой котёнок, у которого открылись глаза и вместо тёплого маминого бока он увидел лишь мусорный контейнер, у которого та его родила. Ванька смотрел на этот мир удивлёнными глазами, перебивался случайными заработками, но всерьёз ничего не искал, будто готовил себя к чему-то важному.

***

Встречались председатель ЛИТО и бывший оперативник ещё раза четыре или пять, а может чуть больше. Аморалов с трудом переносил своего новообретённого однокашника, который всегда вырастал, будто из-под земли в самый неподходящий момент. О литературе говорили мало, всё больше за жизнь и с каждым приходом этого голодранца, коим Анехамов виделся Петру Петровичу, он начинал ощущать свою пустоту и бесталанность, потому что всё, что говорил Ваня было той правдой, которую Пётр Петрович не то что прятал между строк… её и близко не было на чистых, вылизанных страничках одобренных свыше стихов. А Ваньку несло. Он говорил обо всём, читал запоем всех тех авторов, которых не мог прочесть за годы службы. Теперь за коньяком он засыпал глубокой ночью над очередной книгой. Просыпался после полудня следующего дня, брёл в ЛИТО, — поправить здоровье — чем вызывал возмущение Петра. Вскоре Ваньку знали все члены этого клуба желающих стать такими же казёнными писателями, такими же как предводитель. И бывшего опера довольно быстро произвели в негласные лидеры, потому Аморалов уже стал подумывать как бы избавиться от этого харизматичного алкоголика, пока не представился случай.

Как-то раз к нему на чай заглянула молодая поэтесса, которая своим одним своим появлением всколыхнула в Петре Петровича давно забытые чувства. Влюблённый в это признанное Высшим светом очарование, он расцветал за своим письменным столом как тюльпан по весне. Стоит ли говорить, что когда раздался вежливый стук в дверь, он крайне возмущённо выкрикнул: « Нельзя! Занят!» Но вежливо Иван, а это был именно он, только стучал. Несмотря на рявканье председателя, он открыл дверь, ввалился в кабинет и прямым ходом направился к полке с бокалами.

Случайное свидание с противоположным полом окончилось, не успев начаться. Горячие речи и напор Ивана моментально переключили внимание дамы на новоприбывшего.

— Мадам, Вы знаете он пишет такие приторные стишки про берёзки, что может случится заворот кишок. А хотите я Вам сейчас расскажу, как задерживал… — тут Ваня затаил дыхание и прошептал что-то покрасневшей поэтессе на ухо да так, что она вся вспыхнула.

Когда же Вано в обычной своей манере подтолкнул Петру бокал и как нерадивому официанту небрежно бросил короткое «Налей!», Пётр Петрович выпрямился, расправил пузо над брючным ремнём, прошествовал к двери и коротко сказал: « Уходи!» Это не помогло. Ваньку такими вещами не проймёшь. Он просидел ещё с полчаса, окончательно превратив предводителя ЛИТО в старого потрёпанного написателя патриотических виршей, коим тот являлся на самом деле. Напоследок, он расщедрился и продиктовал поэтессе свой номер телефона, который редко кому выдавал.

Эта унизительная сцена стала крайне болезненным и уже финальным ударом по самолюбию Петра Петровича! Шутка ли, какой-то полубродяга командует им, председателем уважаемой организации! И он запретил охране пускать опера на порог ЛИТО. А сам, заперевшись в своём кабинете, пытался сочинить что-то подобное своим юношеским эротическим опытам. Тем более визит красавицы ещё был свеж в его памяти. Но выходило всё как-то не так. Всё время хотелось выправить слишком смелую фразу, сгладить, выхолостить так, что читать это было удобно и комфортно, гладенько так. Только скучно до такой степени, что прочитанное выветривалось из памяти в тот же миг. Он знал, что Анехамов где-то в своей неубранной квартире пишет свои апокалиптические философские вещи, охватывая в них историю человеческой цивилизации, сжимая её и выпячивая людскую порочность, но ничего подобного выдавить из себя Аморалов даже и не пытался. Так прошёл год.

И как-то поздней осенью он услышал в трубку знакомый голос, который просил его приехать и почитать новый Апокалипсис. С трудом узнав однокашника Пётр зачем-то согласился, а вернее сказать не мог признаться самому себе в том, что и сам давно пал жертвой харизмы этого человека.

Прогремев в электричке до отдалённого рабочего посёлка в Подмосковье, где после развода поселился однокашник, Пётр Петрович вытряхнулся из дребезжащего вагона, брезгливо оглядел замызганный перрон, спустился с него на дорогу и аккуратно ступая между лужами, пошёл по тропе, петляющей в сосновом лесу. Вечерняя хмара опрокинулась на бор своим неуютом, сделав дорогу пугающей, а редкие домики, стоящие по обе стороны, своей сумеречностью превратила в замки Дракулы. В этом прекрасном месте современные нувориши давно посносили старые деревянные дачки и воздвигли на их месте дворцы. Но в этом свете они выглядели угрожающе. Лишь спустя полчаса впереди забрезжил фонарь, возвещающий о прибытии в местечко «Ильинка», состоящее из трёх серых пятиэтажек и местного пристанища алкоголиков — магазина под эпическим названием «Продукты». Этот посёлок остался здесь единственным напоминанием о временах страны Советов. Даже на столбе так и висел сиротливый указатель «Милиция», хотя граждане давно обращались в полицию.

Жил Ваня в одной из пятиэтажек, стоящей на пригорке, к которому вели поросшие сорной травой ступени. Уже подходя к ним в неярком свете фонаря, Аморалов разглядел скрючившуюся на разбитых ступенях фигуру ещё недавно грозного оперативника, и даже его сердце невольно сжалась. Анехамов как раз наливал очередную порцию водки в раздолбанную кружку. Пластиковыми стаканчиками не пользовался, о чём писал в этих своих мрачных апокалиптических предсказаниях скорого конца всего сущего.

— Ваня… ты чего звонишь, несёшь какую-то чушь про конец света? Я аж разволновался, видишь даже приехал, а не хотел, видит Бог, не хотел! Но я умею прощать.

— Помираю. Точно тебе говорю. Помираю, Петюня! Но хочу с музыкой! А у меня электричество вырубили за неуплату.

На испитом лице всё еще читалась та знакомая сардоническая усмешка. Ваня был из тех, кого алкоголь сушит, а лицо приобретает болезненный вид из-за красноватых прожилок. В полутьме осеннего вечера эти изъяны не были видны и Ваня снова стал похож на того мальчишку в пилотке, которого смутно помнил Пётр Петрович.

— Завязывай с выпивкой!

— Смысл? Мы все и так умрем. Я ведь тебе звонил, говорил, что написал об этом. Крышка нам, Петюня. Человек он ведь паразит, губящий свою мать. Может она ему не мать, а мачеха? Как думаешь? Может мы вообще какой-то вирус?

Пётр Петрович думал, чтобы ему возразить, но не нашёл ничего лучше, как достать сборничек своей поэзии, чтобы зачесть что-нибудь жизнеутверждающее, должное вернуть к трезвой жизни нерадивого писателя, а на деле мог прочесть лишь приторные как гнусная розовая жвачка стишки. Но успел лишь открыть рот.

…Пыль разваливающейся хрущёвки накрыла их обоих в тот момент, когда Аморалов как раз набрал воздуху в лёгкие, а Анехамов с усмешкой воззрился на него, сжимая в руке папку со своей книгой. Спасатели и скорая прибыли почти сразу, но успели вытащить из-под завалов лишь председателя ЛИТО. Тот убедительно просил их спасти своего лучшего друга, но спасли только папку, наполненную исписанными листками.

Вой сирен вместе со слепящим светом прожекторов потом ещё долго приходил к Аморалову по ночам. Он очень жалел себя, ругал Вано за идею написать про Апокалипсис и ведь в итоге устроил им обоим маленький конец света! Что же он не узнал, что построили эту хрущобку с нарушением строительных норм, и рухнуть она могла в любой момент. Удивительно, что вообще столько лет простояла. Впрочем, хорошо зная нрав и странный юмор своего товарища, Пётр предположил, что он намеренно поселился в аварийном доме. А порой, под утро, он просыпался в поту — ему казалось, что Ванька выжил, что вся эта история была какой-то нелепой затеей, шарадой, розыгрышем, тем более, что тела так и не нашли.

Читая его труды, всё поражался тому до чего же хлёстко написано, как за душу брала каждая строчка. Это же какой талант, о котором никому не доведётся узнать!

Нет, надо рассказать, рассказать, но постойте, ведь у Вани, кажется, были дети, а как он им объяснит, что рукопись в его руках…? Но ведь Ваня так хотел её опубликовать, значит, надо постараться, чтобы его роман-предсказание любыми путями увидел свет, чтобы нашёл своего читателя! И абсолютно неважно под чьим именем. К тому же его фамилия, Аморалов, уже ставшая брендом, привлечёт немалое количество людей к этому труду. Ведь как смотрится, загляденье просто: Пётр Аморалов «Новый Апокалипсис». Всё-таки «Апокалиптец», это немного чересчур, знаете ли. Можно же и подредактировать немного. Ванька-то неопытный был в писательском деле. Он же, Пётр, только для него и старается. А иначе, кто же в наши дни такую книгу издаст? Это ж вольнодумство какое-то, бранные слова к тому же.

А какая будет в ЦДЛ презентация, представить только! Книга непременно будет стилизованная под Библию, чёрного цвета с золотым тиснением. Надобно благословение получить у батюшек. И никакого греха, одно благое дело!

Октябрь 2019 года

Откровения мелкого лавочника

Жизнь Бориса Сажина, несостоявшегося военного, а ныне инженера по коммуникациям в никому неизвестном коттеджном посёлке, протекала на удивление успешно в своём однообразии. Успешно, удивитесь вы? Как вообще может однообразие быть успешным? Но Борис Сажин вам всенепременнейше возразит — всё должно быть как всегда. В этом и есть наивысший смысл всего земного бытия — достичь состояния предсказуемого болота, в котором просто не может быть ни трясины, ни сухого островка. Одна сплошная топь.

Однако же она его устраивает, она ему симпатична, понятна и привычна, эта топь. Нет, нет, постойте, разве к этому он шёл в те свои давно забытые двадцать лет в армейской пилотке, когда «рабочей мозоли» даже не предвиделось, когда Боря был строен, если не сказать, тощ, и только постигал азы профессии радиоинженера? Разве не мечталось ему тогда запатентовать некий уникальный прибор, способный, к примеру, переводить мысли в слова? Это сейчас он вам скажет, что мысли в слова бесподобно переводит алкоголь, но тогда-то тогда…

Если бы двадцатилетняя свежевыбритая модель Бори и сильно постаревшая шестидесятилетняя версия Бориса встретились, разве не произошло бы ужасного конфликта, аннигиляции, взрыва от несовместимости этих людей? Вы скажите, фигня всё это, достойная всех этих фантастов, а у нас де, циничный реализм. Nuda veritas, как говорили римляне.

Одним словом, однажды, когда Борис Сажин раскуривал новомодный вэйп, клубы дыма от которого раздражающе пахли вишней на весь офис, принося вреда не меньше, чем обычная сигарета, шлагбаум пустил в посёлок молодого человека, имеющего вид среднестатистического москвича. Потёртые джинсы, чёрная майка с надписью #Anarchia. К этому полагался непременный такой же чёрный, как майка, местами уже белесый рюкзак за плечами и, конечно же, бледная кожа и несколько нервический тип лица, который юноша пытался скрыть за удачно созданным образом эдакого ходока. Так вот пока день не предвещал никаких перемен, которые могли воспрепятствовать поездке Сажина за вкуснейшим чебуреком, выпекаемым гастарбайтером из солнечного Узбекистана.

Стоит отметить, что посёлок этот, где, как читатель понял, обитал не только Сажин, но и гастарбайтер, находился на отшибе столицы, вернее сказать за её пределами, но кряхтя и постанывая, он всё же вполз в её административные границы, поместился подле высоток в тридцать этажей, самодовольно оградился от жителей муравейников шлагбаумами и, набычившись, стал смотреть на окружающий мир с большим превосходством. Как известно, на мостовой лежал кирпич и считал, что он москвич…. Коттеджи, рядные дома, дорогущие особняки кучковались в этом странном месте со всех сторон огороженным теми самыми высотками. Они будто сбились в разномастную отару овец подле пожарного водоёма, но как читатель догадывается, отаре нужен был не только пастух, но и масса других специалистов.

Таких как наш Борис Ануфриевич, в чьи обязанности входило не только обеспечивать жителей мировой паутиной, но и посредством всяческих мудрых программ приводить в действие водозаборный узел, шлагбаум, местную подстанцию… Одним словом ему было чем заняться с одиннадцати утра, когда этот грузный человек с трудом взбирался по неудобной лестнице на мансарду офиса правления, где и располагался его кабинет и в котором он нещадно обкуривал сотрудников дымами из новомодного вейпа.

Когда стрелки на часах приблизились к часу, когда молодой, типичный москвич уже сидел в офисе и вёл беседу с председателем этого возомнившего себя пупом Земли посёлка, Борис уже подумывал о чебуреке. Но эти его помыслы были прерваны грубым звонком рабочего телефона. Вызывал председатель. Борис Ануфриевич вылез из своего кресла, как медуза из кораллового рифа, в котором нечаянно запуталась. Поднялся во весь свой немалый рост, выстроил своё тело в вертикальное положение, распределил живот над поясом брюк и колыхаясь всем телом спешно направился к лестнице. Задыхаясь, преодолел два пролёта вниз, вспотел и вошёл в кабинет к председателю.

Узкие злые глаза вспыхнули при виде нелюбимого, но так нужного сотрудника. На заросшем щетиной лице играла доброжелательная улыбка, смотрящаяся дико и пугающе на фоне враждебного взгляда крошечных глаз болотного цвета, которые сливались с красноватым лицом и остатками рыжей шевелюры. Временами казалось, что глаз вовсе и нет, и общаешься ты с полусгнившей плотью. Председатель указал рукой на кресло рядом с собой, в которое Сажин усадил свой немалый вес, подсобрав прежде ягодицы, втайне надеясь, что этот ход поможет ему не продавить сей ценный предмет мебели.

— Что, Боря смотришь? Не знаешь, чего от меня ждать? — усмехаясь губами и также ненавидяще сверля глазами, спросил человек, фамилия которого оставляла желать лучшего — Куница.

Сажин хоть и смолчал, но капли пота потекли по его вискам и щекам, и со стороны могло показаться, что он плачет.

— А я тебе скажу. Вот пришёл толковый молодой человек. Тебе в помощь. Работать он будет у себя дома и временами приезжать сюда, в наш любимый посёлок. Для того, чтобы хорошо работать, нужно любить это место, а полюбить его можно, только приезжая сюда. Так что, давай, Боря, вводи его в курс дела. Зовут талант Серёжей. Идите, работайте, — последнее он сказал, махнув рукой в сторону двери и уткнувшись носом в экран дорого гаджета, в котором красовался проект очередного коттеджика, аляпистого и вычурного до такой степени, что даже новогодняя ель, наряженная разномастными игрушками, и та смотрелась бы как сама элегантность на фоне этого шедевра архитектуры.

***

Грустные голубые глаза новоприбывшего Серёжки, с каким-то явным неодобрением взиравшие на всё происходящее, такое привычное и комфортное, крайне раздражали Сажина. Опять же в этих глазах была яркость молодости, они сверкали теми самыми прекрасными порывами, от которых в выцветающих глазах Бориса Ануфриевича давно уже не осталось и следа. Потому, прежде чем приступить к работе, он решил поговорить с бойцом за жизнь за чашкой крепкого растворимого кофе для гостей.

— Зачем ты к нам пришёл? Да ещё и на договор подряда?

— Так с работой сейчас непросто, Борис Ануфриевич. Без опыта нигде не берут, а где его взять. Потому совмещаю бюджетную организацию под названием «школа» с договорами подряда в таких сложных системах, как ваша. Это же целый микрогород! — последнее он произнёс с долей восхищения, но на бледном, болезненном лице не вспыхнуло даже тени румянца удовольствия.

«Врёт. Никуда его не берут», подумал Сажин, но с мужицкой хитрецой решил продолжать. Зайти так сказать с тыла.

— Ну, это у тебя всё плохо. А у меня всё сложилось и я всем доволен. Жизнью своей доволен в первую очередь. А что? Руковожу IT-службой, пусть у меня всего-то пять подчинённых, да ты вот нашёлся. Да, раньше в одной всем известной компании сотовой связи под мной было… 3 000 человек, — тут Сажин задумался и добавил, — 3001. Чтобы тебя молодого не обманывать и чтобы ты понимал перед кем сидишь тут. И боялись меня все, ох, как боялись!

— А как здесь оказались? — вежливо спросил молодой человек.

«Точно он из этих, как их бишь, хипстеров!» — определился уже с диагнозом Сажин, но ничего не сказал, а зачем ему говорить, что он раскрыт. И потому подлил себе свежезаваренного чаю, привезённого ему приятелем из Краснодарского края.

— Да, понимаешь, Серёжка, устал я. Сколько можно! Компания была аж федерального уровня. Ответственность — во! — для лучшей иллюстрации Сажин поднял большой палец куда-то ввысь. — А что…. Тут вон какой, гляди, руководитель. Схватывает всё быстро… ну и только вот человек он настроения. Близнец, одним словом. Сегодня Куница один, завтра другой. То, что хорошо сегодня, ужасно завтра. Но ты привыкнешь. Все привыкают. Я вот уж три года здесь и ничего.

— Сами не думали переехать в этот посёлок?

— Нет, Серёжка, ну зачем. У меня прекрасная квартира в Бутово. Трёшка, между прочим! И платежи нормальные, а тут… нет, ну, конечно, не так чтобы дорого, но неразумно это, вот что я тебе скажу. То ли дело моя деревня!

Тут Борис, принадлежащий к типу москвича — озабоченный деревенской романтикой — перешёл к разговору о селе, надеясь, вывести этого явного хипстера на чистую воду. Откуда прибыл и всё такое.

Вообще типов москвичей несколько — тихий, но взрывоопасный интеллигент, к которому собственно и принадлежал Серёжа; москвич, озабоченный деревенской романтикой; отчаянный урбанист, к которому Серёжа точно не принадлежал, хотя именно так могло показаться на первый взгляд; а также москвич-из-мухосранска, то есть житель столичных задворок, готовый в любой момент облаять любого, поселившегося в их доме, не пытаясь узнать, не прибыл ли случайно новый сосед из пределов Садового кольца, но свято уверенный, что новичок точно из замкадья. И, конечно, мы забыли москвича гламурного, не пропускающего модных тусовок и новых бутиков. Впрочем, о таких ещё классики писали…. К слову, будучи жителем московских окраин Борис заподозрил в Сергее не то представителя то ли Томской то ли Питерской интеллигенции, а то и вовсе проходимца.

Тем более, что разговоры о селе как-то не произвели должного впечатления.

— Представь только, Серьгуня. Поседлаю я мальчика…. это жеребец наш, и еду за продуктами. А то и вовсе без седла! — наслаждался излюбленной темой Борис, закончив топтаться по чистейшим лесам и полям и прочим экологическим изыскам и перейдя уже к животному миру.

Сергей даже не пытался представить, как этот бедный конь выдерживал на себе вес, превышающей по самым скромным подсчётам 120 кг и тем более не пытался представить, как Борис вообще мог куда-то залезть, выше своего джипа, потому продолжал кивать головой и рассматривать узор на скатерти. Смотреть в лживые глаза ему не очень-то хотелось.

Но, а Борис Ануфриевич, желудок которого заболел уже от одного запаха дешёвого растворимого кофе, который гость предусмотрительно проигнорировал, решил, что самая пора заполнить образовавшуюся пустоту, которая к чебуреку требовал ещё парочку беляшей. Впрочем, указания председателя есть указание и потому он ещё полчаса колесил по посёлку, демонстрируя этому хипстеру как надо жить.

— Вот погляди, Серёжка, вот это наш водозоборный узел. Глянь, какие мощности! Потому здесь у всех всегда прекрасная чистая вода. Если жители жалуются, так это так, с жиру бесятся…. А туда налево посмотри. Вот как мужик-то развернулся со строительством. Говорят, личный концертный зал строит. Нет, это не запрещено правилами проживания и уставом тоже. Отчего же не построить, коли деньги есть? Да, кстати, детей берегись. Они с малолетства тут гоняют, кто на мотоциклах, кто на квадроциклах. Собьют — сам виноват. Они же несовершеннолетние. Власть нас, она, конечно, не жалует. Мы же считай своё государство выстроили, со своими правилами и живём мы хорошо! Тут случайных людей нет. Ты только на нашего председателя глянь. Какая яхта у него ты бы видел! А лошади какие… Нет, я не разбираюсь в этих спортивных, но он же себе дерьма какого-то не купит. Он-то у нас толк знает, да-с.

Уже покупая беляш, Борис Ануфриевич продолжал неутомимо восхищаться хозяйским благополучием, подобно крепостному, восторгающемуся барским размахом. Так барыга, торгующий старьём в пыльной и душной лавке, протирает каждый черепок, и в этот момент воображает себя едва ли не падишахом, ведь падишах когда-то сжимал целую вазу, расколовшуюся на эти жалкие черепки. И никак не возьмёт в толк, отчего падишах так богат, а ему перепал лишь осколок богатства.

— А пообедать здесь негде? — спросил Серёжа, которому совсем не хотелось есть промасленный и пережаренный беляш, изготовленный нелегальным узбекским гастарбайтером.

— А чем тебе беляши не нравятся? Дорого здесь питаться. Цены заоблачные. Ну, хочешь, когда будешь приезжать, с собой привози. Холодильник у нас, между прочим, есть! Двухкамерный! И микроволновка, даже две микроволновки. Чайник ты и сам видел, — радушно прорекламировал райские условия труда Сажин и скромно попросил пару бумажных салфеток у беляшиста. Нелегал деликатно не стал напоминать про долг в сто двадцать рублей за вчерашний обед.

Одним словом перерыв на обед улучшил настроение Бориса Ануфриевича и расположил его к подрядчику, заставив почти поверять в то, что биография его вполне себе реальная. Одно было непонятно, и что же он до 35 лет так толком и не работал в нормальных компаниях, и всё бегал по каким-то шараш-монтаж конторам? «Это ведь как мы мальчика облагодетельствуем», — подумалось Сажину, когда он выдавал Серёженьке пароли от сайта, доступы к серверу и прочие столь необходимые вещи.

Уже потом, спустя полгода, потея и краснея на суде в качестве свидетеля, Сажин так и не мог поверить, что этот человек со стороне обвинения в элегантном синем пиджаке, из-под которого проросли майорские погоны чекиста, и был тот самый мальчик в футболке #Anarchia. Не мог поверить и в то, что такого человека с такими связями как Куницу вообще могли в чём-то обвинить. Разве можно обвинять богатых и влиятельных людей?

Нет, это определённо было непонятно Борису Ануфриевичу, свидетелю обвинения, ставшего таковым после того, как однажды задушевно поделился с подрядчиком Серёжей историей про то, как прикупил себе участок в заповеднике, вступив в преступный сговор с лесничем. У него просто отлегло от сердца, когда Сергей Александрович пообещал забыть об этом досадном инциденте. Правда, сделал он это в обмен на проникновенный рассказ Сажина о том, как он устанавливал видеонаблюдение на яхту Куницы, в которой тот хранил контрабандные стволы в размере тянущем на особо тяжкое преступление.

И теперь, глядя на прежнего своего хозяина взглядом побитой собаки, на те руки, которые кормили его отбросами с барского стола, Борис Ануфриевич чётко понимал. Есть люди со связями и повыше. Просто надо поискать получше. Таким он сможет хорошо служить, насколько позволит гипертония, отдышка и геморрой. Ведь их не посадят, не посадят же, а?

Январь 2019 года

Защитник всегда прав

В нашей стране всех обижают. Всех. Геев, мигрантов, оппозиционеров…. Геев за то, что они разрушают наше общество, мигрантов за то, что они в чужой стране устанавливают свои законы, оппозиционеров за смуту… А раз людей обижают, их надо защищать, ведь защитник всегда прав. Даже само слово правозащитник говорит об этом.

Именно с этой позицией плыл в летнем мареве уроженец Саратова к зданию американского посольства, которое как раз начало выдачу грантов. Рядом шла юная дама, которая должна была сделать несколько кадров на память — русский борец за права человека Юрий и посол демократической страны США. Девушка рассказывала ему о том, что какого-то человека выселили из дому только потому, что на месте этого дома будут строить торговый центр. Нашли какую-то зацепку и выселили без всякой компенсации.

— Надо бы ему помочь, — сказал правозащитник, подобный кораблю, качающемуся в летнем зное по волнам и нехотя так плывущему к берегу. А может и не плывущему. Зачем плыть, когда можно остановиться и помечтать о высшем?

После встречи с послом, Юрий Иосифович пригласил фотографа на ужин. Девушка была мелкой и худощавой, затянутой в узкие джинсы. Как она носила на себе сумку с фотоаппаратом и тремя объективами, для Юрия оставалось загадкой.

— Тебе надо кушать.

Она улыбнулась и заказала зелёный салат с креветками. Он, помедлил, уточнил, не хочет ли она чего-нибудь ещё. Юлия попросила минеральной воды и эспрессо. Юрий понял, что нужно делать заказ, немного покраснел и огласил список.

— Мне, пожалуйста, суп с гренками. Цыплёнок-табака у вас мягкий? Да? Тогда цыплёнка. Попить. Так, попить тархун, большой, который пол-литра. Но это вначале. Потом, когда я закончу с цыплёнком, кстати, к нему в качестве гарнира рис с яйцом, принесите мне кофе… Нет, чай, что-то, знаете, жарко, давление… Значит, чайничек чаю, большой. И какие у вас десерты? Вот штрудель, он как, ничего? Тогда яблочный штрудель. А вы Юлия, будете штрудель? Нет? Как жаль. Вы знаете, в Вене есть ресторанчик, куда все едут, чтобы съесть штрудель.

— Вы ездили ради этого в Вену?

— О, нет, что вы! Я обменивался опытом. В Вене людей так не обижают, как в России. Знаете, есть австрийская партия, её возглавляет гомосексуалист, и он совершенно открыто об этом говорит. Если бы это было в России, его бы давно избили. А вы, как вы живёте, ведь, наверное, платят мало?

— Мало, но работа творческая. Любимая.

— Такая хрупкая и такую тяжесть носить, как нехорошо! Я вот думаю, сделать бы серию снимков «Мигранты Москвы»… Запечатлеть их всех. Их обижают.

— Красивая была бы серия. Восточные лица интересны, но знаете, они ведь тоже иногда нарушают закон.

— Да, конечно. Неужели на Вас напали?

— Меня как-то трое окружили, приставали, а я больше всего испугалась за технику.

— Как это плохо, а вы обратились в правоохранительные органы? Их надо посадить, чтобы потом депортировать!

— Что вы, — рассмеялась Юлия, — мало разве среди наших таких идиотов, а потом больше нечем полиции заниматься — отделалась лёгким испугом.

Принесли штрудель. Юля нравилась ему всё больше. Чистая, наивная, но с огоньком под опущенными ресницами, эдакая рыжая бестия с лицом ангела. Он сочинил хокку в своём стиле и посвятил ей.

Локоны Лилит, завитки у лица,

Страсть беса, нежность ангела

Лолита

Однако, пора было и честь знать, ведь в стране было много геев, которые требовали его защиты, а американское посольство выделило грант и предложило привести гея, который открыто говорил бы о своей ориентации, в Госдуму. Одним словом, он получил от неё снимки, оплатил всего один из заказанных десяти, так как грант ему ещё не перевели на счёт, а рестораны обходятся дорого. Юрий часто встречался с коллегами и клиентами в ресторанах, но эти встречи были вложением в дело, а обед с фотографом деловым он назвать не мог. Но так как хотелось увидеть вожделенную Лолиточку, то спустя месяц он пригласил её в кофейню на открытом воздухе. В зелёных глазах он увидел всё то, чего не видел уже давно — ручьи и птиц, смех и радость, радугу и летний дождь. Голова закружилась, он заказал к шашлыку ещё две порции суши и бутылку вина. Он нравился ей. Он был в этом уверен. Потом они шли по бульвару, и он доставал кошелёк и покупал букеты цветов, чтобы видеть в её глазах пляшущие искры пламени. Грант вот-вот должны были перевести на счёт его ОЗГ — общество защиты граждан. Ну, или геев, кому как нравится.

Юле нравилось, что этот вроде бы юрист и чиновник, ведь её новый друг был членом всех комиссий, какие были в пределах Садового кольца, оказался столь тонкой натурой. Заядлый театрал, знал наизусть «Евгения Онегина», играл на трубе, восхищался закатами на Волге, и не станем скрывать, — восхищался ею. Встречи пролетали незаметно, в ресторанах и кафе, так как с прогулками было сложно — он очень уставал, и к тому же она любила ходить быстро, а к его медленной походке надо было приноравливаться. Одним словом — она была лёгким прогулочным корабликом, он — Титаником.

Лето летело, он должен был уехать на воды в Карловы Вары. Билеты заказал ещё давно, по скидкам. Здоровье его пошатывалось. Большие нагрузки, давление, печень. Юля обещала ждать, ей так хотелось, чтобы он поправил здоровье, ведь где это видано в сорок с небольшим так тяжело дышать? Но, конечно, труд на благо гражданского общества, ведь гражданское общество просило встреч в ресторанах, а ты же понимаешь надо пить, надо, хотя не хочется, но надо.

Лишь сев на борт, он стал писать ей. Его волновало, как там она, его Лилит, демон страсти, воплощение нежности. Грустил и печалился. Помнил, что так и не оплатил своему милому другу фотографии. Но верил, что материальное неважно. Написал, когда приземлился. Она не всегда отвечала, но, когда отвечала, писала весело, где она и с кем.

В богемной тусовке многие судачили о ней. Ему вспоминались эти слухи. Она была далеко в городе соблазнов, где минута проходит за две, а он жил размеренной жизнью на водах. Прогулки, диета, доктора. Заморские эскулапы говорили, вы что-то заметно волнуетесь, у вас высоковат пульс, вас будто ваши проблемы грызут изнутри, надо бы спокойнее, а то лечебное голодание пропишем. Юрий Иосифович опускал голову, а перед глазами была Юля, проводящая съёмку спортсмена в частной студии. Спортсмен был молод и хорош собой. Давление подскакивало. Он написал своим знакомым пару писем с просьбой и притом весьма конкретной.

Часы превращались в годы. Старушки медленно ходили по улицам, мощённым брусчаткой, и пили кофе в изящных кофейнях, туристы утоляли жажду пивом, а он, глотая лечебные воды, испытывал всё большую жажду. Перед отъездом Юрий втайне от доктора выпил пива, закусил кальмарными кольцами, обжаренными в луке, и сырными палочками.

О, как неискренна она была, когда кинулась к нему на шею и заглянула своими глазами со всем их волшебством в его… Ведь он уже знал. Он всё знал. Как лживо она щебетала всю их встречу, и как подло и низко попросила всё же оплатить её работу. Там, в ресторане «Сытый бык», Юрий сказал ей тихо:

— Я не могу тебе заплатить, и мы больше не увидимся. Ты была неверна мне.

Бестия. Ведь он знал это с самого начала! Как только рыжая тварь услышала, что не получит своё, она изменилась сразу же, и сощурив глаза, метающие теперь молнии, пообещала переслать в СМИ ряд его других фотографий. Юля была уверена — заплатит, ведь никому не хочется видеть себя в газетах в нелицеприятном виде, а поскольку всё ещё думала, что грезит, то никуда ничего посылать не собиралась. Правозащитник ответил сухо.

— Твоё дело уже ведёт ФСБ. Кроме того заявления на тебя я отправлю в ГУВД, налоговую, а также в Союз фотографов. У тебя больше не будет работы.

— Не забудь также в гестапо и господу Богу. Только непременно укажи, что убедительно просишь спилить тебе рога.

Защитник прав человека прав всегда. У нас всех обижают. Всех. Он написал в налоговую, полицию, Союз фотографов и на Лубянку. Но успел отправить лишь одно. Новость об отказе в гранте застала его на почте. Надо было учиться жить по-другому. И начертав на конверте известный адрес, он вдруг ощутил себя убеждённым сталинистом…

Ноябрь 2012 года

Мои страдания — моё богатство

Она подпирала кулачком щёчку сладкой миловидной женщины, в глазах которой была наивность, смешанная с грустью, но чаще всё же равнодушие. По этой ли причине, или по какой другой маленькая женщина почти никогда не понимала, что её разыгрывают. Вот как в тот раз, когда она со всей силы стегала бичом лошадь, кто-то из офицеров нарочито испуганным тоном, сказал, будто сам комбат заходил в манеж. Светлана вздёрнулась, бросила бич и только и смогла спросить, а видел ли это безобразие отец-командир….

…В который раз отогнав муху от дымящейся кружки с чаем, она отхлебнула и потянулась к вкусной булочке с маком, не забыв при этом добавить, что ей вообще-то нельзя, и что приятельница очень зря её соблазняет такими яствами, тем более что сбросить надо каких-то пять килограммов.

Знакомая журналистка что-то рассказывала про каких-то неизвестных Свете людей из телевизора, которых слишком хорошо знала и потому очень не любила. Света не совсем понимала почему, тем более, что она-то имён их не слышала, да и не смотрела она телевизор, как и не читала газет. Служба. Времени нет. Дочки, одна из которых совсем не радует, а вторая, Слава Богу, наконец, вышла замуж и освободила и без того маленькую жилплощадь. Что там ведомство-то выделяет своим сотрудникам? Смешно сказать, однушка на окраине Москвы, в новом районе, в котором на когда-то пахотных полях торчат зубами дракона страшные тридцатиэтажные и безликие башни. Но хоть денег не берут за это, пока служишь, живи, а потом… И тут Света вздыхала и грустила и подруга прерывала свои рассказы про какие-то политические события и участливо спрашивала, так что же Светлана планирует делать.

— Да не знаю я что…. Вот ведь не умею-то ничего, а полиция это всё же не моё, нет.

— Свет, продавцам больше платят, чем вам здесь. А там и образование не нужно. Пойди, устройся, ипотеку возьмёшь.

— Опыта у меня-то нет, — вздохнула сержант полиции.

— Да какой там, опыт… — вознегодовала было приятельница, но сдержалась.

— Вот Юрец-то ипотеку хочет взять в соседнем доме. Выгодно. Сейчас вот за 2 возьмёшь, а потом она 4 млн будет стоить. Ну, жильцов пустить. Мы с ним говорили об этом, — Света опять замолчала, уже со значением, давая понять, что Юрец, наконец, собрался уйти от жены, к ней, чтобы заработать статус третьего Светкиного мужа. Двое давно покинули её, оставив ей после себя на память двух дочерей. Одну из них она благополучно спровадила замуж, а вторая в свои шестнадцать лет обещала сделать сержанта, не достигшего и сорока, бабушкой. В интернат никто забирать нерадивую дочь не хотел, сетовала Светлана.

— Свет, но дом могут и не достроить… Сколько сейчас обманутых дольщиков…

— Да как не достроят, ведь другие-то достроили.

— Другие достроили, а на этот денег не хватит.

— Достроят, — с убеждённостью малограмотного пахаря, точно знающего, что гром и молния это происки Божии, ответила приятельница и снова замолчала. Говорить было больше не о чем, но к счастью подошла ещё одна сотрудница побойчее, дабы поделиться в женском коллективе сплетнями о сексуальных пристрастиях командиров, о которых ей по всему было известно не понаслышке. Прибывшая в конный полк засобиралась, тем более, что о лошадях разговоры не велись, всё больше о бытовых проблемах, а приходила она ради коней, которые смотрели из-за железных прутьев, каждый по-своему. Кто игриво, кто зло, кто печально…

Света молчавшая, пока коллега весело трещала о виденной записи в интернете, на которой командир совершал действия развратного характера, совсем расстроилась, когда их приятельница из другого мира уже надевала пальто, чтобы вернуться в эту свою медиа. Они общались какое-то время пока Аня приходила к ним ради полюбившегося и всеми брошенного коня, а потом ещё чуть-чуть пока каждая не отправилась в свою привычную жизнь.

Вот и сейчас глядя на полнеющую и дурнеющую, некогда миловидную Светлану, руки которой были необратимо испорчены тяжёлым трудом, а в глазах светилась одна единственная мысль — зацепиться за очередные брюки — Аня точно знала, что Света никогда не заедет к ней в гости, да и вряд ли позвонит. В глазах Светика как и всегда таилась печаль и обречённость, будто бы она заранее точно знала, что новый супруг — молчаливый и деловитый Юрец — сделает её крайне несчастной, будет бить, пить или придумает какой-то другой способ надругательства над ней, но она всё стерпит как и всегда. И вот за приятельницей уже закрылась тяжёлая серая дверь воинской части и Света только и запомнила, что синюю шляпку и такое же синее пальто, которое она также могла позволить себе купить, но не делала этого. Ведь негоже ей так одеваться.

***

Задолго до того момента как Светлана в последний раз увидела синее пальто и шляпку, после чего уныло побрела в своё бытие, она весело скакала на старом белом рысаке на ипподроме в Рязани и будущее виделось ей значительно более радужным, чем годы спустя. Но уже тогда она будто специально выбрала себя самого злого коня, замучившего своей страстью кусаться всех подряд — от тренера до конюха. Так как резвость его была на нуле, то Воробей был отдан в учебную группу, где на тот момент обучалась мастерству верховой езды будущая сотрудница московской конной полиции.

— Я не могу его бросить, — ответила она тренеру, предложившему сменить лошадь после того как заметил кровоподтёки на предплечьях у девушки от конских зубов. Свете показалось, что в глазах спортсмена промелькнуло уважение к её верности коню, приносившему ей такие страдания. И хотя даже в качестве учебной лошади, Воробей мало что мог дать начинающему всаднику, Света не стала от него отказываться. Тем более что замеченное уважение в глазах тренера, которое она истолковала именно так, ей крайне импонировало. В действительности Данила уже тогда подумал, какая замечательная из этой пухленькой девчушки выйдет жена, просто идеальная, готовая сносить все мужнины капризы. И уже через некоторое время после того как лишил девственности начинающую всадницу, предложил ей переехать к нему, дождаться её 18-ти лет и пожениться. Надо ли говорить, что ещё вчерашняя школьница была на седьмом небе от счастья? Двадцатипятилетний парень казался ей очень взрослым, а имеющейся у него статус кандидата в мастера спорта делал его особой удачей, которую она схватила если не за хвост, то за хлыст уж точно.

Позднее Света вспоминала бурную страсть, переросшую в безрадостное существование в крохотной коморке, что располагалась прямо над конюшней, где из бытовых удобств была только плитка, да умывальник. Но именно здесь суждено было родиться старшей дочери, имени которой спустя двадцать лет Света даже не называла. А зачем, коли та уже устроена? Скуку, от которой маялась Света в коморке над денниками, не развеяла даже новорожденная. Целыми днями она сидела и смотрела на скаковой круг, зевала, подпирая пухлым кулачком милый подбородок, ждала мужа, всё меньше проявлявшего интерес к её телу и заглядывалась на новоприбывающих спортсменов.

В один прекрасный день, когда она гуляла вдоль скакового круга с малышкой, ей встретился хорошо одетый мужчина, который очевидно случайно оказался в этом совершенно особом мире конных страстей. Пётр Ильич совсем не походил на привычных Свете мужчин. Носил чистую рубашку с коротким рукавом, брюки со стрелками, пусть и дешёвого покроя, но брюки, а не замызганные бриджи. И от рода его деятельности веяло чем-то успешно-западным — мерчендайзер. Света так и не научилась правильно выговаривать это слово. Зато достоверно знала, что её новый любимый, а как внимательный читатель уже догадался, Пётр Ильич уже через час после знакомства лихо перешагнул в эту категорию мужчин в жизни нашей героини, объезжал все окрестные супермаркеты и, волнуясь до потения ладошек, выставлял сухие супчики их компании в нужном порядке на нужной полочке. Ничем другим съестным в розницу крупная международная компания больше не торговала. Все остальные предметы бытовой химии находились в ведении других мерчендайзеров, и каждый отвечал за правильное место своего шампуня, мыла, чистящего порошка. Ну а Пётр Ильич за сухие, растворимые в кипятке супчики со вкусом брокколи.

Когда настало время засунуть почти голые, лишённые волосяного покрова ноги обратно в дешёвые серые брюки, дверь в каморку раскрылась, после чего Светлана познала всю глубину гнева кандидата в мастера спорта. Ударом кулака был сбит с ног новый любимый, после чего Данила взялся за нерадивую супругу. Бросив её на пол, он с наслаждением нанёс первый удар грязным, испачканным в навозе ботинком. В тот момент у Светланы проскочила мысль — всё же любит! — после чего она потеряла сознание. А когда очнулась, то обнаружила, что лежит на лестничной клетке рядом с дочуркой в свалке вещей, которые отчаянно кудахча пытался разложить по пакетам мерчендайзер со стажем. Можно сказать выполнял свою работу, разве что на сей раз он столкнулся не с полками в магазинах и не с привычными супчиками, оттого и квохтал как наседка.

— Сейчас-сейчас, — бормотал Петя, — всё соберем и я спасу тебя от этой нелюди!

И так оно и вышло. Уже через два часа Света сидела в корейском универсале, кои снуют по дороге нашей большой Родины, оставаясь незамеченными в своей безликости, набитом супчиками и её скудными пожитками, а маленькая Полина округляла глаза, словно задавала вопрос: кто это с нами и куда же мы едем, к каким новым приключениям?

Универсал такого же серого цвета как брюки его обладателя уносил новую семью Петра Ильича в столицу России, где теперь предстояло жить Светлане в малюсенькой московской однушке в пятиэтажке на окраине, где частенько радовал своими выбросами нефтеперерабатывающий завод, да пьяная молодёжь из неблагополучных семей вместе с одряхлевшими своим соратниками по алкоголизации.

Жену свою Петя поначалу боготворил, почитая её молчаливость и немногословие за таинственность и глубокомыслие. Мысль о том, что женина голова пуста, как порожняя винная бочка, его не посещала, а ведь сам он был кандидатом технических наук, а не в мастера спорта, просто жизнь, как часто бывает, распорядилась на своё усмотрение, а потому и работал он на крупную международную компанию раскладывателем товаров по полкам. Однако же как только Светлана осчастливила его известием о скором рождении второй дочери, он призадумался о том, что содержать такое большое семейство на его мизерную зарплату ему будет не по силам, потому завёл разговоры о том, как его жена собирается реализовать себя в жизни.

— А флористом стану! — как обычно не думая, отвечала Света в перерыве между поглощением сухарей с изюмом.

Кто такой флорист она толком не знала, но очень уж нравилось, как звучит это слово. И вздохнув в который раз Пётр Ильич выложил кругленькую сумму за курсы, которые продлились почти до самого часа Икс. Так что вторая дочь Соня, именем которой мать ругалась годы спустя, родилась уже у дипломированного флориста.

Надо сказать, что курсы флористики продлили брак печального мерчендайзера и ни дня ни проработавшей по специальности пухленькой женщины. Пока беременная Соней, она составляла букеты и изучала наименования цветов, Петя слушал её самозабвенно, а красивые латинские названия были для него музыкой, ибо напоминали о тех временах, когда он работал в НИИ. Но, а после в его адрес неслись бесконечные и абсолютно беспочвенные упрёки. Но вести себя иначе Светлана не могла, ведь аксиома, если мужик не перечит, значит, требует скалки, да и не мужик вовсе, была впитана ею с молоком матери. В минуты же свободные от воспитания Полины и Софии, Света всё чаще с упоением вспоминала удары грязного ботинка.

— Всё-таки кандидат в мастера спорта, — качая головой говорила она себе, — Вот ведь страсть-то какая была!

Ну а кандидат технических наук, безропотно сносящий Светины окрики, своей дурацкой заботой ничего кроме презрения в ней не вызывал и даже ухода его она не заметила.

— Уйти не мог как мужчина! Молча квартиру мне снял, вещи мои собрал аккуратно так, и говорит, мы с тобой чужие. Но это он правду сказал — не родные мы были, — возмущалась она годы спустя.

И только оставшись одна с двумя дочерями, одной из которых было уже десять лет, Светлана принялась искать работу по обретённой стараниями Петра Ильича специальности. Узнала, что без опыта и с морально устаревшим за шесть лет дипломом, она никому не нужна и тяжело сопя от возмущения, что Петюня ей ничего не объяснил про опыт, пошла скитаться по столице, думая, чем же заработать на хлеб насущный.

И надо же было такому случиться, что в Александровском саду она повстречала наряд конной тогда ещё милиции, что окончательно и бесповоротно решило её участь. Собственно, единственное, что Света умела в жизни — это худо-бедно держаться в седле.

После всех бюрократических мытарств, стажировки, Свете, наконец, предложили выбрать коня, с которым она также будет дежурить у стен Кремля, а как хорошенькой новенькой ей дали возможность остановиться на статном рыжем мерине ганноверской породы, ласковом и покладистом. Единственным его недостатком был несколько лосиный вид в анфас, как издевательски сообщил один из старых сотрудников. А зачем же ей лось? Свете лось не нужен! Пусть даже ласковый и покладистый. То ли дело вороной рысак Милорд, познавший трудное детство, а потому на всякий случай лягающий и кусающий всех подряд! И как истинный рысак он демонстрировал роскошную размашку на рыси, растряхивающую все внутренние органы, собственно эти прекрасные упряжные лошадь для верховой езды предназначены в последнюю очередь…. Одним словом, настоящий комплекс страданий, коими равнодушная ко всему Света заполняла потребность в эмоциях.

К сорока едва ли ни единственное наслаждение ей доставляла возможность жаловаться и упиваться своими несчастиями, о которых она с радостью рассказывала тем, в ком видела соратника. И снова и снова на вопрос, так почему бы не сменить лошадь с видом блаженной отвечала: «Кому он нужен, кроме меня?»

Действительно, лошади, несущую угрозу всем окружающим и самим себе, нужны были только и исключительно Светлане. Потому только серый Сват смог превзойти и затмить Милорда и именно его Света стегала бичом после очередной выходки упёртого коня, характером своим больше походившим на ишака. Конь зло косил глазами, но продолжал бесноваться в ответ на любые попытки воспитания, но стоило выпустить его поноситься по манежу, рассёдланному и без узды, как он нежно обвивал Светлану шеей, словно давая понять, что полностью разделяет её садомазохистские замашки. Когда же кто-то кроме Светланы миновал его денник, то встречал мрачный взгляд, несущий одну только угрозу, но свою подругу по убеждениям Васёк, а так прозвала коня сотрудница полиции, встречал всегда с огромной радостью.

Однако же Свете вскоре представилась возможность показать командованию результаты воспитания Васька, поскольку заместитель командира батальона лишил ту комфортной жизни на дневальстве, когда целыми днями можно было расчёсывать длинные каштановые волосы, попутно милуясь с личным составом и лишь в нужные часы задавать корм и чистить денники. Вздохнув, Светлана поседлала серого невыносимого орловца, надела форменную фуражку и снова потянулись длинные часы в седле, когда времени на дочку не оставалось вовсе.

Тем более, что в редких перерывах между службой нужно было заниматься очередным новым любимым, готовившемся переехать в жалкие тридцать квадратных метров Светиного жилья. Но ей-то было не привыкать, ведь до того в этих тридцати помещались две дочери, зять и предыдущий любимый, периодически захаживающий в гости. И собственно тогда младшая Соня вовсе перестала разговаривать с мамой. А уже после отъезда старшей с зятем в регион, Света, ощутив нехватку тесноты, взяла в дополнении к имеющейся уже борзой ещё одного кобелька и теперь в моменты течки у суки запирала ту на кухне, ведь щенки ей, как и внуки были не нужны. И так, поругивая младшую за раннюю беременность и выходящую за рамки молчаливость, сучку за желание спариться с кобелем, подвывающим в соседней комнате, командира за то, что отправил в строй, коня за упрямство Света и жила. Зато любимому и слова дурного сказать не могла, зная суровое его выражение лица и чётко понимая, что удары ботинком в двадцать и те же в сорок могут оставить более серьёзные последствия. Казалось, жизнь удалась. Она получила всё то, к чему стремилась изначально. Совершенно очевидно, что ей не хватало эпического завершения, эдакой кульминации страданий.

А потому, когда отпала необходимость ругать командира, узнавшего о скором рождении внука и вернувшего Свету на комфортное дневальство, когда покинула знакомая из того другого мира, мелькнув синим пальто и шляпкой, Света безрадостно пошла в комнатку к оставленному чаю с сухариками. Там же лежал и мобильный телефон, на котором она с удивлением обнаружила массу пропущенных звонков.

Роддом

— У Вас родился внук, не можем найти мать….

Скорая

— Сожалеем…

Полиция

— Прыгнула с крыши. Вместе с молодым человеком. Личность устанавливается. Оставила записку, что его родители не дают им пожениться, что заставляют его сначала окончить вуз, а он хочет быть отцом. Просят вас позаботиться… Вам нужно приехать…

Следователь

— Как ничего не знали? Вы вообще мать пострадавшей…?

Июнь 2018 года

Конь, который стал депутатом

Калигула

В свой звёздный час

я ввёл в Сенат коня!

Потомки, да запомните меня.

Средь всех моих деяний, злодеяний

и полустёршихся в веках воспоминаний

есть незабытое:

я ввёл в Сенат коня!

Владлен Бахнов

Тёпс был маленьким, вороным конём. Слишком маленьким для верховой лошади, ещё очень молодым, но умным не по годам. Умная лошадь — беда для всадника. Умная бесперспективная в спорте лошадь — будущая гроза проката. Тёпс подпадал под категорию — спокойный конь для конной дисциплины выездка, но в будущем конь для обучения детей. Точнее так планировала тренер, косясь на то, как игривый конек несёт по шоссе неумелого всадника в Болдераю. Но как-то тренеру показалось, что у коня всё же есть неплохие движения, и она, перекрестив себя и всадника, отдала коня в работу.

Всадница попалась упорная, имеющая опыт общения с хитрющими прокатными лошадьми. Но Тёпс был умён. Потому каждый день превращался в борьбу умов. Поседлать коня могла почти без проблем только его всадница. К примеру, однажды Топсяныч увидел такой элемент выездки, как пиаффе. Это рысь на месте. При попытке почистить ему копыта, он незамедлительно продемонстрировал пиаффе. Всадница понаблюдала за тем, как он ловко задирал свои маленькие ножки и ухитрилась подловить его переднюю левую. Топсяныч опять проиграл. Но его мозг работал непрерывно на предмет того, как всё-таки не работать! Когда его вывели под седлом побегать на корде, конь подумал, что раз всадник стоит рядом с ним на расстояние трёх метров, то у него как раз хватит времени, чтобы прилечь и поваляться. Вместе с седлом, стоящим немалых денег. Цепкий взгляд всадницы присёк и это. В тот день у коня совершенно испортилось настроение. Он также наблюдал родео, которое устраивали некоторые лошади. Решил попробовать. Кинул задом. Дали по зубам удилами. Было больно, но всадница чуть не свалилась. Поэтому пробовал с заядлым упорством, получал по зубам и по бокам. Перестал пробовать. Единственная радость была морковка, которую давали в деннике после работы и то за какой-нибудь поклон или приветствие передней ногой. Так что всё, что оставалось Тёпсу — это ждать обеда, и полтора часа переваривать, мечтая о том, как, например, однажды его поведут побеситься в леваду, а он вырвется и бодренько так обежит всю Национальную школу верховой езды и позадирает лошадей в других левадах.

Время шло, тренировки продолжались изо дня в день. Однажды, заставили семь минут бегать по схеме в манеже, где лошади в праздничных белых бинтах таких же вальтрапах обычно выступают. Это был предел всему! Нужно было останавливаться и стоять по четыре секунды, бегать маленькие кружочки галопом, а потом переходить на рысь и крутиться по серпантинам. Это же чересчур! Зачем всё это нужно? Ради того, чтобы через пару лет, как соседка, бегать этот, как его Большой Приз, где нужно менять ноги на галопе в один темп? Боже, это же физически сложно, от этого устают плечи, и вообще — оно мне надо, задавался житейскими вопросами Тёпс. А всадница упорная, её можно кусать, можно лизать — всё равно ведёт работать. Нет, нужны нестандартные решения по выходу из денника на волю! Свободу лошадям! Овёс лошадям! Покой лошадям!!!

Такими лозунгами мыслил Тёпс весь май месяц, прислушиваясь к паре депутатов мелкого муниципального розлива, по случаю катающихся в прокате. И тут его посетила гениальная мысль — а почему бы ему, коню, не стать депутатом? Ведь, как он понял из разговоров, быть депутатом, совершенно замечательное занятие! Нужно сидеть и опускать карточки в какие-то отсеки, ну это можно — зубами. Ещё нужно чем-то нравиться людям. Неважно чем. Говорили, есть такой Шлесерс — он врёт, но так красиво врёт, что все ему верят и за это его избрали в городскую думу. А сейчас выборы в парламент. Надо прорваться — решил Топсяныч. Чем я хуже, их, депутатов? Я — красив, харизматичен на лошадиный лад, недаром ко мне все дети бегают покормить сахарком, я могу обмануть почти любого, кроме своей всадницы, но, если постараться, то может и её смог бы, да лениво. А главное — я умён! А что ещё надо?

Топсяныч смотал со школы легко и просто — какая-то крайне неумелая девочка повела его отдыхать в леваду. В другой ситуации Тёпс никогда бы не удрал — ведь в леваде можно побеситься, но у него была цель. Пока Тёпс драпал по Риге, он успевал отметить массу проблем, которые ему, как народному избраннику предстоит решить. Он видел сорящихся и скандалящих на разных языках людей, людей с запавшими глазами в лохмотьях, ошивающихся у контейнеров с мусором, людей, умирающих на глазах от инфаркта, одним словом проблем ворох, да и мало чем они отличались от лошадиных. Главным в своей предвыборной программе Тёпс определил — пайку всем, работу всем, но так, чтобы не сильно париться, и поменьше причин для конфликтов. Всё ж гениальное просто. Нашли чем заняться — поработали. Получили деньги — купили овса оптом, накормили всех. Потом поспали и снова пошли поработали. А чтобы не ссориться, не надо ставить двух жеребцов в соседних боксах. Проблема что ли? Ну а, если не паришься на работе, то не умираешь от инфаркта. Главное, не напрягаться, считал Тёпс.

С этой своей предвыборной программой он прискакал в парламент. К сожалению, партии лошадей не было. Об этом просто не подумали. Была партия «Зелёных и крестьян», но Тёпс подумал, что крестьяне веками заставляли лошадей впахивать и отказался от идеи. И ещё была партия с названием довольно назойливых насекомых — Пчёл. Пчёлы — они хорошие, они делают мёд, подумал Топсяныч. А мёд это вещь сладкая, хоть лошадей обычно им и не кормят. Потому Топсяныч махнул на выборы с пчёлами. Они-то как раз ходили вдоль здания парламента, когда конь туда прискакал и потому, выбирая между Лидакой, едва не отправившем его в зоопарк, директором коего и являлся по совместительству, и политтехнологом от пчёл Петропавловским, вдруг сказанувшим следующее: «Да этот конь скорее станет политиком, чем вы все здесь стоящее, потому что на него хотя бы посмотреть можно и не проблеваться!»

Беда была в том, что пчёлы абсолютно не слушали Топсяныча с его простыми решениями всех проблем. Они всё усложняли, писали какую-то программу, ходили на митинги и таскали с собой коня, как представителя животного мира, порабощённого человеком и сбежавшего на свободу. Потому Тёпс присутствовал на митингах, мотал головой, делал пиаффе, поклон и прочие лошадиные премудрости и все митингующие фотографировались с ним и говорили, что это будет самый честный политик, хотя бы потому что много ему не надо — овёс, да стойло в парламенте. И все верили, что только с конём партия с рейтингом ниже плинтуса получит вожделенные депутатские мандаты, потому что больше ни у кого не было такого вороного кандидата с блестящими чёрными глазами, который выражал своё мнение при помощи ржания и топанья копытами. И ведь прошли же! Благодаря коню. Пчёлы всегда были чем-то непохожи на остальных, возможно, потому им и пришло в голову привести на улицу Екаба, где и располагалось здание цвета белого шоколада, лошадь.

Однако Топсяныч далеко не всегда выражал мнению, совпадающее с мнением своей партии. Он был слишком своеобразен для этого, и, когда он выходил на трибуну и с помощь простых движений изображал то, как он видит решение проблемы, все просто удивлялись тому, как сложен мир вокруг и как легко можно обойти самые острые углы. Иногда даже противники оппозиции попадали под влияние вороного коня, и как-то проголосовали против собственных убеждений после того, как конь натурально лягнул Табунса за очередную попытку назвать русских оккупантами.

Вообще-то Тёпс не сильно разбирался во всех этих русских вопросах, он просто подумал, а зачем оскорблять почём зря, поэтому конструктивно залепил Табунсу копытом. Больше Табунс русских оккупантами не называл. Всё-таки больновато по солнечному сплетению получить от массы в полтонны. Таким путём Тёпс пришёл к нулевому варианту гражданства. Когда начались дебаты с теми же взаимными оскорблениями, стало очень шумно. Тёпс оторвался от сена, которое жевал рядом со своим депутатским местом, и пронёсся по залу бодрым галопом, сметая на своём пути всё. Народные избранники подумали и решили, что можно говорить и поспокойнее, и как-то сами пришли к тому, что в принципе можно и принять предложение коня, а то глядишь зал заседаний разнесёт. Тем более, что в тюрьму его не очень-то посадишь — депутатская неприкосновенность, был при исполнении так сказать.

В общем, пчёлы махали крылышками от радости. А Тёпс наблюдал за исполнившейся мечтой и думал, что вся эта мелкая возня в шоколадном здании с этими бесконечными разговорами даже смешна. Но сколько можно смеяться? Хочется иногда пофилофствовать, жуя траву на пастбище. О вечном. О том, что солнце встаёт каждый день, хоть ему никто не платит зарплату.

В тот день опять принимали какой-то законопроект, опять ругались, потом выступали, ждали, когда проголосует Тёпс — он голосовал «за» двумя ударами копыт, «против» тремя, а, если воздерживался, то мотал головой. Так ему было удобнее, чем брать в зубы карточки и совать её в щель. Но в этот раз конь оглядел всех этими своим искрящимися глазами и весёлой такой, забойной рысью поскакал к выходу. Первыми очнулись пчёлы. Своей четвёркой они рванули за лучшим депутатом латвийского парламента всех времён и народов! Но депутат бегал быстро. Он легко оставил за собой и улицу Екаба, и город, и примчался на пастбище где-то под Ригой. Была весна. Травка только начала расти, и была так нежна на вкус. Тёпс пожевал травы, повалялся, как нормальный конь, и пошёл бродить по окрестностям в поисках новых приключений. А парламент со своей политикой для него уже остался в памяти, как что-то забавное, не нужное, но заставившее людей уважать мнение простого чёрного непригодного ни к чему коня. Как оказалось, иногда лошади понимают в жизни людей больше, чем сами люди.

Июль 2010 года

Кошмар на улице в Сочи или сон журналиста

Людям разных профессий снятся сны об их работе. И это естественно, ведь человек проводит на работе не менее восьми часов в день, после чего особо впечатлительные продолжают дома вещать о выходках начальства, а трудоголики, так те собственно и работают круглые сутки.

Секретари видят кошмары о сломанном ксероксе, дворники — о снежных заносах, политики — о том, что сболтнул что-то не то журналисту и из-за этого ляпа не прошёл в следующий созыв парламента. И вот здесь возникает вопрос: а что же снится журналистам, день ото дня общающимися с политиками, антифашистами, людьми высоко-и-низко-культурными? Людьми самых разных проб. С гнильцой внутри. Но красивыми, как спелое яблоко. Уродами, сверкающими красотой души. Итак, перед вами сны журналистки.

Сон журналистки после плотного ужина на ночь

Сочи. Зима. Карусель, которая почему-то работает, но на ней никто не катается. Одним словом, «Асса». Журналистка в образе дамы в мехах и вечернем платье шествует к карусели. И к своему ужасу она обнаруживает, что из каждой люльки выглядывают головы престарелых политиков. Все они заглядываются на её декольте и на ногу, открытую игривым платьем для всеобщего обозрения. Политики вытягивают шеи, дама запахивает платье, мехами прикрывает декольте. Она с омерзением смотрит на рыжего или крашеного рыжего, взирающего на неё тоскливыми глазами преданного спаниеля и видит, как по губам его течёт слюна. И тут же вспоминает его кличку — Старик-Козлодоев. Она улыбается, ведь текст одноимённой песни Гребенщикова она хорошо помнит. Другой политик, видать совсем маленького росточка, сверкает глазками цвета горького шоколада и облизывается (кличка трескун!), а вот третий разглядывает её не с вожделением, а с каким-то осуждением. Дама улыбается ему. Он стар, уродлив, но он хотя бы понимает, что ему восемьдесят шесть лет и одной ногой он уже в могиле! (В голове мелькает, что это тот самый из неонацистской партии по кличке Старый Инквизитор). Но почему он осуждает её? За то, что она молода, красива, вышла погулять и наткнулась на этих похотливых старикашек, катающихся на карусели? И вот тут-то Старый Инквизитор тычет пальцем в сторону и заявляет: «Я не отсюда, я из другого сна пришёл!!!» Карусель вертится, звучат слова Гребенщикова: «Ползёт Козлодоев, мокры его брюки, он стар, он желает в сортир…»

Сон журналистки после сна про Сочи

Знаменитая летающая свинья, символ группы «Pink Floyd», почему-то сидит в грязной луже. Это выглядит, по крайней мере, странно, потому что свинья надута гелем и должна носиться в атмосфере, а то и вовсе в космосе, она не может вот просто взять и лечь в лужу. Но у свиньи внезапно появляются клыки, и на глазах она становится боровом. Жеребёнку, который пасётся на лугу, всё это кажется страшным — он пугается и хочет убежать, но ноги не слушают его.

И тогда он видит ещё более пугающую картину — к борову подбегает кабан, толстый и жирный, и еще парочка розовых поросят, причём у одного из поросят вид серьёзный, а на рыльце очки. Жеребёнок мертвеет от страха, а кабаны, поросята и боров забираются в лужу и начинают там плескаться. После омовения в грязи они стайкой бегут в огород и начинают пожирать капусту. Но пока они алчно хрумкают зеленью, со стороны леса появляется пчелиный рой. Пчёлы начинают жалить кабанов, пытаясь пробиться к капусте, на глазах превращающейся в купюры. Жеребёнок думает про себя, что можно было одним есть маленький кочан, а другим большой и на всех бы хватило. Да и вообще разве может пчела победить кабана?

И точно — кабаны топчут и топчут пчёл с диким остервенением. Однако одна пчела неожиданно превращается в козла и блеет: «Вы же тоже когда-то были пчёлами, как же вы смели стать мерзкими кабанами, которых интересует исключительно капуста, а на демократические права и свободы вам плевать с этой вашей кабаньей колокольни?» И тут жеребёнок понимает, что кабаны раньше были пчёлами, но став кабанами из тружеников превратились в этих грязных созданий, валяющихся в лужах. И тогда жеребёнок срывается с места и скачет, как можно дальше от кабанов, пчёл и их разборок…

Сон после сна про кабанов

Трое мужчин, одетых в царские одежды, сидят над тазиком красной икры. У всех у них большие ложки.

— Мы же не будем делить икру? Мы просто её съедим, — говорит один из царей.

— Нет, — говорит второй. — Делить мы будем по заслугам.

— Более того, — добавляет третий, — сначала нужно что-то сделать, а потом икру жрать.

Два царя с ужасом взирают на оппозицию и начинают медленно краснеть от злобы. Оппозиция продолжает заверять, что сначала работают, а потом едят. Цари молча поднимаются, берут тазик с икрой, и вот он уже сейчас падёт на голову расшалившегося царька, как вдруг тот бухается на колени со словами: «Да что же вы, великодержавные, что же икру-то выкидывать, прогневившись? Разумнее всё же употребить…»

И в следующий момент уже все трое залезают мордами в тазик с икрой.

Под утро журналистка просыпается. На неё взирает монитор не выключенного компьютера. Она понимает, что кошка задела мышку, и потому сейчас на экране светится брошенный ею накануне текст. «Так нельзя. Нет, работу надо заканчивать, тогда она не будет сниться», и с этой мыслью она снова засыпает. И тогда ей снится кошмар.

Кошмар

Она идёт по лесу, весеннему, с трогательной первой листвой, любуется на несмелую траву, пробивающую тут и там, и натыкается на человека, одетого в лохмотья. Он сидит на бревне и наигрывает что-то на гуслях. Она останавливается, а человек перестаёт играть и взирает на неё белками слепых глаз. А потом начинает говорить. И говорит он величайшие и мудрейшие вещи о жизни. И рассказывает он, как в Греции много лет назад сочинил те две поэмы, что помнят люди до сих пор… Она же внезапно понимает, что диктофон, блокнот и фотоаппарат остались дома, в то время как этот человек вовсе не из мира живых, а интервью у духов она ещё не брала. Факт возможности взять интервью у духа Гомера и его технической неосуществимости доводит её до слёз. Но Гомер говорит: «Истинная мудрость в тебе самой. Ищи. Не всегда другие люди умнее тебя». И растворяется среди берёз.

Наутро она потягивается, и, как водится, помнит мало из своих снов. О том, что ей снились старпёры-политиканы, да две враждующие партии, и ещё какая-то ерунда….

Январь 2011 года

Пульхер в консервной банке

Есть такая аквариумная рыбка — пульхер. Рыбка эта окрас имеет серый, плавник у неё отдаёт рыжиной, а по телу при хорошем освещении пробегают лазурные полосы. Однако, в массе своей пульхеры серы и лишь при удачном изгибе тела, да гордом взмахе плавника, они становятся привлекательны настолько, что перехватывает дух. Мордочка у рыбки с вытянутыми для поцелуя губками, выражение умное, будто пульхер в своей жизни кончил как минимум историко-философский факультет при всемирном институте рыбьих знаний. Оттого плавает рыбка с горделивой важностью, считая себя хозяином аквариума, а свою акваторию — величайшей среди всех банок с рыбами мира. Пульхеры уважают только пульхеров, и, проплывая мимо своего собрата, вежливо предлагают сразиться за увеличение границ своей рыбьей империи.

В отношениях с пульхерихами они обычно исповедуют моногамность, выбирая себе одну единственную подругу, а тех, что пытаются прибиться к их союзу, гоняют, считая, что это крайне аморально жить втроём или вчетвером. Но в этом рассказе пойдёт речь о совершенно исключительном пульхере, который вёл себя не так, как его собратья. Приготовьте ваши платочки, судьба его не радостна, ведь, проплывая по аквариуму и пытаясь захватить его целиком, он всегда думал, что другие обитатели его не достанут. Но они его доставали, кусали за рыжий плавник, однако, пульхер плыл дальше и лез в бой вновь и вновь, и каждый раз гурами, барбусы и сом давали ему по самое не балуйся.

Вообще жизнь смысл жизни этого пульхера заключался именно в захвате территории, однако, прожив в своем аквариуме с годик, он понял, что захватить не удастся, хотя бы потому что сам он мог жить лишь в средних слоях, и царствовать там сколько угодно. Верхние слои занимали жемчужные гурами, нижний слой полностью был отдан сому, который как раз в нём помещался. Хвост его упирался в один край аквариума, а морда — в другой, и всё, чем сом занимался было позёвывание в процессе обдумывания смысла подводного царства. Но были ещё склочные соседи, барбусы, которые выскакивали из-за грота и пугали пульхера своей полосатой стайкой. Одним словом, на второй год пульхер окончательно убедился, что весь аквариум ему принадлежать не будет, даже если исторически в нём жили бы одни только представители его вида, и начал пульхер заманивать в свои средние слои жить всех самых красивых рыбок.

В верхних слоях крутилась стайка неонов, всех их пульхер обхаживал, рассказывал до чего же хороша жизнь в средних слоях, в конечном счёте, глуповатые неоны поддались на рассказы о лучшей доле, и были съедены барбусами. Это был второй претендент, заставившей хозяина аквариума задуматься о том, что надо бы выкинуть эту драчливую и амбициозную рыбку из её акватории. Первым были вечные драки пульхера с гурами, которые в итоге перешли в холодную ненависть обеих сторон с молчаливым пактом о ненападении.

Но пришёл и третий случай, хотя, в нём в чём-то виноват и сам хозяин. Он решил, что пульхеру одиноко и купил ему трёх подружек. Хозяин, будучи опытным аквариумистом, полагал, что пульхер выберет себе одну, а двух других он предполагал отдать обратно в магазин. Но тут-то пульхеру открылся смысл его подводного существования! Он захотел, чтобы все три самки любили его и принадлежали ему безраздельно. Правильные пульхерихи были готовы любить, но не делить. Пульхер метался от одной к другой, наслаждаясь краткими утехами любви, мигом забывал избранницу, зная, что есть ещё две. Каждой он обещал весь аквариум в безраздельное владычество, себя и ещё раз себя любимого. Пока он убеждал в этом очередную жертву его вспыхнувших чувств, другие две ссорились за право владеть самцом. В итоге пульхер доплавался до того, что ни одна из самок уже не хотела любить его, потому что он так быстро исчезал из их жизней, наобещав золотого грунта и вкусных растений, что никто ему не верил, да и что они знали о самом пульхере, кроме его имперских мечтаний?

Одним словом, самки создали женский клуб и плавали стайкой, а пульхер, обделённый любовью томился в углу аквариума, не ел, тощал, имел бледный вид, так что барбусам вконец надоело его дёргать за плавник, ведь он уже не лез в ответный бой.

Тогда хозяин аквариума принял мудрое на его взгляд решение. Он понял, что пульхер может быть счастлив, имея свою маленькую империю, и будет счастлив даже в гордом одиночестве, ведь он будет жить воспоминаниями о борьбе за ту другую акваторию. В доме не нашлось ни одной банки, кроме консервной, куда налили воды, насыпали разноцветных камешков, положили перламутровую ракушку и усадили туда пульхера.

Поначалу, тот горевал, как Робинзон на острове. Но Робинзон недаром стал классикой жанра — пульхер однажды ощутил себя хозяином своей консервной банки, и, плавая по её границам, проверял, нет ли там врагов, желающих отобрать у него его личные воды; а ночами, когда во всём доме тушили свет, пульхер иногда вспомнила лиловато-розовые пятна на теле самочек, вздыхал, желая обладать хотя бы одной, но к утру он также вспомнила, что все самочки были чуточку разные, со своими капризами, и уже хотел их всех разом. К рассвету желание иметь их начинало его отпускать, он с любовью осматривал края своего мира, и начал полировать каждый камушек грунта.

Однако ночь приходила снова… Бывало пульхер засыпал и грезилось ему, что в этой его консервной банке живёт обалденно красивая пульхериха, плавает вокруг него, обожает, а он молча слушает её речи, только каждый раз сон кончался словами пульхерки: «Я не могу любить консервную банку, коей ты являешься!» И с этими словами она каждое утро покидала его снова и снова…

Скончался пульхер в той же консервной банке, и так его там и забыли. А другие рыбки в аквариуме жили и радовались полноте своей жизни, начисто забыв о горделивой серой рыбке.

Декабрь 2010 года

Соблюдайте регламент, господа!

Нет более унылой вещи на свете, чем оплаченные чиновниками посиделки соотечественников, общественников, всяких там представителей гражданского общества. Активистов из клуба любителей прав пчеловодов, а то и вовсе защитников бурёнок, к примеру.

Начинаются заседания с того, что завсегдатаи собираются за час до собрания и фыркают на опоздавшую молодёжь. Понятно, что завсегдатаи — это те самые крайне активные люди, которым нечем заняться дома. Активны они только во время воспитательной части: опоздали молодые, сели не там, зазвонил телефон, одним словом можно шикнуть и также нарушить покой других завсегдатаев, которые не приучили эту самую молодёжь в числе одного прыщавого политически озабоченного юнца к порядку. А именно столько юнцов ходит на такие посиделки и поговорилки.

После традиционного процесса шиканья также на кашлюнов, чихающих и громко говорящих, а также шуршащих газетой, наконец, собирается президиум. Не будем описывать длительные процедуры избрания мандатных и счётных комиссий, намного интересней процесс, происходящей в зале: челюсти ряда соотечественников начинают медленно, но верно открывать рядом сидящим количество коронок советских лет, ведь желание спать крайне естественно охватывает зал, и как зараза переходит от одного края зала к другому, пока желающие выступить не перестают откликаться на собственные имена, и лишь тычок соседа способствуют выходу на трибуну.

Вот бледный Юра идёт выступать. Юрию — 60 лет, но для всех — он просто Юра, жутко идейный и доставучий. Юра тенью восходит на трибуну. На его иссушенных речами губах — немой призыв. Немота перерастает в шёпот о митинге за чьи-то права. Шёпот поднимается на октаву выше, и Юра добавляет руку. Желание стукнуть кулаком осуществить он не преуспевает, и получается так, будто он просто устал держать кисти на весу и опустил, но… Регламент, господа! И Юра кисло кивает, обводит зал взглядом уставшего борца и немощной тенью сходит с постамента, сопровождаемый хлопком, отдалённо напоминающим аплодисменты.

Президиум заявляет новую тему. И тут происходит небывалое. Оказывается в зале находится сторонняя от проплаченных чиновниками бесед, женщина. Она неистово срывается с места, глаза горят, с губ срываются слова возмущения, на щеках румянец революции… Она едва слышит, что кто-то посмеивается, а кто-то просто удивлённо смотрит на неё. Ещё минута-другая и царства сна будет разбужено этой страстной речью… Но нет… Регламент, господа!

Опять трибуна. Теперь уже ведущий — высокий, седой человек, напоминающий суслика, — вежливо благодарит всех, укоряет кого-то в чём-то, но тоже вежливо, извиняется за нарушение регламента, зачитывает речь. Тема известная — опять о дефиците демократии в гражданском обществе. Но новый поворот событий — чтец приводит пример из античной истории, а потому учитель младших классов Нина Петровна просыпается, поднимает глаза и критично оценивает информацию. Однако дальше опять о тенденциях… Фраза регламент прерывает чтеца раз или два, в итоге секретарь с грустью окидывает зал и глаза его убегают куда-то вниз, к мобильному телефону, но должность не позволяет. Он крепится, борется со сном, и периодически широко открывает глаза.

Но надо же… именно в момент лёгкой дрёмы с сиденья вскакивает обиженный активист от какого-то комитета. Активист считает время до конца заседания, а ему надо сказать. Ему так надо, у него горит, слова просто рвутся!!! Но и прозвище у бедолаги всем известное — лифчик. А потому его, как правило, дёргают за бретельки, чтобы сел на место. Лифчику обещают слово в конце, если время останется. Суслик сходит с трибуны и объявляет, что резолюцию все получат и смогут с ней ознакомиться. Регламент.

Лифчик подпрыгивает и огнём и мечом прочищает себе дорогу, через толпящихся участников заседания. Толпятся они уже у выхода. Лифчик выхватывает себе квадрат у самой двери, а далее — рассказ о том, как спасти школу, русскую школу, которую хотят закрыть, далее его личное расследование о произволе минобраза. Он размахивает руками, ведь это тот редкий момент, когда он за дело готов перестать стесняться, готов перестать уже быть лифчиком!!! И это метаморфозу в сотый раз наблюдает председатель комитета. Она смотрит на него с гордостью, он смог, он больше не лифчик, и не важно, что никто этого не видит. Зал пуст. Их двое. Активистов. Лифчик заканчивает, ему пожимают руку, а Суслик уже торопит — помещение надо закрывать. Регламент, господа.

Декабрь 2011 года

Перемен требуют наши сердца, или собрание закостенелой компартии…

Бывшая союзная республика. Участники собрания — профессиональные соотечественники, каждый возглавляющий то или иное общество, по совместительству члены партии «ЗаОС»: Александр Бюстиков, Юрий Хабаровский, Наталья Палкина, Саша Кузнечиков, экс-член Георгий Котиков, Сруль Блинер, Владимир Будаев. Место встречи Рига, подворотня улицы Авоту, в помещении душно, и всем кажется, что народу мало, но постепенно подтягиваются остальные.

Начало собрания, встаёт Александр Бюстиков, всем известный под прозвищем Трусиков.

— Так, первый пункт повестки дня, который нам надо обсудить, это предложение Анны Нарышкиной, которое её уполномочил передать нам Николай Кузнецов…

— АЛЕКСАНДР! — это голос Хабаровского, который подскочил и занял боевую стойку каратиста в отставке. — Сколько раз можно уже повторять, что эти россияне ничего не понимают в наших проблемах, а что касается этой кремлёвской ставленницы, то я считаю, что одно упоминание только её имени было бы нежелательно в стенах этого здания! Тем более, что наша партайгеноссе, которую, как вы знаете, я, когда хочу, могу послать и к чёрту, не желает, и это тот редкий случай, когда я поддерживаю мою начальницу. Нам не нужны агенты российского влияния с их полным отсутствием понимания, этой вечной московской нахрапистостью и превознесением себя над всем миром, будто помимо патриарха…

— Юра, сядьте, — раздаётся увещевающий голос Палкиной, — мы обязаны дослушать выступление Александра… Согласно регламенту, это первый пункт.

— Наташа! Я вам тысячу раз говорил, что россияне, а москвичи в особенности, ведут свою глобалистскую игру, которая не связана или связана… — продолжает Хабаровский.

— Юра, сядь уже, давай послушаем Александра, — размеренно, но зло говорит Блинер. — Что там у вас Александр?

— Так вот лозунгом предвыборной кампании предлагается сделать песню Виктора Цоя «Перемен требуют наши сердца», ваши мнения…

— Как перемен? — встревает проходящий мимо Котиков, уже давно не член партии. — Вы, что не понимаете, что перемены ведут к греху, я давно всех зову послушать мои лекции о подвиге матери Марии и её святом пути…

— Жора, Вы вообще не член партии! — возмущается Палкина, краснея от негодования. — Идите за свой стол в правозащитной организации и займитесь работой.

— Господа, поймите, что за одни только авторские права нам нужно будет уплатить соответствующую сумму и согласовать с правообладателями, — встревает юрист Саша Кузнечиков, кося глазами в разные стороны, которые будто смотрят ни на кого определённо и на всех сразу одновременно. На него взирают одобрительно все собравшиеся члены партии.

— Итак, выносим на голосование. Кто за то, чтобы нашим лозунгом стали слова из песни «Перемен» Виктора Цоя? — вопрошает Бюстиков, неуверенно, но зная, что должен.

— Александр, инициатива, конечно, хорошая, — начинает Блинер, — но вы поймите, что ради этого нужно сделать хорошую рекламу на радио с дорогостоящими джинглами, крутить её по 33 раза в день, выйти на ТВ, и как минимум провести масштабный митинг с новым лозунгом. Вы уже посчитали, сколько нам это будет стоить, а в партийной кассе по-прежнему 3 копейки, несмотря на усилия Юры заработать хоть что-то! О чём вы думаете!

Сруль выходит курить, понимая, что всё, как всегда. Его догоняет Хабаровский, начиная говорить о теории глобализма, даже не успев закурить. Сруль делает вид, что слушает. Владимир Будаев нагоняет парочку и заявляет: «Я вообще… этого.. Цоя никогда не любил, но раз решили, что не будем менять старые лозунги, то и говорить не о чём».

Занавес падает.

Июль 2011 года

Будни серпентария

Чем занимаются правозащитники? Защитой прав человека, меньшинств, быков и доярок. Это понятно. Ради чего? Пиара и подавления мыслей населения о революциях. И это тоже понятно. Как же работают правозащитники?

Безусловно, хороший правозащитник второго плана — это страдалец, понимающий тех, чьи права он пламенно и вдохновенно защищает. А вот правозащитник главной роли — циничная сволочь, но непременно с добрыми глазами телка. В нашем с вами, дорогой читатель, офисе были все имеющиеся актёры второго плана. Брутальный герой, пострадавший за убеждения, нежный голубок, имеющий романтическую дружбу с шефом, влюблённая в голубка серая мышка, безмолвная девочка с плейером, о которой уже давно спета песня Земфиры*, с той лишь разницей, что наша героиня фанатела от готической музыки, и некая журналистка, которая ввиду чувства юмора страдала лишь от того, что мрачные правозащитники плохо понимают её шутки. Кроме того над сим голубым планктоном витала тень замначальника: именно витала, он редко радовал подчинённых свои телесным присутствием, что давало возможность строить козни, плести интриги и готовить из уже имеющихся продуктов своё собственное перчёное блюдо для ума….

День всегда начинался одинаково — с опоздания. Первой приходила старая иссушенная службой секретарь, по прозвищу вобла без пива, открывала двери, включала свет и погружалась в думы о собственных страданиях. Её не радовали ни появления сотрудников во время, ведь тогда ей начинало казаться, что они в некотором роде конкурируют с ней, ни опоздания, ибо тогда она чувствовала себя оскорблённой в своей пунктуальности.

К полудню приходила мышка. Занимала рабочее место и сосредотачивалась на работе. Она очень ждала своих коллег, способных жить, любить, безумствовать… Именно это ей не было дано, а потому она заискивающе смотрела на остальных, понимая, что не будет на них похожей, но может хотя бы наблюдать за ними. А вот девочка с плейером, эдакая восточная краса, подходила к времени начала рабочего дня творчески. В этот день она пришла уже после полудня, натянуто улыбнулась — в глазах печаль, улыбка, такая, будто она пришла на поминки и силится поддержать страдающих родственников. Несмотря на тяжёлые готические боты на здоровенной танкетке угрожающего чёрного цвета, она ходила почти бесшумно. Также беззвучно включала компьютер, вставляла плейер в уши и так и проводила рабочий день. Изваяние, статуя «девушка с плейером».

Самое интересное начиналось уже где-то в обед — это как раз то время, когда офис оживал, и романтику смерти начинала подавлять бурная жизнь остальных заявленных героев. Журналистка появлялась в то время, когда ей нужен был компьютер, она буквально сваливалась снегом на головы сотрудников разгильдяйским «Привет всем, пшли пить кофе!» Как правило, этот призыв тонул в страстях, раздирающих сотрудников и без неё, потому представительница СМИ роняла фразу «мне больше достанется» и отправлялась на полчасика отдохнуть перед работой. Голубеющий интриган обычно срывался с места где-то после второй её чашки. Для начала он выяснял, как прошёл день, а потом — в зависимости от того, что хотел получить, начинал просвещать работницу клавиатуры и мышки.